Срок моей командировки в Японию приближался, я уже прошел необходимую в этом случае подготовку в Наркомате иностранных дел.

Но целый ряд вопросов еще не был решен. Обстановка усложнялась. Значение информации возрастало, а руководителю резидентуры Зорге и его сотрудникам доверяли в Москве далеко не все. Это чувствовали сам Зорге и его связник в Токио B.C. Зайцев. Это осознавал и я.

Перед отъездом из Москвы я беседовал с сотрудниками управления, знавшими Зорге по работе (С.Л. Будкевич, Я.Г. Пронин, А.С. Рогов). Все они в один голос подтверждали преданность, порядочность и компетентность Зорге и его сотрудников. Однако новый начальник разведуправления генерал-лейтенант Ф.И. Голиков, желая угодить начальству, не скрывал своего недоверия к донесениям группы "Рамзай". И в этом Голиков был не одинок. Такие умонастроения порождало раздраженное отношение И.В. Сталина к любой информации о близких сроках возможного нападения Германии на СССР, чему он отказывался верить. Показательны в этом отношении строки из письма Л.П. Берии к Сталину, о котором ему доложили 21 июня 1941 года - меньше чем за сутки до немецкой агрессии: "Имеются сведения, что якобы Гитлер готовит нападение на СССР. Но я и мои люди, Иосиф Виссарионович, твердо помним Ваше мудрое предначертание: в 1941 году Гитлер на нас не нападет".

Уже после войны Ф.И. Голиков откровенно рассказывал: "После того, как Сталин рявкнул на меня, чтоб я больше не докладывал информацию "этого немца", я перестал ему сообщать о ней, однако учитывал ее в общих сводках руководству".

В декабре 1940 года Зорге сообщал, что Гитлер подписал Директиву N 21 (план "Барбаросса"), положенную в основу плана военного нападения Германии на СССР. В ней, в частности, говорилось:

"Приказ о стратегическом развертывании вооруженных сил против Советского Союза я отдам в случае необходимости за восемь недель до намеченного срока операции. Приготовления следует начать уже сейчас, а закончить к 15 мая 1941 года. Подготовительную работу нужно провести таким образом, чтобы наступление можно было начать 21 июня..."

Позднее маршал Г.К. Жуков писал: "Начальник разведывательного управления генерал Ф.И. Голиков представил руководству доклад, содержавший сведения исключительной важности, последовательно отражавшие план "Барбаросса". В конце доклада Голиков подводил итог:

1. Считаю, что наиболее возможным сроком начала действий против СССР будет являться момент после победы над Англией или после заключения с ней почетного для Германии мира.

2. Слухи и документы, говорящие о неизбежности весной этого года войны против СССР, необходимо расценивать как дезинформацию, исходящую от английской и даже, может быть, германской разведки".

Подобные доклады руководителя военной разведки вводили в заблуждение руководство и дискредитировали тех, кто эти сведения добывал.

Маршал Г.К. Жуков вспоминал: "Однажды И.В.Сталин сказал мне: "Нам один человек передает очень важные сведения о намерении гитлеровского правительства, но у нас есть некоторые сомнения..." Возможно, речь шла о Рихарде Зорге, работавшем в аппарате германского посла в Японии."

Продолжение. Начало см. "Азия и Африка сегодня", 2000, N1,2.

стр. 46

Завершался последний перед войной мирный для нашей страны год. Мы с женой и сыном уже "сидели на чемоданах": были согласованы сроки выезда, оформлены паспорта, билеты и свидетельства о прививках. Заключительный инструктаж проводил сам генерал-лейтенант Голиков. Представлявший меня полковник на всякий случай еще раз проверил мое знание вооруженных сил Японии, степень владения ее языком, а также напомнил мои оперативные задачи.

"Скажите, капитан, - спросил меня вдруг Голиков, - вас не смущает сложность обстановки в Японии и трудность задания? Вы допускаете такой вариант, что после командировки вы не сможете возвратиться в Генеральный штаб? У нас действует в кадровых вопросах ленинская формула: пусть лучше пострадают отдельные люди, чем пострадает общее дело".

К счастью, меня такая участь миновала. Судьба распорядилась иначе. В первой командировке я находился до окончания войны, а всего в Японии проработал около десяти лет.

... Январским морозным днем 1941 года транссибирский экспресс медленно отошел от Ярославского вокзала, чтобы преодолеть (даже сейчас для многих - фантастическое) расстояние в десять тысяч километров от Москвы до берегов Тихого океана. Перед тем, как войти в теплый вагон, я окинул взглядом здание вокзала и провожающую публику. Посмотрев на соседнюю платформу, я увидел знакомую мне фигуру стройной женщины в шубке и белом полушалке. Это была Катя Максимова. Она смотрела в мою сторону и прощальными взмахами руки провожала меня в дальнюю дорогу.

Больше я ее не видел. После провала токийской резидентуры она была арестована ночью 4 сентября 1942 года. При обыске нашли только карту Москвы, крестик и тетрадь стихов. В течение 9 месяцев в Лефортовской тюрьме ей давали только хлеб и холодную воду. Затем последовала ссылка в Красноярский край. Она там погибла 3 июля 1943 года, находясь на излечении (якобы от химических ожогов) в Муртинской районной больнице так и не увидев мужа, не узнав о его смерти.

ВСТРЕЧА СО СТРАНОЙ ВОСХОДЯЩЕГО СОЛНЦА

Я смею утверждать, что поездка через всю Россию в экспрессе - одно из самых увлекательных и запоминающихся путешествий. В дороге люди удивительно быстро знакомятся, вступают в личные и даже деловые контакты. Смотришь, не прошло и двух-трех суток, а между пассажирами уже сложились теплые отношения: у одних нашлись общие знакомые, других сблизили интересные темы для разговоров. Мое положение в этой поездке было особое. Оно оговорено разными инструкциями и положениями. Как дипломат с "зеленым паспортом", я ехал в купейном вагоне. Никаких случайных знакомств, тем более с иностранцами. Разговор с пассажирами только на общие темы: о природе, о погоде. О цели моей поездки не должен был знать никто. Все возможные недоразумения в пути (с билетами, паспортами) могу решать только через проводника, начальника поезда или уполномоченного НКВД по перевозкам. На 18- е сутки прибыли во Владивосток. Пассажиры привезли такую массу новостей из столицы, да таких крутых и сенсационных, что будь такая

стр. 47

необходимость, ТАССу пришлось бы изрядно попотеть над опровержениями.

Приехавших в купейном вагоне иностранцев, дипломатов и номенклатурных работников встречали представители "Интуриста" и развозили на машинах в гостиницы "Золотой Рог", "Якорь" или в диппредставительства и партийные особняки. Многочисленных беженцев из Германии, Польши и Прибалтики, в основном евреев, временно размещали в специально арендованных общежитиях или доставляли прямо в порт для вывоза на иностранных кораблях через Японию в Китай, Австралию, Новую Зеландию и в Латинскую Америку. Владивосток - город закрытый, въезд сюда возможен только по разрешению властей и с определенной, четко оговоренной целью.

Меня с семьей на одну ночь -до отхода японского парохода "Кейхи-мару" - приютил дипагент С. П. Дюкарев - мой коллега по ведомству, к которому я был официально причислен. Он о новостях в Москве был осведомлен лучше меня, так как постоянно получал информационный бюллетень МИДа. После снятия М.М. Литвинова и назначения его послом в США старые кадры повсеместно отзывались. Усилиями В.М. Молотова в главных странах формировались команды из его протеже. Послами стали Пушкин, Зарубин, Гусев, Панюшкин. Малик, Подцероб. Дипломатов так называемой "ленинской школы" оставалось немного:

Литвинов, Стомоняков, Майский, Лозовский. Дипагент Дюкарев выступал в роли дипломатического представителя и посредника между иностранными учреждениями и властями Владивостока. Японцы были особенно неугомонны: усиленно добывали информацию о городе, имелись случаи задержания японских консульских работников у военных объектов. Наш "обмен информацией по текущему моменту" с Дюкаревым продолжался допоздна. Потом уже, когда началась эпопея эвакуации советских семей из Токио во Владивосток, мои приезды и встречи, как работника консульского отдела, с дипагентом стали совершенно необходимы. Он меня тогда называл "дозорным", а я его звал "пасечником".

Ранним февральским утром 1941 года я со своей семьей - супругой и сыном - прибыл в японский порт Цуруга. Вежливые и всегда улыбавшиеся нам во Владивостоке и в начале рейса члены команды по мере приближения к берегам Японии становились неузнаваемыми. Матросы смотрели на нас неприветливо, даже злобно. Прибывшие на борт представители портовых властей приступили с каменными лицами к проверке документов и опросу пассажиров. Повертев в руках мой паспорт, чиновник попросил назвать мою фамилию. Ответил: "Иванов". Он расплылся в самодовольной улыбке, показывая неровный ряд собственных и вставных зубов: "Очень приятно, все вы Ивановы... Ха, ха, ха! Россия - есть страна Иванов и Ивановых... Ха, ха, ха!"

Он явно переходил границы вежливости: внешне безобидная шутка прикрывала провокационный намек - мол, русские официальные визитеры приезжают в Японию под вымышленными именами. Я постарался не подать вида, что возмущен этой бестактностью. Чиновник между тем продолжал в том же духе. Небрежно откинув в сторону паспорт, он приступил к беглому опросу по заполненной анкете. Умышленно путая порядок и смысл моих ответов на поставленные в ней вопросы, он продолжал спрашивать: "Скажите, пожалуйста, господин Иванов, где вы учились, жили и работали в Москве: на улице Горького, на Арбате или на Лубянке?" И его глаза, точно буравчики, впились в меня, стремясь обнаружить признаки замешательства. На Арбате, как известно, находился Генеральный штаб РККА, а на Лубянке - НКВД.

Отвечал в самом общем виде,

стр. 48

без эмоций и подробностей: "Я работал в Народном комиссариате иностранных дел, на Кузнецком мосту". Ответ явно не устраивал чиновника. Взгляд его сразу как-то погас, и он снова обратился к анкете, выискивая, чем бы еще сбить меня с толку. Наконец, изрядно измотав меня своими уловками, все с той же фальшивой улыбкой на лице, он задал последний вопрос: "Скажите пожалуйста, господин Иванов, а как здоровье учителей и профессоров господ Неверова, Спальвина, Конрада? Это очень знаменитые профессора японского языка, ведь вы у них учились?". Очень интересный вопрос, особенно если учесть, что Неверов и Спальвин уже давно умерли.

Больше не хотел терпеть издевок и резко ответил: "Нет, я учился у профессора К.А. Попова. Еще вопросы будут?". И снова услышал неприятный ехидный хохот: "В России одни только Ивановы, Поповы, да Сидоровы... ха, ха, ха!".

Так, шаг за шагом, опытный паспортный чиновник пытался по поведению, по ответам на самые неожиданные вопросы выявить политические взгляды, языковую и общую подготовку прибывшего в Японию советского человека. А в это время другой японец крутился около жены и сына, там тоже шла "ловля карасей на удочку".

После паспортного "обстрела" началась изнурительная "обработка чиновниками таможенной, пограничной, валютной, санитарной и других служб. Каждый, естественно, выяснял интересующее его "по соответствующей епархии", а все вместе они, что называется, делали общее дело: выискивали улики, не останавливаясь перед провокациями.

Но и после выхода на берег, в течение всего пребывания в Японии советский гражданин подвергался длительному и настойчивому зондированию со стороны полиции, пытавшейся путем угроз и давления запугать человека, парализовать его деятельность, свести на нет эффективность его командировки.

До 1941 года в порту Цуруга находилось советское консульство с минимальным штатом сотрудников. Япония, в свою очередь, имела свое консульство в Чите. При советском консульстве переводчиком работал японец Номура, хорошо знавший русский язык. По многим признакам можно было догадаться, что он тесно связан с местной полицией и подробно информирует ее обо всех проезжающих через Цуругу советских гражданах. В 1941 году в связи с ухудшением отношений между нашими странами консульства в Цуруге и Чите были закрыты. Однако Номура продолжал выдавать себя за сотрудника советского консульства, регулярно встречал прибывавших из СССР пассажиров, помогал им в приобретении билетов и отправке багажа в Токио. Когда портовые влас-ти разрешали пассажиру сойти на берег, к нему обычно подходил Номура. Представившись исполняющим обязанности советского консула, он старался вызвать его на откровенный разговор, задавая обычно стандартный вопрос:

"Как дела у нас на Родине?" Прямо так и говорил: "у нас на Родине". Большинство наших людей, предупрежденных об этих "чудачествах" Номуры, вели себя соответственно, но некоторые все же попадались на его уловки. Надо сказать, что Номура хорошо знал обстановку в СССР: он регулярно слушал наше радио, обрабатывал прессу на русском языке, допрашивал советских рыбаков, если случалось, что они терпели бедствие

стр. 49

на море и их прибивало к японским берегам.

Но, бывало, Номура делал такие заявления, которые могли привести в замешательство кого угодно. В сентябре 1941 года, когда группа советских работников возвращалась на родину с заездом в Токио, он сказал, вручая железнодорожные билеты, что до столицы можно добраться только северным маршрутом, поскольку японское командование готовится к войне в Южных морях и усиленно ведет переброску войск и техники в сторону юга. Естественно, что это сообщение могло быть умной дезинформацией, но одновременно походило и на правду. Было ясно, что опытному полицейскому разрешили общаться с иностранцами и действовать достаточно свободно, чтобы располагать к себе советских граждан и выведывать подлинные цели их командировки.

РАБОТА ПОД ПРИКРЫТИЕМ

Внешне Япония не походила на страну, ведущую войну (с Китаем) четвертый год. Города, особенно Токио, светились морем огней, вечерние базары на Гинзе, Асаса и в Синдзюку изобиловали товарами. Толпы праздношатающейся публики собирались у кинотеатров, в районах увеселительных заведений.

В первые месяцы после приезда в Токио моя семья арендовала частную квартиру у японца Судзуки вблизи нашего посольства. Мы платили хозяину за пользование двумя комнатами размером в восемь татами (циновка из рисовой соломы размером примерно два квадратных метра служит также мерой жилой площади) каждая 100 иен в месяц, что составляло четверть моего оклада. Японский рабочий получал в то время 30-40 иен, служащий - 50 иен в месяц.

С началом второй мировой войны официальный Токио особенно зорко следил за положением в мире и сам лихорадочно готовился к грядущим событиям. В воздухе все больше пахло военной грозой.

Мои официальные обязанности определялись положением секретаря консульского отдела посольства. Я отвечал, в частности, за паспортные и визовые дела, учет и переписку с советскими гражданами в Японии, Шанхае и Гонконге, поддержание контактов с муниципалитетом Токио по вопросам снабжения, проживания и регистрации наших людей. Положение обязывало знать местный и английский языки, и я посещал школу профессора Мацумия для иностранцев.

Но я ни на миг не забывал, что командирован и для решения оперативных задач, которые требовали соответствующего профессионального уровня. Мне необходимо было изучить обстановку и контрразведывательный режим в различных районах столицы, обеспечить агентурной связью Рихарда Зорге и членов его группы (места встреч и явок, тайники, сигналы). С этой целью я ежедневно на машине, велосипеде

стр. 50

или пешком путешествовал по городу якобы по служебным делам, сгоняя "по семь потов" с моих "приятелей" из числа агентов наружного наблюдения ("токко кей-сатцу").

К весне 1941 года Германия и Япония делали все для того, чтобы умиротворить Советский Союз и его руководство, маскируя тем самым свою активную подготовку к войне. Нужен был безошибочный прогноз развития мировой обстановки и политики для правильной оценки конкретных планов и мероприятий Германии и Японии - главных застрельщиков военных конфликтов. Нужно было за густым туманом демагогии и лжи разглядеть реальную опасность войны и своевременно предупредить о ней.

К этому времени, работая в Генеральном штабе, я уже располагал обширной информацией, полученной от Зорге, который сумел увидеть, проанализировать и на этой основе предвидеть грозящую катастрофу.

В самом деле, еще в июле 1940 года Зорге информировал Москву о выступлении Гитлера в Компьенском лесу, где тот говорил о возможности поворота главных сил рейха на Восток. В сентябре Зорге передал в разведуправление содержание документа, отражающего намерение Германии и Японии начать совместную войну против СССР. Начиная с декабря 1940 года, когда Гитлер утвердил план "Барбаросса", а в Токио велась энергичная подготовка директивы N 506 (план "Кантокуэн" - "Особые маневры Квантунской армии"), Зорге старался еще пристальнее следить за развитием событий.

Мое официальное прикрытие давало мне возможность легального и естественного общения с иностранцами, и я мог, не вызывая подозрений, появляться там, где "дворнику недоступно, а послу -неудобно". Это, наряду с поручением Центра шифровать переписку, раскрывало для меня перспективы работать с действующими в Токио разведчиками, включая "Рамзая". Однако неофициальное общение с ним пока до поры до времени запрещалось. Связь с ним тогда поддерживал консул B.C. Зайцев.

Во второй половине апреля 1941 года японские высокие гражданские лица и генералы и некоторые зарубежные дипломаты встречали в Токио министра иностранных дел Иосуке Мацуоку из поездки в Берлин и Москву. Я оказался в группе встречавших, и B.C. Зайцев показал мне немецкого журналиста Зорге, стоявшего чуть поодаль. Я увидел по-европейски одетого человека средних лет, без головного убора, со свисающей на лоб прядью темных волос, скорее малозаметного, нежели броского. Как и все журналисты, он был оживлен, выразительно жестикулировал при разговоре, шутил и отвечал на шутки других. Тогда я заметил, что он прихрамывает при ходьбе (следы его фронтового ранения и автомобильной катастрофы), но это не бросалось в глаза и не казалось физическим недостатком. Нас, советских, он как будто не замечал, хотя консула Зайцева (с которым уже имел агентурные встречи) хорошо знал.

Спустя двое суток я уже шифровал полученное через тайник сообщение Зорге в Москву. Это было краткое изложение отчета о переговорах Мацуоки с Гитлером и Риббентропом в Германии. Из текста я уловил, что японский министр иностранных дел осведомлен о предстоящей войне Германии против Советского Союза, а подписание советско-японского "Пакта о нейтралитете" в Москве - не более как "дымовая завеса" для отвода глаз русских. Меня покорил откровенно жесткий тон доклада Зорге об опасности войны, его анализ позиций Риббентропа и Мацуоки по этому вопросу. Никаких скидок, никакого смягчения или оправдания - Зорге называл вещи своими именами. Этому у него можно было поучиться.

В мае 1941 года Зорге направил нам солидную порцию документов в непроявленной пленке. Ее передачу осуществляла Анна Клаузен при встрече с женой Зайцева в частной клинике. Операция была проведена так искусно, что присутствовавший при этом наш оперативный офицер не заметил момента перехода пленки из рук в руки. Документы, отправленные Рамзаем в Центр, не оставляли сомнений в том, что Япония ведет накануне войны двойную игру. Это подтверждало

ОТРЫВКИ ИЗ ДОНЕСЕНИЙ РИХАРДА ЗОРГЕ

11 апреля 1941 года. Япония

"Представитель, генерального штаба в Токио заявил, что сразу же по окончании войны в Западной Европе начнется война против Советского Союза".

2 мая 1941 года. Япония

"Гитлер серьезно намеревается начать войну против СССР и разбить его, чтобы использовать европейскую часть СССР в качестве сырьевого и зернового базиса. Время для возможного начала войны:

а) конец разгрома Югославии;

б) конец посева;

в) конец переговоров между Германией и Турцией.

Решение о начале войны будет принято Гитлером в мае".

Май 1941 года. Япония

"Большое количество немецких представителей возвращается в Берлин. Они считают, что война против Советского Союза начнется в мае".

15 мая 1941 года. Япония

"Нападение Германии ожидается с 20 по 22 июня".

21 мая 1941 года. Япония

"Германия сконцентрировала 9 армий, состоящих из 150 дивизий, против СССР".

15 июня 1941 года. Япония

"Нападение ожидается рано 22 июня по широкому фронту".

стр. 51

известную формулу:

"Язык дан не только для того, чтобы скрывать свои мысли, но и для того, чтобы лгать".

Какую же карту разыгрывали в Токио?

После резкой вспышки военных событий в мире в конце 1939 года и середине 1940 года (советско-японское столкновение на Халхин-Голе, нападение Германии на Польшу и захват части ее территории, поражение Франции и Англии в Европе и Северной Африке) наступила как бы разрядка напряженности, "оперативная пауза". Создалась видимость, что агрессор уже выдохся и война на исходе.

Германия и Япония стремились поддерживать это обманчивое впечатление, а тем временем спешили завершить подготовку своих вооруженных сил к решительным наступательным операциям на территории СССР и на Тихом океане. Надо признать, что этот стратегический камуфляж им удался.

Весной 1941 года Япония повела энергичные переговоры с СССР, Соединенными Штатами и Китаем, сменила своих штатских послов на генералов, провела последние приготовления и захватила - с согласия правительства Виши - Французский Индокитай, завершила разработку плана войны Квантунской армии против СССР. Одновременно в Токио вынашивался план внезапного удара по главным силам флота США на Тихом океане с высадкой десанта на американском западном побережье. Японский император и двор благословляли соотечественников на "путь войны". В стране возобладал милитаристский дух "бусидо".

Между тем светская жизнь в Токио шла своим чередом. Регулярно выходили центральные газеты "Асахи", "Майнити", "Джапан таймс", работали кино, театры, публичные дома. Иностранные дипломаты, журналисты и бизнесмены настраивались на летний сезон и готовились к отдыху в Каруидзаве, Камакуре и Атами, чтобы пережить там неприятный сезон дождей и повышенной влажности ("ньюбай").

После моего первого "визуального знакомства" с Рихардом Зорге на аэродроме Ханеда я не один раз видел его при случайных обстоятельствах. По-прежнему я знал о нем многое, а он обо мне - ничего. Это были встречи в общественных местах, на дипломатических приемах, в местах отдыха за пределами Токио. Как выяснилось после ареста Зорге, в лицо его знали и другие члены советской колонии, не подозревая о тайной миссии респектабельного "германского журналиста".

В мае 1941 года на одном из этажей "Нью Гранд-отеля" в честь прибывшего из Москвы известного японского дипломата - первого секретаря МИДа Такеучи был устроен коктейль для иностранных дипломатов и журналистов. В группе собравшихся представителей западной прессы я заметил Зорге. Он находился в обществе веселого балагура-француза из агентства "Гавас" и его подруги. Было заметно, что Рихард на подобных встречах был душой компании, и он весьма непринужденно исполнял эту роль. Раут шел как по маслу: пережевывались новости, слышались веселые реплики и ответные взрывы смеха. Я держался в стороне, чтобы случайно не нарваться на опасное для дела знакомство с человеком, которого я отлично знал, тем более, что это мне было категорически запрещено.

При любых встречах с Зорге я всегда помнил строгое предписание: никоим образом не проявлять какого-либо любопытства к этому человеку.

Других людей из резидентуры "Рамзай" я видел до войны лишь один раз. В конце мая большая группа семей работников нашего посольства выезжала на экскурсию к незамерзающему озеру Цудзенд-зи и в Никко - жемчужину храмовых ансамблей Японии. Там я впервые услышал местную пословицу: "Никко иканай то, кекко ива-най!", что означает: "Не говори -красиво, если не видел Никко!". Посещение таких мест и знакомство с местными обычаями - удобная форма изучения страны и установления контактов с японцами и иностранцами. Именно в Никко я случайно столкнулся с четой Клаузенов - Максом и Анной, когда их окликнули перед посадкой в автобус. Они выглядели очень респектабельной парой, проводящей "уикенд" на лоне природы. На нем была стеганая дорожная куртка, сумка через плечо и дорогой японский фотоаппарат, на ней - короткая меховая шубка, шапочка-картузик а ля "месс-менд", темные очки, в руке - сумочка. Мне вспомнилась их семейная фотография из Красного Куга, хранившаяся в личном деле: он - заправский колхозный механизатор, она - домохозяйка, разводящая кур.

Мелькнула мысль: "А как же осталась без присмотра в Токио его "музыка" (рация)?" Но тут мое внимание было переключено на что-то другое, и я успокоился. Тем более, что Макс в Центре считался "музыкантом" высшего класса, достойным своего руководителя.

Записал В. ЩЕННИКОВ

(Продолжение следует)

Постоянный адрес данной публикации: