Людей, подобных Снегову, я не встречал ни до, ни после него. Людей с такой необыкновенной биографией, с таким характером, волей, убежденностью, умом, страстностью, упорством и настойчивостью, несмотря ни на что, цельностью во всех своих мыслях и в поведении.

Впервые увидел я его в доме Льва Степановича Шаумяна, друга моего отца с молодых лет. Молодых - особенно для Льва Степановича, ибо если моему отцу было 23 года в 1918 г., когда они познакомились в Баку в доме Степана Шаумяна, то среднему сыну прославленного революционера было всего четырнадцать.

Скорее всего, мы увиделись в 1954 году. Алексей Владимирович Снегов лишь недавно вышел из ГУЛАГа, но вовсе не выглядел как человек сломленный. Напротив, он вел себя как победитель. И он был им: победил своих "пыточных дел мастеров", всю репрессивную систему ГУЛАГА. Она дышала на ладан, а он в свои семьдесят с лишним лет был энергичным и подвижным, как будто был на тридцать лет моложе.

Снегов чрезвычайно заинтересованно следил за текущей политикой, особенно за тем, что происходило в партии и КГБ, а также МВД. От него можно было слышать суровую критику бюрократизма в обществе и в партии, его возмущала тупость нашей пропаганды и т.д. Вместе с тем он нисколько не стал врагом социализма. Наоборот, все его заботы и вся его критика сводились к тому, как вернуть былое: веру людей в социализм как систему и в партию Ленина. Хотя все чаще сталкивался с тем, что существовала уже другая партия, а та, созданная Лениным, давно уже уничтожена Сталиным. Он читал мне "платформу Рютина", раздобыв ее через близких ему людей в ИМЭЛе, и полностью с ней солидаризировался.

До войны Снегов, насколько помню его слова, работал в рыбном флоте, в Мурманске, то есть в системе, состоявшей в ведении моего отца. То уже было понижение после партийной работы - предвестник дальнейших неприятностей. С отцом он был знаком с 1930 г., и потому А. И. Микоян взял его на работу в Наркомат рыбной промышленности. Но неприятности не заставили себя долго ждать. Вскоре он был арестован. Однако в 1938 г. попал в волну освобождений, которая на время была предложена Берией и одобрена Сталиным, чтобы взвалить вину за "перегибы" на Ежова.

Микоян Серго Анастасович - доктор исторических наук, ведущий научный сотрудник Института мировой экономики и международных отношений.

стр. 69

Сразу же Алексей Владимирович приехал в Москву и пришел к отцу в Кремль.

Микоян, видимо, опасался, что волна освобождений - не гарантия от всякого рода неприятностей и что вообще на НКВД полагаться нельзя. Алексей Владимирович рассказывал мне: "Микоян мне говорит: "Немедленно, прямо из моего кабинета, не заходя домой, отправляйтесь на вокзал, берите билет на ближайший поезд в Сочи, дождитесь отхода поезда в здании вокзала, не выходя из него. Вот вам деньги на билет и на обзаведение одеждой, которую вы бы взяли дома". Он достал деньги из сейфа. "Приходите в Сочи в наш наркоматский санаторий, распоряжение о путевке будет уже отправлено туда по телеграфу, так что вас там устроят. И не уезжайте оттуда, пока я вас не вызову. Путевку вам будут продлевать сколько нужно". Но я ответил: пусть сначала мне вернут партбилет! Микоян настаивал, что партбилет можно получить позже, когда позволит обстановка, сейчас же нужно немедленно ехать, никуда не заходя. Я был наивным и упрямым, твердо стоял на том, что пока не вернут партбилет, я никуда не поеду. Для меня это был в тот момент вопрос принципиально важный.

Он устал со мной спорить. Сказал: "Ну, ладно, попробуем. Будем уповать на то, что Шкирятов (председатель Комиссии партийного контроля в то время) недолго задержит, решит вопрос на месте". Тут же звонит А. А. Андрееву, вашему соседу по квартире в Кремле, все же - секретарь ЦК, его дублирующий звонок Шкирятову будет иметь, возможно, даже больше веса. Рассказывает Андрееву вкратце мою историю и просит тут же позвонить Шкирятову. Тот обещает. После чего Микоян, выждав минут десять, сам звонит Шкирятову и просит не задержать выдачу партбилета Снегову, так как он, Микоян, его направляет в срочную командировку. Я, обрадованный и полный надежд на немедленное оформление моей партийной реабилитации, иду на Старую площадь, пропуск для меня уже оставлен. Захожу в приемную Шкирятова, объясняю, по какому вопросу, и меня просят подождать.

Но Шкирятов так меня и не вызвал. Через короткое время пришли два сотрудника НКВД в столь знакомой мне форме, предложили последовать за ними. Я оказался снова там, откуда только что чудом выбрался. Причем на этот раз уже не на год, а на 17 лет".

Однако возвратимся к его реабилитации через эти 17 лет. Вскоре я узнал, что он уже встречался с моим отцом. Л. С. Шаумян, большой друг нашей семьи, способствовал этому, ибо Кремль был "укрепленным замком", в который чрезвычайно трудно было проникнуть. Квартира же Льва Степановича и его супруги Елены Юлиановны, необыкновенно душевной и мудрой женщины, в "Доме на набережной" была легко доступна для невинно пострадавших. Снегова там звали просто Алешей, обращались на "ты". Возможно, то было давнишнее знакомство.

Сам Лев Степанович был мужественным и деятельным человеком. Вместе с тем очень доброжелательным, с большим чувством юмора. Для моего отца он стал как бы младшим братом еще с 1918 года, когда Микоян жил на квартире Шаумянов в Баку, когда после ареста в Красноводске, тогда еще подросток, Лева Шаумян отказался от освобождения по возрасту и стойко перенес все тяготы тюрем Закаспия (там, между прочим, врачи прозевали образование гангрены у него в правой ноге, и ее пришлось ампутировать). Лев Степанович в то время был заместителем главного редактора Большой советской энциклопедии. Фактически он руководил всей каждодневной работой, поскольку главным редактором являлся академик, всецело занятый в своем научном институте и в Президиуме АН СССР. Коллектив редакции просто обожал Льва Степановича, знаю это от сотрудников БСЭ.

А Микоян рассказал о Снегове Хрущеву и порекомендовал встретиться с ним. Тот знал Снегова по работе на Украине в 1920-е годы и захотел побольше узнать о репрессиях из "первоисточника". Аналогичным источником информации стала Ольга Григорьевна Шатуновская, в 1918 году секретарь

стр. 70

Степана Шаумяна, а в 1930-е годы - работник Московского горкома партии, где она работала под руководством Хрущева.

В те дни я, кстати, понял, как удивительно мало знала об этой стороне жизни часть членов Политбюро. Все-таки Сталин старался скрывать от них многое. Только Молотову, Кагановичу и Ворошилову он доверял читать письма видных деятелей партии, государства и армии из тюремных камер, душераздирающие призывы разобраться и поверить в их невиновность. Другие члены Политбюро не знали и статистики репрессий, а значит, не представляли себе подлинных масштабов происходившего. Лишь в 1954 - 1955 годах Лев Шаумян, например, по просьбе Микояна выяснял через Институт марксизма-ленинизма, сколько делегатов XVII съезда, "съезда победителей", и избранного ими Центрального комитета были репрессированы. И был поражен цифрам, которыми его "нелегально" снабдил Шаумян, что-то около трех четвертей делегатов было репрессировано и еще больше членов избранного Центрального комитета. А ведь этот "съезд победителей" проходил после идейного разгрома "троцкистов" и "зиновьевцев", которых, конечно же не избирали делегатами. На моих глазах отец с изумлением слушал рассказ Шатуновской о том, как в их женский лагерь с "населением" в десять тысяч привезли одну подлинную японскую шпионку, и как весь лагерь ходил на нее смотреть. Отец даже позвал мою маму: "Ашхен, иди сюда, послушай, что рассказывает Оля".

Смерть Сталина значительно укоротила руки госбезопасности, деятельность ее органов внутри страны стала менее заметной, но сталинизм в умах многих не исчез. На возвращавшихся, негласно реабилитированных, многие еще смотрели как на амнистированных, то есть прощенных врагов народа. А кое-кто сохранил подобное отношение к ним даже после XX сьезда. Поэтому, видимо, целесообразно подробнее рассказать о людях, так или иначе связанных со Снеговым и его деятельностью, кто либо способствовал, либо препятствовал его усилиям.

К первой категории относилась прежде всего упомянутая уже О. Г. Шатуновская. Знакомство с Хрущевым и Микояном, естественно, помогло ей доводить до сведения этих двух руководителей многое, что она знала и узнала в тюрьме и в лагере. Как рассказывал, через полгода после XX съезда, Хрущев делегации итальянской компартии во главе с Энрике Берлингуэром, "член партии с 1916 г. т. Шатуновская работала ранее в орготделе МК, ее знал лично я, а еще лучше т. Маленков, как очень принципиального товарища. Ее арестовали и выслали, и мы верили, что она была связана с врагами. После разоблачения Берии мы ее освободили, восстановили в партии, и сейчас она работает в КПК при ЦК КПСС. Таких тысячи. Ясно, что этим людям нужно дать объяснения, чтобы у них не осталось нездоровых настроений по отношению к партии и ее руководству. 70 процентов делегатов XVII съезда ВКП(б) и большинство членов ЦК, избранных на съезде, расстреляны, а это - подпольщики, участники гражданской войны, активно боровшиеся против троцкистов и бухаринцев. Это также требует объяснения"¹ .

Конечно, такие, как Шатуновская и Снегов и др., не требовали объяснений, они сами понимали очень многое, а главное, были счастливы, что, наконец, после многих лет, "ошибка", совершенная в отношении их, была признана. Больше надо было думать о миллионах членов партии и десятках миллионов членов всего общества, которые ждали объяснений.

Когда сразу после XX съезда КПСС Ольгу Григорьевну сделали членом Комитета партийного контроля, то имели в виду усиленное внимание с ее стороны к реабилитации по партийной линии невинно пострадавших. Благодаря этому назначению Шатуновская получила доступ к архивам и сообщила отцу многое, что практически никому тогда не было известно, например, о голосовании почти 300 делегатов XVII съезда в 1934 г. против Сталина и подтасовке Л. М. Кагановичем (контролировавшим работу счетной комиссии съезда² ) итогов голосования. Невероятно, но факт: эти 287 бюллетеней "против" все еще хранились в конверте среди других материалов съезда и

стр. 71

Шатуновская лично их держала в руках! Она рассказала также об инициативе видного большевика Б. П. Шеболдаева, который сколачивал группу для того, чтобы предложить съезду заменить Сталина на посту генерального секретаря СМ. Кировым. Как бы с опозданием, но выполнить "завещание Ленина". Шеболдаев говорил с Кировым, тот отказался и даже сам рассказал об этом Сталину.

О последнем эпизоде - рассказе Кирова Сталину - отец, видимо, знал и раньше. Как он полагал, Киров был уверен, что Сталин все равно узнает - если уже не знает, так что лучше самому рассказать. Во всяком случае и отец, и Ольга Григорьевна, и Лев Степанович, и Алексей Владимирович согласились, что этот эпизод сыграл роль смертного приговора Кирову.

Ольга Григорьевна затребовала от КГБ данные о количестве репрессированных и получила жуткую цифру - только между 1 декабря 1934 и 22 июня 1941 г. около 19 млн. человек, из них 7 млн. расстрелянных. Но все это было уже позже, после XX съезда, то есть после февраля-марта 1956 года. Эту цифру она подтвердила мне лично незадолго до своей кончины, когда я посетил ее на квартире. Она лежала в связи с заболеванием сердца, но ум ее был совершенно ясен. Я до сих пор не могу понять, почему ее данные на порядок превышают официальные данные, сообщаемые даже сегодня: речь идет о цифре около 700 тысяч расстрелянных.

Повторюсь: о многом Хрущев и Микоян узнавали от них впервые: о масштабе репрессий, о "методах допросов", о невиновности практически каждого осужденного, о варварских условиях существования заключенных, о массовой гибели людей от голода, холода и репрессий внутри лагерной системы. Относительно методов допросов они, возможно, в какой-то мере догадывались, но тоже не представляли себе всю эту изощренную систему физических и психологических методов доведения подследственных до состояния готовности подписать и подтвердить "на людях" (при очной ставке или на суде) все, что от них требовалось следствию.

Понимаю, что многим это покажется странным, многие просто не поверят, но тем не менее это факт. Конечно, некоторые в высшем синклите партии были более информированы, например, Молотов, которому Сталин посылал списки репрессируемых, в том числе жен ответственных работников, на которых неизменно Молотов ставил свое: "ВМН". Что означало: "высшая мера наказания".

Участвовал и К. Е. Ворошилов, особенно в расправах над военными работниками. Он искренне верил, что если М. Н. Тухачевский и др. считали Ворошилова и СМ. Буденного героями прошлой войны и только, но не годными для подготовки к будущей войне, то эти люди - враги. Это я сам услышал из его уст, когда отец поехал на дачу к Ворошилову на его 80-летие (уже после выхода его на пенсию) и взял с собой всех нас, сыновей. При этих словах Степан, мой старший брат, хотел что-то возразить, но отец сделал ему знак не начинать спора. Это было бы, действительно, бесполезно. Буденный громогласно подтверждал все, что говорил Климент Ефремович.

Многие списки Сталин направлял и Кагановичу, не сомневаясь в их одобрении. Что тот и делал, используя все богатство русских нецензурных выражений. Этим он подтверждал, видимо, свою безграничную преданность - может быть, отчасти потому, что погиб его родной брат, нарком авиационной промышленности. Михаил Каганович был оклеветан (что не могло быть предпринято без санкции Сталина) и подлежал аресту, но Сталин - в стиле того, что Антонов-Овсеенко младший назвал "театр Сталина" - предписал провести очную ставку в присутствии Микояна. Слушая показания против себя двух бывших подчиненных, которых сопровождали офицеры НКВД, и поняв, что означал этот театр, нарком вышел в туалет при кабинете Микояна и там застрелился.

Нечего и говорить о Берии, который был просто палач, сам принимал участие в "допросах", а секретаря компартии Армении Ханджяна даже застрелил прямо в своем кабинете.

стр. 72

Что касается остальных, то цифры "разнарядок" на области и республики им не сообщали, поэтому о массовости арестов судили только по тем, кого лично знали, и по рассказам других. Конечно, и непосвященных Сталин постарался "замазать". Известны его слова, адресованные ближайшему окружению: "Не думайте, что кому-то удастся остаться "незамазанным"!" Например, направил в Армению со своим письмом к ЦК компартии Армении Микояна - и послал с ним вместе Маленкова для контроля, а из Тбилиси приехал и Берия. Так что обставили отца крепко, исключив возможность какой-либо "самодеятельности" и вынудив подписать все, что было нужно, включая список на аресты. Отец при мне рассказывал своему брату Артему Ивановичу: "Когда неожиданно в зал вошел Берия, я подумал, что он пришел с приказом Сталина арестовать меня". Но оказалось, речь тогда шла о том, чтобы "замазать".

Помню, отец рассказывал, как удивлялся аресту своего заместителя А. Беленького, стал убеждать Сталина в его невиновности, ссылаясь на то, что знал его с самой лучшей стороны еще со времен работы в Ростове. А Сталин в ответ вручил толстую папку допросов и признаний, добавив: "Это он перед тобой подхалимничал, а почитай, что он сам говорит, кем он был на самом деле, и что о нем рассказывают другие". Отец говорил, что, прочитав, поразился, как ловко Беленький скрывал свое лицо в течение стольких лет.

Еще к вопросу о "замазывании всех". В каждом наркомате существовали еще с 1920 годов так называемые инспекции, которые вначале занимались "бытовкой": докладывали руководству наркомата о фактах бытового или морального разложения. С 1937 года эти инспекции стали местом, куда сходились многочисленные доносы на "врагов народа", "вредителей" и "шпионов". Надо признать, что доносами охотно занимались по разным побуждениям многие люди, имена которых никому не известны, так называемые "простые люди". Их доносы и сейчас хранятся в различных архивах и поражают своим количеством. Надо признать поэтому, что часть общества активно участвовала в расширении масштаба репрессий. Одни доносили, чтобы "подсидеть" начальника и занять его место, другие заражались шпиономанией, третьи поддавались массовой истерии и в любой аварии видели вредительство, четвертые стремились обезопасить себя, продемонстрировав свою "бдительность". Были среди них и штатные "стукачи".

Когда инспекция наркомата посылала свои "материалы" наркому, тот оказывался в безвыходной ситуации: замять дело и не дать ему хода, не сообщить в НКВД, означало покрывать "врагов народа". Тем более, что инспекции тесно сотрудничали с НКВД и, наверняка, посылали свои "материалы" сразу в два адреса. Наркому оставалось только переслать эти материалы в НКВД как приложение к своему письму и тем самым призвать этот орган принять меры. В такой ситуации оказывались все наркомы. Мой отец послал такого рода письмо и материалы Ежову 13 июля 1937 г. в отношении двух работников Института рыбоводства и океанологии Наркомпищепрома, а по тексту письма видно, что до этого им посылалось аналогичное письмо в отношении еще одного человека.

Очевидно, все же у Микояна, как и у некоторых других членов Политбюро, например Г. К. Орджоникидзе, возникали вопросы, почему вдруг появилось, кроме доносов, и множество невероятных признаний. Считали возможным психологическое воздействие, может быть, в отдельных случаях и физическое. Но, не испытав на себе, нельзя было поверить, что создана такая машина пыток, которая сломит любого.

Эти строки написаны автором вовсе не для того, чтобы смыть с образа своего отца черное пятно, то есть обелить его. Он и сам был бы против этого. Вот выдержка из свидетельства Натальи Мостовенко, рассказавшей о споре, возникшем на годовщине смерти Льва Степановича Шаумяна, собравшей на его квартире товарищей по работе и друзей (я вынужден сильно сократить ее пространный рассказ). Спор возник после произнесенных ею слов в память невинно пострадавших, как ее отец. "Анастас Иванович поднялся с места так

стр. 73

стремительно, что все мы обомлели (другого глагола не придумаешь) "Почему мы устраивали видимость судебного разбирательства... вместо того, чтобы реабилитировать всех сразу (речь шла о медленной реабилитации до XX съезда КПСС. - С. М. )? Потому, что остерегались, как бы наш народ окончательно не уверился в том, что мы - негодяи!"

Помню, мгновение Анастас Иванович помедлил. Потом заключил: "Негодяи! То есть те, кем и были мы на самом деле!""³ .

Как уже упоминалось, после смерти Сталина отца заинтересовало, сколько было репрессировано и расстреляно человек из числа делегатов XVII съезда и членов ЦК, избранного этим съездом. Он попросил Л. С. Шаумяна как-нибудь выяснить этот вопрос, используя связи редакции БСЭ с ИМЭЛом. Значит, ранее или иным способом официально он не мог этого узнать!

Снегов в 1950-е годы много общался с чудом выжившим членом одной из счетных комиссий съезда - фамилия его была Верховых. Именно Верховых прекрасно знал роль Кагановича в подтасовке результатов голосования. В одном из своих поздних интервью Каганович это отрицал и даже сказал, что "сын Микояна выдумывает" - имея в виду мой рассказ об этом в какой-то публикации. Уточняю источник моих сведений: Снегов со слов Верховых. В лагере Снегову рассказывали и о том, как Затонский, председатель центральной счетной комиссии съезда, уходя на допрос, попрощался с сокамерниками, сказав, что уже не вернется: "Я им сейчас скажу всю правду о том, как прошли выборы и как их результаты были фальсифицированы. После этого меня даже не вернут в камеру, а сразу расстреляют".

Вскоре после XX съезда Хрущев назначил Снегова заместителем начальника ГУЛАГа по политической части. Тот очень сопротивлялся. "Я сыт этим заведением по горло, а он заставляет согласиться, мол, ты все там знаешь, что нужно и что не нужно, кроме того, тебя не обмануть показухой. А я просил сделать меня секретарем какого нибудь райкома города Москвы. Хотел поработать, как раньше, с людьми, с нормальными жизненными проблемами и задачами. А приходится ездить по лагерям, видеть все то, в чем жил сам много лет. Поверь мне, это все противно видеть, даже в качестве начальника". Я возражал, что он, действительно, сможет во многом помочь заключенным, зная их беды и их потребности, его не обманут никакие "потемкинские деревни" и никакие подставные фигуры.

Я уже упоминал, что моя первая встреча со Снеговым произошла на квартире Льва Шаумяна. Должен сказать, Лев Степанович ко мне относился тепло с самого моего детства. Мы с ним о многом разговаривали, переписывались в годы войны, когда он редактировал газету "Уральский рабочий" в Свердловске, а я был школьником в Куйбышеве, Москве и Сталинабаде (нынешний Душанбе). Делая определенную поправку на разницу в возрасте, осмелюсь сказать, что мы были друзьями. Лева многому научил меня и участвовал в моем политическом и нравственном воспитании, особенно после смерти Сталина.

И с Алексеем Владимировичем, несмотря на существенную разницу в возрасте, мы просто подружились. Только я ему говорил "вы", а он мне "ты". Ему нужен был небезразличный слушатель, слушатель-единомышленник.

Были случаи, когда я его отвозил на своей "Волге" на его очень скромную служебную дачу, маленький щитовой домик в поселке МВД, и мы никак не могли прекратить разговор, и я оставался ночевать. Запомнилось, что нам досаждали мухи и Алексей Владимирович с необыкновенной ловкостью с полотенцем в руках их ликвидировал. Мне он разъяснил: "Натренировался в лагере. Тот, кто убивал больше мух, получал чуть больше пайки!".

Но однажды меня охватил ужас. Он снял с себя майку и спросил: "Хочешь посмотреть мою спину?" И, не дожидаясь ответа, повернулся спиной. Я увидел 4 - 5 глубоких и широких полос, углубленных на полсантиметра, наверное, если не больше. Я был потрясен. "Что же это такое? Они что, сдирали с вас кожу?" - "Надрезали, а потом сдирали вместе с мясом". То,

стр. 74

что фаланги одного пальца на руке недоставало, я не мог не заметить и раньше. Но спина! Она произвела на меня жуткое впечатление.

Рассказывая о следственных тюрьмах в Москве, он говорил: "Кто не подписывал в Бутырке, тех везли в Лефортово. А кто не подписывал и в Лефортове, везли в Суханове. В Суханове подписывали все". - "Что же там такое было?" - "Представь себе купол, как в цирке, с подвешенными снарядами. Конечно, не для артистов, а для того, чтобы добиваться от заключенных того, что надо". - "И все же, что и как там происходило?" - "Этого я тебе не скажу", - говорил решительно он. "Алексей Владимирович, тогда напишите и храните у себя. Это должно остаться для истории". - "Ну, это не главное, что нужно делать для истории", - резко отвечал он.

"Алексей Владимирович, если в Суханове подписывали все, значит и вы тоже?" - "Да. Вся штука была в том, чтобы после, на "тройке", на "особом совещании" отрицать вину и заявить, что показания и признание вырваны пыткой. Но тогда направляли "на доследование". Это значит, опять конвейер пыток".

Тут я заметил: "Уж лучше было не отрицать и тут, чтобы не возвращаться в такой конвейер". И вдруг Алексей Владимирович на меня рассердился. Видно, в тюрьмах многие так же высказывались и поступали. "Вот из-за таких рассуждений и такого поведения удалось уничтожить миллионы! Неправильно ты говоришь!" По его рассказу, он чудом избежал расстрела - но именно потому, что на "особом совещании" отказался от своих показаний: "После особого совещания всех направляли по лестнице в подвал - это на Никольской улице, в старом здании со сводчатым подвалом - там начинался коридор, куда-то поворачивавший. Там находился пьяный лейтенант или капитан НКВД, он заводил очередного заключенного за угол и там стрелял ему в затылок. Трупы кто-то, видимо, утаскивал дальше по подвальному коридору. И вот - я среди них, продвигаюсь по коридору. Вдруг прибегает сверху другой чин НКВД, расталкивает обреченных, хватает меня за локоть, показывает палачу какую-то бумагу и говорит: "Этого я забираю, он идет на доследование". Палач крикнул в ответ: "Ну и забирай к такой-то матери, и не мешай мне работать!""

Снегов ненавидел Сталина, Берию и всех их последышей - в том числе и Ивана Серова, все еще председателя КГБ. Этот невысокий и неприметный человечишка относился к числу яростных сторонников сохранения сталинизма даже после XX съезда КПСС.

До войны Серов был отправлен возглавить НКВД Украины, потом вернулся в Москву и стал заместителем Берии. Отец мой вел направленную кампанию против Серова в разговорах с Хрущевым. Но Хрущевы и Серовы дружили семьями еще со времен совместной работы на Украине. Я тому был свидетелем, бывая часто в доме Хрущевых. Иной раз там бывал Серов с семьей, сам в вышитой украинской рубахе, зная, что это понравится Никите Сергеевичу.

И Хрущев, конечно, хотел иметь во главе КГБ преданного ему человека, пусть даже у него руки были по локоть в крови. А возможно, это обстоятельство делало его еще более "преданным", тем более что на Украине самому Хрущеву, наверняка, приходилось подписывать "расстрельные списки" в большом количестве. Сам Серов, конечно, их тоже подписывал (а вернее, готовил для подписи Хрущеву, помогая, тем самым, его "замазать"!), но первый секретарь ЦК республики был вынужден делать то же самое, хотя и сильно сомневался в виновности некоторых людей. Хрущев вспоминал, как однажды даже потребовал очной ставки с одним из "признавшихся" и поехал в тюрьму. Подтверждает, что человек смотрел за спину Хрущева, где сидели его тюремщики, и уныло подтверждал свою вину. По всему видно, что Хрущев должен был понять подлинную ценность его признаний.

В общем, семейная дружба Хрущевых и Серовых была основана на сомнительном фундаменте.

Отец рассказывал мне, как убеждал Хрущева, что "невозможно держать во главе КГБ заместителя Берии", что пока Серов - председатель КГБ, этот

стр. 75

Комитет останется тем же органом, что был МГБ раньше. Хрущев, видимо, не скрыл от Серова, что Микоян настаивал на его снятии, так как в 1950-е годы Серов организовал аресты, чтобы выбить компромат на Микояна. Об этом рассказал сын его бывшего заместителя Крутикова. Крутиков-младший, Феликс, сначала работал помощником у отца, но уже был офицером КГБ. Был отправлен в Париж на разведывательную работу, но вскоре оттуда отозван для ареста. Его били, и даже сам Серов лично бил (то было до XX съезда), добиваясь рассказа о вреде, нанесенном стране работой Микояна в сфере внешней торговли. Феликс Крутиков устоял, но его все же осудили за "сотрудничество с иностранными разведчиками" в Париже. После XX съезда по инициативе Микояна его реабилитировали, а Евгений Крутиков, его сын, опубликовал не так давно всю эту историю⁴ . Д. Д. Королев, тогда министр торговли РСФСР, рассказывает, как председатель КПК З. Т. Сердюк предлагал ему подписать документ, где "были грубейшие наветы на Микояна": о его "ошибках в руководстве пищевой промышленностью"; что тот якобы "неправильно ведет линию во внешней и внутренней торговле". В награду за подпись ему была обещана должность заместителя главы правительства РСФСР. Когда Королев отказался, то перестал быть и министром⁵ . В данном случае предполагаю, что интрига была инициирована другим "наследником Сталина" - Фролом Романовичем Козловым, скорее всего, вкупе с Н. Г. Игнатовым, секретарем ЦК, к которому я еще вернусь.

Козлов в качестве секретаря обкома и горкома рьяно "чистил" Ленинград уже после расправы с основными жертвами "Ленинградского дела", проявляя при этом тупость и бесчеловечность, свойственные лучшим "специалистам" МГБ. В условиях, возникших после публичного суда над В. А. Абакумовым (министром государственной безопасности, лично, с большим рвением и нечеловеческой жестокостью ведшим "дело"), в 1955 году, суда, проведенного в самом Питере, ленинградская партийная организация намеревалась прокатить Козлова "на вороных". Прибывший из Москвы Хрущев произнес сакраментальную фразу: "Не делайте из Козлова козла отпущения". Дело в том, что Козлов уже успел с помощью подхалимства - верного средства расположить лидера в свою пользу - и прочих нечистых приемов внушить хорошее к себе отношение со стороны первого секретаря ЦК КПСС. И Хрущев не только спас его от позора, связанного с неизбранием в секретари обкома в Ленинграде, но еще и перевел в Москву, сделал вторым секретарем ЦК (официально такой должности не существовало, но первый всегда мог обозначить, кто его заменяет в секретариате).

А ведь Фрол Козлов прибыл в Питер сразу же после арестов по "Ленинградскому делу" и ретиво продолжал исключать из партии всех, кто хоть как-то был связан с героем обороны Ленинграда А. А. Кузнецовым, искоренял со всех значимых постов и из рядов партии честных людей, прошедших испытания блокадой. Один из таких людей, М. Д. Воинов, брат жены Кузнецова, много мне рассказывал об этом. Кстати, Козлов первым из лидеров высшего ранга в нашей стране оказался замешанным в коррупции. Я имею в виду дело Смирнова, председателя Ленгорисполкома, после гибели которого в автокатастрофе в сейфе его нашли бриллианты и валюту; прибывшая из Москвы группа из Генеральной прокуратуры СССР обнаружила, что ниточка потянулась к Козлову. Но указанием из Москвы (где Козлов уже работал членом Президиума и секретарем ЦК) работа комиссии была свернута. Об этом мне лично рассказывал тогдашний Генеральный прокурор РСФСР.

Трудно представить, как мог такой искренний и эмоциональный человек, как Хрущев⁶ , перевести Козлова в Москву, не только выведя из-под удара "масс" (тех самых "масс", именем которых клялись наши вожди), но и сделал на деле вторым лицом в партии, а потом публично объявил своим будущим преемником. Такое случалось с нашим Никитой Сергеевичем.

Но вернусь к Серову. В дальнейшем Хрущев согласился убрать его с должности председателя КГБ, но только тогда и потому, что заподозрил его в чрезмерно близких отношениях с Игнатовым, амбициозным членом Пре-

стр. 76

зидиума и секретарем ЦК, стремление которого лезть вверх по ступенькам власти было очевидным. (Кстати, именно он начал создавать антихрущевскую группировку сначала в президиуме, а затем и в самом ЦК, которая и добилась снятия Хрущева.)⁷ И то Никита Сергеевич сначала отправил Серова в Генеральный штаб - начальником Главного разведывательного управления. Весьма почетная ссылка! Лишь после провала агента ЦРУ Олега Пеньковского, полковника ГРУ, которому покровительствовал новый начальник ГРУ, Серова отправили начальником училища в Среднюю Азию, откуда он вышел на пенсию. Закончил он свою земную жизнь в качестве председателя дачного кооператива Горки-VI, где проживали маршалы и генералы советской армии близ поместья графской семьи Шереметьевых "Архангельское".

То был период начала оттепели. Многие заключенные освобождались (хотя и несли позорное, по мнению консерваторов, или во всяком случае сомнительное клеймо "реабилитированных"), но основная масса продолжала томиться в северных и прочих лагерях. Начинался решающий этап борьбы за десталинизацию. Снегов был в первых рядах ее. Он и Лева Шаумян, а также мой отец, вместе редактировали статью зам. главного редактора журнала "Вопросы истории" Э. Н. Бурджалова о поведении Сталина в апреле 1917 года, идущем вразрез с ленинской линией. Ее публикация стала бомбой для партийного актива. А автору М. А. Суслов не простил "предательства" - ведь Бурджалов до этого работал в Агитпропе ЦК.

Снегов, видимо, первым понял, что этот съезд должен стать рубежным. От него я впервые услышал фразу: "Если они не развенчают Сталина на этом съезде, первом после смерти тирана, и не расскажут о его преступлениях, то останутся в истории как его добровольные сообщники. Только разоблачив роль Сталина они убедят партию в том, что были невольными соучастниками". Потом Хрущев написал в мемуарах, что мыслил именно так, Микоян сделал то же самое, оба без ссылки на подлинного автора. Может быть, они, услышав это от Снегова и проникнувшись этой мыслью, приняли ее как свою собственную.

Во всяком случае я живой свидетель того, что Снегов это высказал, что он настойчиво убеждал в этом Хрущева и Микояна. Отца было убедить легче. Хрущев же какое-то время представлял себе предстоящий съезд как триумфальное шествие нового первого секретаря. Отец рассказывал, что Никита считал вопросы мирного перехода к социализму - в теории, а освоение целинных земель и массовое жилищное строительство - в практической работе, главными темами съезда. Но вскоре Хрущев осознал, что развенчание Сталина и сталинщины окажется гораздо более важным. А уж когда он проникался идеей, то шел вперед как таран. Сначала поручили П. Н. Поспелову готовить материалы для доклада о Сталине. Собранный материал произвел такое впечатление, что даже "верный сталинец" Поспелов не смог удержать слез, зачитывая некоторые письма на имя Сталина обреченных на расстрел и прочие материалы, известные теперь из закрытого доклада Хрущева.

На одном из первых заседаний съезда А. И. Микоян получил слово. Он не только раскритиковал книгу Сталина "Экономические проблемы социализма в СССР", но и в очень резких выражениях отзывался о роли Сталина в целом. Среди гостей съезда находился Артем Иванович Микоян, авиаконструктор, брат отца. Он приехал к нам домой раньше отца. Не скрывая тревоги, сказал нам: "Ваш отец совершил серьезную ошибку, выступив слишком резко против Сталина. Окружавший его актив партии с возмущением реагировал на эту речь, сурово ее осуждая". Наш дядя дожидался с нетерпением приезда брата, чтобы рассказать ему, как воспринят его поступок, быть может, посоветовать как-то исправить "ошибку".

Отец приехал, спокойно выслушал брата и ответил, что на иное он и не рассчитывал. "Они его боятся даже мертвого. Или уже не в состоянии понять очевидное", - заметил он. Но добавил, что, скорее всего, будет еще одно выступление, которое покажет, что высказанные им мысли - это лишь очень малая часть того, что следует сказать отрицательного о Сталине.

стр. 77

Видимо, окончательное решение о докладе и кто его произнесет, если решат "да", тогда еще не состоялось. Снегов рассказывал мне, что сопротивление со стороны группы Молотов-Ворошилов-Каганович продолжалось до последнего дня. Хрущев понял значение предстоявшей десталинизации и правильно решил, что такой доклад должен делать первый секретарь ЦК, а не второстепенный секретарь, выделенный по поручению Политбюро (тогда это был уже Президиум ЦК). Остальное всем хорошо известно.

Честь ему и хвала! Нужен был Хрущев, чтобы произнести такой доклад. Только он и мог "продавить" его в таком виде через сталинистов в Президиуме ЦК. Нужен был Микоян, чтобы убедить Хрущева в необходимости немедленной "десталинизации", чтобы помочь пробить в Президиуме ЦК решение об откровенном докладе. Но первоначально понадобился Снегов, чтобы высказать мысль о "сообщниках"; ему удалось заронить в умы лидеров понимание того, что откладывать невозможно. Поэтому считаю совершенно неправильным и несправедливым, что роль Снегова в исходе XX съезда абсолютно не освещается. Скорее всего, люди просто не знают того, о чем я здесь пишу.

В уже упоминавшейся беседе с итальянскими коммунистами Хрущев, объясняя им некоторую поспешность с распространением текста своего антисталинского доклада, говорил: "Мы, конечно, понимали, что рано или поздно содержание доклада о культе личности просочится в буржуазную печать, но полагали, что это произойдет постепенно. В Советском Союзе с докладом сначала был ознакомлен ЦК, затем руководящие кадры КПСС, затем вся партия. С его содержанием пришлось ознакомить и комсомол, так как среди молодежи, воспитанной на культе личности Сталина, после выступлений на съезде начался разброд. Чтобы не обидеть рабочих и интеллигенцию, было решено ознакомить и беспартийный актив".

Сразу же после съезда возник вопрос об освобождении заключенных ГУЛАГа. Снегов включился в это дело со всей страстью. Он с волнением говорил, что каждый день промедления приносит смерть многим людям. Еще до этого, вспоминая военные и послевоенные годы, он рассказывал, как заключенные копали в мерзлом грунте яму 10x10x10. Туда каждое утро сбрасывали трупы умерших. Когда яма заполнялась, ее засыпали и рыли новую. Конечно, после 1953 года условия в лагерях несколько смягчились, однако не настолько, чтобы люди могли там спокойно дожидаться своей "очереди" на освобождение.

Председателем комиссии по реабилитации сделали А. И. Микояна. Со Снеговым они понимали друг друга с полуслова. Он считал, что если проводить освобождение обычным порядком, то большинство не доживет до освобождения, и высказал соображения о том, как ускорить эту работу. Были созданы 93 комиссии (по числу лагерей), отправленные на места - освобождать людей прямо в лагерях (мысль, содержащаяся в цитате, приведенной Н. Мостовенко). Алексей Владимирович высказал тогда еще одну мудрую мысль: "Анастас Иванович, разбирать виновность или невиновность каждого в отдельности - очень долго даже на месте. Между тем десятки тысяч сидят по какому-либо одному шаблонному обвинению, например, подготовка теракта против Сталина, Молотова, даже Берии, уже расстрелянного. Или по обвинению во вредительстве. И так далее. Никто из них, конечно, не виновен. Что, если освобождать по пунктам обвинений, явно надуманным?" Снегов высказал эту идею и генеральному прокурору Р. А. Руденко. Тот ответил, что юридически это будет абсолютно неправомерно (скорее всего, чисто юридически он был прав). Перед самым заседанием в кабинете Микояна по этим вопросам Алексей Владимирович успел рассказать отцу о реакции Руденко. Микоян учел это и в ходе обсуждения обратился к генеральному прокурору: "Мы тут в ЦК продумывали вопрос об ускорении освобождения. Их же там сотни тысяч! И пришли к варианту освобождения сидящих по статьям, заведомо ложным и сфальсифицированным. Как вы считаете, тов. Руденко, это можно обосновать с юридической точки зрения?" И Снегов с упоением по-

стр. 78

вторял мне, как Руденко воскликнул: "С юридической точки зрения это будет вполне обосновано, Анастас Иванович!"

Даже после XX съезда борьба против наследия сталинизма не пошла так гладко, как можно было ожидать в нашей командной структуре партии, созданной Сталиным. Саботаж решений съезда проявлялся на самых разных уровнях. Сразу после смерти Сталина было введено свежее и демократичное, по крайней мере для высшего синклита, правило: во время очередных отпусков первого секретаря каждый член Президиума поочередно выполнял его функции по линии Президиума ЦК. И вот настала очередь Кагановича. Руденко доложил ему о темпах освобождения заключенных, но услышал в ответ: "А вы не думаете, тов. Руденко, что скоро могут искать не тех, кто сидит по ошибке, а тех, кто их освобождает по ошибке?" Руденко испугался, и освобождение замедлилось. Об этом скоро сказал Микояну (и я это все рассказываю с его слов) тот же Снегов. Отец вызвал Руденко и спросил: "В чем дело, тов. Руденко? Есть признаки, что реабилитация замедлилась. Это верно?" Руденко был честный человек, хотя и запуганный партийными боссами. Он пересказал весь свой разговор с Кагановичем и добавил: "Я понял его так, что в линии ЦК партии намечаются изменения". Микоян его заверил, что Каганович высказал свое личное мнение, никаких изменений не предполагается, напротив, линия ЦК будет развиваться дальше в том же направлении.

Возможно, Каганович уже участвовал в подготовке попытки снятия Хрущева и замене его Маленковым, за спиной которого всегда стояла бы мощная фигура несгибаемого сталиниста Молотова, давнишнего единомышленника Кагановича.

Многие ответственные работники в среднем звене и даже в высшем помалкивали, но не были согласны с происходившим. Кроме известных всем Молотова, Кагановича, Ворошилова, была еще такая фигура, как М. А. Суслов. Этот персонаж из чеховского "Человека в футляре" оказался более опасным и вредным, чем остальные. После разгрома Хрущевым группы Кагановича и др. в июне 1957 г. Суслов остался в руководстве, но мысленно был с Молотовым заодно. На пленуме он проголосовал в пользу Хрущева, понимая, что он одержит победу, но тихо саботировал десталинизацию, и среднее звено - я имею в виду заведующих отделами, их заместителей и прочих, так что это "среднее" звено было довольно высоким, - его поддерживало. Тому было много примеров.

Они даже старались повлиять на самого Хрущева. Тот же порой проявлял странную непоследовательность. При мне на приеме в Георгиевском зале Кремлевского дворца, произнося длинную речь, он затронул вопрос о "сталинистах". Термин этот тогда для демократически настроенной части партии и общества означал отрицательное понятие: консерватор, догматик, сторонник мягкой критики "отдельных недостатков" в деятельности Сталина, поговорки "лес рубят, щепки летят" и т.д. Они не хотели осуждения и изменения системы сталинизма, хотя не возражали против косметических поправок к ней. Так вот, к моему изумлению, Никита Сергеевич сказал, что он против употребления этого термина в отрицательном смысле, что он сам себя считает сталинистом и гордится этим. Эти слова вызвали овацию присутствовавшей верхушки партийного аппарата. Думаю, не без влияния Суслова он решил не отрываться от высокой прослойки партийного аппарата.

В этот период Снегов продолжал свою борьбу. Он встречался и с Сусловым и убедился, что это - безнадежный случай. Встречи Снегова на высоком уровне облегчались тем, что его имя стало известным. Во-первых, когда Молотов и Каганович возражали, чтобы Хрущев сам произносил доклад, тот высказал предложение выпустить на трибуну или Снегова, или Шатуновскую, или их обоих по очереди. Каганович рассвирипел: "Этих репрессированных - на трибуну съезда?" "Репрессированные" или "реабилитированные", как упоминалось выше, долго еще воспринимались как "амнистированные", то есть в чем-то все же виновные. Недаром Суслов добился того, что Хрущев согласил-

стр. 79

ся с его подходом к жертвам процессов 1930-х годов: уголовно не виновных, но виновных якобы в антипартийной деятельности. Суслов привел с собой к Никите Сергеевичу лидера коммунистов Франции, ряды которых несколько поредели после публикации в США и других странах "секретного" доклада Хрущева. И Морис Торез подтвердил, что им стало бы легче разъяснять членам партии ситуацию в Советском Союзе, если бы "бомбы" взрывались не сразу, а с перерывами.

Поэтому отмена процессов тогда не состоялась, хотя отдельные их жертвы были полностью реабилитированы и, следовательно, все "сценарии" процессов юридически рассыпались.

Алексея Владимировича знали еще и потому, что несколько раз он был у Хрущева в предобеденное время, и Никита Сергеевич приглашал его с собой на коллективный обед Президиума ЦК, а там, соответственно, представлял его тем, кто не знал ранее. Хрущев тогда очень правильно сделал: завел совместные обеды в Кремле, куда приезжали и те, кто работали не в Кремле. На этих обедах можно было обменяться мнениями, поделиться информацией, обсудить что-то неофициально. К сожалению, привычка Хрущева "командовать парадом" (по его же собственному выражению) снижала значение этих обедов-обсуждений. Но для Снегова присутствие там было исключительно важным. После этого он мог уверенно рассчитывать быть принятым любым членом Президиума.

Алексей Владимирович оставался убежденным большевиком. Но его постоянно возмущал партийный бюрократизм, своеволие партийных чинуш в сочетании с безыдейностью почти на всех уровнях.

С дореволюционных лет он знал Полину Семеновну Карповскую-Жемчужину - раньше, чем она встретила своего будущего супруга В. М. Молотова. Они вместе начинали партийную работу в Виннице. После смерти Сталина Берия ее немедленно освободил из тюрьмы (а она была арестована за "связи с сионистами" и за предложение перенести Еврейскую автономную область в Крым - Татарская автономная область там была ликвидирована Сталиным в 1944 году). Она проходила курс лечения в Центральной клинической больнице 4-го Главного управления Министерства здравоохранения. Там же оказался на время Снегов. Он напрямик говорил ей: "Как ты могла вернуться к этому человеку?", - имея в виду В. М. Молотова. Полина Семеновна не рассердилась, а старалась успокоить Алексея Владимировича: "Ну, Алеша, ты же знаешь Вече (так она называла мужа), что ты от него ждал? Он верит в Сталина как в Бога".

Я несколько раз видел в квартире Снегова историка И. И. Минца. Когда-то они, видимо, дружили, говорили друг другу "ты". Минц, как известно, участвовал в гражданской войне: был комиссаром в конном корпусе "червонного казачества". Позже он стал официальным партийным историком, то есть фальсифицировал ее, как это требовалось Сталину. Правда, "борьба с космополитизмом" в 1949 г. заставила и его поволноваться. Зато потом получил Ленинскую премию и, наконец, по какому-то поводу в 1974 г. и звание Героя социалистического труда. Однажды Минц приехал к Снегову с какого-то торжества, со звездочкой Героя на темно-синем пиджаке. И вот Снегов сердито говорит ему: "Ну, ты получил свою звездочку, ты академик, что тебе еще надо? Может, пора начинать писать правду?" Лысый, широкого сложения старик - казалось, он на поколение старше Снегова, - неуклюже улыбался, поглядывал на меня, как на нежелательного свидетеля, и старался свести разговор на шутку. И приговаривал: "Не все так просто, Алексей". - "Да, конечно, не все просто. Только есть и очень простые вопросы к тебе. Почему у тебя всегда выпадает история с отказом Сталина подчиниться прямому решению Политбюро и лично Ленина - перебросить воинские части с Южного фронта на польский фронт в помощь Тухачевскому в 1920 году? И почему план наступления на Деникина через Донбасс, принятый в Москве, ты все еще приписываешь Сталину?". Вразумительного ответа, конечно, нельзя было услышать. В "Кратком курсе истории ВКП(б)" Сталин сам приписыва-

стр. 80

ет идею плана наступления через Донбасс себе, обвиняя Троцкого в решении о каком-то ином плане.

Сам Снегов не просто убеждал Минца: он неустанно работал в архивах, в Институте Маркса-Энгельса-Ленина над книгой, рабочее название которой было "Сталин против Ленина". Там он собирал все случаи двуличного поведения Сталина, выступавшего против Ленина и даже допускавшего его явку на суд летом 1917 года. Об этом эпизоде, в частности, была написана статья "Сталин на VI съезде партии".

Все это, как мне казалось, не могло нанести решающего удара по Сталину. Ну, расхождения во взглядах, пусть даже с Лениным. Что тут криминального? Правда, Сталин все это исказил и скрыл позже в "Кратком курсе истории ВКП(б)" и других работах. Но главное ведь не расхождения во мнениях (некоторые могли бы их оправдать, как проявление свободы мнений в партии), а то, что он совершил потом - преступления, уничтожение миллионов людей; вот это надо разоблачать! Так я говорил Алексею Владимировичу. Но он был упорным, настойчивым человеком. Ему не давала покоя мысль, что Сталина многие считали самым верным учеником и последователем Ленина. И он хотел обязательно на документах и фактах истории доказать обратное. С этого начать полное развенчание диктатора.

Особые отношения сложились у него с Б. Н. Пономаревым, секретарем ЦК и заведующим Международным отделом. Они тоже были знакомы с довоенных времен. Тогда Пономарев работал в Коминтерне и был то ли помощником то ли секретарем у Георгия Димитрова. Пономарев незаметно и очень осторожно поддерживал и информировал Снегова в ходе его неустанной борьбы. Как рассказывал мне Алексей Владимирович, от Пономарева он получал важную информацию о ситуации в секретариате ЦК, о последних событиях и о том, кто что сказал. Секретарь ЦК, чтобы сообщить все это, отводил Снегова подальше от столика с телефонами, почти до самой двери в противоположном конце большого кабинета, и переходил на шепот. Уже во времена Брежнева он, имея в виду нового лидера, показывал на брови и говорил "этот", чтобы не произносить фамилии.

Я познакомил Снегова с Сергеем Хрущевым. Алексей Владимирович, считая, что сын сможет как-то повлиять на отца, много говорил с ним. И мне казалось, что убеждал - почти все встречи проходили и при моем участии.

Много усилий посвятил Алексей Владимирович делу реабилитации Ф. Ф. Раскольникова. Раскольников был колоритной фигурой. Балтийский матрос, командующий Волжской флотилией, первый посол РСФСР (в Афганистане). В годы репрессий Раскольников был послом в Болгарии. Был вызван в Москву, но понял для чего. Вместо Москвы направился в Париж. Там он занимался литературной деятельностью, но главным его трудом стало "Открытое письмо Сталину", которое каждому просто необходимо прочесть, чтобы понять, кем был тиран. Это не просто талантливо написанное публицистическое произведение, это - убийственная характеристика "работы" Сталина по уничтожению партии, совершившей Октябрьскую революцию и победившей в гражданской войне.

В 1940 г. Раскольников умер от опухоли мозга в Ницце. Многие считали, что Сталин ускорил его смерть, и Снегов готов был в это поверить, но вдова, когда-то молодая девушка, на которой Раскольников женился после бурного романа с Ларисой Рейснер, приехавшая в начале 1960-х годов в Москву, утверждала, что практически не отлучалась от него в больнице и высказывала мнение, что все же смерть произошла от неизлечимой, редкой болезни.

И Снегов и вдова Раскольникова надеялись на скорую реабилитацию Федора Раскольникова. Наконец это событие состоялось, во многом благодаря настойчивости и энергии Снегова, использовавшего все доступные для него каналы. Много сил Алексей Владимирович положил на издание брошюры о Раскольникове, куда было помещено и его письмо Сталину. Добивались решения о его перезахоронении в Москве, у Кремлевской стены на

стр. 81

Красной площади. Но Суслов, который всячески - хотя и тщетно - пытался помешать изданию брошюры - на этот раз взял реванш: перезахоронение сначала откладывалось, а затем просто не состоялось. С вдовой Раскольникова была в Москве и его дочь, русская по крови, но уже француженка по воспитанию, хотя и неплохо владеющая русским языком, чрезвычайно похожая на отца, студентка университета Страсбурга. Обе они с любопытством слушали наши с Алексеем Владимировичем обсуждения, старались понять, что же происходит в этой загадочной России? Пробыли они в Москве довольно долго, по-моему, почти все лето. Брошюру мы ей послали в Страсбург, кажется, чуть позже.

Алексей Владимирович использовал свои возможности до конца, постоянно ставил вопросы, теребил даже таких членов президиума, которые занимались больше не политикой, а хозяйством, как Воронов, Полянский и др.

Суслов его возненавидел, и это было взаимно и вполне объяснимо. Снегов понял, что Суслов - скрытый саботажник в деле десталинизации партии и общества.

В июне 1957 г. произошло знаменитое заседание президиума ЦК, где едва не сняли Хрущева. Пожалуй, даже и сняли, поскольку его председательское место уже занял Маленков. Один Микоян протестовал и доказывал, что нельзя ставить предстоявший пленум ЦК перед свершившимся фактом, лишь проинформировав его о решении Президиума, а надо перенести обсуждение на пленум ЦК, проинформировав его о разногласиях в Президиуме. Разница была огромная. В первом случае сработал бы инстинкт подчинения высшему синклиту. Решение просто утвердили бы - и делу, то есть Хрущеву, конец. Микояна поддерживала Е. А. Фурцева, тогда - член Президиума, но ее авторитета было, мягко говоря, недостаточно, чтобы пересилить антихрущевскую команду.

Помогло то, что на этом заседании Президиума, происходившем, вопреки традиции, не в четверг, а в понедельник, отсутствовали Ворошилов и Суслов, которых не было в Москве. Оба, конечно, идейно и политически поддержали бы Молотова, Маленкова и Кагановича и "примкнувшего к ним Шепилова". Но формально Микоян апеллировал к тому, что Президиум работает не в полном составе, а вопрос чрезвычайно важный, требующий участия всех его членов. Суслов прилетел на следующий день, во вторник, и Микоян поспешил переговорить с ним и предупредить, что все равно Хрущев одержит верх на пленуме, который вот-вот соберется, видимо, уже в среду. Тот же маневр он предпринял и с Ворошиловым, пользуясь давнишним знакомством с ним (в 1922 году Микоян возглавил партийную организацию Северного Кавказа, а Ворошилов был там командующим военного округа). Но старый приятель соображал медленнее и проявил колебания. А маневр, задуманный Микояном и Хрущевым, состоял в том, чтобы добиться не одного лишь сообщения пленуму о состоявшемся решении Президиума ЦК о смещении Хрущева, а информации о сути разногласий и дискуссий в Президиуме и о происшедшем там размежевании мнений. Тем самым вопрос выносился на обсуждение и голосование всех членов ЦК. Чтобы случилось именно так, Микоян добивался вынесения на пленум вопроса, поставленного частью членов Президиума ЦК, о смещении Хрущева с должности первого секретаря ЦК. Тогда можно было опереться на тех членов ЦК, кто опасался возвращения сталинских порядков без Сталина.

Хитрый и трусливый Суслов понял, на чьей стороне окажется большинство пленума, и голосовал за предложение Микояна. К сожалению, таким образом Микоян спас дальнейшую политическую карьеру Суслова, его не постигла участь колебавшихся Булганина и Ворошилова, скоро потерявших свои должности. Но по сути Суслов так и остался саботажником десталинизации и демократических реформ в партии (об обществе нечего и говорить).

Поэтому, как Алексей Владимирович мне рассказывал, он стал немедленно убеждать Хрущева заменить Суслова на посту секретаря ЦК по идеологии Микояном. Он считал, что настало время, когда идеология и пропа-

стр. 82

ганда - самое главное. "Ни внешняя и внутренняя торговля, ни пищевая промышленность - сейчас не решающие сферы, - говорил он Хрущеву. - Сейчас решающая сфера - идеология. А Суслов тебя не поддерживает и будет тихой сапой саботировать. В то время как Микоян - твой единомышленник и будет продолжать взятую линию" (Снегов говорил все время "ты", рассказывая о своих разговорах с Никитой Сергеевичем).

Снегов, может быть, даже не вполне осознавал тогда, до какой степени прозорливо оценивал значение идеологии, так как мыслил категориями еще 1950-х - 1960-х годов, не представляя себе, что наступят 1990-е годы. Но Хрущев недовольно воспринимал эти мысли. Он упрямо твердил, что Суслов будет выполнять то, что он, Хрущев провозглашает.

Позже я много раз вспоминал Снегова и думал, какую мудрость он проявил, предлагая убрать Суслова от идеологии. Ведь после отстранения Хрущева Суслов подмял партийную идеологию под себя, соответственно подобрал и выдрессировал кадры в Агитпропе ЦК и, быстро положив конец "оттепели", пытался устроить реванш Сталина. Личность нашего "главного идеолога" была неприятной - жестокий, мстительный, догматичный, в душе безусловный и убежденный сталинист. Он принес много вреда той системе, которой служил, и, не желая того, стал одним из главных виновников ее отторжения от народа, чем невольно помог крушению КПСС, состоявшемуся уже после его смерти.

Самого Снегова после октября 1964 г., когда был отстранен от власти Хрущев, Суслов начал открыто преследовать. И не только его. Наложил запрет на все книги и статьи антисталинского характера, находившиеся в процессе выпуска. Резко ограничил публикацию мемуаров политических или государственных деятелей, а те, что публиковались, подвергались жесткому "редактированию". Слово это приходится брать в кавычки, так как вписывались целые куски чужого текста, вымарывались многие страницы, остальное переписывалось редакторами, получившими соответствующие установки. Так случилось с первой книгой маршала Г. К. Жукова, вторым томом воспоминаний А. И. Микояна и др. Резко ограничивались возможности публикации мемуаров вообще. Монополию на них получил Госполитиздат, а для военных - Воениздат. Оба издательства получили соответствующие инструкции. Это надо учитывать при чтении любых мемуаров, опубликованных в те годы.

В ходе обсуждения книги историка А. М. Некрича "22 июня 1941 года" в Институте военной истории Снегов сказал, что "никакой Гитлер не смог бы нанести такой урон командному составу нашей армии, какой нанес Сталин". Ставший уже секретарем ЦК, верный холуй Суслова "академик" Поспелов дал с места реплику, что все-таки из 40000 репрессированных офицеров около 10000 выжили и были отправлены на фронт. Всех, кто солидаризировался с мнением Снегова, начали преследовать по служебной и партийной линиям. В КПК поставили вопрос об исключении самого Снегова из КПСС. Без учета мнения Суслова этого бы не предложили. Мой отец говорил с Сусловым и объяснял ему, как будет выглядеть для общества и партии исключение из рядов КПСС того, кто 18 лет провел в тюрьмах и лагерях, причем исключение за мнение, которое очень многие разделяли. В конечном счете Суслов вынужден был притормозить процесс; повторное исключение не состоялось.

Микоян вместе со Снеговым с грустью наблюдали, как при новом вожде, Брежневе, Суслов практически отбрасывал общество назад.

Правда, еще в последние годы Хрущева Суслову в этом помогал Фрол Козлов. Оставалось просто поражаться Снегову - он не уставал бороться даже в самых неблагоприятных условиях. Хотя находились честные люди даже в ИМЭЛе, с риском для себя достававшие Снегову нужные ему материалы. Однажды, как он рассказывал, он показал Суслову, находясь у того в кабинете, копию важного документа, компрометировавшего Сталина как оппозиционера Ленина, да еще показывавший его в роли двурушника. Суслов злобно спросил: "Где вы его взяли?". Снегов не без злорадства ответил: "В уборной ИМЭЛа! Только там мне осмелились передать его".

стр. 83

Застой давил на все общество. Едва не удалась попытка де-факто реабилитировать Сталина, да Брежнев побоялся, получив письмо, подписанное сотней выдающихся людей науки и культуры. Писал текст письма известный тогда публицист с международно признанным авторитетом, в прошлом советский разведчик в Англии и мой добрый знакомый Эрнст Генри (бывший редактор журнала "Вопросы истории" С. Н. Ростовский).

Снегов же продолжал писать свою книгу против Сталина, писал другие работы, активно участвовал в борьбе против реабилитации Сталина и сталинизма. К нему внедряли информаторов КГБ в виде домработниц. Он был в хороших отношениях с известным историком-диссидентом Роем Медведевым, автором переведенной на многие языки прекрасной книги "Сталин перед судом истории" (как говорил мне Снегов, "Сталин" потом выпал из заголовка), и тот порекомендовал ему свою домработницу. Конечно, Рой Александрович не знал, что она уже выполняла задания КГБ, роясь в бумагах и докладывая, что там нашла. Снегов же это заметил по состоянию своего письменного стола.

Снегову всячески мешали работать в партийных архивах. А он упорно продолжал борьбу, которую считал делом своей жизни.

XX съезд и начавшаяся борьба против сталинизма сыграли важную роль в прозрении общества. Во всем этом велика роль Снегова. Еще не оценен его вклад в подготовку и проведение XX съезда, именно в той его части, где доклад Хрущева нанес сокрушительные удары по Сталину, его образу и наследию.

Ход истории, конечно, не исправишь задним числом. Но ясно, что если бы Алексей Снегов и "шестидесятники" смогли и дальше делать то, к чему стремились, но в чем им препятствовала партийная бюрократия, становой хребет сталинизма и самой этой бюрократии был бы сломлен тогда же ⁸ . А это могло решающим образом повлиять на историю страны. Наше общество, возможно, могло бы найти иные пути развития.

Примечания

1. Источник, 1994, N 2, с. 85.

2. Хотя в беседе с Роем Медведевым или Георгием Куманевым Лазарь Моисеевич утверждал, что это выдумки. Но я излагаю рассказанное мне Снеговым. Историки партии могут проверить, кто из них был прав.

3. МОСТОВЕНКО Н. Дневник оптимистки в интерьере утрат. М. 1995, с. 165 - 170. Как оговаривается автор, ее память могла подвести в словах: "негодяи" или "мерзавцы". Зная привычные выражения отца в подобных случаях, думаю, он сказал "мерзавцы".

4. Версии, 22 - 28.I.2002, с. 12 - 13.

5. Торговая газета, 1.XII.1999.

6. Никогда не забуду, как в примыкающих друг к другу особняках близ Остоженки, где одно время жили Хрущев и Маленков, Никита Сергеевич говорил отцу и всем окружающим: "Не могу простить Маленкову его участия в организации Ленинградского дела! Никак не мог представить, что он оказался способен на такое".

7. Есть данные, что Козлов до своей смерти успел тоже принять участие в подготовке смешения своего благодетеля.

8. Всю жизнь остававшийся убежденным большевиком, Микоян считал правильным и необходимым предусмотреть в программе партии постепенное ослабление ее роли в обществе. Пытался убедить в этом Хрущева, но безрезультатно.

с

Постоянный адрес данной публикации: