В феврале 2006 года минуло полстолетия с тех пор, как состоялся XX съезд советских коммунистов. Об этой дате мало кто вспомнил в теперешней России, особенно официальной, как почти уже никто не обращается и к другим памятным датам канувшей в Лету КПСС. Однако в середине 1950-х годов наш народ связывал с данным съездом немалые надежды. Причем его популярность обусловливалась не новизной отчетного доклада ЦК или какой-то оригинальностью обсуждения последнего - заранее как всегда, срежиссированного. XX съезд стал событием для партии и страны после заключительного заседания 25 февраля, на котором Н. С. Хрущев выступил с критикой злоупотреблений властью со стороны доселе непогрешимого вождя, отца и учителя всех трудящихся И. В. Сталина. И хотя критика эта носила вроде бы закрытый характер (заседание прошло без глав делегаций "братских" коммунистических и рабочих партий, других иностранных гостей, без допуска представителей отечественной и зарубежной прессы, радио и телевидения), о необычной ее направленности сразу же стало известно: "секретный" доклад обсуждался едва ли не на каждой кухне...

Лично меня, 22-летнего комсомольца, все это застало на территории ГДР, в одном из окраинных районов Магдебурга под названием Herrenkrug. Здесь дислоцировались части 19-й гвардейской дивизии (входившей в состав Третьей ударной армии), включая и 68-й механизированный полк, в котором проходила в 1953 - 1956 гг. моя срочная воинская служба в должности старшего радиста танко-самоходного батальона. О хрущевском антисталинском докладе я впервые услышал отнюдь не от замполита батальона или каких-либо других офицеров, а из радиопередач американской радиостанции "Освобождение". Дело в том, что мне приходилось как радиотелеграфисту нести ночные дежурства на полковой радиостанции, поддерживавшей так называемую боевую связь напрямую со штабом армии. Причем эта связь оказывалась в некотором роде односторонней: надо было все время находиться на соответствующей волне и ждать вызова "морзянкой" от начальствующей инстанции, радист которой за четыре часа дежурства вызывал своих "визави", спрашивал, как слышно, а при ответе, что слышно хорошо, отключался до следующего по его усмотрению сеанса связи. Так вот, чтобы скоротать время, не уснуть, я после радиотелеграфного обмена сбивал волну и настраивал-

Новопашин Юрий Степанович - доктор философских наук, профессор, заведующий отделом Института славяноведения РАН.

стр. 49

ся на передачи радиостанции "Освобождение", хотя это категорически, конечно, возбранялось. Таким образом удалось прослушать весь упомянутый доклад где-то примерно за полтора-два месяца до того, как наш заместитель командира полка по политчасти подполковник В. С. Бандуренко зачитал "красную книжечку" с его текстом на собрании партийно-комсомольского актива.

Скажу сразу, что впечатления некой "политической бомбы" этот доклад на меня не произвел. Объяснение коренилось, быть может, в том, что в нашей проживавшей на Урале семье осталась от отца (призванного в мае 1941 г. на сборы в Камышловские военно-полевые лагеря и в самом начале войны погибшего в Витебском окружении) четырехтомная "История ВКП(б)", изданная в 1929 г., которую я еще подростком перечитал, что называется, вдоль и поперек¹. В дальнейшем никто из моих друзей ни по ремесленному училищу в г. Верхняя Салда Свердловской области, в котором я обучался в 1947- 1949 гг. на электромонтера, ни по коллективу 30-го цеха авиационного завода N 95, где пришлось работать до поступления в 1959 г. в МГУ им. М. В. Ломоносова, ни, наконец, никто из армейских сослуживцев содержания упомянутой книги не знал, ибо она еще до войны была изъята из открытого обращения. А потому мои разглагольствования о ней все слушали, как правило, с интересом и вместе со мной тоже недоумевали, как это ведущие деятели партии типа Бухарина, Каменева, Рыкова, Томского и др. могли стать врагами народа. Хрущевский антисталинский доклад внес определенную ясность в наши тогдашние сомнения: во всяком случае стало понятно, что ярлык врагов народа "лепили" тем, кто проигрывал в борьбе за власть в партии и стране, кто вследствие этого подпадал под пресс государственных репрессий вплоть до "высшей меры". В рабочих коллективах, в один из которых в ноябре 1956 г. я вернулся после армейской службы, большевистское отстаивание карательными методами "генеральной линии" напрочь лишилось прежнего благородного ореола, рассматривалось уже не иначе, как что-то вроде грызни пауков в стеклянной банке. В скобках подчеркну, что никто тогда не сообщил куда следует о наших беседах со ссылками на запрещенную по сути книгу. Поэтому теперь, когда приходится сталкиваться с утверждениями представителей научных, писательских или политических кругов о "повальном стукачестве" советско-сталинских времен, я это всегда воспринимаю с определенным внутренним протестом, вспоминая собеседников 40- 50-х гг., особенно заводских своих товарищей - Антона Карчевского, Колю Теньковского и Павлика Старцева из семей спецпереселенцев; Колю Жусселя, Васю Медведева и Сашу Юношева из бывших детдомовцев. Ни один из них не пылал любовью к "лучшему другу советских физкультурников" и не высказал даже слова сожаления, когда этот самый "друг" в начале марта 1953 г. приказал долго жить.

Вообще представляется, что пресловутый феномен всенародной любви к "кремлевскому горцу" был прежде всего и главным образом плодом назойливой большевистской пропаганды, а никак не констатацией объективной реальности 30-х - первой половины 50-х годов XX века. Это относится и к хрущевскому "секретному" докладу, также в свое время поднятому указанной пропагандой, как говорится, на недосягаемую высоту, и вряд ли на самом деле заслуживающему столь уж превосходных оценочных степеней².

Группа цековских "белых негров" во главе с П. Н. Поспеловым, готовивших этот доклад, и сам Хрущев, зачитавший его с трибуны XX съезда, не озаботились какими-либо принципиальными выводами из преданного огласке перечня злоупотреблений властью, такими, например, выводами, как очевидный ущербный (исключительно силовой) характер осуществления функций партийно-государственного управления, культивировавшийся большевистской верхушкой с момента октябрьского переворота 1917 года. Стоит в этой связи вспомнить о XIII конференции РКП(б) и XIII партийном съезде (1924 г.). На этих номенклатурных форумах, особенно после смерти своего вождя, его душеприказчики попытались определить узловые понятия оставшегося им в наследство ленинизма. К их числу они отнесли прежде всего

стр. 50

организационно-административное кредо большевизма, заключавшееся, по словам рвавшегося тогда на первые роли Г. Е. Зиновьева, в признании права на легальную деятельность только за РКП(б). "Она, - разъяснял Зиновьев на партконференции (январь 1924 г.), - осуществляет диктатуру пролетариата и именно поэтому является единственной легальной партией в Союзе Республик. Она раздавила все остальные политические партии, она оставила за собой монополию на свободу печати, монополию на свободу политической работы"³. Через три с лишним месяца на XIII съезде, где Зиновьев выступал с отчетным докладом ЦК, он вновь распространялся о монополии на легальность РКП(б), именовал вражескими взгляды на законную политическую деятельность, обеспечиваемую прежде всего выборным путем, заявлял, что демократические выборы "для нас стихия не особенно благоприятная, не наша, одним словом, стихия" и что "выборы для нас не имеют решающего значения"⁴.

Эти установочные по существу позиции высокого начальства были широко поддержаны партийной номенклатурой. Например, Я. Э. Рудзутак, солидаризуясь с докладчиком, заявил, что "создание символа веры из демократизма - это настоящая меньшевистская отрыжка". Л. Д. Троцкий призывал к борьбе "против маргариновой демократии, которая является, с одной стороны, идеологией меньшевизма, а с другой - последним прикрытием империализма". Но, пожалуй, наиболее откровенно в антидемократическом духе высказался старый член РКП(б), делегат от Московской парторганизации С. С. Захаров. Отметив, что партия численно растет и работа продолжается, он заявил: "Когда же мы запутаемся, когда мы дадим возможность всем выдвигать кандидатов, всем голосовать, разведем демократию, тогда наша партия начнет разлагаться, как разлагались когда-то эсеры. Там была полнейшая демократия; кто ни захочет - вали, вступай, и в результате от эсеров ничего не осталось. Но я надеюсь, что у нас этого не будет"⁵. Вольно или невольно, но многоопытный Захаров оказался прямо-таки провидцем в том, что его партия ни в ближней, ни в дальней перспективе никакой демократии не допустит, а если поддастся хоть немного демократическим веяниям - начнет разлагаться.

Так что в год смерти Ленина созданная им так называемая партия нового типа (то есть не парламентская, а прямая противоположность парламентской) руководствовалась идеологией авторитаризма, принципами пирамидального построения, военизированной дисциплины, отсечения верхами любых элементов низовой самодеятельности, засекречивания - в противоположность показной, парадной открытости - всей своей реальной жизни. Прав был маститый английский ученый Эдвард Карр, автор многотомной "Истории Советской России", когда писал, что "большевизм под началом Ленина затвердел и превратился в жесткую, как стержень, доктрину, которая отличалась нетерпимостью ко всякому проявлению инакомыслия и зачисляла в разряд врагов любого берущего под сомнение хоть один из пунктов ее программы"⁶.

Жрецами именно этой жесткой организации выступали не только кремлевские небожители, но и функционеры среднего звена типа Захарова. Сталин как генсек ЦК приложил, разумеется, руку к тому, чтобы РКП(б) - ВКП(б)-КПСС оказалась не политической партией в традиционном смысле этого слова, а забюрократизированной сверху донизу властно-управленческой структурой социалистического государства, тесно сомкнувшейся с работавшим на полные обороты репрессивно-террористическим механизмом данного государства. Хотя этот механизм не простаивал и при Ленине - вдохновителе красного "массовидного террора" времен гражданской войны и первых послевоенных лет со всеми их жестокостями подавления многочисленных крестьянских восстаний, забастовочного движения в городах, антибольшевистских мятежей в армии. Но если в первой половине 20-х гг. масштаб государственных репрессий против неугодных большевикам партий, общественных организаций, крестьянских "бунтовщиков" и пр. измерялся тысячами и десятками тысяч человек, то во второй половине 20-х - первой

стр. 51

половине 30-х годов, то есть в период коллективизации и последовавшего затем голодомора, счет пошел на миллионы народных жертв, включая стариков, женщин и детей. Вот уж действительно сталинизм тут выступил, по словам Д. А. Волкогонова, в качестве "масштабной материализации ленинских идей". С годами, замечает этот автор, "стало совершенно очевидным, что Сталин всегда был "Лениным сегодня"⁷. Он ничего принципиально нового не "выдумал", а лишь "творчески", дьявольски изобретательно применял и развивал ленинские постулаты и идеи: о диктатуре пролетариата, классовой борьбе, революционном терроре, монополизме коммунистической партии, тотальном сыске, однообразной духовной пище, "военном коммунизме", мировой революции и т.д."⁸.

И когда настало время XX съезда, этот ленинско-сталинский управленческий колосс был еще в силе и вряд ли поддался бы тогда существенному реформированию. Но никто из властей предержащих и не помышлял о таком реформировании, хотя на патриотической волне победоносного окончания Великой Отечественной войны, успешного восстановительного процесса, наверное, все же возможно было сменить какие-то концептуальные ориентиры, отбросив для начала тезис партийных охранителей о непоколебимости советского государственного и общественного строя, природы которого, дескать, не изменила и не могла изменить обстановка культа личности и все его негативные последствия. Именно так записал ЦК КПСС в соответствующем постановлении 1956 года⁹. Но это была если не привычная большевистская ложь, то поразительная недальновидность партийных бонз, старавшихся насколько возможно преуменьшить факт долговременного воздействия на страну преданных огласке "отдельных злоупотреблений властью", свалить всю вину за них на покойного "отца народов", сняв с себя всякую ответственность за провалы, ошибки и преступления предшествующих десятилетий.

Никто, разумеется, не отрицает позитивной роли Хрущева как первого секретаря ЦК КПСС, скажем, в деле упразднения многочисленных лагерей политзаключенных и развертывания процесса реабилитации необоснованно репрессированных в 30-х - начале 50-х годов прошлого столетия. Но, во-первых, при такой хронологической привязке выпадают 20-е годы, которые и при жизни Ленина, и после его кончины тоже были заполнены необоснованными репрессиями. А во-вторых, сама эта официальная формула "необоснованно репрессированные", подразумевает, что у партийно-государственных органов сохраняется право на обоснованное репрессирование, на законный террор, в том числе, значит, и массовый. Если это так, - а разъяснений, что нет, не так, на XX и последующих большевистских съездах не последовало, - то напрашивается лишь один вывод: карательный характер социалистического государства - неотъемлемая его черта, разница между ленинско-сталинским режимом и хрущевско-брежневско-андроповским оказывается незначительной, непринципиальной.

Никто также не намеревается приписывать современные оценки событий второй половины 50-х - начала 60-х годов непосредственным фигурантам тех событий из партийного и государственного аппарата. В настоящее время многие считают, что преступный ленинский "массовидный террор" против российского народа, особенно против побежденных имущих и интеллигентных слоев бывшей царской империи, а также уголовные "художества" Сталина и компании, поистине космический масштаб избиения ими собственного населения в корне изменили природу советского строя, эгалитарные принципы социализма, его коллективистскую этику и нравственность. Но тогда, в дни XX съезда, для подобных выводов было недостаточно правдивой информации о жизни нашей страны, не хватало теоретической широты, мешала пропагандистская пелена, не отпускал еще страх поплатиться за нестандартные, откровенно крамольные суждения.

Официальное ознакомление с текстом "секретного" доклада убеждало, что легче всего свалить все на усопшего генералиссимуса, а сам-то Хрущев,

стр. 52

Берия, Жданов, Маленков, Микоян, Молотов, Каганович где были? Разве они проводили иную политику, по-другому действовали? Самый авторитетный в научном мире знаток периода массовых репрессий в СССР Роберт Конквест так отозвался, например, о роли в то время А. А. Жданова, Г. М. Маленкова, Л. П. Берии и Н. С. Хрущева: "Этой четверке предстояло, сочетая известные политические способности с нужной беспощадностью, высоко подняться по государственной лестнице. В годы террора Жданов, Маленков, Берия и Хрущев сыграли особенно кровавую роль"¹⁰. Не стоит в данной связи игнорировать и ставшие теперь известными показания В. С. Абакумова, арестованного в 1951 г. по доносу своего подчиненного подполковника М. Д. Рюмина. На допросе 20 августа 1954 г. этот весьма информированный генерал на вопрос, почему после смерти Сталина он не обращается относительно своей судьбы к первому секретарю ЦК КПСС, отреагировал такими словами: "Вы это серьезно? В нашей послереволюционной истории не было особенно человеколюбивых правителей. Время было суровое. Но по жестокости обращения с людьми они Хрущеву в подметки не годятся". А на замечание, что подследственный здесь что-то преувеличивает, Абакумов отозвался: "Сильно преуменьшаю. Хрущев был самым жестоким секретарем ЦК партии Украины. По количеству расстрелянных Украина намного обгоняла все остальные советские республики. Это, насколько я слышал, одно время настораживало даже Сталина. И он неоднократно посылал в Киев доверенного человека, чтобы тот разобрался в ситуации". На несколько же ироничную реплику проводившего допрос офицера, что-де ну и как, разобрался сталинский посланец, бывший глава МГБ ответил так: "Как известно, я человек не слабонервный, а до войны был еще крепче. И, тем не менее, рассказ о происходившем на Украине меня тогда потряс"¹¹.

Можно сослаться также на уже упоминавшегося Волкогонова, который применительно к Хрущеву пишет о палачестве высокопоставленных партбюрократов из сталинского окружения: "Занимая посты (на них в разное время были М. Н. Рютин, Н. А. Угланов, СВ. Косиор, другие расстрелянные руководители), Хрущев полагал, что это обычная "революционная практика", и не испытывал от нее никаких моральных неудобств"¹².

Так что вывод тут один: не хватило у высокопоставленных реформаторов ни ума, ни мужества пойти на серьезный анализ истории утверждения и эволюции партийно-государственного строя СССР, а тем более собственной, часто очень уж неприглядной, роли в этой истории. Ряд фигурантов из хрущевского "коллективного руководства" дожил - в отличие от отправленных ими на смерть многочисленных однопартийцев - до глубокой старости и даже успел опубликовать мемуары, в которых, правда, в абсолютном большинстве своем они ни словом не обмолвились об участии в репрессиях. Один только Микоян в 70-х годах, будучи на пенсии и находясь в приватной компании, так кратко, но выразительно отозвался о времени обращения на сталинской орбите: "Все мы были тогда мерзавцами"¹³.

Подытоживая сказанное, подчеркнем еще раз, что с внутриполитической точки зрения воздействие XX съезда было двойственным. Хрущев осудил сталинское единовластие, но сохранил авторитарную форму правления, в рамках которой верховным судьей всегда в конечном счете являлся никем реально не избиравшийся и никому неподсудный партийный ареопаг во главе с генсеком. Хрущеву и его соратникам даже в голову не пришло обратиться к пересмотру тех решений партийных конференций и съездов, в которых всякая непредусмотренная начальством инициативность, всякий нестандартный подход к решению тех или иных вопросов, откуда бы они ни исходил, отождествлялись, как правило, с мелкобуржуазным, троцкистским, националистическим или иным уклоном. А с "уклонистами" у авторитарной власти разговор всегда был примерно такой же, как на XIII партконференции, в резолюции которой говорится, что "партия политически уничтожит всякого, кто покусится на единство партийных рядов"¹⁴. Понятно, что такого рода формулировки были неприкрытой угрозой действительным или мнимым "ему-

стр. 53

тьянам". И совсем недалеко оказалось от намерения политически уничтожить непонятливых, упорствующих в своих заблуждениях до стремления отделаться от них в прямом физическом смысле.

Конечно же, невозможно говорить о том, что такая карательная в своей основе авторитарно-патриархальная политическая культура соотносила себя с общечеловеческими ценностями, с демократией. Невозможно представить, что она могла бы пойти на замену собственной монополии легальности, закрепленной в партдокументах¹⁵, на механизм плюралистической состязательности различных движений, партий и общественных организаций. И Сталин и Хрущев верили в безусловное превосходство сложившейся в СССР партийно-государственной системы, организованной, как им казалось, на манер "работающей корпорации" комиссаров Парижской коммуны, которые осуществляли в одно и то же время функции законодательной и исполнительной власти. Хрущевские разоблачения, быть может, и заронили у кого-то искру сомнения в превосходстве и вообще дальнейшей жизнеспособности советской системы, но только не у делегатов XX съезда, занимавших в большинстве своем "хлебные" номенклатурные должности различного ранга и вполне довольных собственным положением. Ведь в Большом Кремлевском дворце сидели, что называется, представители правящего класса, и они, ясное дело, не собирались устно или письменно подрывать свои позиции, высказывать какие-то сомнения в добротности строя, выпестовавшего их, двинувшего на ответственные посты.

Никто не запрещает, конечно, размышлять, как это делает, например, Г. Х. Попов, о возможности уже в 1956 г. постиндустриального преобразования СССР, при котором "не исключались и реформы по выходу из социализма", то есть революционные по своей сути шаги. Правда, тут же автор оговаривается, что Хрущев "был готов только к реформам радикальным, но не революционным". Характеризуя радикальные реформы, Попов различает в них прогрессивную и реакционную стороны. К первой он причисляет жилищное строительство и наделение миллионов людей отдельными квартирами, отказ при смене партийно-государственных элит от репрессирования номенклатурного слоя, "оттепель" в обществе и др. Ко второй, реакционной, стороне относит такие меры, как экспроприация потребкооперации и основной части приусадебных хозяйств, провозглашение курса на коммунизм при жизни нынешнего поколения, нежелание встать на реальный, а не пропагандистско-показной демократический путь во внутрипартийных отношениях, не говоря уже о расстреле новочеркасских рабочих (вооруженном подавлении, как стало теперь известно, еще 15-ти массовых протестных выступлений на "гражданке" и в лагерях. - Ю. Н.), о погроме, наконец, творческой интеллигенции. Интересен и авторский вывод о процессе постепенного, но все большего преобладания в хрущевских реформах их реакционной стороны над прогрессивной и закономерной "мутации" указанных реформ из радикальных в умеренные, консервативные. "Умеренные же реформы, - заключает Попов, - все больше ухудшают ситуацию, и, соответственно, растет оппозиция. Ее власть подавляет - и в итоге застой"¹⁶.

Приведенные утверждения видного отечественного обществоведа не противоречат законам формальной логики, но сомнительны в практико-политическом плане. Ибо проблематично говорить о наличии в СССР середины 1950-х годов объективных предпосылок для революционных преобразований, ведущих к "выходу из социализма". Нельзя же в самом деле считать примером подобных преобразований, скажем, инициированные Хрущевым в 1953 - 1955 гг. судебные процессы над руководством органов внутренних дел и госбезопасности, именовавшимся в официальных бумагах "бандой Берии-Абакумова"¹⁷. В результате этих скоропалительных процессов были осуждены и расстреляны Л. П. Берия, В. С. Абакумов, С. А. Гоглидзе, А. Г. Леонов, М. Т. Лихачев, Б. З. Кобулов, В. К. Комаров, В. Н. Меркулов и еще десятка два старших офицеров. Понятно, что с таким же успехом можно было осудить и Хрущева, который своей "кипучей деятельностью" по искоренению "врагов

стр. 54

народа" на Украине, в Москве и Московской области мало чем отличался от упомянутых генералов, как и другие большевистские вельможи из ближнего сталинского круга. При этом мы не преследуем цель как-то обелить расстрелянных полвека назад чекистских генералов или таких, например, следователей-костоломов, как С. Луховицкий, Б. Родос, С. Розенблит, А. Свердлов (сын Я. М. Свердлова), З. Ушимирский, А. Хват, Л. Шварцман, Л. Шейнин и др., многие из которых, кстати, благополучно избежали уголовной ответственности за свое палачество по указу Верховного Совета СССР об амнистии от 27 марта 1953 года. Но это были, конечно же, не вдохновители, а лишь исполнители преступной воли тогдашнего политического руководства страны. Все главные фигуранты этого руководства после смерти "хозяина" пытались с помощью фальсифицированных процессов и расправ над сотрудниками "органов" отвести от себя ответственность за организацию "Ленинградского дела", свистопляску с врачами-вредителями, другие преступления, то есть сохранить таким образом незапятнанными собственные "белые одежды". Эти преступления властной политической верхушки имели весьма малое касательство не только к революционным преобразованиям политико-государственной системы в целом и советских охранных ведомств в частности, но также к их радикальному реформированию. В порядке возражения Попову стоило бы, видимо, добавить, как о том уже упоминалось выше, что ленинско-сталинский механизм силового управления в 50-е годы внешне еще не характеризовался признаками очевидного кризиса, институционального одряхления, иными словами, признаками сущностного вырождения, которые позднее дали о себе знать и предопределили в 1991 г. незавидный финал КПСС и социалистического государства.

Возвращаясь же к основной канве статьи, заметим, что в противоположность охранительному настрою и делегатов XX съезда, и всех карательных госструктур соответствующий толчок к критическим размышлениям о судьбах советской системы был хрущевским докладом дан, и кинетическая энергия этого толчка никогда уже и никем не смогла быть полностью нейтрализована.

Обратимся теперь к некоторым внешнеполитическим аспектам наших размышлений. Что касается зарубежных дел, к ним Хрущев до кончины Сталина отношения не имел и даже знаком не был с такими "зубрами" этой сферы парт- и госслужбы, как В. В. Боровский, А. А. Иоффе, А. М. Коллонтай, М. М. Литвинов, И. М. Майский, Ф. Ф. Раскольников, А. П. Розенгольц, Г. В. Чичерин и другие европейски образованные большевики-интеллигенты. Но когда при дележке власти после ухода "хозяина" на Хрущева, уже являвшегося в то время одним из секретарей ЦК КПСС, "сбросили" все партийные дела, а на сентябрьском (1953 г.) Пленуме не только подтвердили его полномочия, но и сделали Первым секретарем¹⁸, то, как говорится, положение уже обязывало... Надо было не только участвовать в партийно-государственных визитах в другие страны, а нередко и возглавлять Их, не только зачитывать по бумажке составленные "белыми неграми" тексты правительственных заявлений и соответствующих речей. Следовало также "вносить вклад" в сокровищницу марксизма-ленинизма - без этого не обходилось по неписаному цековскому правилу зачисление в ранг "выдающихся" (а то и "гениальных") деятелей международного коммунистического и рабочего движения.

И хрущевские претензии здесь не заставили себя долго ждать. Уже в Отчетном докладе ЦК XX съезду, с которым он выступил, имели место кой-какие новации, перенесенные затем в документальную часть съездовской стенограммы. В частности, заявлялось, что "главную черту нашей эпохи составляет выход социализма за рамки одной страны и превращение его в мировую систему"¹⁹. Насколько можно судить, в данном случае понятие мировой системы социализма появляется в теоретико-пропагандистском обиходе советских коммунистов впервые, и не в последнюю очередь по чисто прагматическим соображениям. Дело в том, что ко времени XX съезда в широком ходу было понятие социалистического лагеря, но оно в 1955 г. подверглось критике с югославской стороны. Последняя подчеркивала, что, хотя идет на

стр. 55

нормализацию отношений с СССР и его восточноевропейскими союзниками, но ни в какой "лагерь" вступать не собирается и полагает достаточным называть государства, вставшие на путь созидания нового, неэксплуататорского общества, просто социалистическими странами.

Хрущев и его коллеги по Президиуму ЦК КПСС считали югославское предложение в принципе приемлемым, но недостаточным, поскольку оно, дескать, упускает из вида интернационалистский аспект в качестве одной из важнейших системных характеристик новой международной, межгосударственной общности. Отсюда и появление на XX съезде, что называется, согласительного (или примирительного) предложения насчет мировой системы социализма. Хотя и в Отчетном докладе, и в резолюции по итогам его обсуждения используется также старая терминология о "все возрастающем влиянии на ход мировых событий международного лагеря социализма", который, "насчитывая"...²⁰, и т.п.

Определенной новацией Отчетного доклада стало выдвижение на первый план в советской зарубежной политике не классового критерия непримиримой борьбы с империалистическими странами, а налаживания с ними всесторонних связей на базе "известных пяти принципов, выдвинутых Китайской Народной Республикой и Индийской республикой и поддержанных Бандунгской конференцией и широкой международной общественностью". Эти пять принципов, по мнению Хрущева, могли бы регулировать "мирные отношения между всеми государствами в любой части земного шара". В резолюции по Отчетному докладу упомянутые принципы - взаимное уважение территориальной целостности и суверенитета, ненападение, невмешательство во внутренние дела друг друга, развитие межгосударственных отношений на основе равенства и взаимной выгоды, мирное сосуществование и экономическое сотрудничество - определены как "наилучшая в современных условиях формула" международного взаимодействия. Правда, чтобы дремучие ортодоксы не усмотрели в трактовке курса на мирное сосуществование в качестве стержня внешнеполитической стратегии КПСС некой подмены ленинизма ревизионистской ересью, Хрущев делает в докладе следующую оговорку: "Не подлежит сомнению, что для ряда капиталистических стран насильственное ниспровержение буржуазной диктатуры и связанное с этим резкое обострение классовой борьбы являются неизбежными"²¹.

Но дальше опять встречается весьма расширительное толкование ленинских идей, когда к ним подвёрстывается допущение победы социализма мирным путем, если "рабочий класс, объединяя вокруг себя трудящееся крестьянство, интеллигенцию, все патриотические силы", получит таким образом "возможность нанести поражение реакционным антинародным силам, завоевать прочное большинство в парламенте и превратить его из органа буржуазной демократии в орудие действительной народной воли"²². Ленин же, как известно, рассматривал буржуазный парламент в качестве конторы, где лишь обманывают рабочих и крестьян, считал его историческое утверждение прогрессивным только в сравнении с феодально-средневековыми порядками, а по отношению к социалистическим - однозначно реакционным. То есть Ленин и его соратники пребывали в этом вопросе в плену сектантскореволюционаристских воззрений, а Хрущев занял на XX съезде более трезвую и перспективную позицию.

Если говорить о действительных взглядах Ленина, а не о приписывании ему того, что диктуется политико-пропагандистской злобой дня, хотя и отсутствует в литературном наследии большевистского вождя, то надо отметить восстановление в своих правах на страницах Отчетного доклада и в итоговых документах XX съезда ленинского положения о многообразии путей к социализму и его конкретных форм²³. Подобное положение в условиях абсолютизации российского революционного опыта замалчивалось, и как раз со времени XX съезда начинает развертываться обратный процесс деабсолютизации этого опыта и системы советского типа в народно-демократических странах.

стр. 56

Вот, пожалуй, и все новации общетеоретического плана, содержавшиеся в хрущевском докладе, в частности в его 6-м разделе, имевшем подзаголовок "Некоторые принципиальные вопросы современного международного развития", а также в основной резолюции XX съезда. Конечно, этого для многочасового оглашения упомянутого доклада Первым секретарем ЦК КПСС было микроскопически мало. С точки зрения рядового члена партии данные новации, как отмечалось в самом начале, почти не просматривались. Так что популярность XX съезда обусловливалась на все сто процентов другим хрущевским докладом антисталинского содержания. Его семь разделов надолго стали во всех слоях советского общества предметом неформальных обменов мнениями.

В этих неформальных обменах мнениями меньше всего уделялось внимание внешнеполитическим проблемам. Не на них был сделан акцент во втором хрущевском докладе, в тексте которого имелся всего один соответствующий абзац, перекочевавший затем в постановление ЦК КПСС от 30 июня 1956 года. "Последствиями культа личности, как известно, были некоторые серьезные ошибки в руководстве различными отраслями деятельности партии и Советского государства как во внутренней жизни Советской страны, так и в ее внешней политике, - говорилось в отмеченном абзаце. - Можно, в частности, указать на серьезные ошибки, допущенные Сталиным в руководстве сельским хозяйством, в организации подготовки страны к отпору фашистским захватчикам, на грубый произвол, приведший к конфликту в отношениях с Югославией в послевоенный период. Эти ошибки нанесли ущерб развитию отдельных сторон жизни Советского государства, тормозили, особенно в последние годы жизни И. В. Сталина, развитие советского общества, но, само собой разумеется, не увели его в сторону от правильного пути развития к коммунизму"²⁴.

Приведенное охранительное по своему духу положение осталось неразвернутым, лишенным аналитического разбора, бескомпромиссных выводов из рассмотрения конкретных примеров негативного воздействия сталинского руководства на политику тех или иных государств, особенно стран Центральной и Юго-Восточной Европы. После смерти "отца народов" советские власти вознамерились подтолкнуть эти страны к либерализации их коммунистических режимов, чтобы последние могли избавиться, по примеру Кремля, от репрессивно-догматической заскорузлости, встать на путь некоторой десталинизации.

Но тут были свои "подводные камни". Либерализация коммунистических режимов, разворот в сторону некоторой их десталинизации не могли не инициировать процесса партийно-государственной демократизации, что в свою очередь усиливало в общественно-политической жизни значение принципов парламентарного плюрализма, всеобщей выборности, а это не исключало ситуации, когда коммунисты могли быть лишены государственного кормила. Механизм же влияния КПСС и правительства СССР на народно-демократические страны тесно увязывался как раз с нахождением местных компартий у власти - всякое их оттеснение от этой власти неизбежно повело бы к уменьшению советского влияния.

Таким образом, возникло явное противоречие между тенденцией к десталинизации коммунистических режимов и, следовательно, ослабления влияния КПСС и советского правительства, с одной стороны, и стремлением СССР к удержанию и укреплению контрольных позиций в этом регионе и в целом на европейском континенте в качестве одного из главных победителей во второй мировой войне - с другой. Неизвестно, осознавали ли Хрущев и его соратники данное противоречие во всей его серьезности - на это в материалах XX съезда нет никаких указаний, - но послесъездовские события в восточноевропейском регионе и характер реагирования на них кремлевских правителей однозначно свидетельствовали о том, что решение было принято тупиковое: держать и не пущать!

Можно смело утверждать, что, руководствуясь решением примерно такого типа, советские власти в июне 1953 г. "умиротворяли" с помощью тан-

стр. 57

ков недовольное население ГДР, в ноябре-декабре 1956-го опять же с помощью своих вооруженных сил разбирались с "венгерским вопросом", а несколько раньше, в октябре того же года, использовали все возможности давления на ПНР (от угрожающих передвижений танковых соединений, получивших приказ идти на Варшаву, и до появления на рейде Гданьска советских боевых кораблей), с тем чтобы ее руководители не только убрали с улиц и площадей многочисленных демонстрантов, выражавших недовольство своей жизнью, но и решительно противодействовали всем иным протестным, в том числе антисоветским, проявлениям так называемого "польского октября".

Сложившаяся тогда международная ситуация со всей очевидностью свидетельствовала, что попытки советских властей декларировать иную, чем в предыдущий период, политику в отношении народно-демократических государств оказались весьма робкими, непоследовательными, демагогическими по своему характеру. Так, 31 октября 1956 г. публикуется Декларация советского правительства о существе новых отношений с этими государствами, перечисляются общедемократические принципы международного сотрудничества (равноправие, невмешательство во внутренние дела друг друга, безусловное уважение национального суверенитета и т.п.), через несколько дней, 4 ноября огромное количество войск "большого брата" вторгается в венгерские пределы, совершает марш на Будапешт и, как говорится, огнем и мечом "наводит там порядок".

После такого выполнения Советским Союзом своего интернационального долга все заверения его "коллективного руководства" в решительном развороте к открытости, добрососедству и другим демократическим нормам международного права не без оснований стали квалифицироваться не только на Западе, но и в народно-демократических странах как беспардонное лицемерие, внешнеполитический макиавеллизм в худшем его виде. Особенно, конечно, всем этим был нанесен сильнейший удар по реноме Хрущева, пытавшегося на XX съезде противопоставить свой курс прежним властям (как будто сам не был их неотъемлемой частью!), осуждавшего в "секретном" докладе Сталина за волюнтаризм во внутренней и внешней политике. Уже тогда, в конце 1956 г., первого секретаря ЦК КПСС стали называть болтуном, решившимся на критику своего политического кумира по конъюнктурным соображениям, прежде всего в целях продвижения к единовластию.

Очевидные удары в то время по международному престижу Хрущева и всего "коллективного руководства" СССР, разброд и шатания в народно-демократических странах не могли не беспокоить советское руководство, которое решило активизироваться не по межгосударственной, а по межпартийной линии. С этой целью было созвано Совещание представителей коммунистических и рабочих партий социалистических стран (именно на нем все стали впредь именовать народно-демократические страны социалистическими), состоявшееся после празднования в Москве 40-летия Октябрьской революции, 14 - 16 ноября 1957 года. Присутствовали на Совещании делегации Албанской партии труда, Болгарской коммунистической партии, Венгерской социалистической рабочей партии, Партии трудящихся Вьетнама, Социалистической единой партии Германии, Компартии Китая, Трудовой партии Кореи, Монгольской народно-революционной партии, Польской объединенной рабочей партии, Румынской компартии, КПСС и Компартии Чехословакии. Делегациями этих 12 стран была принята Декларация, где излагался вопрос о главных закономерностях социалистической революции и социалистического строительства, присущих, как там говорилось, всем странам, вступающим на путь социализма, и об учете национальных особенностей различных государств. В ней также заявлялось о необходимости укрепления единства социалистических стран и о принципах их взаимоотношений; о великом историческом значении мировой социалистической системы и о коллективной задаче ее дальнейшего укрепления (кстати, само понятие мировой социалистической системы обрело свою международную жизнь тоже

стр. 58

на этом совещании, заменив вызывавшее разночтения понятие социалистического лагеря). Наконец, сюда перекочевало из Отчетного доклада ЦК КПСС XX съезду положение о различных формах перехода стран к социализму.

В качестве комментария к этому документу остановимся только на том, о чем у нас воздерживались говорить и писать в минувшие времена, а именно на расчетах верхушки КПСС на дисциплинирующее влияние предпринятой по ее инициативе международной кодификации главных закономерностей социалистической революции и социалистического строительства, являвшихся на самом-то деле слепком прежде всего с советского опыта.

С одной стороны, Хрущев в духе своего "реформаторства", намерения демократизировать и внутрипартийную обстановку в КПСС, и ее поведение на коллективных форумах, заявил о ненужности подчеркивать руководящую роль собственной партии, о том, что она отказывается от подобной роли, а с другой - стремился сохранить какой-то легальный рычаг (кроме тщательно скрывавшейся денежной подпитки многих партий) воздействия на братские страны, какую-то "дубинку" для так называемых отступников. В этом смысле упомянутая кодификация закономерностей (читай: опыта строительства социализма в СССР) определенную роль, конечно же, сыграла, тем более что руководство КПСС, пытаясь повысить степень международного признания данной кодификации, устроило обмен мнениями и на Совещании делегаций коммунистических и рабочих партий 64-х стран, приехавших на празднование 40-летия Октября (16 - 19 ноября 1957 г.). В целом эти делегации высказались по обсуждавшемуся вопросу вполне одобрительно.

А подтверждений тому, что эта кодификация "работала" в качестве и весомого довода для отеческого вразумления братьев по классу, и дубинки для отступников, немало можно найти в литературе, связанной с советско-китайским конфликтом 60 - 70-х годов, нападками хрущевской камарильи, например на XXII съезде КПСС, на Албанию, в материалах как советско-югославской полемики второй половины 50-х-первой половины 60-х годов, так и травли в брежневские времена "Пражской весны", за время которой с января по август 1968 г. по адресу партийно-государственного руководства ЧССР, интеллигенции этой страны столько сыпалось обвинений со страниц советской печати, что их с лихвой хватило на оперативно подготовленную Политиздатом так называемую белую книгу²⁵.

Необходимо остановиться также на московском Совещании 1960 г. представителей 81-й коммунистической и рабочей партий, которое интересно тем, что состоялось в преддверии XXII съезда КПСС (до его открытия оставалось меньше года), на котором предполагался новый виток критики сталинского культа личности и разоблачения его негативных последствий, а также предание гласности дискуссии в мировом коммунистическом движении, начавшейся на фоне позитивного или негативного отношения к этим разоблачениям. Позиция делегации КПСС по проблемам войны и мира, закономерностей социалистической революции и строительства нового общества не убедила ее оппонентов (делегации АПТ, КПК, ТПК, компартии Австралии и некоторых других), намерение Хрущева углубить на очередном съезде критику сталинского руководства, расширить плацдарм этой критики они встретили весьма сдержанно, если не сказать враждебно. К слову, вышеупомянутое заявление главы делегации КПСС, что не нужно подчеркивать руководящую роль в комдвижении его партии, что она отказывается от подобной роли, было сделано именно на этом Совещании в контексте развернувшейся на нем дискуссии. И хотя итоговые документы (Заявление коммунистических и рабочих партий, Обращение к народам мира) были подписаны всеми, каждый остался при своих убеждениях. Например, первые лица НРА (Э. Ходжа, М. Шеху) покинули Москву до упомянутой заключительной церемонии, избежав таким образом личного в ней участия. Свою подпись под общими документами поставил лишь Хюсни Капо в качестве третьего (и последнего) члена албанской партийной делегации, остававшегося на Совещании до официального его закрытия.

стр. 59

Не составляло секрета, что взгляды тех делегаций, которые оппонировали Хрущеву на Совещании 1960 г., имели немало сторонников среди партийно-государственной номенклатуры СССР. Укреплению позиций этой пассивной до поры до времени внутренней оппозиции курсу первого секретаря ЦК КПСС содействовал, как это ни парадоксально, сам первый секретарь непоследовательностью реформаторских начинаний, собственных антикультовских убеждений, неспособностью сбросить уже ставшую ему тесноватой сталинскую шинель. Выступая перед московской интеллигенцией немногим более чем за год до своего снятия со всех постов, Хрущев высказывался в столь консервативном духе, что это повергало буквально в шок его последовательно антисталинских сторонников. Он подчеркивал, что КПСС "отдает должное заслугам Сталина перед партией и коммунистическим движением. Мы и сейчас считаем, что Сталин был предан коммунизму, он был марксистом, этого нельзя и не надо отрицать. Его вина в том, что он совершил грубые ошибки теоретического и политического характера, нарушал ленинские принципы государственного и партийного руководства, злоупотреблял доверенной ему партией и народом властью. Когда хоронили Сталина, то у многих, в том числе и у меня, были слезы на глазах. Это были искренние слезы"²⁶.

Если, как полагал Хрущев, смена в СССР политических элит с помощью государственно-репрессивного механизма была обычной революционной практикой, к которой прибегали все ответственные работники, не испытывая каких-либо моральных неудобств, то понятно, что он подобную практику уголовно наказуемой не считал, а потому и за Сталиным готов был признать только ошибки теоретического и политического характера, но никак не преступления, тем более уголовные. Как тут не вспомнить пословицу насчет того, что убийство одного человека - это тяжкое уголовное преступление, а загубленные миллионы - большая политика. Упаси нас бог от такой политики героев вчерашних дней, от государственной машины, где, по словам Б. Г. Бажанова, бывшего сталинского помощника, сумевшего в конце 20-х годов бежать на Запад, "убийство, насилие, массовое истребление вводятся в закон". Быть может, жестковато, но ведь не без оснований он подчеркивал, что "коммунистическая партия как аппарат создания этого нового государства, или, если хотите, социализма с волчьей мордой, сама построена по принципу волчьей стаи. Здесь нет ни друга, ни брата, здесь есть только "товарищ". Что такое "товарищ"? Это тот, кто идет с вами рядом (волк волку тоже товарищ); но до известного момента; он может двадцать лет идти с вами рядом, участвовать с вами в боях и невзгодах, но если он нарушил закон волчьей стаи или стал почему-то стае не подходить, на него набрасываются и мгновенно его загрызают (вам это ничего не напоминает из истории коммунистической партии?): он не друг, не брат, он только "товарищ", не больше"²⁷.

Горькие в общем-то слова, и они действительно о многом заставляют задуматься. О том, например, что Хрущев пролил слезу в своем втором докладе о погибших в потоке репрессий прежде всего из высшего и среднего звена советской гражданской и военной бюрократии, то есть говорил только о терроре 1936 - 1938 годов. Но это ведь была далеко не основная часть репрессированных, можно сказать, капля в море народного страдания. А вот о государственном терроре, коснувшемся простого люда, когда результатом одной только коллективизации (и ее страшного следствия - массового голода в первой половине 1930-х годов на Украине, в Краснодарском и Ставропольском краях, на всем Северном Кавказе, в Поволжье и Казахстане, на Урале и других местах) стало от 15 до 17 миллионов человеческих жертв, он не проронил ни слова²⁸. Выходит так, что всяких там постышевых, эйхе, варейкисов и шеболдаевых с блюхерами, Тухачевскими и уборевичами жалко, а, скажем, крестьян-кормильцев страны не жалко. Ну получилась, дескать, в хлеборобах убыль от репрессий, так бабы еще нарожают...

А что касается "товарищей" по партии, номенклатурных страдальцев, так ведь, как справедливо отмечал А. И. Солженицын, "большинство их, сто-

стр. 60

явших у власти, до самого момента собственной посадки безжалостно сажали других, послушно уничтожали себе подобных по тем же самым инструкциям, отдавали на расправу любого вчерашнего друга или соратника. И все крупные большевики, увенчанные теперь ореолом мучеников, успели побыть и палачами других большевиков (уж не считая, как прежде того они все были палачами беспартийных). Может быть, - заключает писатель, сам бывший зэк, - тридцать седьмой год и нужен был для того, чтобы показать, как мало стоит все их мировоззрение, которым они так бодро хорохорились, разворашивая Россию, громя ее твердыни, топча ее святыни, - Россию, где им самим такая расправа никогда не угрожала. Жертвы большевиков с 1918 по 1936 г. никогда не вели себя так ничтожно, как ведущие большевики, когда пришла гроза на них. Если подробно рассматривать всю историю посадок и процессов 1936 - 1938 гг., то отвращение испытываешь не только к Сталину с подручными, но - к унизительно гадким подсудимым, омерзение к душевной низости их после прежней гордости и непримиримости"²⁹.

О том же неоднократно говорил и В. Т. Шаламов, около 20 лет проведший в лагерях, в том числе колымских, и ссылке. В частности, он свидетельствовал, что "бить на следствии начали во второй половине 1937 г., когда побои следователей быстро вышибали интеллигентский героизм". Подчеркивал, что "в лагере только религиозники были сравнительно стойкой группой". А что касается партийцев и людей интеллигентных профессий, "они разлагались раньше других". Возвращаясь к этой теме в другом месте, Шаламов вспоминал: "Я видел людей - и много, - которые приказывали расстреливать, - и вот сейчас их убивали самих. Ничего, кроме трусости, кроме крика - тут какая-то ошибка, я не тот, которого надо убивать для пользы государства, - я сам умею убивать"³⁰.

Думается, комментарии к свидетельствам этих выдающихся русских писателей совершенно излишни. Но вернемся к международной тематике. Выше уже упоминался XXII съезд КПСС, проходивший с 17 по 31 октября 1961 года. Этот съезд интересен так называемым вторым витком критики сверху, представителями номенклатуры, сталинского культа личности и его негативных последствий. Ведь известно, что еще летом 1956 г. планировался пленум ЦК КПСС, посвященный идеологическим вопросам. На нем предполагались доклады Г. К. Жукова и Д. Т. Шепилова. Судя по сохранившимся проектам этих докладов, именно, данный пленум задумывался как второй виток процесса десталинизации: министр обороны Жуков должен был развернуто и аргументированно довести до сведения собравшихся, что натворил генералиссимус в военной сфере, а секретарю ЦК Шепилову предстояло разобраться с "грехами" почившего в бозе вождя в партийной области. И хотя пленум тогда отменили без всякого объяснения причин, Хрущев в интересах утверждения в верхах своего фактического лидерства не оставил намерения вернуться к антикультовским вопросам, "подверстав" их к тематике XXII съезда с тем, чтобы и дальше использовать в качестве орудия борьбы против старых соратников, не признававших в нем нового вождя.

Задумывался этот второй виток осенью 1961 г., как можно предполагать, гораздо масштабнее, чем получилось на самом деле. Масштабнее - в смысле намерения "копнуть глубже". Но, столкнувшись на Совещании 1960 г. с известным афронтом своим антикультовским идеям, а также памятуя о наличии многочисленных внутренних недоброжелателей, Хрущев со своим окружением решили, видимо, несколько притормозить, ибо характер критических выступлений на XXII съезде различных парт- и госчиновников был таков, что никакого "углубления вопроса" не просматривалось, а чувствовались, напротив, жесткая дозированность критики сталинского культа, стремление так о нем сказать, чтобы не возникло каких-нибудь ненужных аналогий. Ведь вовсю уже разворачивалось восхваление Хрущева, оттеснившего к тому времени от властных рычагов политических конкурентов в лице Маленкова, Молотова, Кагановича и тем самым обеспечившего себе по существу диктаторские полномочия. Так, первый секретарь Московского горкома П. Н. Демичев,

стр. 61

открывший обсуждение отчетного доклада ЦК, проекта новой партийной программы и отчетного доклада ЦРК КПСС, "запел" сразу же о "выдающемся ленинце, неутомимом борце за коммунизм Никите Сергеевиче Хрущеве, уверенно ведущем наш народ к новым и новым высотам". В том же духе "расшаркивались" перед первым лицом глава коммунистов Украины Н. В. Подгорный, председатель Совмина РСФСР Д. С. Полянский, заведующий отделом пропаганды и агитации ЦК КПСС по союзным республикам Л. Ф. Ильичев и др. Но всех перещеголял в царедворском подхалимаже председатель Президиума Верховного Совета СССР Л. И. Брежнев, шесть раз в своем небольшом выступлении возвращавшийся к ритуальным поклонам "нашему дорогому Никите Сергеевичу"³¹.

Эта все нараставшая волна славословий по адресу первого лица была, конечно, не стихийным проявлением чувств делегатов съезда, с которым его руководители не знали как справиться, а неотъемлемым ритуалом, отработанным за долгие годы подготовки и проведения подобных общепартийных спектаклей. Их режиссеры прекрасно понимали, что они делают, ибо мощь упомянутой волны раболепного, верноподданнического подобострастия всегда оказывалась обратно пропорциональной деловому съездовскому настрою, решимости ставить сложные вопросы, требовать от начальства ясных на них ответов и т.д. Не избежал подобной участи и XXII съезд, на котором вдумчивого обсуждения проблем сталинского культа личности и путей преодоления его негативных последствий по большому счету не получилось. (Да оно, такого рода обсуждение, никому, как видно, и не было нужно.) Каждый из предназначенных выступить на данную тему высоких сановников отбарабанил свой заранее заготовленный текст, направленный главным образом на дальнейшую дискредитацию уже поверженных противников Хрущева и на холуйско-услужливую констатацию его безоговорочного главенства в партии и государстве. Иных сюжетов никем не высказывалось, ибо инициатива снизу тут никак не поощрялась, да и не было желающих спонтанно, так сказать, выйти на трибуну (народ в только что отстроенном Дворце съездов сидел дисциплинированный, давно уже отвыкший от какой-либо самодеятельности).

Правда, что касается делегатов, не обремененных начальственными должностями и, более того, подвергавшихся в недалеком прошлом государственным репрессиям, то одно-единственное выступление такого рода члена партии с 1902 г., ленинградки Д. А. Лазуркиной было запланировано. Говоря об обстановке в партии в 1937 г., она отметила, что "господствовал не свойственный нам, ленинцам, страх. Клеветали друг на друга, никому не верили, клеветали даже на себя. Создавали списки для ареста безвинных людей". В лагере, по словам Лазуркиной, они боролись с произволом: "Мы писали, писали до бесконечности. Если посмотреть архив моих писем, то можно насчитать тома. Я писала Сталину до конца. Писала и другим, писала в партконтроль. Но, к сожалению, и наш партийный контроль оказался в то время не на высоте, поддался общему страху и тоже не рассматривал наших дел". Обращаясь в заключении своей речи к оценке Сталина, эта представительница покорных лагерных благомыслов - термин Солженицына³² - заявила, что генсек "имел заслуги в прошлом, до 1934 г., но рядом с Лениным быть не может"³³. Это было выступление типичной упертой большевички, которую и лагерь ничему не научил. Впрочем, речей иного характера на том съезде и быть не могло.

Еще один аспект съездовской тематики. Хрущев и его окружение предполагали предать гласности факт своей полемики на Совещании 1960 г. с делегациями КПК, АПТ и некоторых других компартий. Однако решили китайцев не упоминать, а ограничиться антиалбанскими сюжетами. И поскольку эти сюжеты оказались вмонтированы в речи Брежнева, И. И. Бодюла, Н. Г. Игнатова, Поспелова, М. А. Суслова, а также в заключительное слово Хрущева по итогам обсуждения отчетного доклада ЦК, то есть затрагивались в выступлениях высших партийных и государственных деятелей СССР, любой, даже не искушенный в политике человек понимал, что основной целью

стр. 62

кремлевских полемистов являлись власти не маленькой Албании, а куда более влиятельной державы.

Сейчас можно спорить, так ли уж необходимо было этой тяжелой партийной артиллерии обрушивать свой шквальный огонь на Энвера Ходжу, Мехмета Шеху и других албанских коммунистов, но факт остается фактом: межпартийные и межгосударственные отношения с этой небольшой балканской страной были прерваны после XXII съезда по инициативе именно Хрущева и отсутствовали почти тридцать лет (с декабря 1961 по апрель 1991 г.).

Если бы великодержавные замашки хрущевского "коллективного руководства" ограничивались только этим примером, не стоило бы даже чернила тратить на изложение всего вышесказанного. Но, к сожалению, примеров было куда как больше. Хрущев осудил сталинское единовластие, его стремление подчинить восточноевропейские страны СССР, но сохранил по существу карательно-диктаторскую форму правления. Справедливо отмечал российский ученый В. П. Наумов, длительное время являвшийся ответственным секретарем Комиссии при Президенте РФ по реабилитации жертв политических репрессий, что "со смертью Сталина - главного вдохновителя и организатора массовых репрессий - не был положен конец этим преступлениям. Конечно, террор не принимал прежних чудовищных масштабов, которые практиковал Сталин, но в принципе репрессии сохранились и их применение руководством партии считалось вполне правомерным и необходимым. Репрессии явились составной, неотъемлемой частью той административной системы, которая установилась в обществе после октября 1917 года". То есть ленинско-сталинские взгляды на репрессии как необходимое орудие руководства страной в полной мере разделяли и все последующие большевистские лидеры (Хрущев, Брежнев, Андропов), видевшие свою главную задачу в сохранении любой ценой того строя, где монопольная власть принадлежала партгосноменклатуре, которую они возглавляли. И это достигалось не только организационной работой, высоким искусством массовой "промывки мозгов", но и насилием в отношении тех, кто придерживался иных взглядов. Почти до конца "коммунодержавия" такая диктаторская позиция, констатировал Наумов, "молча воспринималась партией как должное. Без сопротивления воспринимала беззакония и страна в целом"³⁴.

Поэтому Хрущев во внешней политике, как, впрочем, и внутри страны, предпочитал опираться на "проверенные" кадры сталинских времен. А они, эти кадры, всегда смотрели с подозрением на свою восточноевропейскую вотчину, никогда не доверяли полностью тамошним коммунистам (а объективные основания не доверять тоже были) и потому пытались повсеместно настаивать на своем. XX и XXII съезды в этом смысле ничего не изменили. А после них на целую четверть века вообще исчезли из лексикона правителей СССР такие понятия, как либерализация, гласность, десталинизация, демократизация и пр. И неудивительно также, что движение за антидиктаторские изменения в общественно-политической и социально-экономической системе стран Центральной и Юго-Восточной Европы, как и реформаторское течение внутри мирового коммунизма, по справедливому замечанию одного чешского историка, "тем самым постепенно вступали на путь противостояния советской политике"³⁵.

Как данное противостояние нарастало в 60 - 80-х гг. прошлого века и чем закончилось - это уже другая тема. Отнюдь не предвосхищая ее конкретную разработку, подчеркнем в заключение следующее: чрезвычайно малая способность кремлевского коммунистического режима в любом его личностном воплощении к демократическим переменам всегда была ферментом подспудного антисоветского брожения в странах социалистического содружества и во всем мировом коммунизме. Антикультовские речи на XX и XXII съездах породили в упомянутых странах известные надежды на преодоление в СССР феномена нереформируемости авторитарной властно-управленческой структуры и такого ее неотъемлемого атрибута, как имперская, экспансионистская внешняя политика. Но подобные надежды времен хрущевской

стр. 63

"оттепели", как позднее и горбачевского перестроечного периода, не оправдались. Советский строй рухнул, так и не изменив по большому счету своей ленинско-сталинской природы. Под его обломками оказались погребенными все начинания партийных реформаторов, в том числе и хрущевские, подчас больше тормозившие, чем способствовавшие развитию страны, росту ее международного влияния.

Надо прямо сказать, что непродуманные, неудачные преобразования Хрущевым внутриобщественной сферы, его экстравагантные выходки в ООН, опасные авантюры на мировой арене запомнились в народной памяти куда более рельефно, чем что-либо другое. И до сих пор, если заходит соответствующий разговор, тут же извлекаются на свет божий примеры неугомонной мысли "дорогого Никиты Сергеевича" вроде утопии об общенародном государстве и построении коммунизма к 1980 году, кукурузной панацеи для нашей страны и иных благоглупостей. "Как это ни обидно, - размышлял В. Ф. Тендряков, - но ум и проницательность среди высоких политических деятелей, тех, кто возглавляет людей, руководит жизнью, - скорее исключение, а не нормальное явление. Да, сам по себе Хрущев был безрасчетно, упоенно глуп, глуп с русским размахом, но, право же, он принципиально ничем не отличался от других видных политиков, страдал их общей бедой". Однако с точки зрения интеллигенции, политических, научных и культурно-образовательных кругов Хрущев занял свое место в истории не только в виде негативного примера вседержавной самонадеянности, которая, по словам Тендрякова, "нравственно калечила общество, воспитывала лжецов, льстецов, жестоких, беспардонных прохвостов типа "рязанского чудотворца" Ларионова, делающих карьеру на чиновном разбое"³⁶. Российской и международной демократической общественностью имя этого партийного и государственного деятеля выдвигалось и будет выдвигаться на передний план в качестве прежде всего позитивного примера эпохального для времени XX съезда разоблачения человеконенавистнического, истребительного характера коммуно-большевистской системы, пусть во многом и невольного. Этот характер адепты системы пытались всячески скрывать за плотным занавесом поистине иезуитской демагогии и откровенной лжи. Когда же первый секретарь ЦК КПСС попытался несколько приоткрыть занавес (главным образом в своих карьерных целях), система получила удар, вызвавший в ее организме необратимые изменения. Их общий знаменатель - утрата доверия значительной части населения к власти и к олицетворявшим ее лидерам, что нельзя определить иначе, как началом смертельной агонии "реального социализма", растянувшейся, правда, в российских условиях на долгих три с половиной десятилетия.

Примечания

1. История Всесоюзной коммунистической партии (большевиков). В 4-х томах. М. -Л. 1929.

2. В СССР этот доклад напечатали впервые в третьем номере журнала "Известия ЦК КПСС" за 1989 г., то есть через три с лишним десятилетия после оглашения на последнем, утреннем заседании XX съезда. Затем его текст появился и в некоторых других изданиях. См., напр.: Доклад Первого секретаря ЦК КПСС тов. Хрущева Н. С. XX съезду Коммунистической партии Советского Союза 25 февраля 1956 года. В кн.: Реабилитация. М. 1991, с. 19 - 67.

3. Тринадцатая конференция РКП(б). 16 - 18 января 1924 года (Материалы по партстроительству и очередным задачам экономической политики). Вятка. 1924, с. 118 - 119.

4. XIII съезд РКП(б). 23 - 31 мая 1924 г. Стенограф, отчет. М, - Л. 1924, с. 53.

5. Там же, с. 158, 181, 209.

6. КАРР Э. История Советской России. В 14-ти книгах. Кн. 5. Социализм в одной стране. 1924 - 1926. М. 1989, с. 177.

7. Первым подобную формулировку использовал в широком в широком политико-литературном обороте Анри Барбюс в своей книжке (1935 г.) о большевистском вожде. В ней этот французский писатель характеризовал Сталина в следующих апологетических выражениях: "Он несгибаем и вместе с тем гибок как сталь. Его сила - это его колоссальный здравый смысл, расширенный знаниями, его поразительная внутренняя выдержка, его страстность,

стр. 64

его точность, его беспощадный ум, быстрота, верность и интенсивность его решений, его упорные поиски нужных ему людей. Сталин - это Ленин сегодня... История его жизни - это непрерывный ряд побед над непрерывным рядом чудовищных трудностей. Не было такого года, начиная с 1917-го, когда он не совершал бы таких деяний, которые любого прославили бы навсегда. Это железный человек. Фамилия дает нам его образ: Сталин - сталь". БАРБЮС А. Сталин. Человек, через которого раскрывается новый мир. М. 1936, с. 271, 272.

8. ВОЛКОГОНОВ Д. А. Семь вождей. В двух книгах. Кн. 1. М. 1997, с. 167, 175.

9. См.: КПСС в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК. Т. 9 (1956- 1960). Изд. 9-е, доп. и испр. М. 1986, с. 121.

10. КОНКВЕСТ Р. Большой террор. В 2-х книгах. Кн. 1. Рига, 1991, с. 28.

11. КЕВОРКОВ В. Е. Исповедь перед казнью. Из воспоминаний следователя по особо важным делам Министерства государственной безопасности СССР. М. 2006, с. 191.

12. ВОЛКОГОНОВ Д. А. Ук. соч. Кн. 1, с. 340.

13. МИКОЯН С. А. Алексей Снегов в борьбе за "десталинизацию". - Вопросы истории, 2006, N 4, с. 74, 84.

14. XIII съезд РКП(б), с. 729. Основные резолюции и решения Тринадцатой партконференции опубликованы в качестве приложения к стенограф, отчету этого съезда.

15. Там же.

16. ПОПОВ Г. Х. Упущенный шанс (К 50-летию XX съезда КПСС). - Московский комсомолец, 22.11.2006, с. 6.

17. Из "Отчета о работе Комитета партийного контроля при ЦК КПСС за период с октября 1952 г. по 1 января 1956 г.". В кн.: Реабилитация. Политические процессы 30 - 50-х годов, с. 68.

18. КПСС в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК. Т. 8 (1946 - 1955). М. 1985, с. 303.

19. XX съезд Коммунистической партии Советского Союза. 14 - 25 февраля 1956 года. Стенограф, отчет. В 2-х томах. Т. 1. М. 1956, с. 10; т. 2, с. 411.

20. Там же. Т. 1, с. 22, 40; т. 2, с. 411.

21. Там же. Т. 1, с. 36, 39; т. 2, с. 412.

22. Там же. Т. 1, с. 40; т. 2, с. 415 - 416.

23. Там же. Т. 1, с. 38 - 39; т. 2, с. 414 - 415.

24. О преодолении культа личности и его последствий. Постановление ЦК КПСС от 30 июня 1956 г. В кн.: КПСС в резолюциях... Т. 9, с. 122.

25. "К событиям в Чехословакии. Факты, документы, свидетельства прессы и очевидцев" (М. 1968) и несколько томов пропагандистского издания "Марксизм-ленинизм - единое интернациональное учение" (М. 1968. Вып. 1 - 5).

26. Высокая идейность и художественное мастерство - великая сила советской литературы и искусства. Речь товарища Н. С. Хрущева на встрече руководителей партии и правительства с деятелями литературы и искусства 8 марта 1963 года. - Правда, 10.III.1963, с. 2.

27. БАЖАНОВ Б. Воспоминания бывшего секретаря Сталина. М. 1990, с. 169.

28. За 1930 - начало 1937 г. потери населения СССР начальник ЦСУ в хрущевские времена В. Н. Старовский определял в 16,7 млн. человек. Р. Конквест писал о 14,5 млн. погибших за указанный период, уточняя, что "поскольку к началу 1937 г. не было массового уничтожения других социальных категорий, исключая малые величины в десятки тысяч убитых, то в действительности все эти потери населения приходятся на крестьянство" (Вестник статистики, 1964, N 11, с. 11; CONQUEST R. The Harvest of Sorrow. Soviet Collectivization and the Terror-Famine. N.Y. -Oxford. 1986, p. 301, 306). Мы использовали именно эти цифры, округлив их с учетом "малых величин" в десятки тысяч жертв, не попавших в статдонесения, до 15 - 17 млн. человек.

29. СОЛЖЕНИЦЫН А. И. Архипелаг ГУЛАГ. 1918 - 1956. Опыт художественного исследования. Части первая и вторая. В кн.: СОЛЖЕНИЦЫН А. И. Малое собрание сочинений. Т. 5. М. 1991, с. 119.

30. ШАЛАМОВ В. Т. Воспоминания. - Знамя, 1993, N 4, с. 127; Из "колымских рассказов". - Знамя, 1989, N 6, с. 21.

31. XXII съезд Коммунистической партии Советского Союза. 17 - 31 октября 1961 года. Стенограф, отчет в 3-х томах. М. 1962. Т. 1, с. 258, 268, 340, 342, 344, 345, 351, 352; т. 2, с. 44, 188 - 189; т. 3, с. 130 и др.

32. СОЛЖЕНИЦЫН А. И. Ук. соч., с. 302.

33. XXII съезд КПСС. Т. 3, с. 120.

34. НАУМОВ В. П. Хрущев и реабилитация жертв массовых политических репрессий. - Вопросы истории, 1997, N 4, с. 25.

35. РЕЙМАН М. Н. С. Хрущев и европейские страны "социализма": заметки на важную тему (1953 - 1957 гг.). - Славянские народы: общность истории и культуры. М. 2000, с. 422.

36. ТЕНДРЯКОВ В. На блаженном острове коммунизма. - Новый мир, 1988, N 9, с. 29 - 30.

Публикатор:

Постоянная ссылка для научных работ (для цитирования):

Найденный поисковым роботом источник:

Автор(ы) публикации - Ю. С. Новопашин:

Комментарии: