Л. МЕДВЕДКО

Доктор исторических наук

Посвящение в студенты бывших фронтовиков и демобилизованных после окончания Отечественной войны, но не успевших на нее попасть, запомнилось мне, старшему из авторов, на всю жизнь.

ПРИОБЩЕНИЕ К ВОСТОКУ НА ЯУЗЕ

Московский институт востоковедения (МИВ) находился тогда в Сокольниках, почти на берегу Яузы. Больше половины поступивших в него в 1947 г. сразу вдруг стали называться "молодыми студентами". Но все они были уже бывалыми людьми. У одних за спиной остался фронт. У других было нелегкое трудовое детство. Мой "нежный возраст" выпал тогда на годы Великой Отечественной войны.

Последующие посвящения в востоковеды уже новых поколений происходили на Моховой улице в центре Москвы*. Здесь в 1956 г. был открыт Институт восточных языков (ИВЯ) при МГУ, переименованный потом, в 1970 г., в Институт стран Азии и Африки (ИСАА), который открыл путь приобщения к Востоку и моему сыну, и моему внуку.

На Востоке со времен войны тогда все еще оставалось немало "горячих точек". Нам, детям "нежного возраста", надевшим еще до окончания войны курсантские погоны, не довелось попасть на фронт.

Хорошо запомнил первые напутственные слова директора Института в актовом зале, переполненном первокурсниками. Среди них студенток было: раз-два и обчелся. Для романов с ними свободного времени при "штурме бастионов науки" почти не оставалось. К тому же это и не поощрялось. Директор предупреждал "девушек с японского или индийского не выходить замуж за студентов с арабского или турецкого". Если же те и другие не оправдают израсходованных на них государственных денег, на следующий год, неизвестно кому пригрозил он, девушки вообще в институт приниматься не будут. Так оно и произошло. На следующем после нас курсе училась всего одна студентка.

Предупреждение, видно, не подействовало. От появления в стенах института "смешанных пар", вступивших, к примеру, на последнем курсе в "индо-турецкий брак", конечно же, не по расчету, стали появляться потом "внеплановые" дети. Таким оказался и мой сын Сергей. В семье Медведко-Калинниковой появились вскоре востоковеды не только во втором, но и в третьем поколениях.

Запомнился первый урок турецкого языка. Преподаватель спросил каждого, что его подвигло на овладение турецким. Когда очередь дошла до меня, я честно признался: любовь к поэзии Назыма Хикмета. С его стихами я познакомился, будучи еще курсантом военного училища, на одном из вечеров поэзии. Мой ответ заинтриговал преподавателя. Он попросил, если я помню, что-нибудь прочитать наизусть. С пафосом я продекламировал вступление к поэме Хикмета "Пьер Лоти":

  
  
 Вот - вам Восток европейских 
 поэм и романов! 
 Тысячи книг, выходящих 
 в течение минутного срока! 
 Но ни вчера, ни сегодня, 
 ни поздно, ни рано - 
 Не было, нет, и не будет 
 такого Востока! 
  
 

- А каким видите вы Восток в будущем? - прервал мое страстное выступление Владимир Дмитриевич Аракин.

Вспомнив завершающие слова поэмы: "Восстающий Восток кровавым платком размахивает перед вами", обращенные к "санкюлотам Европы", я, не задумываясь, выпалил:

- Конечно, красным! Владимир Дмитриевич с улыбкой спросил:

- А какой сейчас у Турции государственный флаг?

- Красный с полумесяцем! - ответил я после небольшой паузы.

- А вы что, хотели бы заменить на нем полумесяц на серп и молот? Но знайте, полумесяц на небе - это символ ислама, мусульманской веры, он по-своему роднит всех мусульман, а наши серп и молот - это символ верности учению марксизма-ленинизма. Он роднит трудящихся всего мира, всех рабочих и крестьян. Заменить одно другим - не так будет просто. Востоковедам, помимо восточных языков, обязательно еще надо знать также религию стран Востока, если вы собираетесь с нею бороться. Для этого вам и будет читаться курс исламоведения. Придется овладевать и многими другими знаниями. Одни пришли на Восток с Запада, а кое-что из этих знаний намного раньше пришло на Запад ...

В то время мы как-то не задумались над словами нашего учителя о том, что "союзу рабочих и крестьян" может как-то противостоять союз каких-либо других единоверцев или религиозных националистов.

После окончания учебы свя-

* В 1954 г. МИВ был закрыт. Студентов перевели в МГИМО и некоторые другие институты (прим. ред.).

стр. 59

зи нашей семьи с Ближним и Средним Востоком укрепились и умножились. Я назвал бы себя "ровесником ближневосточного конфликта", а сын Сергей принял у меня журналистскую эстафету на Ближнем Востоке уже после Октябрьской войны 1973 г. Тогда же, можно сказать, эта война "Рамадана" для арабов и война "Судного дня" для Израиля открыла новую полосу войн "неведомого поколения". Они и стали прелюдией "глобальной антитеррористической войны". Трудно было тогда представить, что резонанс этого конфликта в виде "исламистского терроризма" докатится до Западной Европы, до юга России и берегов Америки.

Студенческий военный лагерь под Минском. Во втором ряду крайний справа - Л. Медведко.

Еще до выхода на экраны кинофильма "Белое солнце пустыни" мы имели возможность убедиться, что "Восток - дело не только тонкое, но и трудное". Для востоковедов познание Востока оказалось еще делом почти непостижимым. Помимо марксизма-ленинизма, это была, пожалуй, единственно признаваемая междисциплинарная наука без конца и без края. В чем-то ей удавалось обходить создаваемые марксизмом-ленинизмом преграды. Может быть, поэтому востоковедение в год моего окончания Московского института востоковедения (1952 г.) было причислено к "буржуазной науке". А вскоре и сам МИВ был закрыт. После открытия ИВЯ при МГУ он оставался единственным многопрофильным институтом, где в программу обучения входило не изучение "научного атеизма", а постижение глубины восточных религий. Для ближневосточников - это было исламоведение. Однако родственные исламу религии - христианство и иудейство - оставались "терра инкогнита". Они находились как бы в "запретной зоне". Приходилось только догадываться о происходящих подлинных процессах за ее "колючей проволокой" в мире разных религий.

Все, что там происходило, относилось к антиколониальному или освободительному движению. Как неожиданный сюрприз, поэтому, была воспринята разразившаяся в 1947 г. Палестинская война. Она никак не вписывалась в привычный формат антиколониальной войны, в которой сами "освобождающиеся народы" - палестинские арабы и евреи - стали убивать друг друга. Никто не мог предвидеть, что эта война выльется в "самый длительный конфликт века" на Ближнем Востоке. Тем более, никому на ум не приходило, что он в новом столетии еще может вылиться и в глобальное противоборство террора-антитеррора.

Наш преподаватель Аракин часто любил говорить: "На Востоке история измеряется не временем в десятилетиях и столетиях, а пожатиями рук тех людей, с которыми встречаешься. Многие из них эту историю делают".

В скором времени мне представилась возможность обменяться рукопожатием с одним из таких людей. Это был писатель Илья Эренбург. Само собой разумеется, тогда нам не было известно двойственное отношение к нему Сталина. Вождь усматривал в нем почему-то "международного шпиона" и человека, "сочувствующего сионистам". Перед нами он предстал совсем иным. Незадолго до посещения нашего Института он подготовил по поручению вождя статью для газеты "Правда" об отношении советских евреев к Израилю и сионизму. В ней четко было выражено то отношение, которое должны были питать советские евреи к Израилю и сионизму.

Разрешение "еврейского вопроса", говорилось в статье, зависит не от военных успехов евреев в Палестине, а от победы социализма над капитализмом. Все еврейские труженики связывают поэтому свою судьбу не с судьбой еврейского государства, а с социализмом. Они далеки от мистики сионистов и смотрят не столько на Ближний Восток, сколько в будущее, "на север - на Советский Союз, который идет впереди человечества к лучшему будущему".

Так Эренбург постарался прояснить свое истинное отношение к сионизму. Но такое указующее предостережение советским евреям не помешало многим из них уехать вскоре в Израиль. Вслед за своим сыном наш любимый преподаватель по политэкономии Энох Яковлевич Бретель оказался также среди них. Перед отъездом он высказывал свою убежденность в том, что Израиль может стать "точкой опоры социализма на Ближнем Востоке". Вскоре последовали туда даже некоторые наши бывшие фронтовики еврейской национальности.

Мне, отвечавшему тогда в комитете комсомола института за культмассовую работу, поручили пригласить Эренбурга на читательскую конференцию. Нам хотелось узнать от него, что он думает о разразившейся новой буре на Ближнем Востоке. Ближневосточная политика Москвы, как любили потом подшучивать, уже тогда начала "колебаться вместе с генеральной линией партии". Колебания эти ощущались повсеместно - в идейно-политической борьбе, в СМИ, во внешней политике. Отражалось это и в военной сфере, на полях сражений Палестинской, а потом - всех последующих арабо-израильских войн. Чувствовалось это и в стенах нашего института. Сама учеба была настолько политизирована, что даже изучение

стр. 60

восточных языков проходило в свете "гениального труда" И. В. Сталина "Марксизм и вопросы языкознания". Концы с концами при таком изучении не всегда сходились.

В начавшейся тогда борьбе сначала в ООН, а затем и на самой Святой земле, Советский Союз на первых порах поддерживал идею создания еврейского государства в Палестине. Москва очень быстро отказалась от продвигаемого ею вначале проекта двунационального арабо-еврейского государства. Уже позже стало известно, что Кремль одновременно строго секретно информировал советских представителей в ООН о подлинных своих намерениях в отношении создания еврейского государства. Оно рассматривалось как будущий, наиболее надежный оплот в борьбе против колониализма и империализма. Еще при жизни Сталина Кремль убедился вскоре в переориентации Тель-Авива на Вашингтон. Тогда он стал делать ставку в общей борьбе "против империализма и сионизма" на арабское освободительное движение.

В стенах МИВ шло преподавание и изучение почти всех восточных языков. Но о будущем государственном языке Израиля - иврите студенты и даже преподаватели имели весьма смутное представление. Эренбург крайне удивился такой дискриминации. На обратном пути в беседе со мной он спросил, почему иврит исключен из числа изучаемых в Институте восточных языков. Не услышав от меня вразумительного объяснения, он произнес:

- По-моему, ваши учителя исключают иврит из восточных языков. Они делают ту же оплошность, что и сионисты. Противопоставляя себя Арабскому Востоку, они откровенно предлагают свои услуги Западу. Как бы там от этого не разразилась буря посильнее, чем Вторая мировая война в Европе.

Прогноз его стал сбываться раньше, чем мы закончили институт. Приоритет при распределении выпускников отдавался в первую очередь заявкам из военных и других закрытых ведомств. На последнем курсе я уже совмещал учебу с работой руководителя лекторской группы Московского комитета комсомола.

На меня поступили три заявки: одна - из ЦК ВЛКСМ, другая - от КГБ и третья - из Генштаба. При первом же собеседовании в КГБ, узнав, что кое-кто из моих родственников оставался во время войны на оккупированной немцами территории, меня, к счастью, забраковали. Представители Генштаба проявили ко мне большую снисходительность как к бывшему курсанту артиллерийского училища и к тому же "без пяти минут" ответственному работнику комсомола.

Через три месяца меня, едва не самого первого из выпускников института, отправили за границу, на должность переводчика аппарата Военного атташе (ВАТ) при Посольстве СССР в Турции. Там мне пришлось работать сначала в Анкаре, а потом - при Генконсульстве в Стамбуле.

ИЗ РУССКОЙ В ТУРЕЦКУЮ ЕВРАЗИЮ

Когда нам с женой выдавали дипломы об окончании МИВ с указанием в них, что один из нас "референт-страновед (Турция)", а другая - "референт-страновед (Индия)", мы и подумать не могли, что окажемся первыми из всех выпускников, которым было суждено так быстро переместиться из "сталинской России" в "кемалистскую Турцию". Совсем трудно было поверить еще в другое, что мы попадем из одной "эры" в другую. Через несколько месяцев у нас кончалась "эпоха Сталина", в Турции же кончалось правление созданной Кемалем Ататюрком Народно-республиканской партии, которую последние годы возглавлял его преемник Исмет Иненю.

Перед отъездом в Турцию пришлось пройти несколько кругов инструктажей. Наставления давались при этом разные. В Генштабе полковник Николай Пономарев, в прошлом журналист-фронтовик, воевавший вместе и друживший с писателем Эмилем Казакевичем, на заключительной беседе устроил мне нечто вроде экзамена. "На засыпку" он задал запомнившийся мне на всю жизнь не столько вопрос - "Что самое главное в военной разведке, которую вам как переводчику придется обеспечивать?", сколько сформулированный им же ответ.

Помня все предыдущие инструктажи, я стал перечислять:

"Бдительность. Преданность Родине. Конспиративность...". Терпеливо выслушав все эти перечисления, он резюмировал: "Все это верно. Но главное - другое. Надо уметь отличать устный доклад от письменного. Устно выкладывать всё, как на духу, а когда оформляешь это письменно - оставлять надо кое-что и себе на уме. Так что писать надо всегда с умом", - очевидно, по журналистской привычке скаламбурил полковник-интеллектуал.

В загранотделе ЦК, хоть я и не был тогда членом партии, тоже пришлось побывать и сдать на хранение свой комсомольский билет. Довелось предстать даже лично пред очами Л. И. Брежнева. Он занимал в то время должность куратора всех, как теперь говорят, силовых структур. Беседа была короткой, сводилась к призывам быть особенно бдительным... Заключительные напутственные слова - "Берегите ребенка и держитесь крепче друг за друга" были высказаны нам с женой в шутливой форме уже непосредственно перед нашим уходом.

Потом их пришлось вспомнить на вторую ночь в поезде, вскоре после пересечения болгарско-турецкой границы.

Добирались мы до Анкары окольным путем, как говорят, на перекладных. Сначала - поездом до Софии и Свиленграда. Потом - на машине болгарских пограничников к турецкой границе.

В поезде Эдирне-Стамбул среди ночи настойчивый стук заставил меня открыть купе. В дверях стояло несколько полицейских и жандармов. Они возбужденно пытались что-то объяснить, указывая на наши вещи, которые тут же стали сами собирать, не дожидаясь нашей реакции. Из всех слов, потоком обрушившихся на меня, я смог разобрать только "каза", что могло означать и аварию, и катастрофу.

Пришлось следовать за людьми в форме, которые, выгрузив все наши вещи, предлагали заодно прихватить и плачущего ребенка. Но тут супруга, помня наставления Леонида Ильича, действовала строго по инструкции: никому ребенка не передоверять.

Мы проделали довольно продолжительный путь от нашего поезда, сошедшего с рельсов, до другого. Встречавшие нас в Стамбуле работники нашего

стр. 61

консульства поведали о происшедшей некой железнодорожной аварии, от которой мы невольно тоже пострадали.

На следующее утро военный атташе полковник И. Н. Кондратов представлял меня нашему послу в Анкаре. Бывалый советский дипломат А. Н. Лаврищев держал в руках свежий номер какой-то турецкой газеты. Указывая на ее первую полосу, он с места в карьер решил, наверное, проверить мои знания турецкого языка. "Что ж это вы, не успев еще доехать, занялись терроризмом и диверсиями? Вот читайте!". Через всю газетную полосу красными буквами было написано: "Катастрофа на железной дороге". Бросался в глаза подзаголовок "Русские шпионы". Указывая на него пальцем, посол, смягчив строгое лицо, скупой улыбкой подбодрил: "Вот отсюда и читайте".

Из этой заметки я узнал, что турки меня произвели из переводчика в помощника военного атташе: "Обращает на себя внимание, что по маршруту Эдирне-Стамбул в последнее время зачастили ездить русские дипломаты. Так, в ночь, предшествующей этой железнодорожной катастрофе, по этой дороге проследовал помощник военного атташе Леонид Медведко со своей женой Еленой".

Через несколько дней из статей об этом происшествии я узнал и о других его возможных версиях. Среди них высказывалось и предположение, что это могло быть и делом рук "курдских террористов".

Читая в те дни регулярно появлявшиеся в печати сообщения то о "происках коммунистов", то о "диверсиях" курдов-сепаратистов, то о "грядущих из русской Сибири снегопадах и жестокой зиме", я часто вспоминал состоявшийся перед моим отъездом в Турцию разговор с Назымом Хикметом. "Имей в виду, - предупредил он меня, - чтобы плохого в Турции ни происходило, во всем будут винить Москву, коммунистов и курдов. Но так было не всегда. Живы там еще те люди, которые помнили и другие времена. Во всех войнах Россия и Турция были по разные стороны фронтов. Но после революции мы оставались вместе, хотя одни назывались "коммунистами", а другие - "кемали-стами", одни, правда, признают себя "интернационалистами", а другие были и остаются "националистами"...

Уже на последней нашей встрече Назым Хикмет закрепил свое напутствие и в виде автографа на подаренном мне романе в стихах "Человеческая панорама" - "Товарищу Медведко с любовью за то, что он, как настоящий коммунист, любит мой турецкий язык и мою Турцию. Назым". Мне очень дороги эти слова и автограф самого знаменитого в мире турецкого поэта, который, как бы он ни относился к своим и русским коммунистам, выше всего ценил в них интернационализм, неразрывно связанный с любовью к своему языку и к своей родине...

Общение, дружеские и творческие встречи с Назымом Хикметом (над переводами некоторых его стихов с турецкого на русский мы иногда работали вместе) стали в моей жизни событием. Тогда я не предполагал, что через несколько месяцев мне удастся повстречаться в самой Турции с людьми, которые делали ее новую историю.

С ИНЕНЮ ПЕРЕД ПОРТРЕТОМ СТАЛИНА

Событие, которое свело меня с Исмет-пашой через два месяца после моего прибытия в Анкару, в самом деле, было историческим. Все утренние выпуски турецких газет 5 марта 1953 г. вышли с кричащими заголовками: "Сталин протянул ноги!", "Русский диктатор загнулся!", "Сталин ушел из жизни или ему помогли уйти?". Все работники посольства, услышав эту весть по московскому радио, сразу же поспешили на работу. Каково же было мое удивление, когда у закрытых дверей нашей миссии я увидел уже довольно большую группу одетых во все черное иностранных дипломатов и турецких официальных лиц. Первым из всех пришел лидер ставшей недавно оппозиционной Народно-республиканской партии, в прошлом президент Турции, генерал Исмет-паша Иненю.

Мне, как переводчику посольства, было поручено встречать гостей. Из них я дольше всех сумел тогда поговорить с Исмет Иненю. Это была для меня первая встреча на чужой земле с человеком, олицетворявшим историю своей страны и одновременно как бы связывающим разные эпохи ее истории - Первую и Вторую мировые войны, кемалистскую революцию и становление самой Турецкой Республики, - которую я раньше изучал в Институте только по учебникам. К тому же он непосредственный участник всех этих исторических событий, и сам стал потом живой историей.

В Сталине он видел, наверное, прежде всего лидера великого государства, государственного деятеля мирового масштаба. Он пришел к посольству ни свет, ни заря, чтобы выразить свои чувства в словах, которые потом собственноручно написал на первой странице книги соболезнований: "Не стало человека, олицетворявшего эпоху, которого я лично знал и, не всегда соглашаясь с ним, высоко чтил!"

С именем Сталина, - развил он потом свою мысль в завязавшейся беседе со мной, - эта эпоха одинаково была связана с вашей и нашей историей. В войнах наши страны чаще воевали друг с другом, а в годы революций и сразу после них мы были вместе и помогали друг другу. Но для этого необязательно делать революции. Наверное, лучше хранить наследие вождей наших революций. При них мы вместе строили мосты нашей общей истории, которые потом, к сожалению, сами разрушали...

После этого то ли в подкрепление сказанных слов, то ли высказанного соболезнования, Иненю крепко пожал мне руку. В тот час мне, кажется, впервые раскрылся глубокий смысл не раз произносившейся нашим учителем восточной мудрости: "История измеряется не временем, а рукопожатием людей".

До этого обмениваться рукопожатиями с "творцами истории" и вождями мне не приходилось.

В марте 1953 г. Исмет Иненю

стр. 62

был не просто зарубежным лидером, который, по его утверждению, лично виделся и беседовал со Сталиным. Он был одним из непосредственных участников истории, казавшейся для меня до этого очень далекой. Иненю мог бы, наверное, войти в историю как "турецкий Сталин". Он тоже был преемником "вождя революции" и так же, как Сталин, считался одним из героев гражданской войны в Турции. Разница между ними была лишь в том, что именем Сталина названы были вслед за Царицыным и ряд других городов страны, а Исмету-паше самому была дана фамилия в честь одержанной им победы и освобождения турецкого города Иненю. Потом он стал восприниматься некоторыми как город-тезка преемника Кемаля Ататюрка.

Иненю удалось заложить основы демократической системы, позволившей ему при жизни мирным путем передать власть своим преемникам.

В Турции гарантом сравнительно мирной передачи власти выступала армия, вернее, ее генералитет.

Менявшиеся после каждого военного переворота власти Турции, перейдя вскоре после окончания воины к двухпартийной, а потом и многопартийной системе, сумели сохранить два главных постулата из наследия кемалистской революции. Религия оставалась отделенной от государства. Но она не противопоставлялась ни власти, ни народу. Армия объявлялась вне политики. Командование, вернее, его верхушка объявила себя гарантом "кемалистского курса". Поэтому армия всегда зорко следила за политиками. Периодически в переходные периоды после военных переворотов она, как правило, выдвигала наверх своих людей. В значительной степени благодаря искусному маневрированию Иненю Турция оставалась нейтральной в течение всей Второй мировой войны.

- То, что Турция сохранила свою целостность и суверенитет, было большой заслугой нашего Исмета-паши - наследника Кемаля Ататюрка, - сказал мне в одной из бесед преемник Иненю, новый лидер ставшей потом оппозиционной Народно-республиканской партии Касым Гюлек...

Последнее наставление полковника Пономарева перед нашим расставанием пригодилось мне не только в Турции, но и во всех моих последующих, в том числе и журналистских, странствиях. Его шутливый совет "Главное в разведке на Востоке - не все петь, что видишь и слышишь" пригодился, можно сказать, на всю жизнь. Тогда содержание своей беседы с Иненю и его преемником Гюлеком я во всех подробностях доложил своему прямому начальнику полковнику И. Н. Кондрашову. Тот, выслушав меня, рассудил вполне здраво: "В донесении политические моменты отрази, а историю оставь на потом - потомкам", - скаламбурил военный атташе.

Теперь XX век ушел уже в историю. Правда, кое-какие ее страницы чаще замараны или плотно склеились со все еще не раскрытыми до конца тайнами политики. Может быть, настала пора, не откладывая больше "на потом", вместе с потомками начинать разбираться в наследии того и другого. Не столько в быстро умирающих сенсациях, сколько в знании живой истории.

Отрывки из 1-й главы готовящейся к печати мемуарно-исторического повествования "Восток - дело близкое, Иерусалим - святое" (Москва, Гриффон-М., 2007 г.)

Постоянный адрес данной публикации: