Глава XIV

Инженер Н. Т. Серебряков. - Французские инженеры - строители С.-Петербурго- Варшавской железной дороги. - Мое участие в Комиссии графа Баранова. - Переход из Департамента на постройку Жабинка-Пинской железной дороги. - Генерал М. Н. Анненков. - Его необыкновенная энергия. - Необычная официальная командировка. - Г. Кобрин - штаб-квартира генерала. - Еврей-фактор и его услужливость.

В один из первых дней после поступления на службу в Департамент М. М. Петровский познакомил меня с инженером Николаем Тимофеевичем Серебряковым, состоявшим тогда на службе в правлении одной из Поляковских железных дорог, если не ошибаюсь, Курско-Харьково-Азовской. Серебряков пришел к нам в отделение по спешному делу и просил, если возможно, немедленно, при нем же написать требуемую ему бумагу. Составление этой бумаги Петровский поручил мне, и я вместе с Серебряковым отправился к моему столу и приготовился писать.

- Позвольте я вам продиктую, что нужно написать, - сказал Серебряков и начал диктовать: "Во исполнение циркуляра департамента... и т.д.".

- Я так писать не могу, - остановил я Серебрякова, - это что-то дико звучит: во исполнение; никогда я такого оборота речи не встречал.

- Не спорьте со мною, - ответил Серебряков, - вам такой оборот речи не известен, а в министерских бумагах он введен и практикуется со времени учреждения Петром двенадцати коллегий.

Пришлось подчиниться авторитету опытного чиновника, каким оказался Н. Т. Серебряков, с которым я скоро очень подружился и который имел большое влияние на дальнейшую мою карьеру.

Н. Т. Серебряков кончил курс в Институте в начале 60-х годов и много работал на постройках железных дорог. Первою его практикою была постройка СПб. -Варшавской железной дороги, где работали французы. Эти господа, приехав в Россию, думали, что никто у нас не имеет никакого представления о какой-либо технике и что наши инженеры, носившие тогда военную форму, совсем не инженеры, а просто строевые офицеры.

Хотя между приехавшими французами и было несколько настоящих, знающих инженеров, но большинство из сотрудников были все народ, набранный из всяких авантюристов, бывших портных, парикмахеров и прочего сброда. Но зато самомнение отнюдь не соответствовало их познаниям в ин-

Продолжение. См. Вопросы истории, 2003, N 11, 12; 2004, N 1.

стр. 78

женерном деле. Н. Т. Серебряков, прекрасно образованный человек, отлично говоривший по-французски, был откомандирован на изыскания с партиею так называемых инженеров, а по-нашему - просто необразованных практиков, которые во Франции побывали на постройках железных дорог.

Скоро раскусив, с кем он имеет дело, Николай Тимофеевич прикинулся ничего не понимающим в технике и обращался к "инженерам" в кавычках, прося их разъяснить ему то, что он гораздо лучше знал, чем они сами. Много уморительных штук проделывал Серебряков с инженерами-парикмахерами, одну из которых хорошо помню по рассказам Николая Тимофеевича.

Партия изыскателей заночевала в большой избе. С вечера на стол был положен, в числе других геодезических инструментов, хороший барометр, которым пользуются в гористых местностях для так называемых барометрических съемок. У нас, в равнинной стране, этот способ не практикуется. Н. Т. Серебряков наивно стал спрашивать, что это за инструмент и для чего он употребляется. Француз ему объяснил то, о чем Серебряков прекрасно уже знал с четвертого класса гимназии.

- Если местность, по которой вы идете, - сказал ему француз, - подымается - стрелка этого инструмента идет влево, а если местность опускается, то стрелка идет вправо. Есть такие таблицы, по которым можно вычислить, какой разности высот соответствует каждое деление барометра.

Николай Тимофеевич слушал с большим вниманием и заставил несколько раз француза прочитать показания барометра. Утром, когда все еще спали, Серебряков встал, подошел к столу, на котором лежал барометр, и стал неистово орать: "Monsieur, Monsieur, nous tombons, nous tombons!" [Сударь, сударь! Мы падаем! Мы падаем!]

Испуганный француз вскочил на ноги и спросил, в чем дело. Николай Тимофеевич, прикидываясь страшно взволнованным, показал на барометр и, прочитав показание, сказал, что с вечера изба, в которой они ночевали, провалилась на три метра. Француз стал его успокаивать и объяснил, что не изба провалилась, а барометр упал вследствие уменьшения давления атмосферы.

Самонадеянный ученый не догадался, что с ним проделали злую шутку.

В начале нашего знакомства Серебряков узнал от меня, что я по поручению И. Ф. Кенига написал доклад о положении элеваторного дела в Америке и что очень интересуюсь этим вопросом и вообще всем, что относится к складочной и варрантной операциям. По каталогам книжных магазинов и по появлявшимся в технических журналах спискам новых сочинений в отрасли тарифов и коммерческой эксплуатации железных дорог я следил за появлявшимися в печати сочинениями по этим вопросам на Западе и в Америке. Из выписанных книг я извлекал сведения, которые представлял Д. И. Журавскому, а иногда и комиссиям, в которых мне приходилось быть делопроизводителем.

Это послужило поводом для Н. Т. Серебрякова предложить мне принять участие в работах Комиссии графа Баранова, которому он меня представил. Мне было поручено по немецким источникам составить свод существовавших в Германии узаконений и правил по складочной операции, что заняло мои свободные вечера в течение всего зимнего сезона.

Работа эта была напечатана, но, как и многие другие материалы работавшей более девяти лет Комиссии графа Баранова, дальше министерских шкапов не пошла. Благодаря этой работе я имел случай близко познакомиться с генералом Михаилом Николаевичем Анненковым, строителем головного участка Среднеазиатской железной дороги, от Узун- Ада до Асхабада, а потом и Жабинка-Пинской железной дороги - первой ветви сети Полесских железных дорог.

Шел уже второй год моей службы в Департаменте, и я стал призадумываться над вопросом, не пора ли мне переменить род службы и познакомиться на практике с железнодорожным делом - сначала не на эксплуатируемой, а на строящейся дороге.

стр. 79

Моя студенческая практика в счет не шла, а была только хорошею подготовкою для занятия на строящейся дороге более или менее ответственной должности. Как раз в это время (1881 и начало 1882 года) шла упорная борьба между военным ведомством и Министерством путей сообщения по вопросу о постройке стратегических железных дорог. Первое из этих ведомств доказывало, что стратегические линии обязательно должны строиться распоряжением военных властей, так как при этом способе постройки будет дана возможность сформированным недавно железнодорожным баталионам изучить на практике то дело, которое им придется вести в военное время.

Министерство путей сообщения оспаривало это мнение и находило, что железнодорожное дело, а в особенности постройка дорог, должно всецело находиться в руках путейского ведомства, обладающего штатом опытных инженеров-строителей, сидевших в то время без дела вследствие почти полного прекращения новых построек. Что же касается до необходимости дать практику железнодорожным баталионам, то это всегда можно сделать путем назначения этих баталионов на строящиеся дороги. С переменою царствования и после назначения на пост военного министра генерала Ванновского влияние военного ведомства на государственные дела все усиливалось и уже чувствовалось, что К. Н. Посьету придется уступить в этом важнейшем вопросе.

Душою всего этого похода против Министерства путей сообщения был генерал Анненков, а его ближайшим помощником Н. Т. Серебряков, который уже давно мне говорил о том, что если он станет во главе технической части постройки, он непременно возьмет меня в число своих сотрудников.

Уже в апреле 1882 г. вопрос о предоставлении военному ведомству постройки железной дороги от Жабинки до Пинска был предрешен, хотя еще не было о том Высочайшего повеления. Генерал П. С. Ванновский, как вновь назначенный министр, имел большой перевес над К. Н. Посьетом, уже давно занимавшим пост министра путей сообщения. В данном случае подтвердилась теория, которую мне лично развивал лет десять спустя Сергей Юльевич Витте, а именно, что вновь назначенному министру, в медовые годы его министерства, следует пользоваться своим положением, так как Государь редко не соглашается утвердить начинания такого министра.

О том, что я собираюсь при первой возможности уйти на постройку, я давно заявил М. М. Петровскому и получил от него согласие отпустить меня, но при условии, что я найду себе заместителя. Случай мне помог исполнить это его пожелание, так как мой товарищ по выпуску из Института, инженер Г. С. Ягубов, пожелал перейти из Департамента шоссейных и водных сообщений в Департамент железных дорог. Мне было известно, что Ягубов хорошо владел пером, так как состоял сотрудником газеты "Новое время", и потому обладал одним из необходимых качеств для службы в нашем отделении, где приходилось много писать. Но получить разрешение уйти из Департамента от Д. И. Журавского оказалось не так-то легко.

В первый раз когда я об этом заикнулся после доклада, Дмитрий Иванович обрушился на меня и стал упрекать, говоря, что ему только что удалось, наконец, выучить меня, как следует составлять доклады и писать бумаги, - и в это именно время я собираюсь уходить. Все это говорилось пискливым голосом, что означало у добрейшего Дмитрия Ивановича верх раздражения и неудовольствия.

- Никак не могу вас отпустить, - говорил Журавский, - ведь вы состоите делопроизводителем двух важнейших комиссий - о дополнительных сборах и об одной пятой, и нельзя же это дело бросить и передать новому лицу.

При этом Дмитрий Иванович стал отмахиваться от дурных духов.

- Ваше превосходительство, - ответил я, - сегодня вам представлены заключительные журналы обеих комиссий, и я обязуюсь не уходить до тех пор, пока они не будут вами подписаны.

Наш разговор происходил в начале апреля, и я знал, что Журавский обыкновенно не задерживал моих журналов более двух-трех дней. Однако на

стр. 80

этот раз прошла целая неделя, а журнал к нам в отделение не вернулся. Тогда я придрался к какому-то случаю и пошел с докладом к Дмитрию Ивановичу.

На столе у директора лежали мои журналы - на том же месте, где их положил Журавский, когда я их ему представил. На мой вопрос, нельзя ли журналы послать на подписи членам комиссий, Дмитрий Иванович ответил, что он их еще не успел просмотреть. Через несколько дней он меня вызвал и, передавая оба журнала, заявил, что их следует переделать и что он сделал массу пометок, так как есть и пропуски и неясности в изложении. И действительно, что называется, живого места на моих журналах не было.

Позвал я знаменитого писаря - нашего специалиста по чтению резолюций Дмитрия Ивановича - и целый день просидел с ним на разборе иероглифов директора. После этого несколько дней пересоставлял журналы и уже в исправленном виде представил их опять Журавскому.

Но и на этот раз я ему не угодил. Последовали новые изменения, которые носили явные признаки ни на чем не основанной придирчивости.

Тогда я решил попробовать убедить Дмитрия Ивановича, что журналы составлены правильно и что все его последние замечания приняты во внимание. Сначала Журавский и слушать ничего не хотел и настаивал на том, что журналы надо переделать. В это время в кабинет вошел секретарь директора и доложил, что в приемной ожидает депутация одного из поволжских городов с городским головою во главе. Дмитрий Иванович встал, приотворил дверь в приемную и, обращаясь к депутации, пискливым голосом стал с раздражением говорить: "Вы опять об ускорении решения вопроса о постройке вашей железной дороги. Знаю, знаю. Но я уже вам говорил, что у правительства денег нет сейчас, поэтому будет ли внесен в Комитет министров доклад о вашей дороге или не будет, строить ее все равно скоро не будут. Да кроме того, я сам всего сделать не могу, все от меня уходят, и работать в Департаменте некому. Когда нужно будет - внесем и ваше дело в Комитет".

После этого он вернулся, сел в кресло, довольно долго о чем-то думал, а потом посмотрев на меня своими добрыми глазами, ласково стал говорить: "Вы правы, что желаете идти на постройку железной дороги. Не для того же вы учились в Институте, чтобы писать департаментские бумаги. И я, когда был молодым инженером, все время работал на постройках. Поезжайте с Богом, я согласен вас отпустить, но помните, если пожелаете вернуться в Департамент, я вас всегда приму и дам лучшее место". После этого он взял перо и подписал оба журнала. "Мои замечания сотрите. Можно и так оставить редакцию журналов".

Искренностью и добротою дышало каждое слово, которое произносил Дмитрий Иванович, и я был глубоко тронут. В эту минуту мне невыразимо стало жалко покидать службу под начальством такого прекрасного человека, каким был Журавский. Я горячо поблагодарил его и сказал, что, проработав известное время на постройках, надеюсь вернуться в Департамент на службу под начальство Дмитрия Ивановича.

И действительно, через шесть лет я вернулся в Департамент и занял должность управляющего тарифным отделом, состоявшим из пяти делопроизводств, из которых каждое было гораздо больше по личному составу, чем то, в котором я начал службу. Но, увы, Журавского уже больше в Департаменте не было. Он вскоре заболел психическою болезнью, которая в 1891 г. и свела его в могилу. Во время болезни к нему возвращалось по временам сознание, и тогда он вспоминал о главнейших прославивших его работах - постройке Воробьинского моста, ремонте шпица Петропавловского собора - и, жалуясь на то, что свой век он доживает в психиатрической больнице, горько плакал. Я присутствовал на его похоронах и видел, как скоро у нас забывают самых достойных и талантливых людей, когда они сходят со сцены. Пожелавших отдать последний долг этому выдающемуся деятелю конца прошлого столетия оказалось очень немного.

стр. 81

В начале мая 1882 г. я распростился со своими сослуживцами по Департаменту и поступил в распоряжение Н. Т. Серебрякова, которого будущий строитель Жабинка- Пинской железной дороги генерал-лейтенант Михаил Николаевич Анненков пригласил в свои ближайшие сотрудники по постройке дороги.

За мое полуторагодовое пребывание в Департаменте железных дорог я близко познакомился с многими нашими инженерами, занимавшими ответственные посты. Между ними был вице-директор Департамента Фаддей Иванович Вангжинович - очень сведущий инженер не только в вопросах постройки железных дорог, но и их эксплуатации. Это была правая рука директора, и, как и он, Фаддей Иванович был старый холостяк и большой оригинал. Образ жизни он вел диаметрально противоположный образу жизни Журавского. Фаддея Ивановича можно было по вечерам встретить в каком- нибудь танц-классе или - летом - в увеселительных садах. Его сопровождал обыкновенно инженер Галчинсий. Оба они развлекались тем, что, выискав одну или двух голодных девиц, кормили их ужином и потом мирно разъезжались по домам. Как и Журавский, Вангжинович был человек безукоризненной честности, не поддававшийся никаким влияниям, и всегда резко и прямо высказывал свое мнение министру, и заставить его переменить мнение удавалось очень редко. Часто бывало, что когда Дмитрий Иванович затруднялся решить какой-нибудь сложный вопрос, он говорил: "Я сейчас позову Фаддея Ивановича - он нам посоветует, как поступить; человек он разумный и опытный". И действительно, Вангжинович часто своим советом выводил директора из затруднения.

Очень умный и широко смотревший на дело человек был мой непосредственный начальник - Михаил Михайлович Петровский. Он не только умел сам работать, но не мешал, а помогал своим сотрудникам работать производительно - качество, которым, как я мог убедиться впоследствии, обладают немногие начальствующие лица. Об инженерах путей сообщения вообще сложилось мнение в обществе, что многие из них наживают большие состояния и не всегда легальным путем. Однако могу с уверенностью утверждать, что существует и существовала целая плеяда инженеров, которые могли, по занимаемому положению, составить себе громадное состояние, но всю жизнь прожившие исключительно на жаловании и которые после смерти не оставляли никаких сбережений. Я уже упомянул о комиссии графа Баранова, которая занималась расследованиями всяких непорядков, которыми так отличались в то время наши железные дороги, и о не совсем дружелюбном отношении ее к ведомству путей сообщения, тем не менее в первом томе ее трудов имеется характеристика нашей корпорации, которую я привожу дословно: "Вместе с тем нельзя не заметить, что почти нет такой среды в России, в какой можно было бы встретить так много знающих, способных, талантливых и честных людей, как между инженерами путей сообщения" ¹ . Этим отнюдь не хочу утверждать, что все инженеры без исключения подойдут под это определение. В семье не без урода, но громадное большинство, с которым мне пришлось работать в жизни, были действительно очень порядочные и добросовестные работники.

С М. Н. Анненковым я был уже давно знаком, так как встречал его в доме Б. М. Маркевича, где он часто бывал во время пребывания в Петербурге его родного дяди, Н. И. Бухарина, бывшего тогда одесским градоначальником. Мать Анненкова, Вера Ивановна, урожденная Бухарина, была в молодости воспета Пушкиным, который ей посвятил несколько стихотворений. Генерал был женат первым браком на графине Зубовой, но овдовел, и, когда я у него бывал, он жил с матерью. Вера Ивановна была тогда уже очень пожилая женщина, мало вмешивалась в разговоры, происходившие во время обедов, на которых мне случилось бывать у генерала в Петербурге. В петербургском обществе почему-то не любили М. Н. Анненкова, и даже его дядя, Н. И. Бухарин, не особенно одобрительно о нем отзывался. Его обвиняли в карьеризме, в интриганстве и вообще находили в нем много отрицательных качеств. Ука-

стр. 82

зывали между прочим на то, что Анненков мечтает получить пост министра путей сообщения, а потому ведет ужасную интригу против К. Н. Посьета, желая занять его место.

Слыша в течение чуть ли не десяти лет такие отзывы о "Мише", как его звали в семье Бухарина и Маркевича, я с некоторым предубеждением смотрел в первые дни моих деловых сношений на Михаила Николаевича. Однако должен признаться, что хотя у Анненкова и было довольно много недостатков, но отношение к нему петербургского света было крайне несправедливо. М. Н. Анненков, как будет видно из моего будущего рассказа о постройке Жабинка-Пинской железной дороги, кроме отрицательных качеств, имел такую массу положительных, что остается пожалеть, что в нашей русской действительности появляется мало таких людей, как он. Лучшим подтверждением моего мнения может послужить памятник ему, воздвигнутый в Асхабаде много лет после смерти всеми забытого под конец жизни и разоренного генерала Анненкова.

Хотя в начале мая еще не состоялось Высочайшего повеления о постройке дороги, а потому никаких кредитов на нее не было и быть не могло, тем не менее Анненков под свою преимущественно ответственность открыл в одном из банков текущий счет в несколько сот тысяч рублей для покрытия организационных расходов, как-то: на оплату жалования приглашаемым инженерам, на покупку геодезических инструментов и другие необходимые затраты. Дорогу во что бы то ни стало полагалось построить в один строительный сезон, причем отнюдь не облегченного типа, а такую, какие обыкновенно у нас строились, с постоянными мостами на каменных опорах и с железными фермами, станционными зданиями и достаточным количеством станционных путей для приема длинных воинских поездов.

Почти весь технический персонал был составлен исключительно из инженеров путей сообщения, причем, хотя дорога длиною была всего около 140 верст, она была разделена на три отделения и девять дистанций. Административные должности, а по окончании постройки весь состав, как технический, так и административный, дороги должен был быть набран из чинов железнодорожных батальонов. Во время постройки в пределах дороги предполагалось расположить 3-й железнодорожный батальон. Приказ N 1, изданный 30 мая 1882 г. в Петербурге, гласил следующее:

"По Высочайшему повелению, последовавшему в 29 день сего мая, на меня возложен главный надзор и распоряжения по постройке Жабинка-Пинской железной дороги, с присвоением мне звания заведующего постройкой и прав начальника дивизии в отношении к подчиненным мне чинам: временного управления по постройке и железнодорожного баталиона, назначенного на эту постройку".

Таким образом, в силу Высочайшего повеления мы, инженеры путей сообщения, откомандированные в Военное министерство, но оставаясь причисленными к Министерству путей сообщения, превращались в военных людей, а потому и форму нам присвоили военную: дали шашки, шпоры и военные кокарды на шапках. Помню, что в первые дни такого моего преобразования я шпорами изрезал с непривычки пару сапог, задевая ими на ходу. Мы вошли в штат технического состава 3-го железнодорожного батальона, а я в частности был назначен с начала постройки инженером для особых поручений при управлении заведующего постройкой, с содержанием в 365 рублей в месяц. Я точно указываю размер содержания потому, что при определении этого размера вышла довольно курьезная история.

Проект штатов составил и написал собственноручно Н. Т. Серебряков и передал его в черновике генералу Анненкову. Так как Анненков всегда торопился и не любил откладывать какое бы то ни было дело, то он этот черновик сам [отдал] начальнику Главного штаба генерал-адъютанту Обручеву, а этот последний передал с своею резолюциею в канцелярию для составления всеподданнейшего доклада. Доклад был представлен и Высочайше утвержден. Каково же было удивление Серебрякова, когда вместо назначенного им

стр. 83

для начальников участков и для инженера по особым поручениям оклада в 300 руб. в месяц, в Высочайше утвержденных штатах этот оклад оказался повышенным до 365 рублей. Дело разъяснилось очень просто. Почерк Серебрякова был еще неразборчивее, чем почерк Д. И. Журавского, и писарь, переписывавший всеподданнейший доклад с черновика Николая Тимофеевича, вместо двух нулей поставил 65.

Вообще материально нас обставили очень хорошо, дав подъемные деньги и все, что в таких случаях полагается. Сборы мои на постройку были недолгие, так как ехал я всего на несколько месяцев, после чего рассчитывал вернуться в Петербург. Купив хорошее походное седло, захватив охотничье платье и, конечно, ружье и собаку, выехал через Москву на станцию Жабинку Московско-Брестской железной дороги, откуда до Кобрина, нашей будущей штаб-квартиры, было всего верст 18. Генерал Анненков предложил мне поехать с ним в его вагоне-салоне.

Поезда в те времена двигались довольно медленно, и до Жабинки шли чуть ли не 36 часов. Во время этого длинного переезда Михаил Николаевич занимался с Серебряковым разработкою плана работ и на попутных станциях посылал и получал деловые телеграммы, причем обязанность делопроизводителя их совещания лежала на мне. На предпоследней станции перед Жабинкою была подана генералу телеграмма о том, что рельсы для постройки дороги следовало взять из запасов правительственного заказа, лежащих в Варшаве на заводе Лильпоп, Рау и Левенштейна. Часть рельсов предполагалось везти по воде, по Днепровско-Бугской системе до Пинска, а оттуда развозить на строящиеся линии. Ввиду предстоявшего падения воды на системе во время летних месяцев необходимо было немедленно приступить к их отправке из Варшавы, где уже были заготовлены подрядчиком нужные для этой перевозки баржи.

- Поезжайте с этим поездом в Варшаву, - сказал мне генерал, - примите на заводе рельсы и сдайте их Лурье (так звали подрядчика).

- Слушаюсь, ваше превосходительство, - ответил я по-военному, - но прошу дать мне письменное предписание, иначе опасаюсь, что завод затруднится мне выдать полмиллиона пудов рельсов, принадлежащих Министерству путей сообщения и находящихся у него на хранении.

- Какое там письменное предписание, да когда я успею его написать, - сказал Анненков. - Через полчаса мы будем в Жабинке, где мой вагон отцепят, а вам надо ехать дальше. Поезжайте и на словах передайте инспектору завода, кн. Тенишеву, что я приказал отпустить рельсы.

Но тут вмешался Н. Т. Серебряков и заявил, что действительно кн. Тенишев, как подчиненный министру путей сообщения, не особенно сочувствующему постройке дороги распоряжением военного ведомства, будет поставлен в затруднение, не имея ни разрешения своего начальства, ни письменного предложения от генерала отпустить рельсы, за которые он несет ответственность. Но так как не было возможности успеть написать бумагу, Серебряков предложил послать на мое имя телеграмму в Варшаву, каковую телеграмму в виде письменного предложения я должен представить кн. Тенишеву. На это генерал согласился.

Захватив маленький чемоданчик с необходимыми вещами, а главное собаку, великолепного ирландского сеттера, которого я вез в своем отделении, я пересел в другой вагон во время двухминутной остановки поезда в Жабинке и поехал в Варшаву.

В Варшаве на станции меня встретил местный наблюдающий за передвижением войск и подал телеграмму от Анненкова.

- Не знаю, где вам удастся найти номер в гостинице, где бы вы могли остановиться, - сказал мне капитан, фамилии которого не припомню. - Теперь у нас в самом разгаре скачки и все гостиницы переполнены.

И действительно, хотя в Европейской гостинице, куда я сначала отправился, мне и предложили какую-то конуру, но я не решился в ней остановиться. Да кроме того я довольно резко поговорил с портье гостиницы, кото-

стр. 84

рый делал вид, что не понимает русского языка. Меня это страшно возмутило, и я на прощанье выругал по-русски этого польского патриота, умышленно, как я знал, делавшего вид, что он не понимает "пшеклятого москаля".

Наконец, после долгих странствований я нашел номер в мансарде гостиницы Виктория. По некоторым признакам я потом убедился, что гостиница эта едва ли могла считаться приличною, так как по моему коридору встречались такие представительницы прекрасного пола, которым не место в хороших гостиницах. Ужасно меня стесняла моя собака, которую я принужден возить всюду с собою.

Отыскав князя Тенишева, я ему предъявил полученную от генерала Анненкова телеграмму и заявил, что одновременно была послана телеграмма в Министерство путей сообщения и что, вероятно, князь скоро получит распоряжение своего начальства отпустить нам рельсы. Вместе с тем я ему объяснил, что дело погрузки рельсов крайне спешное и что промедление на несколько дней может сделать доставку их водою невозможною вследствие предстоявшего скорого наступления мелководия на системе.

Сначала князь Тенишев не решался дать свое согласие, вполне правомерно указывая, что, быть может, министерство отпустит нам рельсы из запасов, находящихся на одном из южных заводов, и что в таком случае за самовольное распоряжение он может иметь большие неприятности, до лишения места включительно. Но наконец, уступая моим настоятельным просьбам, согласился со мною поехать на завод и там распорядиться допустить меня и уже следовавшего за мною по пятам доверенного подрядчика в штабели принять рельсы, в том расчете, что, пока мы будем производить приемку, будет получено разрешение министерства.

Прошло три дня, рельсы мы приняли, баржи были подведены куда следует, и началась погрузка, как вдруг директор завода, Пастер, мне подает за завтраком в заводской конторе телеграмму. Распечатав ее, я с большою тревогою прочитал, что Министерство путей сообщения не согласно отпустить нам рельсы в Варшаве, а потому генерал предписывал мне приостановить приемку и ждать дальнейших его распоряжений.

По отношению к князю Тенишеву положение мое было крайне неудобным, так как я все время его убеждал, что Анненкову еще в Петербурге обещали выдать рельсы в Варшаве и что неимение распоряжения объясняется обычною департаментскою волокитою.

К князю Тенишеву я в этот день не поехал и решил избегать с ним встречи до получения дальнейших распоряжений. К счастью, на следующий день я получил от генерала телеграмму, извещающую меня, что дело улажено и рельсы разрешено взять в Варшаве. Таким образом кончилось это очень щекотливое для меня дело.

Исполнив данное мне поручение, я немедленно выехал в г. Кобрин, где, как я сказал выше, поместилась штаб-квартира генерала Анненкова. Генерал со всем управлением по постройке поселился в старинной усадьбе, в предместье города, где в один из своих походов жил довольно долго Суворов с своим штабом.

Дом в усадьбе был настолько обширен, что в нем жил генерал Анненков, Н. Т. Серебряков, правитель канцелярии Андрей Александрович Иваницкий, полковник Генерального штаба Пневский и еще несколько человек, состоявших при Анненкове. Кроме того, как канцелярия, так и технический отдел помещались в том же доме. Генерал занимал только одну комнату, и имелась для общего пользования большая столовая, в которой во время завтрака и обеда должны были по обязанностям службы непременно присутствовать не только весь личный состав штаба генерала, но и инженеры, как живущие в Кобрине, так и приезжавшие по делам со своих участков.

Обыкновенно стол был накрыт на 25 - 30 приборов. У генерала был прекрасный повар. Само собою разумеется, что всех Анненков кормил на свой счет. Если кто-либо из приближенных не являлся к обеду или завтраку, он обязательно должен был доложить генералу, почему не был.

стр. 85

За столом велся обыкновенно деловой разговор, и М. Н. Анненков нам неоднократно говорил, что путем личного общения за обедом и завтраком они имели возможность быть в курсе того, что делается на дороге.

Приказом генерала Анненкова от 30 мая я был назначен инженером для поручений, а уже таким же приказом от 4 июня я получил новое назначение на должность начальника участка, вместо инженера Астафьева, который занял мое место. Участок мой по количеству работ был один из важнейших, так как на нем находился самый большой железный мост на дороге, через реку Муховец, и большая станция Кобрин. Почему произошла такая перемена - не помню, но помню только одно, что я просил еще в Петербурге Н. Т. Серебрякова дать мне возможность иметь хорошую инженерную практику на постройке и избавить меня от сидения в канцелярии, указывая на то, что я уже довольно насиделся в Департаменте. Таким образом, когда я вернулся из Варшавы, я сразу вступил в исполнение своих новых обязанностей.

В то время в маленьком городишке Кобрине было довольно трудно в единственной гостинице, при наплыве большого числа приезжих, найти пристанище. Меня приютил агент дороги по отчуждению А. Н. Борисяк, очень милый, веселый, остроумный и дельный человек, с которым мне впоследствии пришлось встретиться на постройке еще одной железной дороги - Вильно-Ровенской.

Борисяк занял заблаговременно лучший номер гостиницы, и потому я имел возможность расположиться у него с комфортом. В первый день моего переезда к нему я стал раскладывать вещи. В это время кто-то постучался в дверь.

- Войдите, - сказал Борисяк.

Дверь отворилась, и вошли два субъекта. Впереди появился еврей, очевидно, состоящий при гостинице фактор, а за ним - не то лакей, не то приказчик.

- Что вам нужно? - спросил я вошедших.

- Ваше благородие, - сказал мне фактор, - у вас в номере собака, а это не ваша собака, она сбежала у помещика такого-то, - назвал он какую-то польскую фамилию.

- Что? - крикнул я, страшно оскорбленный, как настоящий любитель собак, для которого самые ненавистные люди - это воры, крадущие собак, этот бич охотников, держащих собак в городе. - Как ты смеешь мне это говорить! Значит, я, по-твоему, украл собаку?

- Извините, - вмешался в разговор вошедший вместе с фактором человек, - пропавшую собаку не знает ни он, ни я, а посланный помещиком крестьянин, который здесь, в коридоре. Разрешите ему посмотреть собаку, и он нам скажет, их ли эта собака.

- Хорошо, зовите его, - сказал я.

Вошел человек, посмотрел на моего великолепного породистого ирландского сеттера, за которого я заплатил полтораста рублей перед самым выездом из Петербурга, что по тогдашним временам была страшно высокая цена, и сказал:

- Ни, цэ нэ наш собака.

После этого я выпроводил вошедших, за исключением фактора, которому приказал остаться.

Следивший за этою сценою А. Н. Борисяк подошел к двери, запер ее на ключ и подал мне здоровенный арапник, который я только что перед тем ему показывал.

- Теперь я с тобою расправлюсь, - обратился я к фактору. - Ты, такой-сякой, - не жалея красок и выражений, крикнул я, - смеешь меня подозревать в воровстве собак!

- Ваше высокоблагородие, я не виноват, это Гершко мне сказал, что пропавшая собака у вас.

Вид у него стал такой жалкий, - он весь дрожал и как-то съежился в ожидании получить удар арапника, который я на него поднял, - что я сразу успокоился и, отворив дверь, сказал:

стр. 86

- Ну, счастье твое, что ты не виноват! Жалко, что здесь нет Гершки - я бы ему морду наколотил.

Фактор опрометью бросился вон и исчез.

Не успел я затворить за ним дверь, как опять раздался осторожный стук, и вошел какой-то еврей.

- Тебе что нужно? - спросил я.

- Ваше благородие, привести вам Гершку?

- Какого Гершку и зачем он мне?

- Как зачем, вы хотели ему дать в морду. Он такой подлец, что ему следует дать в морду, - заискивающим тоном сказал еврей.

Не сразу понял я, почему он желал мне привести Гершку. Оказалось, как я потом узнал, что, во-первых, Гершко был его конкурент, а во-вторых, он надеялся получить от меня вознаграждение за его привод.

Этот случай мог бы послужить хорошею темою для еврейского рассказа.

Глава XV

Осмотр генералом Анненковым работ. - Государственный контроль на строящихся дорогах. - Инженер Б. Д. Бейбулат Датиев и его взгляд на этот контроль. - Народный праздник, устроенный генералом Анненковым. - Досадное недоразумение - разнос генералом ни в чем не повинного рядчика. - Захват М. Н. Анненковым явочным порядком гражданской власти в районе строящейся дороги. - Увлечение М. Н. Анненкова железнодорожными батальонами. - Его приказанье "Налево-кругом, марш в Брест пешком!" - Первый воинский поезд по моим участкам. - Обостренные отношения инженеров с командным составом железнодорожных батальонов. - Угроза генерала Анненкова меня расстрелять. - Чудесное избавление от неминуемой гибели многих человеческих жизней. - Окончанье постройки и открытье дороги в присутствии военного министра Ванновского.

У генерала Анненкова всякая работа должна была кипеть. Находясь в центре управления по постройке, он с раннего утра до поздней ночи был занят, то принимая доклады, то расхаживая по комнатам управления и знакомясь с работою последнего чертежника. Всех он торопил, всех понукал и действительно умел заставлять работать с величайшим напряжением. Сказать генералу, что к той или другой работе будет приступлено завтра - не допускалось. Михаил Николаевич требовал, чтобы было приступлено немедленно. Ежедневно он совершал, всегда верхом, объезд ближайших участков строящейся дороги и на моих работах, а в особенности на постройке моста, бывал каждый день в самое разнообразное время, так как работы велись круглые сутки, что так не нравилось прикомандированным ко мне студентам-практикантам, которым приходилось установить правильное дежурство на мосту.

Генерал требовал, чтобы начальники участков его сопровождали верхом. Я против этого ничего не имел, так как очень любил верховую езду, но достать верховых лошадей было трудно. Чтобы выйти из затруднительного положения, я в первые же дни по приезде в Кобрин купил у соседнего помещика, имевшего небольшой конский завод, две кобылы по четвертому году, совершенно не объезженные, рассчитывая через несколько дней быть в состоянии сопровождать генерала.

Дело выездки под верх молодых лошадей было для меня делом привычным, потому что им я на юге, в наших степях, занимался во время летних каникул, когда был гимназистом, причем степные лошади, не знавшие конюшен, а бродившие совсем на воле в табунах, были гораздо более дикие, чем заводские лошади. Приучив купленных кобыл сначала к уздечке, а потом погоняв их оседланными несколько раз на корде, я с большими предосторожностями, на открытой площади сел на одну из них, и, к моему удивлению, лошадь отнеслась к этой операции совершенно спокойно. На следующий день я приказал оседлать вторую кобылу и уж без всяких предосторожностей попробовал сесть на нее прямо во дворе, у самой конюшни, полагая, что и она

стр. 87

отнесется так же благодушно, как и первая. Но, став на стремя, я еще не успел опуститься на седло, как уже на воздухе изобразил такое сальто-мортале, что, упав на землю, только каким-то чудом не расшибся. С этою лошадью хотя и пришлось повозиться, но и ее я скоро укротил.

На следующий день я присоединился к кавалькаде генерала и стал его сопровождать. У М. Н. Анненкова был великолепный кровный текинский жеребец, привезенный им из Асхабада. Хотя генерал много на своем веку ездил верхом, но как по посадке, так и управлению лошадью видно было, что он кавалерист неважный и не особенно смелый.

Желая ответить Анненкову на заданный мне вопрос, я тронул свою лошадь и подъехал поближе к нему. Вдруг его текинец заржал и поднялся на дыбы, чуть не сбросив своего седока.

- У вас кобыла, - крикнул генерал, - отъезжайте подальше! Это приказание я немедленно исполнил и отъехал от Анненкова.

- Можете меня больше не сопровождать по вашему участку, тем более что дальше никаких работ не производится. До свидания, - сказал мне Михаил Николаевич и пустил своего коня в галоп.

После этого происшествия я был совершенно освобожден от обязанности сопровождать генерала по своему участку.

Гнал работы Анненков всеми доступными способами: возможным увеличением числа поставленных рабочих, установкою ночных работ при свайной бойке и т.п. мерами. И надо отдать ему справедливость: что иногда на первый взгляд казалось невозможным, в конце концов под напором его кипучей деятельности удавалось выполнить. Состав подрядчиков был удачно выбран, цены за работы были назначены разумные, не слишком высокие, но и не разорительные для подрядчика. В этом отношении начальник железнодорожного отдела Н. Т. Серебряков и приглашенный им главный инженер С. А. Лямин, бывший в то время начальником службы пути Московско-Брестской железной дороги, оказали Анненкову большую помощь своею опытностию и правильным взглядом на дело.

У нас, к сожалению, среди многих инженеров, а еще больше среди чинов фактического контроля встречаются деятели, которые считают своим долгом делать все от них зависящее, чтобы не дать возможности подрядчикам заработать. Для этой цели они придираются к каждой мелочи, требуют буквального исполнения всех договорных условий, что иногда, по местным условиям, бывает невозможно или вызывает ни с чем не сообразное повышение стоимости работ, отнюдь не улучшая их качества. Придирчивый инженер при какой угодно высокой расценке работ может добиться того, что вместо барыша под... (далее в рукописи отсутствуют несколько страниц. - Ред.)

[Глава XVI]

... у Даниева альбом с фотографическими карточками. На одной стороне альбома была карточка генерала русской службы в полной парадной форме, в орденах, а с другой - пожилого, красивого горца в национальном костюме. На вопрос, кто старик-туземец, Бейбулат мне сказал, что это брат Ивана Ивановича, известный во всей Осетии конокрад. И генерал и конокрад оба тогда были живы.

- Что же, - спросил я Даниева, - и теперь твой дядя ворует лошадей?

- Нет, стар стал, сидит больше дома. Но к нему из соседних аулов часто приезжают советоваться, по каким тропам и куда следовало бы направиться, чтобы отыскать уведенных лошадей, - ответил мне Бейбулат.

Родители его дожили до глубокой старости, и как-то раз мне Даниев сообщил, что у них в ауле была страшная холерная эпидемия, что его родители были ею больны, но что оба выжили.

- Их даже холера не берет, - заметил он.

- А сколько им лет? - спросил я.

- Ты задаешь мне такой вопрос, на который я ответить не могу. Ведь у

стр. 88

нас никаких метрических книг не ведется. Когда спрашивают, сколько кому лет, то отвечают, что он родился в тот год, когда у соседа украли гнедого жеребца, или околел пегий бык. А когда это было - Аллах его ведает.

Да и сам Даниев в точности не знает, сколько ему лет. Теперь он уже лет 15 в чине действительного статского советника и очень этим гордится, уверяя, что до него на государственной службе не было ни одного осетина в таком высоком чине и что он первый из своих сородичей дослужился на гражданской службе до генеральского чина.

У меня с Государственным контролем не было никаких столкновений, и я умел очень легко отписываться, позволяя себе иногда удовольствие несколько иронизировать в моих ответах на их замечания. Во всей моей позднейшей строительной деятельности, а также на эксплуатации железной дороги я убедился, что система фактического, а не последовательного контроля ведет лишь к одному - к безусловному удорожанию всех работ и отнюдь не устраняет возможности всяких злоупотреблений. И действительно, прав был Даниев, когда он удивлялся, почему чиновник, гораздо хуже оплачиваемый, чем тот, которого он обязан контролировать, заслуживает больше доверия - а не наоборот.

Постройка дороги подвигалась очень быстро. М. Н. Анненков всех оживлял и подбадривал своею необыкновенною кипучею деятельностию и энергиею. Он был ежедневно и ежечасно в курсе всего, что происходило на линии, отнюдь не вмешиваясь в распоряжение технического надзора, но всегда принимая меры к тому, чтобы нигде не было остановки вследствие недостали рабочей силы или материалов. Несмотря на то, что Анненков был довольно вспыльчив, тем не менее он никого из нас ни разу не обидел во время самых своих энергичных разносов при какой-либо обнаруженной им ошибке или упущении. На этой почве разыгрывались довольно потешные сцены.

В один из царских дней Анненков устроил в саду усадьбы, в которой он жил, большой народный праздник, с фейерверком, мачтами для лазанья и всякими другими увеселениями. Были допущены нижние чины, десятники, подрядчики, паровозные и поездные бригады, станционные агенты - одним словом, все причастные к постройке ближайших к Кобрину участков дороги. Дамский персонал отсутствовал, и за все время пребывания Анненкова в Кобрине ни одна дама не появлялась в штаб-квартире генерала. Мы все считались на военном положении, или, как теперь установлено называть, были мобилизованы, а потому и не место было при штабе генерала дамам. Все на устроенном празднике шло прекрасно, и до наступления вечера никаких инцидентов не было.

Уже стемнело, и готовились зажечь фейерверк, около которого я в это время находился. Вдруг раздался в одной из ближайших аллей зычный голос Анненкова, кого-то разносившего. Я направился к генералу и, подойдя к нему, увидел, что разносу подвергался работавший у меня при постройке станции рядчик-плотник, человек очень хороший и исправный. Между тем того рядчика Анненков бранил за плохую каменную кладку, обнаруженную на строящейся водокачке, на которую я указал при последнем объезде работ.

- Ваше превосходительство изволили ошибиться, - шепнул я по-французски Анненкову, - он совсем не каменщик, а плотник, и очень исправный рядчик.

Генерал перестал браниться, хлопнул рядчика по плечу и сказал:

- Ну, брат, ничего, хотя ты на этот раз и не виноват, да считай, что я тебя разнес за будущую неисправность.

Присутствовавшие при этой сцене расхохотались, причем громче всех хохотал сам Михаил Николаевич.

Самою главною работою на линии был железный мост на каменных опорах через реку Муховец, которая под Кобрином судоходна. Мне приходилось очень торопиться с этою работою, которая могла задержать открытие сквозного движения по дороге, задолго, чуть ли не при самом начале постройки, назначенное на первые числа октября. И действительно, с момента

стр. 89

забивки первой сваи для котлована до момента пропуска через мост паровоза прошло ровно сто дней, и к 1 октября мост с каменными опорами высотою в четыре сажени и отверстием в 20 сажен при одной ферме был закончен. Понятно, что нельзя было терять ни одного дня, а потому никому в голову не приходило, что начать работу на бечевнике у места пересечения реки железною дорогою возможно было лишь с разрешения самого министра путей сообщения. На это существовала вполне определенная статья закона, строго карающая всякого, кто порчею бечевника нарушал правильность судоходства. Хотя одновременно с разрытием для котлована бечевника я устроил очень удобный обходной путь, тем не менее я, конечно, не имел, по закону, ни малейшего права приступить к этой работе без указанного выше разрешения.

Через несколько дней после начала работ приехало местное начальство водного пути, составило протокол о порче бечевника и предъявило требование немедленно прекратить работу и восстановить бечевник в прежнем его виде.

Составлявшего протокол инженера я повез к М. Н. Анненкову, который его посадил рядом с собою за завтраком и заявил, что пусть он препроводит свой протокол в Петербург, в министерство, но что работы остановить невозможно. В конце сентября, когда мост был уже почти готов и бечевник под мостом вполне восстановлен, покрыт мостовой и имел гораздо более благоустроенный вид, чем до его разрытия, М. Н. Анненков за завтраком мне сказал, что получена через военного министра грозная бумага министра путей сообщения, требующая немедленного прекращения работ по устройству моста, впредь до восстановления бечевника или устройства обхода, вполне удобного для судоходства.

Я доложил генералу, что, как он сам хорошо знает, все это давно сделано, а потому на грозную бумагу министра путей сообщения можно ответить очень просто - послать при кратком отношении фотографию моста и бечевника.

- Отличная мысль, - сказал Анненков, - но все-таки надо отделать Посьета за тон его отношения, уж больно грозно пишет, не поскупился на указания уголовной кары, которая предусмотрена законом за самовольное разрытие бечевника.

- Николай Иванович, - обратился он к Кончевскому, исполнявшему при нем должность секретаря, - после завтрака зайдите с Николаем Николаевичем ко мне в комнату, я вам продиктую ответ военному министру.

Сейчас после завтрака генерал, Кончевский и я пошли в его комнату. На столике около письменного стола стояла бутылка с старым венгерским вином и несколько рюмок. Налив нам вина, Михаил Николаевич обратился к Кончевскому, сидевшему уже за столом с пером в руках, и начал ему диктовать.

- Военному министру. На предписание от такого-то числа... Написали? - спросил генерал.

- Написал, - ответил Кончевский.

Ходивший при этом по комнате Михаил Николаевич остановился у стола, подумал, а потом сказал:

- Я Николаю Николаевичу дам указания, что нужно написать; составьте вместе с ним бумагу и представьте ее сегодня мне.

Так и кончилось участие его в составлении ответа.

Находившийся в то время в Кобрине один из лучших варшавских фотографов снял великолепные фотографии с моста и бечевника, которые и были посланы в Петербург.

Еще более острый конфликт с министерством вышел из-за примыкания пути Жабинка- Пинской железной дороги у станции Жабинка к путям Московско-Брестской дороги. В августе мне были поручены работы моего соседа по участку, уходившего на изыскания Вильно-Ровенской железной дороги, которую военное ведомство полагало строить тоже своим распоряжением. Поэтому строить путь вдоль линии Московско-Брестской дороги пришлось мне. Недалеко от станционной входной стрелки находился мост отверстием в три сажени, к которому я должен был пристроить такой же мост и соединить его с новым мостом. Само собою разумеется, что эту работу возможно

стр. 90

было сделать только по соглашению со службою пути Московско-Брестской железной дороги и с разрешения министерства. Но до приступа к работам никто об этом не подумал, и я был очень неприятно удивлен, что начальник дистанции потребовал от меня письменного предписания начать сломку чужого моста, говоря, что без такого предписания он работу не начнет.

Я отправился к М. Н. Анненкову и доложил ему, что, действительно, трудно решиться на такую ответственную работу на чужой дороге, по которой ежедневно проходят десятки поездов, не имея на то разрешения.

- Откуда я вам такое разрешение получу, а главное, сколько на это потребуется времени, - с раздражением сказал Анненков. - Ведь вы сами знаете, что это без Министерства путей сообщения нельзя, и хотя бы я стал сноситься по телеграфу, пройдет по крайней мере недели две до получения ответа, а мы через три недели во что бы то ни стало должны пропустить из Жабинки воинский поезд до Кобрина с возвращающимся с маневров квартирующим в Кобрине батальоном. Я уж об этом написал в Главный штаб.

Потом, подумав немного, он обратился к начальнику дистанции и сказал:

- Поезжайте немедленно в Жабинку и приступите к ломке моста. Ответственность я принимаю на себя. По телеграфу будет вам дано это распоряжение за моею подписью.

После такого категорического приказания нам обоим не оставалось другого выхода, как подчиниться. Но через день я из Жабинки получил телеграмму о том, что к месту работ явился помощник правительственного инспектора в сопровождении станционного жандарма и после составления акта о разломке каменной кладки на мосту потребовал прекращения работ, оставив жандарма для наблюдения за исполнением этого требования. Я опять отправился к генералу за указаниями, как поступать.

М. Н. Аненков решил дело очень просто: он распорядился на следующий день вызвать жандарма в Кобрин якобы по делам службы, а мне предложил поехать в Жабинку и на словах приказать начальнику дистанции продолжать работу.

- Не станет инспектор, - сказал мне Анненков, - жить у вас на мосту, а с жандармом я справлюсь.

Все это было исполнено, и через неделю нужные работы были закончены.

Вообще М. Н. Анненков явочным порядком захватил в районе строящейся дороги всю гражданскую и военную власть в свои руки. Местные урядники всегда его сопровождали верхом по линии и исполняли при нем обязанности вестовых. Приезжал как-то к нему в Кобрин из Гродно архиерей и вместе с ним, в одном поезде, будущий министр путей сообщения князь М. И. Хилков. Чтобы от станции проехать в усадьбу, где жил генерал, нужно было проехать через весь город. Это было в субботу, то есть в шабаш, когда по улицам города было много гулявших евреев, которые, как известно, очень любят всякие зрелища и проезды, а потому, узнав об ожидаемом проезде высокопоставленных гостей, столпились местами на пути следования архиерея. Церемониал проезда был несложный, не очень оригинальный: впереди коляски, в которой сидел преосвященный, скакало два полицейских урядника, которые, размахивая нагайками, отгоняли теснившихся по улицам евреев.

М. Н. Анненков был убежденный юдофоб, хотя он допустил много евреев в качестве подрядчиков и рядчиков на дорогу. Нужно отдать им справедливость - они оправдали оказанное доверие и были за малым исключением исправными подрядчиками. Генерал прекрасно понимал, что раз дорога проходит по местности, находящейся в черте оседлости, то без евреев обойтись нельзя. Но свое юдофобство он несколько раз проявил при мне в довольно смешной форме. Привезли из Москвы целую партию пожарных насосов для строящихся станционных зданий. Михаил Николаевич приказал мне произвести испытания этих насосов, причем сказал, что сам будет присутствовать на них.

Все было приготовлено, вода в бочки налита и чины железнодорожного батальона поставлены к насосам. Как только приехал генерал, начали пускать по различным направлениям струи воды. Вокруг насосов вскоре образо-

стр. 91

валось целое кольцо сбегавшихся со всех сторон любопытных евреев. Вдруг раздалась команда генерала: "Поливай жидов" - что моментально и не без удовольствия стали делать солдаты.

Другой раз Анненкова человек двадцать евреев остановили при его проезде верхом на одной из улиц и заявили ему какую-то вздорную и неосновательную жалобу. Генерал их внимательно выслушал, а потом крикнул: "На колени!" и стал их разносить по-военному, употребляя при этом не только "предпоследние", но и "самые последние" слова. Евреи моментально все как подкошенные стали на колени.

Поехал я раз провожать генерала, уезжавшего на несколько дней в Петербург на станцию Жабинку. В ожидании поезда Михаил Николаевич ходил по станционной платформе, посреди которой было уложено две доски, для более удобной ходьбы, чем по гравию, которым была покрыта остальная часть платформы. По этим же доскам, но навстречу ему разгуливал молодой еврей полуинтеллигентного вида. При встречах с Анненковым он вызывающе смотрел на него и не сходил с досок, так что генералу приходилось ему уступать дорогу. Это он сделал несколько раз, но в конце концов генерал не выдержал и, остановившись в упор против молодого еврея, ему сказал: "Видно, молодой человек, что вас еще мало били, но вашим нахальством вы заслуживаете, чтобы во время первого погрома вам здорово влетело", после чего, повернувшись спиною к еврею, направился в противоположную сторону. После этого замечания еврей как сквозь землю провалился, и мы уже беспрепятственно продолжали ходить по платформе.

У меня лично было столкновение с крупным подрядчиком земляных работ - евреем, купцом первой гильдии, как он себя всегда рекомендовал. Ко мне приехал местный богатый помещик, Маевский, с жалобою на рабочих-землекопов, которые по распоряжению подрядчика рубили на дрова молодые сосновые насаждения, несмотря на то, что Маевский предложил давать для варки пищи для рабочих дрова даром, лишь бы пощадили его насаждения. На указание, что такая порубка, за полосою отчуждения, должна считаться самовольною, караемою законом, подрядчик заявил, что он рубит "по Высочайшему повелению". В этот же день ко мне явился подрядчик, представил счет на произведенные работы на сто с чем-то тысяч рублей и просил удостоверить правильность счета, без чего он получить деньги не мог. В ответ на его просьбу я сказал, что счет проверю, но во всяком случае не удостоверю его до тех пор, пока подрядчик не привезет мне письмо Маевского, в котором сообщалось бы о полном его удовлетворении за произведенные порубки. Кроме того я требовал обязательства прекратить дальнейшие порубки, причем заявил, что ни одной копейки не будет уплачено подрядчику в случае поступления на него новой жалобы Маевского.

Через два дня явился опять ко мне тот же подрядчик и спросил, проверен ли поданный счет. На вопрос, привез ли он письмо от Маевского, подрядчик стал на своем русско- польско-еврейском жаргоне, скороговоркою нести какую-то ерунду, уверяя, что Маевский чуть ли не сам производит в своих насаждениях порубки, а потому никакой записки от него он привезти не может. Тогда я ему категорически заявил, что переменить своего решения не намерен и что до получения требуемой записки счет не будет удостоверен. Долго уговаривал меня назойливый июдей подписать ему счет, с такою настойчивостью, о которой может иметь понятие только тот, кто живал в черте оседлости и имел дела с евреями. Но я остался непреклонен в своем решении. Наконец подрядчик вышел из комнаты, и я стал продолжать у чертежного стола прерванную работу, как вдруг увидел опять перед собою фигуру еврея, но на этот раз уже в пальто и с зонтиком в руках.

По свойству своего характера я иногда бываю неудержимо вспыльчив, а на этот раз прямо потерял всякое самообладание, и не успел мой купец первой гильдии открыть рот, как я уже ухватил его за шиворот, протолкнул через переднюю и спустил со ступенек крыльца прямо на поджидавшую его коляску. Несмотря на то, что подрядчик обратился с жалобою на меня и к

стр. 92

Н. Т. Серебрякову и к М. Н. Анненкову, однако счет был удостоверен лишь после получения мною письма от Маевского, в котором он сообщал, что порубки прекратились и что он больше не имеет причин жаловаться на действия землекопов. Мне, однако, досталось от Серебрякова, который, в противность Анненкову, был ярый юдофил.

К 1 октября все работы на линии были приостановлены вследствие наступивших совершенно неожиданно довольно сильных морозов, сопровождавшихся настоящею метелью. Между тем надо было еще много вывести балласта да и закончить некоторые работы до назначенного на 15 октября приезда военного министра генерала Ванновского, который должен был присутствовать при смычке пути на середине дороги и пропуске первого сквозного поезда до Пинска.

В последних числах сентября для ускорения работ были вызваны солдаты из Бреста, которые за свой труд получали какое-то грошовое вознаграждение. Работали они из рук вон плохо, а после наступления неожиданных холодов, не имея теплого платья, они сильно мерзли, и требовать от них производительной работы было невозможно. За неимением теплых бараков на линии пришлось расквартировать солдат по соседним деревням, что лежало всецело на обязанности военных чинов, состоящих при Анненкове.

Утром 2 октября ко мне приехал адъютант генерала и сообщил, что к 12 часам дня М. Н. Анненков желает проехать на дрезине от Кобрина до Жабинки, чтобы посмотреть, как идут работы и где они производятся и где приостановлены. Я просил адъютанта доложить генералу, что все без исключения работы по балластировке были прекращены вследствие непогоды уже вчера после обеда и что так как с тех пор метель усилилась, то возобновить их нет никакой возможности до улучшения погоды. Зная неутомимую энергию Анненкова, я был уверен, что все-таки он поедет, а потому к назначенному времени отправился на станцию, одев все теплое, что имелось в моем гардеробе, вообще не приспособленном для езды на дрезине в мороз.

Ровно к 12 часам верхом, в дубленом романовском полушубке подъехал генерал в сопровождении, как всегда, местного урядника. Я доложил ему, что по направлению к Жабинке мы на дрезине при метели еще кое-как доберемся, так как ветер нам будет попутный, но что обратно, при неудовлетворительной системе дрезины, четыре человека солдат, непривычных к этой тяжелой работе, не будут в состоянии сделать 20 верст против ветра.

- Пустяки, ответил мне Анненков, - и туда и назад отлично доедем. Пока происходил наш разговор, генерал обратил внимание на стоящий на путях балластный поезд с паровозом.

- Что это за поезд, - спросил Анненков, - и почему он здесь стоит?

- Балластный, ваше превосходительство, а стоит он со вчерашнего вечера, так как рабочие и солдаты отказываются работать в такую погоду.

Ничего не говоря, быстро зашагал генерал по направлению к теплушке, прицепленной к составу балластного поезда, в которой находились солдаты, обслуживавшие поезд, и кулаком постучал в закрытую дверь.

- Кто там? - спросил какой-то голос в вагоне, не открывая дверь.

- Выходи, - грозно закричал Анненков.

После этого дверь приоткрылась и солдаты, увидев, кто стучал, стали быстро выскакивать из теплушки.

- Почему вы не работаете? - спросил генерал.

- Так что очень холодно, ваше превосходительство, - ответил унтер-офицер, - у людей, кроме шинели, ничего теплого нет, да к тому же у многих сапоги рваные.

Анненков обратился к солдатам с речью, которую он пересыпал довольно энергическими ругательствами по отношению к лентяям, неженкам и людям, которые при таких слабых, в сравнении с зимними крещенскими, морозах не работают, а лежат на печи, и сказал, что уверен, что русский солдат не такой и что они, такие бравые молодцы, сейчас же опять станут на работу, а чтобы им

стр. 93

не было холодно, он прикажет им давать ежедневно по чарке водки. "Ну, кричите: рады стараться", - закончил свою речь Анненков.

Несколько человек исполнили это приказание, но, как мне показалось, не с особым подъемом.

По ветру ехали мы довольно скоро. На полпути, проезжая мимо сторожевой будки, Михаил Николаевич увидел, что, несмотря на вьюгу, на крыше работал еврей- кровельщик. Остановив дрезину, он подозвал к себе кровельщика, похвалил его за усердие и дал три рубля на чай.

В пути Анненков долго мне доказывал, что с русским солдатом нужно уметь говорить и что тогда с ним можно сделать что угодно.

- Вы, господа инженеры, - сказал мне генерал, - все большие бары, не входите в нужды ваших рабочих, а еще жалуетесь, что солдаты плохо работают. У меня они бы работали не хуже пресловутых юхновских или витебских землекопов, в особенности на балластировке. Вот вы, например, хотя на вас жаловаться не могу, а все-таки не знаете, как работающие у вас солдаты, пришедшие из Бреста, расквартированы и все ли у них есть.

На это я ответил генералу, что знаю и могу удостоверить, что условия, при которых приходится работать нижним чинам, крайне тяжелые, потому что они расквартированы по окрестным деревням, некоторые из них в нескольких верстах от места работ, что кроме хлеба они от своего начальства получают что-то около пяти копеек приварочных денег в день и что если их крестьянин, у которого они живут, из человеколюбия не накормит, то они часто по целым дням не получают горячей пищи. От такого человека и требовать производительной работы трудно.

- Это безобразие, - сказал Анненков, - и нужно как-нибудь улучшить их положение. Почему же вы об этом раньше мне не доложили? - с укоризною спросил он меня.

- Позвольте быть с вами откровенным, - ответил я. - И без того у нас, инженеров, не особенно хорошие отношения с состоящими на постройке военными чинами, дело расквартирования и содержания солдат - их дело, но отнюдь не наше, и если бы я вам об этом доложил, то они меня могли бы обвинить в том, что я их подвожу. Им же я неоднократно указывал, что голодные и холодные рабочие мне не нужны и составляют только обузу... (Далее в рукописи пропущена часть текста. - Ред. )

...и топлива железнодорожного пути. Поэтому князь Любомирский полагал, что направление линии должно быть непременно изменено. На это я ему ответил, что сейчас ничего сказать не могу и что мне предстоит объездить местность и посмотреть, нельзя ли, действительно, провести линию поближе к заводам.

- У нас теперь страшная грязь - не знаю, как вы, по состоянию наших дорог, поедете для осмотра местности, разве только верхом можно рискнуть поехать по всем проселкам и местам без дорог для лучшего осмотра местности, - сказал мне князь. - У меня много верховых лошадей, и, если позволите, я с удовольствием вам предоставлю, сколько вам их понадобится, для объезда местности. Мой заведующий конюшнями, прекрасно знающий местность, будет вас сопровождать и даст вам нужные разъяснения, - прибавил князь.

Предложение князя Любомирского я принял с благодарностью и на следующий день вместе с моими помощниками Ч. и Бернотовичем рано утром выехал верхом на осмотр окрестностей Ровно.

Местность, начиная от самого города, оказалась очень пересеченная. Довольно высокие возвышенности, пересеченные глубокими балками, составляли водораздел, через который приходилось проводить линию. Сахарные заводы, о которых говорил князь Любомирский, во-первых, лежали совершенно в стороне от прямого направления линии и, во вторых, на таких возвышенных местах, что мне при беглом осмотре сделалось вполне ясным, что подойти к ним с железною дорогою было невозможно.

Возвращаясь под вечер в город, я встретил ехавшего верхом с вестовым молодого полковника Генерального штаба с георгиевским крестом на шее,

стр. 94

который оказался А. Н. Куропаткиным, делавшим в то время съемки в окрестностях Ровно.

Изыскания я повел очень энергично, так как хотел поскорее закончить возложенные на меня работы и вернуться в Петербург. Всего мне нужно было пройти каких-нибудь 25 верст, но, как я уже сказал, очень трудных - и, кроме перевала через водораздел реки Горыни, - я должен был окончательно определить место пересечения этой реки железною дорогою, большим высоким мостом в четыре пролета. Первые несколько верст от путей Юго-Западной железной дороги, к которой примыкала проектированная линия, удалось нам пройти в два дня, так как линия шла долиною небольшой речки Устье, протекающей через Ровно. Но уже подходя к имению князя Радзивилла - Шпанову - пришлось местами прибегнуть к поперечным профилям. В особенности долго возились мы, чтобы преодолеть препятствия около села Кустынь. Линия шла вдоль левой стороны очень крутой балки, и для того, чтобы пройти это место заданными уклонами и большими радиусами, пришлось бы произвести колоссальные земляные работы. Долго мы совещались, что надо предпринять, и, наконец, решили попытаться перекинуть линию с левого склона балки на правый, и попытка эта блестяще удалась. Нам даже стало непонятно, почему такой опытный изыскатель, каким был инженер Вяземский, мог идти левым склоном и так испортить профиль линии, когда по правому склону можно было пройти и с меньшими уклонами и менее кружными кривыми.

Но дело объяснялось довольно просто: левый склон балки состоял из полей, а по правому - рос лес, который пришлось бы рубить, чтобы провести линию, а это и дорого стоит и задерживает работы.

Одолев это препятствие, оставалось только закончить работы по пересечению Горыни мостом. Это пересечение было намечено первоначальными изысканиями в версте от местечка Александрия, принадлежащего князю Любомирскому. Князь предложил нам поселиться в его усадьбе, где жил его главноуправляющий Стемпковский. Нас поместили в одном из флигелей, где мы в первый день порядочно промерзли, так как печи до нашего приезда не топились, а погода стояла довольно холодная. Столовались мы в еврейском не то трактире, не то постоялом дворе и ели мясные блюда, приготовленные на гусином жиру, что нам очень не нравилось. Не думал я тогда, что из-за недостатка масла мне придется через 36 лет в столице русского государства есть также приготовленные на гусином сале блюда!

Помню, что 8 ноября, в день св. Михаила, именины М. Н. Анненкова, я окончательно определил место постройки будущего моста и установил на обоих берегах прочные реперы. После этого я послал П. Б. Чернявскому телеграмму с сообщением, что изыскания закончены вполне удовлетворительно, линия не удлинена, радиусы назначены в ... (в рукописи пропуск. - Ред. ) сажен и количество работ не увеличено, а потому надобности в его приезде не имеется. Через несколько дней мы отправились в Петербург.

Во время моего первого пребывания в Ровно я несколько раз обедал у князя Любомирского и познакомился хорошо с ним и некоторыми из его соседей. Типичные фигуры старых магнатов представляли князья Любомирский и Радзивилл, в особенности последний, дела которого, очевидно, были не особенно блестящи. Да и сам князь Любомирский был более или менее в стесненных денежных обстоятельствах и вел далеко не такой образ жизни, какой можно было ожидать от владельца целого города Ровно и крупнейшего земельного собственника. Родовой замок князей Любомирских сгорел, и от него остались каменные стены, покрытые временною крышею. Только часть здания в 1882 г. была реставрирована, и в нем помещалась почтовая контора. Как я слышал, впоследствии весь дворец был перестроен и в нем устроили одно из средних учебных заведений города.

Несмотря на то, что Ровно - древнейший город Волынского края, так как он возник в конце XIII столетия, и уже в XV веке благодаря своему выгодному географическому положению сделался значительным торговым

стр. 95

пунктом на дороге из Киева во Владимир и был уже тогда укрепленным пунктом, - никаких остатков старины в Ровно не видно. В нем было более 20 тыс. жителей, но о мостовых или каком-либо благоустройстве и помину не было. Единственная улица, на которой находились лучшие здания города - все более одноэтажные дома, была улица, по которой пролегало шоссе, соединявшее Ровно с Житомиром. Вся торговля и ремесла находились в руках евреев, и без еврея в Ровно, как и везде в черте оседлости, ни купить, ни достать ничего нельзя.

Сам князь Любомирский был в их руках, и, вероятно, они немало способствовали расстройству княжеских дел. Недавно еще я узнал (1918 г.), что князь Любомирский до сих пор здравствует, дожив до глубокой старости и что дела его поправились.

Князь Радзивилл, владелец имения Шпаново, лежавшего в нескольких верстах от Ровно, был пожилой человек, очень против всего и всех раздраженный - и почему-то озлобленный против железных дорог. Князь Любомирский меня ему представил и сообщил, что я приехал в Ровно, чтобы строить новую железнодорожную линию, и шутя сказал, что, вероятно, ее направлю через Шпановский парк. Разговор происходил на французском языке. Князь Радзивилл не на шутку рассердился и воскликнул: "Comment, encore un chemin de fer? Mois, en fin, nous aurons une indigestion de chemins de fer!" [Как, еще одна железная дорога? Да ведь уж деваться некуда от железных дорог!] Насилу я его успокоил и сказал, что князь шутит, так как проектированная дорога оставляет в стороне Шпаново и его парк.

Князь Любомирский обратился ко мне вскоре после моего приезда с просьбою, если возможно, станцию Александрию поставить не на крестьянской, а на его земле. На эту просьбу я ответил, что сейчас сказать ничего не могу, но что как только закончу нивелировку перехода через реку Горынь и подхода к будущей станции, я выясню, насколько его пожелание может быть удовлетворено.

Вычертив профиль, я убедился, что единственное место, на котором можно расположить станцию, было именно то, на котором просил ее построить князь. По ту и по другую сторону станционной площадки начинался с одной стороны предельный подъем, а по другой - спуск, а потому никакого выбора не было. Захватив с собою профиль, я приехал к князю и объяснил ему самым подробным образом, что если бы он меня просил даже устроить на другом месте станцию, я не был бы в состоянии удовлетворить его просьбу, а потому он может быть совершенно уверен, что кто бы ни был строителем проектированной дороги, станция будет поставлена на земле князя.

В числе завсегдатаев в доме князя Любомирского был отставной артиллерийский офицер одной из гвардейских частей, некий Т. Этот Т. хотя и не жил в княжеском доме, но играл при князе не то роль доверенного, не то нахлебника и представлял тип человека, не имеющего определенных средств к существованию, а добывающего их карточною игрою, барышничеством при продаже и покупке лошадей и всякими иными путями.

После моего возвращения в Петербург - так, примерно, в декабре - я был в Михайловском театре и в первом ряду кресел увидел Т., одетого весьма франтовато и непринужденно рассматривавшего в бинокль публику во время антрактов, как это обыкновенно делают старые театралы - посетители первого ряда кресел. Поздоровавшись с ним, я узнал, что в Петербург он приехал по поручению князя Любомирского и главным образом для того, чтобы хлопотать о том, чтобы намеченное мною расположение станции не было бы изменено при окончательном утверждении профиля.

Мне поручение князя казалось очень странным, так как я полагал, что данное разъяснение о невозможности в другом месте поставить станцию было настолько неопровержимо, что беспокоиться о судьбе ее не приходилось. На мое замечание, что странно, что князь Любомирский мне не поверил, Т. стал меня уверять, что хотя князь вполне доверял моим объяснениям, но опасал-

стр. 96

ся, чтобы какие-нибудь посторонние влияния не заставили перепроектировать профиль.

После этой встречи я в течение сезона видел Т. в различных театрах, и все в первом ряду. Очевидно, он не стеснялся в средствах. Когда началась постройка, участок, на котором находились мост через Горынь и станция Александрия, достался мне. В конце апреля 1883 г. князь Любомирский заехал за мною, и предложил поехать с ним на вальдшнепиную тягу, и во время нашей поездки стал жаловаться, что мой бывший помощник по изысканиям, инженер-технолог Ч., поступил с ним крайне странно, так как представил ко взысканию через суд выданное ему князем обязательство на тысячу рублей - вместо того, чтобы приехать в Ровно и получить эти деньги в его конторе.

Меня крайне удивило, что у князя с Ч. могли быть какие-то денежные дела, и я попросил князя Любомирского мне сказать, в чем дело. С большим трудом я от него выведал, что, во-первых, Т. еще в Ровно прошлою осенью вел переговоры с Ч. за известное вознаграждение посодействовать постройке станции на земле князя и что предъявленное обязательство было второю половиною уже полученного Ч. вознаграждения; во-вторых, что вообще все это дело с поездкою Т. в Петербург ему недешево обошлось.

Я так был возмущен рассказанным мне, что стал довольно резко упрекать князя в том, что он доверяет всяким недобросовестным людям, а не верит людям порядочным и что с его стороны было большою наивностью думать, что Ч. мог иметь какое-нибудь влияние на решение вопроса о месте расположения станции, так как он у меня только нивелировал. Кроме того, я князю сообщил, что за короткое время моей совместной с Ч. работы я убедился, что это человек прошедший огонь, воду и медные трубы и что он не мог быть терпим среди порядочных людей, каких, конечно, начальство старалось набрать на постройку, а потому его давно уже уволили от службы вследствие моего о нем отзыва.

Князь Любомирский оправдывался, доказывая, что часто и маленький человек может быть полезен, а что вреда принести - всегда может. Очень опасаюсь, как бы Т. не уверил князя, что у него в Петербурге были большие расходы по проведению его дела и что ему пришлось кое-кого и другого, кроме Ч., подкупить. О том, что в доброе старое время в Петербурге в любом министерстве возможно было путем подкупа провести какое угодно дело, в провинции ходили целые легенды, которыми очень умело пользовались различные дельцы, ходатаи по делам, наживавшие большие деньги от таких наивных людей, каким был, например, князь Любомирский. Многие из них вели беспроигрышную игру весьма простым способом: они брались провести самые безнадежные дела, причем выговаривали известную сумму, уплачиваемую при заключении сделки, а остальную - в случае удовлетворения ходатайства. Своих доверителей они уверяли, что им приходится делиться с людьми власть имущими - которые в громадном большинстве случаев и не подозревали, что их добрым именем играют такие беззастенчивые люди. Конечно, бывали редкие исключения, и действительно путем подкупа некоторым лицам удавалось сделать то, что не удавалось легальным путем, но могу удостоверить, по более чем 25-летнему опыту, когда мне самому приходилось проводить весьма крупные дела в качестве участника в больших промышленных предприятиях, - я никогда не прибегал к подкупу, да и надобности в этом не было. Если в удовлетворении какого-либо ходатайства я и встречал препятствия, то всегда был убежден, что никакие подкупы не помогли бы. Нельзя же было, например, подкупить Комитет министров или Государственный совет.

Но я в своих воспоминаниях забежал вперед, так как о только что затронутом вопросе буду иметь случай говорить впоследствии, на совершенно реальных примерах из моей деловой практики.

Вернувшись во второй половине ноября в Петербург, я застал уже вполне организованное Управление по постройке Вильно-Ровенской железной дороги распоряжением военного ведомства. Строителем был назначен гене-

стр. 97

рал Анненков, а главным инженером Николай Тимофеевич Серебряков, который в первый же день моего появления в Управлении назначил меня состоящим при нем инженером по особым поручениям. Так как желавших видеть главного инженера, чтобы получить кто подряд, кто место на строящейся большой линии, ежедневно являлась целая толпа различных лиц - иногда совершенно не подходящих, то на меня было возложено ведение предварительных переговоров с просителями и - только уверившись в серьезности предложения - давать этим предложениям дальнейший ход.

Моя должность была далеко не синекура, и нужно было много терпения, чтобы от 11 часов утра до 6 вечера вести бесконечные разговоры по самым разнообразным делам. Н. Т. Серебряков сам работал не покладая рук, а когда в начале декабря из Кобрина приехал генерал Анненков, то работать приходилось не только в будни, но и во все праздники. Энергия Михаила Николаевича как будто бы росла пропорционально порученному ему делу - а постройка Вильно-Ровенской железной дороги была уже громадным делом, не то, что постройка ветки в 140 верст, какою была Жабинка-Пинская железная дорога. С большим трудом за все время моего прикомандирования к Н. Т. Серебрякову мне удалось только два или три раза поехать в Окуловку, где, как на грех, в этом зимнем сезоне В. М. Вонляр-Лярский и В. Я. Кованько устраивали одну за другою медвежьи охоты. Но зато мои занятия были для меня прекраснейшею практикою, так как помимо ознакомления с техникою сдачи больших разнообразных подрядов, я имел случай познакомиться с многими известными в то время подрядчиками, работавшими на постройках железных дорог. С некоторыми из них я впоследствии встретился во время моей торгово- промышленной деятельности после оставления государственной службы.

Хотя во время пребывания в Петрограде в зимний сезон 1882/1883 года я продолжал жить в семье Болеслава Михайловича, но видел я его и посещавшее его общество очень редко, так как или был занят в Управлении, или - в редкие свободные вечера - конечно, не сидел дома. А между тем в доме Маркевича в этот сезон раз в неделю собирался артистический кружок с М. Г. Савиной, И. Ф. Горбуновым и другими выдающимися артистами во главе. Сам Маркевич начал хворать припадками грудной жабы, которая через два года и свела его в могилу. Однако болезнь не прервала его литературную деятельность, и он писал свой роман "Перелом", который, к сожалению, ему не удалось закончить.

Так прошло время до января. Проектированная линия была разбита на участки, и распределение этих участков между намеченными инженерами-строителями было уже сделано. Начальником первого участка от Ровно был назначен опытный инженер Иван Александрович Карышев, а в качестве его помощника, на должность производителя работ первого разряда, был назначен я. Таким образом, мне поручалась постройка той части линии, на которой я производил осенью изыскания. Это меня очень устраивало, так как я мечтал о постройке большого моста, а мост через Горынь был проектирован в четыре пролета, отверстием в 80 сажен. Работа была серьезная и незаурядная. Кроме того, имелась у меня станция и большие земляные работы.

Вскоре после решения этого весьма важного для меня вопроса я отпросился у Н. Т. Серебрякова на два дня и поехал в Окуловку, где, во-первых, был обложен большой медведь, на которого предполагалась охота, да еще не простая, а с дамами, из которых одна - Татьяна Платоновна, за которой я стал ухаживать. Просить ее руки я не решался до тех пор, пока не пристроюсь более или менее прочно, а назначение на постройку Вильно- Ровенской дороги могло считаться уже довольно прочным положением.

Охота на медведя была настолько интересная, что я ее опишу, тем более что убить медведя удалось мне, а это был мой первый медведь.

Номеров было всего четыре; на первом номере, считая с правого фланга, стоял Кованько с женою, на втором, на пяте - я с Татьяною Платоновною, страстною спортсменкой; на третьем номере - В. М. Вонляр-Лярский,

стр. 98

и, наконец, на последнем номере стоял В. Н. Антипов, занимавший тогда место секретаря при управлении делами Главного общества российских железных дорог. Местность была очень пересеченная, и с моего номера был виден только мой сосед справа, Кованько, Лярского я не видел. До начала облавы Кованько подошел ко мне и заметил, что так как Лярского не видно, то необходимо пройти мне и ему до соседнего номера, чтобы убедиться, не загнута ли линия и куда можно безопасно стрелять. Оба мы с ним отправились по линии стрелков, точно определили место, где стоял Лярский, и осторожно вернулись на наши номера. Проходя мимо моего номера, Кованько указал ветку, которая могла мне помешать стрелять, если бы медведь вышел прямо на штык, и посоветовал ее отогнуть. Чтобы подойти к этой ветке, приходилось продвинуться шага на три внутрь круга. Я последовал совету Кованько и, передав два имевшихся у меня штуцера моей даме, сидевшей с большим комфортом на складном стуле, поставленном на разостланной на снегу дохе, направился к мешавшей обстрелу ветке. Только что я до нее дошел и стал осторожно загибать, как слева послышался какой-то звук, напоминающий фырканье испуганной свиньи, - и я увидел целый вихрь пушистого снега, поднятого быстро двигающимся по линии стрелков большим черным медведем. Сделав несколько прыжков назад, я успел взять штуцер, поданный мне моею дамою, и навскидку выстрелил в медведя, который в этот момент промелькал среди елок как раз против моего номера. После выстрела медведь круто свернул с своего прежнего направления и кинулся прямо на штык на меня. Подпустив его шагов на восемь, я выстрелил, и медведь как подкошенный упал. Я бросил в снег разряженный штуцер и схватил запасное ружье, которое мне подала Татьяна Платоновна.

В нескольких шагах от меня в глубоком снегу барахтался остановленный выстрелом зверь, причем из-за вихря снега, который поднимал медведь, не видно было ни головы, ни шеи, ни вообще какого-либо убойного места, куда бы я мог выстрелить, чтобы добить лежащего зверя. Стрелять наугад было бы непростительною ошибкою, так как на таком близком расстоянии необходимо было бить медведя наповал - из опасения, что, даже смертельно раненный, он мог продвинуться до меня и подобрать под себя сначала меня, а потом и мою даму. Но зверь вместо того, чтобы накинуться на меня, прыжком бросился в сторону, и я остался с ружьем наготове, но не имея возможности выстрелить. В. А. Кованько не успел еще дойти до своего номера, а жена его успела выстрелить в уходившего зверя. Моя же дама проявила удивительное хладнокровие, потому что успела поднять брошенный мною разряженный штуцер и перезарядить его.

Осмотр следов ушедшего зверя показал, что зверь ранен в левую ногу и на нее не наступает, но, судя по правильности следов, несмотря на ранение, мог пройти очень далеко. Выяснилось также, что егерь, который расставлял облаву, слишком близко прошел около берлоги и поднял зверя. Эта неудача меня очень смутила, так как это был первый медведь, в которого пришлось в жизни стрелять.

Медведь ушел верст за 25, где его опять обложили наши егеря. Недели через две была назначена на него охота, и мы опять в том же составе, но без дам поехали его брать. Вытянул я второй номер, тот же, который достался мне в первом кругу. На этот раз я захватил два штуцера и одно гладкоствольное ружье, так как, по наблюдению опытных медвежатников, раненный зверь бывает обыкновенно очень злобен и прямо бросается на охотников. Мой номер представлял большие удобства. Стоял я около толстой сосны, у которой поставил запасные ружья. Против меня была слегка покрытая редким тростником низина, а шагах в пятидесяти, где кончалась низина, начиналась густая лесная заросль, покрывавшая довольно крутой склон. Направо редкая заросль низины превращалась в очень густую и высокую. Кричане скоро подняли зверя, и я увидел быстро выскочившего из лесной заросли, как раз против моего номера - медведя, который вместо того, чтобы идти прямо на меня, стал шагах в пятидесяти круто забирать вправо. Взяв на прицел медве-

стр. 99

дя, я должен бы в него выстрелить тогда, когда он находился от меня шагах более чем в сорока. Ближе его подпустить не мог, потому что в момент, когда последовал мой выстрел, голова медведя уже скрылась в тростниковой заросли, и я метил под левую лопатку. Медведь поднялся на дыбы, заревел и, по инерции продвинувшись вперед, упал, как видно было по поваленному тростнику, в густой заросли. Некоторое время все было тихо, но вдруг раздался крик кричан, а потом опять наступила тишина. Быстро двигаясь на лыжах, подъехал ко мне из круга окладчик и спросил, кто стрелял, на что я ответил, что стрелял я.

"Медведь повалился и шибко ранен, - заявил мне окладчик. - Иди его добивать", - прибавил он.

Став на лыжи и взяв двуствольный прекрасный штуцер Дина, а запасные ружья передав окладчику, двинулся за ним в круг. Проехав сажен пятьдесят, мой проводник остановился на опушке небольшой открытой полянки и, указывая на стоявшую среди мелких елей более высокую, сказал: "Стреляй, медведь лежит вон под тою елкою!" - "Ничего не вижу и стрелять так не могу", - ответил я. Но в это время медведь быстро вышел из густой заросли и, остановившись шагах в восьми от меня, поднялся на дыбы. Левая, разбитая моею пулею лапа беспомощно болталась, а правою он старался зацепить ветку стоящей вблизи ели; при этом медведь громко ревел. Выражение его морды, из которой струилась кровь, было крайне жалкое, и видно было, что зверь сильно ранен и очень страдает.

Выцелив под левую лопатку, я пустил первую пулю. Медведь рявкнул, но не свалился. Тогда я выстрелил из второго ствола - с таким же результатом, и хотя зверь был остановлен, но все-таки не валился. Бросив разряженный штуцер, я повернулся, чтобы взять у окладчика запасное ружье, но увидел, что тот с моими ружьями обратился в постыдное бегство и уже находился от меня шагах в двадцати. Таким образом, я остался лишь с одним кинжалом, почти совершенно безоружным в нескольких шагах от большого медведя, который хотя и был смертельно ранен, но все еще не валился и который мог в предсмертной агонии меня под себя подмять. Только выразительное ругательство остановило убегавшего оруженосца. Увидев, что медведь стоит на прежнем месте, он рискнул вернуться ко мне и передал заряженное ружье. Выцелив на этот раз медведя в шею, я его свалил, и он упал в таком виде, в каком был изображен в прежние годы медведь на меню ресторана "Медведь", то есть головою между передними лапами. Вытянул он десять пудов слишком и имел прекрасную черную шкуру. Это был первый убитый мною медведь, и охоту на него я помню так, как будто бы она была вчера, несмотря на то, что с тех пор прошло тридцать пять лет.

После этой удачной для меня охоты я еще раз ездил с теми же дамами на медведя, обложенного в окрестностях города Валдая. На эту охоту нас пригласил известный в охотничьей литературе Н. Е. Бунин, у которого мы в Валдае и остановились. Медведя убила О. П. Кованько - или муж ее, что определить точно не удалось, так как оба в него стреляли. Я же даже его и не видел, но зато, как острил впоследствии, убил бобра, сделав предложение Татьяне Платоновне и получив ее согласие.

По возвращении в Петербург меня ожидала большая неприятность, которая в первое время, казалась, поставила меня в безвыходное положение. Подававший мне дома чай человек сообщил, что накануне у Маркевича обедал дядя М. Н. Анненкова Н. И. Бухарин, который рассказывал, что Государь приказал отнять от Анненкова постройку Вильно- Ровенской железной дороги и что дорогу будет строить Министерство путей сообщения. Поехав немедленно в Управление, я застал весь состав его крайне взволнованным, так как действительно состоялось совершенно неожиданно для П. С. Ванновского высочайшее повеление о сооружении стратегической Вильно-Ровенской дороги распоряжением Министерства путей сообщения. Рассказывали, что К. Н. Посьет приказал будто бы всех служивших под начальством генерала Анненкова инженеров путей сообщения отчислить от министерства и ни в

стр. 100

каком случае не принимать на постройку дороги. Последнее распоряжение ставило меня в крайне тяжелое положение: на постройку дороги - попасть не мог, а о возвращении моем на службу в министерство и на Николаевскую дорогу - и думать нельзя было. А тут еще я принял на себя большую ответственность, сделавшись женихом.

Дня два ломал себе голову, как выйти из этого затруднения, и решил: бросить на время карьеру инженера путей сообщения и пристроиться к какому-нибудь промышленному предприятию. Вспомнив свои хорошие отношения к известному деятелю в этой области Л. Э. Нобелю, я отправился в правление Товарищества и обратился к заведовавшему тогда перевозкою по железным дорогам нефтяных грузов Александру Викторовичу Грачеву. Моя попытка сразу увенчалась успехом, и я получил предложение занять место инженера на Царицынских складах Товарищества с окладом в 200 рублей в месяц при готовой квартире. Хотя это был не блестящий выход из постигшей меня неудачи, но все же выход. Согласие я обещал дать в ближайшие дни - после окончательного выяснения вопроса о том, действительно ли мы получили по распоряжению К. Н. Посьета почти что волчий паспорт. Мне не верилось, чтобы министр путей сообщения, которого, по отзывам близко знавших его, нельзя было подозревать в мстительности и такой мелкой придирчивости, сделал распоряжение об увольнении всех инженеров, работавших на подготовительных работах по постройке дороги. И действительно, К. Н. Посьету просто приписали то, что, быть может, хотели сделать такие его ближайшие сотрудники, каким был В. П. Неронов - директор канцелярии министра, искавший всегда случая, чтобы убедить министра принять ту или иную меру, направленную против инженеров путей сообщения. Вообще нужно заметить, что все ведомства стараются отстаивать интересы своих служащих, за исключением Министерства путей сообщения, во главе которого были часто министры, крайне недоброжелательно настроенные по отношению к нашей корпорации.

Вскоре выяснилось, что последствием передачи постройки Вильно-Ровенской железной дороги из ведения Военного министерства в ведение Министерства путей сообщения была, во-первых, перемена начальника постройки и непривлечение к ней железнодорожных баталионов и всех военных чинов, к ним прикомандированных по случаю постройки. Весь остальной штат, набранный уже М. Н. Анненковым и Н. Т. Серебряковым, был оставлен и новым начальником работ, старым инженером путей сообщения, Хржановским, чуть не сверстником Д. И. Журавского, с которым он работал по теоретической разработке американских деревянных ферм системы Гау. Главным инженером остался Н. Т. Серебряков, и сделанное им распределение линии по участкам осталось без изменения.

Большинство инженеров было уже утверждено в должностях начальником работ, но меня почему-то он упорно отказывался утвердить и не подписывал приказа о моем назначении производителем работ первого разряда, как нас, бывших начальников участков, переименовали при переходе в ведение Временного управления казенных железных дорог. Наконец я узнал причину этой задержки. Инженер Хржановский был убежденный юдофоб и почему-то заподозрил меня в принадлежности к июдейскому племени, вероятно, приписывая моему происхождению черные густые волосы, от которых, увы, остались только жалкие остатки. Так как во Временном управлении казенных железных дорог служил старый знакомый нашей семьи, знавший хорошо моего отца, и мать, и меня, когда мне было лет пять отроду, генерал Евгений Васильевич Богданович, занимавший в Управлении должность члена совета от Министерства внутренних дел, то я обратился к нему с просьбою засвидетельствовать перед инженером Хржановским, что я чистокровный француз по рождению. Евгений Васильевич прекрасно знал, что мой отец был строитель католической церкви в Одессе и в течение долгих лет был синдиком церкви, что соответствует должности церковного старосты в православных приходах. Нас, детей, по воскресеньям возила всегда в костел мать - очень

стр. 101

ревностная католичка, а законоучителями были состоявшие при костеле французские аббаты, которых Е. В. Богданович встречал часто в нашем доме на званых обедах. Е. В. Богдановичу легко удалось получить согласие инженера Хржановского на мое утверждение.

Е. В. Богданович был очень популярный в Петербурге человек, в особенности много нашумела в 70-х годах его горячая пропаганда северного направления Великой Сибирской железной дороги. Он много работал для этого дела и получал средства на ведение пропаганды от сибирских купцов. Человек он был необыкновенно энергичный и настойчивый. В повременной печати постоянно появлялись телеграммы из различных городов Сибири, через которые должна была проходить дорога, отправляемые из этих городов всяким лицам, власть имущим в столице, до Высочайших особ включительно, доказывавшие необходимость скорейшей постройки дороги. Неоднократно Е. В. Богданович мне говорил, что все эти телеграммы составлялись им в Петербурге и в нужное время посылались из Сибири. Писанье серьезных статей в газетах, по мнению Богдановича, было праздное занятие, потому что их министры и другие сановники не читают, а вот телеграммы, говорил он, читают не только министры, но даже швейцары. Часто в газетах появлялась целая полемика по телеграфу, автором которой было одно и то же лицо - сам генерал Богданович. Впоследствии Е. В. Богданович был долгое время старостою Исаакиевского собора, много печатал популярных брошюр для народа, издавал серию брошюр духовного содержания под общим заглавием "Кафедра Исаакиевского собора". Чиновный Петербург, а также общественные и промышленные деятели как столицы, так и провинции часто приглашались Евгением Васильевичем на его известные по своей прекрасной кухне завтраки. Эти завтраки имели чисто деловой характер. На них бывал во время своих приездов в Петербург М. Н. Катков. Е. В. Богданович умел так подбирать состав своих гостей, что все приглашаемые им лица знали, что кроме тонкого завтрака они получат возможность переговорить с нужными людьми. Супруга Евгения Васильевича и ее сестра были очень гостеприимные хозяйки, игравшие, кроме того, роль секретарей при Богдановиче, который им диктовал свои телеграммы и письма.

В молодости, в особенности в начале своей службы в конце 50-х годов в Одессе в должности адъютанта при одесском генерал-губернаторе генерале Федорове, Богданович много выезжал в свет, был известный балагур и шутник. Про его проделки в Одессе рассказывали целые легенды долго после его отъезда в Петербург, где он прожил всю свою остальную жизнь. Помню, например, рассказ о том, как Е. В. Богданович зло подшутил над содержателем известной в то время в Одессе Европейской гостиницы купцом Алексеевым. Богданович ему очень много задолжал и на все требования Алексеева об уплате денег оставался глух. Тогда Алексеев решился пойти к генерал- губернатору Федорову и пожаловаться ему на Богдановича. Однажды в приемный час явился Алексеев в генерал-губернаторский дом, но, к своему несчастью, попал как раз в такой день, когда дежурным был Богданович, который и принимал посетителей. На вопрос Евгения Васильевича, по какому делу явился к генералу Федорову Алексеев, он ответил, что если Богданович ему сейчас не уплатит хотя бы часть долга, то он пожалуется на него генерал-губернатору. "Денег у меня нет, а генералу о вашем приходе сейчас доложу", - сказал Богданович, и пошел в кабинет генерал-губернатора. Через некоторое время Федоров принял Алексеева и в присутствии Богдановича ему заявил, что приглашение Алексеева он с удовольствием принимает и непременно будет на обеде. Раскланявшись и ничего не понимая, о каком обеде говорил генерал-губернатор, вышел из его кабинета Алексеев, не имевший возможности проронить ни слова по делу, по которому он пришел. За ним вышел Богданович и с усмешкой разъяснил, Алексееву, что он доложил Федорову о том, что в ближайшее воскресение он, Алексеев, устраивает торжественный обед по случаю открытия нового помещения в своей гостинице и что он пришел просить генерал-губернатора почтить этот обед своим присутствием. Бедный

стр. 102

купец, не предполагавший делать затрат на официальный обед, должен был раскошелиться и устроить большое торжество и пригласить на него одесскую знать. Этой шуткой Богданович отучил Алексеева навсегда жаловаться на него.

Другую штуку он проделал с женою богатого одесского негоцианта, г-жею Попудовой, дававшей большие балы, на которых бывало лучшее одесское общество. Это было во время Крымской кампании. Зимний сезон уже подходил к концу, а Попудова не дала ни одного бала, несмотря на настоятельные просьбы Богдановича - большого танцора и дирижера. Наконец Богдановичу удалось получить обещание Попудовой дать бал - при первой сколько-нибудь значительной победе русских войск. Во время представления в театре в ложу входит Евгений Васильевич и объявляет Попудовой, что сейчас получено донесение о взятии Калафата, а потому обещанный бал должен быть дан, причем он просил разрешения у г-жи Попудовой сообщить бывшим в театре знакомым про ее будущий бал. Получив на то согласие, Богданович в театре, а на следующий день и по всему городу распространил известие о том, что бал у Попудовой состоится в такой-то день и что на днях будут разосланы приглашения. Прошло несколько дней, приглашения были разосланы, но о взятии Калафата никакого официального известия не было опубликовано. Припертый к стене, Богданович объяснил, что произошла маленькая ошибка, что была взята не крепость Калафат, а скандаливший в театральном буфете грек Калафати и отведен в участок. А бал у Попудовой все-таки состоялся.

Генерал-губернатор Федоров был очень строгий и требовательный начальник, скромный в своей домашней жизни человек, если не ошибаюсь, старый холостяк. Он постоянно говорил состоявшей при нем молодежи, что он старый солдат, привык к самому спартанскому образу жизни и требует от них того же.

В окрестностях Одессы, у какого-то богатого помещика был устроен ряд балов и увеселений, на которые приезжала из Одессы танцующая молодежь. К этому помещику поехал и Богданович, провел за городом лишний день и пропустил свое дежурство при генерал-губернаторе. После его возвращения ему за это сильно влетело от генерала, который ему при многих свидетелях заявил, что больше он никогда не получит разрешения выехать за город. Товарищи Богдановича над ним подтрунивали, говоря, что теперь уже ему не удастся с ними поехать на следующие балы, которые уже были назначены. Эти шутки заживо задели Евгения Васильевича, и он держал пари с товарищами, что несмотря на запрещение генерала Федорова, он все-таки поедет. За день до предстоявшего бала Богданович явился в полной парадной форме к генерал- губернатору и доложил, что он имеет к нему частное дело, а именно, пришел просить его превосходительство разрешить ему взять дормез для поездки в такое-то имение. Генерал Федоров стал на него кричать и разносить, говоря, что современная молодежь до безобразия разнежена, что он, старый человек, и то редко ездит в дормезе, а все больше на перекладных, что в молодые годы ему в голову не приходило куда бы то ни было поехать иначе, как подобает солдату, то есть верхом или в телеге, и что если Богдановичу нужно ехать - пусть едет на перекладной. На это приказание Евгений Васильевич ответил лаконическим "Слушаюсь, ваше высокопревосходительство" и скрылся. На следующий день генерал потребовал своего адъютанта, но ему доложили, что Богданович еще накануне выехал из города. Генерал страшно разозлился и приказал немедленно послать нарочного за Евгением Васильевичем и привести его к нему. Явившись как ни в чем не бывало к грозному начальнику, Богданович совершенно спокойно выслушал разнос и угрозы генерала предать его суду за самовольную отлучку, после чего доложил, что он выехал из города точно исполняя приказание его высокопревосходительства. "Вы же сами изволили мне сказать, - докончил он свой рапорт, - "Поезжайте перекладной" - я на перекладной и поехал". Генерал Федоров только махнул рукой и даже не посадил Богдановича на гауптвахту.

стр. 103

Таков в юные годы был Евгений Васильевич, который в зрелом возрасте, а в особенности на старости лет, когда его постигло большое несчастие - он потерял зрение, был очень набожный человек и ежедневно объезжал город для посещения святынь и часовен.

Глава XVII

Постройка Вильно-Ровенской железной дороги. - Инженеры И. А. Карышев и Н. М. Сентянин. - Постройка большого моста через р. Горынь. - Рабочие русские, австрийцы, итальянцы. - Столкновение технического надзора с подрядчиком. - Семья И. А. Карышева. - С. В. Козлов и его жена Александра Александровна, рожд. светл. княжна Суворова. - Спиритические сеансы в семье Стемпковского. - Поразительные явления неведомой силы, наблюдавшиеся при полном освещении комнаты.

Назначение на постройку Вильно-Ровенской железной дороги ознаменовало коренное изменение в моей жизни. Во-первых, мне приходилось оставить Петербург на более или менее продолжительное время, а быть может и навсегда, а во-вторых, из-за решения моего жениться, - распрощаться с жизнью свободного человека, живущего без всяких обязательств по отношению к семье. Признаться, мною по временам овладевала тоска, когда я думал о том, что придется жить в глухой провинции, вдали от общества, к которому я привык с юных лет, и от той обстановки, которая окружает человека, живущего в большом центре цивилизации, каким, не в пример теперешнему Петрограду, был благоустроенный Петербург начала 80-х годов.

Первым делом пришлось ликвидировать обстановку моей холостой квартиры, которая состояла только из одной комнаты в квартире Б. М. Маркевича. После здравого размышления я решил ничего не продавать, а все везти с собою. Опыт моих переездов впоследствии мне показал, что самое выгодное - никогда ничего не продавать, а все везти с собою. Опасаясь, что отсутствие общества и предстоящее житье в местечке, в котором, конечно, никаких развлечений ожидать нельзя, может сделать жизнь довольно скучною, я выписал много периодических изданий и книг по интересовавшим меня вопросам эксплуатации железных дорог, и главное, по вопросам тарифным. С невестою мы решили обвенчаться в Москве без всякой помпы, после чего я должен был поехать в Ровно один, все устроить, а потом выписать жену.

В начале марта выехал я из Москвы в Ровно, где уже находились мой будущий ближайший начальник, Иван Александрович Карышев, сосед по участку Борис Дмитриевич Бейбулат Данией и еще два инженера с соответствующим штатом чертежников и десятников. Все мы в первое время поселились коммуной в одесской гостинице, а потом мало-помалу начали разъезжаться.

Первым уехал я в местечко Александрию, находившееся в 18 верстах от Ровно, где у местного кузнеца мне удалось нанять отдельную небольшую усадьбу со всеми службами и участком земли под огород площадью в две тысячи кв. сажен. Все это мне стоило 360 рублей в год. Жилой дом и службы я отремонтировал, устроил два небольших парника, в которых своевременно посеял привезенные из Москвы от Иммера семена цветущих растений и различных овощей. Моего конюха, мальчишку лет шестнадцати, выписал из Кобрина и, заметив в нем большие наклонности к кулинарному искусству, возвел его в должность повара. Выбор мой оказался весьма удачным, так как из конюха Александра выработался прекрасный повар, с которым я расстался только много лет спустя в Петербурге, когда он обзавелся семьею и переменил профессию повара на весовщика при складе фирмы Нобеля. У этого Александра теперь (1918 г.) один сын офицер, причем офицерский чин он заслужил еще при царском режиме.

Когда все было готово и вещи прибыли из Петербурга в Александрию, я послал жене телеграмму с приглашением приехать в наше скромное, но с комфортом обставленное жилище. Несколько больших восточных ковров,

стр. 104

хорошая оттоманка, полки с книгами, большая шкура черного медведя превратили комнату в доме кузнеца в очень уютный уголок, в котором мы больше всего сидели. Одним словом, было сделано все возможное, чтобы можно было жить так, как мы жили в городе, то есть с возможным комфортом, а не на бивуаках, как обыкновенно живут инженеры на строящихся железных дорогах.

Все работы на нашем участке были сданы крупному подрядчику, инженеру путей сообщения Н. М. Сентянину. Имея большие связи в Петербурге, а также в Управлении по постройке дороги, он сразу принял очень высокомерный тон по отношению к техническому надзору, а в особенности по отношению к молодым инженерам - производителям работ, в том числе и ко мне. Но мне удалось очень скоро сбить его спесь и заставить исполнять все мои указания. О том, каким образом я этого достиг, скажу дальше. Вследствие системы подрядных работ и полного отсутствия хозяйственных работ (то есть строительства силами и под распоряжением ведомства. - Ред.) роль технического надзора сводилась лишь к разбивке работ, выдаче чертежей и выписок на различные сооружения и надзор за правильным производством работ. Когда все было налажено, я имел возможность ежедневно иметь несколько часов свободного времени, главным образом потому, что самые серьезные мои работы - большой мост и станция - были недалеко от моего жилища и мне не приходилось терять много времени на разъезды.

Постройку дороги предположено было закончить в два рабочих сезона, а потому работы велись довольно спешно. Н. М. Сентянин был сильный и опытный подрядчик и сразу поставил большое число рабочих как на земляные работы, так и на постройку моста. Верстах в пятнадцати от Александрии находился карьер, из которого добывался великолепный базальтовый камень для облицовки. Карьер этот представлял [собой] почти вертикально стоящие впритык совершенно правильные призмы, сажен в пять высотой, чистого, почти черного цвета базальта. Ломали камень следующим образом. Зацепив одним концом толстой веревки верхний конец призмы и наматывая другой конец веревки на барабан прочно установленной лебедки, валили базальтовую призму, которую на земле уже ломали каменотесы на такие части, которые нужны были для обтески облицовки моста. Лучшего, более красивого материала для облицовки устоев и быков трудно было найти. Одно только неудобство представлял базальт - это его большая твердость и потому очень трудная обтеска. Н. М. Сентянин поставил на эту работу прекрасных каменотесов- итальянцев, которые, распевая разные арии из опер Верди и др., весело и очень искусно обтесывали большие глыбы базальта для облицовки.

Условия грунта позволили построить все три быка и два устоя моста без кессонных работ, на свайных основаниях. Однако основания южного устоя и одного из быков дались нам очень нелегко и сильно задерживали работу. Когда был вырыт, глубиною более трех сажен, котлован южного устоя, то на дне его оказались лежащие поперек всего котлована три, толщиною более чем в полтора аршина в диаметре, прекрасно сохранившихся бревна черного дуба. Ручное бурение показало, что еще сажени на три в глубину шел наносный мелкий глинистый песок, а потому я отказывался заложить на таком наносном грунте основания моста и требовал опускания кессона. Однако с моим мнением не согласился приезжавший на место работ строитель дороги, инженер Хржановский, и приказал заложить основание на наносном грунте, устроив прочный раствор. Тогда я до приступа к работам послал официальный мотивированный рапорт по начальству, в котором излагал причины, по которым настаивал на устройстве кессонного основания, и слагал с себя ответственность в случае подмыва основания устоя. Несмотря на громадные затруднения, которые представлял грунт благодаря лежащим в нем остаткам черного дуба, удалось благополучно забить сваи, устроить прочный раствор и возвести очень высокий - сажен более восьми от основания - устой моста, который, несмотря на мои опасения, стоит и по настоящее время. Инженер Хржановский не особенно одобрительно отнесся к тому, что я снял рапор-

стр. 105

том с себя ответственность за возводимый мною мост, но я считал, что было бы неосторожно ставить в начале инженерной карьеры мою репутацию под угрозу оказаться строителем снесенного моста.

Кладка на мосту велась образцово прекрасными каменщиками итальянца-рядчика Брускети. На южной половине моста работали каменщики-австрийцы, а на северной - итальянцы. Земляные работы производили коренные юхновские землекопы. Одним словом, рабочий состав резко отличался от состава рабочих на Жабинка-Пинской железной дороге, где железнодорожный батальон вносил в работы иногда большое замешательство.

У нас принято придавать всему, что происходит на железных дорогах, известную тайну, в особенности на дорогах стратегического значения. Мы, например, в запечатанных сургучными печатями конвертах с надписью: "Весьма секретно" получали чертежи устоев и быков мостов с точным указанием мест, где надлежало устроить особые отверстия для закладки мин во время военных действий, - на случай, если понадобится при отступлении взорвать основания мостов. Но эти "секретные" распоряжения выполняли подданные той именно державы, с которой на том фронте могло предстоять столкновение. Мы все были убеждены, что германский и австрийский генеральные штабы имели в своем распоряжении точную профиль наших стратегических дорог с подробным указанием места нахождения мостов и пресловутых в них минных колодцев.

Между русскими и иностранными рабочими часто возникали серьезные столкновения, в особенности в первое время, когда их пришлось всех поместить в один большой теплый барак, без отделения даже перегородкою русских землекопов от австрийских каменщиков. Раз ночью прибежал ко мне десятник австрийских каменщиков и заявил, что русские выгнали их всех, закрыли двери и никого не пускают и что им под дождем приходится мокнуть. Мне пришлось пойти ночью для улаживания русско-австрийской распри, что мне удалось сделать с большим трудом, так как в числе землекопов был известный среди них забияка-силач, который чуть ли не один выставил из барака всех австрийцев. У этого силача были не раз столкновения с каменщиками, и при одном таком столкновении мне пришлось спасать от него избиваемого смертным боем австрийца. Землекоп по устроенному спуску вез нагруженную песком тачку и с трудом ее удерживал. Рядом стоял на работе каменной кладки австриец, которому землекоп кричал "берегись!" несколько раз, но тот, не обращая на это предупреждение внимания, продолжал свою работу. Тачка землекопа его задела, и австриец, размахнувшись, ударил землекопа по шее. Силач крикнул ему: "Погоди, я те покажу, как по-нашему надо драться!", спустил тачку в котлован, высыпал из нее песок, после чего подошел к австрийцу и начал его нещадно избивать. Видя это, я кинулся на выручку окровавленного уже каменщика и насилу мне удалось его спасти. Землекоп все не унимался и твердил: "Я ему, ваше благородие, кричу берегись, а он хотя бы что, да потом еще дерется! Так нельзя нас обижать, и без того все время на нас зубы скалят", - прибавил он. Тот же землекоп раз отбивался от наседавших на него человек двадцати евреев, с которыми он на базаре повздорил, при этом одною правою рукою, так как левою рукою он сгреб еврея под мышки и, отшвырнув правою рукою нападавших на него, в протяжении времени, пока отброшенные враги опять к нему приближались, давал плюхи болтавшемуся у него под левою рукою еврею. У итальянцев с русскими рабочими не было ни одного столкновения. Они вообще держались в стороне от австрийцев и были гораздо культурнее их. Рабочие они были прекрасные, трезвые и всегда веселые. Большинство из них во время работ напевали арии из итальянских опер.

Однако как за австрийцами, так и за итальянцами надо было смотреть в оба - и те и другие старались произвести по возможности больше работы, так как получали с куба кладки, и пускались на всякие ухищрения, сильно понижавшие качество работы. К счастью, у меня был опытный и честный десятник, сам каменщик, которому хорошо были известны все уловки при

стр. 106

каменной кладке. В особенности старались каменщики класть в облицовку плоские, но тонкие камни, которые держались только раствором. Обнаружить недостаточную толщину положенного уже камня можно было лишь простукиванием молотка в один из углов камня - тогда противоположный угол выходил из кладки. Такие камни назывались у итальянцев почему-то Santa Maria, а у наших каменщиков - зеркалом. После нескольких неудачных попыток обмануть меня и моего десятника, Макарова, каменщики перестали прибегать к этой уловке.

Я упомянул о том, что контрагент по постройке дороги, инженер Н. М. Сентянин, относился очень свысока к техническому надзору, называя всех нас, молодых инженеров, "мои студенты". От такого пренебрежительного отношения ко мне и моим распоряжениям мне удалось очень скоро отучить Сентянина. Наш старый строитель, инженер Хржановский, составил такие технические условия на облицовку устоев и быков, что для их исполнения в точности надо было не обыкновенных каменотесов, а чуть ли не гранильщиков из Екатеринбурга, привыкших обрабатывать уральские самоцветные камни. В числе других условий было между прочим требование, чтобы один облицовочный камень имел угол в 87 градусов, а другой камень, сопрягающийся с ним, в 93 градуса. При кладке получалась форма ласточкиного хвоста, и камни облицовки могли держаться прочно даже без раствора. Кроме того, длина тычка была определена в тридцать сотых, а ложка - не менее пятнадцати сотых. Все эти условия, конечно, были очень рациональны на бумаге, но на практике трудно было их в точности выполнить, и не было такого обтесанного и приготовленного к укладке камня, который бы математически точно отвечал всем этим условиям.

Когда работы по возведению устоев моста на Горыни высотою от основания свыше восьми сажен, подвинулись настолько, что устой нужно было засыпать и возвести примыкающую к нему высокую насыпь, рядчик-землекоп, несмотря на мои требования - к устою подвозить не глину, а песок из соседней выемки, где с одной стороны был глиняный грунт, а с другой песчаный, - упорно отказывался выполнить это мое вполне законное требование. После нескольких предупреждений я, наконец, приказал просто остановить работы по засыпке устоя. Рядчик пожаловался на меня Сентянину, который приехал для объяснений ко мне. Узнав о причине приостановки работ, Н. М. Сентянин мне сказал, что ни в его договоре с Управлением по постройке, ни в договоре рядчика с ним, Сентяниным, нет указаний на то, что к устою не следует подсыпать глину, а потому мое требование, как не основанное на договоре и технических условиях, не может быть выполнено. [Несмотря на] все мои доводы о том, что это явное упущение при составлении технических условий и что он, как инженер, сам отлично знает, что подсыпать глину к устою не следует, так как глину будет пучить зимою при морозах, - Сентянин остался непреклонен и заявил, что моего требования исполнять не будет. Тогда я приказал сделать шаблоны для обмера углов приготовленных итальянцами великолепных базальтовых облицовочных камней и на следующий день в присутствии инженера подрядчика стал проверять углы камней. Нетрудно догадаться, что ни один угол строго математически не отвечал требованиям технических условий, и я, таким образом, имел полное законное право их все забраковать и приостановить работу, что и исполнил. Дали знать об этом Сентянину в Ровно, и тот немедленно приехал ко мне для объяснений. Уже при самом начале нашего разговора тон его совсем переменился и был не высокомерный, а скорее просительный. Н. М. Сентянин стал мне доказывать, что строго математически выполнить требования технических условий относительно углов не представляется возможным, а потому мое распоряжение о воспрещении употреблять в кладку приготовленный, но забракованный мною [камень для] облицовки должно быть отменено. В свою очередь на этот раз я не пошел ни на какие уступки, заявив Сентянину, что если он считает себя вправе руководствоваться буквою контракта, то и я могу требовать точного выполнения технических условий. Сен-

стр. 107

тянин сообразил, что всякие дальнейшие разговоры не приведут ни к чему, а потому согласился с моими доводами и заявил, что он немедленно сделает распоряжение исполнять все мои указания, лишь бы только я допустил продолжение облицовки забракованными камнями. Он пошел даже дальше и сказал, что так как он убедился, что я очень хорошо слежу за производством работ на возводимом мосту, то он, Сентянин, считает возможным снять с работ свой технический надзор и поручить всецело его мне. С тех пор у нас больше никаких столкновений с контрагентом не было, и до окончания работ я самостоятельно вел технический надзор без всякого вмешательства в мои распоряжения ни самого Сентянина, ни его инженеров.

Этот случай на практике мне показал, что теоретические требования, вносимые в контракты и условия поставок, могут дать повод путем чисто абсурдных придирок разорить самого добросовестного подрядчика. К счастью для Сентянина, представитель Государственного контроля у нас на этот раз был очень знающий и опытный инженер путей сообщения Рубан, который, конечно, не стал бы придираться по пустякам, даже если бы этот случай дошел до его сведения.

От времени до времени для осмотра производимых работ приезжали различные комиссии в составе высших чинов Управления по постройке. Первым, в конце июня, приехал начальник постройки инженер Хржановский. Как водится в таких случаях, я его пригласил обедать. К тому времени жена успела устроить наше хотя и скромное, но вполне удобное жилище, а я достиг блестящих результатов в разбитом вокруг дома цветнике и огороде. Лето выдалось очень благоприятное в прекрасном климате южной части Волынской губернии, и цветущие растения в нашем цветнике роскошно расцвели и благоухали. Оказалось, что инженер Хржановский был любитель цветов и понимал в них толк. Возвращаясь после осмотра огорода и цветника, он совершенно неожиданно мне заявил, что сожалеет о сделанной в первое время нашего с ним знакомства ошибке, когда почему-то он заподозрил меня в принадлежности к избранному народу. Только француз, у которого в крови любовь к растениям и цветоводству, может в такой короткий срок и с таким вкусом устроить свой сад, сказал мне Хржановский. Отсюда я пришел к заключению, что несмотря на уверение Е. В. Богдановича, что предположения Хржановского о принадлежности моей к июдейскому племени ни на чем не основаны, он и ему не поверил и до последнего времени все-таки косился на меня. Это только доказывало, что Хржановский, во-первых, никогда не читал ничего о Великой французской революции, во времена которой один из моих предков играл известную роль, а во-вторых, не бывал на юге Франции, где у нас много однофамильцев.

Когда начался охотничий сезон, я имел возможность довольно часто заниматься любимым спортом, так как мне стоило только спуститься от моего дома в долину реки Горыни, и идя по заливным лугам, среди которых находились небольшие мочевинки, [можно было] прекрасно охотиться по болотной дичи. При тогдашней дешевизне продуктов, когда мясо в черте оседлости стоило для христиан 4 - 5 копеек фунт, причем лучшие части туш, обилье молочных продуктов, различной огородной зелени, да еще при возможности всегда иметь дичь собственной охоты - и имея хорошего повара - стол у нас всегда был великолепный. Не думалось тогда, что на склоне лет придется изображать голодных индусов в Петербурге, тратя на стол ежедневно много больше того, что выходило в те блаженные времена в течение целого месяца.

Лето приходило к концу. Настала осень, длинные вечера, и оторванность от цивилизованного мира давала себя знать. Работы мало-помалу прекращались, и свободного времени было у меня довольно много. Поэтому мы чаще стали видеться с нашими соседями. В трех верстах от Александрии было имение Ходосы, в котором жил мой ближайший начальник с семьею, инженер Иван Александрович Карышев, женатый на Александре Николаевне, урожденной Ефимовской, очень милой и образованной женщине, род-

стр. 108

ной сестре жены покойного адмирала Макарова. Иван Александрович был также разносторонне образованный человек, увлекавшийся двумя ничего не имеющими между собою общего предметами - авиациею и спиритизмом. Свои досуги он посвящал или сложным математическим расчетам с целью доказать возможность проектирования летательных аппаратов, более тяжелых, чем воздух, или чтением сочинений по спиритизму. Впоследствии он сам много печатал трудов по спиритизму.

Другой наш сосед, живший также в трех верстах от нас в недавно купленном им у какого- то разорившегося помещика имении Кустынь, был Сергей Владимирович Козлов, которого в 1906 году в Петергофе по ошибке убил террорист, приняв его за генерала Трепова. С. В. Козлов был женат на Александре Александровне, урожденной светлейшей княжне Суворовой. Оба они принадлежали к петербургскому свету и вели относительно довольно широкий образ жизни. В Кустынь Козлов привез с собою много лошадей, борзых собак и обставил с роскошью старый помещичий дом, расположенный среди векового парка на берегу небольшого живописного озера. У Козловых часто собирались офицеры расквартированной в Ровно артиллерийской части.

Наконец, наш ближайший сосед, живший в парке имения Александрия, к которому примыкала усадьба кузнеца, занятая нами, был главноуправляющий имением князя Любомирского, его родственник Стемпковский, некогда сам богатый человек, но, очевидно, потерявший свое состояние. Он был вдовец и жил с взрослыми сыном и дочерью.

Иногда нас навещал мой сосед по работам, живший в 25 верстах от Александрии, инженер Б. Д. Датиев, о котором я уже упоминал. Наконец, заезжал по делам службы в Александрию и останавливался у нас иногда агент по отчуждению М. О. Вешаневский, тоже человек весьма культурный, принадлежавший к хорошему польскому обществу.

Этим небольшим кругом лиц и ограничивалось наше общество. В ноябре жена уехала в Москву, куда и я предполагал на рождественские праздники поехать в отпуск. Оставшись совершенно одиноким, я придумал занятие - чтение большого запаса книг, выписанных мною на четырех языках по вопросам железнодорожных тарифов и эксплуатации железных дорог. Для разнообразия читал я также различные беллетристические сочинения на английском и французском языках, и особенно увлекался модным в то время писателем Жакольо, писавшим про Индию. Одним словом, я на собственном опыте испытал, что человеку, заброшенному в глухую провинцию, всегда возможно устроить свою жизнь так, что можно обойтись без карточной игры или пьянства - столь распространенного у нас в провинции времяпрепровождения.

Сын и дочь Стемпковского, в особенности сын, оказались довольно сильными медиумами, и вся семья занималась спиритизмом. В Петербурге в семидесятых годах много говорили и писали о спиритизме по случаю приезда знаменитого медиума Юма. Горячими сторонниками спиритизма были А. Н. Аксаков и профессора А. М. Бутлеров и Н. П. Вагнер. Кроме Юма, в Петербург стали наезжать другие известные в Европе и Америке, родине спиритизма, медиумы, и в обществе много стали устраивать спиритические сеансы. Против увлечений спиритизмом выступил Д. И. Менделеев, который побудил Физическое общество при С.-Петербургском университете заняться научным исследованием явлений спиритизма. Опыты Физического общества закончились полным поражением всех приезжавших медиумов, и увлечение спиритизмом скоро остыло в петербургском обществе.

Верчением столов я никогда не занимался, но много о нем слышал в петербургских гостиных в течение нескольких лет. Зная, что И. А. Карышев интересуется спиритизмом, я просил Стемпковского устроить спиритический сеанс и пригласить на него Карышева и меня. Не знаю, какие были люди приезжавшие в Петербург иноземные медиумы - честные или недобросовестные фокусники, но могу удостоверить, что семья Стемпковского была вне подозрений, а между тем мне пришлось видеть такие спиритичес-

стр. 109

кие явления, которые привели меня к глубокому убеждению, что существуют неизвестные силы, которые ждут своих научных исследователей. Я расскажу только о таких виденных мною явлениях, которые произошли при обстановке, исключавшей всякую возможность обмана с чьей бы то ни было стороны - медиума или участников сеанса.

Для спиритических сеансов у Стемпковских имелся специальный стол, состоявший из полированной тонкой доски красного дерева и прикрепленных непосредственно к этой доске четырех ножек. Ни ящиков, ни боковин у стола не было, и хотя он был очень прочно сколочен, но был не особенно тяжел. Большинство сеансов происходило при вполне освещенной комнате, так что руки и ноги всех участников были видны, причем цепь из рук лежала на столе, и в эту цепь входили руки медиума, молодого Стемпковского - болезненного юноши лет двадцати двух - трех, скончавшегося через несколько лет от чахотки. На заданные духам вопросы получались ответы стуками, причем стол подымался на все четыре ножки и опускался до такой степени горизонтально, что все его четыре ножки падали на пол одновременно. Считая эти подъемы и опускания, получался номер, которому соответствовала та или другая буква азбуки. Ответы на заданные вопросы были всегда осмысленные. Раз только дух какого-то гасконца выкинул не совсем приличную штуку и, не стесняясь присутствием среди нас молоденькой барышни, выстукал такое слово, которое не принято говорить в дамском обществе.

Меня очень заинтересовал способ, каким стол выстукивал буквы, а главное, одновременное опускание на пол всех четырех ножек стола, и я долго старался достигнуть таких же результатов, осторожно поднимая стол с двух противоположных сторон и одновременно отпуская руки - давая таким образом возможность столу падать на пол. В таких случаях или какая-нибудь одна из ножек, или две достигали пола раньше других, но чтобы все четыре сразу ударялись об пол - этого я не мог достигнуть ни разу. Такие же опыты я просил сделать и других участников сеансов, и результаты получались всегда одни и те же: достигнуть одновременного падения приподнятого стола на все четыре ножки не удавалось никому. А между тем во время спиритических сеансов столик отчетливо и всегда с одинаковым успехом достигал пола сразу всеми четырьмя ножками. Какие силы регулировали такой точный горизонтальный (так в тексте. - Ред.) подъем и опусканье столика, мне неизвестно, но одно только могу засвидетельствовать, что два человека, севшие за столик и желающие достигнуть таких результатов, могут на опыте убедиться, что это невозможно. А когда за столом сидит несколько человек, держащих на этом столе цепь из рук, производящих различное давление на разных концах крышки стола, то само собою разумеется, что падение стола одновременно всеми четырьмя ножками на пол - совершенно немыслимо.

Еще более поразительное проявление неведомых сил произошло раз при следующих обстоятельствах. Как-то вечером зашел я к Стемпковским, и мы втроем, сын и дочь хозяина и я, устроили в большой, хорошо освещенной несколькими лампами комнате, сеанс. Сестра медиума села за стоящий в одном углу комнаты рояль, а я с молодым Стемпковским, стоя стал держать над крышкою столика цепь из наших четырех рук. Стол сейчас пришел в движение и стал совершенно правильно выбивать такт трепака, который в это время играла сестра медиума. От времени до времени стол просто скользил по паркету соответственно тому, как танцующий трепак приседает.

В это время в зал вошел человек и подал мне записку, в которой Б. Д. Бейбулат-Даниев сообщал, что он ко мне приехал и останется у меня ночевать. Я стал прощаться с хозяином дома, говоря, что должен идти домой, так как ко мне приехал товарищ. Хозяин дома стал меня уговаривать не уходить, а пригласить товарища к нему, тем более что давно хотел познакомиться с инженером Даниевым, который производил работы на линии, проходившей через одно из имений князя Любомирского. Я написал об этом Даниеву и послал записку с человеком. Через несколько времени, когда стол, над кото-

стр. 110

рым мы держали цепь, находился около рояля, в противоположной стороне комнаты, в дверях, показался Даниев. Не успел я его заметить, как стол быстро, почти не прикасаясь пола, двинулся по направлению к двери и, дойдя до Даниева, стал сильно раскачиваться и ударять по нему.

Я знал, что мой товарищ обладал большою физическою силою и мог шутя чуть ли не согнуть подкову, и мне пришло в голову сделать опыт и прекратить движение стола, заставив Даниева надавить на крышку стола двумя руками, положенными внутрь цепи, составленной руками медиума и моими. Ничего не понимавший в том, что происходит, Даниев сначала отказался, но потом положил обе свои мощные руки на середину стола, налег на него всей своею тяжестью, но стол по-прежнему продолжал быстро качаться и бить по Даниеву. Тогда Даниев как ужаленный отскочил от стола и с испуганным видом произнес довольно внятно одно слово: "шайтан". Этот случай произвел такое глубокое впечатление на него, что до сих пор он не любит вспоминать о нем, и, когда неоднократно я его спрашивал, чем он может объяснить, что, несмотря на свою геркулесовскую силу, он не был в состоянии удержать стол от колебаний. Даниев обыкновенно отвечал, что об этом думать он не желает, так как боится сойти с ума.

Во время некоторых сеансов, происходивших в неосвещенной комнате, бывали и световые явления в виде коротких искр, иногда мелькавших перед самым лицом участников сеанса, - но о них не буду говорить, так как такого рода явления могут быть приписываемы воображению. Не могу при этом не вспомнить, что самые удачные сеансы бывали тогда, когда в них не участвовал И. А. Карышев, а между тем для него-то они представляли наибольший интерес.

Мне раз самому случилось изобразить роль медиума в Москве, в небольшом кружке убежденных спиритов, причем произошло одно только явление. Довольно большой обеденный стол пришел скоро в движение, но ни стуков, ни других явлений добиться не удалось.

Повторяю, какие бы объяснения ни давали современные ученые о причинах, которые вызывают то, что среди спиритов принято называть проявлениями духов, имеется какая- то неизвестная науке сила, производящая явления, объяснить которые мы не имеем возможности. Я часто думаю о том, что если бы сто лет тому назад кто-нибудь стал уверять, что в Петербурге возможно будет внятно слышать разговор, происходящий в Москве, то современные ученые сочли бы это бредом больного человека. А между тем до последнего времени, то есть до прочного завладения телефонами теперешними барышнями, - можно было свободно из своей квартиры вести деловые разговоры с Москвою за умеренную плату в полтора рубля. Теперь, конечно, от таких буржуазных затей нас скоро отучили, и не только по телефону нельзя с Москвою разговаривать, а и письма приходится, как в старое доброе время, посылать с оказиею. Но зато стоимость телефонов чуть ли не удесятерилась.

Глава XVIII

Моя встреча с С. В. Козловым в Петербурге. - Перевернувшийся паром. - Изучение тарифного законодательства Англии и Франции. - Приезд председателя Временного управления казенных железных дорог барона Шернваля и инженера И. З. Клевецкого. - Странный сон. - Приезд генерала Е. В. Богдановича. - Его странности. - Забавная партия в вист.

Довольно близкое знакомство свели мы с другим соседом, Сергеем Владимировичем Козловым и его женою, Александрою Александровною, урожденной светлейшею княжною Суворовою. Оба они принадлежали к петербургскому обществу, а потому у нас было много общих знакомых, и мне, заброшенному в глушь, приятно было попасть в гостиную, напоминающую собою уголок Петербурга. Кроме того, Козлов был серьезный охотник во всех видах этого спорта, и мы с ним во время сезона ездили за 25 верст в удельное имение Подлужное, где охотились, и очень удачно, на дупелей.

стр. 111

В Подлужном жил Б. Д. Бейбулат Даниев, а летом - служивший в Департаменте уделов И. И. Левицкий. Оба они были большие оригиналы и иногда по целым дням лежали под тенью великолепного чинара, растущего около дома, где они жили, и занимались решением задач по интегральному и дифференциальному исчислению. Решение математических задач у них составляло своего рода спорт, и этим спортом они старались заполнить свои досуги. Привожу этот факт как новый пример тому, что заброшенные в глушь люди могут все-таки найти себе развлечение без карт и спиртных напитков.

Мое первое знакомство с Козловым было ровно десять лет перед встречею с ним в его новом имении, Кустыни, но об этом знакомстве я ему не напомнил потому, что оно чуть было не кончилось довольно серьезным столкновением. На одном из балов в петербургском high life'e [высшем обществе], у графини Висконти, я сопровождал Александру Карловну Маркевич, которая вывозила в этот вечер племянницу генерал- адъютанта В. И. Назимова, барышню лет восемнадцати. Мазурку я танцевал с Назимовой и сидел в четвертой паре от конца танцевавших мазурку. Танцами дирижировал С. В. Козлов, бывший тогда блестящим и очень красивым офицером Конногвардейского полка. Не могу сказать, чтобы я, юный штатский кавалер во фраке (мне тогда не исполнилось еще двадцати лет) чувствовал себя непринужденно в обществе почти исключительно военных танцующих кавалеров, тем более что это был один из первых моих балов в петербургском обществе. Продирижировав одну фигуру, Козлов, дойдя до нашей пары, сделал маленький антракт и по возобновлении мазурки следующую фигуру начал опять с первой пары, и таким образом моя дама и я - мы опять не танцевали. Тогда моя дама стала меня уговаривать, чтобы я выразил протест Козлову и потребовал, чтобы он не пропускал больше во время следующих фигур нашу пару. Подойдя к нему, я довольно смущенно на французском языке ему об этом сказал. Посмотрев на меня сверху вниз, потому что Козлов был чуть ли не на полголовы выше меня, он процедил сквозь зубы обещание, что будущую фигуру мы будем танцевать.

Сев на свое место, он стал о чем-то оживленно болтать с своей дамой, которая вскоре вышла из зала и вернулась с салфеткою в руках. Я предчувствовал, что Козлов хотел меня поставить в смешное положение, в особенности после того, когда я увидел, что его дама из салфетки сделала нечто вроде колпака с большими ослиными ушами. Возобновив мазурку, Козлов, сделав тур со своею дамою, сказал: un cavalier une dame, une dame un cavalier [кавалер - дама, дама - кавалер], отпустил свою даму, которая прямо направилась ко мне и меня выбрала; при этом она подала ослиный колпак и сказала, что я его должен надеть. Взяв в левую руку колпак, я сделал полтура, во время которого ко мне подошел Козлов и настоятельно указывал, что фигура состояла в том, чтобы кавалер танцевал в колпаке. Посадив выбравшую меня даму на место, я подошел к стоявшему посреди зала Козлову и громко сказал: "Monsieur, le chapeau d'anns vous apportions de droix" [Сударь, ослиный колпак по праву ваш], повернулся к нему спиною и сел на свое место. Разговаривая с моею дамою, я сказал настолько громко, чтобы Козлов мог услышать наш разговор, что дирижер поступил с нами неприлично. В это время следившая за этой сценою Александра Карловна подошла ко мне и очень взволнованно просила успокоиться, говоря, что у меня может выйти большая неприятность с Козловым.

И действительно, по окончании мазурки Козлов обратился ко мне с вопросом, какой неприличный поступок он допустил во время своего дирижерства. Я ему объяснил, что нахожу неприличным пропускать пары, так как все, как первые, так и последние пары, должны танцевать во всех фигурах. На это Козлов очень высокомерно ответил: "J'ai beaucoup plus Г usage du monde, que vous" [Уж у меня-то опыта побольше, чем у вас], на что я в свою очередь сказал: "Je douse sort, Monsieur" [Едва ли, сударь] и, повернувшись к нему спиной, отошел. Тем наше столкновение благополучно и закончилось.

стр. 112

У Козловых летом гостил некий барон Нольде, имя и отчество не припомню, - тип путешественника-авантюриста. В молодости он довольно долго служил в акцизном ведомстве и написал целую книгу о различных уловках и злоупотреблениях, к которым прибегали на винокуренных заводах черты оседлости для обхода акцизного обложения. Свое сочинение он представил по начальству, но сделанные им разоблачения не послужили ему на пользу в служебном отношении, и он уехал в кругосветное путешествие, во время которого прожил довольно долго в Америке. О своих путешествиях он рассказывал очень интересно, но видно было, что собственными своими рассказами иногда увлекался и давал им поэтическую окраску. За обедом у Козловых в моем присутствии Нольде много говорил об искусстве плавать, развивал разные теории плавания, изученные им в каком-то специальном заведении в Америке, и сказал между прочим, что благодаря правильным приемам он с легкостью переплывал реку Миссиссипи в месте, где ширина ее достигала нескольких миль.

После обеда мы все вышли на террасу, выходившую на берег небольшого озера, на котором лежал остров, куда была устроена переправа посредством небольшого парома. Александра Александровна предложила нам переправиться на остров. Мы спустились к парому и разместились в следующем порядке: впереди стали Александра Александровна и Козлов, за ними стал Нольде и я, а за нами - садовник, державший в руке довольно большую пилу. Мы отчалили и благополучно добрались до середины озера, как вдруг Александра Александровна крикнула: "Мои ботинки, мои ботинки!" - и попятилась назад. Я увидел, что передняя часть парома стала опускаться в воду, и через мгновение мы все очутились в воде, так как паром опрокинулся. Вынырнув из воды, я попробовал стать на дно, но оказалось, что место было глубокое, и приходилось плыть. Посмотрев на веревку, служившую для передвижения парома, я увидел, что она цела, а потому сообразил, что паром, вероятно, сейчас должен подняться на поверхность воды и что тогда за него возможно будет подержаться, пока не подоспеет помощь. И действительно, сначала показался из воды угол парома, а вскоре и весь ящик оказался на поверхности. Несколькими взмахами рук я приблизился к парому и ухватился за его край. В это время вынырнул Козлов и спросил: "Ou est ma femme?" [Где моя жена?], на что я ответил, что не знаю. Он нырнул и, вытащив на поверхность Александру Александровну, направился вплавь к берегу, поддерживая не умевшую плавать жену. Было вполне очевидно, что добраться до берега ему не удастся, а потому я стал усиленно его звать к парому, где я мог поддерживать его и Александру Александровну. Козлов не сразу сообразил, что лучше предпринять, но, почувствовав, насколько трудно плыть, повернул обратно и стал приближаться к парому, на днище которого я успел взобраться. Когда он приблизился к парому, я ему подал руку, но просил не делать попыток сесть на днище парома, который находился в крайне неустойчивом равновесии и грозил опять перевернуться. В это время рядом с паромом из воды сначала показалась пила, а за нею - рука садовника и он сам. Ему я тоже приказал только взявшись рукою за паром держаться на поверхности воды. Нольде, как только вынырнул из воды, направился прямо к берегу вплавь.

Когда мы таким образом устроились, то стали все кричать, призывая на помощь находившихся во дворе усадьбы людей, которые не могли видеть нашего бедственного положения, так как двор был отделен от озера высокою каменною стеною. Сбежавшиеся люди стали спускать на воду лодку, на которой они спешно направились к нам на выручку. Но в это время стали раздаваться какие-то глухие звуки, из которых можно было с трудом разобрать слово "помощь". Это, оказалось, вопил о помощи наш знаменитый пловец - теоретик и практик - барон Нольде, который в Америке легко переплывал Миссиссипи, а у нас на Руси не мог проплыть каких-нибудь 25 сажен. Правда, ему приходилось плыть в сапогах и в одежде, но у меня был родственник, граф Спиборг- Мархоцкий, который на пари проплывал версту

стр. 113

будучи одетым с ног до головы. Много мы трунили над бароном после этого случая, и, насколько я мог заметить, он стал осторожнее в нашем присутствии рассказывать о своих заморских похождениях.

На рождественские праздники я уехал в Москву, а оттуда проехал на несколько дней в Петербург и побывал у своих старых и добрых знакомых. Б. М. Маркевич был болен припадками грудной жабы, и дни его, видимо, были уже сочтены. Несколько барышень, за которыми я в свое время ухаживал, повыходили замуж, одним словом, меньше, чем за год моего отсутствия из Петербурга произошли значительные изменения в семьях моих хороших знакомых. Положение женатого человека не давало мне уже той свободы, которою я пользовался, когда был холост и вполне независим. Мое кратковременное пребывание в Петербурге мне показало, что если я вернусь опять в столицу, то придется уже вести совсем другой образ жизни, чем тот, который я вел раньше. Холостой человек может бывать где ему угодно, и это его ни к чему не обязывает, а если женатый посещает приемы и балы, то он обязан от времени до времени и сам делать приемы, что, конечно, - в известном кругу знакомых - требует больших средств. Не могу сказать, чтобы это обстоятельство заставило меня сожалеть о том, что я женился. Напротив, я не без удовольствия думал о предстоящем возвращении в Александрию с женою и о нашем тихом там образе жизни.

Проведенная в Александрии зима 1883 года и первая половина зимы 1884 года дали мне возможность посвятить очень много времени изучению железнодорожных законодательств западных стран и Америки. Из чтения имевшихся у меня синих книг английского парламента я убедился, что правительство Англии уже несколько лет перед тем издало целый ряд законоположений, ограничивающих свободу железнодорожных обществ. А между тем все дороги Королевства были построены на частные капиталы, без всякого участия правительства. Во Франции также парламент в каждую свою сессию, в течение многих лет, занимался изданием законодательных актов, касающихся постройки и эксплуатации железнодорожной сети.

Тогда же у меня явилась мысль перевести главнейшие из уже действовавших законов и сравнить их с нашим железнодорожным законодательством, которое, насколько мне удалось познакомиться с ним во время службы в Министерстве путей сообщения, было еще вполне в зачаточном состоянии. Мне казалось, что раз есть в других странах опыт, то было бы странно им не воспользоваться и этим избежать тех детских болезней и неминуемых ошибок, которые так свойственны всякому новому делу. А железнодорожное строительство и эксплуатация дорог были тогда в России более или менее новым делом.

Переводы законов занимали у меня все свободное время, и эта работа меня увлекала, хотя за нее я принялся не для того, чтобы печатать мои переводы, а просто для самообразования. Не имея юридической подготовки, мне в первое время было довольно трудно схватить точный смысл той или иной статьи английского закона, тем более что язык, каким пишутся эти законы, значительно разнится от литературного языка. Но проработав некоторое время, я привык к юридическим терминам парламентских актов, и дело пошло очень успешно. Чем больше я знакомился с изданными в Англии законами, тем больше я убеждался, что многие из них могли с большим успехом быть применены и у нас. С эксплуатациею железных дорог, и главным образом с ее коммерческою частью я практически не был знаком, а потому у меня зародилась мысль по окончании работ по постройке Вильно-Ровенской железной дороги поступить на службу в управление новой линии и занять какую-нибудь должность по службе движения. Об этом моем желании я передал будущему начальнику дороги, инженеру Ивану Ивановичу Ходоровскому, и уже осенью 1884 г. вопрос о моем назначении на должность помощника начальника службы движения по коммерческой части был предрешен.

Чтобы ознакомиться с моею будущею деятельностью, я выписал все инструкции по службе движения одной из старейших дорог и стал их изу-

стр. 114

чать. Таким образом я себя несколько подготовил, хотя, конечно, пока только теоретически, к предстоящей мне работе.

Постройка быстро подвигалась и подходила к концу. Мой большой мост был к октябрю 1884 г. готов. Это было очень красивое сооружение, каменные части которого были возведены необыкновенно тщательно из прекрасного почти черного базальта искусными итальянскими каменотесами. Когда я пишу эти строки (10/23 февраля 1918 г.), промелькнуло в газетах известие, что немцы заняли город Ровно. Сердце невольно сжимается при мысли, что наши враги, а быть может и наши бегущие войска взорвут выстроенный мною мост и заложат для этого мины в колодцы, устроенные в опорах моста 34 года тому назад. Не думал я тогда, что доживу до таких позорных дней, какие приходится переживать теперь нашей несчастной родине.

Глубокою осенью 1884 г. приезжала из Петербурга комиссия в главе с председателем Временного управления казенных железных дорог бароном Шернвалем во главе. С Шернвалем приехали старший инспектор железных дорог Иван Захарович Клевецкий и еще несколько человек из начальствующих лиц. Как водится в таких случаях, комиссию необходимо было накормить завтраком, так как ей предстоял довольно длинный переезд на лошадях из Ровно в Александрию и обратно. Пришлось завтрак устроить у меня. А между тем жены не было - она уехала в Москву, и все хозяйственные заботы легли на меня.

Зная блюда, которые лучше всего удавались моему повару-конюху, мне удалось накормить гостей на славу, в действительности великолепным завтраком. Вина доставил контрагент Сентянин, причем для Шернваля было приготовлено шампанское его любимой марки, а для Клевецкого - хорошее красное вино.

После завтрака барон Шернваль, любивший покушать, пришел в отличное настроение духа и, взяв мою руку в обе свои большие руки, долго ее тряс в знак благодарности и сказал, чтобы, когда я приеду в Петербург, непременно к нему заехал.

Все работы, а в особенности мост, произвели на комиссию отличное впечатление, и барон уже в экстренном поезде поехал в Здолбунов, где на станции начальство Юго-Западных дорог устроило великолепный обед.

Я сопровождал комиссию до Здолбунова, где после обеда простился с бароном и на прощание опять от него услышал пожелание непременно меня видеть в Петербурге.

Месяца через полтора после этого, во время моего пребывания в Петербурге, я нарядился в мундир и поехал во Временное управление, чтобы, согласно настойчивому пожеланию барона ему представиться. Но каково было мое удивление, когда Шернваль меня принял очень сухо и даже не узнал. С тех пор я стал скептически относиться к проявлениям горячей благодарности начальствующих лиц, в особенности после хороших обедов.

Вспоминаю очень страшный сон, в котором я видел Клевецкого, умершего через несколько месяцев после описанного завтрака. Я ясно увидел Клевецкого, сидевшего в большом вольтеровском кресле с закутанными одеялом ногами. На лице его было выражение тяжелых страданий, и видно было, что дышал он с величайшим трудом. Подойдя к его креслу, я спросил, как он себя чувствует, на что он еле внятным шепотом ответил, что невыразимо страдает. В Александрию газеты приходили на третий день из Петербурга, и в полученном последнем номере "Нового времени" я прочел о смерти Клевецкого, последовавшей как раз в ту ночь, когда я его видел во сне. Я потом справился, при какой обстановке он скончался, и узнал, что смерть последовала от припадка грудной жабы и, так как он задыхался в лежачем положении, то последние дни жизни провел в кресле, в котором и скончался.

С Клевецким я встречался во время моей службы в Департаменте железных дорог и никогда особенно близок к нему не был, и почему у меня был такой сон - объяснить не могу, так как о Клевецком после его приезда в Александрию я ни разу не вспоминал.

стр. 115

Раз приезжал в Александрию Е. В. Богданович, который в качестве члена Временного управления казенных железных дорог от Министерства внутренних дел следил за санитарным состоянием железных дорог. У нас на линии все в санитарном отношении обстояло благополучно, а потому и особенной надобности не было в приезде генерала. Но такие командировки были весьма полезны... для командируемых, так как составляли статью добавочного содержания в виде проездных на шестерку лошадей и подъемных денег. Этот способ получения казенных денег впоследствии использовал до совершенства министр путей сообщения князь М. И. Хилков, который своими непрерывными и совершенно бесполезными, если не сказать вредными, поездками по железным дорогам чуть ли не к июлю каждого года ухитрялся израсходовать весь кредит министерства на разъезды.

Генерал Богданович остановился у меня. У него была масса странных привычек, предрассудков и чудачеств, которые он проявлял совершенно не стесняясь обстановкою. Так, например, он ни за что не входил ни в одну квартиру, не спрося в передней, нет ли где-либо поблизости кошки. Боязнь и отвращение к кошкам были у Евгения Васильевича настолько сильны, что он чувствовал присутствие кошки чуть ли не через две-три комнаты, а если он натыкался случайно на кошку, то с ним делался глубокий обморок.

После осмотра двух-трех балаганов, в которых были размещены землекопы, генерал Богданович, И. А. Карышев, Даниев и я приехали ко мне обедать. Жена в это время была в Москве, и роль хозяйки исполнял я. Так как до обеда оставалось еще много времени, то Е. В. Богданович предложил сыграть в вист. Хотя мы все играли в винт и о висте не имели ни малейшего понятия, тем не менее мы проявили согласие сразиться с генералом. Евгений Васильевич, который был моим партнером, после первого робера заявил, что он устал и ляжет спать до обеда, что он, впрочем, всегда проделывал и в Петербурге, уверяя, что, насколько сон после обеда вреден, настолько он полезен до обеда. Оказалось, что мы с ним проиграли каждый по три рубля. Положив трехрублевую бумажку на стол, Богданович ушел ко мне в спальню, где для него была приготовлена постель. Я тоже достал три рубля, желая заплатить мой проигрыш. Тогда Иван Александрович, ни слова не говоря, достал из кармана кошелек, разменял на рублевые бумажки генеральскую трехрублевку, сунул одну бумажку мне, другую Даниеву, а трехрублевку взял себе, говоря, что было бы просто глупо за такую дурацкую игру еще платить деньги. Серьезный вид, с которым все это проделал Иван Александрович, усугублял комизм положения, и мы долго хохотали над его выдумкою.

(Продолжение следует)

Примечания

1. Труды Высочайше учрежденной Комиссии графа Баранова. Т. 1, ч. 1. с. 47.

Постоянный адрес данной публикации: