ПУТЕШЕСТВИЯ МЭРИ КИНГСЛИ

Т. ДЕНИСОВА, кандидат исторических наук

Высокая, стройная женщина с удлиненным аристократическим лицом, большими и, как писали ее современники, немножко насмешливыми глазами, с модной прической... Она путешествовала по Африке, сменив только обычное для нее черное платье на длинную, до пят, черную же юбку и белую блузку.

Мэри Генриетта Кингсли родилась 13 октября 1862 года в семье довольно необычной для викторианской Англии. Достаточно уже и того, что ее появление на свет произошло через четыре дня после свадьбы родителей - Джорджа Кингсли и Мэри Бейли. Отец будущей путешественницы принадлежал к древнему аристократическому роду, мужские представители которого прославились военными подвигами во имя английской короны. Правда, в XIX веке они уже в основном путешествовали, охотились, прожигали наследства и занимались литературным трудом. Отец Мэри не был удачлив как писатель, но в наследство дочери оставил груды бумаг с записями, которые вел во время странствий по Южной Европе и Северной Африке, Аравии, - они были изданы под названием "Заметки о спорте и путешествиях".

Мэри Бейли служила прислугой в доме Кингсли. Брак был случайным (а точнее - вынужденным); Джордж поступил как джентльмен, но счастья это никому не принесло. Через несколько недель после женитьбы он отправился в очередное странствие. Со временем его приезды домой становились все реже, а пребывание - короче. Его жена, тяжело переживавшая свое двойственное положение, - семья Кингсли так никогда не приняла и не признала ее - затворилась в четырех стенах с двумя маленькими детьми и парой престарелых слуг и провела в своей комнате едва ли не 30 лет.

Детство, отрочество и юность Мэри прошли на окраине Лондона в мрачном неприветливом доме, с заколоченными по фасаду окнами. Это было сделано специально для того, чтобы внешний мир ни в каком виде не проникал внутрь и не тревожил больную хозяйку. Единственной радостью в жизни девочки в эти годы была огромная библиотека отца.

Мэри не получила никакого формального образования. Трудно поверить, но эта женщина, ставшая выдающимся этнографом, писателем, просветителем и политиком, не только не училась в школе или университете, но даже не имела до-

стр. 44

машних учителей. Кто научил ее читать и писать, не известно. Может быть, брат, приезжавший из школы на каникулы, а может быть, как одаренный "от бога" ребенок, она всему научилась сама. Так или иначе, но в свои редкие приезды отец удивлялся обширным познаниям дочери как в области географии и истории, так и физики, химии и математики.

Книгами были уставлены полки с пола и до потолка, они лежали на столах и креслах. Дарвин располагался рядом с Диккенсом, Омар Хайям - рядом с Плинием, Гораций - по соседству с "Анатомией меланхолии" Бертона. Но самое главное, здесь было множество книг о путешествиях, опубликованные отчеты об экспедициях в Арктику и Антарктику, Австралию и Гималаи, Южную Америку и Африку. Наряду с книгами журналы и карты покрывали все возможные поверхности. "Творческий беспорядок" дополнялся привезенными отцом "сувенирами": топорами каменного века, индейскими луками и стрелами, всевозможными фигурками из камня, глины, дерева и металла. Можно представить себе, как от всего этого разыгрывалось воображение запертой в четырех стенах девочки.

Вторая половина XIX века - пик британских колониальных завоеваний, эпоха географических открытий в Африке. И хотя для Мэри знакомство с Африкой началось с трудов Геродота и Птолемея, решающее слово, повлиявшее на ее выбор, было сказано все-таки Ливингстоном и другими путешественниками. Самые знаменитые исследователи Черного континента, книги о которых Мэри читала в библиотеке отца, были еще не только живы в те годы, но даже, как Стэнли и Ливингстон, именно в это время совершали свои самые знаменитые и полные опасностей вояжи.

Лишь когда дети стали взрослыми и Джордж Кингсли вернулся из своего последнего путешествия и поселился с семьей в Кембридже, где в то время уже учился брат Мэри Чарльз, ее домашние горизонты немного раздвинулись. После долгих лет затворничества эти годы стали почти счастливыми для нее: творческая атмосфера университетского города, богатые библиотеки, возможность посещать публичные лекции известных географов, этнографов, антропологов, первые друзья...

Но в 1888 году ее мать тяжело заболела. Мэри уже не могла отойти от нее ни на шаг. Затем заболел и отец. Теперь Мэри уже полностью превратилась в сиделку. Джордж Кингсли умер 4 февраля 1892 года, а два с половиной месяца спустя скончалась мать...

Закончились хлопоты по организации похорон, оформлению небольшого наследства, изменился уклад жизни. Впервые в жизни Мэри получила свободу и... ощутила пустоту, почувствовала свою беспомощность перед внешним миром; более того, оказалась в состоянии глубокой депрессии.

Близкий друг семьи, физик, географ и впоследствии редактор книг Мэри Генри Гилльмард, озабоченный душевным состоянием молодой женщины, порекомендовал ей отправиться в путешествие. Для начала она выбрала Канарские острова, поездка на которые не требовала специального оснащения, к тому же они расположены достаточно близко к Африке, чтобы почувствовать дыхание континента, о котором она столько мечтала.

Пребывание на Канарах продолжалось несколько недель, в течение которых она с интересом изучала местную торговлю и промышленность, забиралась пешком в самые отдаленные места, перебиралась с одного острова на другой на каноэ.

Уже в свой первый вояж, отсюда, с Канар, Мэри несколько раз достигала западноафриканского побережья на небольшом грузопассажирском судне, курсировавшем туда и обратно между континентом и островами и обслуживавшем преимущественно отдельных торговцев. Она путешествовала, устраиваясь среди железных кроватей, свечей и других предметов, которые везли в Африку, а на обратном пути - среди корзин и клеток с обезьянами, попугаями, змеями, райскими птичками, пальмовым вином, золотым песком и слоновой костью.

Хотя соприкосновение с Африкой в этих поездках было коротким, она, тем не менее, имела возможность понять, почему так много говорили об угрозе человеческой жизни на континенте. Многие белые торговцы и чиновники, возвра-

стр. 45

щавшиеся через Канары на родину, садились на пароход уже в таком плачевном состоянии, что умирали прямо на борту. Пассажиры рассказывали бесконечные истории о разных напастях, которые подстерегали белых людей в африканской глубинке. Рассказы, как правило, заканчивались одним и тем же: "Сейчас его уже нет в живых". Малярия и желтая лихорадка в те годы буквально косили европейцев в Африке. Конечно, Мэри наслушалась от своих попутчиков о "невыносимом климате", ужасных эпидемиях и кровожадных аборигенах. Но, что интересно, Африка не только не теряла своей привлекательности для нее, но, напротив, все эти истории подогревали ее желание отправиться теперь уже непосредственно туда и как можно скорее. Может быть еще и потому, что рассказывалось все это людьми, которые не только не зарекались когда-либо еще вернуться в эту "могилу белого человека", но, наоборот, спешили закончить свои дела в Лондоне, Ливерпуле, Гамбурге или Париже, чтобы вновь оказаться на Золотом Берегу.

После возвращения с Канар ранней осенью 1892 года Мэри начала серьезно готовиться к поездке в Африку.

Друзья по-разному относились к ее "навязчивой идее". Некоторые прямо говорили, что уж, коли ее желание "свести счеты с жизнью" столь велико, можно найти гораздо более дешевый, безболезненный и менее трудоемкий способ. Их в меру серьезные, в меру иронические нравоучения имели под собой почву. Позже, уже после первого путешествия в Африку, в одном из писем к близкой подруге Мэри писала о том, какой "смертельно уставшей" она была после похорон родителей, как остро чувствовала одиночество, а после отъезда брата - свою "никому ненужность", и что действительно отправлялась в Африку "умирать", но, как обнаружилось, Африка "вовсе не собиралась убивать" ее, а наоборот, "оказалась добра" и заинтересовала ее со всех точек зрения.

Что ж, вполне вероятно, что Мэри собиралась поиграть со смертью в Африке. Это была ее "русская рулетка", игра в которую требовала незаурядной силы воли. Кстати, Мэри не скрывала потом, что именно в Африке ее жизнь стала яркой и полноценной, и в немалой степени потому, что проходила бок о бок со смертью. "Парадокс" Мэри заключался еще и в том, что в Африке она чувствовала себя куда здоровее, чем в туманном Лондоне. Конечно, ей доводилось заболевать и малярией, и тропической лихорадкой, которые, между прочим, никогда не мешали ее планам, не прерывали поездок, зато здесь отступали постоянно мучавшие ее в Англии мигрени, простуда и меланхолия. И, что интересно, "принимая ванну" в реке, кишащей змеями и крокодилами, подвергаясь бесчисленным укусам москитов и других насекомых, употребляя воду из "непроверенных" источников и без необходимого, как ей советовали, фильтрования, разделяя с местными жителями их трапезу, происхождение которой ее интересовало лишь с этнографической точки зрения, она гораздо меньше была подвержена инфекциям, нежели ее знакомые-европейцы, проживавшие в специально выстроенных зданиях консульств и миссий и питавшиеся продуктами, привезенными из Европы. Могилокопатели на "европейском кладбище" не прекращали свою деятельность ни днем ни ночью. Поскольку работа с тяжелой глинистой почвой представляла трудности, и быстро выкопать могилу было нельзя, приходилось все время иметь две-три впрок. Впрочем, обо всем этом Мэри узнала позже.

А пока она складывала вещи. И, естественно, получала много советов. Например, один ученый друг рекомендовал взять для защиты от малярии следующее "изобретение": лампу, наподобие керосиновой, которая, благодаря специально добавленному химическому веществу, издавала при горении такой запах, что "ничто живое его не могло выносить". Но, испытав ее в своем лондонском доме, Мэри поняла, что не только москиты, но и она сама не сможет это вынести...

Вторым противомоскитным "изобретением" был противогаз или, как она назвала его, "намордник". На это предложение Мэри ответила, что, надев его, рискует посеять панику во всем регионе, а это совершенно не входит в ее платы. Опытные путешественники уговаривали ее сменить длинную юбку на брюки, но вот тут-то в ней и заговорила викторианская леди: несмотря на всю эксцентричность - с точки зрения эпохи - ее поведения, по джунглям она ходила в тяжелой длинной юбке с широкими фалдами. И, между прочим, писала, что за исключением тех моментов, когда ей приходилось переходить вброд реку и приподнимать эту самую юбку на глазах у проводников-мужчин (в набедренных повязках или вовсе

стр. 46

без оных), чувствовала себя в ней вполне комфортно.

Надо сказать, что багаж Мэри тоже порождал некоторые сомнения относительно ее желания увидеть Африку и умереть. Она взяла с собой лучшее по тем временам фотооборудование, в том числе треножник, а также специальные емкости и запас бутылей с формальдегидом для хранения и перевозки рыб и насекомых, которых она собиралась позже передать Музею естествознания.

Набор вещей, хранившихся в специальном непромокаемом саквояже, состоявший из одеял, башмаков, английского чая и книг -"Изучение рыб" Альберта Гюнтера и "Оды" Горация (незадолго до отъезда кто-то из друзей принес ей "Дагомейский разговорник", содержавший фразы преимущественно такого рода: "Помогите! Я тону!", "Лодка протекает!", "Почему этот человек не похоронен?" и ответ: "Его убил дух, и он должен лежать здесь, пока от него останутся одни кости"; поскольку книга звучала слишком пессимистично для человека, намеревавшегося заняться изучением местных верований и часто использовать водные пути, Мэри решила не брать ее с собой), - дополнялся длинным охотничьим ножом и пистолетом.

Будучи стесненной в средствах и понимая, что караваны носильщиков ей не по карману, Мэри сразу отвергла обычную схему путешествия с тоннами консервированной еды, палатками, походными постелями и т. д. Она решила полагаться на местную еду и жилье или просто оставаться на ночь под открытым небом. За кров и питание она предполагала расплачиваться товарами. Поэтому и взяла с собой большой запас табака, простой одежды, стеклянных бус, рыболовных крючков и мотков проволоки, которые при случае можно было бы обменять на слоновую кость и "смолу" (латекс) - сырье для изготовления каучука, которые, в свою очередь, пользовались спросом в других местах. Торговая сторона ее путешествия имела и другой аспект. Мэри считала, что торговля - это нечто всеобщее и всем понятное. Она представила себе, как появится в отдаленной деревне, где белых мужчин-то никогда не видели, и уж подавно - белых женщин в длинных юбках и шляпках и путешествующих с научными целями, и решила, что ее вполне могут принять за какого-нибудь злого духа. А вот торговля - другое дело. И действительно, как только речь заходила о купле-продаже, в Мэри сразу признавали вполне человеческое существо, и все недоумения исчезали. Роль торговца давала ей и своего рода карт-бланш в отношениях с местными жителями. Со своими коммерческими предложениями она могла обратиться и к вождям, и к колдунам (последние ее особенно интересовали). Кроме того, она была заинтересовала в покровительстве представителей очень важной и влиятельной, как она не без оснований считала, "социальной группы" - женщин-торговок.

Наконец, в августе 1893 года путешествие началось. На поезде Мэри отправилась в Ливерпуль, а дальше на сухогрузе "Лагос" сначала на Канары, а затем прямым ходом в Западную Африку.

После Канарских островов, к великому удивлению пассажиров, Мэри осталась единственной женщиной на борту. Как и раньше, почти все пассажиры уже не раз побывали в Африке и теперь наперебой рассказывали молодой женщине о "прелестях прибрежной жизни". Разговоры велись в основном за едой, поэтому именно "за супом", как писала Мэри, она узнала о всех тропических напастях, как-то: португальская чесотка, язвы, гвинейские глисты, сонная болезнь, холера и ветрянка.

"Воротами в Африку" для нее стал Фритаун, потрясший ее шумом, гамом, яркими красками, пестрой толпой, невероятной жарой и скоплением самых разнообразных

стр. 47

строении, многие из которых, раскрашенные в разные цвета и покрытые железной кровлей, были в состоянии полного обветшания. И вместе с тем Фритаун обладал удивительным колоритом и шармом. Ржавые ворота, дороги в ухабах... Но рядом каменные церкви и другие здания, обвитые вьющимися растениями с желтыми, розовыми и лиловыми цветами, и воздух, напоенный ароматами магнолий и олеандра... И величественные в своей неизменности горы, на которых угнездился Фритаун, и километры белого песка вдоль океанского побережья с линией баобабов и грациозных пальм...

Это был рыночный день, и, как писала Мэри, этот день во Фритауне "давал шума на квадратный фут больше, чем всего остального". Фритаунский рынок, как на открытом воздухе, так и в "павильонах", то есть под крышами на столбах, являл собой калейдоскоп красок, звуков и запахов, издаваемых фруктами, овощами, рыбой, мясом и разной живностью. Не удержавшись и попробовав того-другого и вовсе не почувствовав себя от этого сразу смертельно больной, как о том предупреждали лондонские друзья, Мэри отправилась знакомиться с городом. Она шла по главной улице, центральная часть которой была забита козами, овцами и бездомными собаками. Человеческий поток, правда, был более впечатляющим: высокие стройные фу-лани в длинных светлых мусульманских одеяниях; привлекательные молодые женщины, часто с обнаженной грудью, обернутые вокруг бедер кусками ярких хлопчатобумажных тканей, несущие на головах корзины с копченой рыбой, бананами и апельсинами... Мэри, наконец, обнаружила себя лицом к лицу с тем миром, встречи с которым так долго ждала. "В мой первый вояж я еще не знала Берега, и Берег не знал меня, и мы боялись друг друга". К счастью, Мэри не относилась к той породе "благопристойных леди", которые с удовольствием коллекционируют разные шокирующие детали, чтобы потом поделиться ими с неосведомленной публикой. А когда она еще и обнаружила, что перспектива быть съеденной каннибалами не является столь уж близкой и неминуемой, то по-настоящему почувствовала прелесть той атмосферы, в которой оказалась. Перед ней лежала Африка - с ее красками и звуками. Да, она "приехала".

Во Фритауне Мэри довелось сразу познакомиться с одним из африканских бедствий - саранчой. Именно во время ее пребывания там случилось такое нашествие этих чудовищ, какого не было на памяти целого поколения. "Они двигались с поросших лесом холмов на юго-запад... - коричневое облако, в некоторых местах плотнее, чем в других - и воздух шуршал от взмахов их крыльев". Это было первое "вхождение" в энтомологию, в которой она потом стала признанным авторитетом.

Но вскоре ей пришлось узнать и другую вещь - насколько неудобной эти существа могут делать жизнь человека. В одном из ее энтомологических экскурсов она писала: "Я бы сказала... что 75 процентов западноафриканских насекомых жалят, просто причиняя боль, 5 процентов - кусаются без особых последствий, а остальные могут так или иначе принести серьезный вред человеческому здоровью и даже создать угрозу его жизни. Но, несомненно, худшее, что вы можете сделать, это обращать на них внимание. Даже если вы видите предмет, который напоминает вам летающего рака, не обращайте внимания, сохраняйте спокойствие и надейтесь, что он улетит. Это ваш единственный шанс, потому что бороться бесполезно".

В первый свой вояж Мэри провела во Фритауне лишь сутки. Уже на следующий день она направилась в сторону Либерии. Ландшафт запад-

стр. 48

ноафриканского побережья поразил ее полным отсутствием следов человеческой деятельности и просто-таки первозданной неизменностью. Казалось, что ничего больше, кроме этого мира, его прошлого, настоящего и будущего, никогда не могло существовать и существовать уже не будет. Это подчеркивали и неменяющиеся параллельные линии, уходившие, насколько мог видеть глаз, за горизонт: лента безупречно-белого песка, обрамленная стеной темного непроницаемого леса, в свою очередь граничащего с небом, цвет которого менялся от оранжевого на рассвете до фиолетового и голубого под вечер - перед тем как его усеивали звезды, и, наконец, - полоса прибоя, мерцавшая в свете луны, как алмазная диадема. В величественной монотонности окружающего мира и его удивительной невосприимчивости к человеческим усилиям Мэри находила абсолютное чувство покоя и свободы. "И день, и ночь, и время года - все в стороне от этих вещей... Это прекрасно, это успокаивает, если вам это нравится. Если нет, в таком пейзаже вы увидите живую смерть".

По дороге из Сьерра-Леоне в Либерию Мэри вспомнила о своих обязательствах перед Музеем естествознания, частично финансировавшим ее поездку, и впервые занялась рыбной ловлей. Вскоре она так полюбила это занятие, что, к изумлению европейских поселенцев, никогда не расставалась с удочкой. Она часто занималась рыбалкой: когда была расстроена - чтобы успокоиться, когда скучала - чтобы развлечься, когда ждала чего-нибудь, например, отплытия парохода, или когда шум мешал ей спать.

Вскоре она поняла и полностью приняла для себя то обстоятельство, что "тишина в Африке" невозможна. Как нашла Мэри, африканцы были шумнее, чем европейцы, по нескольким причинам. Прежде всего, отмечала она, африканец думает вслух. Если англичане обычно записывают то, что хотят лучше понять и запомнить, то не умеющие писать африканцы об этом сами себе рассказывают. И в то время, как благочестивые британцы тихонько бормочут бесконечные молитвы, обращаясь к своему англиканскому Богу, не менее благочестивые африканцы предпочитают громко, во весь голос, общаться со своими духами. Мэри много раз наблюдала, как, болтая у лесного или деревенского костра, кто-нибудь вдруг оборачивался и громко спрашивал: "Мама, ты помнишь этот случай?", как если бы та, умершая годы назад, стояла рядом.

Ночную же тишину нарушала целая какофония звуков. Африканская "музыка", особенно барабанный бой, потрясали непосвященного задолго до того, как он начинал понимать смысл происходящего. Тамтамы учащали биение пульса, на Мэри они действовали одновременно и успокаивающе, и возбуждающе, правда, признавалась она, когда их безжалостный бой смешивался с пульсирующей малярийной головной болью, это превращалось в жестокую пытку. Вот горны из слонового бивня, деревянные ксилофоны и арфы всегда были приятны для ее уха, она даже сама научилась на них играть.

Другим источником постоянного ночного шума был окружающий природный мир. Почему именно ночного? Потому что в Тропической Африке большая часть живых существ, в том числе и человеческих, предпочитала спать в дневную жару и заявляла разными звуками о своем существовании, когда солнце уже садилось. Животные и насекомые ночью прямо-таки заполняли собою все пространство. Много ночей Мэри провела без сна в деревенской хижине, слушая ворчливое дыхание гиппопотамов, мощные всплески крокодилов, рычание леопардов, кашель мартышек и скулящий свист летучих мышей. А оказавшись ночью на реке или болоте (Мэри очень полюбила ночные вылазки на каноэ; когда она рассказывала о них в Лондоне, у слушателей волосы вставали дыбом на голове), она вынуждена была наслаждаться громоподобным кваканьем лягушек. Но больше всего ночью мучила рыба нинг-нинг, названная так из-за издаваемых ею звуков. Мэри описывает ее как "ужасно надоедливое создание, которое, как только вы нырнете под свой противомоскитный полог, тщательно проверив, не забрался ли кто туда, начинает распевать для вас свои ужасные серенады; наконец, вы встаете и выходите из хижины, чтобы швырнуть в нее чем-нибудь потяжелее, уже понимая при этом с ужасом, что полчища москитов успели забраться под сетку, которую вы в спешке забыли как следует прикрыть. Что же делает нинг-нинг в это время? Она замолкает, опускается на дно и ждет, пока вы опять не устроитесь, а затем всплывает и вновь начинает сводить вас с ума".

(Продолжение следует)

Постоянный адрес данной публикации: