31 августа 1944 года к Секретарю ЦК компартии Белоруссии, Председателю СНК БССР Пантелеймону Пономаренко обратилась с заявлением Мария Тимофеевна Одинцова. «Цель остатка моей жизни – реабилитировать честь трагически погибших за Родину и Советскую власть мужа и дочери», - писала она главе республики. Ее муж, Одинцов Леонтий Ефимович, «… искалеченный партизан гражданской войны, награжденный орденом Красного знамени, был расстрелян в числе 100 … заключенных … в минской тюрьме … фашистскими оккупантами…» [1, Л. 1]. Тем не менее, неосведомленные или злонамеренные люди после его смерти начали говорить о нем как о предателе.

С дочерью дело обстояло еще хуже. В сентябре 1942 года по заданию Минского подпольного комитета Нина Одинцова была отправлена в партизанский отряд. Два последующих года Мария Тимофеевна не имела о ней никаких сведений. И только после освобождения Минска, разыскивая ее следы, она обратилась с расспросами к Батуриной Марии Ивановне, которая вместе с Ниной уходила из города к партизанам. Батурина дала страшный отзыв о ее муже и дочери, утверждая, что они были агентами немецких спецслужб. Она же сообщила Одинцовой, что Нина была расстреляна в партизанском отряде имени Ворошилова (точнее – в отряде им. Суворова, входившего в состав бригады имени Ворошилова), действовавшего в Копыльском районе. Выяснив, что бывший начальник особого отдела этой бригады Яковлев проживал в деревне Колядичи Минского района, Мария Тимофеевна 19 августа 1944 года посетила и его. Яковлев также заявил, что ее дочь Нина была расстреляна как шпионка, а ее муж был предателем-гестаповцем [1, Л. 1 (оборот) – Л. 2].

Таким образом, оба ключевых свидетеля – Батурина, с которой Нина пришла в отряд, и Яковлев, который ее там расстрелял – открыто выразили свое мнение о родных Одинцовой как о немецких агентах и предателях родины. Мария Тимофеевна не могла поверить явному с ее точки зрения оговору и просила руководителя республики рассмотреть дело по ложному обвинению ее мужа в предательской работе и дочери в шпионаже и привлечь к судебной ответственности виновных – Яковлева за расстрел Нины, Батурину – за распространение ложных слухов о ней как о шпионке.

«В случае подтверждения слухов о виновности моего мужа и дочери в предательстве и шпионаже – требую предать и меня суду как жену и мать “врагов Родины”», - так эмоционально заканчивала свое послание Одинцова [1, Л. 3 (оборот) – Л. 4].

Доподлинно не известно, читал ли Пантелеймон Пономаренко ее заявление. На первых порах ее письмо в партийные инстанции не имело никаких последствий. Спустя полгода, 19 февраля 1945 г., Мария Тимофеевна еще раз напомнила о своем деле. Второе ее обращение к Пономаренко было таким же смелым, но носило более деловой характер.

«Тов. Пономаренко

В августе месяце 1944 года я подала Вам заявление с просьбой реабилитировать честь моего покойного мужа, отдать распоряжение о расследовании дела об убийстве в партизанском отряде моей дочери, но до сего времени никаких результатов не получила … Подробности гибели моего мужа и о виновниках убийства моей дочери изложены в первом заявлении.

Обращаюсь к Вам, тов. Пономаренко, с последнею просьбой:

1. Отдать распоряжение о производстве тщательного расследования по данному делу;
2. В случае получения положительных результатов, реабилитировать честь моего покойного мужа – Одинцова Леонтия Ефимовича, который погиб в немецких застенках как истинный патриот своей великой Родины, чтобы никто больше не мог сказать, что он предатель и работник гестапо;
3. Привлечь к ответственности, не взирая на лица, гр. Яковлева и Батурину, как действительных виновников в убийстве в партизанском отряде им. Ворошилова моей дочери – Одинцовой Нины.

Оставление без внимания и этого моего письма окончательно убедит меня в том, что я сама являюсь вредным и ненужным иждивенцем советского государства, как жена предателя-гестаповца и мать предательницы-шпионки.» [1, Л. 6]

Прошел еще год, прежде чем дело сдвинулось с мертвой точки. Оно не было передано в суд. Расследование провели в рамках партийного разбирательства в ЦК КП(б)Б, решение по делу выносили партийные функционеры не самого высокого ранга – его итоги были оформлены в виде коротенькой справки, подписанной ответственным организатором Оргинструкторского отдела ЦК КП(б)Б Головко [1, Л. 35 – 36]. Вряд ли содержащиеся в справке выводы могли удовлетворить Одинцову.

Сама Мария Тимофеевна полагала, что причины произошедшей с ее дочерью трагедии, как и причины клеветнических измышлений в адрес ее мужа, кроются в связях их семьи с секретарем Минского подпольного комитета партии Иваном Ковалевым. Он, к тому времени уже признанный многими партийными руководителями республики провокатором, создавшим по заданию немецких спецслужб «подставной» подпольный горком, неоднократно посещал их квартиру, беседовал наедине с ее мужем и, надо полагать, давал ему поручения.

В одно из таких посещений (сентябрь месяц 1942 года) Ковалев узнал, что дочь Одинцовых Нина уже была связана с партизанским отрядом (на деле бригадой) им. Ворошилова и даже посещала его летом вместе с подпольщицей из гетто Лидман Лидой. Убедившись, что она рвется на активную работу к партизанам, Ковалев предложил Нине и присутствовавшей при разговоре подпольщице Марии Батуриной отправиться в этот отряд с заданием от подпольного комитета партии.

Выполнение задания, полученного от предателя Ивана Ковалева (установление от его имени связи с партизанским отрядом), как полагала Мария Одинцова, привело к непоправимой и роковой ошибке – к трагической гибели ее единственной дочери [1, Л. 2 (оборот) – 3].

Медленно и со скрипом, но дело Марии Тимофеевны Одинцовой сдвинулось с мертвой точки. 9 февраля 1946 года Организационно-инструкторский отдел ЦК компартии Белоруссии обратился в партархив при ЦК КП(б)Б с просьбой выслать материалы по обвинению в предательстве Одинцовой Нины Леонтьевны (ее дело должно было быть храниться в партийном архиве вместе с другими документами партизанской бригады им. Ворошилова). Удивительно, но заведующий партархивом Попов не смог выполнить довольно рутинный запрос одного из отделов ЦК: среди хранящихся там документов дела Одинцовой не оказалось [1, Л. 31 – 32]. Этот факт оставляет очень большие сомнения в том, существовало ли оно вообще или же Нина Одинцова была расстреляна «без суда и следствия», а причастные к ее гибели лица не удосужились создать обвинительные документы даже задним числом.

Так или иначе, проводившим разбирательство партийным работникам (и нам вслед за ними) пришлось довольствоваться показаниями участников событий, данными ими почти четыре года спустя после расстрела девушки.

Чуть раньше, 22 января 1946 года, начальник особого отдела партизанской бригады имени Ворошилова В. Яковлев отправил в ЦК КП(б)Б на имя Ответственного организатора Оргинструкторского отдела ЦК КП(б)Б Головко (как мы уже упоминали, он вел разбирательство) записку, в которой сообщал:

«По существу дела Одинцовой Нины поясняю следующее:

Отец Одинцовой (имя и отчество не знаю) имел тесную связь с секретарем Минского предательского комитета Ковалевым – «Заславским», часто находился с ним в кругу немцев. Летом 1942 года по сообщениям партизанской разведки Ковалев оказался предателем своего комитета, через которого было арестовано до 150 человек членов КП(б)Б, часть из которых была расстреляна. Осенью 1942 года Одинцова Нина была направлена немецкой разведкой (гестапо) в партизаны со шпионским заданием.» [1, Л. 12]

Подробностей дела в связи с давностью происходивших событий Яковлев не помнил, а потому за деталями отослал адресата к бывшему своему подчиненному – оперуполномоченному НКВД партизанского отряда им. Суворова Гуриновичу Виктору Ивановичу.

Гуринович действительно имел о деле Одинцовой более полное представление. В своем сообщении в ЦК он указывал, что Нина Одинцова, находясь в отряде, собирала сведения о командовании отрядов и бригады, интересовалась предстоящими операциями партизан, о месте и времени их проведения. Все эти обстоятельства вызывали подозрение у командования. Дальше – больше. Во время одного боя против карательной экспедиции немцев в октябре 1942 года, Одинцова, находясь при пулеметном расчете, подавала немцам, наступающим на партизан, условные сигналы. Более того, во время этого боя она пыталась перебежать на сторону немцев, «… бросила шубу, которую ей дала тов. Степанова (Вера Павловна Степанова, находившаяся при бригаде им. Ворошилова член Минского подпольного обкома), но была задержана партизанами.» Имея такие «неоспоримые» материалы и сигналы, изобличающие Одинцову в принадлежности к немецкой разведке, уполномоченный ЦК КП(б)Б Варвашеня, начальник особого отдела бригады им. Ворошилова Яковлев и командование отряда им. Суворова дали санкцию на арест Нины Одинцовой.  Следствие вел Гуринович. Он допросил свидетелей-партизан (фамилии которых в момент написания отчета не помнил), а потом и саму Одинцову. В результате, «…личным признанием было установлено, что Одинцова Нина являлась агентом Минского гестапо и имела тесную связь с ложным комитетом КП(б)Б, организованном немецкими разведывательными органами в г. Минске для выявления советского подполья в тылу немцев.» [1, Л. 8 – 9]

Несмотря на очевидную абсурдность большинства обвинений, озвученных Гуриновичем, для восстановления объективной картины произошедшего проанализируем события в их развитии, используя для этого информацию из максимально большого количества имеющихся источников. Помимо обращения Марии Одинцовой в ЦК и записок Яковлева и Гуриновича, это, в первую очередь, показания одного из главных свидетелей и действующих лиц трагедии Марии Батуриной.

19 декабря 1944 года с ней беседовали в Комиссии по составлению хроники Великой Отечественной войны. В Национальном архиве РБ хранится стенограмма этой беседы. Для целей нашего исследования этот документ имеет важное значение, поскольку отражает события по горячим следам, позволяет восстановить некоторую их последовательность, тогда как в других источниках этому не уделяется достаточного внимания.  

Война застала Батурину в Друскениках, в июле она пешком добралась до Минска, а осенью 1941 года довоенный сослуживец Николай Герасименко познакомил ее с членом подпольного комитета Никифоровым (Ватиком). До весны – лета 1942 года она выполняла отдельные задания подпольщиков, в основном, по ее же словам – «слушала радио». Летом ее ввели в состав Сталинского подпольного РК (секретарь – Герасименко), а в конце августа отправили в Южную зону Минской области (Слуцкий, Любанский, Копыльский и др. районы) в качестве связной подпольного горкома с действовавшими там партизанами (бригада имени Ворошилова под командованием Филиппа Капусты).

Посылал в «командировку» ее лично Ковалев. Их познакомил на Комаровке незадолго до этого Герасименко; с Ковалевым она пришла на Советскую, 2 (точнее, на Советскую, 4 – напротив Дома Правительства). В этом доме жила семья Одинцовых – знакомые нам Леонтий Ефимович, его жена Мария Тимофеевна и их дочь Нина. Как оказалось, Нина уже бывала в партизанском отряде в Копыльском районе, позже Батурина узнала, что там с ней не стали даже разговаривать, посчитали 17-летнюю девушку ветреной, а им нужен был человек серьезный. Со слов Батуриной получается, что именно ей отводилась главная роль в установлении связи с партизанами, а Нина Одинцова выполняла при ней роль проводника.

Ковалев написал письмо в отряд, выдал Батуриной тысячу рублей и пустые бланки пропусков для передвижения за пределами города. Суть полученного задания заключалась в следующем: девушки должны были сообщить партизанам, что в Минске создан городской подпольный партийный комитет и, следовательно, как полагала Батурина, партизанский отряд должен войти ему в подчинение, для чего Ковалев просил прислать из отряда связного [6, Л. 450 – 452].

О том, как оценивали ситуацию в базировавшемся в тех краях подпольном обкоме и подконтрольных ему партизанских отрядах, подробнее рассказала Александра Игнатьевна Степанова. В начале июля 1942 года ее, как члена обкома, Василий Козлов направил в Слуцкую зону для установления связи с действовавшими там партизанами. Одновременно ей было поручено выяснить положение дел в Минске.

Во второй половине августа 1942 г. в район дислокации бригады имени Ворошилова, при которой находилась Степанова, прибыли две девушки – связные от минских подпольщиков. Это было первое посещение Нины Одинцовой (вместе с Лидой Лидман) партизан Слуцкой зоны. С ними беседовал командир бригады Филипп Капуста. Видимо, девушки не произвели на него впечатления. Комбриг отправил их обратно в Минск с сообщением, что по вопросам связи с городским подпольем он будет говорить только с кем-то из его руководителей [1, Л. 14]. С этим и была связана вторая «командировка» Нины Одинцовой в партизанскую зону (совместно с Батуриной) – они должны были организовать связь с отрядом на более высоком уровне.

Батурина и Одинцова успешно прошли непростой путь и в скором времени оказались в штабе соединения. Как выяснилось, Степанова была знакома с Одинцовым Леонтием Ефимовичем по довоенной работе в ЦИК БССР. Нина сообщила, что ее отец является членом Минского подпольного горкома партии и что секретарь этого комитета Иван Ковалев живет у них на квартире под кличкой Невский. Также она сообщила, что у них на квартире проводятся заседания подпольного горкома и назвала несколько фамилий входящих в его состав подпольщиков, среди которых был еще один знакомый Степановой по довоенной работе – Иосиф Будаев (он, как и Леонтий Одинцов, не являлся членом горкома, но играл весьма значительную роль в движении).

Работа Минских подпольщиков заинтересовала Степанову. У нее возникла идея проникнуть в город и побывать на заседании горкома. Это ее мнение одобрил и недавно назначенный руководителем Слуцкого подпольного межрайкома партии Иван Варвашеня.

Решение вопроса о способе проникновения в Минск предложила Одинцова. Она взялась организовать изготовление для Степановой немецкого паспорта с пропиской в городе. Для этого Степанова отклеила свою фотографию из удостоверения личности и передала ее Батуриной. Было решено оформить для Степановой документы на имя Александровой Веры Павловны. Кроме того, через Нину она передала письмо ее отцу Леонтию Ефимовичу, в котором рекомендовала подпольному горкому не лезть в дела партизан, а заняться городом Минском, проводить агитацию и пропаганду среди населения города, проводить диверсии на предприятиях и на железной дороге [1, Л 16].

Из сказанного видно, что на этом первоначальном этапе взаимоотношений Нины Одинцовой с партийным и партизанским руководством Слуцкой зоны не возникло особых осложнений. Мария Батурина в своих воспоминаниях сетовала на некоторые неприятные особенности в поведении Одинцовой, но это были скорее причуды семнадцатилетней девушки, вырвавшейся на свободу, которые никак не свидетельствовали о ее предательстве. В дороге она вела себя возмутительно с точки зрения конспирации. Если Батурина старалась не афишировать перед случайными попутчиками и жителями деревень свой интерес к местам обитания партизан, то Нина буквально в каждой лесной деревушке интересовалась у местного населения наличием в округе партизан и просила их отвести к командиру. В партизанском лагере она проявляла чрезмерный интерес к устройству партизанского уклада и утомила окружающих вопросами о том, есть ли в отряде танки и артиллерия. Партизанскому руководству приходилось от нее буквально прятаться. «Где мы ни сядем, она подойдет», - сокрушалась ее нескромному поведению Мария Батурина. Варвашеня с ней не стал разговаривать.  Степанова прямо заявила Батуриной: «Мы этой девушке не верим, пусть она так и скажет Ковалеву и Герасименко» [6, Л. 453]. Если трактовать слова Батуриной не буквально, то Нину Одинцову в бригаде на первых порах заподозрили отнюдь не в измене, а, скорее, в чрезмерной навязчивости и надоедливости.

Отношение к деятельности Минского подпольного комитета на уровне партийного руководства Слуцкого межрайкома на этом этапе тоже совсем не свидетельствовало о недоверии или подозрительности – возможно оно было немного предвзятым с точки зрения оценки его деятельности, но не более того. Прочитав письмо Ковалева, в котором тот предлагал партизанскому и партийному руководству установить более тесные связи и приглашал для этого их представителей в Минск, Варвашеня сказал Батуриной: «передай ему [Ковалеву], пусть меньше говорит, а больше делает, больше проводит диверсий … В следующий раз будешь идти, приведи его» [3, Л. 353]. 

Они пробыли в бригаде месяц, причем содержали их разных местах. Варвашеня, улучив минуту (избавившись от назойливости Нины Одинцовой), еще несколько раз разговаривал с Батуриной. В этих беседах он подробнее охарактеризовал свое видение взаимоотношений с городским подпольем: «Если вы можете оружием помочь отрядам, собирайте, мы его заберем. Вам мы дадим взамен взрывчатые вещества, мины … У вас там занимаются только разговорами, а конкретных мер не принимается. Вот вам взрывчатые вещества, приступайте к работе, а мы с вами будем связь держать. Это … не 1917 год, когда нужно было разъяснять, что такое советская власть, это все знают. Агитацией вы только себя раскроете» [6, Л. 453].

Во второй половине сентября Варвашеня написал Ковалеву письмо. Девушкам запрягли лошадь, и они выехали обратно в Минск. Возвращались как «западницы», везущие в город продукты для обмена. В целях конспирации (и не только ради этого, надо полагать) в телегу им положили мешок муки и половину свиной туши – пол-кабана, по выражению Батуриной. Ей вновь не понравилось поведение Нины, которая накрасилась, завилась и не обращала ни малейшего внимания на конспирацию. Окружающим Батурина стала говорить, что они не знакомы, что девушка попросилась подвезти ее до Минска [6, Л. 453].

24 сентября они вернулись в город. Зашли к Одинцовым, там их поджидал Ковалев. Батурина рассказала ему о беседе с уполномоченным ЦК партии, но фамилии Варвашени (по просьбе последнего) не назвала. В ее пересказе позиция Варвашени в отношении возможных контактов с Минским горкомом была достаточно жесткой, она в значительной степени ставилась в зависимость от активизации диверсионной работы в городе: если горком будет ограничивать свою деятельность агитацией, то с ним прекратят связь.

Ковалев, вероятно, был не удовлетворен результатами их поездки. «Вы ничего не узнали», - заявил он Батуриной. Тем не менее, он согласился с необходимостью отправить в отряд для связи кого-то из членов горкома и забрал у Батуриной фотографию Александры Степановой – для того, чтобы оформить ей документы для посещения города.

В этот же день, вернее, в ночь на 25 сентября был арестован член горкома Никифоров (Ватик), затем арестовали Герасименко и всю его семью (жену и дочь). У него в те дни скрывался Скромный (подпольщик из гетто Григорий Смоляр). Он успел через окно выбраться на чердак и таким образом избежать ареста [6, Л. 454]. Так начался второй, осенний разгром Минского подполья.

Две недели Батурина скрывалась на уцелевших квартирах, так как в это время невозможно было выйти из города [3, Л. 355]. Нина Одинцова, судя по многочисленным свидетельствам, раньше нее сумела выбраться из Минска. Мария Тимофеевна Одинцова в своих письмах в ЦК указывала, что произошло это 6 октября, когда за их квартирой была установлена слежка со стороны гестапо [1, Л. 2].

Возможно, это произошло даже раньше. Мария Батурина, ссылаясь на слова самой Нины, говорит, что из Минска она ушла 30 сентября [1, Л 13]. Это похоже на правду, поскольку Александра Степанова рассказывает, что Нина Одинцова вернулась из города в первых числах октября 1942 года. Даже с учетом того факта, что добираться приходилось окольными путями и дорога занимала, как правило, несколько дней, вполне можно предположить, что Мария Тимофеевна Одинцова ошиблась в датировке и Нина появилась в отряде действительно в самом начале октября. Там она рассказала, что в Минске в массовом порядке начались облавы и аресты советских граждан, заподозренных в подпольной работе и в связях с партизанами. Она сообщила, что к ней на квартиру также приходили из гестапо, но ей удалось ускользнуть, уйти из города и добраться до партизан. После этого она была оставлена при штабе бригады им. Ворошилова.

Ждали возвращения Батуриной. Она вернулась, как утверждает Степанова, через несколько дней после Одинцовой [1, Л. 16 – 17].

Александра Степанова ничего не сообщает об инциденте, случившемся в дороге. Между тем, это был, пожалуй, ключевой момент в разворачивающейся драме.

Уполномоченный особого отдела отряда им. Суворова Гуринович в числе других поступков, «изобличающих» Нину Одинцову в предательстве, приводит такой весьма любопытный факт: «В последнее время, когда Одинцова была [уже] под подозрением, ей запретили выход из отряда в город Минск и установили за ней постоянное негласное наблюдение.» Начальник особого отдела бригады имени Ворошилова Яковлев, конкретизирует слова своего подчиненного и называет следующую причину ограничения ее свободы. «За короткое время пребывания в отряде Одинцова неоднократно пыталась уйти в Минск якобы для встречи с отцом.» [1, Л. 12 – 12 (оборот.)], - пишет он в упомянутой выше «отписке», направленной в ЦК.

Установленное Гуриновичем негласное наблюдение за девушкой не помогло удержать ее в узде. Мария Батурина, как мы уже установили, несколько позже Нины выбралась из Минска. По пути в отряд в 70 километрах от Минска в Слободском лесу она встретила Одинцову, которая вместе со знакомой партизанкой Тосей шла в Минск. Батурина предложила им вернуться – в виду продолжавшихся в городе арестов.  Попутчица Нины сразу согласилась с этим, а сама Одинцова категорически отказалась, утверждая, что сможет пройти в город. С помощью еще одной партизанки, подоспевшей к месту событий, Батурина насильно заставила Одинцову вернуться в отряд [1, Л. 13]. Там расценили этот ее демарш как попытку дезертирства, что, на наш взгляд, никак не вписывается в общую канву поведения Нины Одинцовой – независимо от того, являлась ли она советским патриотом или агентом Минского СД: в обоих случаях у нее не было оснований для бегства.

Что же на самом деле влекло Нину в опасный город, в котором продолжались аресты и из которого она только недавно сумела выбраться? Некоторый свет на случившуюся историю, возможно, проливает упоминание ее матери Марии Тимофеевны о том, как Нина уходила из города. «Когда за нами и нашей квартирой была установлена слежка со стороны гестапо, дочь моя, Нина, совсем неожиданно … ушла в отряд им. Ворошилова.» [1, Л. 2 (оборот.)] Что означает «неожиданно»? Среди возможных причин выскажем предположение, что Нина бежала из города без заранее оговоренного плана, возможно даже без ведома родных и без их разрешения. А потом, в отряде переживала за отца, арест которого был неминуем. Особенности характера девушки, ее юный возраст и неопытность вели к наивным попыткам спасти отца. Один из немногих выживших членов Минского подпольного горкома Алексей Котиков (со слов других подпольщиков, сам он не был знаком с Одинцовыми) подтверждает такой мотив в поведении Нины Одинцовой: «… она хотела пойти в Минск, боясь за жизнь своего отца. Ей запретили идти, но она все-таки пошла. Потом, когда возвратилась … в отряд, было сказано, что она хотела перебежать к немцам … не поняли ее и загубили молодую жизнь.» [3, Л. 198]

Вернувшись в бригаду, Мария Батурина рассказала Варвашене о произошедшем в дороге инциденте. В эти же дни в отряды начали приходить спасшиеся от арестов в Минске подпольщики; они все чаще высказывали предположение, что виновником арестов был Ковалев, который жил на квартире у Одинцовых, при том, что отец Нины, был членом «подпольного горкома», организованного Ковалевым [1, Л. 20] (последнее утверждение ошибочно, Леонтий Одинцов не входил в состав руководства подпольного горкома).

Сообщения о Ковалеве как о предателе начали поступать и в ЦК КП(б)Б к Пономаренко и Калинину. Во второй половине октября 1942 г. руководитель действовавшей в Минске разведгруппы ГРУ Генштаба РККА Сергей Вишневский в радиограммах от 19 и 23 числа информировал Разведуправление о ситуации в городе: «…восемь человек … горкома арестованы. Предал член горкома под кличкой «Невский». Идут большие аресты…»; «… Невский предал горком. Идут аресты» [5, Л. 4]. Несколькими днями позже эти сведения были переданы из Генштаба в ЦК КП(б)Б [7, Л. 3].

27 – 28 октября Пономаренко получил подтверждение данной информации и по своим каналам – от секретаря Минского подпольного обкома Романа Мачульского и находившегося там с инспекцией секретаря ЦК КП(б)Б Иван Ганенко: «По данным Варвашени и наших осведомителей в Минске на 15.Х арестованы комитет и коммунисты общим числом 272 человека. … Комитет работу прекратил … Предатель Невский – Ковалев … В настоящее время Невский – Ковалев находится на свободе.» [6, Л. 60]

Решение было принято не сразу. Пантелеймон Пономаренко предложил партизанам «…строго проверить [информацию], не доверять только заявлениям» но, одновременно с этим, дал указание сообщить базировавшимся вокруг Минска бригадам и отрядам о предательстве Невского и потребовал от их командования “директивы, рассылавшиеся Невским, не исполнять, а людей его, где они есть, взять в проверку” [6, Л. 60], а внушающих сомнения – задерживать [8, с. 134].

Как выяснилось много позже, в эти дни Ивана Ковалева пытали в минском СД, более-менее весомые доводы о начале его сотрудничества с немецкими спецслужбами появятся у сторонников этой версии лишь к концу декабря – началу января 1942 – 1943 г.

Тем не менее, механизм был запущен. Ход событий сделал положение Нины Одинцовой в отряде весьма непростым. Она не скрывала тесных связей их семьи с Ковалевым. Как это часто бывает, окружающие начали выискивать в ее образе жизни поступки, которые бы подтверждали ее предательство, и, надо сказать, находили их в самых неожиданных проявлениях. Против нее начинали играть обыденные для других жителей оккупированного города факты.

Так, Александра Степанова посчитала весьма подозрительным, что в конце 1941 года Нина Одинцова работала официанткой на фабрике-кухне в немецко-офицерской соловой, а уж после того, как стало известно, что девушка закончила трехмесячные курсы машинисток и работала в немецком учреждении «на пишущей машинке с немецким шрифтом», а затем и вовсе переводчицей, вина Одинцовой в ее глазах, можно сказать, была доказана [1, Л. 17].

Бывшая подпольщица, оказавшаяся к тому времени в отряде, Анастасия Фоминична Веремейчик (до войны работала преподавателем марксизма-ленинизма в мединституте), весьма к месту вспоминала, что Нина Одинцова рассказывала партизанам, как перед выходом в отряд на квартире у ее отца был устроен шикарный бал в честь ее именин. Центральной фигурой на празднике были Ковалев – Невский, и она, Нина [1, Л. 20].

В конце октября 1942 года Веремейчик была командирована из отряда им. Суворова в Минск. В числе других заданий особым отделом отряда ей было поручено побывать на квартире у Одинцовых и узнать, арестован ли отец Нины. Разумеется, не из праздного любопытства уполномоченный особого отдела Гуринович Виктор Иванович устроил эту проверку. 

Веремейчик дважды посетила интересующую квартиру. С Одинцовыми до того она не была знакома, с Ниной впервые увиделась в октябре 1942 г. в Ворошиловской бригаде. Самого Леонтия Ефимовича дома она не застала, а его жена при первом ее посещении сказала, что муж находится в деревне, а во второй раз и вовсе утверждала, что тот ушел в Западную Белоруссию. От жителей дома Веремейчик узнала, что Одинцов не был арестован [1, Л. 20 – 21]. Этот факт, надо полагать, подлил масла в огонь недоверия к Нине, хотя, в общем-то, свидетельствовал всего лишь о том, что Леонтий Одинцов скрывался.

Сосед Одинцовых по дому, которого в первые дни оккупации Леонтий Ефимович «прощупывал» на предмет участия в подпольной организации, Степан Игнатьевич Селях 9 апреля 1946 года был вынужден написать объяснение «По вопросу работы и поведения Одинцова Леонида Ефимовича в период 1941 – 1942 г. до его ареста». В нем Селях утверждает, что Леонтий Одинцов был арестован месяца через два после Ковалева, то есть – в декабре 1942 г. [1, Л. 22] (В полном списке минских подпольщиков, содержащемся в вышедшем в 1995 году исследовании белорусских архивистов, его арест датируется октябрем месяцем 1942 года [9, с. 96]).

Такое его утверждение, вероятно, основывается на том, что об аресте Леонтия Одинцова долгое время никто в доме не знал, за исключением соседей по второму этажу, на котором располагалась и его квартира. Сам Селях об аресте Одинцова узнал от Анастасии Веремейчик, а это, как мы увидим ниже, был крайне ненадежный источник. Помимо прочего, она высказала предположение, что Одинцов шпион – исходя, надо думать, из того предположения, что долгое время в разгар арестов он оставался на свободе.  Для установления истины Селях предложил выяснить условия содержания и поведение Одинцова в тюрьме [1, Л. 29 – 30].  Они «установили», что Одинцов сидел на втором этаже, выглядел свежо и бодро и, как уточняла впоследствии Веремейчик, через окно мимикой переговаривался с полицаями [1, Л. 22].

Оставим без комментариев последнее утверждение ввиду его явной нелепости. Степан Селях утверждает, что Одинцов длительное время находился в заключении, поскольку жена носила ему передачи в тюрьму ежедневно в течение двух или трех месяцев. Потом Леонтия Одинцова вывезли из тюрьмы и были слухи, что вывезли его в душегубке [1, Л. 29 – 30] (в душегубке из минской тюрьмы заключенных вывозили, как правило, в Тростенец). Жена Одинцова в своем обращении к Пономаренко утверждала, что ее мужа казнили 1 июля 1943 года после 8-месячного пребывания в тюрьме [1, Л. 1]. Если Мария Тимофеевна не ошибается в датировке, то арест Леонтия Ефимовича приходится на 1 ноября, что фактически не противоречит результатам изысканий, проделанных белорусскими архивистами.

Вскоре после ареста мужа Мария Одинцова на некоторое время покинула город. Анастасия Веремейчик утверждала, что она приезжала в Копыльский район, в котором базировалась бригада имени Ворошилова (искала следы дочери?) После возвращения в город Мария Тимофеевна переехала из своей квартиры по неизвестному адресу, не сообщив никому из соседей о новом своем местожительстве. По непонятной причине Веремейчик весьма подозрительно отнеслась к этим простейшим мерам предосторожности. Не меньшее подозрение вызвало у нее сообщение Степана Селяха о посещении пустой уже квартиры Одинцовых по ул. Советской гестаповцем, который разыскивал Нину [1, Л. 21 – 22].

Интерес партизанского руководства бригады имени Ворошилова к их квартире возник не на пустом месте. «Шпионская» деятельность отца и дочери Одинцовых по мнению многих участников событий подтверждалась их знакомством с руководителем «провокационного» горкома Иваном Ковалевым. В связи с этим особый интерес представляет вопрос о том, явился ли расстрел Нины Одинцовой результатом самодеятельности местных партизан или же был следствием санкционированной сверху «охоты на ведьм». Как полагал белорусский историк Константин Доморад, известная реакция Пантелеймона Пономаренко на происходившие в Минске события послужила основанием для расправы над Ниной Одинцовой, так как давала право партизанскому командованию принимать любое решение в отношении прибывавших из города подпольщиков [8, с. 134].

С другой стороны, сводить причины расстрела Нины Одинцовой лишь к ее контактам с секретарем горкома Ковалевым было бы на наш взгляд ошибочным. В отношении той же Марии Батуриной имелось не меньше оснований для подозрений в связях с «предателем» Ковалевым: Батурина доставила в бригаду письмо от Ковалева, она же вела разговоры с Варвашеней и Степановой от имени Минского подпольного комитета, иными словами, именно она выступала в качестве эмиссара секретаря Минского подпольного горкома, «оказавшегося», как выяснилось позже, провокатором и предателем. И, тем не менее, Марии Батуриной предоставили шанс. После возвращения из Минска Варвашеня дал ей задание в Слуцк. Как полагают многие современные исследователи, это была своего рода проверка пришедшей в бригаду по поручению Ковалева подпольщицы [8, с. 125].

Мария Батурина доставила в Слуцк мины и взрывчатку, с помощью которой местные подпольщики взорвали здание почты, радиоузел и электростанцию. После диверсии она же вывезла исполнителей из города и доставила их в отряд [3, Л. 358 – 357].

Житейски более опытная, чем Нина – безрассудный и разбалованный ребенок, Мария Батурина уцелела в той непростой и для нее ситуации. Позднее Мария Тимофеевна Одинцова обвиняла ее и в этом – не справедливо, как нам кажется. Уже после освобождения Минска, в конце июля 1944 года, она посетила вернувшуюся в город Анастасию Веремейчик. Спрашивала о Нине, так как та находилась в бригаде имени Ворошилова осенью 1942 года. Правды о Нине Веремейчик ей не сказала, посчитав, что не имеет на то полномочий.  Неделю спустя Одинцова подкараулила ее недалеко от пассажирского вокзала, и стала обвинять (заодно с Батуриной) в том, что по их вине погибла ее дочь Нина.  «Почему в отряде убили Нину, а Батурина, которая тоже знала Ковалева – Невского, осталась в живых?» - задавалась вопросом Мария Тимофеевна и сама же на него отвечала: «Батурина … осталась в живых … как более опытная, умеющая … лучше обманывать начальство и маскироваться, она и погубила ее неопытного молодого птенчика Нину…» [1, Л. 22 – 23].

Сейчас уже трудно судить, имелись ли у командования бригады мотивы для ее расстрела помимо связей с Ковалевым, которые Нина Одинцова не скрывала и о которых охотно рассказывала в отряде. Озвученные участниками событий подозрения выглядят настолько нелепыми, что невольно вызывают весьма серьезные сомнения в справедливости приговора.

Что-либо доказать Нине Одинцовой шанса не предоставили. Вместо этого ее неуклюжие попытки проявить себя в бою, командование отряда имени Суворова, а потом в бригаде у Капусты и в межрайкоме у Варвашени расценили как акты явного предательства.

7 ноября 1942 года в зоне дислокации бригады имени Ворошилова (Старицский лес в Копыльском районе) ее отряды вели бой с немцами. По просьбе Одинцовой она была придана командиру пулеметного взвода отряда им. Суворова. В этот день взвод держал оборону на кладбище, перекрывая дорогу в направлении Велешинского леса, куда должен был продвигаться противник. Когда на дороге появилась немецкая автоколонна, взвод открыл по ней пулеметный огонь. Противник спешился и начал разворачиваться для атаки, «и тогда из засады поднялась Одинцова Нина и бросилась бежать в сторону противника. Партизаны заставили ее вернуться обратно, и на их расспросы, почему она это делает, Одинцова ответила: «Хотела предупредить немцев, чтобы они не стреляли, так как в засаде находится полиция». Так описывает случившееся Александра Степанова [1, Л. 17 – 18]. Позже этот эпизод послужит одним из основных доказательств в арсенале уполномоченного особого отдела отряда им. Суворова Гуриновича в деле по обвинению Одинцовой в предательстве. Он расценил поведение Нины Одинцовой как попытку перебежать на сторону противника в разгар боя. Остается неизвестным, по какой причине Гуринович не задавался вопросом, зачем хитрый, коварный и хорошо законспирированный агент, каким в глазах обвинения представала Нина Одинцова, повел себя в этом эпизоде неразумно и нелогично. 

Версия, высказанная девушкой в оправдание своего поступка, не была принята во внимание. Между тем, владея на достаточно хорошем уровне немецким языком (работала переводчицей в немецком учреждении) семнадцатилетняя девушка – судя по рассказам Батуриной, наивная и неуравновешенная – вполне могла решиться на необдуманный поступок: обмануть врага, вызвать замешательство в его рядах, крикнув на немецком языке, что в засаде находятся не партизаны, а союзники немцев – полицейские. Увы, использовать в полной мере «военную хитрость» ей не удалось.

Как это было «установлено» следствием, в том же бою Нина Одинцова передавала условные сигналы наступающим немецким частям, указывая, где находится пулеметный расчет партизанской бригады. Прокомментировать это утверждение Гуриновича с точки зрения логики и здравого смысла также не представляется возможным – если только не принимать во внимание более чем очевидные попытки партизанских следователей изыскать на Нину Одинцову побольше компромата, что в конечном итоге и привело к гибели девушки.  18 ноября 1942 года Нина Одинцова была расстреляна в отряде имени Суворова [10, с. 203] с ведома командования бригады имени Ворошилова и с санкции секретаря Слуцкого межрайкома партии Ивана Варвашени.

При этом, в своем письме в Оргинструкторский отдел ЦК КП(б)Б от 7 мая 1946 года, написанном на клочке желтой (уж не оберточной ли?) бумаги, Иван Денисович Варвашеня утверждал, что Нину Одинцову помимо попытки перехода на сторону немцев и подачи сигналов во время боя, обвиняли в передаче сведений о дислокации партизанских отрядов предателю Невскому [1, Л. 33]. Об этом же упоминал в своем отчете и Гуринович: «Маскируясь тем, что она является представительницей подпольного комитета КП(б)Б, Одинцова собирала сведения о партизанах и передавала их в Минск Ковалеву» [1, Л. 8 – 9]. Это был, пожалуй, единственный эпизод в обвинении Нины Одинцовой, возникший не на пустом месте. Места дислокации партизанских отрядов в Слуцкой зоне вполне могли интересовать секретаря Минского подпольного комитета Ивана Ковалева, и связная горкома действительно могла собирать и передавать соответствующую информацию в Минск.

Беда заключалась в том, что ко времени описываемых событий (ноябрь 1942 года) партийное и партизанское руководство уверенно считало Ивана Ковалева провокатором, что вызывало подозрения и в отношении девушки, если она действительно поставляла информацию о партизанах в подпольный горком.

В сентябре 1959 года, однако, Бюро ЦК КПБ сняло обвинения в провокаторской сущности Минского подпольного горкома и признало его патриотической организацией. В связи с этим частично были сняты обвинения и с Ивана Кирилловича Ковалева: высокая партийная инстанция постановила считать его преданным делу борьбы с оккупантами руководителем, который только после ареста, не выдержав пыток, примерно в начале 1943 года стал на путь сотрудничества с немецкими спецслужбами [4, Л. 21, Л. 105]. Обвинение Нины Одинцовой в том, что она собирала сведения о партизанах для Ковалева (на тот момент не предателя, а патриота и секретаря вполне патриотического Минского подпольного горкома), таким образом, сводились на нет. Впрочем, Ивану Варвашене не довелось переживать сколько-нибудь серьезных моральных мучений по этому поводу – он умер 4 марта 1957 года.

Страшная логика происходивших событий состояла в том, что проводившие расследование гибели Нины Одинцовой партийные администраторы не были заинтересованы в установлении объективной картины. Вполне возможно, что они даже не симпатизировали Яковлеву, Гуриновичу и Варвашене. В 1946 году для того чтобы высказать другое мнение по этому поводу, нужно было обладать изрядным мужеством – не меньшим, чем его проявила Нина Одинцова, отправлявшаяся в опасное путешествие в Минск на помощь отцу. Партийное расследование подошло к делу вполне формально и признало предоставленные Гуриновичем, Яковлевым и другими участниками событий сведения достаточным основанием для убийства девушки. 

7 мая 1946 года (в день получения записки от Ивана Варвашени) ответственный организатор Оргинструкторского отдела ЦК КП(б)Б Головко составил Справку на имя начальника отдела Закурдаева, в которой подвел итоги проведенного расследования:

«Проверив заявление гражданки Одинцовой Марии Тимофеевны, установлено, что ее дочь Одинцова Нина Леонтьевна, 1924 года рождения, как видно из объяснений бывших работников партийных органов Слуцкой межрайонной зоны, была направлена немецкой разведкой в партизанскую бригаду им. Суворова со шпионским заданием. В период блокады партизанской зоны передавала условные сигналы наступающим частям противника и пыталась перейти на сторону немцев» [1, Л. 35].

Обвинение в сборе и передаче Ковалеву сведений о партизанах, проходят в справке отдельной строкой. Кроме того, в качестве дополнительного и весьма неоднозначного нюанса Головко приводит сообщение связной отряда им. Суворова Веремейчик о том, что минское гестапо, имея сведения о пребывании Одинцовой Нины в партизанской зоне, не предпринимало репрессий по отношению к ее родителям.

В резюмирующей части своей Справки Головко высказал личное мнение: «Считаю правильным приказ командования партизанской бригады им. Суворова о расстреле Одинцовой Нины Леонтьевны, изобличенной в шпионаже.» [1, Л. 37]

Понадобились годы, прежде чем с них были сняты обвинения. Не будучи осужденными, отец и дочь Одинцовы юридически не могли претендовать на официальную реабилитацию. Поэтому о снятии с них клеветнических обвинений можно судить лишь по косвенным признакам. В ходе первого массового награждения минских подпольщиков 8 мая 1965 года Леонтий Ефимович был посмертно удостоен медали «За отвагу» [10, стар. 203], позднее в его честь назвали одну из улиц Минска. Это в значительной степени снимало с него подозрения. О невиновности Нины свидетельствует только упоминание ее имени в книге Памяти города Минска (издана в 2005 году), в которой семья Одинцовых (в том числе и Нина) значится в перечне хозяев конспиративной квартиры, через которую подпольный горком поддерживал связь с партизанским отрядом (название отряда не указывается) [10, стар. 174]. Об обстоятельствах ее гибели это издание не упоминает.

Гуринович, Яковлев и Варвашеня наказаны не были. Их действия вполне укладывались в рамки целесообразности военного времени – в самой примитивной ее трактовке.

Легким испугом отделались две другие подпольщицы из Минска, оказавшиеся в похожей ситуации. Почти одновременно с «командировкой» Марии Батуриной и Нины Одинцовой в Копыльский район в межрайком к Варвашене, в обком к Козлову с письмом Минского горкома были направлены подпольщицы Хася Пруслина и Анна Езубчик.

Добравшись до Любанского района, они отыскали партизан, которые отвели их в обком к Василию Козлову, где на первых порах связные горкома получили хороший прием. Однако, после массовых сообщений о предательстве Ивана Ковалев в их адрес также возникли очень серьезные подозрения. В письме, которое принесла в обком Пруслина, Ковалев писал, что есть указание центра подтянуть все партизанские отряды к Минску, после чего, мол, будет дан общий сигнал для захвата города (отметим, что подпольный комитет долго носился с идеей захвата Минска в ходе наступления РККА). Имея к тому времени постоянную радиосвязь с Москвой, обком (Василий Козлов) выяснил, что подобного распоряжения партизанское руководство не давало [3, Л. 237], в связи с чем инициатива Минского горкома была сочтена провокационной [4, Л. 70]. С прибытием из-за линии фронта секретаря ЦК КП(б)Б Ивана Ганенко, отношение к курьерам Минского горкома ухудшилось, и их отправили в Копыль, к Варвашене, как арестованных. Почти месяц Пруслина и Езубчик были под арестом, пока, наконец, Варвашеня не послал их в Минск – выяснить ситуацию [3, Л. 239 – 241]. По словам Анны Езубчик они с Хасей Пруслиной должны были вывести из Минска членов подпольного комитета. Выполнить это задание подпольщицы не смогли, поскольку ко времени их появления в городе все члены горкома были арестованы [2, Л. 42 – 43].

После возвращения из Минска они получили возможность остаться в отряде. Хася Пруслина в Минск больше не ходила, сначала она работала в госпитале, а потом редактировала газету «Сталинец». После создания в 1943 году Минского подпольного горкома, базировавшегося уже не в городе, а в лагере у Ваупшасова, до прихода Красной Армии Пруслина работала в горкоме под началом у Лещени [3, Л. 241].

Анна Езубчик продолжала выполнять задания в Минске – в частности организовывала вывод в лес семей известных деятелей белорусской науки и культуры – Тикоцкого, Шевцова, Любана и др. [2, Л. 47 – 48]

Список источников и использованной литературы

1. Национальный архив Республики Беларусь (НАРБ), Ф. 4П, Оп. 33а, Д. 615. ЦК КП(б)Б. Оргинструкторский отдел. Персональное дело Одинцовой Нины Леонтьевны и Одинцова Леонтия Ефимовича. 31 августа 1944 – 7 мая 1946 г.
2. НАРБ, Ф. 4П, Оп. 33а, Д. 664. Центральный Комитет КП(б) Белоруссии. Оргинструкторский отдел. Отчеты и докладные записки коммунистов о подпольной работе в г. Минске в период Великой Отечественной войны 1941 – 1944 г. 29 октября 1944 – 1 сентября 1945 г.
3. НАРБ, Ф. 1346, оп. 1, Д. 75. Минский подпольный партийный комитет КП(б)Б. Стенограмма заседаний комиссии ЦК КПБ по Минскому партийному подполью. Первый экземпляр. 28 мая 1958 г. - 1 августа 1958 г.
4. НАРБ, Ф. 1346, оп. 1, Д. 80. Минский подпольный партийный комитет КП(б)Б. Стенограмма заседаний Бюро ЦК КПБ по вопросу деятельности партийного подполья в Минске в годы Великой Отечественной воны. 7 сентября 1959 года.
5. НАРБ, Ф. 1346, Оп.1, Д. 138. Минский подпольный партийный комитет КП(б)Б. Особая папка. Справка Главного разведывательного управления генерального штаба Министерства обороны СССР о деятельности разведгруппы С. К. Вишневского – «Смелого», «С.К. Владимирова» в Минске в 1942 году.  15 марта 1961 г. 
6. НАРБ, Ф. 1346, оп. 1, Д. 205. Минский подпольный партийный комитет КП(б)Б. (Коллекция). Документы и материалы партархива Института истории партии при ЦК КПБ о Ковалеве Иване Кирилловиче. 1939 г. – 1983 г.
7. НАРБ, Ф. 1346, Оп. 1. Д. 206. Минский подпольный горком КП(б)Б. (Коллекция). 11.04.1983 – 26.04.1983 гг. Копия справки о Минком подпольном горкоме партии, полученная из партийного архива Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС
8. Доморад К.И. Партийное подполье и партизанское движение в Минской области. 1941-1944/К. И. Доморад – Минск: Наука и техника, 1992, 412 с.
9. Мінскае антыфашысцкае падполле / Аўт.-укл. Я. І Бараноўскі, Г. Дз. Кнацько, Т. М. Антановіч і інш. – Мн., : Беларусь, 1995, 256 с.
10. Памяць. Гісторыка-дакументальныя хронікі гарадоў і раёнаў Беларусі. Мінск. Кніга 4-я – Мн,: БЕЛТА, 2005

Постоянный адрес данной публикации: