Будапешт. Венгерский институт русистики. 1997. 252 с.

Тамаш Краус - один из инициаторов сложившегося в 1980-е годы нового направления в венгерской исторической советологии, научный директор Венгерского института русистики. В его работах, часть из которых знакома российскому читателю, "фактографическая дотошность" обычно удачно сочетается со стремлением к широким обобщениям, а интеллектуальная позиция не подвержена веяниям политической конъюнктуры ¹ . Не стала исключением и его монография, посвященная идейно- политической полемике вокруг проблемы "советского термидора", развернувшейся в 1917-1928гг. в рядах российских левых, а также представителей течения "национал-большевизма" ("сменовеховства").

Несмотря на то, что книга написана достаточно давно, она, думается, не утратила своего интереса для российского читателя ² . И причина тому не только во введении в научный оборот обширного круга неопубликованных источников, в том числе, малодоступных для отечественных исследователей материалов американских архивов: эпистолярного наследия Ф. И. Дана и Ю. О. Мартова из собрания Б. Николаевского, хранящегося в архиве Института Гувера; документов Л. Д. Троцкого и левой оппозиции в ВКП(б) из архива Троцкого в Хогтонской библиотеке в Гарварде и др.

Главное - поставленные в монографии проблемы возвращают нас к так и "недоспоренным", оттесненным на периферию российского историографического процесса спорам перестроечной поры по ключевым вопросам советской истории: природы русской революции 1917г., причины утверждения в результате нее большевистского режима и возможных альтернатив ему; сущность трансформации советской власти, происшедшей в годы военного коммунизма, нэп, сталинская диктатура, и вероятность иных вариантов развития в рамках коммунистического режима и др. Работа венгерского ученого как бы приглашает россий-

стр. 161

ских коллег приподняться над характерными для них сегодня эмпиризмом, мелкотемьем, "методологической боязнью" и, будучи обогащенными наработанными в ранее закрытых архивных фондах фактами, вновь обратиться к "концептуальной истории".

Своеобразным интеллектуальным вызовом (призывом) служит обширное введение, посвященное анализу российской историографической ситуации второй половины 1980-х- 1990-х годов. Автор отмечает обусловленный цензурой теоретический консерватизм доперестроечной советской историографии, сочетавшей в себе "самый плоский эмпиризм... с самыми абстрактными историческими построениями" (с. 19). Высоко оценивая интеллектуально насыщенный "перестроечный" историографический этап, Краус констатирует происшедшую затем в российской историографии реанимацию теоретического консерватизма, правда, сменившего одежды псевдомарксистской ортодоксии на облачения научно преодоленной к тому времени Западом тоталитарной доктрины. Помимо сервильных традиций служителей "идеологической дисциплины", их элементарной интеллектуальной лености (в литературе не раз отмечалась методологическая родственность "советского марксизма" и доктрины тоталитаризма, облегчающая "концептуальное перевооружение" былых марксистских "ортодоксов") автор объясняет данное явление адекватностью тоталитарной теории, с характерным для нее вниманием к институционно- политологическим факторам исторического процесса и недооценкой социально-экономических его аспектов, легитимационным потребностям эпохи, то есть "тому обстоятельству, что за отсутствием ожидавшегося (в Восточной Европе в результате смены режима. - М. Г .) социально-экономического развития ("модернизации"), в центр исторического процесса выносится "сфера успехов", сфера преобразования политических институтов" (с. 24).

Дальнейшие перспективы российской историографии Краус, и вполне обоснованно, связывает с усвоением ею достижений западной "ревизионистской школы", полагающей, "что развитие СССР не может быть результативно интерпретировано без учета определенных социальных структур и структур в сфере интересов", которые игнорируются теорией тоталитаризма, скрывающей "принцип функционирования сложившейся системы, ее институциональный плюрализм и экономические особенности, а также внутренние периоды советско-русской истории" (с. 22- 23).

Плодотворность "ревизионистского подхода" демонстрируется Краусом, в частности, на примере анализа революции 1917 года. Последняя в его интерпретации выглядит не столько "актом творения" большевиков, сколько объективным процессом социального творчества народа, руководствовавшегося в своих "антикапиталистических" действиях отнюдь не доктриной и (или) императивами экономической рациональности, а желанием "освободиться от войны, от нищеты и голода". Так, устанавливая "рабочий контроль", пролетарии вдохновлялись не Марксом, а стремлением "принудить собственника капиталиста не покидать производства... Вопреки множеству ложных представлений, собственники-капиталисты в большинстве случаев не были изгнаны" (с. 33-34).

Соответственно провал русского либерализма в 1917 г. Краус склонен объяснять не "коварством большевиков", а тем, что буржуазно-демократическая "система институтов не может продолжительное время существовать без демократической буржуазии" (с. 32). В этой связи, он обращает внимание на то обстоятельство, что "русский либерализм до 1917 г. никогда не порывал связей с самодержавием, а после 1917 г. - с военной диктатурой" (с. 33), в результате чего даже "буржуазно-демократические устремления" народов России воплощались социалистическими партиями, а также на крах буржуазно-демократических преобразований не только в России, а во всех странах "полупериферии" (с. 29).

Солидаризируясь с концептуальным подходом венгерского коллеги, хотелось бы подчеркнуть, что он требует дальнейшего развития и обогащения, в частности, постановки вопроса о причинах описанного социального поведения основных антагонистов 1917 года. В чем корни стихийного антикапитализма русского (и, шире, - "евразийского") народа (включая "мелкобуржуазное" крестьянство) и тяги отечественной буржуазии к "сильной власти"? Не в принадлежности ли России к цивилизациям "общинного типа", с характерными для последних семейными формами организации хозяйства, "прямой" демократией (мирским самоуправлением) и авторитарной государственностью (см. работы С. Г. Кара-Мурзы)? И не этой ли принадлежностью объясняется утверждение в России, в отличие от других стран "полупериферии", в межвоенный период, коммунистической, а не правоавторитарной диктатуры? Иными словами, на наш взгляд, "ревизионистский" подход должен включать в себя, помимо исследования социальных и экономических интересов и структур, анализ ми-

стр. 162

ровидения (ментальностей) протагонистов исторического процесса, и, возможно, быть дополненным цивилизационным подходом.

Немало полезного найдет читатель и в основном тексте монографии. Значительная ее часть посвящена скрупулезном анализу меньшевистских интерпретаций проблематики советского термидора (буржуазного перерождения антикапиталистической власти), осуществляемому на фоне исследования эволюции идейно-политических позиций меньшевиков в 1917 - начале 1920-х годов.

Подход, демонстрируемый Краусом, преодолевает и упрощенчество традиционной советской историографии, зачислявшей, как известно, меньшевиков в лагерь "врагов" Октября, и неумеренную апологию меньшевизма, типичную для части перестроечной литературы, видевшей в Ю. Мартове и его соратниках реальную ("социал-демократическую") альтернативу большевизму. По мнению Крауса, для русских меньшевиков были характерны строгий, частично не утративший своего значения и сегодня, глобальный марксистский анализ тогдашней российской ситуации и одновременно "морализирующий подход", уводивший их "от конкретного анализа политической реальности и политических возможностей" (с. 43). В частности, меньшевики (по крайней мере, левое, "мартовское", их крыло) всегда умели провести грань между Октябрьской революцией (которую, хотя и считали преждевременной, тем не менее, всегда защищали, видя в ней деяние прежде всего народа, а не той или иной партии), стратегией большевиков (которую разделяли) и теми или иными тактическими шагами большевистского руководства (которые иногда поддерживали, порой решительно отвергали с принципиально морализаторских позиций, но часто, не принимая принципиально, видели в них не результат "злой воли" В. И. Ленина, а императив реальной политики) (см., например, с. 61). Основной концептуальный изъян построений Мартова, по мнению Крауса, заключался в том, что русский социалист "имел перед глазами иллюзию возглавляемой социал-демократической или крестьянской партией власти, играющей роль менеджера буржуазного развития. Мартов не придавал значения тому факту, что в "отсталой" половине Европы естественной формой капитализма была диктатура. В противоположность ему, Ленин хорошо понял это в годы гражданской войны" (с. 75).

Считая Октябрьскую революцию "преждевременной", меньшевики первыми, еще в 1917 г., заговорили о вероятном термидорианском перерождении советской власти, развивая данную проблематику и в дальнейшем. К "факторам термидора" они относили и давление несоциалистических укладов и социальных сил, и большевистский террор, призванный преодолеть сопротивление "незрелой для социализма" исторической среды (с. 63), и введение нэпа, эволюция которого, по их мнению, должна была привести к возникновению умеренной большевистской фракции, "которая сыграет главную роль в ликвидации наследия большевизма... Мартов считал поворот к рекапитализации более глубоким и быстрым в сравнении с тем, каким он был на самом деле" (с. 71).

Большим "оптимистом", полагает Краус, выглядела в этом вопросе левая оппозиция, теоретики которой видели в термидорианском перерождении советской власти пусть и сильную, но все же не господствующую тенденцию. Анализируя концепции левой оппозиции 20-х годов, как и в случае с меньшевиками, автор умело держит курс между Сциллой традиционного советского поношения ("Троцкий - злейший враг ленинизма") и Харибдой перестроечных восторгов (Троцкий - демократическая большевистская альтернатива Сталину).

Краус справедливо обращает внимание на внутреннюю противоречивость позиции Троцкого. С одной стороны, лидер левых не сводил, как это обычно считается, факторы термидорианского перерождения советской власти только к экспансии аппаратных методов управления и давлению капиталистических элементов извне и изнутри страны. Он также разглядел "элементы термидорианства" в самом советском рабочем классе: выдвижение в рабочей среде на первый план неквалифицированных, политически неграмотных масс в ущерб квалифицированным рабочим- революционерам, приспособление пролетариата к власти, отречение от революционных целей и идеалов, оттеснение производственной бюрократией рабочих организаций (с. 140). Еще более горький вывод сделал в октябре 1928 г. X. Раковский, по мнению которого термидорианские явления объяснялись "отсутствием того революционного пролетариата, ради которого оппозиция ставила и ставит на карту свою судьбу" (с. 214). Однако, с другой стороны, вопреки этим констатациям, Троцкий видел "лекарство от термидора" в нарастании антибюрократического движения со стороны того же самого "термидорианского" рабочего класса (с. 160-161). Лидер левых был инициатором усиления роли Госплана в экономике, как определенной гарантии от термидора, и одновременно ратовал за расширение рабочей демократии на производстве, как дру-

стр. 163

гoe антитермидорианское средство, которое как раз и подавляла экспансия планового начала (с. 178-179). В конечном счете, делает обоснованный вывод Краус, никто из оппозиционеров "не смог очертить реальной политической альтернативы в противовес Сталину" (с. 217).

Краус одним из первых обратился к исследованию идейно- политической эволюции Н. Устрялова, лидера "национал- большевизма" ("сменовеховства"), течения, которое, по мнению автора, возникло "в качестве гетерогенной комбинации революционного патриотизма, традиционного русского национализма и обновленного этатизма" (с. 85). Согласно Устрялову, подчеркивает Краус, русская "революция в конечном итоге выполняет функцию "спасителя" национального бытия" (с. 89), тем более, что, перейдя к нэпу, большевики вступили на путь "тихого термидора", постепенного отказа от революционных иллюзий (с. 99). Устрялов "считал такой поворот в развитии необратимым, а в формальном отношении он ожидал сохранения революционной легитимации" (с. 104).

Краус отмечает, что история (по крайней мере, в ближайшей перспективе) опровергла термидорианские прогнозы как левых, так и правых: "сталинский поворот был антитермидорианским поворотом", после которого "в 30-е гг. и Троцкий отмежевался от "теории термидора" как от абстракции" (с. 230-231).

К сожалению, венгерский коллега не задался вопросом о методологических причинах ошибочности термидорианских прогнозов. Думается, основной концептуальный просчет левых и правых теоретиков заключался в некритическом уподоблении российского пути развития западному, в недооценке ими особой роли государства в России, которое является здесь не столько надстройкой над гражданским обществом, функцией соотношения классовых сил, как на Западе, сколько ведущим фактором общественной эволюции, подлинным "демиургом развития". Пока во главе большевистского государства стояла "антитермидорианская" элита, никакие "термидорианские" сдвиги в социальной ткани нэповского общества, фиксировавшиеся меньшевиками, троцкистами и "сменовеховцами", не были достаточны для осуществления "буржуазной реставрации".

Примечания

1. См. БЕЛАДИ Л., КРАУС Т. Сталин. М. 1989; КРАУС Т. О ельЦИНИЗМЕ - Ельцинщина. Будапешт, 1993; его же. Устрялов и национал-большевизм. - Россия XXI. 1996. N 1-2; его же. Историография революции и новейшей историографический перевороте России. - Альтернативы, 1997, N 2; его же. Своеобразие русского исторического процесса: о дискуссии Л. Д. Троцкого и М. Н. Покровского. - Историческая наука России в XX веке. М. 1997.

2. См. также КОНДРАТЬЕВА Т. Большевики-якобинцы и призрак термидора. М. 1993; ИНГЕРФЛОМ К. С. Несостоявшийся гражданин. Русские корни ленинизма. М. 1993.

Постоянный адрес данной публикации: