Интерпретация исторических источников - это проблема понимания и объяснения событий прошлого. Понимание в научном смысле есть проблема представления, которое существует как картина, рисуемая в сознании. Чем более объемно мы представляем себе то или иное событие, объект, процесс, тем лучше мы его понимаем. Представление предполагает также описание события и его объяснение.

Необходимость интерпретации источников для понимания исторических событий не сразу была осознана историками. Представители старой позитивистской историографии, традиции которой живы и сегодня, считали, что "история пишется по источникам", и задача историка заключается в том, чтобы установить подлинность документа, а далее следовать за ним - в уверенности, что в нем и запечатлена историческая правда. Такую историю Р. Дж. Коллингвуд называл "историей, сделанной с помощью ножниц и клея". В отличие от Ш. Ланглуа и Ш. Сеньобоса, Л. Альфана и других сторонников метода Ф. де Куланжа ("Тексты, одни только тексты, ничего кроме текстов!") такие историки, как М. Блок и Коллингвуд, еще в 1940 - 1950-е годы сформулировали вывод о несовершенстве подобного подхода к источникам и указали на важность осознания историком смысла, который вкладывали люди изучаемой им эпохи в свои слова и формулы. Принципиально важное дополнение сделал Блок: историк обязан пытаться "исторгнуть" у них те "сведения, которых они не собирались давать" ¹ . "История есть интерпретация фактических данных (evidence), - писал Коллингвуд, - причем фактические данные - это собирательное имя для вещей, которые по отдельности называются документами. Документ же - вещь, существующая здесь и теперь, вещь такого рода, что историк, анализируя ее, может получить ответы на поставленные им вопросы о прошлых событиях. Тут снова возникает множество трудных вопросов о том, что такое фактические данные и как они интерпретируются. Сейчас нам нет необходимости поднимать их. При всех возможных ответах на них историки согласятся, что историческая процедура, или метод, заключается в сущности в интерпретации фактических данных" ² .

Проблема интерпретации получила свое развитие в трудах семиотиков - Ю. М. Лотмана, Б. А. Успенского, У. Эко и других. Разрабатывая теоретические проблемы семиотики культуры, они закономерно использовали в ка-

Павлова Ирина Владимировна - кандидат исторических наук. Институт истории Сибирского отделения РАН.

стр. 3

честве материала не только литературные, но и исторические источники и высказали ряд принципиальных соображений о герменевтическом толковании текстов, не только литературных, но и исторических ³ . "Историк, - писал Лотман, - обречен иметь дело с текстами. Между событием "как оно произошло" и историком стоит текст, и это коренным образом меняет научную ситуацию. Текст всегда кем-то и с какой-то целью создан, событие предстает в нем в зашифрованном виде. Историку предстоит, прежде всего, выступить в роли дешифровщика. Факт для него не исходная точка, а результат трудных усилий. Он сам создает факты, стремясь извлечь из текста внетекстовую реальность, из рассказа о событии - событие" ⁴ .

Перенос традиции герменевтического прочтения источников из области литературной критики в исторический анализ практикуется все больше. Многое сделано в этом отношении альманахом "Одиссей", который на протяжении уже более 10 лет знакомит научную общественность не только с постмодернистскими подходами, существующими на Западе, но и с результатами работы российских историков, специализирующихся главным образом на изучении Средневековья. По словам А. Я. Гуревича, источники - это не "окна", через которые "можно разглядывать историческую жизнь людей других эпох в ее "первозданной" подлинности, стоит лишь хорошенько эти "окна" протереть. Исторический источник должен быть демистифицирован: необходимо расшифровать его язык (не только в лингвистическом, но и - прежде всего - в семиотическом смысле), вскрыть его ментальную природу и идеологическую функцию, его поэтику, увидеть его в контексте культуры" ⁵ . "Если прошлое может рассматриваться как некий текст, - писал Ю. Л. Бессмертный, - надо научиться читать его правильно" ⁶ . Иными словами, "читая текст, видеть сквозь него материал" ⁷ . Именно такое чтение имел в виду Ю. Л. Бессмертный, когда писал (со ссылкой на французского структуралиста Р. Барта), что "читать - это "значит выявлять смыслы, значит их именовать". С этой точки зрения изучение прошлого и анализ сохранившихся от него текстов не может в представлении постмодерниста не подчиняться некоторым общим правилам чтения, действующим по отношению ко всем письменным текстам (включая литературу и даже искусство)" ⁸ .

В приведенных суждениях, помимо необходимости критического подхода к источникам, сформулированы еще два коренных условия их интерпретации. Во- первых, свидетельства, которые содержатся в источнике, - это еще не исторический факт. Его предстоит воссоздать историку в результате анализа совокупности имеющихся свидетельств. Во-вторых, воссоздаваемая историческая действительность - это не просто совокупность фактов, извлеченных из источников; нет прямой зависимости между накоплением того или иного количества фактов и полнотой, глубиной нашего представления о прошлом. Сам по себе эмпирический подход не может дать объяснения исторической реальности, которая задается нам не эмпирически, а трансцендентально. Поэтому только трансцендентальное представление может привести к пониманию и объяснению исторического явления. Основываясь на учении И. Канта, М. К. Мамардашвили понимал под трансцендированием "способность человека трансформироваться, то есть выходить за рамки и границы любой культуры, любой идеологии, любого общества, и находить основания своего бытия, которые не зависят от того, что случится во времени с обществом, культурой, идеологией или социальным движением". Основания бытия - это так называемые личностные основания, или нравственность, которая является обобщенной характеристикой существования человеческого феномена как такового. Нравственность неразрывно связана со свободой, которая одновременно является ее условием и ее основанием ⁹ . Этот вневременной характер самой бытийной основы человеческого существования имел в виду М. М. Бахтин, когда обращал внимание на односторонность и неверность представления, будто "для лучшего понимания чужой культуры надо как бы переселиться в нее и, забыв свою, глядеть на мир глазами этой чужой культуры". По мнению Бахтина, "известное вживание в

стр. 4

чужую культуру, возможность взглянуть на мир ее глазами, есть необходимый момент в процессе ее понимания; но если бы понимание исчерпывалось одним этим моментом, то оно было бы простым дублированием и не несло бы в себе ничего нового и обогащающего. Великое дело для понимания - это вненаходимость понимающего - во времени, в пространстве, в культуре - по отношению к тому, что он хочет творчески понять". Это и есть трансцендирование, когда человек пытается осмыслить реальность, которую он изучает, исходя из присущих ему принципов человеческой индивидуальности, нравственности и стремления к свободе. Он ставит ей такие вопросы, какие она сама себе не ставила, и ищет ответы на эти вопросы. И тогда чужая культура, по мнению Бахтина, начинает отвечать нам, открывая перед нами новые свои стороны, новые смысловые глубины ¹⁰ . То же происходит и с источниками: работая с ними, задавая им свои вопросы, историк пытается извлечь из них совокупность фактов, а затем, интерпретируя их, дать свое представление об исторической реальности.

Проблема интерпретации чрезвычайно важна при работе с документами, относящимися ко времени строительства сталинского социализма. Трудно найти другой период в российской истории, в оценках которого наблюдались бы столь расходящиеся мнения - от апологетических до антисталинских. До падения коммунистического режима и начала массового рассекречивания документов КПСС господство просталинской концепции, имеющей в основе схему "Краткого курса" истории ВКП(б), можно было объяснить политикой самого режима по отношению к исторической науке, в частности, недопущением историков к секретным документам власти. В "Положении об архивном фонде КПСС", которое периодически утверждалось секретариатом ЦК, говорилось о том, что имеющиеся в партийных архивах документы секретного и строго секретного характера не выдаются. Практически это означало полный запрет на выдачу документов высших партийных органов и их переписки с местными партийными комитетами, так как все эти документы (в первую очередь документы, отражавшие карательную политику режима) шли под грифами "секретно", "строго секретно", "на правах шифра", "особая папка". Полностью закрытыми для историков были ведомственные архивы КГБ, министерств внутренних и иностранных дел, обороны.

Процесс рассекречивания так и не был доведен до конца, но все же в настоящее время не только российские, но и западные историки имеют определенные возможности для работы с архивными материалами, многое уже опубликовано. Тем не менее проблема понимания смысла социально-экономических преобразований 1930-х гг. по-прежнему остается актуальной. Прямое оправдание действий сталинской власти, игнорирование разоблачающих документов или их откровенная фальсификация понятны, когда мы имеем дело с авторами так называемого апологетического направления, которые руководствуются прежде всего политическими, а не научными мотивами. Понятна, например, позиция Р. И. Косолапова, для которого сталинская власть до сих пор представляет образец того, "как можно уметь управлять Россией" ¹¹ . Не отличается принципиально и позиция коммунистов- ревизионистов, выраженная Б. П. Курашвили, выступавшим как представитель КПСС на процессе в Конституционном суде в 1992 г., а затем как эксперт левых фракций в Государственной думе Российской Федерации. По его убеждению, Сталин вошел в народное сознание "как патриот и строитель великой новой России, великого СССР, совершившего величайший в своей истории взлет к вершинам могущества и мирового влияния. Народ никогда не забудет того, что этот свой взлет он совершил на основе справедливого общественного строя, названного социализмом, и его потеря будет народу тем горше, что он, этот строй, соответствует его духу и традициям и достался ему ценой великих усилий и великих страданий". Курашвили увидел в сталинизме неукоснительную верность интересам трудового народа, беззаветное служение независимости и величию страны, бескомпромиссную борьбу с преступностью, беспощадное преследование хапуг и взяточников, особенно из

стр. 5

числа высокопоставленных сановников, обеспечение твердого порядка, одухотворенный творческий технократизм государственного управления, "которое играет ключевую роль и в условиях всемерного развития производственного и местного самоуправления" ¹² .

В последние годы проявился новый, более академичный вариант апологии - концепция сталинской модернизации. В той или иной степени ее разделяет немало философов, политологов и историков. В общем русле модернизационных процессов рассматриваются не только "индустриализация" и "культурная революция", но и "политика сплошной коллективизации деревни". Все эти преобразования, по мнению некоторых историков, "в общем и целом соответствовали национально-государственным интересам страны, что также было немаловажным фактором их социальной поддержки, составляя предмет особой гордости советского периода отечественной истории" ¹³ . Приверженность концепции сталинской модернизации, как правило, сочетается с положительной оценкой внешнеполитической деятельности Сталина, что можно объяснить своего рода "обаянием" его великодержавия, под воздействие которого попадают и авторы демократического направления ¹⁴ . Не случайно в последнее время на волне антизападничества в российской историографии заявило о себе направление, рассматривающее Сталина как геополитика, внесшего немалый вклад в укрепление влияния СССР в мире в противовес Западу ¹⁵ .

Апологии не избежали и западные историки, которые немало времени провели в бывших партийных и советских архивах. Эти историки не отягощены таким грузом идеологического "воспитания", какой несли на себе их российские коллеги, над ними не довлела просталинская концепция советской истории. Тем не менее трудно не увидеть апологию в рассуждениях о слабости сталинской власти и о процессе демократизации в СССР в 1930-е годы: "Мы видим правительство в основе своей более человечное, более зависимое от событий, находящихся вне его контроля (как, например, неурожая), и более уязвимое от превратностей общественного мнения, чем кто-либо из нас мог до того себе представить", - считает Р. Маннинг ¹⁶ . То общее в методологии, что сближает представителей всех этих направлений современной историографии, заключается в неадекватной интерпретации источников сталинского времени. Стремление к объективности подхода перерастает нередко в отказ от критического восприятия используемых материалов, а это источники не просто глубоко идеологизированные, но изначально искажавшие смысл событий. Такого рода искажения заложены в существе тех источников, которые оставляют после себя идеологические государства (идеократии), задающие посредством табуированного языка особое видение событий, соответствующее искаженному сознанию тех, кому эти документы адресованы.

М. Н. Рютин еще в 1932 г. предупреждал будущих историков о следующих пропагандистских приемах и методах Сталина: выдает за доказанное то, что нужно доказать, и на таком декретированном заранее положении строит все свои остальные выводы; строит свои выводы на принципе: после этого, следовательно, по причине этого; прибегает к подмене одного спорного вопроса другим; пользуется методом подмены одних слов и понятий другими, а также словами с растяжимым значением, которому по произволу можно давать различное толкование; применяет в полемике и доказательствах известный прием софистов, состоящий в подстановке исключения вместо правила и правила вместо исключения; замалчивает неприятные и невыгодные факты; перекладывает вину на других. Что касается сталинской статистики, то о ней было прямо сказано, что она служит не для обоснования истины, а для прикрытия ее, для обмана масс, и доверять ей "может только безнадежный идиот" ¹⁷ .

М. Н. Рютин, конечно, тоже не был свободен от идеологии и до 1932 г., когда он выступил против Сталина, принимал участие во всех действиях власти. Однако его случай интересен еще и тем, что представляет собой конк-

стр. 6

ретный пример соотношения идеократии и идеологии как общего и особенного, Рютин сумел разглядеть механизм действия сталинской идеократии и потому оказался способным не только подготовить замечательный антисталинский документ, но и понять некоторые приемы и методы пропагандистского воздействия на общественное сознание. Признание своеобразия сталинской эпохи в общем контексте российской истории и стремление выработать терминологию для ее научного исследования отличают труды многих историков-эмигрантов. Среди них особого внимания заслуживает исследование, подготовленное Р. Н. Редлихом, "Очерки большевизмоведения" (1956 г.), затем переизданное в виде двух книг "Сталинщина как духовный феномен" (1971 г.) и "Советское общество" (1972 г.).

Советские историки, наоборот, являясь закономерным продуктом идеократии, внесли немалый вклад в фальсификацию отечественной истории, как и предвидел Рютин: "Фальсифицировать историю партии под флагом ее защиты, раздуть одни факты, умолчать о других, состряпать третьи, посредственность возвести на пьедестал "исторической фигуры" - вот в чем будет заключаться суть переработки учебников по истории партии" ¹⁸ . Роль исторической науки в укреплении сталинской идеократии заслуживает специального освещения. Известно, что поставить историю себе на службу власть сумела посредством целенаправленных мер, среди которых репрессии и дискредитация историков дореволюционной школы ("Академическое дело" 1929 - 1931 гг.), пресечение дискуссий и критического отношения к источникам и закрытие доступа к ним (письмо Сталина в редакцию журнала "Пролетарская революция" "О некоторых вопросах истории большевизма" в 1931 г.), а затем создание и внедрение в массовое сознание единой просталинской схемы российской истории ("История ВКП(б). Краткий курс". Под редакцией Комиссии ЦК ВКП(б). Одобрен ЦК ВКП(б). 1938 год), которая не изжита и до сих пор.

В своем изучении событий в России после 1917 года советские историки руководствовались принципами партийности и "классового" подхода, следуя той интерпретации событий, которая была заложена в доступных им подцензурных источниках. В наиболее известном в советские времена труде по источниковедению истории КПСС утверждалось, что историк, стоящий на позициях рабочего класса, "не заинтересован в искажении источников. Ибо источники, достоверно отражающие явления исторического прогресса, создают объективную картину развития, в котором будущее принадлежит рабочему классу" ¹⁹ . Таким образом пресекался любой не ангажированный властью критический подход к официально рекомендованным источникам, хотя на словах признавалась необходимость использовать все приемы источниковедческой критики. На деле основным методом создания трудов по советской истории было некритическое изложение исторических свидетельств по источникам, разрешенным властью.

Вместе с тем было бы неверным говорить о том, что проблема интерпретации вообще не осознавалась в советской историографии. Некоторые общие принципы подхода к тенденциозным источникам сформулировал Я. С. Лурье. "Имея дело с таким источником, - писал он, - исследователь не вправе извлекать из него то, что непосредственно отражает основную тенденцию (ибо в этом случае он не имеет никакой гарантии достоверности сообщения и основывается только на "вероятиях"), а должен искать такие случаи, когда источник проговаривается - говорит нечто такое, что необязательно или даже прямо излишне с точки зрения его тенденции" ²⁰ .

Общая постановка проблемы интерпретации имеется в монографии А. П. Пронштейна "Методика исторического источниковедения" (глава V: "Истолкование исторических источников (герменевтика)"). Пронштейн, отметив неразработанность указанного вопроса в советской исторической литературе, сделал ряд важных общих замечаний. Во-первых, он обратил внимание исследователей на то, что "источник отображает исторический факт не подобно зеркалу, а сквозь призму сознания его составителей". Во-вторых,

стр. 7

отметил, что необходимость интерпретации прямого значения того или иного текста определяется свойствами языка. "Язык - это историческая категория, которая непрерывно изменяется по мере развития общественной жизни, производства, науки и техники, быта и культурного общения между народами. Являясь средством общения людей, язык в равной мере обслуживает все классы общества, но отдельные социальные группы и классы далеко не безразличны к языку и стремятся навязать ему свой особый лексикон, свои особые термины и выражения. Без учета этих обстоятельств, текст, заключенный в историческом источнике, не будет правильно понят" ²¹ . Вполне закономерно для того времени, в котором писали свои работы Лурье и Пронштейн, примеры брались из далекой дореволюционной истории.

В российском источниковедении советского периода эта проблема находится на стадии осознания. Наглядное подтверждение тому - глава "Особенности советских источников" в учебном пособии "Источниковедение: Теория. История. Метод. Источники российской истории". В этой главе вопрос об интерпретации источников не ставится, но сделано следующее признание: "Период сталинизма, затем эпохи застоя и социального лицемерия наложили сильнейший отпечаток и на литературу, и на документы. Порой документы делали специально непригодными для раскрытия исторической правды, чудовищной ложью, приписками или умолчанием заслоняя истинное положение дел. Это дает основание утверждать, что к источникам советской эпохи, точно так же, как и к более ранним документам, требуется критический подход... Дело в том, что в разное время советские историки высказывали мысль или молча подразумевали, как само собой разумеющееся, что документы советского периода почти абсолютно достоверны. Этому в значительной степени способствовало отсутствие доступа к широким пластам архивных документов, а именно архивы давали бы возможность проверить сомнительные факты в опубликованных документах. Поэтому долгие годы в источниковедении советского общества сводилась на нет критика источника" ²² . Здесь также отмечены "тотальная идеологизация" советских источников и необходимость их источниковедческой критики, но, как явствует из приведенного отрывка, до сих пор сохраняется вера в то, что в архивах имеются такие секретные документы, которые смогут объяснить истинное положение дел.

То, что это является глубочайшей иллюзией, отчетливо выявилось по мере рассекречивания и публикации ранее секретных и сверхсекретных документов. Обнаружился парадоксальный факт, что наиболее фальсифицированными документами сталинского времени оказались самые недоступные из них - материалы архивно-следственных дел, сосредоточенные в архивах КГБ ²³ .

Основным препятствием на пути концептуального объяснения советской истории 1930-х годов как раз и является нерешенная проблема интерпретации источников, которые оставляет после себя идеократия. Характерно заявление составителей книги "Общество и власть: 1930-е годы": "Мы старались не вмешиваться в само содержание источников, ограничиваясь в основном теми пояснениями, которые ведут от одного документа к другому и без которых их прочтение было бы невозможным. Раскодирование содержания сводится лишь к тому, чтобы установить временную и пространственную связь между ними. В этом отличие книги от исторического исследования, которое, следуя определенной модели повествования, зачастую односторонне трактует имеющиеся свидетельства согласно взглядам и предпочтениям автора или его приверженности одной линии изложения событий, будь то романтический пафос социалистического строительства (советская историография), или трагически окрашенный список преступлений сталинского режима (тенденции последних лет). Наша книга - это не последовательность событий во времени, а последовательность источников, уложенных в достаточно широкий и конкретный исторический контекст с целью обеспечить их узнавание и пути возможных интерпретаций" ²⁴ .

стр. 8

Однако дело не только в несколько наивной попытке отказа от какой бы то ни было исследовательской позиции, но и в недооценке важности проблемы интерпретации источников, которые оставляет после себя идеократия.

Опираясь на рассуждения французского социолога П. Бурдье о политическом монополизме, советскую идеократию можно определить как его крайнюю форму, при которой власть использует концептуальный инструментарий научного социализма в своих политических целях. Такие понятия, как "социализм", "диктатура пролетариата", "классовая борьба" и т.п., и та программа действий, которую они определяли, были ориентированы на то, чтобы обеспечить лицу, монополизировавшему политическую власть, а именно Сталину, двойную легитимность - научную и демократическую. Марксистская доктрина, вульгаризированная Сталиным как абсолютная общественная наука, дала ему предлог претендовать на такую абсолютную точку зрения, которая являлась одновременно точкой зрения науки и точкой зрения пролетариата. Таким образом, с помощью понятий научного социализма Сталин, а в его лице высшие органы партии наделили себя абсолютной символической властью, эпистемократической и демократической одновременно: требование научности и требование репрезентативности усиливают друг друга с тем, чтобы заложить основания власти над реальным народом от имени "метафизического пролетариата". В условиях идеократии благодаря установлению полной равноценности между представителем и предполагаемыми представляемыми партия в лице Сталина просто-напросто заменила народ, который говорил и действовал через нее. Делегирование в пользу партии (Сталина) является, согласно замечанию Бурдье, как у Фомы Аквинского, отчуждением: народ отчуждает свою полномочную верховную власть в пользу всемогущей партии, которая лучше, чем сам народ, знает и делает то, что есть благо для народа. "В результате советский режим путем социологической подделки смог "гражданское общество" поглотить Государством, доминируемых - доминирующими, осуществляя реальную диктатуру, "ряженную под диктатуру пролетариата"" ²⁵ .

Общепризнанно, что для того, чтобы вскрыть природу явления, лучше всего начать изучение его в зрелом, наиболее завершенном виде. При Сталине, по выражению Мамардашвили, имел место "феномен тотального властедейства, тотальный феномен власти". Это то состояние, которое он обозначал выражением "красивый рак", то есть тот редкий случай и для врача, и для историка, когда явление предстает в "чистом, предельно ясном, типичном виде" ²⁶ . В 1930-е годы феномен идеократии проявился в России наиболее отчетливо.

Необходимым условием возникновения сталинской идеократии стало окончательное утверждение системы информационной блокады, становление которой началось сразу после Октябрьской революции 1917 года. Эта система утверждалась сразу по нескольким направлениям. Прежде всего сформировался такой механизм власти, который означал установление диктатуры узкого круга партийного руководства, опиравшегося на аппарат и через него передававшего директивы местным партийным комитетам на основе полной секретности информации о механизме действительной государственной власти в СССР и об ее решениях. Практически все документы, оформлявшиеся от имени партийных органов, имели тот или иной гриф секретности и в печати не публиковались.

Судьба оппозиционных средств массовой информации была решена еще 27 октября (9 ноября) 1917 г., когда Совнарком принял Декрет о печати, запрещавший всю так называемую контрреволюционную печать. В последующие годы отношения с прессой определялись постановлением оргбюро ЦК от 2 февраля 1923 г. "О взаимоотношениях между парткомитетами и редакциями газет". Правилом стала практика, когда редакция являлась органом партийного комитета или исполкома совета и непосредственно подчинялась парткому, определявшему состав редакции и общее направление

стр. 9

газеты. Парткомитет заслушивал периодические доклады редакции и только с его ведома шел в печать весь критический материал.

Под полный контроль партийных комитетов перешло и радиовещание, что было окончательно закреплено постановлением секретариата ЦК ВКП(б) "О руководстве радиовещанием" от 7 января 1927 г., одобренным через три дня оргбюро ЦК и разосланным на места как постановление ЦК.

Параллельно с засекречиванием информации о реальной ситуации в стране и мире шел процесс установления контроля над читательскими интересами народа. После Декрета СНК 20 апреля 1920 г. о национализации всех книг и печатных изданий проводилась периодическая чистка библиотек сначала от так называемой устаревшей и контрреволюционной литературы, затем от литературы, в которой встречались имена репрессированных "врагов народа".

На ограничение информации была направлена цензура и связанная с ней реорганизация издательского дела в стране. По постановлению ЦК ВКП(б) от 30 июля 1930 г. "О работе Госиздата РСФСР и об объединении издательского дела" все частные издательства, действовавшие в стране в 1920-е гг., были ликвидированы, а вместо самостоятельных советских издательств возникло монопольное Объединение государственных издательств (ОГИЗ) РСФСР с краевыми филиалами на местах, деятельность которого находилась под всеобъемлющим контролем органов цензуры. Вполне закономерно, что в результате сталинская власть получила невиданные ранее возможности для манипуляции сознанием масс (статья Сталина "Головокружение от успехов" была издана таким тиражом, какого прежде не знало отечественное книгоиздание - 12 млн. экземпляров) ²⁷ .

Целая система мер, принятых властью в течение 1920-х годов, поставила заслон для поступления информации из-за границы. Постепенно исчезла сама мысль о возможности поездок за границу, так как каждый, кто когда-либо был за границей, рассматривался государством как потенциальный шпион. Решения об отдельных поездках принимались на уровне политбюро ЦК. С 1930 г. был установлен и тотальный тайный контроль ОГПУ за всей корреспонденцией, которая пересекала границу.

С начала 1930-х годов можно говорить о полной информационной блокаде населения СССР. Это была не только важнейшая составляющая "культурной революции", но и необходимое условие для проведения радикальных социально-экономических преобразований. Говоря словами Мамардашвили, человек оказывался "голеньким перед властью" ²⁸ . Лишенный свободы информации, возможности сопоставлять различные точки зрения и формировать собственное мнение о событиях в стране и в мире, советский человек оказался не просто в плену советской идеологии, но и во многом утратил умение размышлять. Воздействия сталинской идеократии не удалось избежать практически никому.

Сознание народа проявляется в его языке. Быстрые изменения в нем начались сразу после революции 1917 года. Язык, который характеризовался сильной политизацией, появлением характерных новых слов и словообразований, уже давно получил название "новояз". Он непонятен не только иностранным гражданам, он уже непонятен и современному поколению, которое живет в постсоветскую эпоху. В литературе последних лет подробно описаны такие характерные черты языка советской эпохи, как минимизация активного словарного запаса, тяга к сокращению слов, создание эвфемизмов, перифраз для "словесного камуфляжа" действий власти (сексот, секретный сотрудник - осведомитель КГБ, высшая мера социальной защиты - смертная казнь), идеологизация, политизация нейтральной лексики и т.д. ²⁹

Наибольшие изменения в языке начали происходить со времени так называемого Великого перелома, или "развернутого наступления социализма по всему фронту". С этого времени язык, на котором говорила власть, обращаясь к народу через газеты, радио, многочисленные издания агитаци-

стр. 10

онного типа, стал и языком самого народа. В литературе замечено, что "великие идеи" легче усваиваются и поддерживаются люмпенскими слоями населения, на которые как на свою опору сделал ставку Сталин. С этого времени в сознание народа прочно вошли такие ключевые слова и штампы, которые содержались в речах Сталина и других деятелей партии, - формулы генеральной линии: "коллективизация", "капиталистическое окружение", "вредительство", "кулачество", "кулаки и подкулачники", "наступление на капиталистические элементы по всему фронту", "социализм", "социалистическое соревнование", "ударничество", "труд есть дело чести, дело славы, дело доблести и геройства", "выкорчевать корни капитализма", "кадры решают все" и т.д. На этом языке говорили по радио, на собраниях, в школе, на нем писали в газетах, новых книгах советских литераторов, на нем говорили герои фильмов 1930-х годов. Замечено, что соответствующий "язык", с одной стороны, объединяет данный социум, обусловливая возможность коммуникации между его представителями, одинаковой реакции на события. С другой стороны, он организует информацию, обусловливая отбор значимых фактов (фильтрацию) и установление определенной связи между ними. В результате все то, что не описывается на этом языке, не вписывается в этот идеологический дискурс, как бы вообще не воспринимается общественным адресатом, просто выпадая из его поля зрения ³⁰ .

Характерные изменения привнесло в язык власти употребление понятий, связанных с существованием лагерей. До организации единой системы ГУЛАГа НКВД власть допускала в своем лексиконе эвфемизмы на эту тему. Более того, некоторое время ОГПУ даже пропагандировало "первый в мире опыт перековки трудом самых матерых уголовников-рецидивистов и политических врагов". Эта пропаганда во многом явилась ответом на выступления, появившиеся за рубежом. Сначала 5 марта 1931 г. в газете "Известия" была напечатана статья М. Горького "По поводу одной легенды", в которой он опровергал "гнусную клевету", распространяемую в буржуазной прессе, о массовом использовании Советской властью принудительного труда и труда заключенных. Затем была организована поездка советских деятелей культуры на строительство Беломорско-Балтийского канала, результатом которой стало появление не только известной книги, но и других произведений, воспевающих мудрость и гуманность ОГПУ. Однако после 1934 г. о ГУЛАГе замолчали: огромная империя как бы перестала существовать. В почтовом адресе "лагерь" обозначался как "почтовый ящик" ³¹ .

Навязываемый "сверху" лексикон, получивший в литературе название "тоталитарный язык", не просто объединял социум, но и формировал систему новых идеологических ценностей, а также способ речевого мышления, вытесняя феномен языковой творческой индивидуальности. В литературе замечена такая особенность тоталитарного языка, как полная или частичная трансформация семантики этической в семантику политическую, политизация этического, что нашло свое выражение в противопоставлении советской морали и морали буржуазной, сопровождающемся аксиологической поляризацией; в изгнании из советской морали ряда традиционных этических норм, в частности, религиозных; в исключении из сферы нормативного общения многих традиционных этикетных норм по причине их буржуазности; в идеологическом оправдании экстремизма, насилия. Слово "моральный" получает синоним "идейный", сращивается с ним, образуя идеологему - "морально-идейный", "морально-политический". В результате не только политические, но и этические категории в сталинское время имели тенденциозную идеологическую интерпретацию. Категории терпимости, компромисса, как правило, характеризуются отрицательно - "гнилой компромисс", "соглашательство", "примиренчество" и т.п. Между тем, толерантность является одной из основных этических норм, обеспечивающих ненасильственное общение. Категории этического пропускаются через оппозицию "созидание - насильственное разрушение". Идея созидания связывается со строительством социализма и включает идею разрушения. Таким образом, через все словар-

стр. 11

ные интерпретации того времени проходит лексически выраженная идея насилия, агрессии, борьбы как с врагами социализма, так и со всеми, кто мешает его строительству ³² . Распространился фронтовой лексикон для обозначения повседневности "социализма": "бороться", "битва за урожай", "сражаться", "разгромить", "давить", "бить врага на его территории", "расстрелять" и т.п. Замечено также, что слова, которые использовались для обозначения многочисленных врагов, например, в "Кратком курсе", образуют особый стилистический регистр, ориентированный специально на восприятие люмпенских слоев населения: "подонки человеческого рода", "белогвардейские пигмеи", "банда", "ничтожные лакеи", "изверги", "козявки" ³³ . Особый объект - это идеологически враждебные теории, мнения, суждения, борьба с которыми рассматривалась не только как обязанность, но и как нравственный долг.

Попытка В. М. Мокиенко и Т. Г. Никитиной создать "Толковый словарь языка Совдепии" ³⁴ чрезвычайно важна для понимания сути происходившего в сталинский период и для чтения источников того времени, но и она не вполне достигает цели, потому что перевод так называемых советизмов-понятий на язык сегодняшнего дня не всегда проясняет смысл явления. Приведем характерные примеры толкования ключевых для 1930-х годов понятий. Например, "коллективизация" - это "объединение мелких крестьянских хозяйств в крупные социалистические хозяйства - колхозы в годы довоенных пятилеток в СССР". "Индустриализация" - это "промышленное развитие страны, кампания по внедрению крупной машинной техники в народное хозяйство СССР". Едва ли здесь раскрыт смысл этих понятий. Точно так же остается нераскрытым смысл таких вроде бы не требующих перевода понятий, как "спекуляция", "бандитизм", "социалистическое соревнование", "ударничество" и др. Употребление этих слов в зависимости от контекста требует различных переводов. Когда речь идет о соцсоревновании или ударничестве в лагерях или спецпоселках, то здесь необходима смысловая работа по переводу.

Таким образом, действительное содержание понятий, которые имеются в источниках 1930-х годов, не всегда сводится к их непосредственному значению. Смысл таких понятий раскрывается только в общем контексте исторического события. Известно, что "смысл слова всецело определяется его контекстом. В сущности, сколько контекстов употребления данного слова - столько его значений" ³⁵ . Однако учет исторического контекста - это лишь первое необходимое условие для понимания событий, о которых сообщает источник. Второе обязательное условие - это проверка документов другими документами или свидетельствами, причем особое значение имеет проверка свидетельствами с противоположной стороны. В случае с лагерными документами - это, в частности, воспоминания бывших заключенных ³⁶ . И третье - это использование всех тех моментов, когда источник "проговаривается". Что касается третьего условия, то не случайно в советской историографии такой подход осуждался и рассматривался как фальсификация, "распыление в мелочах", "выпячивание второстепенных деталей" ³⁷ . В случае, когда историк пытается преодолеть навязываемую источником официальную версию события, он обязан фиксировать именно такие моменты, потому что общее источниковедческое правило, согласно которому "наиболее достоверны содержащиеся в документе сведения, противоречащие основному направлению его тенденциозности, а наименее достоверны - совпадающие с ним", прекрасно действует и в отношении текстов XX века ³⁸ .

Рассматриваемые с соблюдением этих трех условий сведения о "соцсоревновании" и об "ударничестве" в лагерях будут восприниматься совсем не так, как об этом сообщали лагерные отчеты. Приведем характерный пример. С одной стороны, это пассаж из труда историка, который идет вслед за лагерным документом. Читаем у Л. И. Гвоздковой: "В тяжелых условиях лагерной жизни, при скудном питании, заключенные тем не менее, оставаясь гражданами своего государства, принимали участие во всех общественно-

стр. 12

политических движениях, которые рождались на свободе. Трудом на благо общества они искупали свою "вину" и могли тем самым впоследствии "претендовать" на возврат в "здоровое" общество. Повсеместно применялось социалистическое соревнование. Так, лагерь по строительству Горно-Шорской железной дороги соревновался с лагерями, ведущими строительство Ивдельской (Урал) железной дороги за получение переходящего Красного Знамени НКВД СССР. В 1938 г. шло соревнование в честь 3-летней годовщины стахановского движения. С целью координации такой работы в Горшорлаге [был] организован Центральный штаб соревнования и ударничества. Заключались коллективные (между лагпунктами, бригадами, колоннами) и индивидуальные договоры. Перед подобного рода штабами стояли задачи - охватить трудовым соревнованием всех заключенных с целью выполнения и перевыполнения планов, организации работы по-стахановски и т.д." ³⁹ .

Сопоставим с этим описанием воспоминания бывшего заключенного: "Незабываемый след оставила в моей памяти следующая картина. Как везде в стране, в лагерях применялось бывшее здесь особенно парадоксальным и издевательским соцсоревнование и ударничество. Имена перевыполнявших норму, особо отличившихся, ударников, стахановцев заносили на Красную доску, их фотографии выставляли в особых почетных витринах, им вручали переходящее Красное знамя. И вот я ехал как-то вдоль насыпи железной дороги, был вечер, сумерки, из леса возвращалась рабочая бригада. До предела усталые люди еле волокли ноги. Одетые в темно-серые лохмотья, в ужасной обуви, они поднимались на железнодорожную насыпь, и на фоне угасавшего заката как символ всей нашей эпохи черными силуэтами вырисовывались фигуры зэков. Впереди шел знаменосец с развевающимся красным знаменем. А позади - конвоир с винтовкой и собаковод с собакой" ⁴⁰ . Вот эта последняя деталь и ставит все на место. Поэтому "ударничество", "стахановское движение" в контексте истории лагерного труда воспринимаются как "перевернутые" понятия, и именно подобные воспоминания заключенных заставляют историка увидеть эту "перевернутость" и искать подлинный смысл этих явлений. В данном случае незаменим "Справочник по ГУЛагу" Ж. Росси. Показательно, что такой справочник смог создать человек, говоривший на другом языке и воспитанный в иной системе понятий, человек, сознание которого не было искажено. Необходимость перевода встречавшихся ему слов Ж. Росси осознал практически сразу: он начал собирать материал с 1937 г. и собирал его во время пребывания на Лубянке, в Бутырках, в пересыльных тюрьмах, Норильских лагерях, Александровском и Владимирском централах, в ссылке в Средней Азии. После освобождения в 1961 г. он начал непосредственную работу над справочником. В его "Справочнике по ГУЛагу" находим, что "ударник" (на воле - "ударничество") - это "внеплановая, не засчитываемая в норму, работа заключенных в часы их отдыха; как правило, ударник устраивается для выполнения разных хозяйственных работ по требованию местного лагерного начальства" ⁴¹ . Слова "в часы их отдыха" и "по требованию лагерного начальства" раскрывают действительный смысл такой формы принудительного труда, как "ударничество". Помогает этому и исторический контекст событий - в одном из "Наставлений по организации труда заключенных в исправительно-трудовых лагерях и колониях МВД" (за 1949 г.) читаем: "Трудовым соревнованием среди заключенных руководит "штаб трудового соревнования", который создается из представителей лагерной администрации и руководства производства. Задачами штабов трудового соревнования являются: а) поголовный охват трудовым соревнованием всех работающих заключенных; б) мобилизация заключенных на повышение производительности труда и улучшение качественных показателей; в) внедрение среди заключенных стахановских методов труда. Штабы трудового соревнования действуют на основе специального Положения общих работ, утвержденного МВД СССР" (выделено мною. - И. П.) ⁴² .

Действительную обстановку в сталинских лагерях можно представить и

стр. 13

по официальным документам, особенно тем, в которых официальные лица были вынуждены оправдываться перед вышестоящим начальством за тот или иной инцидент в их ведомстве. Из объяснений прокурора по случаю пожара, случившегося 7 ноября 1935 г. на строительстве железной дороги Сокур-Эйхе, в результате которого 12 человек погибли, а 11 получили серьезные ожоги, становится понятным, что заключенные, строившие дорогу, жили зимой в палатках, называемых общежитиями. Эти палатки, сообщал прокурор, "в достаточной мере не утеплены, отопительных приборов (железных печей и к ним труб) далеко не достаточно... имеют место большие перебои с перевозкой продовольствия и воды для заключенных, и они иногда вынуждены бывают употреблять вместо воды снег... в особенности поражены вшивостью тяжело больные, находящиеся на излечении в стационаре, где царит сплошная грязь... лагерь зачастую оставался в осенние темные ночи совершенно без освещения" ⁴³ . Как же могут восприниматься в таком контексте рассуждения историка об ударничестве и стахановском движении в лагерях?!

В словаре сталинского времени имеются понятия, которые иногда говорят больше, чем предполагали их создатели, и потому не требуют расшифровки - нередко в духе времени для краткости составители официальной документации о лагерях и спецпереселенцах сокращали и соединяли слова, и таким образом словесный обрубок "рабсила" как бы случайно, но точно выразил действительный смысл отношений, подразумевая рабский труд.

Но не только делопроизводственные документы сталинского времени отражают "официальные или формальные представления социальной памяти о 30-х годах" ⁴⁴ . Частные свидетельства людей, живших в ту эпоху, также содержат общие представления о действительности. Дневники и автобиографические тексты современников 1930-х годов нередко являлись способом их самоутверждения в новой жизни. Поэтому трудно ожидать от такого рода свидетельств качественно иного осознания происходившего. В этом нет ничего удивительного еще и потому, что "люди мерят свою действительность разными мерами. Мерой абстрактного идеала разумного и справедливого, мерой своих групповых интересов и вожделений, прагматической мерой реальной необходимости и возможности, мерой своих вкусов, культурных и нравственных навыков и пристрастий. На каждом из этих сосуществующих уровней рождаются суждения о действительности" ⁴⁵ . К тому же в 1930- е годы информационная блокада, унифицированное образование и пропаганда делали результативной сталинскую ложь о строительстве социализма - нового самого справедливого общества на земле. Только немногие остававшиеся в живых представители старой интеллектуальной элиты воспринимали навязываемую "сверху" информацию так, как воспринимал ее, к примеру, писатель М. М. Пришвин, который записал в своем дневнике 1 ноября 1937 г.: "Больше всего ненавижу газету "Правда", как олицетворение самой наглой лжи, какая когда-либо была на земле" ⁴⁶ . Многие же, наоборот, были заворожены атмосферой радикальной социальной ломки. Литературовед Б. М. Энгельгардт говорил "о всемирно-историческом гении, который в 30-х годах пересек нашу жизнь (он признавал, что это ее не облегчило)" ⁴⁷ . Писатель Ю. Н. Тынянов был восхищен "коллективизацией", он, в частности, говорил: "В историческом аспекте Сталин, как автор колхозов, величайший из гениев, перестраивавших мир. Если бы он кроме колхозов ничего не сделал, он и тогда был бы достоин называться гениальнейшим человеком эпохи" ⁴⁸ .

Немало людей и сегодня продолжают жить с табуированным сознанием. Приведу только один примечательный факт. С. Н. Ушакова, специально изучавшая реабилитационные дела репрессированных крестьян, которые обращались в 1990-е годы в Информационный центр УВД Новосибирской области с целью реабилитации себя и своих родственников, обнаружила, что почти никто из заявителей не оценивает свой труд или труд своих родителей на спецпоселении как принудительный или как имевший статус, отличный от вольного. В качестве едва ли не единственного примера исключения она

стр. 14

привела заявление П. Т. Приступы, работавшего с 1932 г. в шахтах Кузбасса. Он указал, что из его зарплаты высчитывали "комендатурские" 50%, и справедливо полагал, что эти деньги должны быть ему возвращены ⁴⁹ .

Получается, что историк, который стремится понять действительный смысл событий, происходивших во времена Сталина, вступает в конфликт с людьми, которые были их непосредственными участниками. Если же историк некритически воспринимает их суждения и следует за ними, то он неизбежно подпадает под влияние идеологического дискурса сталинской эпохи и таким образом невольно искажает действительный смысл того времени. В этом плане показательна статья И. Хеллбека, который считает, что влияние революции 1917 г. и последующих преобразований на самосознание советского человека было не репрессивным, а продуктивным. Статья заканчивается словами Л. Потемкина, автора дневника 1930-х годов, который в интервью автору 29 марта 1995 г. вполне закономерно заявил: "Я категорически отвергаю клеветническое утверждение, что наше поколение напрасно прожило свою жизнь". В контексте такого восприятия сталинской действительности 1930-х годов вполне предсказуем пассаж автора статьи о том, что "даже лагеря ГУЛАГа, снабженные большими библиотеками и др. обучающими возможностями, способствовали становлению нового человека" ("сокращенного человека", как абсолютно справедливо заметил Э. Нейман, предваряя публикацию этой статьи в журнале "Russian Review") ⁵⁰ .

Научный подход требует умения выявить факт из сообщений источника, что означает осознать смысл событий, о которых рассказывает источник. А это невозможно как для человека с табуированным сознанием, так и для историка, который идет вслед за документом. Для научного осознания требуются усилия по рефлексии, по переходу от табуированного сознания к сознанию рассудочному, рациональному, что фактически и означает переход к научному рассмотрению вопроса. Рациональное сознание предполагает не просто внутреннюю и внешнюю критику источника, а рассмотрение событий, о которых сообщает источник, как в историческом контексте, так и в контексте накопленного в мире опыта осмысления, что вновь возвращает нас к трансцендентальному представлению реальности. Только тогда раскрывается подлинный смысл события и становится ясным, что коллективизация - это не просто "объединение мелких крестьянских хозяйств в крупные социалистические хозяйства - колхозы в годы довоенных пятилеток", как объясняет "Толковый словарь языка Совдепии", а насильственное огосударствление, названное Сталиным "коллективизацией" и ставшее фундаментом сталинского социализма, который на деле явился системой всеобщего государственного крепостничества.

Переход от понимания "коллективизации" как "объединения мелких крестьянских хозяйств в крупные социалистические хозяйства" к осознанию "коллективизации" как результата нового государственного закрепощения крестьянства - это уже переход на уровень концептуального осмысления, при котором понятие приобретает дополнительные параметры и глубину и позволяет раскрыть смысл явления и процесса. Таким образом, если "для создания понятий достаточно прагматических обобщений", то "создание концептов требует уже научного подхода к проблеме, а именно, сравнения и обобщения материала для формулирования концептов в данной области научного знания" ⁵¹ .

Однако рациональное осознание событий на основе исследования сохранившихся источников - это один полюс проблемы. Другой - это оценка событий того времени с позиции нравственности. Что бы ни заявлял о своих намерениях историк, он не может отстраненно воспринимать события недавнего прошлого; категорический нравственный императив приобретает фундаментальное значение в историческом анализе идеократии ⁵² . Нравственную позицию не следует путать с морализаторством, которое, наоборот, характерно для табуированного сознания, заменяющего понимание и объяснение именно морализаторством. Не только сама действительность сталинско-

стр. 15

го времени, но и специфический язык оказали огромное деформирующее влияние на нравственность народа, определив особые качества повествовательных источников сталинского времени. Поэтому при чтении и анализе такого рода источников необходимо не только принимать во внимание это принципиальное обстоятельство, но и руководствоваться категорическим нравственным императивом, чтобы не поддаться стихии документа и противостоять воздействию сталинской идеократии. Показателем не просто недооценки этого фактора, но и нравственного изъяна является стремление провести "сбалансированный" подход по формуле "с одной стороны..., с другой стороны", предполагающий, по мнению его адептов, верное (!), "взвешенное" соотношение "негатива" и "позитива" при оценке явлений действительности 1930-х годов, а также употребление знаковых слов "только", "всего", "лишь", когда приводятся данные о числе арестованных и расстрелянных, рассуждения о стахановском движении и об ударничестве в лагерях и в местах спецпоселений, о массово-политической работе спецпереселенцев, о "трудовом перевоспитании" кулачества и т.п.

Нравственная позиция историка имеет первостепенное значение при работе с материалами уголовно-следственных дел, которые "создавались" в органах ОГПУ-НКВД. В настоящее время подтверждено, что дела эти намеренно фальсифицировались, а "признательные показания", хотя бы и собственноручно написанные, являются результатом психологического давления или физического истязания подследственных. И. А. Ильину принадлежат следующие замечательные строки: "Мы должны заранее предупредить будущих законных правителей России и будущих историков русской революции, что все эти протоколы советской полиции - что бы в них ни стояло и кто бы под чем бы ни подписался в них - суть документы не права и не правды, а живые памятники мучительства и мученичества. Кто бы в них ни "признавался чистосердечно", - в измене, в предательстве, в шпионаже в пользу другой державы, в хищениях, в растратах или в каком ином "бесчестии", - эти протоколы не бросают ни малейшей тени на подписавшего, но зато вскрывают наглядно порочность советского строя, коммунистической партии, ее вождей, советской полиции и советского суда. По этим документам будущие историки России и социалистического движения будут изучать безумие революции, низость революционеров, сущность левототалитарного режима и мученичество русского народа. Беспристрастно и доказательно вскроют они эту систему, этот план перебить лучших русских людей, обескровить и дисквалифицировать русский народ и приготовить на его крови и на его костях порабощение для всех остальных народов" ⁵³ .

Эти слова можно рассматривать и как своеобразный аванс историкам, и как напоминание о том, что проблема интерпретации источников по истории сталинской России разрешима в конечном счете только с нравственной позиции именно потому, что все другие - собственно методологии истории, понятийного анализа - искажены тотальностью идеократии. Само воссоздание действенности этих инструментов исследования возможно лишь на нравственной основе. И понимание видения человека тоталитарной эпохи возможно только с нравственной точки зрения. И в понимании событий, о которых сообщает источник, в конце концов именно нравственность является исходным и решающим моментом.

Рациональное осознание явления и категорический нравственный императив в его оценке представляют собой два полюса единого подхода к изучению 1930-х годов. Они противоположны и неразрывны и сосуществуют как единство и борьба противоположностей, в целом представляя тот самый научный подход, который только и возможен сегодня, если стремиться проникнуть в подлинный смысл коренной ломки, предпринятой властью и надолго оставившей свой след в российской истории.

стр. 16

Примечания

1. ГУРЕВИЧ А. Я. Марк Блок и "Апология истории". В кн.: БЛОК М. Апология истории, или Ремесло историка. М. 1973, с. 197.

2. КОЛЛИНГВУД Р. Дж. Идея истории. М. 1980, с. 13.

3. ЛОТМАН Ю. М. Внутри мыслящих миров. М. 1996; УСПЕНСКИЙ Б. А. Избр. труды. Т. 1 - 2. М. 1994; ECO U. Interpretation and Overinterpretation. Cambridge. 1992.

4. ЛОТМАН Ю. М. ук. соч., с. 301 - 302.

5. ГУРЕВИЧ А. Я. Историк и история. - Одиссей. Человек в истории. 1993. М. 1994, с. 213.

6. БЕССМЕРТНЫЙ Ю. Л. Некоторые соображения об изучении феномена власти и о концепциях постмодернизма и микроистории. - Одиссей. 1995. М. 1995, с. 6.

7. МАМАРДАШВИЛИ М. Мой опыт нетипичен. СПб. 2000, с. 90.

8. БЕССМЕРТНЫЙ Ю. Л. ук. соч., с. 6 - 7.

9. МАМАРДАШВИЛИ М. ук. соч., с. 165; ЕГО ЖЕ. Кантианские вариации. М. 1997, с. 55, 265, 303.

10. БАХТИН М. М. Литературно-критические статьи. М. 1986, с. 507 - 508.

11. СТАЛИН И. В. Соч. Т. 14. М. 1997, с. 14. Предисловие Р. Косолапова.

12. КУРАШВИЛИ Б. П. Историческая логика сталинизма. М. 1996, с. 280 - 281, 277 - 278.

13. СОКОЛОВ А. К. Курс советской истории. 1917 - 1940. М. 1999, с. 177, 181 - 182.

14. ТРЕТЬЯКОВ В. Сталин - это наше псе. - Независимая газета, 22.XII. 1999.

15. КОНСТАНТИНОВ С. Сталин в борьбе за единство России. - Русский геополитический сборник, 1996, N 2; МЕЛЬТЮХОВ М. И. Советско-польские войны. М. 2001.

16. МАННИНГ Р. Вельский район, 1937 год. Смоленск. 1998, с. 61, 79, 89.

17. Сталин и кризис пролетарской диктатуры. Платформа "Союза марксистов- ленинцев" ("группа Рютина"). В кн.: Реабилитация; Политические процессы 30 - 50-х годов. М. 1991, с. 342- 350, 399.

18. Там же, с. 336.

19. ВАРШАВЧИК М. А. Источниковедение истории КПСС. М. 1973, с. 45.

20. ЛУРЬЕ Я. С. О некоторых принципах критики источников. В кн.: Источниковедение отечественной истории. Вып. 1. М. 1973, с. 95.

21. ПРОНШТЕЙН А. П. Методика исторического источниковедения. Ростов-на- Дону. 1976, с. 149 - 151.

22. Источниковедение. Теория. История. Метод. Источники российской истории. М. 1998, с. 520 - 521.

23. АНАНЬИЧ Б. В., ПАНЕЯХ В. М. "Академическое дело" как исторический источник. - Исторические записки, 1999, вып. 2, с. 338 - 350.

24. Общество и власть: 1930-е годы. Повествование в документах. М. 1998, с. И. Предисловие С. В. Журавлева и А. К. Соколова.

25. БУРДЬЕ П. Социология политики. М. 1993, с. 312 - 313.

26. МАМАРДАШВИЛИ М. К. Из лекций по социальной философии. - Социологический журнал, 1994, N 3, с. 33.

27. ПОСАДСКОВ А. Л. Книга в системе культурной политики "Великого перелома" (1928- 1930 гг.). В кн.: Культура и интеллигенция сибирской провинции в годы "Великого перелома". Новосибирск. 2000, с. 112.

28. МАМАРДАШВИЛИ М. Необходимость себя, с. 172.

29. МОКИЕНКО В. М., НИКИТИНА Т. Г. Толковый словарь языка Совдепии. СПб. 1998, с. 6.

30. УСПЕНСКИЙ Б. А. Избранные труды. Т. 1, с. 50.

31. ГУЛАГ. Главное управление лагерей. 1918 - 1960. М. 2000, с. 8; "Жму вашу руку, дорогой товарищ". Переписка Максима Горького и Иосифа Сталина. - Новый мир, 1997, N 9, с. 185; РОССИ Ж. Справочник по ГУЛАГу. Лондон. 1987, с. 11, 27, 92, 182.

32. КУПИНА Н. А. Тоталитарный язык. Екатеринбург - Пермь. 1995, с. 31 - 39.

33. БУХАРАЕВ В. Идеальный учебник большевизма. В кн.: Новый мир истории России. М. 2001, с. 326.

34. МОКИЕНКО В. М., НИКИТИНА Т. Г. Толковый словарь языка Совдепии. СПб. 1998.

35. БАХТИН М. М. Фрейдизм. Формальный метод в литературоведении. Марксизм и философия языка. М. 2000, с. 415.

36. Мемуары на сломе эпох. - Вопросы литературы. 2000. N 1, с. 32: "Убежден, что давно пора выверять и архивные сведения мемуарами бывших узников. Иначе достоверной картины XX века нам не видать. Остатки поколений, на собственной шкуре познавших истину о Великой войне и Великой тюрьме, поколений, способных еще о ней дельно поведать, уходят в небытие. На XXI век и третье тысячелетие у меня надежд маловато" (выступление М. Кораллова на "круглом" столе).

37. ВАРШАВЧИК М. А. ук. соч., с. 144.

стр. 17

38. ПОКРОВСКИЙ Н. Н. Источниковедческие проблемы истории России XX века. - Общественные науки и современность, 1997, N 3, с. 96, 104.

39. ГВОЗДКОВА Л. И. Сталинские лагеря на территории Кузбасса (30 - 40-е гг.). Кемерово. 1994, с. 97.

40. ШУЛЬДЕР А. Муха-почтальон. - Нева, 2001, N 4, с. 147.

41. РОССИ Ж. ук. соч., с. 423.

42. Принудительный труд. Исправительно-трудовые лагеря в Кузбассе (30 - 50-е гг.). Т. 1. Кемерово. 1994, с. 145 - 146.

43. Государственный архив Новосибирской области, ф. П-3, оп. 2, д. 648, л. 80 - 81. Прокурор Западно-Сибирского края И. Барков - первому секретарю крайкома Р. Эйхе и председателю крайисполкома Ф. Грядинскому, 25.XI. 1935.

44. РОЗЕНБЕРГ У. Историки, архивисты и проблема социальной памяти на рубеже нового столетия. - Исторические записки, 2000, вып. 3, с. 173.

45. ГИНЗБУРГ Л. Литература в поисках реальности. Л. 1987, с. 319.

46. ПРИШВИН М. Дневник 1937 года. - Октябрь, 1995, N 9, с. 165.

47. ГИНЗБУРГ Л. ук. соч., с. 318.

48. ЧУКОВСКИЙ К. И. Дневник (1930 - 1969). М. 1997, с. 9.

49. УШАКОВА С. Н. Реабилитационные дела репрессированных крестьян как исторический источник. В кн.: Маргиналы в советском обществе 1920 - 1930-х годов: историография, источники. Новосибирск. 2001, с. 103.

50. HELLBECK J. Working, Struggling, Becoming: Stalin-Era Autobiographical Texts. - Russian Review, 2001, Vol. 60, N 3, p. 342, 359; NAIMAN Eric. On Soviet Subjects and the Scholars Who Make Them. Ibid., p. 314.

51. СОЛОМОН И К А. Семиотика и лингвистика. М. 1995, с. 245.

52. Несколько иначе эту мысль выразил Р. Н. Редлих: "Отказ от предположения, что деятельность Сталина имела своей конечной целью усовершенствование и счастье людей, есть... непременное методологическое требование объективной оценки сталинского периода русской истории" (введение к книге "Очерки большевизмоведения" (изд. "Посев", 1956).

53. ИЛЬИН И. А. Наши задачи. Историческая судьба и будущее России. Т. 1. М. 1992, с. 57.

Постоянный адрес данной публикации: