Смерть Жданова

На мартовском заседании Политбюро раздались и осторожные голоса против Лысенко. Но Сталин язвительно ответил Президенту Академии наук СССР А. Н. Несмеянову на частное замечание того в адрес Лысенко. Затем подробно говорил о заслугах Лысенко. Он зачитал полностью какой-то отзыв о работах Лысенко с ветвистой пшеницей и продолжил: "Вы подумайте только: обыкновенная пшеница имеет 30 - 40 зерен в колосе, а ветвистая 150 - 200. Какое это будет увеличение хлебных богатств, если удастся производственно освоить выращивание ветвистой пшеницы. Лысенко работает с ней не как крестьянин, а как ученый. Ветвистая пшеница была в Америке и в Канаде, но выродилась. Если Лысенко удастся ее освоить, это будет великое дело. Пока в опытах Лысенко и грузинских селекционеров она деградирует. Надо следить за этим делом и охранять его. У нас на Сельскохозяйственной выставке пытались похитить один колос ветвистой пшеницы...".

...Может показаться странным: какое отношение имела биология к борьбе за власть в Политбюро? Связанная с этим история развивалась действительно странно, но предельно драматично, и кончилась смертью Жданова. На всех заседаниях ЦК, на которых мне довелось быть, Андрей Александрович вел себя очень сдержанно и осторожно. И это вполне понятно. С 1944 г. Жданов переходит на работу в ЦК партии. Неиссякаема была его инициатива в постановке крупнейших идеологических проблем. Его выступления, доклады, беседы по вопросам философии, литературы, искусства, международным проблемам все увеличивали его популярность в партии и в народе. В это время Маленков был отставлен от работы в качестве секретаря ЦК и пребывал в Совете Министров СССР более или менее не у дел. Руководство всеми отраслями партийной работы по линии секретариата ЦК осуществлялось Ждановым.

Сталин очень сблизился со Ждановым. Много времени они проводили вдвоем. Сталин высоко ценил Жданова и давал ему одно поручение за другим, самого разного характера. Это вызывало глухое раздражение со стороны Берии и Маленкова. Их неприязнь к Жданову все возрастала. В возвышении Жданова им мерещилась опасность ослабления или потери доверия к ним со стороны Сталина. Да простит мне читатель мои невольные ошибки и заблуждения, мои попытки представить себе мысли Лаврентия Берии в период после окончания войны. Попытки представить

Продолжение. См. Вопросы истории, 1998, NN 3 - 5.

стр. 3

его состояние: страх, вечное сосущее неотвязное чувство страха перед Сталиным. Что думает о нем этот человек? Не ворвутся ли к нему в особняк на Садово-Кудринской улице темной ночью неведомые новые опричники Сталина? Разве не было так с его предшественниками - Ягодой, Ежовым, Абакумовым? Почему Сталин так пристально смотрит на него в последнее время? Почему несколько раз он обошел его, не пригласил к себе на ужин? Может быть, это козни против него Жданова или Вознесенского, или обоих сразу?

За последние годы Вознесенский непомерно возвысился. Сталин передоверил ему огромную власть в решении экономических вопросов. Авторитет Вознесенского непререкаем. Жданов стал интимно близок со Сталиным. Он главный советчик Сталина по всем идеологических вопросам. Все свободное время Сталин проводит со Ждановым... К Жданову, отмечу, питали большие симпатии наиболее влиятельные, марксистски образованные и просвещенные люди в Политбюро - Молотов и Вознесенский. Поэтому цель Берии - Маленкова была ясна: любыми средствами ослабить доверие Сталина к Жданову, каким-то образом дискредитировать его и устранить с положения первого секретаря ЦК после Сталина. Это означало бы вместе с тем ослабить или даже подорвать доверие Сталина к Молотову и Вознесенскому. И Берия с Маленковым пристально следили за ситуацией и не упускали ни одной возможности, чтобы положить гирьку на свою чашу весов.

При патологической мнительности Сталина и ревнивого охранения им своей абсолютной монополии вождя для таких действий всегда находились возможности. Тем более что Жданов, Молотов, Вознесенский по своему моральному облику были полной противоположностью Берии, или Маленкову, или Хрущеву. Это были люди долга, одержимые в труде, лишенные любых элементов групповщины, фракционности, интриганства.

Блестящие выступления Жданова печатались огромными тиражами и передавались по радио. Выходили тома со статьями и речами Молотова. В 1948 г. получила сталинскую премию первой степени теоретическая работа Вознесенского "Военная экономика СССР в период Отечественной войны". Молотов (со знанием - почетный) и Вознесенский стали академиками. Уже только это давало возможность всемогущему Яго - Берии с лестью и вероломством сыпать соль на самую больную рану Сталина: Жданов себя популяризирует. Жданов хочет занять место Сталина как теоретика партии. Жданов группирует вокруг себя "своих" людей - "ленинградцев", и не только ленинградцев. То же говорилось, полагаю, при всяком удобном случае о Вознесенском, о Молотове. Конечно, не так (до поры до времени) прямолинейно и открыто, а тоньше, хитрее, ядовитее.

Жданов знал о всех этих интригах и часто выходил из равновесия. Он не раз приезжал "сверху" крайне озабоченным и расстроенным. Это сразу сказывалось на сердце. Он становился бледным и прозрачным. При рассказе о том, что было "наверху", он возбуждался, начинал прерывисто дышать и жадно хватать ртом воздух. Но по соображениям такта он никогда не позволял себе сказать вслух что-нибудь недостойное о других членах Политбюро. И вот случай нанести больному Жданову удар представился. И притом с самой неожиданной стороны. Он был связан с Лысенко - и с выдвижением на политическую работу сына Андрея Александровича, Юрия Андреевича.

Я познакомился с Юрием Ждановым летом 1947 г. в Сочи. На меня он произвел очень благоприятное впечатление своей воспитанностью, эрудицией, музыкальностью, легким, веселым нравом. С молодежной компанией мы ездили на Рицу - волшебной красоты горное озеро. После пяти лет пребывания в армии, после грязи, крови и мук войны все казалось мне дивно-прекрасным: и море, и эвкалипты-гиганты, и покоренные человеком ущелья, и бездонная бирюза неба, и нежнейшие чайные розы. Как-то, все с той же компанией, музицировали на одной из правительственных дач. Я пел что- то из Чайковского, Рахманинова, старинные русские романсы, Юрий Андреевич аккомпанировал, импровизируя, - без нот...

стр. 4

В Москве уже, после одного из приездов "сверху", Андрей Александрович упомянул, что тов. Сталин сказал ему, чтобы он не скрывал от него своего сына и привел бы его как-нибудь к нему. Вскоре я увидел решение о назначении Юрия Андреевича на работу в отдел науки ЦК. Так началось наше уже не музыкальное, а деловое сотрудничество. В апреле 1948 г. в ЦК был созван Всесоюзный семинар лекторов. За несколько дней до открытия семинара Ю. Жданов сказал мне, что он хотел бы прочитать на семинаре доклад о положении в советской биологической науке. В докладе предполагалась критика Лысенко. Юрий поделился своими намерениями: какое именно из положений Лысенко затронуть, и показал мне подготовленный текст выступления.

С Лысенко я познакомился в 1936 г., работая в отделе науки ЦК. Лысенко тогда еще мало был известен на поприще науки, и аппарат ЦК всячески помогал ему как новатору двигаться вперед. Лысенко щедро поощрялся и популяризировался как "практик", как человек "от земли" и противопоставлялся "оторванным от жизни кабинетным ученым", занимающимся "абстрактными проблемами".

На первых порах я тоже скорее видел в Лысенко чудо-юдо: ишь ты, простой агроном, человек "от сохи", а вот самостоятельно и по-новому ставит коренные проблемы биологической науки. Скоро вокруг Лысенко стали группироваться люди типа И. Презента, И. Глущенко, Н. Нуждина и др. Эти предприимчивые люди от науки почуяли, что Лысенко становится фаворитом в самых высоких сферах, и на него можно делать ставку. Сам Лысенко по теоретической малограмотности своей не мог литературно оформлять приходящие ему в голову новаторские идеи. Радетели- презенты придавали этим идеям или порой простым агротехническим приемам литературное обрамление. Постепенно предположения и домыслы Лысенко стали именоваться ими в широкой печати "новыми открытиями", "биологическими законами", "законами жизни", "мичуринской биологией".

И Лысенко при жизни провозгласили классиком. А все предшествовавшие ему завоевания генетики, в том числе величайшие открытия и теоретические положения Г. Менделя и Т. Моргана, объявлены были Лысенко и его окружением идеализмом и буржуазными выдумками.

В развитых капиталистических странах классическая генетика делает одно величайшее открытие за другим. На основе глубочайшего проникновения в тайны живой клетки и законов наследственности создаются новые сорта сельскохозяйственных растений, повышается урожайность полей, движется вперед медицина.

Лысенковцы с маниакальным упорством объявляют гены и хромосомы как материальные единицы, элементы ядра живой клетки, субстраты наследственности несуществующими. Известные положения Ж.-Б. Ламарка о решающей роли внешней среды в изменении природы организма и наследовании приобретаемых признаков и свойств, в самой их вульгарной и гипертрофированной форме, объявляются ими высшим откровением биологической науки.

Некоторые агрохимические приемы (яровизация семян, чеканка хлопчатника) и весьма спорные рекомендации Лысенко (посев по стерне, без пахоты, скрещивание жирномолочных и жидкомолочных пород скота) провозглашаются великими открытиями, преобразующими сельское хозяйство.

"Теория" Лысенко занимает монопольное положение в печати и в высших учебных заведениях. Вся классическая генетика предается анафеме. Портреты, бюсты Лысенко водружаются во всех сельскохозяйственных вузах и институтах рядом с Дарвином и Тимирязевым. Его имя присваивается научным учреждениям, и т. д.

Лысенко становится академиком и директором Института генетики Академии наук СССР, Президентом Всесоюзной Академии сельскохозяйственных наук им. Ленина. Ему трижды присваивается звание лауреата сталинской премии. По всякому поводу и без повода ему вручаются шесть (шесть!) орденов Ленина и орден Трудового Красного Знамени, Звезда

стр. 5

Героя социалистического труда. Он становится бессмертным депутатом Верховного Совета СССР. И так далее.

И чем больше росло негодование самых широких кругов советских ученых (не только биологов) по поводу той вульгаризации, которую изрыгал Лысенко, тем истошнее кричали презенты - глущенки - нуждины о гениальности вновь коронованного папы. Причем он не считал необходимым, как принято во всей мировой науке, подкреплять прокламируемые идеи данными эксперимента, опыта.

С какой-то патологической одержимостью Лысенко ставит под подозрение почти всю армию советских биологов. Сначала в это число идеалистов, антидарвинистов, буржуазных естествоиспытателей попадают Мендель, Морган и вся классическая генетика. Затем к этому числу начинают относить одного выдающегося советского ученого за другим.

И так продолжалось три десятка лет. В результате чего советская генетика оказалась отброшенной назад на целую эпоху, а социалистическому сельскому хозяйству причинен ущерб, который нельзя оценить никакими миллиардами. Как же и почему произошла вся эта великая мистификация, обошедшаяся так дорого социалистическому обществу?

Партия большевиков в творчестве масс видит главную силу созидания и всячески поддерживает инициативу снизу и дух новаторства. Поэтому Ленин мог назвать простой житейский факт - выход рабочих Казанки на субботник - "великим почином". В этом факте он увидел зародыш нового, коммунистического отношения к труду и сделал почин казанцев образцом, символом для целой исторической эпохи. Сталин хотел следовать этим традициям Ленина. Поэтому именем простого шахтера Стаханова названо было самое могучее движение современности в Советской стране - движение за коммунистическое отношение к труду. П. Ангелина, М. Демченко, Е. и М. Виноградовы стали людьми- символами, образцами героического труда в сельском хозяйстве и в текстильной промышленности. Роль символа была отведена и Лысенко.

Лысенко начинал свою деятельность агронома-новатора на Украине, сначала в Уманской школе садоводства, затем в Белоцерковской селекционной станции и Одесском селекционно-генетическом институте. Хрущевым он был поддержан и разрекламирован. Хрущев слыл знатоком сельского хозяйства на Украине. Именно с его слов и рекомендаций составил, по-видимому, свое суждение о Лысенко и Сталин. Однако методы поддержки и популяризации хозяйственников, ученых, новаторов у Ленина и Сталина были в корне различны. При своем титаническом уме и энциклопедичности познаний Ленин многократно подчеркивал, что не является "специалистом" по таким-то и таким-то вопросам. И он поручал разобраться с существом дела, в зависимости от его характера, например, председателю Госплана Г. М. Кржижановскому либо А. В. Луначарскому, Н. А. Семашко или Другому наркому, специалисту. При этом Ленин высоко ценил деловую критику его собственных суждений по данному вопросу.

Сталин был нетороплив и осторожен, прежде чем прийти к определенному выводу. Но, сформировав свое мнение, считал его абсолютом. Конечно, такой абсолютный характер каждому его слову придавало его окружение. Но и сам Сталин не допускал и тени критики в свой адрес.

Хрущев был круглый невежда. Но он в большинстве случаев, не консультируясь ни с кем и никогда ничего не считая, по наитию квалифицировал, заключал, определял истину по любому самому сложному вопросу. Он приходил в ярость, когда кто-либо допускал малейшее сомнение в правоте его суждений. И в таких случаях был очень мстителен.

Вся мистификация с Лысенко была поддержана впоследствии Хрущевым и освящена непоколебимым авторитетом Сталина. Этим и объясняется, что молодой агроном, еще не приобщившись и к сотой доле тех сокровищ, которые накопила биологическая наука, ничего полезного не давший еще сельскому хозяйству, коронуется вдруг в качестве папы "мичуринской биологии".

Трагедия была в том, что за Лысенко стояла вся мощь государствен-

стр. 6

ного и партийного аппаратов. В качестве Президента ВАСХНИЛ Лысенко раз за разом заявляет, что у нас всюду "морганисты-мендельянцы", и нельзя проводить выборы в академию на основе устава. Он просит Правительство, в нарушение устава, назначать академиков сверху. И это делается - и раз, и другой. Причем под флагом сторонников Лысенко, то есть "мичуринского направления", в ВАСХНИЛ назначаются люди без должного научного багажа, а порой не имеющие никакого отношения ни к сельскому хозяйству, ни к сельскохозяйственной науке. Клички "антилысенковец", "антимичуринец" так и сыплются направо и налево и становятся политическим обвинением. Вслед за такой квалификацией следуют организационные выводы по институту или кафедре.

Вскоре стараниями Лысенко, Презента и других были политически ошельмованы все советские генетики: академики Кольцов, Серебровский, М. и Б. Завадовские, проф. Н. Дубинин, проф. А. Жебрак, десятки и сотни их коллег.

Затем шельмование перешло на большую группу выдающихся советских селекционеров: на академиков П. И. Константинова, П. И. Лисицына, Н. В. Рудницкого и многих, многих других. Созданными ими сортами пшеницы, ржи, клевера, льна, ячменя, картофеля и других культур засевались десятки миллионов гектаров. Но каждый из них был в чем-то не согласен с той лженаучной вульгарщиной, которую изобретал Лысенко в области селекции, либо с теми диктаторскими методами, которые он практиковал в отношении ученых. И этого было достаточно, чтобы заклеймить выдающихся ученых кличками "вейсманисты", "морганисты", "мендельянцы", "антимичуринцы" со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Некоторые ученые рассказывали и писали о всех этих аномалиях, наносивших огромный вред советской науке и сельскохозяйственной практике, в ЦК, в Правительство, Сталину. Но все оказывалось безрезультатным. Как только какой-нибудь ученый осмеливался высказать свое несогласие с теми или иными положениями Лысенко в лекции или в печати, следовали репрессивные меры: публичное осуждение смельчака в печати, снятие редколлегии журнала и т. д. И Лысенко поднимался на еще одну ступеньку пьедестала почета.

Главным своим критиком Лысенко считал крупнейшего советского и мирового ботаника и генетика, президента Всесоюзной академии сельскохозяйственных наук Н. И. Вавилова. Я познакомился с Вавиловым в 1935 году. Ученый с энциклопедическими познаниями, блестящий исследователь и организатор, Вавилов был гордостью советского естествознания. Я многократно был свидетелем, как на различных сессиях и совещаниях с тактом и терпением старался Николай Иванович вышелушить что-то рациональное из домыслов Лысенко, выступавшего там же с непревзойденной претенциозностью.

В годы предвоенного террора Н. И. Вавилов был арестован и погиб в заточении. Погибли и некоторые другие советские генетики и селекционеры. Многие лишились права и возможности работать в своих лабораториях и на кафедрах. И чем назойливее и шумливее развертывалась кампания о "буржуазной морганистско-мендельянской генетике" и о "великих открытиях" Лысенко, тем все больше отставала советская биологическая наука от уровня мировой науки и тем дороже должно было расплачиваться советское общество за это отставание.

Мы предавали проклятию ген - и платили затем миллионы рублей золотом для закупки в Америке гибридных семян кукурузы, полученных на основе завоеваний классической генетики. Мы отлучили от науки Менделя и его последователей - и расходовали огромные валютные фонды для закупки чистопородного скота, выведенного на основе законов наследования признаков, открытых Менделем. Мы объявили буржуазной выдумкой теорию наследственности, а за рубежом на основе этой теории методом увеличения числа хромосом выводились высокоурожайные сорта хлебных злаков, расширялась сырьевая база лекарственной промышленности -

стр. 7

и мы выплачивали дань за свое отставание. Мы - рядовые работники отдела науки ЦК - и разумом, и инстинктом понимали глубокую ненормальность сложившегося в биологической науке положения. Казалось совершенно невероятным, чтобы 99 процентов советских ученых - коммунистов и беспартийных, старых и молодых - ни с того, ни с сего ополчились против одного новатора. Неужели вся рота идет не в ногу, один Лысенко в ногу? Мы сели за Дарвина, Менделя, Моргана, Мичурина, советские учебники по генетике и растениеводству, зоотехнике. Мы обратились к академику Серебровскому, профессору МГУ, с просьбой провести с нами занятия и необходимый минимум лабораторных опытов по генетике.

И вот мы в университетской лаборатории. Мы сами подсчитываем мушек-дрозофил, скрещиваем их, создаем всякие комбинации и отчетливо видим закономерности наследования, расщепления, условия образования константных (не расщепляющихся) форм и т. д. И чем глубже внедрялись мы в научную литературу, чем больше беседовали с истинными учеными, тем тверже убеждались, где истинная наука - основа практики, а где - непроходимая вульгарщина. Вульгарщина, прикрытая громкими фразами, что человек должен быть активным преобразователем природы, а не пассивным приспособленцем к ней; что довольно по десять лет корпеть над одним сортом пшеницы, надо делать это за год, и т. д.

И тем не менее мы бессильны были что-нибудь сделать, чтобы обуздать невежд и поддержать в науке истинные, а не мнимые силы прогресса. И так продолжалось вплоть до падения Хрущева, когда постепенно, со скрипом, при сопротивлении заскорузлых чиновников, начали выявляться истинное лицо и опустошительные последствия лысенковщины.

Я остановился на этом так подробно потому, что лысенковщина - это не единичный патологический эпизод. Это - социальное явление. Лысенковщина показала, какой неисчислимый вред в условиях планового социалистического хозяйствования приносит фаворитизм. В частнокапиталистическом обществе капиталовложения в конце концов есть дело риска или блажи отдельного лица. Оно и несет личные потери от этого дела или извлекает прибыль. Совершенно иные последствия имеет фаворитизм в организованном обществе. Лысенковщина показала, что на протяжении 30 лет было наложено эмбарго на целую науку, имеющую жизненно важное значение. Поколение за поколением студентам-естественникам, агрономам, зоотехникам преподавался ряд дисциплин, покоившихся на научно ложной основе. Большая армия тружеников сельского хозяйства - селекционеров, колхозников-опытников - ориентировалась на некоторые методы и приемы ведения земледелия и животноводства, которые противоречили научным основам сельского хозяйства и наносили ему ущерб.

К сожалению, система фаворитизма имела место у нас не только в отдельных отраслях науки. Я мог бы назвать посредственных певцов, которые усыпаны были высшими званиями и наградами, потому что они "нравятся наверху". Я мог бы сказать о не самом талантливом живописце, стоявшем на вершине художественного Парнаса потому, что он рисовал такого-то "наверху". Я мог бы напомнить о некоторых заурядных киноактерах, которые зачислены были в бессмертные при жизни, потому что "такой-то" считал их гениальными.

В условиях, когда литература, искусство, наука направляются из единого центра, такой фаворитизм является чрезвычайно пагубным для духовной жизни страны. Когда отшумят годы, будущий летописец, возможно, начертает в своем повествовании: Хрущев - это Распутин в политике; Лысенко - это Распутин в науке. Но это стало ясным для всех лишь через несколько пятилетий. В годы же, о которых я пишу, Хрущев был всесильным соратником Сталина, а Лысенко огражден был от всякой критики самыми высокими званиями и постами - вплоть до поста заместителя председателя Совета Союза Верховного Совета СССР.

Мне как ученому и как коммунисту очень дороги престиж советской науки и достоинство советской страны. И я всем существом моим жаждал конца лысенковщины, дискредитировавшей и нашу науку, и мою Отчизну.

стр. 8

Вот почему я без колебаний поддержал намерение Ю. Жданова выступить с критикой Лысенко на семинаре лекторов.

Программу семинара я доложил Суслову как начальнику агитпропа. Доклад Ю. Жданова состоялся. Все изложено было с большим тактом. Критика Лысенко велась в строго научном плане. Доклад встречен был на семинаре с большим сочувствием.

На следующий день мне позвонил Маленков: "Я прошу прислать мне стенограмму доклада Юрия Жданова на семинаре лекторов". Я сказал Маленкову, что стенограмма, как и обычно, будет через несколько дней: надо расшифровать, затем автор должен выправить ее. Маленков пояснил: "Я звоню не только от своего имени. Я хочу, чтобы вы поняли, что стенограмма должна быть прислана немедленно и без всякой правки". Я зашел к Жданову и сказал ему о звонке. Андрей Александрович был очень озабочен: "Маленков достаточно вышколенный человек. Он не звонил бы Вам, не имея на то поручения Хозяина. Пошлите стенограмму. Но как Вы могли разрешить такой доклад, не посоветовавшись со мной? Мне было бы грех жаловаться на Юрия. Он воспитанный человек и очень почтителен дома, в семье. Но страшно увлекающийся, романтик. Он ни слова не сказал мне о предстоящей лекции. Действовал от чувства. А как Вы, зрелый политработник, не оценили, к чему может повести такой доклад?" Я сказал: "Андрей Александрович, но ведь надо же кончать со всем этим позором. Ведь негодуют все ученые. Сельскому хозяйству наносится огромный урон. С лысенковской абракадаброй мы же становимся посмешищем среди истинных ученых всего мира, в том числе дружественно к нам настроенных". На что Жданов ответил: "Ах вы, наивная душа. Что вы мне-то доказываете? Я вижу, что вы не научились оставаться на почве реальности".

На следующий вечер А. А. Жданова, Суслова, меня и Ю. Жданова вызвали на заседание Политбюро в кабинет Сталина. Заседание началось с вопроса о докладе Ю. Жданова на семинаре лекторов. Сталин был хмур. Как я понял из последующего, в руках он держал стенограмму ждановского доклада. "Все прочитали доклад Жданова, молодого Жданова?" Голоса: "Прочитали". Сталин: "Это неслыханное дело. Без ведома ЦК поставили на сборе лекторов доклад молодого Жданова. Разделали под орех Лысенко. На каком основании? Кто разрешил?" Все молчали. Мне казалось, что ответ на этот вопрос должен дать Суслов как начальник управления, которому я письменно доложил о всей программе семинара. Но он молчал. Молчание становилось тягостным и невыносимым. Тогда поднялся со стула я и сказал: "Я разрешил, тов. Сталин". В комнате повисла свинцовая тишина. Сталин круто остановился против меня, и я встретился с его испытующим тяжелым взглядом: "На каком основании? Вы что, не знаете, что на Лысенко держится все наше сельское хозяйство?"

В какие-то доли секунды у меня в мозгу пронеслись картины прихода ко мне многих ученых, стариков-селекционеров с жалобами на то, что их травит лысенковская камарилья. Я вспомнил делавшиеся мне многочисленные сообщения о дутом характере лысенковских "великих открытий" и достижений. И я сказал: "Товарищ Сталин, вам неправильно докладывали о работах Лысенко. Я недавно назначен в агитпроп. Но за эти месяцы ко мне приходили наши ведущиеся ученые-селекционеры. Их сортами засеваются десятки миллионов гектаров пшеницы, ржи, клевера, гречихи. Но все они заклеймены Лысенко и его сподвижниками кличками "вейсманисты", "морганисты", "антимичуринцы". Ученые не могли назвать мне ни одного нового сорта, действительно выведенного Лысенко, ни одной крупной научной рекомендации, поднимающей наше земледелие. Я готов понести любое наказание. Но я убедительно прошу поручить специальной комиссии разобраться с работами Лысенко. Без высшей комиссии из ЦК никто не осмелится решить это дело правильно".

Я выпалил все это на едином дыхании. Громко. С горячей взволнованностью. В этом кабинете обычно никто не произносил речей. По самым сложным вопросам здесь все говорилось очень лаконично: "да", "нет",

стр. 9

"правильно", "принять", "поручить разобраться". Кроме того, в этом кабинете обычно не говорили громко. Очень тихо, глухим голосом говорил сам Сталин. Другие не выходили из этого тона. А у меня получился какой-то крик наболевшей души. Все молчали...

Сталин подошел к своему столу, взял папиросу, оторвал курку от мундштука и вытряс табак в трубку. Он проделал это и с другой папиросой. Раскурил трубку и медленно прошелся вдоль стола заседаний. Опять взглянул на меня долгим взглядом. Затем он произнес очень тихо, но мне послышались в его тоне зловещие ноты: "Нет, это так оставить нельзя. Надо поручить специальной комиссии ЦК разобраться с делом. Надо примерно наказать виновных. Не Юрия Жданова, он еще молодой и неопытный. Наказать надо "отцов": Жданова (он показал мундштуком трубки на Андрея Александровича) и Шепилова. Надо составить развернутое решение ЦК. Собрать ученых и разъяснить им все. Надо поддержать Лысенко и развенчать как следует наших доморощенных морганистов. Надо запретить агитпропу так своевольничать. Кто дал право самостоятельно решать такие вопросы? Кстати, кто у нас агитпроп?" Суслов поднялся со стула: "Я, товарищ Сталин". Сталин: "А чего же вы молчите? Вы разрешили ставить такой доклад?". - "Нет, не разрешал. Я не занимался этим вопросом. Я был занять другими делами". Сталин: "Бросьте вы, мы все заняты многими другими делами. А порученное дело ведем и отвечаем за него".

Сталин начал перечислять членов Политбюро и других работников, которые должны были образовать комиссию. Возглавил комиссию Маленков. А. А. Жданов в ходе заседания не проронил ни слова. Но, судя по всему, этот эпизод причинил ему глубокую травму. Я не знаю, что происходило в ночь после заседания Политбюро. Но в следующий полдень Андрей Александрович вызвал меня. Он был прозрачен, с большими отеками под глазами. Он прерывал беседу длительными паузами: его мучили приступы грудной жабы, а всякие волнения учащали астматические удушья.

Мне показалось очень неожиданным и странным, что Андрей Александрович не только не начал меня распекать за вчерашнее, но не сделал ни одного серьезного упрека. Тоном большого сожаления или даже участия он сказал мне лишь: "Вы очень неосторожно вели себя вчера на Политбюро. Это могло кончиться для вас, а может быть и не только для вас, трагически. Вам теперь все нужно начинать сначала (я тогда не понял смысла этой фразы). А мне, возможно, придется поехать полечиться. Что-то сердце начало сдавать". Я не знаю, какие пружины и шестеренки большого, сложного механизма, именуемого "руководство", действовали в последующие дни и недели. Поползли слухи, что А. А. Жданов перейдет "на другую работу", а на руководство секретариатом вернется Маленков. Все осведомленные люди понимали, что Берия и Маленков воспользуются "делом Лысенко", чтобы убрать А. А. Жданова. Ждали решения комиссии по делу Лысенко. Ждали еще чего-то, чего - никто толком не знал.

Но на сей раз, ко всеобщему удивлению, ничего "страшного" не произошло. В вышедшем решении по "делу Лысенко" не оказалось никаких организационных мер ни в отношении А. А. Жданова, ни в отношении меня.

Состоялся ли разговор по душам у Андрея Александровича со Сталиным и ему удалось каким-то образом в чем-то убедить Сталина; запомнились ли моя горячность и убежденность в выступлении на заседании;

остановила ли Сталина от организационных мер бурно прогрессировавшая болезнь Жданова-отца; стало ли Сталину именно в эти дни известно, что Ю. А. Жданов будет его зятем, - мужем его единственной дочери Светланы? Я не знаю. Знаю лишь, что 10 июля Ю. А. Жданов послал письмо Сталину, в котором заявил, что, выступив на семинаре лекторов со своим докладом, он "совершил целый ряд серьезных ошибок". Вместе с тем он повторил, что "не согласен с некоторыми теоретическими положениями академика Лысенко". Через месяц это письмо было опубликовано в "Правде". Позже Юрий Андреевич показал мне письмо Сталина к нему, в котором безоговорочно осуждался "менделизм - морганизм".

стр. 10

31 июля 1948 г. в соответствии с решением ЦК открылась многолюдная сессия ВАСХНИЛ. С докладом "О положении в биологической науке" выступил Лысенко. Великие открытия современной мировой биологической науки, глубочайшее проникновение ее в тайны живой клетки, которые знаменовали собой начало переворота во всем естествознании, названы были Лысенко "метафизикой" и "идеализмом". Спорить о чем-либо было бесполезным и невозможным. Лысенко уполномочен был заявить на сессии следующее: ЦК партии рассмотрел его доклад и одобрил его. И кто осмелился бы после этого критиковать хоть фразу в докладе? На сессии еще раз ошельмованы были академики Н. Кольцов, М. Завадовский, И. Шмальгаузен, П. Жуковский, А. Серебровский, профессора А. Жебрак, С. Алиханян и многие другие ученые. С ними вместе, естественно, осуждена была большая армия селекционеров, растениеводов, животноводов, которые в трудных условиях продолжали свой благородный труд: выводили новые высокоурожайные сорта культур, создавали новые породы скота, повышали продуктивность полеводства и животноводства на основе тех самых законов классической генетики, которые только что были еще раз распяты на ВАСХНИЛовском кресте.

Лысенко снова был - теперь уже всей сессией - миропомазан в качестве живого классика. И понадобилось еще восемь долгих лет, прежде чем мне с величайшим трудом удалось уговорить Хрущева и провести решение об освобождении Лысенко от поста президента ВАСХНИЛ под тем предлогом, что он слаб в организационном отношении и в силу этого не справляется с руководством академией и что ему лучше сосредоточиться на научно-экспериментальной работе. Тяжелое заболевание А. А. Жданова - гипертония, атеросклероз, грудная жаба и сердечная астма - все прогрессировали. Огромная нагрузка в работе, частые многочасовые ночные встречи и ужины на даче Сталина, постоянное нервное перенапряжение - все это подтачивало его здоровье. Он задыхался во время разговора, лицо покрывалось розовыми пятнами. После нескольких фраз он делал паузу и глубоко втягивал в себя воздух. Как-то солнечным утром Андрей Александрович вызвал меня и сказал: "Меня обязали ехать на отдых и лечение. Я буду не так далеко от Москвы, на Валдае. Уверяют, что там легко дышать. Ну, посмотрим. А Вы должны регулярно докладывать мне подробнее обо всем существенном, что будет происходить в идеологической работе. Я не собираюсь отрываться от дел и думаю, что уезжаю ненадолго. Звоните. Помощники будут ездить ко мне регулярно, присылайте информацию с ними".

Пару раз Жданов звонил мне с Валдая по телефону, спрашивал, "что новенького", и добавлял: "Вы имейте в виду, что я не канул в Лету. Информируйте обо всем". В июле 1948 г. пошла реорганизация аппарата ЦК. Управление пропаганды и агитации было преобразовано в отдел: Сталин сказал, что слово "управление" больше подходит для хозяйственных организаций. Функции и объем работы агитпропа остались теми же, то есть безбрежными. Я был назначен руководителем отдела.

Работа отнимала в буквальном смысле слова все дни и ночи. Мне предоставили в Серебряном бору пару комнат на даче. Здесь мы и жили с семьей летом. Сладко пахло смолой и травами. Весной где-то в кустах всю ночь заливался соловей. Но глазам не оставалось времени смотреть на несказанные красоты земли. Приезжал я на дачу на рассвете, а то и утром. Несколько часов тяжелого сна, иногда искусственно вызванного усыпляющим порошком, не восстанавливали сил полностью. Взбадривало короткое купание в Москве-реке. Но вся работа шла на полный износ человека.

С болезнью Жданова на руководство секретариатом ЦК вернулся Маленков. Самое горячее его желание осуществилось. При даче поручений, в особенности, когда они связаны были с выполнением указаний, полученных от Сталина, Маленков ставил фантастические сроки исполнения. Не успевал Сталин высказать то или иное пожелание, как буквально вздыбливались вся страна и партия, в движение приводились все рычаги государственного и партийного аппаратов. И при очередной встрече Маленков докладывал: "Тов. Сталин, ваше поручение выполнено". Или же такой

стр. 11

рапорт поступал в форме доклада непосредственных исполнителей на имя вождя в газетах. Эти рапорты заполнили тогда все газетные полосы и сыпались, как из рога изобилия. Но Маленков, сокрушая все преграды, требовал любой ценой молниеносного выполнения указаний Сталина. Иногда эта молниеносность шла в ущерб делу. Но Маленков укреплялся и возвышался в роли непревзойденного организатора и исполнителя воли Сталина.

Я же... я четыре года пробыл на фронтах в тяжких условиях. Потом - буквально испепеляющая человека ночная работа в "Правде". И теперь - сверхчеловеческое напряжение в агитпропе. Причем вся работа шла под аккомпанемент восклицаний, недоумений, понуканий, предупреждений. Я инстинктом понимал, что для сверкающе-отчетного стиля работы Маленкова я, должно быть, не лучший глава агитпропа. Тем не менее всякие замечания меня очень травмировали. Наконец, должно быть, "не вынесла душа поэта". И как-то, возвращаясь к себе в кабинет с пятого этажа, я упал в коридоре в глубоком обмороке. Что было потом, я помню смутно. По-настоящему я очнулся только в Кремлевской больнице. Потянулись томительные дни в торжественной тиши больничной палаты. Диагноз: динамическое нарушение кровообращения головного мозга на почве истощения нервной системы.

Интеллектуальный мотор, однако, продолжал свою бешеную работу. В голове проносились мысли о незавершенных работах по издательствам, изучении иностранных языков в школах, о выпуске новой серии агитплакатов, о недостатках преподавания политической экономии в ВУЗ'ах, об отставании советского футбола, об увеличении производства газетной бумаги, о новом наборе слушателей в Академию общественных наук и сотни других.

По одним нужно было представить проекты постановлений ЦК, по другим - информационные записки, по третьим - ходатайства в Совет Министров. И все важно, все срочно. А я лежу. Велено соблюдать абсолютный покой. Какой к черту покой! И я рвался кому-то звонить, кого-то вызывать в палату, кому-то писать записки. Вторгались врачи и пытались перерезать одну артерию связи с жизнью за другой. "И Жданова нет на месте, и я своей дурацкой болезнью так подвожу все дело", - мучительно думалось мне.

А о Жданове с "воли" приходили тревожные вести: тяжелые приступы грудной жабы и усилившиеся астматические удушья. В самом конце августа месяца Политбюро решило направить на Валдай Вознесенского, чтобы навестить больного. Утром 31 августа Андрей Александрович встал, побрился. Читал газеты, просматривал почту. "Как я сегодня хорошо себя чувствую, давно уже так не было", - сказал он окружающим. А в 3 часа 55 мин. дня Жданова не стало. Заключение медицинской комиссии гласило: смерть наступила от паралича болезненно измененного сердца при явлениях острого отека легких. Вознесенский, приехав, оказался уже у смертного одра соратника. Мне, заключенному в больнице, не разрешено было проводить Жданова к месту его вечного упокоения.

На пленуме ЦК после XIX съезда партии Сталин с волнением и большой силой убежденности говорил, что Жданова убили врачи: они-де сознательно ставили ему неправильный диагноз и лечили умышленно неправильно. Конечно, это были измышления больного мозга. Но я нисколько не удивился бы, если бы кто-то из участников бериевского шабаша вдруг как- нибудь раскрыл, что это Берия приложил руку к тому, чтобы жизнь Жданова во время его нахождения на Валдае преждевременно оборвалась.

Думаю, что в будущем Фемида от истории воздаст должное талантливому большевику-романтику за его вклад в дело великой пролетарской революции. Но она и не сбросит с другой чаши весов тот факт, что с именем Жданова связан ряд недемократических мер и деклараций в области литературы, драматургии, кино, музыки и других сфер идеологии.

Жданов многое сделал, чтобы укрепить в различных областях духовного творчества принципы революционного марксизма, ленинской партийности, народности. Но он же настойчиво пытался унифицировать такие про-

стр. 12

цессы духовного творчества, которые не должны и не могут быть унифицированы, унификация которых противоречит эстетическим принципам марксизма-ленинизма. Правда, за всем этим стояли диктаторские предписания Сталина, которым Жданов, как и все мы, беспрекословно повиновался. Но это не меняет ни их существа, ни вопроса об исторической ответственности.

Гибель Вознесенского

21 января 1949 г. в Большом театре состоялось традиционное торжественно-траурное собрание, посвященное 25-й годовщине со дня смерти Ленина. Я впервые получил приглашение быть в президиуме такого высокого собрания. Как обычно, члены Политбюро ЦК собрались справа от сцены, в кулуарах правительственной ложи, мы же, все остальные (руководители МК партии, маршалы Буденный, Василевский, Мерецков) - слева от сцены, в кулуарах ложи дирекции. В 6 час. 50 мин. вечера - выход на сцену. Бурей оваций встречает зал Сталина. Он в своей форме Генералиссимуса. Щурясь от света прожекторов, Сталин (а за ним и все члены президиума) тоже аплодирует, очевидно, приветствуя собравшихся в зале. Затем он пытается сесть в кресло. Но зал сотрясается от аплодисментов. И Сталин поднимается с кресла и снова медленными движениями рук аплодирует. Затем, скрестив пальцы рук на животе, он, по-утиному переминаясь с ноги на ногу, ждет, когда спадет шквал аплодисментов. Ждать приходится очень долго. Наконец председательствующий Шверник энергичными звонками успокаивает зал. Сталин садится. Мы, в президиуме, а затем и зал, следуем его примеру. Слово для доклада предоставляется Поспелову.

Хотя доклад формально посвящен Ленину, о Ленине в нем всего несколько общих фраз. Лейтмотив всего доклада - тезисы, торжественно провозглашенные Поспеловым в самом начале выступления: "Всемирно-историческими победами социализма мы обязаны прежде всего тому, что знамя ленинизма высоко поднял великий сподвижник Ленина и продолжатель его дела, мудрый вождь партии и народа тов. Сталин! Сталин создал цельное и законченное учение о социалистическом государстве, вооружил этим учением партию и народ... Сталин разработал положения о социалистической индустриализации нашей страны, ее путях и методах... Сталин разработал теорию коллективизации сельского хозяйства. Он явился вдохновителем и организатором колхозного строя... (Здесь и далее - точный текст, см. "Правду" от 22 января 1949 г. - Д. Ш. )". В таком духе в те времена делались все наши доклады, писались все статьи. Для обозначения величия и гениальности Сталина в русском языке явно не хватало превосходных степеней. Все ораторы и литераторы изощрялись в изобретении все новых эпитетов.

Говорил Поспелов всегда очень скучно, нудно, бесцветно. Все статьи и речи его представляли собой простую компоновку закавыченных и раскавыченных цитат, и он не мыслил себе даже того, чтобы просто переложить эти апробированные железобетонные формулировки на живой человеческий язык. От речи такого оратора в зале постепенно создавалась атмосфера уныния, как в затяжной, беспросветный, осенний дождь. Складывалось впечатление, что не только зал, но и сам Поспелов, привычно испуская фразу за фразой по написанному тексту, начинает задремывать. Но Сталин, а за ним и все члены президиума собрания сохраняли каменную неподвижность и невозмутимость.

Вдруг Поспелов, без всякой видимой причины, словно вздрагивал от неожиданного толчка, растягивал ворот своей рубашки над кадыком двумя пальцами и угрожающим тоном начинал громко лаять, причем лай наращивался крещендо до апогея: "Вдохновителем и организатором всемирно- исторической победы над фашизмом, - кричал он, - явился мудрый вождь и учитель партии и народа, гениальный стратег пролетариата, величайший полководец всех времен и народов товарищ Сталин!" Зал разражается аплодисментами.

стр. 13

Осведомленные люди говорили, что Поспелов расставлял в рукописи специальные знаки: в каких местах учинить свой восторженный лай. Иногда Сталин, сохраняя внешнюю бесстрастность, в таких случаях шептал сидящему рядом Молотову или Ворошилову: "Ну, вот, Поспелов начал сердиться, значит, сейчас будет говорить о великом Сталине".

Когда заранее жестко отведенное оратору время начало подходить к концу, а по содержанию этого конца не чувствовалось, Сталин вынул из кармашка брюк свои золотые часы "Лонжин", бросил взгляд на циферблат, на оратора и снова убрал их в карман. Тогда за столом Президиума пробежал электрический ток тревоги. Грозные взгляды на оратора. Осторожные, виноватые - на Сталина. Каждый оратор в таких случаях понимал повелительный смысл этих взглядов. Впрочем, когда доклад заканчивался и члены Политбюро, в ожидании концерта, усаживались за ужин, докладчик приглашался к столу, и Сталин милостиво провозглашал тост за его здравие...

Таким запомнилось мне начало 1949 года. Время было сложное и противоречивое. На гребне могучей антифашистской, антиимпериалистической, национально- освободительной борьбы рождались новые, народно- демократические государства. Капиталистическое окружение Советского Союза рухнуло. От системы "санитарного кордона" вокруг нашей страны не осталось и следа. В странах Восточной и Юго-Восточной Европы складывалась могучая коалиция социалистических стран. В древней Азии, где живет свыше половины человечества, крупнейшей победой социалистических сил стало образование осенью этого года Китайской Народной Республики.

Советская страна не только восстановила все разрушенные войной предприятия, но и по объему валового продукта превысила довоенный уровень на 18%. Близко подошло к довоенному уровню и сельское хозяйство. Однако по сравнению с промышленностью оно двигалось вперед крайне медленно и явно отставало от народнохозяйственных требований.

Уже в декабре 1947 г. была проведена денежная реформа, отменена карточная система снабжения продовольственными и промышленными товарами, введено в практику ежегодное снижение цен на наиболее ходовые товары, что с горячей благодарностью принималось людьми. В марте 1949 г. проведено было очередное снижение цен; оно дало населению экономию в расчете на один год в сумме 48 млрд. рублей. В мае был принят указ Президиума Верховного Совета "Об отмене смертной казни".

Однако такие тенденции проявлялись ненадолго. Тогда же начала развертываться омерзительная по своей сущности кампания против "космополитизма", во многих случаях принимавшая характер открытого антисемитизма. Началом ее была опубликованная 28 января 1949 г. в "Правде" статья на четыре полные колонки "Об одной антипатриотической группе театральных критиков". До сих пор не знаю, как и почему родилась идея этой позорной кампании. Но не подлежит сомнению, что она причинила огромный ущерб нашей партии и стране. Сталин в этот период по-прежнему вел затворнический образ жизни. Он никогда не бывал на стройках или фабриках, в колхозах. Он редко кого принимал. Но на основе обширной информации, аккумулировавшейся в ЦК и правительстве, Сталин был постоянно хорошо информирован о положении дел внутри страны и за ее пределами. И он спокойно, неторопливо, тщательно взвешивал все "за" и "против", решал назревшие вопросы, выдвигал новые задачи и идеи. И весь механизм управления великим государством функционировал размеренно и безотказно. Однако за спиной Сталина продолжали тайно действовать силы, которые хотели уже теперь, в предвидении возможной смерти Сталина, стоять ближе всех к штурвалу государственного корабля. Им было важно заблаговременно исключить здесь всякие неожиданности, оттеснить на задний план, а если можно - то и уничтожить тех, кого они считали для себя в этом плане опасными.

После смерти Жданова такой первоочередной опасной фигурой рисовался им Вознесенский.

стр. 14

Это был относительно молодой, полный энергии, марксистски образованный и талантливый человек. Он был близок к Жданову и Молотову. Время от времени Сталин оказывал ему наибольшее предпочтение перед всеми другими. Вот почему после смерти Жданова острие адской машины Берии повернулось теперь в эту сторону. Николай Алексеевич Вознесенский родился в 1903 г. в с. Теплое Тульской губернии. Отец его, лесничий, умер, когда Николаю было 13 лет, и ему пришлось рано начать зарабатывать на хлеб насущный. Пришлось оставить прогимназию и идти работать учеником столяра, затем в типографии. В 1917г. он создает в своем поселке коммунистическую организацию, а в 16 лет вступает в коммунистическую партию. Свое начальное партийное образование получает в прославленном Коммунистическом университете им. Свердлова, где среди других слушает лекции Сталина, Дзержинского, Луначарского, Куйбышева. В 1931 г. Вознесенский заканчивает Институт Красной профессуры. С этого времени и начинается его государственная, партийная и научная работа.

С 1935г. Вознесенский- председатель Ленинградской плановой комиссии, с 1938 г. - председатель Госплана СССР, с 1939 г. он совмещает эту работу с постом заместителя председателя Совета Народных Комиссаров. В 1934 г., на XVII съезде партии, Вознесенский избран членом Комиссии советского контроля, на XVIII - членом ЦК партии. В канун войны он становится кандидатом в члены Политбюро ЦК, а в 1947г. - членом Политбюро. Свою огромную работу в Госплане, Совете Министров, Государственном Комитете Обороны он все время сочетал с научной работой. Высокообразованный марксист, он придавал первостепенное значение научно-техническому обеспечению государственных планов. Он выдвинул идею создания генерального плана развития народного хозяйства, рассчитанного на несколько пятилеток. Он внедрял балансовый метод планирования, упорно работал над обеспечением пропорционального развития народного хозяйства.

Еще в начале 1930-х годов Вознесенский выступил с серией статей, в которых пытался раскрыть закономерности развития советской экономики. Над этой проблемой он работал и в последующие годы. Познание и использование экономических законов клал он в основу и своей практической плановой работы. В 1935 г. Вознесенскому была присвоена степень доктора экономических наук, в 1943 г. он избирается академиком.

В 1947 г. вышла книга Вознесенского "Военная экономика СССР в период Отечественной войны". Стало достоверно известно, что рукопись этой книги была с карандашом в руках прочитана Сталиным. Он сделал к ней некоторые вставки и редакционные поправки. Книга получила сталинскую премию первой степени. Всю премию за книгу в размере 200 тыс. руб. Вознесенский пожертвовал на содержание детских домов для детей воинов, партизан и советских работников, погибших от рук оккупантов.

Это не помешало Сталину через год занять в отношении этой книги диаметрально противоположную позицию. Вознесенский к тому моменту уже был в заточении и ожидал своего смертного часа. Книга была изъята из библиотек как антимарксистская и вражеская. А на следующий год при рассмотрении вопроса о присуждении сталинских премий новым лауреатам Сталин заявил: "Здесь вносится предложение дать премию профессору Лященко за его "Историю народного хозяйства". Я согласен. Его книга куда богаче и интереснее, чем книга этого.., как его... (Сталин несколько раз щелкнул большим и средним пальцами. Возгласы: "Вознесенского". - Д. Ш .). Да, да, Вознесенского...".

Книга Вознесенского "Военная экономика" была хорошо встречена партийными пропагандистами, научными работниками, преподавателями. Судя по тем рассказам, которые дошли до меня через несколько лет, опубликование книги и послужило для Берии и его сообщников сигналом для перехода к активным действиям. К этому времени давнишняя подозрительность Сталина приобрела ультрапатологические формы. Эта подозрительность сочеталась с гипертрофированным самомнением Сталина: только он может выдвигать новые предложения, новые идеи, все остальные

стр. 15

могут и должны эти идеи пропагандировать, популяризировать, аранжировать.

По этим слабым местам Сталина и бил Берия. Любой подходящий случай использовался для того, чтобы репликой, замечанием, нашептыванием посыпать Сталину соль на раны: Вознесенский, видимо, выходит в вожди; книга его так рекламируется, что ею, похоже, намереваются заменить "Вопросы ленинизма"... Вознесенский возомнил себя главой правительства; он недавно сам, без вашего ведома, без ведома Политбюро сократил народнохозяйственные планы. Вознесенский группирует вокруг себя какой-то новый центр из ленинградских работников...

Вскоре Берия и Каганович представили "доказательства" мнимого превышения Вознесенским своих прав председателя Госплана. Как всегда в таких случаях, нашелся и доносчик- лжесвидетель. Им оказался сотрудник Госплана СССР Борис Сухаревский. Когда-то Сухаревский работал научным сотрудником Института экономики Академии наук СССР. В июне 1941 г. все честные, идейные, патриотичные люди в Академии, коммунисты и беспартийные, заявили о своем решении идти на фронт. Среди них были люди в солидном возрасте, с дореволюционным партийным стажем, искалеченные на фронтах гражданской войны, имеющие высокие ученые звания и степени. К таким принадлежали крупный международник Модест Рубинштейн, старый большевик-литератор Михаил Машкевич, историк Николай Рубинштейн и многие другие. Спортсмен-теннисист Сухаревский, самый молодой по возрасту из всех, заявил, что он не может идти на фронт, во-первых, по состоянию здоровья. А во-вторых, он специалист, и уж если нужно идти в армию, то он может быть использован только на "военно- плановой" работе.

Дни были горячие. Мы ушли на фронт и не успели рассмотреть вопрос о поведении этого субчика. Он пристроился в Госплане и был целиком обязан Вознесенскому своим быстрым продвижением вверх по министерской иерархической лестнице. Но теперь, по мановению руки Берии, создалась возможность выступить изобличителем Вознесенского и получить свои 30 сребреников. И Сухаревский безупречно выполнил миссию Иуды.

А дальше в руках изощреннейшего интригана Берии одно обвинение наслаивалось на другое, одно другого фантастичнее. Какая-то проверочная комиссия установила, что в огромном аппарате Госплана не оказалось нескольких документов, имеющих гриф "секретно". Это возводится в ранг государственного преступления и инкриминируется лично Вознесенскому. В Ленинграде была организована промышленная ярмарка Российской Федерации. Это изображено было Сталину как заговор против руководства партии и Союза ССР. Сам Вознесенский, бывший секретарь Ленинградского обкома и горкома партии, а в 1949 г. секретарь ЦК ВКП(б) А. А. Кузнецов, Председатель Совета Министров РСФСР М. И. Родионов и многие другие ставили-де своей целью под видом ярмарки отторгнуть Ленинград от СССР (?!).

5 марта 1949 г. Н. А. Вознесенский неожиданно, без всякой проверки инкриминируемых ему фактов был снят со всех занимаемых им постов. Через несколько дней он был выведен из состава Политбюро, затем и из членов ЦК. Вознесенский пишет письмо Сталину. В нем он клянется, что всегда был честен перед партией и ни в чем не повинен. Никакого ответа на это не последовало. Вознесенский пытается поговорить со Сталиным, хотя бы по телефону - тот оказывается недоступным. Вознесенский как доктор экономических наук и академик просит, чтобы ему разрешили вести работу в системе Академии, научным сотрудником. Просьба повисла в воздухе.

Вознесенский не опускает рук. Сразу после отстранения он садится за исследовательскую работу. Семь месяцев вынужденной безработицы для него стали семью месяцами напряженного труда. Вознесенский пишет капитальное теоретическое исследование "Политическая экономия коммунизма". За семь месяцев он отстукал на машинке труд в 822 страницы. "Эта работа - мое кредо ученого и коммуниста", - говорил он.

А в это время у Берии и Абакумова лихорадочно изобретались матери-

стр. 16

алы, которые составили потом так называемое ленинградское дело. Казалось бы, даже воспаленный душевной болезнью мозг не смог бы придумать ничего более нелепого, фантастического, чем "ленинградское дело". Здесь и вредительство, и шпионаж, и измена Родине, и другие бредовые измышления. И тем не менее по таким именно измышлениям Вознесенский после семи месяцев вынужденной безработицы был арестован. Стояла глубокая осень 1949 года. Николай Алексеевич целый день напряженно трудился и прилег на диван. В передней послышался звонок, затем раздались чьи-то чужие голоса. Вошли люди в форме сотрудников МГБ. Начался обыск. Старший из пришедших сел за письменный стол и начал потрошить его ящики. Он смотрел и швырял на пол личные письма, страницы рукописи книги, ордена и медали... Затем дверь за Вознесенским закрылась. И - навсегда. А еще накануне он сказал: "Я верю в справедливость Центрального Комитета".

Да, каждой каплей своей крови, каждым дыханием и помыслом он был предан партии, народу, Родине, великим идеалам коммунизма. Наряду с Вознесенским арестованы были Кузнецов, Родионов, секретарь Ленинградского обкома партии П. С. Попков и брат Вознесенского - Александр Алексеевич, работавший министром просвещения РСФСР, и многие, многие другие партийные и советские работники.

В Ленинград были посланы новые партийные руководители В. М. Андрианов и Ф. Р. Козлов. И началась опустошительная чистка. Гордое слово "ленинградец" превращено было в политическое ругательство. Всем ленинградским кадрам выражено было политическое недоверие. "Ленинградское дело" родило океан человеческих страданий.

Казалось бы, замыслы Берии и его сподвижников осуществились полностью; А. А. Жданова не стало, Н. А. Вознесенский находился в самом строгом заточении в абсолютной изоляции от внешнего мира. Однако так только казалось. В действительности шел лишь первый акт трагедии. Разработанный бериевцами сценарий очередного "заговора" продолжал совершенствоваться и обогащаться. Авторы сценария ставили перед собой две взаимосвязанных задачи.

Во-первых, довести до казни Н. А. Вознесенского, раздуть до фантастических размеров "ленинградское дело". Надо было убедить Сталина, что органами МГБ вскрыт гигантский заговор, базой которого является чуть ли не целая Ленинградская партийная организация, а главными действующими лицами- руководящие деятели Политбюро и Совета Министров (Н. А. Вознесенский), аппарата ЦК (Кузнецов), правительства Российской Федерации (Родионов), секретари Ленинградского обкома (Попков) и горкома (Я. Капустин, Г. Бадаев и мн. др.). Это давало возможность бериевцам-абакумовцам предстать перед Сталиным в образе "спасителей Отечества" и получить очередную порцию наград и почестей.

Во-вторых, надо было политически дискредитировать мертвого Жданова. Надо было теперь, задним числом, доказать, что нити заговора тянулись к А. А. Жданову, который много лет возглавлял Ленинградскую парторганизацию, "подготовил" и "расставил" ленинградских заговорщиков на руководящие должности в Москве и Российской Федерации. Это должно было еще выше поднять акции Берии в Политбюро как самого преданного великому вождю Сталину человека. Поэтому "дело Вознесенского" - "ленинградское дело" росло, как снежный ком. Все большее число ни в чем не повинных людей клеймилось как "заговорщики", заполняя тюрьмы Ленинграда и Москвы. В Ленинграде развертывалась грандиозная чистка. Через несколько лет, уже после смерти Сталина, я слышал, что именно в этот период Сталин требовал применять все более жесткие меры принуждения в отношении подследственных для выколачивания "признаний" и оговора других людей. Именно в этот период введены были, например, наручники, и жена бывшего секретаря ЦК Кузнецова много месяцев просидела в таких наручниках, побуждаемая к даче нужных показаний.

Желание режиссеров "дела Вознесенского" изобразить все так, будто

стр. 17

тот везде имел своих "сторонников" и "последователей", породило "дело журнала "Большевик", или агитпропа ЦК.

Я читал теоретические статьи Вознесенского 1930-х годов и оценивал их положительно. Но лично с Николаем Алексеевичем знаком не был. В самом начале 1941 г. несколько старших научных сотрудников Института экономики Академии наук СССР, я в том числе, вызваны были к Вознесенскому. Он предложил нам работу в Госплане СССР. Некоторые из вызванных согласились. Я же сказал Вознесенскому, что вполне удовлетворен своей нынешней работой и считаю, что принесу больше пользы партии на научной работе. Он не настаивал. По возвращении с фронта, работая в "Правде", я опубликовал ряд теоретических и пропагандистских статей, которые, кажется, встречены были интеллигенцией положительно.

В 1946 г. Вознесенский попросил меня заехать к нему в Госплан. Он хорошо отозвался о моих статьях и предложил перейти на работу к нему в качестве заместителя председателя Госплана и начальника Центрального статистического управления. "В Вашем распоряжении будет вся государственная статистика. Пожалуйста, пишите свои научные работы вволю. Вам будет на новой работе лучше заниматься наукой, и все работы смогут опереться на солидную статистическую базу", - сказал он. Я снова привел все доводы за то, чтобы такой переход в Госплан не состоялся. С помощью ЦК я добился своего.

Наконец, когда Вознесенский приступил с аппаратом Госплана к разработке основных проблем Генерального плана развития народного хозяйства СССР, рассчитанного на 20 лет, он как-то пригласил и меня в Госплан как экономиста и главу агитпропа ЦК на одно из совещаний по вопросам Генплана. Вот исчерпывающий перечень моих "связей" с Вознесенским за все годы. Тем не менее режиссерам "заговора" почему-то понадобилось изобразить меня, в числе группы ученых- экономистов, "сторонником" и "последователем" (в чем?!) Вознесенского. И вскоре над моей головой сгустились свинцовые тучи. Орудием выполнения этих планов Берии - Маленкова сделался П. Н. Федосеев. В то время Федосеев был редактором журнала "Большевик". Журнал на своих страницах довольно широко пропагандировал книгу Вознесенского "Военная экономика". И это было вполне естественно. Книга по содержанию заслуживала высокой оценки. Кроме того, всем было известно, что книга апробирована Сталиным и получила сталинскую премию первой степени.

Но теперь Вознесенский объявлен государственным преступником, а доброе слово о его книге стало криминалом. И Федосеев, чтобы спасти свою шкуру, принимает на себя постыдную роль клеветника и доносчика. С помощью Л. Ф. Ильичева, который тоже входил в редколлегию "Большевика" и был моим заместителем по агитпропу, Федосеев начинает писать заведомо ложные доносы в ЦК. В них он сочиняет версию, что среди ученых-экономистов в редакции подчиненного ему журнала "Большевик" и в агитпропе ЦК существовала "школка Вознесенского". Он оговаривает большую группу академиков, членкоров, профессоров: К. Островитянова, Л. Гатовского, Г. Сорокина, И. Кузминова, Ф. Кошелева, меня и других, видимо, только по тому внешнему признаку, что мы - экономисты.

В своем холуйском рвении угодить и выслужиться Федосеев заявляет, что на созванном агитпропом ЦК семинаре лекторов труды классиков марксизма-ленинизма стали дополнительной литературой, а книга Вознесенского - основной. Что тон на семинаре задавал академик Островитянов - "сторонник" Вознесенского. Что в книгах "Политграмота" и "Наша Родина" в главах о планировании в угоду Вознесенскому "преувеличена роль Госплана", хотя обе эти главы были написаны одним из прославленных партийных литераторов, членом партии с 1898 г. В. Карпинским.

Теперь все это может показаться "мелочами" и "нелепостями". Но в те времена таких обвинений было достаточно, чтобы отправить людей на плаху. Знал ли Федосеев, что в своих доносах он пишет заведомую ложь? Он не только знал, он изобретал эту ложь и хорошо понимал, что чем более изощренной будет эта ложь, тем больше он получит за свое иудино дело.

стр. 18

Знал ли Федосеев, что по его доносам полетят головы с плеч целого ряда известных советских экономистов, абсолютно ни в чем не повинных? Да, знал. Но все же шел на это, чтобы амнистировать себя и даже получить за это с бериевского стола возможно более жирный кусок.

Этого деятеля то ли от философии, то ли от бериевского департамента и подобрал впоследствии Хрущев. Федосеев сделан был членом ЦК партии, вице-президентом Академии наук СССР и участником "мозгового треста" при Хрущеве. И он стал учить кадры - философии, этике, моральным принципам коммунизма. Не в предвидении ли карьеры будущего академика писал бессмертный Некрасов: "Будешь ты чиновник с виду // И подлец душой. // ("Колыбельная песня")".

При существовавших тогда условиях и нравах любая попытка добиться утверждения истины была обречена на провал. Все должно было соответствовать заранее разработанному сценарию. Любой ценой.

Когда я узнал о готовящемся в отношении меня решении, я зашел к Маленкову, который в этот период руководил секретариатом и аппаратом ЦК. Я сказал ему: "Георгий Максимилианович! Вы знаете мой жизненный путь. Я - ученый. На фронт уходил из Академии наук. И самое мое горячее желание - вернуться на научную работу. Но я - член партии и не могу распоряжаться собой. Мне поручили работу в "Правде". Затем сделали главой агитпропа ЦК. Я вполне допускаю, что я мог оказаться неподходящим для этой работы. Я не вдаюсь - по каким причинам. Ну и отпустите меня с миром. Верьте, что я не цепляюсь за свою нынешнюю должность и был бы счастлив снова оказаться научным сотрудником. Но зачем искусственно инкриминировать мне деяния, которых я не совершал? Маленков посмотрел на меня и произнес спокойным и даже добродушным тоном: "Мы давно добираемся до вас. Но все не удавалось. А теперь не сорветесь". И он сделал движение кулаком, изображавшее трепыхание рыбы на крючке. И я действительно почувствовал себя так, словно я болтаюсь на леске, крючок вцепился в мое горло, и всякое новое усилие с моей стороны приведет к единственному результату: крючок будет вонзаться все глубже.

Мне было очень больно: допускается явная несправедливость. Но еще больнее было сознание того, что этот частный эпизод проливает новый свет на то большое и важное, что всю жизнь было для меня святыней. В ту пору я в высшей степени идеалистически (в самом прекрасном значении этого слова) воспринимал все, что относилось к руководству партии, ее Центральному Комитету и аппарату ЦК.

Каждый член Политбюро в моих глазах был тогда олицетворением самых благородных и возвышенных черт и морально-политических качеств. Каждое решение ЦК и даже указание аппарата ЦК воспринимались мной как святыня. Никакие критические суждения в отношении таких актов немыслимы. Каждый шаг и каждое слово руководителей партии и правительства - это служение истине, великой правде коммунизма. Ничто личное, неблаговидное, а тем более корыстное не может быть им присуще.

Зачем же Маленков тогда сказал: "Мы давно добираемся до вас... теперь не сорветесь". Как это мерзко... Ведь Маленков знает, что совесть моя чиста. Я не сделал ничего предосудительного. Зачем же допускается вся эта неправда? Неужели это возможно в Центральном Комитете?

А между тем в действительности истина в данном случае никого не интересовала. Все было давно предрешено. Режиссерам большой политической игры нужно было стереть с лица земли Вознесенского. Это сделано. Теперь, во имя какой-то очередной большой операции, надо решить подсобную задачу - убрать меня из ЦК. И это будет сделано при любых обстоятельствах и любой ценой. И малейшее сопротивление с моей стороны могло привести к единственному результату - моей гибели.

13 июля 1949 г. состоялось решение Политбюро ЦК "О журнале "Большевик". В нем мне были инкриминированы два обвинения. Первое: "Отметить, что т. Шепилов, как зав. Отделом пропаганды и агитации ЦК ВКП(б), оказался не на высоте в деле контроля за журналом "Большевик".

стр. 19

И второе: "Указать т. Шепилову на то, что он совершил грубую ошибку, допустив рекомендацию Отделом пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) книжки Н. Вознесенского в качестве учебника для работы с секретарями райкомов партии и пропагандистскими кадрами. Отменить эти указания как ошибочные". Всем было ясно, что участь меня как работника аппарата ЦК предрешена. И действительно, вскоре я был отставлен от руководства агитпропом ЦК. Начались мучительные дни, недели, месяцы напряженного тревожного ожидания. Время было суровое. В стране вслед за триумфальной победой в Отечественной войне шла очередная грандиозная "чистка", не вызванная никакими реальными причинами. Все ночи по дворам и подъездам рыскали "черные вороны". Арестовывали только недавно освобожденных людей, которые сумели выжить, отбыв с 1937г. в лагерях лет по десять.

Арестовывали дополнительно тех, кто когда-либо принадлежал к каким-либо оппозициям, но почему-то не был взят в 1937 - 1938 годах. Арестовывали членов семей "врагов народа", тоже почему-то не изъятых в прошедшие годы. Арестовывали вообще не известно, по каким признакам.

Через 17 лет я встретил одного своего университетского однокашника. Он был много старше меня по возрасту. В партию вступил в 1917 году. Воевал всю гражданскую войну. У него перебита рука. В Московском университете играл большую роль в партийной и академической жизни. "Ну, как, Феликс, жизнь и здоровье? - спросил я. - Да как жизнь... Ты знаешь, что я отсидел 5 с лишним лет... - Когда, за что? - Взяли в 1949 году. - И что же тебе предъявили? Ты был чей шпион: американский, японский, или португальский? - Нет, мне предъявили обвинение, что в 1918 г. я принадлежал к троцкистско-бухаринской оппозиции. - Да такой оппозиции в 1918 г. и не было. - Мало ли что не было. А вот предъявили... Я тоже говорил им. Просил показать мне хоть какой-нибудь учебник или статью по истории партии, где бы говорилось о существовании такой оппозиции в 1918 году. - И что же? - Что? А вот, смотри... - Он засучил рукав и показал мне какие- то плетеные шрамы на руке. - И ты "признался", конечно? - "Признался", получил по решению Особого совещания десять лет. Успел отбыть пять с лишним лет, в 1954 освобожден и реабилитирован. Теперь я персональный пенсионер...".

В такую пору быть безработным, да еще с маркой "сторонника Вознесенского", значило жить с петлей на шее. Мы прислушивались к топоту шагов на лестнице. Вечерний звонок у дверей прорезал мозг молнией: кто это? За мной?

Пришла осень с длинными тоскливыми вечерами, завыванием ветра за окнами, кашлями и гриппами. Наступила зима. А я все еще оставался безработным. Многие изощренные в придворных делах чиновники с опаской обходили меня. При встречах на улице не узнавали.

Я собирал и обрабатывал материалы по истории коллективизации сельского хозяйства СССР. Тренировался в английском языке. Снова, как в годы учения в Институте Красной профессуры, штудировал "Науку логики" Гегеля и испытывал величайшее наслаждение. В эти бесконечные вьюжные ночи я забывался с томиками Чехова, Блока, Есенина. Помню, что в этот период много радости доставляли мне "Угрюм-река" и "Емельян Пугачев" Вячеслава Шишкова. Положение безработного казалось мне величайшей нелепостью. У меня есть руки и голова. Мой мозг ясен. Я многое могу дать моей партии и моему народу. И я - месяцы в бездействии. Кому это нужно?

Я просил ЦК дать мне какую-нибудь, хотя бы временную, работу. После моих настойчивых просьб мне было сказано, что я могу "пока помочь в редактировании материалов" в том же злополучном журнале "Большевик". К моему счастью, главным редактором здесь оказался теперь мой однополчанин Сергей Михайлович Абалин. Ученый-историк, он, как и я, в июне 1941 г. пошел добровольцем на фронт, и вместе мы нюхали порох не в одной битве - за Москву, Сталинград и т. д. Внешне - русский атлет, с красивым лицом и вьющимися каштановыми волосами, по натуре

стр. 20

своей Сергей Михайлович был мягок, деликатен, нежен, очень впечатлителен и душевно раним. Это был чистейший и преданнейший партии человек.

Его впечатлительность и ранимость привели его через несколько лет к трагической развязке. Ему показалось, что как редактору "Большевика" ему "не доверяют". Он написал об этом короткое письмо, которое его жена несколько лет спустя мне показала. Затем отправил своих домашних на дачу, принес в кухню кресло, сел в него и открыл краны газовой плиты. Труп обнаружили лишь через полтора суток. Мир праху твоему, милый Сережа.

Встретил он меня в "Большевике" с большой сердечностью и искренне переживал за меня. Я, изголодавшись по делу, погрузился в черновую редакционную работу, хотя и не имел в редакции никакой формальной должности. Я переворошил груду работ публицистов США и написал большую полемическую статью "Оруженосцы американского империализма". Рецензировал и правил поступавшие в редакцию материалы. Я работал запоем, без отдыха, и старался гнать от себя тяжелые думы и мрачные предчувствия.

С этим и наступили в стране торжественные дни 70-летия Сталина. 3 декабря 1949 г. в печати было опубликовано постановление Президиума Верховного Совета СССР об образовании Комитета для разработки и проведения мероприятий, связанных с 70-летием со дня рождения Сталина, под председательством Шверника.

С этого дня началась публикация в "Правде" и во всех других органах печати материалов, посвященных Сталину. Естественно, что все характеристики во всех статьях строились лишь на превосходных степенях. В связи с юбилеем развертывалось всенародное социалистическое соревнование за досрочное выполнение планов. С большими (на полосу) статьями о Сталине выступили в "Правде" почти все члены Политбюро: Маленков, Молотов, Берия, Ворошилов, Микоян, Каганович, Булганин, Хрущев, Косыгин, Шверник.

Взволнованными и сильными были выступления в печати лидеров мирового коммунистического движения: Тореза, Берута, Готвальда, Подлита, Тольятти, Георгиу-Дежа, Ибаррури и др. Выступали советские государственные и общественные деятели, ученые, военачальники, писатели.

Как всегда, с большим публицистическим мастерством и высокой эмоциональностью выступил в эти дни И. Эренбург. Он писал: "Сталин не был одним из тех далеких полководцев, которых знавала история. Сталин приободрял каждого, понимал горе беженцев, скрип их телег, слезы матери, гнев народа. Сталин, когда нужно было, стыдил растерявшегося, жал руку смелым, он жил не только в ставке, он жил в сердце каждого солдата. Мы видим его рабочим человеком, трудящимся с утра до ночи, не отказывающимся ни от какого тяжкого дела, первым мастером советской земли... Сталину шлют подарки. Француженка, у которой фашисты расстреляли дочку, послала Сталину единственное, что у нее осталось от ее ребенка: шапочку. Такого подарка никто не получит, и нет весов, на которых можно взвесить такую любовь...". Илья Григорьевич заканчивал эту статью так: "В неспокойную погоду на море у руля стоит капитан. Люди работают или отдыхают, смотрят на звезды или читают книгу. А на ветру, вглядываясь в темную ночь, стоит капитан. Велика его ответственность, велик его подвиг... А он стоит у руля".

С такой же художественной и эмоциональной силой писал в юбилейные дни Леонид Леонов: "С тех пор, как с нами Сталин, сбывается всякое затаенное желание советского народа. Не может оно не сбыться и теперь - победа коммунизму, бессмертие Вождю!" Михаил Шолохов: "Отец! Наша слава, наша честь, надежда и радость, живи долгие годы!".

16 декабря на торжества в Москву прибыл вождь китайского народа Мао Цзэдун. Это был его первый приезд в нашу страну, первый выезд за границу вообще. Сталин не был на Ярославском вокзале на встрече Мао, его встречали Молотов и Булганин. Но Сталин принял Мао в тот же день, а затем их встречи и беседы были неоднократно повторены.

стр. 21

Но вот наступил день торжества - 21 декабря 1949 года. В утренних газетах было опубликовано большое письмо Сталину от ЦК партии и Совета Министров. Указом Президиума Верховного Совета Сталин награждался орденом Ленина. По части наград самому себе Сталин всегда был очень строг и сдержан... Я все еще был безработным и жил в тревожном ожидании. Конечно, никто не подумал пригласить меня на юбилей. Без всякой надежды на успех я в канун высокоторжественного дня позвонил в секретариат Маленкова и, к моему удивлению, получил билет на торжества.

Билет оказался хорошим, во второй ложе бельэтажа, почти у сцены.

И вот я в Большом театре. На сцене, среди моря цветов и алых знамен, огромный портрет Сталина. В президиуме - члены Политбюро и лидеры многих компартий. Сталин - в мундире Генералиссимуса. Рядом с ним Мао Цзэдун в темно- сером кителе гражданского покроя, таком же, какой обычно носил Сталин. Открывает торжественное заседание Шверник. После первой же поздравительной фразы наэлектризованный зал встает, и буря оваций сотрясает все здание. Затем эти волны аплодисментов, возгласов и криков "ура" прокатываются из конца в конец зала через малые промежутки. Сталин тоже медленными движениями аплодирует, очевидно, залу. Выступлений много. Говорят представители от всех союзных республик, от рабочих, ученых, молодежи, артистов, писателей, пионеров...

Первым из представителей иностранных компартий слово получает Мао Цзэдун. Зал встречает его громовыми аплодисментами. У Мао, при его высоком росте и хорошо сложенной, сильной фигуре оказывается негромкий и высокий голос. Он говорит медленно, весомо и очень располагает к себе: "Товарищ Сталин является учителем и другом народов всего мира, учителем и другом китайского народа...".

На своем звонком языке-арфе говорит обаятельный Тольятти: "Нам удалось стать большой массовой партией благодаря борьбе, которую вели всеми средствами коммунисты за свержение фашистского режима. Но напрасно бы мы надеялись идти вперед и добиваться успехов, если бы мы не имели вас - гениального руководителя, вдохновителя и вождя... Слава вам, тов. Сталин!" Тольятти обернулся в одну, другую сторону и убедился, что переводчика нет. Тогда он на вполне добротном русском языке повторил свое выступление. На трибуне Долорес Ибаррури. Мужественное, классической красоты лицо, как у Мадонны А. Кано. Трудно передать всю неотразимую силу Долорес-оратора. Она говорит чистым музыкальным языком с покоряющей нюансировкой. Горделивая осанка, крупные и выразительные жесты обеими руками, гармонично сливающиеся с голосом. Говорит она эмоционально, вдохновенно - и безраздельно владеет аудиторией: "Ни террор, ни преследования, ни сама смерть не погасят священный огонь любви народных масс Испании к Сталину и Советскому Союзу...".

А когда отзвучали речи, президиум заседания и весь зал стоя долго рукоплещет Сталину. Все ожидали, что вот сейчас он взойдет на трибуну и произнесет свою, как всегда, ювелирно отделанную речь. Или скажет хотя бы несколько благодарственных фраз. Или простое "спасибо" за теплоту и сердечность, с которыми обратились к нему все выступавшие гости со всего мира. Но Сталин не идет к трибуне. Глядя безучастным взглядом в зал, он медленными движениями хлопает в ладоши. Овации нарастают. Сталин не меняет ни выражения, ни позы. Зал неистовствует, требуя выступления. Сталин сохраняет свою невозмутимость. Так проходит три, семь, не знаю, сколько минут. Наконец Шверник объявляет заседание закрытым. Потом еще долгие-долгие месяцы в "Правде" печатались огромные перечни поздравительных телеграмм Сталину в связи с 70-летием.

Наступил январь 1950 года. В Москве бушевали метели. Со своего девятого этажа на Большой Калужской я смотрел на закоченевшие вязы Нескучного сада. Далеко на фоне свинцового неба гордо высилась Спасская башня Кремля. Витуся поступила в Архитектурный институт. Вечерами приходили студенты. Говорили о новинках литературы, о новых постановках в театрах, о выставках живописи. Я пристально всматривался в их лица, слушал рассуждения. Формировалось новое поколение людей, особое, дру-

стр. 22

гое, не похожее на мое. Какое же оно? О чем думает? О чем мечтает? Каковы его идеалы? Продолжит ли оно традиции моего поколения - "комсомольцев двадцатого года"? Или подвергнет их ревизии? В каком направлении?

Меня неодолимо тянуло к этой новой человеческой поросли. Хотелось понять их души и чувства. "Здравствуй, племя молодое, незнакомое...". Я с радостью отмечал, что формируется поколение людей более развитых и образованных, чем были мы в их годы. И с большим раздумьем и тревогой подмечал в них все нарастающие элементы критицизма в отношении многих сторон нашей действительности. Мы росли коммунистами-фанатиками. Мы были нетерпимы в отношении всяких проявлений критицизма и скепсиса. И - наша абсолютная ортодоксальность цементировала нацию в течение десятилетий. Морально- политическое единство народа оказалось той крепостью, о которую разбились мутные волны внутренней контрреволюции и империалистических интервенций.

Но не переросла ли на каком-то этапе эта абсолютная ортодоксальность, неистовая дисциплинированность и фанатичная вера в непогрешимость руководства в слепую покорность? В ту покорность, которая привела в конечном счете к единоличной диктатуре Сталина, к чудовищному произволу Ежова - Берии и компании? Не является ли нарастающий критицизм нашей чудесной молодежи тем могучим живительным эликсиром, который излечит наше общество от склеротического затвердения сосудов жизни? И тогда действительно будут восстановлены ленинские нормы критики, атмосфера истинной свободы и демократии, которые рождены были Великой революцией и пропитывали все поры жизни партии и страны при Ленине.

И не только восстановлены. Но и развиты, и расширены в огромной мере. Прошло ведь уже несколько десятилетий существования Советской власти. Созданы многонациональное государство, могучий экономический базис общества. Теперь весь ход истории повелевает нам властно утвердить строй подлинного (а не формального) народовластия, изобилие материальных и духовных благ, широчайшей демократии, политических свобод, обеспечивающих неприкосновенность личности, ограждение ее достоинства и прав в таких масштабах и формах, которые недоступны ни одному архидемократическому буржуазному государству. С этими мучительными вопросами, мыслями, внутренней полемикой с самим собой бродил я поздними вьюжными вечерами и по ночам, мучимый бессонницей, по Калужской улице до Ленинских гор. Отсюда видна была вся истерзанная за день, а теперь угомонившаяся Москва. Беспредельной сыновней любовью люблю я тебя, моя родная. Тебя защищал я грудью своей в час смертельной опасности. Почему же теперь я, именно я, должен бродить здесь, у твоего изголовья, как неприкаянный? Почему вот эти рабочие руки не приносят ничего в твои закрома? Ведь это дикость несусветная!

Я чувствовал, что все горит у меня в груди. Редкие прохожие с удивлением поглядывали на меня: наверное, в такие минуты я говорил сам с собой вслух. Лицо обжигал лютый морозный ветер. Жалобно, как металлические венки на кладбище, стонали заледеневшие ветви старых-старых кленов. Измученный душевно, с разгоряченным мозгом брел я домой. А впереди - бесконечная, разорванная на мелкие куски бессонницей ночь... Когда же этому конец?!

И вот пришел конец: неожиданно и в варианте совершенно непредвиденном. В полдень раздался телефонный звонок: "Товарищ Шепилов? Завтра к 12 час. просьба прибыть на заседание Секретариата ЦК". Медленно потекли сутки мучительных ожиданий и раздумий. Что это может означать - худшее? Но тогда просто прислали бы "черного ворона". Выяснение каких-то обстоятельств по какому-то делу? Но тогда сказали бы, по какому, - чтобы я приготовился... А все- таки, может быть, это конец безработице. Но что могут предложить? Куда пошлют? А не все ли равно. Хоть на Чукотку. Разве мне привыкать? Лишь бы работать, работать, работать... Правда, Витуся только на первом курсе института. Ну, да

стр. 23

устроим ее как-нибудь. Я ведь прибыл в Москву, в университет, не имея здесь ни единой знакомой души. Конечно, после Якутии, после Сибири, после фронта неплохо было бы еще немного поработать в Москве, чтобы и Виктория закончила институт. Но, раз партии нужно послать меня куда- то, какие могут быть разговоры?

На следующий день, 31 января, я прибыл в ЦК, на пятый этаж, в зал заседаний Оргбюро. Заседание шло давно. Повестка была большая. Но мне сразу предложили из комнаты ожидания пройти в зал заседаний. Ну, значит, я не такой уж тяжкий преступник, если мне предлагается присутствовать при рассмотрении вопросов, ко мне не относящихся. Это не так часто допускается. Председательствовал Маленков. Он был в своем неизменном сером кителе-"сталинке". Кратко докладывался вопрос за вопросом. Краткое обсуждение. Резюме председательствующего. Принятие решения. Повестка исчерпана. Маленков: "Нам осталось рассмотреть о товарище Шепилове. Он у нас пока не у дел. А человек он образованный, опытный. Мы немножко задержались с его назначением". И Маленков взглянул на меня с самой добродушной улыбкой и доброжелательством. Словно не было "мы давно до вас добирались... Теперь не сорветесь". "Что все это означает"? - думал я.

"Вот мне говорили, - продолжал Маленков, - что как-то товарищ Шепилов высказал желание: "я бы поработал инспектором ЦК". Если он не изменил своего желания и такая работа ему по душе, давайте утвердим его инспектором ЦК, а там дальше посмотрим... Как, товарищ Шепилов?". Я сказал, что согласен. И - все было решено.

В чем же дело? Что вдруг произошло? Почему такой поворот? Почему не пришвартовали меня к "делу Вознесенского"? Подоплеку всего этого я узнал только через несколько лет, когда стал секретарем ЦК.

Оказывается, на очередном заседании Политбюро Сталин совершенно неожиданно для всех, как это не раз бывало по другим случаям, спросил: "А где у нас Шепилов? Что он делает? Чем занят?". Все молчали. Маленков был в некотором замешательстве: по тону Сталина он не установил, чего хочет Сталин: распять меня или возвысить. Поэтому он сказал в нейтральных, но приятных для Сталина тонах: "Мы все хотели с вами посоветоваться, у вас спросить, тов. Сталин, как быть с Шепиловым". Сталин: "Мы покритиковали Шепилова. Но он марксистски образованный человек. Нельзя разбрасываться такими людьми". И - судьба моя была решена.

Чем объяснить такой неожиданный поворот Сталина от отстранения меня от руководства агитпропом ЦК до признания моей образованности и полезности? Трудно сказать. Это мог знать только Сталин. В это время следствие по "ленинградскому делу" было в самом разгаре. Возможно, что Берия предложил уже и юридически пристегнуть к этому делу меня или даже целую группу московских профессоров- экономистов, Сталин же захотел лишний раз дать почувствовать Берии свою самостоятельность. Или он решил не раздувать "ленинградское дело" до космических масштабов. Ведь главное было сделано - Вознесенский устранен.

Возможно, что Сталин в эти дни прочел какую-нибудь из моих последних работ, в которой его теоретическим положениям всегда уделялось важное место и о его работах всегда говорилось весомо и сильно. Прочитав, он вспомнил обо мне и, трезво продумав все, пришел к выводу, что при любой фантазии меня все же трудно присоединить к "делу Вознесенского" или нецелесообразно. Может быть, наконец, Сталин начал поиски человека, который мог бы восполнить потерю Жданова на идеологическом фронте.

Словом, трудно сказать, что мог думать Сталин, бросая несколько фраз обо мне. Но дальше все пошло с магической быстротой и только в одном направлении. На следующий же день я был назначен инспектором ЦК. В ту пору инспекторами назначались, как правило, бывшие первые секретари обкомов, крайкомов, члены ЦК партии.

Еще через несколько дней Сталин пригласил меня к себе на длительную беседу с глазу на глаз по вопросу о создании учебника политической экономии, и вскоре мы приступили к своей творческой работе. В феврале

стр. 24

началась кампания по выборам в Верховный Совет СССР. И вот, как говорят, в один прекрасный день я получаю телеграфный бланк с красной полосой: "Правительственная": "Рабочие, служащие, инженерно-технические работники Уральского алюминиевого завода Каменск-Уральского избирательного округа выдвинули Вас кандидатом в депутаты Верховного Совета СССР". "Рабочие Уральского Новотрубного завода...". "Рабочие Каменск-Уральского авиационного завода...". И пошла писать губерния!

А осенью 1952г. состоялся XIX съезд партии, который избрал меня членом Центрального Комитета.

Да, страшно жить в условиях, когда от благорасположения или неприязни, от каприза или приязни одного человека зависят твоя работа, твоя свобода, твоя жизнь, жизнь или смерть сотен, тысяч, миллионов людей. А в это время все наслаивалось, раздувалось "ленинградское дело". Уже сотни людей томились по этому делу в самых суровых казематах, подвергались насильственным методам ведения следствия для того, чтобы выбить из них личное признание в преступлениях, которых они не совершали.

Измученным и истерзанным узникам предъявлялись все новые обвинения, одно фантастичнее другого.

Первому заместителю Председателя Совета Министров СССР и Председателю Госплана СССР Н. А. Вознесенскому, секретарю ЦК ВКП(б) А. А. Кузнецову, Председателю Совета Министров РСФСР М. И. Родионову, секретарю Ленинградского обкома П. С. Попкову, секретарям Ленинградского горкома партии Я. Ф. Капустину и Г. Б. Бадаеву, председателю Ленинградского городского Совета депутатов П. Г. Лазутину и многим другим руководящим работникам Ленинградской партийной организации предъявлены были обвинения в проведении "вредительски- подрывной работы в партии".

Организованная ими в начале 1949 г. в Ленинграде оптовая ярмарка привела будто бы к "разбазариванию государственных фондов и нанесла материальный ущерб государству". Обвиняемые якобы, подобно зиновьевцам, хотели превратить ленинградскую партийную организацию в опорную базу для борьбы с ЦК ВКП(б). Охаивали ЦК партии. Нарушали государственные планы. Вели в государственных органах подрывную работу. И, конечно, подследственные должны были "признать" весь этот дикий, патологический бред.

Однако в своем последнем слове на суде Вознесенский заявил: "Я не виноват в тех преступлениях, которые мне здесь предъявляются. Я прошу передать это Сталину". Военная коллегия Верховного Суда СССР приговорила к смертной казни Вознесенского, Кузнецова, Родионова, Попкова, Капустина, Лазутина. Приговор был приведен в исполнение.

Но вынесенный приговор был не завершением, а лишь началом террористической кампании в отношении ленинградских кадров. Вслед за этим приговором посыпались другие. Интенсивно действовало Особое совещание при МГБ. Им было приговорено к смертной казни или длительным срокам заключения в тюрьмах и лагерях свыше 200 руководящих партийных и советских работников Ленинграда. А дальше новые секретари Ленинградской партийной организации В. М. Андрианов, Ф. Р. Козлов, Н. Г. Игнатов начали подвергать репрессиям ни в чем не повинных людей "за связь с Вознесенским", "за связь с Кузнецовым"... По таким обвинениям еще многие сотни партийных и советских работников были посажены в тюрьмы, высланы из Ленинграда, исключены из партии. После смерти Сталина я в качестве главного редактора "Правды" сопровождал Н. Хрущева в Ленинград, где проводился партийный актив. В это время первым секретарем Ленинградской партийной организации был Козлов. Я находился в составе президиума актива, проходившего в Таврическом дворце. В президиум шли многочисленные записки, требовавшие привлечь к ответственности Андрианова и Козлова за нарушения революционной законности, разгром и нарочитое политическое шельмование кадров.

В перерывах многие участники актива подходили ко мне и спрашивали: "Почему Фрол Козлов остается секретарем? Почему он и Андрианов не привлекаются к ответственности?".

стр. 25

Поздно ночью мы встретились с Хрущевым в особняке, в котором мы остановились и в котором когда-то жил А. А. Жданов. Поужинали. Вышли на воздух. Город-гигант дышал приглушенно. Тихо поплескивала вода о лодки у причала. Скрипели уключины. На черновато-белесом небе вяло мерцали звезды. Я рассказал Хрущеву о содержании записок в президиум актива, о тех заявлениях, которые делались мне участниками актива: "У меня такое впечатление, что коммунисты единодушны в том, что Козлова нужно немедленно снимать с поста ленинградского секретаря. По- моему, и сам Козлов понимает, что он не пользуется никаким уважением и не имеет никакой поддержки в активе".

Хрущев молчал. Я продолжал развивать эту тему. Приводил новые аргументы и факты. "Ладно, посмотрим", - сказал Хрущев. С реки потянуло холодом. Запахло тиной и рыбой. На следующий день в своем выступлении на активе Хрущев сделал поразившее всех заявление: "Что касается товарища Козлова, то, если вы его поддержите, ЦК тоже поддержит". Зал ответил на это гробовым молчанием.

Вскоре я убедился, что Хрущев широко использовал такие приемы. Он брал провалившегося, дискредитировавшего себя работника, назначал его на самый высокий пост, награждал его всякими званиями и делал из него самого преданного и покорного Хрущеву человека.

Такой "выдвиженец" понимал, что все его благополучие, чины, посты, вся сладкая жизнь целиком зависят от благодетеля. Достаточно одного его слова, и все будет потеряно. Поэтому "выдвиженец" постоянно изощрялся, чтобы громче всех крикнуть сверххвалебную здравицу в честь Хрущева. Оказать ему любую услугу. Учинить самое грязное непотребство в отношении лица, которое не в чести у Хрущева. Так именно, по принципу личной преданности, какой-нибудь И. А. Серов, на совести которого были тысячи загубленных жизней и который подлежал суду, оказался во главе органов государственной безопасности и стал самым приближенным человеком Хрущева.

По такому же принципу Козлов вскоре стал Секретарем ЦК, заместителем Председателя Совета Министров СССР, членом Политбюро ЦК.

Шквал собраний, митингов, статей, речей, посвященных 70- летию Сталина, постепенно спадал. Но патетическое прославление великого вождя сохранилось в качестве абсолютно обязательного условия для каждого публичного выступления. А жизнь шла своим чередом, и старая блудница история поражала человечество все новыми курбетами.

Все очевиднее становилась иллюзорность надежд на то, что после кровопролитнейшей второй мировой войны наступит на "на земле мир и в человецех благоволение".

В апреле 1949 г. за пределами ООН и в обход ООН в Вашингтоне был подписан Северо-Атлантический пакт (НАТО). Этим пактом был учрежден агрессивный военный блок, в который вошли США, Англия, Франция, Бельгия, Нидерланды, Люксембург, Канада, Италия, Португалия, Норвегия, Дания, Исландия. Позже (в 1952 г.) к блоку присоединились Греция и Турция, а затем (в 1954г.) - ФРГ. Главной целью НАТО стала и подготовка военного противостояния странам социализма, подавление национально-освободительных движений. В стратегических замыслах организаторов НАТО значительное место заняла задача реставрации военного могущества Западной Германии, вплоть до предоставления ей атомного оружия, с тем чтобы превратить ФРГ в ударную силу агрессии на Восток. С каждым годом все отчетливее определялось, что за кулисами НАТО неуклонно развивается стремление США к единоличному верховенству в Атлантическом блоке. Известный американский обозреватель Дж. Рестон писал в 1951 г. о том, что НАТО основана на равноправном союзе 12 стран. Однако втихомолку мы создали организацию такого рода, чтобы вся власть фактически сосредоточилась в руках малого военного кабинета. В него входят не все 12 членов, а только представители США, Англии и Франции. Но решения трех обычно намечаются за пределами организации - нами и англичанами. Это не нравится французам...

стр. 26

Однако и в партнерстве двух Штаты явно претендовали на безусловное старшинство. Это порождало и все более обостряло противоречия в лагере НАТО. Через 17 лет глава Французской Республики генерал Де Голль объявит о выходе Франции из военной организации НАТО.

Громогласным разоблачителем НАТО на мировой арене был тогдашний заместитель министра иностранных дел СССР А. Я. Вышинский. С Андреем Януарьевичем я познакомился зимой 1923 г.: он был моим руководителем семинара и читал у нас на юридическом факультете в МГУ курс уголовного права. В последующие годы я многократно слышал его публичные лекции, доклады, а затем как научный работник сталкивался с ним по разным поводам в системе Академии наук СССР, действительным членом которой он стал в 1939 году.

Всемирную шумную известность приобрел Вышинский в качестве председателя специального присутствия Верховного суда СССР, а позже и в качестве государственного обвинителя на крупнейших судебных процессах по так называемому Шахтинскому делу, делам Промпартии, Объединенного троцкистско-зиновьевского террористического центра (1936г.), Параллельного троцкистского центра (1937 г.), Объединенного антисоветского правотроцкистского блока (1938 г.) и мн. др.

Вышинский был, безусловно, человеком одаренным, умелым оратором, ярким полемистом, с чрезвычайно быстрой, часто хлесткой, реакцией на доводы оппонента. Но ораторское искусство Вышинского, которое на первых порах импонировало многим, покоилось на специфической морально-этической основе. Во-первых, Вышинский был откровенным Нарциссом. Черты нарциссизма были гипертрофированы у него до патологического предела. Выступая перед какой-либо аудиторией, он кокетничал, манерничал, все время любовался собой: смотрите, какой я талантливый, какой остроумный, какой находчивый... Он то и дело пересыпал свой рассказ фразами типа: "Ну, тут я, конечно, положил Идена на обе лопатки". "Я загнал секретаря США Бирнса в угол", "Я разъяснил этому прекраснодушному маниловцу Леону Блюму..." Во-вторых, Вышинскому были органически присущи самые отталкивающие черты макиавеллизма. Ради карьеры и достижения своих целей он не гнушался никакими средствами. Это он в годы зловещих чисток, "развивая и обогащая" теорию Сталина о все большем обострении классовой борьбы по мере приближения к социализму, изобрел "презумпцию политической виновности" в судебно-следственной практике, выглядевшую так: "Ты обвиняешься в том, что ты американский шпион (или троцкист, или бухаринец): докажи, что ты им не являешься". Обвинение могло быть самым фантастическим и нелепым, а возможности для опровержения в условиях одиночного тюремного заключения равны нулю.

Типичной чертой Вышинского была крайняя беспринципность. Он мог рьяно, с адвокатско-актерским блеском защищать определенные положения, но достаточно было Сталину либо Молотову, либо другому руководителю подать реплику или движением руки, головы, брови выразить свое недовольство, сомнение, чтобы Вышинский тут же совершил поворот на 180 градусов и начал с таким же блеском и остроумием защищать прямо противоположное. В силу своих морально-политических качеств Вышинский стал удобным универсальным орудием карательной политики Сталина в самые черные годы. В своих лекциях по уголовному праву Вышинский, выспренне прикрываясь фразой "в условиях пролетарской диктатуры благо государства есть высший закон", пропагандировал изобретенную им формулировку: "Лучше осудить десять невиновных, чем оправдать одного виновного".

В качестве Генерального прокурора СССР Вышинский благословлял и освящал широкую практику необоснованных репрессий. С его определяющим участием инсценировались многочисленные судебные процессы, на которых все обвиняемые "признавались", а самые недоказанные вещи считались доказанными. На совести Вышинского как прокурора - легионы загубленных жизней. Но то было до войны. Теперь Вышинский сверкал на

стр. 27

поприще Организации Объединенных Наций, обрушивая ежедневно на головы трепещущих империалистов Ниагару слов. В качестве дипломата Вышинский в своем красноречии не знал никаких границ и заслонов. В периоды работы генеральных ассамблей чуть ли не ежедневно в центральных газетах печатались по две-три полосы с речами Вышинского. Причем сам Вышинский частенько повторял браваду: "Я по каждому вопросу готовлю один текст речи, произношу экспромтом другой, а печатаю третий".

Много позже, в 1956 г., на Лондонской конференции по Суэцкому вопросу, государственный секретарь США Дж. Ф. Даллес, прибыв в наше посольство для встречи со мой, в ходе беседы обмолвился такой фразой: "Я приехал к вам потому, что в вашем весьма лаконичном заявлении по прибытии в Лондон я нашел одно слово, одно, но которое дает надежду, что мы с вами можем попытаться найти общую почву для разумного подхода к решению суэцкой проблемы. Это было бы весьма затруднительно с господином Вышинским, который, само собой разумеется, заслуживал высокого уважения. Но мне трудно представить себе человека, который мог бы доплыть до конца, читая блистательные речи и заявления господина Вышинского". И действительно, Вышинский упивался своим красноречием настолько, что ради красивой или хлесткой фразы готов был потопить существо дела.

Но в толще народных масс на всех континентах шла действительно большая мобилизационная работа в борьбе за предотвращение новой войны. Сотни миллионов людей ставили свои подписи под Стокгольмским воззванием о мире. Партия взяла курс на широкую консолидацию всех демократических сил на мировой арене с тем, чтобы до конца преодолеть всякие проявления сектантской узости. Сталин кропотливо занимался с прибывшими в Москву руководящими деятелями компартии Индии. Шла разработка новой программы и тактики, которые могли бы вывести эту партию из состояния известной замкнутости в авангард всенародной борьбы за мир, демократию и социализм.

Сталин беседовал с лидером итальянских социалистов П. Ненни, который пошел со своей партией на блок с коммунистами в борьбе за мир и демократическое обновление итальянского общества. Ненни стал лауреатом сталинской премии мира.

Но, конечно, широкая миротворческая работа в массах не снимала необходимости неустанного укрепления обороноспособности страны. В октябре 1951 г. в степях Казахстана была взорвана первая советская атомная бомба. Началось неизбежное соревнование великих держав (США, СССР, Англии, позже - Франции, а затем и Народного Китая) за умножение и совершенствование ядерного оружия.

Однако сильнее любой атомно-водородной бомбы был развернувшийся процесс консолидации сил социализма. 1 октября 1949 г. была провозглашена Китайская Народная Республика, а в декабре вождь китайского народа Мао Цзэдун, как я упоминал выше, прибыл в Москву на празднование 70- летия Сталина. Приезд был использован для укрепления уз дружбы между двумя великими государствами. Мао посетил автомобильный завод им. Сталина, подмосковный колхоз "Луч", смотрел в Большом театре "Лебединое озеро", побывал в Ленинграде. В Москве начало издаваться четырехтомное собрание сочинений Мао Цзэдуна. Советские люди принимали китайских друзей с искренней радостью и любовью. Всякий понимал, что тесная дружба между СССР и Китаем является основой основ крепости всего социалистического лагеря, могучей опорой освободительного движения на всем земном шаре, важнейшим фактором мировой политики. В феврале 1950 г. в Кремле был подписан Договор о дружбе, союзе и взаимной помощи между СССР и КНР. В 1952 г. Китаю была безвозмездно передана Чанчуньская железная дорога. В 1955 г. советские войска были выведены из Порт-Артура, а сооружения в районе базы переданы безвозмездно правительству Китая. Советский Союз предоставил Китаю долгосрочный кредит в размере 300 млн. американских долларов.

стр. 28

Но наряду с этим процессом консолидации и умножения сил мирового коммунистического движения время от времени просачивались сведения о тревожных явлениях в некоторых компартиях. Так, передавали, что в одной из самых прославленных и боевых компартий мира, французской, М. Торез копирует методы руководства Сталина: слишком безапелляционно решает многое сам, совершенно нетерпим к любой товарищеской критике, оттирает от руководства некоторых старейших и заслуженных деятелей партии.

Поэтому с большой озабоченностью и настороженностью было встречено решение декабрьского 1952 г. пленума ЦК Французской компартии "О фракционной деятельности Андре Марти и Шарля Тийона". Марти был очень популярен в России. Сын французского коммунара 1871г., сам- рабочий, Марти мужественно переносил кары, тюрьмы и каторги французской реакции. В зиму 1918 - 1919г. французские империалисты послали в Черное море военную эскадру с интервенционистскими силами. Военный моряк, механик, Марти организовал в поддержку русской революции восстание моряков миноносца "Протей", а затем крейсера "Вальдек Руссо", поднявших красные флаги.

Большую славу принесли Марти и его мужественные выступления против маршала Фоша, призывавшего к крестовому походу на СССР. Яркие страницы вписал Марти в борьбу испанского народа против фашизма. И вот члену политбюро Французской компартии, депутату парламента, представлявшему пролетариев Парижа, бывшему секретарю Исполкома Коминтерна вдруг инкриминируется ряд тяжких обвинений: фракционная борьба против линии партии; левацкий авантюризм во время войны; умаление роли руководства компартии во главе с Торезом; буржуазный национализм в оценке роли СССР в освобождении Франции и даже "связь с полицейскими элементами". Причем, по образу и подобию организационных приемов Сталина в таких случаях, решено было не публиковать писем и заявлений Марти в политбюро, поэтому невозможно было понять, в чем конкретно состояли антипартийные деяния Марти.

Решение же было тягчайшим; снять Марти со всех партийных постов, отстранить от выполнения функций члена политбюро и рассмотреть вопрос о его пребывании в партии. Такое же решение принято было и в отношении члена политбюро ЦК Тийона. Вскоре оба были исключены из партии. Но мы, как и во всех других случаях, старались глушить в себе чувства настороженности и сомнений: наверное, они действительно виновны перед своей партией; наверное, нецелесообразно широко информировать нас о существе дела; наверное, Сталин и руководство ЦК ВКП(б) знают все и одобрили такие меры. Подобные тревожащие факты бывали и в некоторых других партиях. Но в целом первый послевоенный период знаменовался огромным ростом престижа и авторитета Советского Союза, его Коммунистической партии, усилением роли и влияния коммунистов в мировом освободительном движении. Это определялось в первую очередь крупнейшими успехами Советской страны в области экономики. Период послевоенного восстановления был завершен в невероятно короткий срок. Однако темпы промышленного развитие оставались очень высокими. Так, в 1950 г. валовая продукция промышленности возросла за один только год на 23%.

Четвертая (первая послевоенная) пятилетка выполнена была на девять месяцев раньше срока. К исходу 1950 г. объем промышленной продукции по сравнению с довоенным 1940 г. увеличился на 73%; выработка электроэнергии - на 87%. Сельское хозяйство хотя и отставало по темпам развития от промышленности, но было поставлено на прочную индустриальную и научно-техническую базу. Теперь нужно было решить вопрос об основных опорных звеньях пятого пятилетнего плана, о его, так сказать, индустриально- аграрном каркасе. И это решение было найдено. В 1950 г. по инициативе и указаниям Сталина ЦК и правительство приняли ряд решений о гигантских стройках на Волге и в Средней Азии: о строительстве мощной Куйбышевской гидроэлектростанции, Сталинградской гидроэлектростанции на Волге, Каховской гидроэлектростанции на Днепре, Южно-

стр. 29

Уральского канала, Северо-Крымского канала и об орошении земель южных районов Украины и северных районов Крыма, о строительстве главного туркменского канала Аму-Дарья - Красноводск и обводнении земель южных районов Прикаспийской равнины Западной Туркмении, низовья Аму- Дарьи и западной части пустыни Кара-Кум, о строительстве Волго-Донского судоходного канала и орошении земель в Ростовской и Сталинградской областях.

Все эти постановления, вместе взятые, представляли собой грандиозный план социалистического хозяйственного строительства. Осуществление этого плана должно было в огромной мере усилить новейшую энергетическую базу страны и преобразить облик многих крупных экономических районов, перевести на современную агротехническую основу ряд важнейших сельскохозяйственных зон и увеличить производство сельскохозяйственных продуктов, улучшить и удешевить многие транспортные коммуникации страны.

После смерти Сталина невежда Хрущев многократно глумился над этим действительно научным и действительно экономически всесторонне взвешенным планом.

Услышав где-то что-то краем уха и не разобравшись в деле, Хрущев выступил против плана строительства гидростанций: гидростанции-де слишком дороги, надо законсервировать начатые стройки и перейти на строительство только тепловых станций. Можно представить себе, в пучину какого энергетического кризиса была бы ввергнута вся экономика страны, если бы сохранилось хрущевское эмбарго на гидроэлектростанции. Конечно, жизнь заставила отбросить эти безграмотные импровизации, и вскоре на Волге и Днепре, на Ангаре, Енисее, Иртыше, Нарыне, Нуреке стали возводиться и вступать в строй чудо-богатыри энергетики, давая жизнь всем отраслям экономики, быту, культуре.

Шумному осмеянию со стороны Хрущева подвергся и план строительства Туркменского канала. Однако жизнь внесла поправки и здесь, и через несколько лет перламутровые воды Аму-Дарьи приведены были через мертвые пустыни к столице Туркмении Ашхабаду и двинулись дальше - к Красноводску на Каспий. Росло и материальное благосостояние народа. Денежная реформа 1947 г. стабилизировала рубль. Первое снижение цен на продовольственные и промышленные товары (1947 г.) дало населению выигрыш в расчете на один год в размере 86 млрд. руб.; второе снижение (1949 г.) - 71 млрд. руб.; третье снижение (1950 г.) - 110 млрд. руб.; четвертое снижение (1951г.) - 34 млрд. руб. и пятое снижение цен (1952 г.) - 28 млрд. рублей. Советские люди стали лучше питаться, из года в год лучше одеваться и в городе, и в деревне, хотя до желаемого уровня благополучия было еще очень далеко.

Москва продолжала реконструироваться. В августе 1952 г. вступил в строй 27-этажный дом на Смоленской площади - одно из восьми запроектированных высотных зданий. На первых порах москвичей поражали непривычные для них цифры: 170,5 м. высоты, 2 тыс. служебных и технических помещений, зал на 500 человек, своя библиотека, читальня, АТС, 28 лифтов и т. д. Мы с гордостью взирали на этого Илью Муромца. Строительство шло повсюду - в городах и селах. Но жилищная проблема оставалась вопиющей. Кроме жилья, были и другие поводы для недовольства. Широкие слои низкооплачиваемых людей роптали на высокие налоги и всяческие отчисления от зарплаты. Очень непопулярны были ежемесячные, по существу принудительные, отчисления по займам.

Но при наличии многих трудностей и недостатков всюду царила атмосфера уверенности, трудового и политического подъема, полной убежденности в том, что с каждым днем жизнь будет становиться все лучше и лучше. Эту особую атмосферу жизни, неодолимую веру в лучшее будущее, присущую Стране Советов, ощущали даже предвзято настроенные гости из-за рубежа. Еще в своей книге "Москва 1937" наблюдательный Л. Фейхтвангер писал, что в Советском Союзе все люди, с которыми он сталкивался, притом и случайные собеседники, которые ни в коем случае не

стр. 30

могли быть подготовлены к разговору с ним, хотя иной раз и критиковали отдельные недостатки, были, по-видимому, вполне согласны с существующим порядком в целом; весь громадный город Москва дышал удовлетворением и согласием, и более того - счастьем. Эти люди знали, что их процветание является не следствием благоприятной конъюнктуры, могущей измениться, а результатом разумного планирования. Каждый понимал, что прежде чем заняться внутренним устройством дома, необходимо было заложить его фундамент. Сначала нужно было наладить добычу сырья, построить тяжелую промышленность, изготовить машины, а затем уже перейти к производству предметов потребления, готовых изделий. Советские граждане понимали это и с терпением переносили лишения в своей частной жизни. Для них теперь становилось очевидным, что план был намечен правильно и может принести богатый, счастливый урожай. И с чувством огромного удовлетворения они наблюдали за началом этого урожая. Тот факт, что руководящие лица сдержали свое слово, служил для населения залогом дальнейшего осуществления плана и улучшения жизни с каждым месяцем. Далее Фейхтвангер заключал, что средний гражданин Союза живет пока еще хуже, чем средний гражданин в некоторых других странах, но он чувствует себя более спокойным, более довольным своей судьбой, более счастливым.

Эту характеристику умонастроений подавляющего большинства советских людей, данную Фейхтвангером в 30-е годы, можно было целиком перенести и на 40-е годы, с тем различием, что в послевоенный период вера народа в партию, в свое правительство, в лучшее будущее окрепла еще больше, убежденность в правильности линии партии, в том, что сравнительно скоро наступит жизнь с твердым материальным достатком и обилием духовных благ для всех, стала всеобщей и прочной. Мы увидим дальше, как хрущевщина, с присущим ей авантюризмом, подтачивала эту веру и всенародную убежденность в светлом завтра. Но сегодня дела шли явно на подъем.

Конечно, в грандиозной работе по преобразованию основ быта десятков миллионов людей не обошлось без курьезов и срывов. Один из таких курьезов связан с именем того же Хрущева. 4 марта 1951 г. в "Правде" была опубликована статья Хрущева на два подвала под названием "О строительстве и благоустройстве в колхозах". Главное ее содержание было таково: наши старые деревни и села никуда не годятся. Теперь колхозы настолько окрепли и разбогатели, что мы можем пустить старую деревню на слом. Вместо никудышных старых сел и деревень надо строить новые. Выбрать новое место и переселить туда жителей из мелких деревень и сел. Выстроить многоэтажные дома с водопроводом, ванными и прочими удобствами. От старых названий "деревня", "селение" надо отказаться и впредь новые поселения именовать "агрогород" или "колхозный поселок". Дальше Хрущев призывал немедленно заняться проектированием новых "колхозных поселков" и давал наставления, как выбрать место для "агрогорода", как строить, из чего строить и т. д. В своих устных выступлениях Хрущев пояснял, что все это можно сделать в течение одного года - трех лет.

Авантюризм этого плана был очевиден. В деревне в это время проживало более 108 млн. человек. Чтобы пустить на слом старую деревню и воздвигнуть на новом месте "агрогорода", нужны были огромные, исчисляемые сотнями миллиардов рублей, капиталовложения, колоссальные трудовые ресурсы, тысячекратное умножение всех отраслей строительной индустрии, сантехники и т. д.

Между тем деревня только-только выкарабкивалась из страшной разрухи военных лет (особенно в районах, бывших под оккупацией). Валовая продукция сельского хозяйства к 1951 г. достигла лишь 93% по сравнению с довоенным уровнем. Колхозы в основной своей массе были бедны. Разносторонне развитая строительная индустрия только еще создавалась. Предлагать в таких условиях пустить на слом всю старую деревню и воздвигнуть вместо нее, как по волшебству, новую - значило впасть в маниловщину и авантюризм, дезорганизовать всю практическую работу на селе.

стр. 31

Я не знаю, как обсуждался этот вопрос 4 марта у Сталина. Но 5 марта в "Правде" на первой полосе была помещена заметка: "От редакции. Исправление ошибки", в которой говорилось: "По недосмотру редакции при печатании во вчерашнем номере газеты "Правда" статьи тов. Н. С. Хрущева "О строительстве и благоустройстве в колхозах" выпало примечание от редакции, где говорилось о том, что статья тов. Н. С. Хрущева печатается в дискуссионном порядке. Настоящим сообщением эта ошибка исправляется".

Через несколько дней меня и проф. Лаптева (нас считали тогда ведущими экономистами-аграрниками) вызвали в сельхозотдел ЦК. Здесь нас в своем огромном кабинете приняли зав. отделом А. И. Козлов и два его заместителя. Козлов слыл человеком близким к Маленкову, но имело ли это какое-либо отношение к реакции на статью Хрущева, я не знаю. Козлов сказал нам, что Сталин счел статью Хрущева ошибочной и поручил сельхозотделу ЦК подготовить статью или письмо (точно не помню) парторганизациям с критикой выступления Хрущева. Козлов сказал далее, что отдел уже подготовил проект такой статьи, вручил его нам и предложил поработать над ее редакцией. Нас удивили тогда очень резкий тон критической статьи, подготовленной сельскохозяйственным отделом, ее политическая заостренность. Постановка вопроса Хрущевым квалифицировалась в статье как "левацкая", делались какие- то намеки на троцкизм. Я, конечно, не знал тогда, что Хрущев был в прошлом троцкистом. Статью Хрущева мы с Лаптевым считали неправильной и в силу нереальности сделанных в ней предложений и в силу того, что она совершенно игнорировала вопросы колхозного производства и подходила к проблемам реконструкции деревни с потребительских позиций, с позиций быта.

Конечно, я был горячим сторонником коренного переустройства наших сел и деревень, которые по своему внешнему облику и быту крестьян сохраняли черты старой, деревянной, допотопной Руси. Но каждому мало-мальски грамотному человеку было понятно, что решить эти проблемы разработкой даже превосходных типов многоэтажных домов с ваннами нельзя. Путь к этому единственный: механизация и электрификация сельскохозяйственного производства; повышение производительности сельскохозяйственного труда; умножение колхозных и общенародных богатств. Только это может открыть реальные возможности коренного переустройства сел и деревень, улучшения была колхозников.

В таком аспекте нами и была написана критическая статья по поводу выступления Хрущева. Козлов был очень раздражен политэкономическим характером нашей критики и наших позитивных предложений. Он настаивал на том, что ее необходимо максимально политически заострить, а мы не хотели идти в этом направлении. Наша ли "неотзывчивость" на предложения Козлова или какие-то другие причины сыграли здесь свою роль, но вскоре он пригласил нас снова и сказал, что "товарищ Хрущев имел объяснение с товарищем Сталиным", и данное нам с Лаптевым поручение отпадает.

Кто и как дальше работал над этим вопросом, я не знаю. Но через 10 лет хрущевские подхалимы Сатюков и Ильичев с трибуны XXII съезда с тошнотворным подобострастием перед Хрущевым доказывали, какую гениальную статью о колхозных селах написал в 1951 г. Хрущев и как обидел его злой Шепилов своей критикой. И это - далеко не единственный пример деятельности Хрущева на сельскохозяйственном поприще.

24 октября 1948 г. было обнародовано Постановление ЦК и Совета Министров СССР "О плане полезащитных лесонасаждений, внедрения травопольных севооборотов, строительства прудов и водоемов для обеспечения высоких и устойчивых урожаев в степных и лесостепных районах европейской части СССР". Это был научно обоснованный план борьбы с засухой, которая причиняла огромный урон сельскому хозяйству, план подъема социалистического земледелия. В следующем году были приняты важные решения для развития социалистического животноводства.

Эти меры, ежегодно подкрепляемые крупными ассигнованиями на

стр. 32

механизацию сельского хозяйства, прежде всего через централизованную систему МТС, а также внедрение принципа материальной заинтересованности работников в результатах своего труда, составляли хорошую базу для прогрессивного движения сельского хозяйства.

С приходом к власти Хрущева ввиду его явного невежества агротехнические основы земледелия были отброшены, травопольные севообороты преданы анафеме, лесозащитные полосы высмеяны. Все свелось к одному магическому рецепту - целина. Началась распашка десятков миллионов гектаров целинных земель, главным образом в безводных и засушливых зонах. Вот здесь, кстати, и реализовались в каком-то виде хрущевские идеи агрогородов. Но если говорить о земледелии, то всякие севообороты были забыты. Зерно сеялось по зерну. И очень скоро целинные земли превратились в пораженные эрозией пустыни, в океан сорняков. Пыльные бури наводили страх на местное население.

Старые же хлебородные богатейшие районы перестали получать машины, удобрения, средства - все гналось на целину. Словно по волшебству злого колдуна социалистическое земледелие двинулось вспять - к первобытной, залежной системе земледелия. Страна оказалась перед угрозой голода. И только конец хрущевщины дал возможность вернуться к основам культурного земледелия, сложившегося веками в мировой практике. Но оставим в стороне хрущевские курьезы и импровизации - их будет еще великое множество, и они будут оплачены народом тяжкой ценой. В описываемый же период Сталин властно и прочно держал бразды правления в своих руках. Экономика, как уже было сказано, развивалась высокими темпами. Иное положение складывалось в сфере надстройки: от государства до философии и эстетики. Для меня всегда живым воплощением великих идей "Коммунистического манифеста" Маркса и Энгельса, "Государства и революции" Ленина являлась и является советская система. Ее огромные преимущества перед капиталистической системой неоспоримы.

Если отвлечься от всевозможных исторических случайностей, колебаний, отклонений, извращений и взять черты, принципы, цели, имманентно присущие советской социалистической системе, то этими чертами, принципами, целями являются, во всяком случае, должны являться, борьба за мир на Земле; материальный достаток всех людей труда на базе умножения общественной собственности; подлинное народовластие; широкие демократические свободы для членов общества, гарантированная охрана прав, чести и достоинства личности; обилие культурных благ.

По мере укрепления и прогрессивного развития материально- технической базы социализма советская система должна становиться все более демократичной, труженик социалистического общества должен чувствовать себя действительно все более свободным, а его конституционные права и моральные нормы общения должны быть охраняемы всей мощью государства.

В послевоенный период все ощутимее сказывалось противоречие между бурно развивающимся экономическим базисом и политико-юридической надстройкой. На протяжении многих лет после смерти Ленина происходил систематический отход от ленинских норм партийной, государственной и общественной жизни: от истинного коллективизма к единоличным формам руководства и управления; от реальной, бьющей весенним половодьем демократии к демократии показной, формальной; от честной, открытой и принципиальной критики в рядах партии снизу доверху, критики, всячески поощрявшейся Лениным, к чисто внешнему, омертвляющему живой организм партии показному единомыслию и единодушию; от революционной законности к произволу, обосновывавшемуся революционной целесообразностью.

Конечно, официально это никогда и никем не признавалось и утверждалось прямо противоположное тому, что происходило в действительности. Те же не ленинские и недемократические меры и институты, наличие которых никак нельзя было просто отрицать, оправдывались законами классовой борьбы ("чем ближе к социализму, тем ожесточеннее классовая

стр. 33

борьба"), сопротивлением эксплуататоров, необходимостью разгрома троцкистско-бухаринской оппозиции и т. д. Но теперь, после окончания победоносной войны, всяческие основания к таким объяснениям отпали: враждебные классы давно ликвидированы, никаких оппозиционных течений или групп в партии нет, сложилось морально-политическое единство всего общества. Отечественная война подтвердила и закалила это единство. Однако ни малейших признаков перехода к ленинским нормам партийной, государственной и общественной жизни не появлялось. Никаких симптомов перехода к созревшим преобразованиям на всех этажах и во всех ответвлениях надстройки не чувствовалось.

Больше того. В январе 1950г. снова восстановлена была смертная казнь, отмененная в 1947 году. В ледяном безмолвии Колымы и в других районах за колючей проволокой томились сотни тысяч ни в чем не повинных людей, заклейменных как "враги народа". Дело было доведено до такого совершенства, что из этого кромешного ада ни один человек не бежал и не просачивалось никаких достоверных сведений. А из заготовительных цехов зловещего ежовско- бериевского конвейера все подбрасывались в разверстую пасть нового Молоха дополнительные жертвоприношения людьми. Сталин несколько раз говорил, что "мы боролись против всяких националистов - русских, украинских, казахских, еврейских, но никогда не трогали грузинских националистов". И Сталин грозил: "Вот я доберусь до них..." И добрался. На потребу этим настроениям Сталина министром госбезопасности Грузинской ССР Рухадзе и заместителем министра госбезопасности СССР Рюминым в 1951 г. было состряпано "менгрельское дело".

Постановщиками этого "дела" утверждалось, что в Грузии сложилась так называемая мингрело-националистическая группа, связанная с парижским центром грузинской эмиграции во главе с Н. Н. Жордания, А. А. Гегечкори и др. Эта группа будто бы занималась шпионажем и вела другую подрывную работу против Советского государства. В связи с этим делом начались массовые аресты партийных и государственных работников Грузии, обвиненных в участии в этой группе. Помимо массовых арестов и осуждений мингрелов, несколько тысяч человек без предъявления конкретных обвинений были высланы из Грузии в районы Крайнего Севера и другие отдаленные места.

В этот же период было инсценировано "дело Еврейского антифашистского комитета". По этому "делу" были лишены жизни крупных деятели советской интеллигенции: политические работники, писатели, артисты. Такая практика произвола и бесконтрольности органов государственной безопасности не могла не вызвать глубокой тревоги и недовольства в широких слоях населения. В таких случаях Сталин время от времени возлагал вину за содеянные злодеяния на определенные лица из органов МГБ, уничтожал их и тем самым стяжал себе славу стража революционной законности, поборника справедливости. Нимб святости над головой Сталина становился еще более ярким. Так было и на этот раз. На одном из пленумов ЦК партии я был свидетелем суровой критики, которой подверглись со стороны Сталина органы МГБ и отдельные его руководящие работники.

Вслед за тем в декабре 1952 г. ЦК разослал директиву партийным организациям: "Считать важнейшей и неотложной задачей партии, руководящих партийных органов, партийных организаций осуществление контроля за работой Министерства госбезопасности. Необходимо решительно покончить с бесконтрольностью в деятельности органов Министерства госбезопасности и поставить их работу в центре и на местах под систематический и постоянный контроль партии, ее руководящих партийных органов, партийных организаций". Однако вся непоследовательность таких мер иллюстрировалась хотя бы тем, что параллельно этой директиве шла разработка нового, чудовищного "дела врачей". Эволюция от живой, действенной, преобразующей демократии ленинского периода к демократии формальной, показной все ощутимее сказывалась в деятельности Советов - снизу доверху.

стр. 34

В 20-е - 30-е годы мне не раз приходилось бывать гостем на всесоюзных и всероссийских съездах Советов, работать в секциях Сокольнического райсовета, слушать горячие дебаты депутатов в Моссовете. Во всем этом ощущалось напряженное биение пульса жизни, непосредственное революционное творчество многомиллионных масс, целых классов, поднятых великой революцией до положения истинных хозяев огромной страны.

Но постепенно, из года в год, из пятилетия в пятилетие, шел процесс передвижки обсуждения и решения не только важных текущих, но и программных, директивных, установочных вопросов от съездов, конференций, сессий, собраний, а дальше - от исполкомов и коллегий к узким президиумам, бюро, единоличным начальникам и руководителям.

Опорой же этих инстанций и всемогущим механизмом, от которого, собственно, зависело все, чем дальше, тем больше становился аппарат. Аппарат - партийный и советский, не выборный, не сменяемый и по существу не подотчетный никаким демократическим институтам. Всякие разумные и целесообразные грани между законодательными и исполнительными органами, между подготовительными и решающими инстанциями, директивными и подотчетными постепенно растворялись. Всеобъемлющими и всевластными становились чрезвычайно узкие бюро и руководители- единоначальники, причем права и функции всей системы советских органов постепенно сужались и умалялись при явной гипертрофии прав и функций верхушечных инстанций партийных органов: бюро и первого секретаря райкома, обкома, крайкома и ЦК компартий союзных республик и др.

Общие партийные собрания, районные, областные, республиканские, союзные конференции и съезды партии и Советов постепенно становились торжественными ассамблеями, у которых оставалась единственная функция: единогласно одобрять и утверждать любые проекты, предлагаемые руководящей узкой инстанцией или руководящим лицом.

Мы увидим далее, к каким чудовищным извращениям привела эта эволюция во время хрущевщины. Самые нелепые и безграмотные прожекты Хрущева, например, о рассечении партии на промышленную и сельскохозяйственную и создание в каждой области двух обкомов партии, двух исполкомов или об уничтожении всего аппарата управления промышленностью (хозяйственных министерств), построенного, как и во всем мире, по отраслевому принципу, и переход к совнархозам и мн. др. - обсуждались и принимались во всех инстанциях единогласно.

После падения Хрущева все эти прожекты, исполнение которых причинило ущерб стране, исчисляемый в десятки и сотни миллиардов рублей, были также единогласно отменены и высмеяны.

Таким образом, эволюция деятельности государственного аппарата, партийной и советской демократии шла не в том направлении, в каком это представлялось Ленину и было завещано им в его работах начиная с "Государства и революции" и кончая такими предсмертными работами, как "Лучше меньше, да лучше", "Как нам реорганизовать Рабкрин", "О нашей революции" и др. Краеугольным камнем всего здания ленинского учения о государстве и партии является положение: рабочий класс, трудящиеся массы - вот истинные создатели всех богатств человечества, они и должны быть действительными вершителями всех дел в советском обществе. "Каждая кухарка должна научиться управлять государством", - вот фигуральная формула Ленина.

Ленин придавал этому первостепенное значение как гарантии против бюрократического окостенения государственного и партийного аппарата, отрыва его от масс. И он пытливо искал (особенно в своих предсмертных теоретических работах) и находил реальные формы поголовного и действенного участия масс в управлении государством - от сельсовета и фабзавкома до Политбюро ЦК. До войны Сталин еще в какой- то мере следовал этим заветам Ленина. Регулярно собирались пленумы ЦК партии, на которых шли горячие дебаты по коренным экономическим, теоретическим и международным проблемам. ЦК созывал совещания рабочих- стахановцев, колхозников разных специальностей, военных и других, где Сталин

стр. 35

внимательно выслушивал выступающих, выяснял отдельные вопросы и давал свои, всегда очень продуманные и полезные наставления. Это определяло собой и стиль работы всех республиканских и местных органов.

После войны связи Сталина с партийным активом, с трудящимися ослабевали в геометрической прогрессии и перешли затем в настоящее затворничество. Этим определялось поведение и других руководителей, так как всякая личная активность могла вызвать подозрения Сталина со всеми вытекающими отсюда последствиями. Затворнический стиль работы лидеров в Москве ориентировал определенным образом республиканских и местных руководителей. Так постепенно складывалось положение, когда партийные и советские руководители стали фактически выступать перед массами с "тронной речью" один раз в четыре года в связи с выборами в Верховный Совет. После XVIII съезда ВКП(б) партийный съезд не собирался тринадцать с лишним лет. Временами по два-три года не созывались пленумы ЦК. Не проводились совещания руководителей партии и правительства с передовиками производства и интеллигенцией. На местах положение было несколько лучше. Но в общем местные руководители подражали центру.

Осознание трагической сущности происходящей политической эволюции пришло ко мне (думаю, что и к миллионам других коммунистов, интеллигенции) позже, уже после смерти Сталина. А раньше? Неужели у нас, рядовых коммунистов, не возникало сомнений, тревог: происходит что-то не то, не по Ленину? Конечно, возникали эти сомнения и мучительные раздумья. Почему же мы молчали, не возражали, не протестовали? Из-за трусости, карьеризма, шкурных соображений? Нет, подавляющее большинство в партии были, конечно, людьми честными. Но спрашивать, сомневаться, возражать даже на стадии обсуждения вопросов постепенно стало абсолютно невозможным: это сразу квалифицировалось как "колебания в поведении генеральной линии партии" (в анкетах была специальная графа: имел ли колебания в проведении генеральной линии партии?) либо как "примиренчество" к троцкизму или правому оппортунизму со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Как же мы согласовывали все это со своей совестью? Как перед ней держали ответ? Мы убеждали себя в том, что в партии не всегда так было и не всегда так будет. События 1937 - 1938 и последующих годов, отход от ленинских норм партийной и государственной жизни мы объясняли сами себе специфическими условиями существования советского государства в капиталистическом окружении уходящих с исторической арены эксплуататорских классов. Это-де требует железной дисциплины и полного единодушия в партии при решении всех вопросов. Вот что побуждало нас рассматривать многие события через определенный светофильтр, с гордостью носить на груди своей партийный билет, безоговорочно защищать все то, что именовалось генеральной линией партии, быть готовыми отдать за ее торжество все, даже самое жизнь. Эволюция в сторону усиления недемократических методов руководства и управления сказывалась во всех звеньях партийного и советского механизмов. Не составлял исключения, казалось бы, по самой своей природе демократический орган - Верховный Совет СССР.

12 марта 1950 г. состоялись очередные выборы в Верховный Совет СССР. Перед этим я денно и нощно был в разъездах и выступал перед рабочими, колхозниками, интеллигенцией Каменск-Уральского избирательного округа: Уральского алюминиевого завода, Синарского трубного, авиационных заводов, Каменск-Уральской ТЭЦ, Березовского рудника по добыче золота, пригородных колхозов и совхозов.

Повсюду начиная с прославленного Уралмаша меня поражали могучая, первоклассная техника заводов-гигантов, напряженный труд и огромный трудовой подъем среди всей массы строителей социализма, трогали теплота и сердечность, с которыми принимали избиратели меня - простого смертного. И вот я впервые - депутат советского парламента. Я был счастлив и горд этим. Во-первых, потому, что оказался в числе той тысячи

стр. 36

"лучших из лучших", как именовала печать нас, которых великий 200-миллионный народ удостоил своим избранием. Во-вторых, потому, что я получил депутатский мандат в Совет Союза от рабочих Урала - индустриального хребта социалистической державы.

12 июня открылась первая сессия вновь избранного Верховного Совета. Зал заседаний Большого кремлевского дворца. Я бывал здесь и в прежние годы, до реконструкции, когда он именовался Андреевским залом. Места для делегации Свердловской области. Рядом со мной в креслах также вновь избранные от Свердловской области депутаты: маршал Советского Союза Г. К. Жуков, знаменитый физик- атомщик И. В. Курчатов, уральский писатель-сказочник П. П. Бажов и др.

С маршалом Жуковым я впервые встретился на фронте в 1941 г., в самые напряженные дни битвы за Москву, когда над столицей нависла смертельная опасность. Жуков командовал Западным фронтом. Я только что был назначен начальником политотдела 173-й стрелковой дивизии (бывшей 21-й дивизии народного ополчения Киевского района Москвы). Дивизия состояла исключительно из москвичей-добровольцев. Вооружена она была очень плохо, стареньким оружием времен первой мировой войны. Но по духу своему и стойкости она показывала чудеса.

Дивизия приняла первый бой на р. Десне западнее г. Кирова. В течение октября-ноября 1941 г. она вела тяжелые кровопролитные сражения с ударной танковой армией генерала Х.-В. Гудериана, которая имела задачу, захватив Тулу и Каширу, ворваться в Москву через ее южные подступы. Нет таких слов и нет таких красок, чтобы описать, сколько мужества, героизма, самоотверженности проявляли воины дивизии, чтобы защитить свою белокаменную. В дивизионном боевом марше были такие слова: "В те дни враг пытался расширить // Стремительный танков прорыв, // Но встали полки у Каширы, // Сердцами столицу прикрыв".

Дивизия несла огромные потери, как и другие соединения, оборонявшие Москву, но танковые полчища врага к Москве не прорвались. Стояли небывалые для ноября лютые морозы. Командир дивизии полковник Александр Богданов и я отправились из-под Каширы в штаб Западного фронта просить пополнения дивизии москвичей людьми и оружием. Штаб помещался в Перхушково. На всем протяжении пути мы видели, как укрепилась Москва и ее подступы окопами, завалами, противотанковыми рвами, ежами, надолбами, артиллерийскими орудиями, зенитками, проволочными заграждениями, баррикадами, аэростатами - в готовности умереть, но не сдаться.

Часов в 11 вечера я был в Перхушкове в домике у члена Военного Совета фронта Н. А. Булганина. За время пути мои ноги в сапогах и все тело в солдатской шинелишке превратились в сосульки. Я не чувствовал пальцев, а губы одеревенели. После чада артиллерийского огня, окровавленных бинтов тысяч раненых, вспоротой воронками земли, окаменевших на жгучем морозе трупов людей и лошадей меня поразила обстановка тишины и даже какого-то уюта в Военном совете фронта. В приемной Булганина было чисто и тепло. За отдернутой занавеской напевал убаюкивающую песенку пузатый тульский самовар. Булганин с явным доброжелательством выслушал мой краткий доклад о боевых действиях дивизии. Похвалил дивизию и москвичей. Распорядился о награждениях отличившихся воинов боевыми орденами и медалями. Обещал помочь срочно пополнить дивизию боевой техникой и людьми. Около трех часов ночи мы с комдивом вошли в кабинет командующего фронтом Жукова. С первой же встречи маршал Жуков оставлял неизгладимое впечатление. Умное благородное лицо, высокий светлый лоб, серые проницательные глаза, крепко сбитая фигура, ясные и точные формулировки своих мыслей и требований - все свидетельствовало о большой внутренней силе, уверенности в себе, несгибаемой воле, великолепной организованности.

Мы с комдивом доложили кратко о боевых действиях дивизии, ее нынешнем состоянии и наших просьбах о доукомплектовании. Маршал сказал, отчеканивая каждое слово: "Дралась дивизия неплохо.

стр. 37

Отличившихся наградим. Людским составом пополним. Оружие дадим. Не теряя ни минуты, готовьтесь к вводу дивизии в бой в самое ближайшее время. Сохранять полную боевую готовность непрерывно".

Комдив доложил Жукову, что в первом же бою с танками противника дивизию самовольно покинул командир артиллерийского полка Глотов. Жуков нажал кнопку звонка. Вошел генерал. Жуков: "Комдив 173-й докладывает, что в разгар боя дивизию покинул командир артполка полковник Глотов. Полковника Глотова разыскать и расстрелять". (Через 25 лет, в дни празднования годовщины разгрома немцев под Москвой, маршалу Жукову на собрании ученых был задан в числе прочих вопрос: "Верно ли, что Сталин был очень жесток?" Жуков ответил: "Верно. Я сам был очень жесток. Обстановка требовала").

Сделав несколько энергичных шагов по комнате, Жуков сказал: "Для некоторых командиров понятия чести, должно быть, не существует. Маршал одевается в крестьянскую дерюгу и в лаптях выходит из окружения. Какой позор! Запугали себя окружением. Так будем воевать - государство потеряем. Да, государство потеряем. Всего хорошего! Приказываю: при любых работах по доукомплектованию сохранять исправно полную боевую готовность дивизии". Позже я, уже в качестве начальника политотдела 4-й Гвардейской армии, еще раз встречался на фронте с маршалом Жуковым далеко от Москвы.

После окончания тяжелых, но победоносных сражений под Сталинградом моя армия была помыта, обмундирована, доукомплектована. Теперь мы имели первоклассное стрелковое оружие и мощную артиллерию. Боевые действия армии поддерживали крупные танковые и авиационные соединения. Одна беда: командовать армией прислали совершенно неподходящего человека, с очень низкой общей культурой и практически неграмотного в военном отношении. По иронии судьбы это был тот самый маршал, переодевшийся в крестьянскую одежду и выходивший из окружения в лаптях, о котором нам говорил в студеную ночь в Перхушкове в 1941 г. Жуков, - Г. И. Кулик. Его разжаловали из маршалов в генерал- лейтенанты, некоторое время он обитал где-то в недрах военного министерства, а потом упросил Сталина дать ему возможность загладить свою вину на фронте.

И вот в нашей гвардейской армии, в которой в штабе, в корпусах, дивизиях, полках собрались по-настоящему образованные, грамотные в военном отношении, закаленные в боях офицеры и генералы, командующим оказался круглый невежда. Это был один из тех "конников" периода гражданской войны, который ни на вершок не продвинулся в своем развитии за целую историческую эпоху. По своему кругозору, уровню культуры и моральному облику это был старорежимный фельдфебель-держиморда. Он совершенно не понимал ни роли новейшей сложной боевой техники, ни искусства взаимодействия различных родов войск. Все командование Кулик сводил к крикам, брани и неизменным наставлениям: "Если кто не выполняет приказания - плеткой его в морду". И вот этот держиморда, попав в нашу прославленную и великолепно сражавшуюся армию, начал куролесить.

Армия вела наступательные бои с рубежа Ахтырка - Котельва - Опошня с задачей выхода к Днепру. Перед фронтом армии действовали сильная механизированная и танковая группировка, включавшая такие гитлеровские дивизии, как "Мертвая голова", "Великая Германия", "Гитлерюгенд" и др. В разгар операции, когда нужно управлять боем, Кулик мог бросить командный пункт, забраться куда-нибудь в роту, сесть за пулемет и вести огонь в сторону противника: "Пусть дойдет до Ставки и Сталина, какой храбрец Кулик"!" Или самовольно, без приказа штаба фронта мог повернуть фланг армии в незаданном направлении, чтобы "поучаствовать" во взятии крупного города и тем прославиться. Я вынужден был обратиться с рапортом в Военный Совет фронта о полном несоответствии Кулика занимаемому посту.

В ходе операции 21 сентября 1943 г. к нам на командный пункт прибыл

стр. 38

представитель Ставки маршал Жуков. На наблюдательном пункте собрали нескольких командиров корпусов и дивизий. Выслушав краткие доклады командиров, Жуков в очень скупых выражениях с предельной ясностью оценил обстановку, внес коррективы в дислокацию частей и в план операции. Суровую отповедь дал он поведению и методам командования Кулика. Он приказал Кулику не вмешиваться больше в командование боевой операцией, возложив эти функции на заместителя командующего. Вскоре, к счастью, Кулик был отстранен с поста командарма, и его пребывание в нашей армии осталось для нее лишь кратковременным печальным эпизодом.

Маршал Жуков - высоко одаренный и выдающийся советский полководец. Да, будучи на фронте, он не проявлял мягкости и деликатности А. М. Василевского, сдержанности и корректности К. К. Рокоссовского (под командованием которого я участвовал в Сталинградской битве). Он был суров, непреклонен, порою груб. Но каждая порученная ему фронтовая (или нескольких фронтов) операция оплодотворялась его полководческим даром. Жукова по заслугам сопровождала буквально легендарная слава. "Где Жуков- там победа", - эта присказка прокатывалась за ним по всем фронтам. Я относился к Жукову с огромным уважением и почитанием. С войны Жуков вернулся трижды Героем Советского Союза и закрепился в сознании всего народа как самый популярный и прославленный полководец. По этой причине (Сталин не любил делить ни с кем никакой славы) или по каким-то другим, но он вдруг был отставлен от всех постов в Москве и направлен в Свердловск командовать войсками Уральского военного округа.

И вот мы рядом в депутатских креслах в Большом Кремлевском дворце. Вспоминаем фронтовые времена.

Игорь Васильевич Курчатов - крупнейший ученый-физик в области использования атомной энергии и руководитель работ по управлению ядерными реакциями застенчиво и как бы виновато говорит о себе: он настолько засекречен и занят, что ему не разрешен был даже выезд на Урал для встречи со своими избирателями, чем он был крайне огорчен.

Действительно, Курчатов был лицом сверхзасекреченным. До августа 1945 г., пока над Хиросимой и Нагасаки не взорвалось оружие чудовищной разрушительной силы, мы мало что знали об атомной проблематике. Даже в кругах Академии наук СССР было широко распространено мнение, что работа в области ядерной физики бесперспективна, так как для осуществления ядерных превращений нужно затратить больше энергии, чем будет получено освобожденной энергии. В Соединенных Штатах Америки все работы в области атомной энергии велись в обстановке строжайшей секретности.

Только постепенно просачивались сведения о том, как бежавшие от фашизма гениальный физик и мыслитель А. Эйнштейн, итальянский физик-ядерщик Э. Ферми, патриарх атомной физики датчанин Н. Бор, ученые-физики эмигранты Э. Сегре, Л. Сциллард и др. зачинали это дело в США, как Эйнштейн от имени группы ученых-физиков убедил президента Ф. Рузвельта поставить в США широкие исследования в области ядерной физики, имея в виду их военное значение, как в фашистской Германии велись подготовительные работы по осуществлению цепной реакции в расчете на использование отечественного урана и норвежской тяжелой воды и как американская авиация, на основе данных английской разведки, разбомбила транспорт с норвежской тяжелой водой, накопленной за два года, и расстроила тем самым немецкие планы создания атомного реактора, как на исходе 1942 г. Ферми добился цепной реакции на ураново-графитовой основе и в городе Лос- Аламосе штата Нью-Мексико начал развертываться американский центр исследований в области физики атомного ядра и ядерного оружия, как была создана и испытана первая американская атомная бомба...

О наших же работах в области ядерной энергии вообще никто не произносил ни слова. Только в кругу близко стоящих к правительственным сферам с величайшей таинственностью называлось имя Курчатова как

стр. 39

главного теоретика и вдохновителя этих работ. Лишь много позже стало известно, что выдающийся советский ученый и организатор науки Курчатов уже весной 1939 г. поставил вопрос перед правительством о возможном оборонном значении работ по осуществлению самоподдерживающейся ядерной цепной реакции, имея в виду лихорадочные попытки фашистской Германии создать ядерное оружие. Как впоследствии писал акад. А. П. Александров, уже тогда оценивалось, что деление одного килограмма урана вызовет выделение энергии, равной взрыву 20 тыс. т. тола. И вот, преодолевая огромные трудности, под руководством Курчатова коллектив советских ученых- физиков, химиков, металлургов, инженеров, рабочих проник в тайну производства плутония - ядерной взрывчатки. Первый советский экспериментальный атомный реактор на ураново- графитовой основе 25 декабря 1946 г. был запущен. А в 1949 г. Советский Союз, опрокинув все пессимистические прогнозы американцев, произвел испытание ядерного оружия. Это знаменовало собой конец монополии США на ядерное оружие.

И вот я сижу рядом с Игорем Васильевичем, смотрю на него и думаю: "В какие же тайны материи проник мозг этого человека! Какие исполинские силы Вселенной обуздали эти руки!" В последующие годы я неоднократно слушал сообщения Курчатова в высших органах власти.

Павел Петрович Бажов, с добрыми, ласковыми глазами, чем- то напоминавший рождественского Деда Мороза, обольщает нас рассказами о сказочных красотах Урала.

...Работа же сессии шла "нормально", как, впрочем, работа всех предыдущих и последующих сессий Верховного Совета. Без каких-либо вопросов и обсуждений на заседаниях палат единогласно принимались заготовленные предложения о председателях и заместителях председателей Совета Союза и Совета Национальностей, о порядке дня сессии, о составе постоянных комиссий законодательных предположений, бюджетной и по иностранным делам. В последующие годы было прибавлено еще несколько комиссий (экономическая, по науке и культуре). Но все знали, что комиссии эти никакой роли в жизни государства не играли и чаще всего они вообще не работали, хотя могли бы быть очень важными инструментами советской парламентской демократии. Дальше обычно заслушивались доклады о государственном бюджете и народнохозяйственном плане на предстоящий год. По этим докладам в течение нескольких дней в обеих палатах велись прения. Но эти прения на 9/10 никакой связи с содержанием докладов не имели. Депутаты, которым предназначено выступать, прибывали на сессии с заранее заготовленными текстами, которые во всех случаях представляли собой самоотчеты или сообщения о положении дел (или выполнении плана) в данной республике, области, на предприятии, в колхозе, отрасли культуры. На проектировку бюджета или плана ход прений никакого влияния не оказывал, хотя иногда ради декорума по окончании прений и "подкидывалась" какая- то сумма на такой-то объект, упомянутый в прениях.

Иногда на сессию выносился отдельный международный вопрос. В таком случае в аппарате ЦК и в редакции "Правды" заготавливалось несколько выступлений, каждое из которых вручалось для произнесения определенному депутату: секретарю обкома, академику, военачальнику, сталевару, доярке, учительнице. Председатель Совета Министров и члены правительства - министры, идя на сессию, даже не помышляли о том, что нужно доказать депутатам, убедить их в правильности линии и практической деятельности правительства или какого-то министерства, испросить согласия на такие-то важнейшие мероприятия на предстоящий год и т. д. Они знали, что фактически никто из них не подотчетен парламенту. Ни один из руководителей не опасался, что он может подвергнуться критике. Все депутаты были достаточно дисциплинированы и знали, что критиковать кого-либо из руководителей можно лишь в том случае, если на это дана команда "сверху". Тогда уж каждый из выступавших должен присоединиться к критике и подвесить на критикуемого свою гирю. Иначе он может быть заподозрен в сочувствии к тому, в отношении критики которого сверху "дана команда".

стр. 40

При сложившихся порядках функционирования советской демократии совершенно исключалась такая, скажем, процедура: Председатель Совета Министров Хрущев вносит на рассмотрение сессии проект Закона о реорганизации управления промышленностью: ликвидации министерств и переходе к системе совнархозов. Одни депутаты поддерживают законопроект. Другие возражают. Третьи принимают основу законопроекта, но вносят поправки, дополнения. В споре рождается истина. Голосование выявляет волю большинства. Законопроект со всеми поправками, изменениями, дополнениями, пройдя через горнило коллективной мысли и коллективного опыта депутатов, становился законом. Меньшинство подчиняется большинству.

Повторяю, такой, казалось бы, совершенно нормальный порядок работы высокой ассамблеи был абсолютно исключен. Никаких вопросов по законопроектам, тем более с оттенком сомнения, на сессиях задавать было не принято. Обсуждение велось только в духе безоговорочного одобрения доклада и законопроекта, то есть теряло всякие элементы обсуждения. Голосование могло иметь только один результат - единогласное утверждение выдвинутых предложений, а значит, теряло смысл и цель само голосование.

За восемь лет моего пребывания в составе Верховного Совета СССР не было ни единого случая, чтобы какой-либо депутат по какому-либо вопросу даже на стадии обсуждения высказался отрицательно по проекту, а тем более проголосовал бы против или хотя бы воздержался от голосования. Не было такого случая ни до меня, ни после меня. А если бы такой случай произошел, если бы по проекту, внесенному на сессию Сталиным, Хрущевым или любым другим руководителем, кто-то из депутатов высказался или проголосовал против или даже воздержался при голосовании, то он был бы объявлен антипартийным элементом или душевнобольным. Поэтому с таким неизменным и абсолютным единодушием обсуждались и решались на сессиях все вопросы.

В свободное от заседаний время депутатов хорошо и бесплатно кормили. На время сессий обычно организовывалась выставка промтоваров или открывался магазин, где депутаты могли приобрести дефицитные товары: шерстяные кофточки, обувь, продукты и пр. По вечерам депутатов водили на спектакли. На пятый или шестой день сессии без каких-либо обсуждений, вопросов, персональных отводов, единогласно утверждались все указы, принятые между сессиями, а на первых сессиях после выборов открытым голосованием избирался Президиум Верховного Совета СССР и утверждалось правительство - Совет Министров СССР.

Нагруженные покупками, депутаты разъезжались по домам до следующего года. Такой была сессия и на этот раз.

Через пять лет снова собралась очередная сессия Верховного Совета. И снова мы оказались с маршалом Жуковым на соседних креслах. Только теперь он был министром обороны Советского Союза, а я - секретарем ЦК. Оба мы - кандидаты в члены Президиума ЦК. И сидели мы уже не в зале, а в президиуме сессии.

Сессия двигалась вперед с равномерностью и безупречностью идеально отлаженного механизма, действующего на холостом ходу. Помощники же время от времени подносили нам папки с бумагами, требовавшими срочного рассмотрения. Вдруг Георгий Константинович обратился ко мне с вопросом: "Слушай, Дмитрий Трофимович, ты у нас теоретик, разъясни мне, пожалуйста, зачем мы каждый год устраиваем такую петрушку?" - "Какую петрушку?" - "А вот такие сессии. Ведь все мы люди занятые. У каждого дел по горло. Зачем же мы отрываем тысячи занятых людей на такие сессии, которые ничего на деле не обсуждают и ничего не решают? Кого мы обманываем?" Я перевел это в шутку: "Ты, Георгий Константинович, говоришь, что я теоретик. А ведь это вопрос не теоретический, а организационный. Поэтому задай его Хрущеву". Мы рассмеялись. Конечно, горьким смехом. Прошло еще 10 лет. Я пишу эти строки в декабре 1966 года. Идет очередная сессия Верховного Совета. Я уже давно не депутат. Отставлен от депутатства и четырежды Герой Советского Союза маршал

стр. 41

Жуков. Замурована в Кремлевской стене урна с прахом Курчатова. В могиле Бажов.

Идет смена поколений. Вступившее и вступающее в жизнь поколение молодых людей воспитано на учении Маркса - Ленина. Оно не знает ни старой жизни, ни частнособственнической идеологии. Оно понимает все величие побед социализма. Но оно знает вместе с тем, какую чашу страданий испили многие из поколения их отцов в эпоху Сталина. Сколько попраний свободы и прав личности, достоинства и чести государства принесла хрущевщина. И они не хотят мириться с такими нравами. Через полвека после величайшей революции, какую знало человечество, они хотят жить по-настоящему свободной, демократической жизнью - по Ленину. На опыте нашей революции и социалистического строительства во всех странах народной демократии я по- прежнему, и даже не по-прежнему, а в тысячу раз сильнее, чем прежде, убежден, что Ленин и Октябрьская революция открыли такие формы действительного народовластия и истинной демократии, с которыми не могут сравниться никакие архидемократические государства буржуазной парламентской демократии.

Ленин, касаясь сущности Советской власти, говорил в марте 1919г. на 1-м конгрессе Коммунистического Интернационала, что постоянной и единственной основой всей государственной власти, всего государственного аппарата является массовая организация именно тех классов, которые были угнетены капитализмом. Именно те классы, которые даже в самых демократических буржуазных республиках, будучи равноправны по закону, на деле тысячами приемов и уловок отстранялись от участия в политической жизни и от пользования демократическими правами и свободами, привлекаются теперь к постоянному, притом решающему, участию в демократическом управлении государством.

Со времени написания этих слов прошло полвека. Буржуазия на историческом опыте многому научилась. Научились и мы. Мы по-настоящему выстрадали марксизм. Главное, мы создали могущественную материально-техническую базу социализма. На этой базе мы можем жить по Ленину. Мы должны жить по Ленину. Тем более, что за эти полвека сам ленинизм гигантски обогатился, впитывая в себя и переваривая многообразный опыт всех стран и мирового освободительного движения. Мы можем и должны теперь организовать функционирование надстройки (от государства до философии и эстетики) на началах широчайшей всенародной демократии, истинной свободы личности социалистического общества. В описываемый же послевоенный период то стало властным велением жизни, без воплощения которого уже нельзя было успешно двигаться вперед высокими темпами ни в каких сферах общественной жизни.

Но возникало явное опасение вступить на этот путь. Мы чувствовали это в государственном строительстве и в партийной жизни. Мы чувствовали это и в сфере идеологии. Жесткий курс в идеологических вопросах, проявившийся в докладах Жданова и решениях ЦК по литературе, общественным наукам, репертуару драматических театров, музыки и кино, развивался и углублялся. После лаконичного замечания Сталина, что кое-кто "пытается погасить огонь великого учения Павлова", началась кампания по разоблачению антипавловцев. Было в этой кампании много положительного. Но не обошлось, как и во многих других случаях, без перегибов. Не могло не принести ущерба науке направление в этой связи огня критики против выдающегося ученика И. П. Павлова, крупнейшего советского физиолога Героя социалистического труда Л. А. Орбели.

В мае 1950 г. в "Правде" была опубликована статья акад. АН ГрузССР языковеда А. С. Чикобавы "О некоторых вопросах советского языкознания". Она положила начало широкой дискуссии в этой области науки, завершившейся публикацией знаменитой статьи Сталина "Относительно марксизма в языкознании". И здесь Сталин не мог обойтись без предельной политизации этой научной проблемы и без доведения своей критики до криминальных характеристик. Он обвинил всемирно известного лингвиста и археолога акад. Н. Я. Марра в аракчеевщине. Конечно, все ска-

стр. 42

занное Сталиным в его статье объявлено было сразу святая святых, классикой. "Новое учение" о языке, созданное Марром, было предано анафеме, и возможность всякой дискуссии в вопросах языкознания была гильотинирована. К сожалению, с тяжелой руки Сталина у нас часто в теоретических вопросах организационно-административный подход доминировал над идейным. Придавалась забвению элементарная истина, что с идеями надо бороться идеями.

В художественной литературе и в драматургии в этот период всеми средствами воздействия поддерживались помпезные, лакировочные, культовые произведения и постановки, хотя они явно грешили отходом от исторической правды и невысоким художественным уровнем. В результате сталинские премии получали такие творения этого рода, как "Свет над землей" С. Бабаевского, или такие спектакли, как "Рассвет над Москвой" А. Сурова, кинофильмы "Кубанские казаки" И. Пырьева, "Падение Берлина" С. Чиаурели, огромное ландринно-сусальное полотно украинского художника М. Хмелько "Триумф победившей Родины" и т. д. Вместе с тем в аполитичности и безыдейности было обвинено творчество А. Прокофьева, новый роман В. Катаева "За власть Советов" и мн. др.

По вопросам истории, философии, политической экономии и другим общественным наукам Сталин время от времени выступал сам, если считал, что здесь есть основания для выступления. Общеизвестно, что в таких случаях политический накал дискуссии достигал апогея, и вся административная машина вводилась в действие на полную мощность. Пример: в довоенное время редакция одного исторического журнала сочла необходимым обсудить в дискуссионном порядке некоторые вопросы истории Германской социал-демократии до первой мировой войны и отношение к ее левой русских большевиков. Появилась статья с примечанием, что она публикуется в дискуссионном порядке.

Сталин пишет письмо в редакцию журнала, в котором характеризует статью как "антипартийную" и "полутроцкистскую". Редакция журнала была обвинена в "гнилом либерализме". Автор же статьи был заклеймен следующими криминальными характеристиками: "фальсификатор", "клеветник", "мошенник", "полуменьшевик", "замаскированный троцкист", "пошляк", перерожденец", "лгун", "антиленинский контрабандист", "троцкистский контрабандист"... Вряд ли нужно говорить, что в последующий период все причастные к публикации этой статьи были репрессированы. Причем эти репрессии были лишь первым кругом на поверхности озера от брошенного в воду камня. Так, упомянутое критическое письмо Сталина заканчивалось претензией к Е. М. Ярославскому, "книжки которого по истории ВКП(б), несмотря на их достоинства, содержат, - по его мнению, - ряд ошибок принципиального и исторического характера". В связи с этим замечанием по воде пошел второй круг.

Среди авторов капитального курса "Истории ВКП(б)", подготовленного под руководством Ярославского, был и Н. Эльвов. Как рассказывала об этом в своих мемуарах журналистка Е. С. Гинзбург (мать писателя В. П. Аксенова), после выступления Сталина Эльвов, как и многие другие литераторы и пропагандисты, был выдворен из Москвы в Казань. Здесь он, будучи соавтором курса Ярославского, в 1937 г. был арестован как "враг народа". Затем были арестованы те, кто общался с ним в Москве и в Казани. Затем аресты перекинулись на тех, кто общался с общавшимися. Так все шло и дальше по законам цепной реакции.

Доведение критики художественных произведений до серьезных политических обвинений имело особенно серьезное значение, когда речь шла о союзных республиках. Такие события создавали определенную политическую атмосферу среди национальной интеллигенции этих республик. Так было, в частности, в описываемый период с творчеством известного украинского поэта В. Н. Сосюры. Он опубликовал стихотворение "Люби Украину": "Люби Украину, как солнце, как свет, // Как ветер, и травы, и воды...// Люби Украину - простор вековой, // Гордись ты своей Украиной, / Красой ее, новой и вечно живой // И речью ее соловьиной..."

Сталин нашел, что это - воспевание "Украины вообще", "вне времени

стр. 43

и пространства", "извечной Украины". Значит, это - "националистический подход". Под таким творчеством-де подпишется "любой недруг украинского народа из националистического лагеря, скажем, Петлюра, Бандера и т. п." Конечно, Сталин не мог обойтись без острых блюд. Поэтому и здесь критика доводилась до отождествления автора с Бандерой и Петлюрой. В итоге Сосюра был обвинен в национализме. Все характеристики, данные стихотворению и автору Сталиным, нашли отражение в большой редакционной статье в "Правде". И никакие силы в мире не могли теперь избавить автора от инкриминируемой ему вины.

Попутно политические обвинения были предъявлены поэту М. Ф. Рыльскому за положительный отзыв о стихотворении Сосюры, со ссылкой, конечно, на то, что Рыльский и сам в прошлом не избежал серьезных идеологических ошибок, поэту А. А. Прокофьеву за "советизацию" перевода стихотворения, редактору В. Друзину за публикацию стихотворения в журнале "Звезда".

Так же остро была раскритикована Сталиным опера К. Ф. Данькевича "Богдан Хмельницкий", показанная во время украинской декады в Москве. Конечно, после замечаний Сталина вся обстановка декады была отравлена. Тем более что Сталин не мог говорить: "авторы упустили", "композитор не учел". Он во всем видел непременно антигосударственный умысел, нарочитый подход. Поэтому он обязательно должен был сказать и говорил: "На сцене не показана польская шляхта, ее почему-то упрятали от зрителя".

Эта неистребимая подозрительность Сталина приводила порой к самым роковым последствиям, ибо она перенималась всеми звеньями государственного и партийного аппаратов, становилась присущей ему. Даже, казалось бы, политически безупречный роман А. А. Фадеева "Молодая гвардия" совершенно неожиданно был признан Сталиным во многом идейно порочным. Известно, что роман Фадеева, вышедший в 1945 г., сразу снискал себе огромную популярность и безоговорочное признание у молодежи и среди широких кругов советского народа. Роман получил сталинскую премию 1-й степени. Инсценировка романа была осуществлена на подмостках многих десятков театров страны. Роман получил распространение и за рубежом. И вдруг после всего этого Сталин, вообще очень доброжелательно относившийся к Фадееву, неожиданно для всех предъявил автору ряд обвинений. По мнению Сталина, в романе, во-первых, слабо разработаны образы людей старшего поколения, большевиков-подпольщиков ("отцов"); во-вторых, переоценена политическая зрелость людей молодого поколения - Олега Кошевого и других ("детей"); в третьих, неправдиво нарисованы картины первого периода войны - эвакуация материальных ценностей, населения и отступления армии; на самом деле все это с самого начала войны носило якобы планомерный и организованный характер.

Фадеев по природе своей был человеком очень мнительным и душевно ранимым. Но после критики нашел в себе внутренние силы сесть за серьезную переработку романа. Новое издание "Молодой гвардии" вышло в свет в 1951 году. Я далеко не уверен, что такая переработка была оправдана. Думаю, что с точки зрения исторической правды и художественных достоинств романа новая редакция не была шагом вперед. Александр Фадеев же в этой связи пережил большую душевную драму. Он поступил, как верный солдат, - выполнил приказание. Но я не поручился бы, что он был убежден в необходимости такой предписанной ему переработки. Однако новое издание получило одобрение Сталина и всей партийной печати. А в декабре того же года Фадеев в связи с его 50- летием был награжден Орденом Ленина.

Для проводов уходящего и для встречи нового, 1952 года собрались у меня дома на Калужской улице. Были: А. А. Фадеев с женой - артисткой МХАТ А. О. Степановой; академики П. Ф. Юдин, К. К. Островитянов, А. В. Топчиев, композитор Т. Н. Хренников с супругами, начинающая тогда молодая певица, а затем солистка Большого театра Лариса Авдеева и мои родные - жена Марианна Михайловна и ее сестра Галина Михайловна. Сверкала своим убранством елка. Вкусно пахло хвоей. Своим чудесным меццо исполняла романсы Чайковского Авдеева. Наигрывал и напевал свои

стр. 44

задушевные песни и арии из опер Тихон Николаевич. Потом пели все. Было непринужденно, приятно и весело. Из столовой перешли в мой рабочий кабинет. Говорили о науке, о музыке, о театре... Александр Александрович сверкал остроумием. Его высокий голос и очень своеобразный, отрывистый смех доминировал над всем. В ходе какого-то бурного спора академиков он подошел ко мне и таинственно шепнул: "Есть срочное и важное предложение. Может быть, выйдем в столовую?" Я последовал его призыву. То же самое шепнул Фадеев и Юдину. Когда мы сошлись втроем в столовой, он сказал: "Давайте выпьем хорошую чарку за Сталина". Выпили. Постепенно в столовую опять стянулись все. Александр Александрович рассказывал всякие эпизоды. Изображал некоторых писателей и артистов. Пел. И больше всех смеялся на высоченных нотах. Разошлись утром.

Фадеев был фанатически предан партии. Слово партии, слово Сталина, указания аппарата ЦК были для него абсолютно непреложными. Может быть, я ошибаюсь (я не настолько близко и долго знал Александра Александровича), но для Фадеева, как и для многих других коммунистов, Сталин был олицетворением величия, мудрости и моральной силы партии. И он не позволял себе даже перед самим собой ставить под сомнение действия Сталина. Партия - всегда права. Сталин - это партия. Значит - так нужно. И Фадеев был безупречен в своем исполнительстве на посту генерального секретаря Союза советских писателей, как безупречны были тысячи и тысячи других коммунистов, абсолютная честность которых неоспорима. Но после XX съезда партии начали спадать покровы, и за ними развертывалась страшная правда о том, до всей глубины чего мысли не проникали. И это, возможно, явилось одним из факторов, даже главным фактором, трагической развязки 13 мая 1956г. - в этот день Фадеев покончил с собой. Из нашего великого и вместе с тем тяжкого исторического опыта в числе других следует сделать и такой вывод: надо больше доверять людям, в том числе людям из нашей интеллигенции.

Советская интеллигенция вышла из глубинных недр народа. Вместе с ним она пережила все тяготы периода становления и укрепления Советского государства: голодала, плохо одевалась, жила в неблагоустроенных квартирах, но самоотверженно трудилась. Под руководством партии ее старые кадры - профессора, учителя, воспитатели, инженеры, врачи - создали могучее племя молодой технической интеллигенции, которое возглавило великую индустриальную революцию в стране. Она выдвинула из своей среды обширный слой организаторов и руководителей крупного социалистического сельского хозяйства. Она явилась движущей силой величайшей культурной революции в нашей многонациональной стране. Она подверглась наибольшим опустошениям в зловещие годы беззаконий, но сохранила несокрушимую преданность своему народу, своей Отчизне, социалистическим идеалам. Она дала фронту полководцев, командные, политические и технические кадры, конструкторов, инженеров, организаторов и производственников в тылу, обеспечивших победу в Великой Отечественной войне. В грандиозном процессе созидания развернутого социалистического общества она является организующей и функционирующей силой в государственной, общественной, культурной, идеологической сферах жизни и деятельности советского общества.

История преподнесла нам предметные уроки - какую тяжкую цену уплатило наше общество, какие невосполнимые потери понесло оно за необоснованное недоверие к различным представителям и даже целым группам советской интеллигенции. Политические деятели В. Вознесенский и Я. Рудзутак, полководцы М. Тухачевский и В. Блюхер, ученые Н. Вавилов и М. Покровский, инженеры и экономисты В. Межлаук и Г. Крумин, писатели Б. Пастернак и И. Бабель, деятели искусств - В. Мейерхольд и С. Михоэлс - лишь отдельные из легиона бессмысленно загубленных талантов.

Больше доверия нашей чудесной народной интеллигенции! Она оплатит это сторицей.

(Продолжение следует) .

Постоянный адрес данной публикации: