В феврале 2006 г. в России и за рубежом было широко отмечено 50-летие со времени проведения, вероятно, наиболее неординарного по своему историческому значению съезда КПСС, оказавшего заметное влияние как на дальнейшую эволюцию советского режима, так и на перспективы международного коммунистического движения. Этой знаменательной дате в отечественной истории новейшего времени было посвящено несколько научных конференций (см. [1 - 3]). Организаторы и участники одной из них, состоявшейся в апреле 2006 г. в Институте славяноведения РАН, вышли за рамки обозначенной темы "XX съезд КПСС и Восточная Европа", в ходе ее работы был поднят широкий круг вопросов, связанных с предысторией и историей съезда, равно как и его последствиями для судеб всего советского блока.

Как и подобает значительному историческому событию, XX съезд стал предметом не только историографии, но и активного мифотворчества, отчасти питаемого мемуарами самого Н. С. Хрущева. Достаточно напомнить, например, о версии, согласно которой Хрущев выступил со своим знаменитым докладом о культе личности якобы вопреки ожесточенному противодействию вплоть до последнего дня съезда¹ большинства коллег по Президиуму ЦК КПСС. Поэтому большое значение приобретает расширение документальной базы исследований, посвященных XX съезду КПСС.

Решения съезда возникли не на пустом месте, им предшествовала определенная корректировка политического курса в СССР, начавшаяся сразу после смерти Сталина. Уставшие жить в атмосфере страха, ожидания арестов деятели КПСС, относившиеся к сталинскому окружению, хотели обезопасить себя и свои семьи от повторения произвола, а потому и решили поставить под контроль партаппарата репрессивные органы. Освободили некоторых ранее осужденных по политическим мотивам. Менее конфронтационной стала внешняя политика СССР, что сказалось на ослаблении международной напряженности. Постепенно прекратилась антиюгославская кампания, взят курс на сближение с

Стыкалин Александр Сергеевич - канд. ист. наук, ведущий научный сотрудник Института славяноведения РАН.

¹ На разоблачении наиболее распространенных легенд, бытующих в публицистике и общественном мнении, остановились в своих выступлениях на конференции Ю. В. Аксютин и зам. директора РГАНИ М. Ю. Прозуменщиков.

стр. 58

режимом Тито (об этом подробно говорил А. Б. Едемский). Летом 1955 г. впервые после длительного перерыва был проведен саммит лидеров больших держав. Как известно из работ Ю. В. Аксютина и других исследователей, вопрос о специальном докладе Н. С. Хрущева с критикой культа личности на закрытом заседании в последний день работы съезда был принципиально решен еще за день до начала работы съезда, 13 февраля, и дальнейшие дискуссии были связаны главным образом с попытками Хрущева включить в текст доклада ряд положений, непосредственно компрометирующих некоторых из них.

В странах советского лагеря также происходила эрозия режимов сталинского типа, причем эволюция к новым формам и методам в политике компартий не была прямолинейной, она характеризовалась спадами и подъемами, замедлением и ускорением: слишком велика была инерция прошлого. Как и в СССР, в социалистических странах после 1953 г. шла подчас довольно острая борьба за власть между партийными кланами: верх брали то более последовательные сталинисты, то сторонники осторожного отхода от устоявшихся догм и сложившейся политической практики. Б. Й. Желицки напомнил участникам конференции о противоборстве венгерского партийного лидера М. Ракоши и преданного ему аппарата с реформаторски настроенным премьер-министром И. Надем, которое завершилось временным устранением последнего с политической арены и жестким выкорчевыванием результатов его деятельности. Схожим образом, как показала В. В. Марьина, обстояло дело в Чехословакии. После смерти К. Готвальда в марте 1953 г. его соратники, постоянно оглядываясь на Кремль и испрашивая его советов, начали борьбу за влияние. Развернулось соперничество между первым секретарем ЦК КПЧ А. Новотным, президентом ЧССР А. Запотоцким и премьер-министром В. Широким. Хотя мировоззренческих противоречий между ними не было, олицетворением провозглашенного в сентябре 1953 г. "нового курса", направленного на повышение благосостояния масс, стал в глазах населения Запотоцкий. Хрущев, однако, отдавал предпочтение партаппаратчику А. Новотному, что соответствовало проводившейся им тактической линии, направленной на перенесение центра тяжести в принятии решений с совминовских органов (где тон долгое время задавали его соперники Г. М. Маленков и В. М. Молотов) на партийные.

На конференции был поднят вопрос о том, какую роль сыграли в инициировании послесталинских реформ в странах Восточной Европы импульсы, полученные из Москвы. С одной стороны, резкая критика новыми советскими лидерами навязанной Сталиным губительной экономической политики в Венгрии начала 1950-х годов, нацеленной на форсированное создание базы тяжелой индустрии без учета объективных возможностей страны, создала условия для провозглашения реформаторской программы И. Надя. С другой стороны, в Москве, очевидно, с самого начала проявили обеспокоенность слишком радикальными реформаторскими проектами, создававшими угрозу выхода процессов из-под партийного контроля. Характерно, что в июле 1953 г., во время пребывания в СССР Запотоцкого, руководство ЧССР хотя и подверглось критике за проводившуюся экономическую и социальную политику, вместе с тем получило указание "не каяться сверх меры", дабы не нанести ущерба авторитету партии. Весной-летом 1955 г, как в Венгрии, так и в Чехословакии не без давления Москвы вновь внимание акцентировалось на развитии тяжелой промышленности, продолжении кооперирования деревни, борьбе с мелким товаропроизводителем. Новое фронтальное наступление с целью завершения построения

стр. 59

"основ социализма" в странах Восточной Европы было связано с осложнением международной обстановки (вступление ФРГ в НАТО подстегнуло руководство КПСС к новому витку гонки вооружений и принятию мер по укреплению советского блока).

В Польше процессы послесталинской "оттепели" в досъездовский период в меньшей мере, нежели в других странах, сопровождались попятными движениями. А. М. Орехов в своем докладе (и недавно опубликованной монографии [4]) показал, что в ПНР уже в 1954 - 1955 гг. активизировалась общественная и интеллектуальная жизнь, в среде интеллигенции и студенческой молодежи после долгого перерыва возникли первые неформальные объединения и независимые инициативы (в частности, дискуссионные клубы, в деятельности которых с самого начала проявились элементы плюрализма). Как на публичных форумах, так и в периодике в условиях некоторого ослабления цензурного пресса обсуждались актуальные экономические и социальные проблемы, предлагались проекты реформирования существующей системы, звучала все более острая критика не только высокопоставленных функционеров, несших ответственность за провалы в экономике и нарушения законности, но и некоторых системных пороков. В не слишком удачных попытках приспособить к изменившимся условиям сложившуюся при Сталине систему и застал XX съезд КПСС польскую коммунистическую элиту, как, впрочем, и элиты других стран.

XX съезд КПСС (14 - 25 февраля 1956 г.), первый после смерти Сталина, с самого начала своей работы привлек большое внимание зарубежных наблюдателей. Отчетный доклад содержал развернутую внешнеполитическую программу КПСС (на ее анализе сконцентрировал внимание А. М. Филитов (см. также [2]). В нем был также сформулирован ряд стратегических положений идеологии мирового коммунистического движения - о мирном сосуществовании государств с различным общественным строем, о возможности предотвращения войны в современную эпоху, а также означавшее наибольший отход от традиционных сталинских идеологем положение о многообразии путей перехода к социализму. Л. Я. Гибианский в своем выступлении обратил внимание на факт, не привлекавший ранее внимания исследователей: некоторые тезисы, прозвучавшие в отчетном докладе, восходили к теоретическим наработкам сталинского периода, относившимся к середине 1940-х годов, когда еще действовала по инерции установка на продолжение в условиях послевоенного мира союза антифашистских держав-победительниц.

При всех претензиях на дальнейшее развитие марксистской теории отчетный доклад не предвещал кардинальных перемен в оценке сталинского периода, как бы подтверждая слова Хрущева, произнесенные в июне 1955 г. на встрече с лидерами ряда соцстран в Бухаресте по пути из Белграда: "Мы никому не позволим развенчивать Сталина" [5. С. 134]. Правда, лидер венгерских коммунистов Ракоши, как явствует из его мемуаров, сетовал, что не нашел в докладе ожидавшихся им призывов бороться с "правыми" силами, чем обязательно воспользуются всякого рода "оппортунисты и ревизионисты". Вместе с тем он полагал, что, "кроме уже сказанного, на съезде не будет ничего существенно нового" [5. С. 137]. Настроение Ракоши в дни съезда было подпорчено лишь публикацией в газете "Правда" 21 февраля статьи академика Е. Варги к 70-летию со дня рождения Б. Куна, в которой бывший нарком экономики Венгерской Советской республики 1919 г. назвал Куна не только "фактическим руководителем Венгерского Советского правительства", но и выдающимся деятелем меж-

стр. 60

дународного коммунистического движения. Если учесть, что вся пропагандистская машина Венгерской партии трудящихся (ВПТ) долгие годы создавала миф о Ракоши как основателе венгерской компартии, вожде Венгерской Советской республики 1919 г., лидере коммунистического движения в 1920-е годы, нетрудно представить себе, что означала для него и преданного ему аппарата официальная реабилитация Москвой репрессированного в 1938 г. Б. Куна.

Как Ракоши (о реакции которого на XX съезд говорил Б. Й. Желицки), так и другие гости съезда, а в не меньшей мере и западные, независимые от Москвы комментаторы обратили внимание на выступление А. И. Микояна 16 февраля на съезде. Оно несколько контрастировало по риторике с отчетным докладом, в котором ответственность за злоупотребления властью в 1930-е - начале 1950-х годов была возложена на Берию, а критика Сталина фактически сводилась к тезису: превращение "того или иного деятеля в героя-чудотворца" умаляет роль партии и народных масс. Микоян, хотя также избегал персонального упоминания Сталина, в то же время подверг довольно острой критике сталинские методы, говорил об отсутствии коллективного руководства в КПСС с начала 1930-х годов. Некоторые западные наблюдатели, в частности, влиятельный британский левый политолог, биограф Троцкого Исаак Дойчер, увидели в этой речи не только отражение внутрипартийной борьбы (что в общем соответствовало действительности), но выпад против Хрущева [6. С. 613 - 617]. На самом деле это был (по выражению М. Ю. Прозуменщикова) "пробный шар", пущенный с ведома и согласия Хрущева с тем, чтобы выявить реакцию мирового коммунистического движения и более широкого зарубежного общественного мнения на критику Сталина. Реакция эта свидетельствовала о настоящем замешательстве среди зарубежных коммунистических функционеров и показала неподготовленность большинства из них к коренному повороту в оценке Сталина. Как заметил наблюдавший за ходом XX съезда Дойчер, "в то время как советские вожди, даже самые известные сторонники Сталина, воздерживаются от восхвалений Сталина, Мао Цзэдун и Торез... высказали восхищение Сталиным в стиле, который напоминает скорее 1952 год и кажется теперь так некстати" [6. С. 617]. Уже в дни съезда в Москву из разных стран поступили телеграммы, в которых выражалось несогласие с "правоуклонистской" трактовкой Сталина (см. [6. С. 609]). 23 февраля на приеме в Восточном Берлине по случаю дня Советской армии секретарь ЦК Социалистической единой партии Германии (СЕПГ) Циллер говорил советскому журналисту, что возможно, Сталин допускал некоторые ошибки, но мы сформировались в эпоху, когда именно он стоял во главе мирового коммунистического движения, а потому "слишком резкая критика Сталина причиняет нам огромную боль" [6. С. 630]. Таким образом, партийные функционеры в странах "народной демократии", особенно относившиеся к молодому поколению, были в еще меньшей степени психологически подготовлены к разоблачению Сталина, нежели их коллеги в СССР (едва ли не в первую очередь это касалось ГДР, где вся пропаганда строилась на возвеличении заслуг Сталина в борьбе с нацизмом). К тому же молодые восточноевропейские партаппаратчики зачастую обладали крайне искаженным представлением о советской реальности 1930-х годов и в силу этого не осознавали подлинных мотивов, заставивших Хрущева настоять на подготовке специального доклада "О культе личности и его последствиях": "Если мы на съезде не скажем правду, то нас заставят через какое-то время сказать правду. И тогда мы уже будем не докладчиками, а мы будем тогда подследственными людьми. Мы тогда

стр. 61

будем обвиняться в соучастии, в непосредственном участии, поскольку прикрывали эти злоупотребления уже после смерти Сталина... И поэтому надо самим сказать, что было преступление. А уж когда спросят с тебя ответ за эти преступления, будет поздно, тогда тебя уже судить будут. Я не хочу этого, я не хочу такой ответственности", - говорил Хрущев коллегам по Президиуму ЦК (цит. по [7. С. 173]). Опубликованная 4 марта в "Neues Deutschland" статья В. Ульбрихта с критикой Сталина не только не развеяла сомнений, но (об этом напомнил А. М. Филитов) была воспринята многими в СЕПГ как явный тактический ход с целью предупредить наступление внутрипартийной оппозиции на руководство СЕПГ и вызвала весьма негативную реакцию даже со стороны тех, кто в принципе выступал за обновление. Корреспондент "Правды" П. Наумов в записке о реакции в компартиях обеих Германий на решения XX съезда КПСС, направленной 12 апреля главному редактору газеты секретарю ЦК КПСС Д. Шепилову и послу СССР в ФРГ В. Зорину, писал: "Среднее руководящее звено и партийный актив возмущены тем, что Ульбрихт и Рейман (лидер западногерманских коммунистов. - А. С.) говорят об ошибках Сталина в таком тоне, как будто сами они к культу личности не причастны. Они по-прежнему выступают как непогрешимые вожди, рассчитывая, что партийная масса поверит без доказательств и объяснений каждому их слову" [6. С. 669].

Союз коммунистов Югославии (СКЮ) был единственной компартией, в которой новая, более критическая оценка официальной Москвой сталинского периода сразу была воспринята как руководством, так и более широкими партийными кругами не только с удовлетворением, но и с нескрываемой радостью, что, впрочем, не исключало и элементов некоторого скептицизма в отношении способности советских лидеров последовательно идти по избранному пути (о советско-югославских отношениях в 1956 г. в контексте идей и решений XX съезда КПСС говорили на конференции А. Б. Едемский и др.). В самом факте отмежевания Хрущева от сталинских преступлений югославы видели подтверждение своей правоты в советско-югославском конфликте 1948 - 1949 гг., что же касается теоретических положений, выдвинутых на XX съезде (прежде всего об учете национальной специфики, о возможностях мирного перехода к социализму), то они, по утверждению югославских коммунистов, уже давно стали неотъемлемой составной частью идеологии СКЮ. Между тем, тезис съезда о многообразии путей продвижения к социализму явился жестом, адресованным Москвой в тех конкретных условиях не столько Пекину, сколько Белграду: задача вовлечь режим Тито в орбиту влияния СССР была весной 1956 г. одной из приоритетных во внешней политике СССР, и ради ее решения не исключались компромиссы. Другим жестом доброй воли в адрес руководства СКЮ стал роспуск в апреле 1956 г. Коминформа, в конце 1940-х годов использовавшегося Сталиным в качестве главного инструмента осуществления массированной антиюгославской кампании (резко отрицательное отношение представителей ФНРЮ и СКЮ к Коминформу не скрывалось ими в ходе контактов с советскими дипломатами и журналистами, в том числе в дни XX съезда). В Москве давно осознавали необходимость коренной реорганизации этой утратившей эффективность структуры и вместе с тем еще в декабре 1955 г. Хрущев на сессии Верховного Совета СССР эмоционально опровергал прогнозы западных журналистов о ее скором упразднении [8. 30 XII 1955]. Все-таки окончательный выбор был сделан в пользу ее ликвидации, и это произо-

стр. 62

шло в преддверие новой большой советско-югославской встречи, назначенной на июнь 1956 г.

В целом настороженная реакция в компартиях на самые первые признаки переоценки деятельности Сталина стала для Хрущева и его окружения дополнительным аргументом в пользу того, чтобы доклад "О культе личности и его последствиях", зачитанный на закрытом заседании по окончании работы съезда (25 февраля), не делать достоянием гласности за пределами СССР ("Надо знать меру, не питать врагов, не обнажать перед ними наших язв" [6. С. 117]). Из зарубежных коммунистических лидеров, присутствовавших на съезде, с полным текстом доклада в дни съезда были ознакомлены (не получив, впрочем, его в руки) только руководители компартий социалистических стран, а также Франции и Италии. Для многих из них антисталинское выступление Хрущева стало полной неожиданностью. Позже, в марте, лидерам компартий стран "народной демократии" был послан "причесанный" текст доклада, подготовленный для парторганизаций КПСС. Делегации подавляющего большинства компартий оказались совсем в ином положении - их ознакомили с общим содержанием доклада перед самым отъездом из Москвы. Так, делегацию компартии Австрии за несколько часов до отбытия в аэропорт работник аппарата ЦК КПСС информировал всего в течение 10 - 15 минут [6. С. 727]. Только после того, как доклад Хрущева (версия, направленная в социалистические страны для ориентации их лидеров) через Польшу просочился на Запад и, начиная с 18 марта, стал предметом комментариев в прессе, узкий круг руководств западных компартий приглашался в советские посольства, где им зачитывался, но не передавался (!) полный текст. 4 июня с согласия госдепартамента США полную версию опубликовали "New York Times", "Washington Post", а также издание Конгресса США "Congressional record". В сообщении госдепартамента, сопровождавшем публикацию, было отмечено, что в докладе прозвучала сильная критика методов Сталина по уничтожению коммунистов и в то же время не было выражено никакого сожаления по поводу уничтожения оппонентов коммунистических идей. После 4 июня текст доклада широко публиковался по всему миру. Противники коммунизма получили в руки документ огромной обличительной силы, тем более убедительный, что он исходил из самого центра мирового коммунистического движения. Пытаясь первое время вопреки очевидному отрицать аутентичность опубликованной в США версии, советские дипломаты лишь осложняли положение западных коммунистов, ставших в своих странах объектами резкой критики за апологетику сталинских преступлений.

Заявленный на XX съезде курс на преодоление сталинского наследия был воспринят западным общественным мнением неоднозначно и доминировали скорее настороженность и скептицизм. 16 февраля, на следующий день после публикации в газете "Правда" отчетного доклада, британские дипломаты, встречаясь с советскими собеседниками, отмечали в позитивном плане тезис о возможности предотвращения войн в современную эпоху, а с другой стороны, обращали внимание на то, что сохранились в силе прежние установки коммунистического движения на завоевание доминирующих позиций во всем мире [9]. Газета "Frankfurter allgemeine Zeitung" 23 февраля (еще до того, как закрытый доклад Хрущева был прочитан) следующим образом отреагировала на отчетный доклад и выступление Микояна, отразившие происходившее обновление коммунистической доктрины Кремля: "Многие доброжелатели на Западе истолкова-

стр. 63

ли демонстративное разоблачение Сталина как признак чистки советского режима, который отбросил грубые революционные нравы... На самом же деле новое развитие представляет собой нечто в высшей степени опасное, а именно широко задуманную попытку усилить путем возврата к ленинскому интернационализму фанатизм и революционность коммунистического движения, застывшего в сталинской догме". Идейное преодоление сталинизма могло расцениваться, таким образом, не только как попытка соединить советскую модель социализма с некими более либеральными политическими методами, а как прямое возвращение к небезопасному большевистскому мессианизму начала 1920-х годов, проектам осуществления "мировой революции". Примерно о том же писал 27 февраля еженедельник "Business week", реагируя на активизацию с середины 1950-х годов политики СССР в отношении стран, освобождающихся от колониальной зависимости; по его мнению, Западу будет труднее дать отпор новому коммунистическому вызову, поскольку идеи XX съезда находят немалый отклик в Азии - СССР там задает тон, преуспевает в приобретении друзей среди стран "третьего мира". (Впрочем, как отмечалось на конференции, увлечение Хрущева поиском союзников среди лидеров развивающихся стран, таких как Неру, Насер и Сукарно, не всем в Кремле казалось правильным: В. М. Молотов при попытке отстранения Хрущева в июне 1957 г. говорил в этой связи об "отрыжке троцкизма" в действиях Хрущева).

С другой стороны, газета "New York Times" 27 февраля в статье под характерным заголовком "Изменилась ли политика Москвы?" подвергла сомнению заявленный на съезде тезис о возвращении к ленинизму, сославшись на продолжающееся отсутствие внутрипартийной демократии, сам факт единодушия, с которым принимались все съездовские решения.

Как напомнили в своих выступлениях А. М. Филитов, М. Ю. Чуканов и другие, XX съезд КПСС не дал оснований США для сколько-нибудь существенной корректировки своей политики на советском и восточноевропейском направлениях. 11 июля госсекретарь Дж. Ф. Даллес заметил на пресс-конференции, что насилие и терроризм, теперь осуждаемые, были свойственны не только внутренней, но и внешней политике СССР. Права и свободы, декларированные конституцией 1936 г., отнюдь не исключили применения насилия в массовых масштабах; только наличие сильных демократических институтов может дать реальные гарантии предотвращения деспотизма. Одним из "пробных камней" нового курса на международной арене стало бы, по мнению Даллеса, восстановление полного суверенитета восточноевропейских сателлитов СССР. Как бы там ни было, роспуск Коминформа, совпавший по времени с поездкой Н. С. Хрущева и Н. А. Булганина в Великобританию, за которой последовал прием французской правительственной делегации в СССР, в глазах многих на Западе подтверждал наличие в восточной части Европы определенных перемен, воспринимался как один из признаков приверженности постсталинского руководства СССР политике разрядки.

Особенно внимательно изучали материалы XX съезда идеологи европейской социал-демократии, собравшиеся 2 - 4 марта в Цюрихе на сессии Социнтерна (на ее решениях сконцентрировал внимание в своем выступлении М. Ю. Чуканов). Отречение от Сталина, отмечалось в документах Социнтерна, не изменило характера советского режима - он остается диктатурой, и социалистам, не разделяющим коммунистической доктрины, по-прежнему отказано в правах; в во-

стр. 64

сточноевропейских тюрьмах все еще находятся "многие из тех, чьим единственным преступлением было убеждение, что существует несколько путей к социализму" (см. также [10]). Получившая распространение после смерти Сталина идеологема "коллективное руководство", по мнению социал-демократов, означает коллективное руководство диктатурой; они не видели каких-либо признаков ее эволюции к подлинной демократии. Тезис о многообразии путей к социализму, прозвучавший в отчетном докладе, представлялся им не более, чем опасной тактической уловкой. Если применительно к идеям XX съезда и можно в какой-то мере говорить о поисках возможности избежать гражданской войны во время революционных преобразований, то этот поиск, полагали социал-демократы, основывался на догматическом постулировании прошлого опыта, в лучшем случае неоднозначного. Так, эстонский партийный руководитель И. Г. Кэбин в своем выступлении на съезде в качестве примера "мирного перехода власти в руки трудящихся" назвал Эстонию 1940 г., а А. И. Микоян напомнил о событиях февраля 1948 г. в Чехословакии. На сессии Социнтерна в Цюрихе секретарь Норвежской рабочей партии Х. Ли говорил в этой связи о том, что мирный путь к социализму, предлагаемый теперь коммунистами, - это не что иное, как подрыв парламентской демократии по чехословацкому образцу и приглашение социал-демократам принять участие в собственном уничтожении. В программных документах Социнтерна и выступлениях его лидеров отмечалось, что точно так же, как существуют различные пути к социализму, существуют и фундаментальные различия между коммунистами и социал-демократами в понимании социалистической цели, ибо не может быть деспотического социализма. Социнтерн оставил в силе прежние свои установки, суть которых заключалась в том, что сосуществование на правительственном уровне не означает идеологического сосуществования. Социал-демократы принципиально отказались заключить идейный мир с партиями, "чье намерение состояло в том, чтобы ликвидировать их партии и основополагающие ценности". Минимальным предварительным условием для такого мира должно было стать, по их мнению, восстановление подлинно свободных демократических рабочих движений во всех странах, где они существовали раньше, но были подавлены коммунистическими диктатурами. Некоторые оговорки делались социал-демократами применительно к СКЮ, снискавшему уважение смелым противостоянием сталинскому диктату. В апреле 1956 г. по инициативе лидера британских лейбористов Х. Гэйтскелла Хрущеву и Булганину в Англии были переданы списки восточноевропейских социал-демократов, находившихся в заключении. Это вызвало раздраженную реакцию советских руководителей, но в то же время ускорило выход некоторых политиков из тюрем.

В выступлении Ю. С. Новопашина делался акцент на непоследовательности Хрущева и его команды в выявлении сущности советского режима и явной неготовности лидеров СССР заменить монополию одной партии принципом плюралистической состязательности различных движений. Участники обсуждения напомнили в этой связи о том, насколько болезненно были восприняты в Москве попытки П. Тольятти пойти несколько дальше в критике сталинизма как системы, задавшись вопросом: а не произошло ли при Сталине скатывание советского общества к "некоторым формам перерождения". Элемент полемики с Тольятти содержался даже в постановлении ЦК КПСС от 30 июня 1956 г.

стр. 65

"О преодолении культа личности и его последствий", призванном четче обозначить допустимые границы в критике Сталина.

При всей половинчатости решений XX съезда осуждение Сталина и провозглашение тезиса о многообразии путей продвижения к социализму были достаточным и для того, чтобы поставить в непростое положение служивших "верой и правдой" официальной Москве лидеров зарубежных коммунистических партий, сразу же ставших объектами резкой критики в своих странах как за апологетику сталинской политики, так и за неоправданное следование советским образцам и моделям в предшествующие годы. Это коснулось и партийно-государственных руководителей стран советского блока, в которых к середине 1950-х годов все более отчетливо обнажились кризисные явления в экономике, свидетельствуя о несбыточности провозглашенных программ форсированного построения социализма и настоятельно требуя корректировки курса (об этом говорили на материале разных стран А. М. Орехов, В. В. Марьина, Б. Й. Желицки, Т. В. Волокитима, Т. А. Покивайлова).

Пользуясь тем, что подавляющее большинство партийцев (за исключением Польши, где текст доклада, отпечатанный тиражом в 20 тыс. экземпляров, широко распространялся в обществе и даже продавался на "черном рынке") имело более, чем смутное представление о том, что происходило в Москве на закрытом заседании, лидеры стран "народной демократии" по возвращении домой стремились в прессе и устных выступлениях (в частности, на пленумах своих партий) так интерпретировать решения XX съезда, чтобы затушевать разительное несоответствие между идеями обновления, принесенными из Москвы, и собственной досъездовской практикой. Задача стояла перед ними мало выполнимая, поскольку эти люди в большей или меньшей мере скомпрометировали себя прямой причастностью к крупномасштабным репрессиям (в том числе в ряде стран проведением показательных судебных процессов в отношении неугодных деятелей) и, кроме того, несли ответственность за провалы в экономической политике.

При всей своей ограниченности решения XX съезда КПСС дали мощный импульс реформаторским силам в странах советского лагеря, ведь критика тех или иных сторон системы, за которую прежде представители оппозиционно настроенной интеллигенции подвергались нещадным гонениям, вдруг получила неожиданную поддержку из самой Москвы. Стремление советских лидеров к переменам иногда преувеличивалось. Вместе с тем реформаторские тенденции, шедшие из Советского Союза, были легитимизированы уже одной лишь своей принадлежностью к советскому опыту и в силу этого были особенно опасны для противившихся реформам восточноевропейских лидеров, стремившихся возвести преграды на пути новых веяний из СССР. Показательна приводимая в советских дипломатических донесениях из Будапешта за март 1956 г. шутка о том, что Ракоши мечтает возвести "железный занавес" между СССР и Венгрией. Как бы там ни было, исходившие от реформаторов призывы к переменам, оказавшись в известном созвучии с официально провозглашенной линией КПСС, обрели значительно больший вес в общественном мнении, стали в некоторых странах реальным фактором внутриполитической жизни, с которым властям теперь уже приходилось считаться.

Известный венгерский политик А. Генц (активный участник событий 1956 г., а в 1990 - 2000 гг. президент своей страны) заметил в начале 1990-х годов, что в отличие от СССР в странах Восточной Европы не успел сложиться миф об аб-

стр. 66

солютной незыблемости существующей системы власти [11. С. 30]. Вместе с тем ситуация в разных странах была, как вытекало из прозвучавших докладов, совсем не одинаковой. Если в польском и венгерском обществах к весне 1956 г. был уже накоплен некоторый опыт борьбы за десталинизацию, реформаторские течения заметно окрепли и партийное руководство, оказавшись под массированным давлением снизу, начало постепенно сдавать свои позиции, то в Восточной Германии, Чехословакии, балканских странах коммунистическая власть с ее мощным репрессивным механизмом смогла удержать контроль за ходом событий, заблокировав любые проявления внесистемной политической активности.

В экономически развитой и обладавшей демократическими традициями Чехословакии несмотря на значительные структурные сдвиги в промышленности (связанные с переориентацией внешнеэкономических связей на Восток) в 1950-е годы еще продолжал сохраняться довольно высокий по европейским стандартам уровень жизни, что не способствовало радикализации оппозиционных настроений. В этих условиях (как отмечалось в выступлении В. В. Марьиной) руководству Коммунистической партии Чехословакии (КПЧ) удалось полностью уйти от ответственности за все так называемые "деформации социализма", проявления культа личности и нарушения "социалистической законности". Главная вина была возложена на бывшего генерального секретаря ЦК партии Р. Сланского, ставшего жертвой внутрипартийной борьбы и казненного в 1952 г. В решении июньской конференции КПЧ говорилось, что Сланский "хотел превратить партию в бездушное орудие, которое служило бы его карьеристским интересам" [8. 13 VI 1956]. С трибуны мартовского пленума Центрального руководства Венгерской партии трудящихся (ВПТ) Ракоши, стремясь оградить себя от обвинений в затягивании с реабилитацией жертв репрессий, сослался на мнение "чехословацких товарищей", которые, беседуя с ним в кулуарах XX съезда, упрекали венгерских лидеров за излишнюю торопливость с пересмотром судебных дел. В Чехословакии в это время все фактически ограничилось отменой обвинений за связи с титовской Югославией. Процесс реабилитации жертв режима здесь не набрал ход, многие из чехословацких коммунистов, осужденных в начале 1950-х годов, ждали реабилитации до 1963 г. С другой стороны, как обратила внимание В. В. Марьина, в целях умиротворения общества правительство в 1956 г. обратило первоочередное внимание на социальную сферу, шло по пути понижения цен и повышения зарплаты рабочим и служащим. Такая политика оказалась в тех условиях эффективной: в октябре 1956 г. чешский и словацкий рабочий класс не проявил активной солидарности с польскими и венгерскими выступлениями против сталинизма. Это заметил и Хрущев, на совещании с лидерами ряда компартий 24 октября обронивший в связи с положением в Чехословакии: "Если живот у человека набит, он не станет прислушиваться к недругам" [12. С. 365].

Совсем иной была динамика событий в Польше и Венгрии. Руководство Польской объединенной рабочей партии (ПОРП) резонно просчитало, что все равно не удастся скрыть от общества прозвучавшей в выступлении Хрущева правды, пусть далеко не полной, о Сталине и режиме, и любая попытка сохранения в тайне доклада о культе личности вызовет еще более негативную реакцию, нежели обнародование содержащихся в нем фактов. Состояние и умонастроения общества, ознакомленного с содержанием доклада Хрущева, лучше всего охарактеризовал парижский эмигрантский журнал "Культура" в статье

стр. 67

под выразительным заголовком "После землетрясения". Согласие с необходимостью развенчания культа личности Сталина часто соседствовало (не только в Польше, о чем говорил А. М. Орехов, но и в других странах) с недоверием к новым советским лидерам, долгие годы работавшим со Сталиным, а теперь пытавшимся переложить на умершего вождя всю ответственность за происходившее. Доклад о "культе личности" воспринимался как своего рода политический трюк, при помощи которого Хрущев пытался завоевать для себя авторитет. Существовали также сомнения: не является ли критика Сталина всего лишь тактическим ходом, данью сиюминутной политической конъюнктуре (после Хрущева "придет другой и объявит все это неправдой").

В ходе обсуждений поднимался вопрос о необходимости коренной переоценки политики Сталина по отношению к Польше, затрагивались проблемы болезненные с точки зрения истории польско-советских взаимоотношений (сентябрь 1939 г., Катынь, Варшавское восстание), ставился вопрос: не являются ли Катынское дело и отказ оказать поддержку Варшавскому восстанию результатом сознательной политики, направленной на ослабление польской государственности? Стремление преодолеть завесу молчания проявилось и в прессе - в том числе в переоценке исторической роли Армии Крайовы (АК), подчинявшейся лондонскому эмигрантскому правительству. В условиях, когда разбуженное общественное мнение впервые после долгого перерыва стало фактором, влияющим на принятие политических решений, власти пошли весной 1956 г. на проведение амнистии, вследствие которой вышло на свободу более 9 тыс. политзаключенных, в том числе бойцы АК.

Тезис о многообразии путей к социализму дал повод для обсуждения проблемы суверенитета Польши, его гарантий при наличии на территории страны частей Советской армии. Звучали призывы к радикальному пересмотру характера отношений с Москвой. Спонтанно возник вопрос о переоценке осужденного в конце 1940-х годов "правонационалистического уклона" в ПОРП; вопреки усилиям партийного руководства, пытавшегося воспрепятствовать политической активизации В. Гомулки, в массовом сознании (как справедливо отмечал А. М. Орехов) определилась явная тенденция моральной поддержки человека, символизировавшего собой "польский путь к социализму". Своего рода идейной подготовкой возвращения Гомулки на политическую сцену явилась публикация в партийной прессе статей, акцентирующих внимание на специфических особенностях построения социализма в Польше.

Процессы дифференциации в среде правящей партии сопровождались критикой снизу руководства ПОРП за бюрократизм и авторитарные методы, а также запаздывание с постановкой и решением назревших проблем. Выдвигалась идея созыва внеочередного съезда партии для переизбрания ее высших органов. Звучали также призывы к созданию фракций внутри ПОРП. Уже в апреле дискуссия о путях развития страны вышла за пределы правящей партии. Возникало независимое от идеологического контроля ПОРП студенческое движение. В ходе обсуждений проблем функционирования политической системы и демократизации ее механизмов ставился вопрос о необходимости оппозиционных фракций в польском Сейме. Активизировались малые партии, прежде служившие всего лишь приводными ремнями ПОРП. В деятельности части актива Объединенной крестьянской партии (ОКП) отчетливо проявилось стремление к преобразованию в самостоятельную партию, реально отстаивающую интересы польского крестьянства. Выработка ее программы действий была неотдели-

стр. 68

ма от критики аграрной политики в Польше с конца 1940-х годов. По мнению А. М. Орехова, весной 1956 г. руководство ПОРП оказалось в целом неспособно предложить обществу продуманную реформаторскую программу, кризис продолжал углубляться, что нашло отчетливое проявление в познаньских волнениях конца июня 1956 г.

Не только в Венгрии и Польше, но и в более спокойной Чехословакии весной - в начале лета 1956 г. главным выразителем оппозиционных настроений стало независимое движение творческой интеллигенции, выступавшей с требованием идеологического и политического плюрализма. Фрондирующий Союз польских писателей превратился в арену столкновения радикально настроенных литераторов и представителей партийных властей (о положении в литературной жизни Польши говорил В. А. Хорев). Если поначалу доминировали требования невмешательства в искусство со стороны партийных органов и критика социалистического реализма как метода мифологизации действительности в соответствии с определенным политическим заказом, то позже вопросы художественной культуры отошли на второй план. Председатель Союза польских писателей А. Слонимский говорил в апреле на сессии Совета культуры и искусства ПНР: "Дело вовсе не в Сталине, а в социалистическом строе, который неизбежно рождает Сталиных" [4. С. 149].

Значительным был отклик на решения XX съезда КПСС чешских и словацких литераторов (об этом говорили С. А. Шерлаимова и Ю. В. Богданов). Ключевым событием в культурной жизни страны стал Второй съезд чехословацких писателей, состоявшийся в конце апреля. В выступлениях ряда участников съезда и, прежде всего, выдающихся чешских поэтов Я. Сейферта и Ф. Грубина была впервые публично подвергнута острой критике система идеологического диктата, установившаяся в обществе после 1948 г., осуждена практика цензурного произвола. Писателю вновь, по крылатому выражению Сейферта, надлежало в духе вековой традиции стать "совестью нации". "Казалось, что острая грань между культурой официальной и независимой начнет стираться, появилась надежда, что начнут выходить книжки, которые до сих пор выйти не могли, на съезде говорилось о писателях, отстраненных от литературы, и о тех, которые были репрессированы", - вспоминал впоследствии В. Гавел [13. С. 37]. Словацкие писатели на своей конференции 1 июня 1956 г. всецело солидаризировались с "пафосом" Второго съезда и, прежде всего, с требованием подлинной творческой свободы для творцов литературы. Горячо обсуждался и болезненно волновавший словаков вопрос о репрессиях, постигнувших словацких писателей, обвиненных в 1951 г. в "буржуазном национализме". В первую очередь речь шла о реабилитации и возвращении в литературу талантливого поэта-коммуниста Л. Новомеского, отсидевшего половину десятилетнего срока и выпущенного в 1956 г. под надзор полиции.

Как отмечал, в частности, Ю. В. Богданов, именно настроения в писательской среде доставляли больше всего хлопот партийному руководству Чехословакии, старавшемуся как можно скорее приглушить начавшееся после XX съезда брожение в обществе. Так, ситуации в Союзе словацких писателей была посвящена добрая половина доклада первого секретаря ЦК КПС К. Бацилека об идеологических проблемах партийной работы в Словакии (октябрь 1956 г.), в котором жесткой критике подверглись периодические издания Союза - еженедельник "Культурны живот" и журнал "Млада творба". А на городской пар-

стр. 69

тийной конференции в Братиславе (март 1957 г.) коллективам этих органов было предъявлено обвинение в том, что они стремились превратить свои издания в идеологический оппозиционный центр наподобие Кружка Петефи в Будапеште.

Грозная тень октябрьских событий в соседней Венгрии (а 600-тысячное, компактно проживающее в Словакии венгерское меньшинство было особенно восприимчивым к происходившему в соседней стране) побуждала словацкое руководство по возможности к мирному урегулированию отношений с писателями. К концу 1957 г. не только партийные лидеры, но и писатели, не получившие в тот момент ощутимой поддержки в обществе, склонились к компромиссу: все ограничилось удалением со своих постов ряда функционеров творческого союза. В отличие от Чехии, в Словакии ни одно из периодических изданий Союза писателей не было закрыто, правда, они несколько снизили градус своей критической активности.

Хотя и в Польше, и в Чехословакии, и в Венгрии конфликт власти и творческой интеллигенции был к концу 1950-х годов внешне исчерпан, публично поднятые весной 1956 г. на волне XX съезда насущные проблемы не получили никакого внятного разрешения: загнанные внутрь, они продолжали жить в общественном сознании. Когда в начале 1960-х годов чехословацкая экономика вступила в полосу затяжного кризиса, политический маятник на XII съезде КПЧ в декабре 1962 г. вынужденно качнулся в сторону проведения экономической реформы, некоторой либерализации общественной жизни, пересмотра политических процессов 1950-х годов. Как прозвучало, в частности, в выступлении Ю. В. Богданова, в Словакии веяния демократизации с самого начала получили особую, ярко выраженную национальную окраску, что было обусловлено недовольством все более широких слоев населения политикой Праги по отношению к Братиславе. Такое отношение особенно усилилось после принятия в 1960 г. новой конституции Чехословакии, согласно которой Словакия лишилась всех сколько-нибудь значимых органов самоуправления; тем самым был практически перечеркнут основной принцип чешско-словацкого общежития, провозглашенный в 1945 г. в Кошицкой программе, - отношений "равного с равным". В Словакии именно литературный еженедельник "Культурны живот" стал трибуной оппозиционных настроений по отношению к централистско-бюрократическому курсу А. Новотного, со слепым упорством отстаивавшего дух и букву унитарной чехословацкой государственности. Реабилитация так называемых "буржуазных националистов" - В. Клементиса (посмертно), Г. Гусака, Л. Новомеского и других в 1963 г. стала по сути дела актом реабилитации национального самосознания, преодоления комплекса национальной неполноценности. Вообще и для словацкой, и для чешской литературы, хотя и несколько по-разному, не столько 1956 год, сколько именно 1963 год стал новой отправной точкой в будущее, резко повысив ее иммунитет к любым волюнтаристски навязываемым рекомендациям, усилив ее сопротивляемость прямому идеологическому и административному нажиму.

В отличие от соседней Чехословакии, в Венгрии и Польше уже в первые месяцы после XX съезда соотношение сил на внутриполитической арене поставило власти перед необходимостью далеко идущего компромисса с реформаторски настроенной оппозицией, зародившейся в недрах правящих партий, однако к осени 1956 г. все более перераставшей узкопартийные рамки, становившейся

стр. 70

выразителем интересов всего общества. При этом в Польше, как отмечалось на конференции, новое руководство во главе с В. Гомулкой сумело совершить решительный поворот к отстаиванию национальных приоритетов перед диктатом Москвы, что нейтрализовало наиболее радикалистские настроения в обществе, чрезвычайно чувствительном к неравноправию в польско-советских отношениях, предотвратило развитие событий по венгерскому варианту. В Венгрии же постоянное запаздывание властей с принятием эффективных политических и экономических мер, способных разрядить взрывоопасную обстановку, привело к мощному вооруженному восстанию 23 октября.

Даже если принять во внимание неоднозначность венгерских событий (показавших не только примеры борьбы против сталинистской диктатуры, но и ничем не оправданные акты вандализма разъяренной толпы), следует признать, что избранный осенью 1956 г. силовой способ решения венгерского вопроса контрастировал с обновительной риторикой XX съезда КПСС (об этом говорили Б. Й. Желицки и А. С. Стыкалин). Всему миру были наглядно продемонстрированы реальные пределы провозглашенного Н. С. Хрущевым курса на отказ от сталинской внешнеполитической практики, предполагавшего среди прочего признание многообразия форм перехода к социализму и корректировку характера отношений с союзниками по социалистическому лагерю. Показав неспособность советских лидеров пойти на более решительный разрыв со сталинским наследием во внешней политике, действия СССР в Венгрии пагубно сказались на его международном престиже и имидже. В частности, военное вмешательство официальной Москвы во внутренние дела Венгрии оттолкнуло от нее многих левых интеллектуалов на Западе, связывавших с XX съездом КПСС определенные надежды на демократическое обновление социализма в СССР. Это способствовало усилению изоляции мирового коммунистического движения от потенциальных союзников.

С точки зрения внутренних процессов, происходивших в самом коммунистическом движении, венгерские события имели не меньшее значение. Можно отчасти согласиться с известным венгерским ученым-политологом И. Бибо (в начале ноября 1956 г. министром в коалиционном правительстве И. Надя), который весной 1957 г., незадолго до своего ареста и тюремного заключения писал: "Когда после смерти Сталина его преемники широким фронтом приступили к смягчению сталинской политической практики, затем провалили попытку создания нового культа личной власти (речь идет о Берии. - А. С), а на XX съезде и принципиально порвали с некоторыми характерными сталинскими тезисами, подвергнув критике самого Сталина, все это породило среди коммунистов надежду на то, что в коммунистическом движении, и прежде всего в КПСС, есть такие силы, которые смогут вывести их на более правильный путь строительства социализма. После того, что случилось в Венгрии с 4 ноября и позже, надежда эта была навсегда подорвана" [14. С. 31]. Политика СССР, не просто нацеленная на удержание Венгрии в рамках советского блока любой ценой, но исходившая из неприятия слишком далеко идущих реформ в этой стране, показала сторонникам "национального коммунизма" в разных странах, что и после XX съезда любые попытки отхода от образцовой советской модели общественного устройства могут быть восприняты официальной Москвой как посягательство на ее ведущую роль в социалистическом лагере и - шире - международном коммунистическом движении и способны вызвать с ее стороны негативную реакцию. Вследствие венгерских событий в ряде западных компартий

стр. 71

обострилось противоречие между приверженцами национально-специфического пути к социализму и сторонниками последовательной ориентации на Москву, отчетливо наметилась тенденция к расколу. Приостановилось начавшееся в 1954 - 1955 гг. сближение Советского Союза с титовской Югославией, продолжавшей упорно отстаивать свою концепцию социализма, произошло заметное осложнение советско-югославских отношений.

На конференции говорилось, однако, и о том, что силовое решение венгерского вопроса не было заранее предопределенным. Как явствует из опубликованных записей заседаний Президиума ЦК КПСС за конец октября 1956 г. [12], в Кремле не только осознали невысокую эффективность прежней восточноевропейской политики СССР, основанной на жестком диктате, но и сделали определенный шаг к отказу от нее. В течение нескольких дней доминировали поиски мирного варианта разрешения кризиса. Дух XX съезда КПСС, провозгласившего идею многообразия путей к социализму, имел (пусть эфемерный) шанс на то, чтобы реально проявить себя в советской внешней политике. Однако решимости в проведении нового курса советским лидерам явно не хватило. Восторжествовал более привычный силовой подход. А. И. Микоян, до конца отстаивавший линию на политическое разрешение конфликта, не был понят и поддержан своими товарищами по Президиуму ЦК. Достигнутая вооруженным путем победа решила сиюминутную задачу "наведения порядка" в Венгрии, но в более долгосрочном плане оказалась пирровой. Хотя после 1956 г. стиль отношений Москвы с союзниками претерпевает определенные изменения (здесь сыграла свою роль и принятая в самый разгар венгерских событий, 30 октября 1956 г., небезызвестная "Декларация об основах развития и дальнейшего укрепления дружбы и сотрудничества между Советским Союзом и другими социалистическими государствами" [8. 31 X 1956], на которую потом охотно ссылались в диалоге с Москвой ее, стремившиеся к расширению самостоятельности, восточноевропейские соседи), шанс перестройки этих отношений на принципиально новых основаниях был упущен, что не позволило переломить тенденции к углублению кризиса социалистической системы. Все это в конечном итоге привело к ее закономерному краху на рубеже 1980 - 1990-х годов.

Говоря о влиянии XX съезда КПСС на эволюцию советской системы, положение в Восточной Европе и мировом коммунистическом движении, докладчики не обошли вниманием и вопрос об исторической роли Хрущева. О ней, по всеобщему мнению, не приходится говорить однозначно. Хрущев был не только сознательным разрушителем сталинского наследия, многими своими действиями выпадавшим из системы, плотью от плоти которой являлся, но человеком, который в силу своей непоследовательности, идеологической зашоренности, торопливости, утопического прожектерства нес значительную долю ответственности за неудачу десталинизации. Можно согласиться с тем, что когда-то, в 1980-е годы, написал известный историк и философ М. Гефтер: "ослушник сталинской системы", Хрущев не был способен "совладать со Сталиным в самом себе"; всякая попытка сделать своей программой "антиСталина" при помощи его же наследства (бесконтрольности "идеальной", хотя и несколько заземленной в сравнении со сталинскими временами власти) "должна была вернуть вспять либо загнать в тупик Хрущева, а вместе с ним и нашу страну" [15. С. 177, 181]. Однако это уже предмет для дискуссий на другой конференции.

стр. 72

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

1. Горбачевские чтения. М., 2006. Вып. IV. XX съезд и доклад Н. С. Хрущева "О культе личности" в российской истории: к 50-летию XX съезда КПСС.

2. 50-летие XX съезда КПСС. Круглый стол 22 февраля 2006. М., 2006.

3. Сенявский А. С. XX съезд КПСС в контексте российской истории. Круглый стол ИРИ РАН // Отечественная история. 2007. N 1.

4. Орехов А. М. Советский Союз и Польша в годы "оттепели": из истории советско-польских отношений. М., 2005.

5. "Видел, как возникает культ личности". Матьяш Ракоши о Сталине и о себе // Источник. 1997. N. 1.

6. Доклад Н. С. Хрущева о культе личности Сталина на XX съезде КПСС. Документы. М., 2002.

7. Барсуков Н. А. XX съезд в ретроспективе Хрущева // Отечественная история, 1996. N 6.

8. Правда.

9. Архив внешней политики РФ (АВПР). Ф. 047. Оп. 37. Д. 7. Папка 187.

10. Чуканов М. Ю. Отклики Социалистического Интернационала на XX съезд КПСС // Отечественная история, 2006. N 1.

11. Генц А. Будапешт, 1956...//Новое время. 1991. N 35.

12. Президиум ЦК КПСС. 1954 - 1964. М., 2003. Т. 1. Черновые протокольные записи заседаний. Стенограммы.

13. Гавел В. Заочный допрос. М, 1991.

14. Бибо И. Положение в Венгрии и мировая обстановка // Мост. Будапешт, 1992. N 1 - 2.

15. Гефтер М. Я. Судьба Хрущева. История одного неусвоенного урока // Октябрь. 1989. N 1.

Постоянный адрес данной публикации: