Проза

БОЛЬШИНСТВО журналов существует в двух ипостасях: каждый номер - это нечто целое, построенное по определенным правилам, законам. Одновременно журнал представляет читателям сумму текстов, так или иначе отражающих современное состояние словесности и предпочтения редакции. Превращение журнала в сборник повестей и рассказов, равно как и пренебрежение художественной литературой в пользу социологии и краеведения приводит к отрицательному результату. Лучшие издания пребывают в равновесии.

"Дружба народов" из их числа. Любая журнальная книжка сделана сильно и плотно. Содержательная и разнообразная публицистика, извлечения из архивов, переводы и всякие прочие разности, расположенные во второй половине журнала, интересны не менее, чем собственно художественные тексты. А граница между ними зачастую размыта. Например, "история о..." (так определен жанр) Михаила Новикова "Это тронулся поезд" (N2) отнесена к публицистике - но перед нами блестящий рассказ о судьбе поколения, о мистической силе городских пейзажей, о свободе и любви, но главным образом - о сумрачной власти плоти. "И странная просьба - "дай мне напиться железнодорожной воды" - только и будет противоядием от отвращения, во мне просыпавшегося при мысли о том, что эти нелепые колебания и пот, покрывающий лица и ягодицы, выпростанный изо рта язык, финальные хрипы, дрожь кадыка мужчины и закатившиеся глаза женщины, и пряный, жарко-животный запах соития - суть мой удел тоже, и все, что я делаю и пишу, в итоге, может быть, направлено только к тому, чтоб задергаться, застыть и снова задергаться в неудобной позе, рядом со слегка отличающимся от моего собственного - женским телом. Ради этого... Ах, нет! Дай мне напиться..."

С другой стороны, документальное повествование Ирины Черваковой "Песочные часы" (N 4-5), хотя и напечатано в разделе "Проза и поэзия", привлекает внимание не сомнительными художественными достоинствами, а самой фактурой, внятно изложенным историческим материалом.

Но при всей жанровой неопределенности современных текстов, когда автор иногда вынужден придумывать самые экстравагантные дефиниции для обозначения своих писаний, нас интересует в первую очередь литература художественная. Главный редактор "Дружбы народов" Александр Эбаноидзе облегчил мне переход к этой части статьи, поместив в январском номере журнала некоторое подобие манифеста: "Мы исходим из того, что литературе не пристало уходить на обочину общественной жизни, развлекаясь замысловатыми и пикантными играми... речь идет не об идеологизации литературы. Слегка перефразируя одного из мастеров прозы, можно сказать, что задача пишущего неизменна - написать настоящее море, настоящую большую рыбу и настоящих акул..." Не будем придираться к словам и говорить, что превращение написанной акулы в настоящую -задача практической магии, а не словесности... Воспримем прочитанное всерьез и посмотрим, какие тексты должны соответствовать данному положению.

* * *

Михаил Веллер. "Самовар" (N3). Начнем именно с этого сочинения, поскольку написано оно с наибольшей претензией. С претензией на все сразу: глубину, занимательность, философичность, исповедальность и т.п. Главный принцип существования текста изложен Веллером в самом начале: "Когда-то парижские ажаны, конвоируя по городу опасного преступника, всаживали ему в нежную плоть межножья рыболовный крючок, а леску наматывали себе на палец. И головорез шел как миленький, на посторонний взгляд - добровольный спутник. Примерно так должна действовать завязка настоящей истории". История действительно придумана любопытная: в засекреченном лесном санатории живут "самовары" - инвалиды, потерявшие руки-ноги и обретшие вследствие этого суперинтеллектуальные способности. По заданию КГБ они разрабатывают сценарии революций, катастроф и военных переворотов - взрыв в Чернобыле, война в Карабахе, крушение теплохода "Адмирал Нахимов" - это их дела. После выполнения задачи "самоваров" уничтожают. Впрочем, фабула никакого значения не имеет, она лишь позволяет автору пунктирно соединить разнородные куски текста: публицистическая статья соседствует с порнографической сценкой, памфлет с антиутопией, рассуждения литературно-критического толка с пародийным философствованием. Заслуженный и опытный рассказчик, Веллер и написал несколько рассказов, добавил парочку статей и повелел всему этому обрести единство. Ничего не получилось: каждая главка болтается сама по себе, как в невесомости, или же выпирает, как сломанная кость. Если же учесть, что в "Самоваре" нашлось место для всех литературных мод, модочек и модищ последних десяти лет, то становится очевидно, что Веллер решил доказать, что и он способен делать "серьезную прозу для толстых журналов". Вероятно, ему недостаточно быть просто популярным писателем. Хочется чего-то иного. Вольному воля, но комплекс неполноценности ни к чему хорошему привести не может.

Более удачный опыт создания литературной окрошки предпринят Юрием Шевченко в разухабисто-тусовочном сочинении "Частное счастье" (N6). Здесь и ингредиенты посъедобнее, и сюжет внятный. Но Шевченко, как и Веллера, подводит темперамент публициста, стремление обязательно высказать свое "фэ" времени, обстоятельствам и властям. И не то чтобы они не заслуживали самых яростных инвектив, но крик души желательно все-таки переплавлять в определенную форму, а это получается далеко не всегда.

Пойдем дальше. "Морская лирическая повесть" Анатолия Азольского "Женитьба по-балтийски" (N2) - более чем добротная беллетристика. Действие происходит в начале 50-х в Ленинграде, а затем в Таллине и на советской военно-морской базе, куда приезжает служить выпускник ленинградского училища имени Фрунзе Володя Алныкин. Повесть вполне соотносится с русской классической прозой, традиционно изображавшей провинициально-гарнизонную жизнь, но затхлый казарменный идиотизм помножен у Азольского на идиотизм советский - хотя армейский быт описан скорее с легким юмором, с иронией, чем с сарказмом, чего не скажешь о мундирных чиновниках и партийно-комсомольских боссах. Волей случая Алныкин оказывается в центре кафкианского лабиринта событий, где прошлое изменяется по приказу начальства, люди исчезают в ворохе бумаг. Плюс ко всему лейтенанта угораздило жениться на дочери эстонского политэмигранта. Заработали жернова, Алныкин и его юная жена были обречены, но случилось чудо - Сталин умер, Берию расстреляли, шестерни начали проворачиваться вхолостую и молодоженов выплюнуло невредимыми. Легкий налет романтизма загустел. Лояльный и в меру циничный Алныкин, прекрасно знавший, что "есть сомнительные нации", и без возражений принимавший навязанные условия игры, превратился чуть ли не в сознательного противника режима. Любовь победила, но не смерть, а бюрократического монстра.

* * *

По-хорошему традиционна и "повесть о собаке" 1982 года Сергея Чилингаряна "Бобка" (N5). Тон повести задает эпиграф из Андрея Платонова: "Одно горе делает сердце человеку". Опыт психологически изощренной и стилистически своеобычной прозы Платонова Чилингарян успешно применил для написания истории поселкового "просто псина" Бобки. Это история о том, как пес, у которого поезд отрезал лапу, "очеловечивается", в нем начинают рождаться "отвлеченные осознания", он вдруг понимает, что "поверхность супа напоминает толчею облаков над озером", что его, Бобку, никто не любит и он никому не нужен. Это история о преданности и предательстве. И о простых законах жизни, когда зиму сменяет весна, весну лето, и нет одиночества для одушевленного существа: "Пусть без лапы, но он не совсем одинок... он теперь - сам с собой"; а смерть - это переход в другое состояние, возвращение в землю, единение с травой и лесными ручьями,

При этом текст Чилингаряна отличает от прочих "рассказов о животных" полное отсутствие сентиментальности - он пишет жестко. Вот обыденная сцена во дворе во время подготовки к приготовлению обеда, превращающаяся в высокую поэму бытия: "...Хозяйка бросила голову Бобке. Голова стукнулась об землю между его лап. Бобка не торопился; он отступил. Верхний глаз курицы все еще косился в сторону чурбака. Вдруг раскрылся клюв и высунулся острый язычок: может, голова хотела крикнуть, но в ее горле тихо прошипело сквозняком - и глаз тогда успокоенно, насовсем затворился. Бобка понюхал, помолчал над головой и потом бережно схрустел ее..." И еще: у Чилингаряна нет места знаменитой сентенции, ставшей расхожей пошлостью: мы в ответе за тех, кого приручили. Люди - равнодушные и капризные языческие боги - могут приласкать, могут убить. "А ну!" - приказал Хозяин, пресекая Бобкины дерганья. Рука его, ухватившая лапы, была в рукавице, а в другой он держал лопату, натертую землей до блеска... Хозяин тащил его в глубь двора".

Опубликованная в N 6 журнала повесть Александра Хургина "Остеохондроз" построена как тонкая и сложная мозаика. Центральный персонаж Юрий Петрович Калиночка - современный "маленький" человек, незаметный служащий с "несерьезной" фамилией. Но он не придавлен жизнью, а сознательно поставил себя вне ее потока. Он мало чему верит, ничему не удивляется, больше всего ценит собственный одинокий покой и считает, что литература интереснее жизни. Он не равнодушный и не бесчувственный, но твердо убежденный в отсутствии смысла. Калиночка - обычный городской житель конца XX века, и однажды он столкнулся лицом к лицу со смертью. И от этой минуты, как круги по воде, пошло разбегаться повествование, потому что смерть может изобрести "не только общий, так сказать, сюжет, но и массу мельчайших мелочей, деталей, нюансов - нюансов, без которых не бывает настоящей литературы, настоящей музыки, настоящей жизни и настоящей смерти". И Хургин цепляет фразу за фразу, эпизод за эпизод. Составляет причудливый узор, не уставая повторять, что "все дело именно в мелочах, и если не обращать внимания на мелочи, все в жизни усреднится и потеряет свои характерные и отличительные черты", и что "приятно всегда бывает именно от мелочей и пустяков, и именно они расцвечивают и оживляют течение жизни, а иногда и привносят хоть какой-то смысл в существовании каждого отдельного человека". А окружающая действительность предстает как цепь абсурдных ситуаций - и то ли Зощенко печально глядит из-под бровей, то ли Гоголь невесело смеется. И даже когда Юрий Петрович сталкивается со смертью, и жизнь его утрачивает равновесие, идет вразнос - трагедия на поверку оказывается фарсом, - но в другом случае фарс оборачивается трагедией. Мучительное вглядывание приводит к неутешительному выводу: "Но проку нет и во многом другом. Например, в жизни... какой в ней прок, если она то длится себе и длится - хотим мы или не хотим, - то кончается независимо от нас и наших пожеланий?" И все же Хургин совершает усилие и пишет в конце: "... в отсутствии смысла свой особый смысл присутствует... отсутствие смысла и бессмыслица суть не одно и то же. Отсутствие смысла не нарушает всеобщей логики и гармонии бытия". И повесть как раз такова - преисполненная внутренней безумной логики и странной гармонии.

* * *

До сих пор я ничего не сказал о, может быть, самой главной и уж во всяком случае, самой нашумевшей публикации "Дружбы народов" - книге Светланы Алексиевич "Чернобыльская молитва". Не сказал совершенно сознательно. наверное, эта книга - результат человеческого и писательского подвига Алексиевич; наверное, в этой книге впервые приоткрыта дверь в неведомый большинству запредельный послечернобыльский мир; наверное, так... Но к литературе, как к искусству, "Чернобыльская молитва" отношения не имеет, поскольку искусство всегда условно, всегда - игра по определенным правилам; очень часто - игра на грани, но игра.

Конечно, на книгу Светланы Алексиевич можно посмотреть как на один из вариантов модного нынче "non-fiction", и тогда она встает рядом с другими текстами: уже упоминавшимися "Песочными часами" Ирины Черваковой, воспоминаниями Натальи Семпер (Соколовой) "Портреты и пейзажи" (N 2-3), главами из журналистского труда Василия Голованова "Остров" (N5-6). И тогда оказывается, что "Дружба народов" журнал актуальный, держащийся на гребне волны. Но всеобщая любовь к "непридуманной" литературе неоднозначна, ибо есть разница между "Трепанацией черепа" Сергея Гандлевского, многочисленными культурологическими исследованиями и какими-нибудь честными, до оскомины, дневниками. Скорее всего, эта любовь произрастает из усталости, из неверия в возможности слова, и это очередной всплеск постмодернистского сознания. Сегодняшняя мода - всего лишь сегодняшняя мода.

Постоянный адрес данной публикации: