III. НАЧАЛО ОБЩЕСТВЕННО-САНИТАРНОЙ И ПОЛИТИЧЕСКОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ (1896 - 1917)

1. В Новой Ладоге (1896 - 1898 гг.)

В январе 1896 г., получив свидетельство об окончании медицинского факультета со званием врача, я приехал в Петербург. Мне хотелось несколько месяцев поработать в одной из больниц для получения некоторого практического опыта и затем отправиться куда-нибудь на работу в качестве земского врача. Теперь, много лет спустя, когда я вспоминаю о двух месяцах, проведенных мною тогда в Петербурге, я не могу понять, как могло вместиться в этот короткий срок столько разнообразных явлений и начинаний, оказавших значительное влияние на весь дальнейший ход моей жизни.

С первых же дней по приезде началась моя работа в Обуховской больнице бесплатным сверхштатным ординатором - палатным врачом в терапевтическом отделении. Заведовал им тогда Нечаев. Каждый день я тщательно осматривал и обследовал больных и производил различные исследования (мочи, мокроты) и докладывал затем при обходе доктору Нечаеву. Волновался я очень много: меня смущала трудность постановки уверенного и определенного диагноза. Я очень огорчался, когда, выслушав мое сообщение о результатах обследования больного и о моем предположительном диагнозе, главный врач, не проверяя мои данные, продолжал свой обход, переходя к следующей кровати. Я искал ответа на свои сомнения в разделах руководств по специальной патологии, обращался за советом к другим таким же добровольцам, бесплатно работавшим в соседних палатах. Таким образом завязывались новые знакомства.

Один из новых знакомых врачей ввел меня в кружок, имевший связь с несколькими рабочими Шлиссельбургской заставы. На меня была возложена задача по вечерам и в воскресные дни заниматься с рабочими, помогать им разбираться в началах политической экономии, в содержании только что появившихся в печати работ Плеханова (Бельтова) и других изданий.

Меня познакомили с А. Н. Потресовым¹, через которого можно было получать литературу: "Neue Zeit" и другие немецкие издания. Независимо от этого кружка, я по предложению одной моей дерптской знакомой - учительницы городской школы Веры Геннадиевны Коледниковой - провел пару довольно многолюдных собраний работниц. Один раз - на частной квартире на Васильевском острове, а другой раз - в школьном помещении. Мои доклады на этих собраниях были о рабочем движении, о рабочих организациях в передовых странах, о растущей историчской роли и задачах рабочего

Продолжение. Начало см. Вопросы истории, 2006, NN 2 - 6.

стр. 59

класса. Эта возможность непосредственного соприкосновения с рабочими захватывала меня и заставляла добросовестно готовиться к предстоящей беседе, доставать и прорабатывать соответствующую литературу. Необходимость иметь для существования заработок заставила меня обратиться по рекомендации профессора М. А. Дьяконова к Ивану Андреевичу Дмитриеву², начавшему в то время (февраль 1896 г.) издавать "Общественно-санитарное обозрение". Иван Андреевич произвел на меня обаятельное впечатление своею отзывчивостью и внимательным отношением к моим планам, желанию закрепиться на работе в Петербурге. Он поручил мне готовить рефераты по вопросам санитарного дела и гигиены из немецких, французских, швейцарских и других специальных санитарно-гигиенических журналов, составлять небольшие обзоры и извлечения из новых изданий по школьной гигиене, по социальному страхованию, по санитарному законодательству. Работа эта обеспечила мне заработок в 20 - 30 рублей в месяц. Это уже давало мне возможность оплатить комнату в Орловском переулке и, хотя и не очень регулярно, обедать в дешевой столовой "Паштетная" в Гусевом переулке.

С увлечением и с большим интересом я прочитывал и осваивал издания, которые передавал мне Иван Андреевич для реферирования отмеченных им статей. Однако надо мной как Дамоклов меч висела обязанность явиться в Медицинский департамент для получения назначения куда-либо "по казенной линии" отбывать службу - полтора года за каждый год получения мною казенной стипендии в Дерптском университете в 1892 - 1895 годах. Иван Андреевич начал хлопотать, чтобы вместо состоявшегося уже тогда назначения меня на казенную службу на должность уездного врача в Новограде-Волынском мне было разрешено служить в Петербургском губернском земстве в должности санитарного врача по Новоладожскому уезду, где в то время свирепствовала эпидемия натуральной оспы и не прекращалась уже в течение двух-трех лет эпидемия сыпного тифа.

Когда однажды в начале марта я зашел к Ивану Андреевичу с очередной порцией рефератов, он предложил мне подготовиться к отъезду в Новую Ладогу на должность земского санитарного врача. Перспектива прервать заполнившую меня без остатка петербургскую жизнь, уехать в глухой уезд для неведомой мне работы земского санитарного врача не могла меня обрадовать. Но Иван Андреевич настойчиво убеждал меня в том, чтобы я принял предлагаемое им мне место. Только этим я мог спасти себя от неизбежной необходимости в принудительном порядке отправиться на должность "казенного чиновника" - уездного врача. В то же время в земстве передо мною, говорил Иван Андреевич, откроется возможность вести полезную для населения работу вне бюрократических пут, проявлять общественный почин, знакомиться и изучать условия народной жизни. Не без горечи я видел правоту доводов Ивана Андреевича и понимал неизбежность предложенного им решения. Много раз во всей моей жизни потом я чувствовал глубокую признательность, вспоминая терпеливые и настойчивые советы Ивана Андреевича вступить на путь общественно-санитарной деятельности в качестве земского санитарного врача.

Еще более двух недель после этого я захлебывался во все более захлестывавших меня волнах моей кратковременной петербургской жизни, готовясь в то же время к отъезду в Новую Ладогу. Я тщательно знакомился с трудами съездов земских врачей, с отчетами санитарных врачей и инструкциями для их деятельности. Старался запастись подходящей литературой, руководствами, материалами. Нужно было как-то решить вопрос о поездке в зимних условиях на лошадях за 150 верст от Петербурга. Задача эта была нелегкая, так как у меня не было зимнего пальто. По полученным указаниям друзей я нашел в одном из трактиров на Шлиссельбургском тракте возвращавшегося в Новую Ладогу обратного извозчика с крытыми санями и в 20-х числах марта пустился в путь-дорогу до Шлиссельбурга по тракту, а затем из устья Невы по прочному еще льду старого канала Петра Первого. В первом же письме из Новой Ладоги я описывал впечатления от Шлиссельбургского тракта с его крупными заводами.

стр. 60

Возница мой оказался известным и единственным в Новой Ладоге извозчиком Алексеем, который в кругу своих немногочисленных городских клиентов известен был под наименованием "Ладожской газеты". Он был всегда до мелочей осведомлен о всех событиях в городе и даже о всех интимнейших происшествиях в жизни, правда, очень узкого круга уездного "общества": исправника, председателя уездной управы, городского судьи, следователя и уездного врача. Чтобы быть в курсе всей городской жизни, утром, отправляясь в управу, председатель садился на дрожки к Алексею и коротко приглашал его: "Говори!" Алексей ровно в десять минут пути до управы делал полный обзор жизни, подробную новоладожскую хронику за истекшие сутки: кто у кого и до которого часа был, кто приехал или уехал и, конечно, все драматические, трагические и просто пикантные события скудной и убогой жизни затхлого чиновничьего захолустья.

Умудренный местным жизненным опытом, Алексей был глубоким пессимистом и считал совершенно неизбежным для всякого нового человека в Новой Ладоге либо войти в круг этих местных вершителей судеб, делить с ними все вечера, ладить с ними, либо уезжать из города, ибо "все равно иначе съедят". И Алексей привел целый перечень молодых новых служащих, которых "съели", то есть выжили из Новой Ладоги. Мои откровенные презрительные замечания, что я совсем не подхожу и не соответствую вкусам новоладожского болота и не нуждаюсь в обществе его заправил, а еду, чтобы работать, лично Алексею очень импонировали, нравились, но приводили его к бесповоротному заключению и прогнозу: "Ну, значит, к нам не надолго, съедят беспременно..."

В Новой Ладоге я прежде всего познакомился с моим предшественником по должности санитарным врачом Иличем. Резкий и горячий по темпераменту серб, он ввиду развития натуральной оспы и тяжести протекания ее в старообрядческих поселках (Немятое, Глярково и др.) требовал немедленного принятия решительных мер, вплоть до оцепления этих поселков военным кордоном и принудительного поголовного оспопрививания. Его напугало появление многих случаев "черной" оспы, быстро заканчивавшихся смертью, и выводил из равновесия упорный отказ старообрядцев от прививки, из-за чего он предпочел уйти с должности санитарного врача и остаться в Новой Ладоге вольнопрактикующим врачом. Илич горячо доказывал мне несбыточность и опасность моего плана временно самому поселиться в Немятом среди старообрядцев, лично организовать там помощь и уход за тяжелыми оспенными больными, привлекая в качестве ухаживающего персонала подходящих лиц из местных женщин, уже перенесших раньше оспу, и попытаться добиться добровольного согласия на прививку вакцины всем, кто еще оспой не болел. "Ничего из этого не выйдет, а коли будете там без охраны, добром для вас не кончится". Я и не пытался переубедить горячего, доброжелательно ко мне относившегося Илича.

Через день я побывал в Немятове во многих избах, познакомился с местными рыбаками, порасспросил, где бы мне можно было снять на время комнату. Затем, поселившись в одной семье, где как раз были больные оспой, я стал систематически обходить все дома, один за другим, настойчиво разъясняя, что никто не имеет права делать прививки против воли или тащить больных насильно в больницы, но если кто-нибудь сам попросит, я лично сделаю им прививку. Обойдя в течение нескольких дней все дома, познакомившись в длительных беседах с населением, я с большим удовлетворением мог убедиться, что в некоторых семьях родители склонны привить еще уцелевших от натуральной оспы детей, но их останавливает боязнь неодобрения со стороны одной очень авторитетной среди старообрядцев начетчицы, пожилой почтенной женщины. Я отправился к ней, долго вел с ней спор на богословские темы, разумеется в самом мирном тоне. На ее твердое заявление, что "воспица" ходит от Господа Бога, я обратил ее внимание на кощунственность такого мнения о Боге: не одни же болезни и беды от Бога, а все - от Бога, следовательно, и средства против болезней тоже от Него.

стр. 61

Долго вел я благочестивые пререкания с нею, отвергая вздорные россказни о "печати Антихриста". В конце концов она с довольно благочестивым оттенком в голосе заявила: "Да уж, сказывали, что тебя не переспоришь!". Когда в одной из изб собралось несколько матерей, с которыми я вел разговор об устройстве временной больнички для лучшего ухода за больными и, разумеется, и для большей изоляции больных от еще не болевших оспой, пришла упомянутая выше "главная" у них начетчица и по моей просьбе подтвердила, что она не противится прививкам: "Ну, да уж, прививай!" А что это не больно, я тут же показал на себе, сделав прививку самому себе.

Так в Немятове без всякого шума я провел намеченную программу мер против распространения натуральной оспы. Несколько больше времени и терпения потребовало проведение таких же мер в более отдаленном от Новой Ладоги староверческом крупном поселке Низино, но и там в конце концов дело наладилось и в дальнейшем при обходе каждого дома удалось провести предохранительное оспопрививание.

Характерно, что когда на следующий год я был проездом в Низине и воспользовался случаем, чтобы обойти избы и привить вновь родившихся и тех, кто остался еще не привитым, то возражений против вакцинации уже не было. "Прививай, ведь уже и в прошлом году прививал".

Под впечатлением оспенной эпидемии и проведенных против нее мер, которыми началась моя деятельность санитарного врача, я во всей моей дальнейшей работе уделял много внимания оспопрививанию, обучал прививкам фельдшеров и "сельских сестер" и сам всегда производил поголовные ревакцинации в сельских школах всякий раз, когда делал санитарные обследования учебных заведений. Оспе была посвящена моя первая эпидемиологическая работа, напечатанная в 8-м номере "Вестника общественной гигиены" за 1897 год. Правильной постановке оспопрививания я уделил специальное внимание много позднее в "Очерках земского врача" ("Санитарное дело" за 1913 г.).

Мне кажется, что успехи мои в оспопрививании у старообрядцев приладожских поселков вытекали не только из моей искренней заинтересованности и убежденности в пользе и необходимости этой меры, достигались не только тем, что я с увлечением, не утомляясь повторениями и внося много драматизма, рассказывал историю эпидемий натуральной оспы, о калечении ею людей, становившихся от оспы нередко слепыми, рассказывал историю открытия оспопрививания и борьбы за его признание и распространение. Успеху содействовало, главным образом, то, что я всегда переживал горе и болезни других людей, как свои собственные. Не было, а потому и проявляться не могло, выделения себя над окружающими, ощущения, что это чужая беда людей, которые в чем-то по своим понятиям, по своим примитивным условиям ниже меня. Этого чувства у меня никогда, с самого раннего детства не было, я его просто не понимаю. Поэтому, мне кажется, мои настаивания, мои иногда горькие, а подчас и жесткие упреки и проповеднические призывы принимались людьми без обиды, без неприязни и озлобления, вытекающих обычно из естественного желания человека отстоять себя.

В связи с опасением повторения холерной эпидемии, очаги которой в Новоладожском уезде располагались вдоль водных путей сообщения, в местах скопления судорабочих (зараза распространялась особенно среди "погонщиков" по каналам), губернское земство поручило мне произвести санитарные осмотры мест погрузки и выгрузки дров, ночлегов погонщиков и вообще ознакомиться с санитарными условиями жизни рабочих на водных путях и особенно на приладожских каналах. После открытия навигации я объехал приладожские каналы. Систематически, путем осмотров и опросов, выяснял и составлял описание жизни рабочих, санитарной обстановки на "гонках" (плотах), на баржах, а также выяснял число погонщиков, их возрастно-половой состав и места, откуда они приходят наниматься на работу.

Выяснялись исключительно тяжелые, просто безотрадные условия их жизни: невероятная скученность в местах ночлегов, невыносимое, совершенно

стр. 62

нетерпимое в санитарном отношении состояние грязных дворов и навесов для лошадей, тянувших баржи. Среди этих лошадей нередки были случаи падежа от сибирской язвы, среди погонщиков было немало заболеваний сыпным тифом. В самой Новой Ладоге я осмотрел не только постоялые дворы, где "приставали" погонщики, но и очень много дворов по окраинам города, где так же ютились и ночевали приезжавшие со своими лошадьми "на тягу" крестьяне из отдаленных волостей уезда. Рассматривая свой промысел погонщика как временную, в их сознании, отлучку из дома, они мирились с какими угодно неудобствами и грязью во дворах и помещениях, где они "приставали": ночевали в грязных надворных постройках без постельных принадлежностей и пр., довольствовались совершенно невероятно низким жизненным уровнем. Осмотры и обследования убогих условий их жизни и быта при отходе на летний промысел укрепляли во мне понимание того, что улучшение может быть обеспечено только при условии роста у них сознания своего положения, повышения у них самих требований и запросов к своим хозяевам и к содержателям постоялых дворов. Но в качестве противоэпидемических мероприятий приходилось во что бы то ни стало добиваться хотя бы некоторого упорядочения санитарной обстановки.

Я послал в губернскую земскую управу, санитарным отделом которой ведал Иван Андреевич Дмитриев, подробный отчет обо всех осмотрах мест скопления судорабочих, погонщиков, рабочих по сплаву дров и леса, проведенных мною в течение весны и лета. В отчете я указывал, что при существующих условиях никакие меры, вроде открытия на лето временных больничек, не могут предотвратить опасности развития эпидемий в местах скопления во время навигации и летнего сплава массы людей в таких исключительно тяжелых условиях питания, ночлега и вообще быта. Нужно разработать план более широких санитарно-противоэпидемических мер по упорядочению условий сплава дров и леса и движения барж по каналам и рекам - Волхову, Сяси, Ояти, Паше и др. - в уезде.

Позднее, не без влияния настойчивой постановки вопроса об антисанитарных условиях на реках и каналах в Новоладожском уезде и вообще на водном транспорте И. А. Дмитриевым и М. С. Уваровым³ перед Медицинским департаментом, была направлена специальная правительственная комиссия во главе с крупными представителями водного транспорта для проверки на месте обстановки и установления, действительно ли она дает основание для тревоги насчет эпидемической опасности. Я получил по телеграфу предписание из губернской управы сопровождать эту чиновную комиссию при ее работе в моем санитарном округе.

Комиссия в составе десятка чиновных особ в мундирах совершала свое путешествие по приладожским каналам на великолепном пароходе "Озерный" - с обширной кают-компанией, буфетом, столовой и всеми удобствами. В составе комиссии был, как ее истинный вдохновитель, М. С. Уваров, умевший всегда держать себя авторитетно и достаточно независимо. По долгу службы врача при начальнике округа водных путей сообщения был в комиссии Фраткин, акушер по специальности. На пароходе господствовал дух субординации и чинопочитания. Исключение было допущено лишь в отношении меня. При всякой остановке парохода у пристаней, шлюзов или в местах производства работ я настойчиво добивался согласия почему-то очень ко мне благоволившего начальника этой экспедиции посмотреть лично, в составе всей комиссии, условия быта и труда погонщиков, выгрузчиков леса, сплотчиков бревен, связывавших бревна в "гонки" (плоты), и т.д. Меня всякий раз поддерживал М. С. Уваров. Другие члены комиссии были люди "мундирные". На все у них был ответ: "Как угодно Его Превосходительству".

Насколько я теперь вспоминаю, на председателя комиссии, так же, как и на М. С. Уварова, производило, как они об этом не раз говорили, большое впечатление то, что я, совсем еще недавно назначенный земский санитарный врач, не имеющий отношения к водному транспорту и береговой его области, с такой деловой осведомленностью докладываю обо всех подробно-

стр. 63

стях условий быта, работы, отдыха и питания рабочих в данной отрасли хозяйства, сообщаю итоги цифровых обобщений, сведения из заборных книжек рабочих в лавках хозяев и пр. Особое же удивление их вызывало то, что при всякой стоянке в Новой Ладоге, или в Сясьских Рядках у берегов Волхова, или на реке Паше я показывал, как уже хорошо мне известные, все закоулки и задние дворы с навесами и сараями для погонщиков, с харчевнями и постоялыми дворами. Но ведь я все это осматривал и обследовал в течение двух-трех предшествующих месяцев не только по "долгу службы", а как человек, захваченный интересом к изучению развертывающегося передо мною непосредственного примера эксплуатации рабочих. Между прочим в связи с работой в составе комиссии в моей памяти сохранился один, казалось бы, совершенно посторонний эпизод.

По прибытии "Озерного" в Новую Ладогу время до обеда было предоставлено для отдыха. Я вспомнил, что за несколько дней до этого, когда я уезжал для встречи парохода, из-за отсутствия в это время в городе больничного врача я был позван по поводу начавшихся родов к жене одного рыбака, немолодой женщине, очень болезненной на вид. У нее были очень слабые схватки, по временам совершенно прекращавшиеся. Теперь я забежал узнать о ее положении. Оказалось, что уже три дня ее состояние оставалось без изменений. У меня явилась мысль воспользоваться присутствием в составе комиссии доктора Фраткина, очень крупного и известного акушера, и просить его посмотреть роженицу. Но он в комиссии был подчинен начальнику, без ведома которого считал недопустимым отлучаться с "Озерного". Тогда я обратился к начальнику, упирая на то, что дело идет о жизни больной женщины, и получил разрешение для доктора Фраткина. При осмотре роженицы оказалось, что надежды на благополучные роды без акушерской помощи очень мало. А в городе никого из врачей нет. Доктор Фраткин решил немедленно произвести операцию наложения высоких щипцов. Я тотчас же принес из больницы акушерский набор и вызвал акушерку. Расширив оперативно шейку матки, доктор Фраткин при слабом наркозе с изумившей меня быстротой произвел эту далеко не легкую операцию и извлек живого младенца.

Мы вернулись на пароход еще задолго до обеда. Как потом оказалось, вдогонку за доктором Фраткиным на "Озерный" пришел муж этой женщины, счастливый отец первенца - почтенный рыбак, и принес необычайной величины лосося. Невзирая на все попытки отказаться от этой оплаты, лосось был оставлен на пароходе и спешно приготовлен поваром к обеду. Поданный на огромном блюде, он стал "гвоздем" стола. Я рассказал о заслугах доктора, за которые в награду приплыл к нам на пароход лосось.

На время навигации на каналах в Новоладожском уезде открывались три небольшие ведомственные больнички для судорабочих. Общее заведование ими было в руках государственного уездного врача. Для непосредственной работы в больницах приглашались обычно студентки четвертого года обучения, с курсов лекарских помощниц. Это были молодые энтузиастки дела медицинской помощи, передовые, революционно настроенные представительницы женской молодежи, боровшиеся за доступ женщин к медицинскому образованию. Работая в больничках для судорабочих, они стремились вести просветительскую работу среди обращавшихся за врачебной помощью судорабочих, плотовщиков и погонщиков, а также охотно, разумеется, без ведома уездного врача Плаксина, собирали всякого рода материалы о положении труда на водных путях, об обстановке и условиях жизни рабочих. Очень часто я прибегал к их помощи при проведении некоторых обследований и сборе материалов о заболеваемости рабочих. Они охотно давали мне сведения и сами нередко обращались ко мне за советами по поводу возникавших у них предположений об обследованиях санитарных условий быта или планов улучшения организации медицинской помощи на реках и каналах.

Больницы для судорабочих на канале Петра Первого в Новой Ладоге находились рядом с домом, в котором я сразу по приезде поселился у некоей

стр. 64

Марии Андреевны. Здесь я прожил весь срок своего пребывания в городе. В мае или начале июня 1896 г., когда мое внимание было сосредоточено на заболеваниях натуральной оспой, меня позвала одна женщина посмотреть ее тяжело больную оспой дочь. В то время в самой Ладоге, по данным врача городского участка, заболеваний оспой уже не числилось. В очень убогой обстановке, в комнате почти без мебели, на деревянной кровати лежала девочка лет десяти. Уже второй день она не могла говорить. Оспенная высыпка на всем теле, и особенно на лице, слилась и налилась кровью. Больная трудно дышала. Я попытался осторожно очистить ей полость рта и нос от запекшейся крови. Слизистая глотки от высыпки была отечна и кровоточила. Это был уже не первый случай "черной" геморрагической оспы, который я видел в эту эпидемию. Все случаи описаны мною в статье "К эпидемиологии натуральной оспы", напечатанной в "Вестнике общей гигиены" (N 8 за 1897 г.). Я был убежден, что больная уже находится в бессознательном состоянии от асфиксии и старался утешить мать, горько страдавшую при виде умирающей дочери. Девочка повернула свое лицо к матери и перекрестилась. Осторожно очистив рот больной пальцем, я затем случайно слегка оцарапал его занозой в изголовье кровати. Придя домой, я промыл царапину карболовым раствором. Через несколько дней я должен был уехать в одну из дальних волостей и пробыл там, занятый санитарными осмотрами, два-три дня. На возвратном пути я заболел. Поднялась сильная головная боль, жар. Приехав домой, я слег. Позванный врач заявил, что пока сказать что-либо определенное о моей болезни нельзя. Тревожно было, что заболевание началось как раз на 11 - 12-й день после моего посещения больной девочки, которая вскоре умерла. На второй и третий день температура у меня поднялась выше 40 градусов, я впал в забытье. Когда дня через два пришел в сознание, у моего изголовья сидела одна из лекарских помощниц из больницы для судорабочих, ВТ. Косарева. От нее я узнал, что у меня был участковый врач, когда вечером накануне появилась густая точечная высыпка, и признал заболевание натуральной оспой. Но к утру вся высыпка побледнела и исчезла. Для меня было несомненным, что у меня было абортивное заболевание натуральной оспой, сорванное действием прививок, которые я делал себе несколько раз, пока имел дело с оспенными больными.

Глубокой признательностью был я проникнут к лекарской помощнице, продежурившей около меня неотлучно два или три дня, пока я не пришел в сознание. С этого началось мое знакомство со студентками, работавшими в больницах для судорабочих.

В то же лето 1896 г. я заинтересовался обследованием положения рабочих на плитных ломках, расположенных на берегах Волхова от Старой Ладоги до Дубровки. Эта работа была отражена в моем докладе на губернском съезде врачей, а затем и в статьях, напечатанных в журналах "Новое слово" и "Жизнь" ⁴. Основная занимавшая меня мысль, вытекавшая из наблюдений над плитоломами, выражена в одном из положений моего доклада: "Если машина при капитализме обращает рабочего в придаток к машине, то отсутствие машин обращает в машину самого рабочего".

Немало лет прошло с тех пор, как ездил я по берегам Волхова, ходил по крутым спускам, обследуя условия работы, труда и отдыха, быта плитоломов. Я вымерял "очисты" и вынутую плиту. Рассчитывал в кубометрах и тоннах огромные массы передвинутых мышечными усилиями плитоломов тяжестей, поднятых на 10 - 15 метров со дна скрытых "очистей" на высоту уступов, где складывалась плита или производились отвалы "фризы" и земли. Я старался составить себе хоть в самом грубом приближении представление о некоторой части затрачиваемой людьми энергии на этот титанический сизифов труд, чтобы выяснить, какое количество калорий должно было усваиваться и сколько фактически усваивалось плитоломами из их ежедневного пищевого пайка. При полном отсутствии механизмов, приводимых в движение за счет использования природных источников энергии, единственным источником энергии была та часть переваренной и усвоенной пищи, которая затрачива-

стр. 65

лась плитоломами на мышечную работу. Переварить эту пищу, выработать из нее поражавшие своими размерами количества живой энергии для совершения чисто механической работы - это была существенная часть производственной техники в плиточном промысле. Но было также ясно, что рабочие служат своему хозяину-нанимателю не только тогда, когда они принимают пищу в обед и ужин, но и когда усваивают ее в часы отдыха и сна. Я и сформулировал это в выводных положениях своего очерка "Санитарно-экономическое положение плитоломов": плитолом работает на своего хозяина и тогда, когда он спит или отдыхает. Отсутствие машин в плиточном промысле принижает рабочего до состояния простого механизма для выработки нужной хозяину промысла механической энергии.

Рядом, непосредственно мимо "очистей" и плитных ломок с гулом и грохотом проносились и бились в Волховских порогах неисчислимые количества необходимой энергии, которую человек мог бы покорить себе силой своего ума и тем освободить себя от рабского приниженного положения, а свои силы направить на высшее проявление человеческой мысли, культуры, науки. Тогда же обо всем увиденном я писал: "На расстоянии нескольких верст тянутся целые горы выломанного плитняка, их гребни поднимаются на 10 сажен, за ними виднеются горы вывезенной из "очистей" земли. И вся эта гигантская работа совершена не титанами, не механизмами, а мускульной силой рабочих. Издали доносится гул бьющегося в порогах, низвергающегося с них Волхова. Мощно и стремительно несется он у самых ломок, но вся эта вольно и бесплодно уносящаяся энергия падающей воды не покорена еще человеком, не поступила еще к нему на службу, не выполняет за него всей его тяжелой, черной, грубо механической работы, выпадающей здесь на долю рабочих, выполняемой ими примитивными орудиями".

Только после Октябрьской революции сбылись тогдашние мои мечты. Когда я сейчас пишу эти строки, нередко передо мной встают картины прежнего Волхова в его порожистой части - от Михаила Архангела и Званки вниз на 10 - 20 километров. Здесь Волхов пересекает мощные, многометровой толщины, слои девонской плиты. У самого уреза воды по узкому бечевнику плелись длинной цепью, одна за другой, впряженные в лямки и хомуты лошади. Они тянули вверх, против бурного течения, мелкие суда паузки. Баржи ходили из Старой или Новой Ладоги до Ильи Пророка. Здесь кладь с них перегружалась на небольшие, легко управлямые паузки. Опытный лоцман проводил, лавируя между камнями, такую посудину через пороги. Ее тянули лошади за веревки, отходившие от толстого каната, привязанного к паузку. Каждая из веревок оканчивалась хомутом. Паузки тянули десятки лошадей, погонщики не шли за ними по узкой тропинке бечевника, а сидели верхом. Вернее сказать, не погонщики, а погонщицы, ибо это всегда были молодые девушки - отважные, привыкшие к строгой дисциплине, к опасности и риску, девушки-амазонки. Каждая вооружена острым ножом. Напрягая все силы, лошади преодолевали напор несущейся воды. Медленно, под крики погонщиц и гул волн, продвигался вверх по течению между порогами паузок. Не всегда дело оканчивалось благополучно. Паузок мог попасть в слишком быстрый поток, непреодолимый для силы десятка или двух-трех десятков лошадей. Их погоняют, побуждают... Еще минута, другая - и паузок преодолеет поток, выйдет из смертельной опасности, но вот напор воды пересиливает, лошади начинают подаваться назад, еще миг - и их втянет в воду, паузок понесется вниз, его разобьет в щепки, погибнут и все кони. Погонщицам нужно спастись самим и спасти лошадей. Если в такой момент хотя бы одна лошадь выбыла из строя, то и все остальные подверглись бы смертельной опасности быть втянутыми в кручу порогов. Нужно освободить лошадей от лямок, всех до одной единовременно, повинуясь мгновенно команде атамана. Раздается условная команда, и ножи всех амазонок-погонщиц, длинной лентой растянувшихся по линии бечевника, с силой, с размаху перерубают все веревки сразу. Лошади освобождаются, они, как и погонщицы, спасены. Гибнет лоцман, в щепки разбивается паузок и на многие километ-

стр. 66

ры вниз по реке разметает по воде кладь, бывшую в нем. Товары подбирали и ловили далеко от места аварии.

Такие несчастья случались не каждый месяц и не каждый год, но они всегда угрожали погонщикам и лоцманам. Это не останавливало их повседневной трудовой жизни... И когда я вспоминаю свои объезды и обходы плитных ломок, перед моим взором встают картины берегового бечевника с вереницами смелых амазонок-погонщиц, рисковавших каждую минуту своей жизнью для обогащения гостинопольских купцов, потомков новгородских богатых "гостей", каким был Садко.

После Октябрьской революции самая первая гидроэлектростанция была сооружена именно на Волхове. Это отбросило в область воспоминаний все описанные мною картины нерационального использования человеческого труда. Силы природы были поставлены на службу человеку. Разрушительная энергия, бывшая в порогах Волхова, служит теперь для приведения в движение сотен тысяч станков и машин, позволяет населению передвигаться на трамваях, троллейбусах и в электропоездах, пользоваться электричеством. А благодаря шлюзам созданы условия для безопасного судоходства.

В связи с обследованием условий жизни различных рабочих на берегах Волхова и в Старой Ладоге я столкнулся с проблемой условий отдыха их в праздничные дни. Абсолютно никаких намеков на учреждения для развлечения или увеселений рабочих не было. Плитоломы после изнурительного тяжелого труда "от зари до зари" в праздничные дни либо спали, либо, гораздо чаще, целый день чинили свою обувь и рукавицы, которые так быстро протирались и рвались в каменоломнях. Без рукавиц же стиралась кожа на ладонях. От тяжелой работы изнашивалась не только одежда, но и живые ткани организма - мышцы и кожа. Нужно было не только постоянно чинить и подшивать брюки и рубашки, но и переваривать и усваивать большие количества пищи (белков и жиров) для восстановления живой ткани организма, его мышц и кожного покрова.

Единственным удовольствием было потребление водки, но и это проходило в крайне первобытной обстановке: не было даже помещений, где люди могли бы встречаться, развлекаться игрой или какими-либо еще формами организованного общения. Взятая из казенных винных лавок водка выпивалась тут же, где-нибудь у забора, прямо из бутылки, стоя. Опьянев, бедолаги оставались лежать на берегу.

Разумеется, по условиям полицейского режима не могло быть и речи об организации какого-либо клуба для рабочих или для общественных кружков. В этих условиях и пришла мысль воспользоваться казенным "комитетом трезвости", который, по крайней мере на бумаге, должен был существовать под главенством исправника и других чиновников как некоторый фиговый листок для прикрытия политики опаивания народа "казенками". Исправник и земский начальник очень охотно разрешили мне под вывеской "комитета трезвости" устраивать народные гулянья подле Старой Ладоги. Пользуясь помощью учащейся молодежи, приезжавшей на лето к родителям, мне удалось организовать вокальные выступления солистов и хора, наладить подвижные игры. Сам я каждое воскресенье на этих гуляньях выступал с публичными лекциями-беседами на санитарные темы: о мерах предупреждения некоторых болезней, о значении улучшения и оздоровления условий быта, о здоровом отдыхе. Разумеется, исправник имел за всем наблюдение. На гулянья для рабочих всегда командировался им пристав или урядник.

Гулянья эти имели значительный успех у рабочих. Иногда удавалось на одно-два воскресенья достать "панораму", устроить бенгальские огни, пустить ракеты. Все это делала молодежь - находящиеся в окрестностях на отдыхе учащиеся старших классов гимназий и два-три молоденьких студента, которые выступали и солистами. Однако я не имел возможности отдавать слишком много времени этому полезному начинанию, а без настойчивого содействия, без постоянных просьб и напоминаний дело не двигалось. В августе, с отъездом юных добровольцев из учащейся молодежи, дело совсем заглохло.

стр. 67

Значительную помощь в проведении некоторых санитарных мероприятий и обследований оказывали еще кое-где остававшиеся в уезде со времени холеры 1893 - 1894 гг. санитарные попечители.

Особенно деятельную помощь оказывала при моих санитарных осмотрах в Гостинополье, где были большие скопления судорабочих, Елизавета Михеевна, широко известная в Новоладожском уезде под именем "тети Лизы". Пожилая женщина, ведущая самостоятельно свое хозяйство, она была умелым и авторитетным местным общественным деятелем, любила свой посад Гостинополье, много работала и способствовала его благоустройству. "Посадский сход" выбрал ее в 1897 г. "посадским головой". Губернатор отменил эти выборы, так как женщина не могла быть "головой". Но практически она правила посадом, так как сход отказался выбирать другое лицо. Это была настоящая "Марфа Посадница".

Ладожский период моей жизни помимо поглощавшей меня общественно-санитарной и начавшейся систематической научно-литературной работы в журналах "Научное обозрение", "Общественно-санитарное обозрение", "Вестник общественной медицины и гигиены" и в "Земских сборниках" тесно связан в моей памяти с заботами об образовании и воспитании моей младшей сестры Евгении ⁵. Трудное материальное положение вынудило отца отказаться от мысли дать ей гимназическое образование. Она оставалась на хуторе, с родителями. Мысль об этом служила для меня предметом постоянного беспокойства. Впрочем, лучше всего эта сторона моей жизни видна из следующих страниц воспоминаний моей сестры:

"Мой брат Захар начал со мной заниматься еще с 1892 года. Каждое лето, приезжая домой на вакации, он систематически проходил со мной гимназический курс. Но помимо занятий он уделял много времени беседам со мною на разные темы. Когда он приезжал летом, мы с ним работали в отцовском фруктовом саду, и это положило основание моему увлечению естественными науками, - сперва собиранием гербария и определением растений, а затем и вообще изучением окружающей природы. В этом отношении огромное влияние имел на меня Писарев, впервые с увлечением прочитанный в 1895 году. Все виденное служило нам темами продолжительных бесед. Постепенно, год за годом, рамки наших занятий расширялись; зимой шла та же работа, но только заочно. О ней можно судить по сохранившимся у меня письмам брата Захара. Я писала ему аккуратно каждую неделю - подробный отчет о том, что я делала, что читала, о чем думала. И надо удивляться тому бесконечному терпению, с которым он не только читал мои ребяческие письма, но и подробнейшим образом отвечал на них. В те далекие времена, благодаря тяжелому гнету самодержавия, душившему всякое проявление стремления к свободе в украинском народе, невольно первый естественный протест против гнета был окрашен довольно ярко в национальный цвет...

Захар привез из Киева мне несколько украинских книжек, читал мне стихотворения Леси Украинки. Особенно врезалась мне в память украинская колыбельная песня Галицкой Украины, где говорится в обращении к ребенку: "Будешь цiлий вiк як той чорный вiл, у ярмi та в неволi.." - этого было достаточно, чтобы в моей юной душе запылал целый пожар ненависти к угнетателям Украины - самодержавию и панам. И Захар давал правильный путь моему негодованию, указывая, что "паны" всех национальностей одинаково угнетают народ... Он очень любил украинский костюм, и я все лето одевалась так же, как все наши дивчата на селе.

В 1895 г. зимой я получила от Захара в подарок две только что появившиеся на русском языке книжки: "Происхождение семьи..." Энгельса и "Очерки и этюды" Каутского. Надпись гласила: "Дорогой Женечке для правильного изучения". И я, действительно, много раз прочла эти книжки. Они сразу расширили мой умственный горизонт и пробудили глубокую жажду знания. Около этого же времени он прислал мне несколько номеров "Орловского вестника" с напечатанной статьей К. Левицкого "Ремесленник и пролетарий". Мне статьи очень понравились, и я в письме брату так формулировала

стр. 68

свое настроение по поводу нее: "Как бы я хотела много знать, чтобы понимать, что делается на свете!" Это письмо я, уже будучи женой Константина Осиповича Левицкого, случайно нашла в его бумагах... Чтобы доставить удовлетворение молодому автору, Захар дал ему это письмо, а он его сохранил.

Мне шел шестнадцатый год и передо мной вставал вопрос, что же я буду делать дальше? Ясно, что, живя на хуторе, я учиться не смогу, а потому надо во что бы то ни стало уехать. Конечно, первый проект был - уехать в Дерпт к Захару. Но где же взять денег? Захар жил на 25 рублей, которые он получал в качестве стипендии, на эти деньги вдвоем не проживешь. В 1896 г. Захар окончил университет и занял место санитарного врача в Ладоге Петербургской губернии. Как только он устроился на новом месте, он начал настойчиво звать меня к себе, обещая помочь подготовиться к выпускному гимназическому экзамену. Мои старики и слушать не хотели о моем отъезде. "Как ты поедешь одна?" - с ужасом говорила мама, которая уже много лет дальше нашего уездного города никуда не ездила. А отец категорически заявил, что не даст паспорта. Не менее категорически я ответила, что поеду... Две недели не говорил со мною мой строгий "батько", как мы его называли... и сдался. Подавая мне новенькую паспортную книжку, он примиряюще сказал: "Ну, что ж, хочешь делать по-своему - делай". Мы помирились, и я начала поспешно готовиться в дорогу. Моя мама проливала потоки слез, готовя мне незатейливое "приданое" в дорогу, а я ног под собой не чувствовала от радости, что, наконец, моя заветная мечта исполнилась и я еду к Захару.

Жутко было ехать одной, ведь до шестнадцати лет я безвыездно жила на хуторе, среди полей и садов благословенной Украины. Пугливо озиралась я на людей, с которыми столкнулась в пути, но любопытство мышонка, попавшего на волю, брало верх, и к концу путешествия я уже с жаром излагала "свои взгляды", главным образом из Писарева, какому-то молоденькому студенту, с которым мы так славно пели под стук колес наши грустные украинские песни на площадке вагона. Вот и станция Волхов, где по уговору должен был встречать меня Захар. Крепко обнялись мы с ним, - отныне он заменял мне и родных, и наш милый хутор, о которых я не раз потихоньку всплакнула дорогой.

Пересели мы на пароход, и я с восторгом смотрела на невиданную мною великолепную панораму: высокие каменистые берега, поросшие густым лесом, шумящие, покрытые белой пеной пороги, луга с яркими весенними цветами. Был май, и кругом все зеленело, цвело и благоухало. Я с наслаждением вдыхала чудесный лесной воздух, полный одуряющих ароматов цветов и трав...

Моя жизнь в Ладоге продолжалась до февраля 1898 года... Наш скромный домик, весь закрытый старыми развесистыми липами, окнами выходил на старый Петровский канал, за которым расстилались бесконечные болота со сверкающими кое-где озерами, так называемыми "перемычками", покрытые кочками и поросшие мелким ивняком, голубикой, брусникой и клюквой. Светлыми майскими вечерами мы с Захаром уходили в лес за ландышами или на его маленькой легкой лодочке уезжали за Волхов, туда, где шумела лесопилка и откуда тянуло запахом свежих смолистых досок. Возвратившись после прогулки, долго сидели у окна, завороженные волшебным светом белой ночи, струившимся, точно матовое серебро, под трели бесчисленных соловьев, заливавшихся в кустах за каналом. Но самым большим моим удовольствием было катанье в бурю по Ладожскому озеру, такому мрачному и сердитому. Когда маленький тихий городок скрывался из глаз, а кругом, кипя и бурля, поднимались и опускались громадные волны с белыми гребнями, и наша лодка, распустив, как птица, белые паруса, мчалась вперед, - каким восторгом наполнялась душа и как не хотелось снова возвращаться в прозаическую обстановку провинциального городка...

С Захаром, пока он не уехал из города, мы были почти неразлучны. Он делился со мной своими впечатлениями от поездок по деревням, по фабрикам, по заводам, где он обследовал санитарные условия жизни рабочих, он

стр. 69

читал мне свои доклады и статьи, которые я, его неизменный секретарь, всегда переписывала. Вначале провинциальная публика как-то даже не верила, что мы брат и сестра. Слишком необычной казалась им наша горячая привязанность друг к другу. Мы прекрасно уживались, несмотря на различие наших характеров, хотя за мою "дикость", и резкость, и злой язык мне частенько приходилось выслушивать от него строгие нотации. Беседы с ним и его указания книг для чтения бесповоротно определили мои симпатии, и уже к концу первого года моей жизни в Ладоге я была хотя и не очень сведушей, но тем не менее убежденной и горячей "марксисткой". Прочитанная книга Бельтова "К вопросу о развитии монистического взгляда на историю", философская сторона которой в те времена, конечно, ускользнула от меня, раскрыла передо мной такие перспективы, что у меня, что называется, дух захватило... Правда, Захар находил, что надо предварительно изучить историю и вообще накопить фактический материал, но я не могла строго следовать его советам и рядом с Ключевским и другим "материалом" поглощала, хотя и не совсем усвояемые, но такие увлекательные книги, как Бельтов и статьи "Нового слова".

Одновременно я готовилась под руководством Захара к экзамену за семь классов гимназии. Скучно было зубрить катехизис или богослужение. Не менее тоскливо втискивать историю Ключевского в рамки гимназических "возможностей", но я все это мужественно преодолевала, видя перед собой заветную цель - поступление на высшие женские курсы.

Летом в больничку для судорабочих рядом с нашим домом приехала на практику курсистка-рождественка. Я быстро познакомилась и подружилась с ней. У нее часто гостили подруги-курсистки из Питера. Они относились ко мне с ласковой снисходительностью старших сестер, а я тянулась к ним, как к первым людям из того мира, куда я так стремилась. Часто мы проводили целые часы, сидя на крылечке при свете непотухающей зари. Они рассказывали о петербургской жизни, а я строила планы своей будущей деятельности, делилась впечатлениями от прочитанных книг и своими новыми мыслями.

Летом 1896 г. приехал работать в Ладожский уезд в качестве ветеринарного врача один из близких друзей Захара по Дерпту Владимир Николаевич Малянтович⁶. Со свойственной мне общительностью я очень быстро установила с ним хорошие дружеские отношения и во многом была с ним даже более откровенна, чем с братом Захаром, который был слишком строг и ригористичен, а Владимир Николаевич и сам был не прочь посмеяться и подурачиться. На меня он смотрел как на младшую сестренку, часто журя меня за "резкость, дикость и прямолинейность", - эти смертные грехи моей юности. Он жил верстах в 30 от Ладоги в старой заброшенной усадьбе на берегу быстрой, порожистой реки Сяси. Дом был старый, деревянный - "дом с мезонином" - и с верхнего балкона открывался великолепный вид на реку, на дремучий лес по берегам, на веселые полянки с массой цветов и на мрачные плитные ломки, таким грубым пятном выделявшиеся на молодой зелени лесов и лугов. И я с удовольствием проводила время у него, наводила порядок в старом доме, собирала окаменелости на плитных ломках и возвращалась домой с целыми охапками разнообразных цветов, которыми всегда увлекалась сверх меры.

Этим же летом приезжал к нам погостить и другой приятель Захара - Виргилий Леонович Шанцер⁷, о котором я много слышала от брата и Владимира Николаевича. Он был с виду очень серьезный, и я немного побаивалась его, но, присмотревшись, увидела, что это только одна видимость, а на деле "знаменитый" Виржиль - тоже простой и хороший парень. И на другой день мы с ним уже шагали по лесу, дружески разговаривая и собирая цветы и грибы. Впрочем, собирала только я, ибо Виргилий по близорукости мог собирать только яркие, красные мухоморы и очень огорчался, когда я отказывалась присоединить к своим его "красивые" грибы...

А поздней осенью приехал и третий друг Захара - Константин Осипович Левицкий. Имя "Костика" часто упоминалось в беседах Захара с друзьями. Кроме того, я читала статьи Левицкого в "Орловском вестнике" - про-

стр. 70

винциальной марксистской газете 1896 года. Понятно, с каким интересом ждала я его приезда. И он сразу завоевал все мои симпатии. Спокойное лицо, ласковые голубые глаза, волнистые кудри, даже его украинская "сивая" шапка как-то удивительно гармонировала с моим представлением о нем, которое составилось под впечатлением рассказов его друзей. Я даже присмирела в его присутствии; я так привыкла говорить всем откровенные дерзости, смеяться и подтрунивать над всеми. За мою молодость, беззаботность и ребяческое оживление, которое я вносила своим шестнадцатилетним задором в серьезный мужской мир, окружавший брата, мне все прощалось... Но с Костиком я как-то не могла взять свой обычный тон, и мы чинно сидели за столом, пили чай и вели разговоры о прочитанных книгах, о моих занятиях и планах на будущее... Потом мы поехали провожать его в Петербург, я впервые попала в столицу. Захар был занят по служебным делам, а мы с Костиком, как я мысленно уже называла его, осматривали город, ходили по музеям и в театр, гуляли. И неделя, проведенная с ним вместе, создала какую-то невидимую связь между нами...

Ярким воспоминанием осталась в моей памяти старая рюриковская крепость на берегу Волхова... Огромная, полуразвалившаяся, с толстыми стенами, с окнами-бойницами и с башнями по углам, - она царила над всею окрестностью, возвышаясь на высоком берегу реки. В шепоте трав и зеленых кустарников, покрывавших ее старые стены, в шуме волн, разбивавшихся о крутой берег, чудились поэтические сказки и легенды о былых боях, о полудиких славянах, скользивших в своих легких челнах по широкой реке, об их покорителях-варягах... Но, заглушая рокот волн, проносится черный, закопченный пароход и своим резким свистом нарушает очарование старой крепости". (Из "Тетради воспоминаний" Е. Г. Левицкой).

Одним из крупных событий в это время была для меня поездка в Москву в августе 1897 г. на Международный медицинский съезд. В Москве я не был с февраля 1890 г., когда прямо из Бутырской тюрьмы был выслан в сопровождении жандарма с пакетом, на котором значилось: "Черниговскому губернатору, с приложением студента Зах. Григ. Френкеля". С тех пор Москва сильно изменилась. Она предстала передо мною залитая лучами августовского солнца. Огромные просторы Манежа против здания университета, того самого Манежа, из которого нас провели под конвоем казаков в Бутырскую тюрьму, теперь были местом записи на съезд, получения членских билетов и программ общих собраний и секций. Здесь толпились не сотни, а тысячи врачей, съехавшихся на съезд из разных концов мира и всех городов и губерний нашей родины.

Еще в пути из Петербурга в Москву, в вагоне поезда, я познакомился с такими известными учеными, как Жак Бортильон из Парижа и профессор Эрб⁸ из Праги. Я случайно оказался с ними в одном купе. Оба они совсем не владели русским языком, и я помогал им в качестве переводчика, а заодно слушал оживленный рассказ Бортильона-младшего о его плане добиться единой для всех стран номенклатуры и классификации причин смерти, без которых невозможно научно определить санитарное состояние каждой отдельной страны. Без сравнения нельзя правильно оценить значение статистических санитарных показателей, а сравнение невозможно без единой, одинаковой классификации причин смерти.

Большой торжественностью было обставлено открытие съезда в Большом театре. После большого числа приветственных речей с огромным вниманием был выслушан замечательный доклад И. И. Мечникова⁹ о завоеваниях медицинской и биологической науки в борьбе с наиболее страшными бичами человечества - эпидемиями чумы и холеры. Доклад Мечникова звучал как гимн науке, которая одна оказалась способна путем прививок и сывороток освободить человечество от таких болезней, от которых бессилен был освободить его естественный отбор на протяжении десятков тысяч лет.

Мое внимание было сосредоточено в секции гигиены на докладах Гюппе и Гертнера¹⁰ по гигиене воды, Буйвида - по дезинфекции, Д. Н. Жбанко-

стр. 71

ва¹¹ - о состоянии и основах земской медицины и др. Для иностранных гигиенистов были устроены экскурсии по Москве и Московской губернии для ознакомления с санитарно-гигиеническими учреждениями и устройствами. Мне было поручено сопровождать группу, в которой были французские, немецкие и английские профессора гигиены, в Мытищи - для осмотра водопровода и ряда земских больниц. В Мытищах московский городской голова предложил гостям завтрак. Вместо шампанского в бокалах была налита мытищинская ключевая вода. Городской голова провозгласил тост за процветание и развитие гигиенических наук. С огромным интересом осматривали зарубежные ученые земские участковые больницы, которые в статье Ф. Ф. Эрисмана¹², вышедшей перед съездом, были названы главным каналом проведения в массы населения гигиенических знаний. Для зарубежных светил было полной неожиданностью оснащение сельских больниц такими санитарными устройствами, как канализация и поля орошения. Показывая ряд сельских больниц группе немецких ученых, я сам получил огромное удовлетворение от знакомства с лучшими больницами Московского земства.

Между заседаниями были организованы встречи земских врачей с приезжими санитарными врачами, гигиенистами. На эти встречи приходил и И. И. Мечников. Мне участие в заседаниях гигиенической секции, поездки для санитарных осмотров, знакомство и общение со многими врачами и учеными с гигиенических кафедр дали очень много.

В январе 1897 г. я принял деятельное участие в подготовке и проведении первой народной всероссийской переписи в Новоладожском уезде: участвовал в подборе счетчиков, в проработке переписных формуляров и инструкций, в проверке результатов переписи и в общих ориентировочных подсчетах и сводках. Вся эта работа служила для меня ценной практической школой освоения техники народных переписей и возможных методов использования материалов переписи для санитарно-гигиенических исследований и обобщений. Появилась возможность составить ориентировочные данные о количестве населения по волостям и по некоторым населенным пунктам с распределением по полу, с выделением детского возраста. Эти данные между прочим были мною положены в основу составления картограммы распространения сифилиса по отдельным волостям и населенным пунктам уезда.

Пораженность населения сифилисом в некоторых волостях - например, в Шахновской, откуда особенно много работников отходило на летние заработки, была исключительно велика. Порой возникало впечатление о поголовной пораженности населения этой болезнью. Проявления ее из-за отсутствия систематического противосифилитического лечения носили исключительно тяжелый характер. Все население, даже в самых глухих деревнях Шахновской или Субботинской волостей, знало, что облегчение может наступить при приеме йодистых препаратов. Поэтому если даже ночью приходилось проезжать по многим селам, то из домов выходили люди и убедительно просили дать им "иодовой соли". Достать йодистый калий в Новоладожской аптеке было невозможно. Его не было обычно не только на фельдшерских пунктах, но и в земских лечебницах, где запасы йодистого калия быстро истощались.

Но было совершенно невозможно отказать людям в просьбах дать "иодовую соль", когда приходилось приезжать для санитарного обследования, для осмотра школ и т.д. Насколько удавалось, я приобретал йодистый калий в петербургских аптеках и аптечных складах, развешивал его пакетами по 4 грамма и давал для растворения порошка на бутылку воды и приема по три-четыре ложки в день. Впрочем, не было никакой надобности объяснять, как принимать йодистый калий - все хорошо это знали. Вспоминаю поразивший меня случай целой эпидемии свежего сифилиса. Я получил от участкового врача сообщение, что, по полученным им карточкам фельдшерского извещения, в одной небольшой деревне - всего в семнадцать дворов - Шумской волости развилась эпидемия натуральной оспы. Налицо имелось семь или девять больных. Но в то время оспы в уезде уже не было. Я поехал

стр. 72

по последнему санному пути (это было в 1897 г.). Обследовав больных, я убедился, что никакой оспы нет и в помине. Эскулап из ротных фельдшеров за оспеннную высыпку (!) принял свежую популезную сифилитическую сыпь. Обойдя все дворы этой глухой заброшенной деревни, я нашел более двадцати заболевших свежим сифилисом. Оказалось, в октябре, после навигации, вернулся в деревню один отец семейства, проживший несколько месяцев на стоянке судна в Петербурге, где он и заразился сифилисом. В январе уже вся его семья была с явлениями болезни: мокнущие папулы на губах и пр. А в феврале-марте заболевание перешло к соседям. Удручающая картина целого эпидемического очага бытового сифилиса! У меня остался на всю жизнь неизгладимый ужас от такой беззащитности населения вследствие полного отсутствия близкой осведомленной медицинской помощи. Даже ротный фельдшер, признавший сифилис за оспу, заехал в деревеньку только случайно со своего пункта, отстоявшего от нее на 10 - 12 километров.

Естественно, у меня все более крепло убеждение в необходимости для меня, как санитарного врача, настаивать на развитии сети приближенных к населению, надлежаще организованных земских участковых больниц, нормальной сети сельских лечебниц. Я с большим сочувствием отнесся к идее одного из старых земских врачей, работавшего в Гостинополье (где теперь находится Волховская гидроэлектростанция), Петровского об организации специальной школы-курсов для подготовки из молодых сельских девушек медицинских сестер и санитарок. В случае эпидемических заболеваний это позволило бы найти на месте подготовленный персонал для ухода за больными во временных инфекционных больницах. Кроме того, и в обычное время в деревнях были бы сестры, которые помогали бы участковым врачам в их санитарно-просветительской работе, способствовали более своевременному извещению о подозрительных заболеваниях.

Опыт устройства такой школы-общины сельских сестер-санитарок был проделан при содействии очень интеллигентного священника в селе Покровском в восьми километрах от Ладоги. Было принято 10 - 12 девушек, которые обучались уходу за больными в Новоладожской больнице, а занятия по освоению необходимых знаний о строении и отправлениях организма, о болезнях вообще и специальных болезнях в особенности проводили с ними врачи-добровольцы в общежитии, устроенном для них в Покровском. В зиму 1897- 1898 гг. занятия в этой общине систематически вел и я. Несколько девушек, прошедших двухлетнюю подготовку, получили свидетельства на звание "сельских сестер-санитарок". Это был первый опыт моей преподавательской работы.

Хочется вспомнить и о моих школьно-санитарных осмотрах. С возобновлением после летних каникул занятий в сельских школах осенью 1896 г. мне казалось неотложно необходимым провести сплошное оспопрививание всех детей, чтобы исключить всякую возможность распространения натуральной оспы через школы. Для ускорения дела я лично объехал школы во всех волостях и провел там оспопрививание. Предварительно я производил поголовный осмотр учащихся, занося результаты осмотра в специально разработанный анкетный лист. Затем дети собирались в один класс и в присутствии учительницы я беседовал с ними о тех нарушениях здоровья, которые были мною обнаружены во время осмотра. Объяснял, чем могли быть вызваны эти нарушения и как можно было бы их предупредить. Особенно я старался объяснить необходимость вторичной прививки против оспы всем, у кого со времени первой прививки прошло более шести лет. Затем вызывал охотников привить себе оспу, а потом проводил прививку всем поголовно.

Через уездную управу школы оповещались о дне моего приезда заранее. Приезд санитарного доктора был большим днем в школе. В нее собиралось много родителей, желавших получить совет и лекарство против того или иного заболевания. На осмотр школьников, беседу и прививки уходил обычно целый день, а порой приходилось завершать дело и на следующий, а вечером нужно было обойти всех тех, кто приходил ко мне в школу за вра-

стр. 73

чебной помощью. То, что я не лечащий, а санитарный врач, во внимание не принималось. В избы, куда я заходил, набивалось много народа, и нельзя было отказать во внимании больным, которые по многу часов ожидали своей очереди. До полного изнеможения осматривал я больных, раздавал им бывшие со мною порошки, преимущественно йодистый калий, мазь от чесотки и пр. А рано утром на заранее заказанной почтовой зимней кибитке выезжал в соседнюю волость, в другую земскую или в гораздо более убогую церковноприходскую школу.

При глубоком снеге по узкой зимней дороге использовались почтовые сани, запряженные "цугом": одна лошадь впереди другой. Спешившие в школу дети должны были залезать в снег, пропуская кибитку. С веселыми шутками, с радостью забирались они ко мне в сани, заполняя их до отказа. Ямщик не возражал и не ворчал, так как знал, что получит от меня достаточную плату. В неумолчном говоре детей, из их ответов на мои вопросы я успевал узнать очень много о школе, о ходе занятий, об "учителке", о всех школьных горестях, недостатках и нуждах. А потом нередко замечал, какое удивление вызывала у учительницы моя осведомленность о делах в школе. До сих пор у меня оживает светлое чувство радости, когда вспоминаю эти утренние зимние поездки в школы отдаленных волостей, когда я подвозил детей, спешивших в школу из деревни за два, три, а то и за пять километров. Им все хотелось осмотреть: мой походный ящик-аптеку, мой бинокль, в него обязательно и по несколько раз смотрел каждый из забравшихся ко мне в сани ребят. Расставались мы при подъезде к "ямской земской почте", а через час-другой встречались в школе большими друзьями.

Так же, как о делах в сельских школах я заранее получал разностороннюю информацию из самых надежных источников - от детей, так много позднее, при моих экскурсиях и санитарных осмотрах отечественных и зарубежных городов я по старой своей новоладожской привычке получал самые полные и ценные сведения о самом городе, его санитарном устройстве и достопримечательностях от все знающей и всем интересующейся гурьбы уличных малышей.

За двухлетний период жизни и работы в Новоладожском уезде я не по литературе, не из бессмертных "Мертвых душ" Гоголя и не из сатиры Михаила Евграфовича Салтыкова-Щедрина хорошо и всесторонне узнал нескончаемую галерею типов дореволюционной России, как до-, так и пореформенной: помещиков разных формаций (Зеленин, Шаховская, Исполатовы и Демор), купцов-лесопромышленников, спаивавших шампанским уездного исправника, и наезжавших из губернии чиновников. Наряду с типом уездного врача СВ. Плаксина я узнал и земских врачей северных губерний...

Удивительным образом в Новоладожском уезде 1896 - 1898 гг. сохранялись в неприкосновенности нравы дореформенной России. Исправник, получавший по службе годовой оклад жалования не более 1500 руб., все жаловался, нисколько не стесняясь, что ему не хватает его доходов в 8 - 10 тыс. руб. в год на жизнь! Эти вполне нормированные дополнительные доходы он получал при объездах крупных лесопромышленников, судовладельцев и купцов. От одних при его посещении или приезде пообедать он получал в конверте "за визит" 500 руб., от других - 200 или даже 100: "Звезда бо от звезды разнствует во славе".

Чиновника особых поручений, приехавшего от губернатора расследовать в Доможирове жалобу на неправильность сдачи с торгов в аренду волостью рыбной ловли, принимал и кормил обедом ответчик, рыбопромышленник, на которого и поступила жалоба; после "на счастье" своего гостя он вытащил невод с заранее подготовленными в нем лососями и осетрами. У озадаченного своим "счастьем" чиновника тут же купил его богатый улов за страшную сумму в 1000 руб. начальник судоходной дистанции Иорс, получавший оклад в 600 рублей. Этот Иорс устраивал балы для своих дочерей, обходившиеся ему не в сотни, а в тысячи рублей. Свои "доходы" он получал от перепродажи дров. С каждой баржи, гонки или дровника, проходивших

стр. 74

мимо его квартиры, бросали к его ногам несколько полен. "С мира по нитке" получались сотни кубометров дров. Вот и обеспеченный доход!

Дружба с набивавшимися ко мне в кибитку школьниками закреплялась тем, что я раздавал им яблоки, которые возил с собой для питания в разъездах. Я брал хлеб и яблоки. Тогда в Новой Ладоге яблок в продаже не было, я получал их осенью и зимой посылками из дома, с Черниговщины. В деревнях Новоладожского уезда, в отличие от некоторых уездов Новгородской губернии, садов вообще не было и, угощая ребят, я убеждал их посадить яблони у себя возле дома. Сохранить до весны семечки из съеденных яблок и посадить их в землю, а когда деревца подрастут, привить их. Рассказывал, как это делается. Рассказывал, как сам, будучи в их возрасте, вместе с братом развел целый питомник таких сеянцев, а теперь вот угощаю яблоками, выросшими на тех деревьях.

Непосредственное наблюдение тех трудностей, с которыми сталкивались дети при посещении школы, когда им приходилось добираться до нее несколько километров, а во время осеннего ненастья или зимних вьюг и морозов оставаться ночевать в самой школе на полу, побудило меня настойчиво добиваться организации в школах "горячего приварка" и устройства при школах хотя бы небольших оборудованных помещений для ночлега детей. На эти цели нужны были земские ассигнования и нужно было "мобилизовать" учителей, чтобы они, в свою очередь, привлекли к организации горячего питания родителей и местных жителей вообще. Сама собой возникла мысль обосновать необходимость горячих завтраков в сельских школах соображениями противоэпидемическими, для поднятия сопротивляемости детских организмов инфекции, и привлечь к помощи санитарных попечителей.

Мое личное, - можно сказать, вынужденное участие в родовспомогательной помощи в тяжелых, часто уже запущенных случаях родов знакомило меня с совершенно безотрадным состоянием акушерского дела. В качестве первой меры казалось особенно важным открыть родильное отделение при Новоладожской больнице, но придать ему характер совершенно обособленного учреждения, чтобы устранить боязнь оказаться при родах в непосредственной близости от больных. Благодаря поддержке, которую встретила эта идея у заведующего Новоладожской больницей А. В. Мартынова¹³, такой родильный приют в отдельном небольшом доме на больничной усадьбе был устроен в 1897 году. Работа этого приюта быстро наладилась и стала развиваться. В целом этот почин имел большое показательное значение, и получила признание необходимость при всякой земской больнице открывать родильный приют.

Странным образом с моей работой в качестве санитарного врача в Новоладожском уезде, в этом наиболее заброшенном и отсталом по развитию врачебно-медицинского дела уезде Петербургской губернии, у меня связываются воспоминания о моей акушерской практике. В самой Новой Ладоге было только три врача: заведующий земской больницей - сначала это был доктор Марки, хороший специалист, не уклонявшийся в случае необходимости от оперативной помощи при родах; после него был мой товарищ по Московскому, а затем и по Дерптскому университету, хирург по специальности и оригинальный, своеобразный человек А. В. Мартынов; участковый врач, всегда бывший в разъездах и не пользовавшийся благосклонностью среди населения, немолодой уже Роте-Розен - большой барин, делавший из себя чиновника; и правительственный врач СВ. Плаксин, сносившийся с другими врачами официально - "за номером таким-то" и умевший так поставить дело, что когда за отсутствием всех врачей его звали на тяжелые роды или к умирающему больному, уездного врача "дома не было, он уехал в уезд на судебно-медицинское вскрытие". В таких случаях встревоженная судьбой роженицы акушерка Софья Власьевна, исключительно душевный человек и опытная в своем деле, направляла гонцов или чаще прибегала сама за мной и требовала идти или ехать с нею, так как предстоит операция, а она делать ее права не имеет. Разумеется, уклоняться было совершенно недопустимо, и приходилось по много часов, а то и целые сутки бывать на родах и в неиз-

стр. 75

бежных случаях, например, при поперечном положении плода или при начавшемся кровотечении при предлежании детского места производить поворот на ножку. А однажды при запущенном поперечном положении с выпадением ручки пришлось прибегнуть даже к эмбриотомии. Судьба была как-то милостива ко мне, и все двадцать случаев моих вынужденных выступлений в качестве акушера окончились благополучно. Но сознаюсь, что я страдал при родах не меньше, чем сама роженица, переживая ее боли и схватки, тем более что далеко не всегда имелась возможность прибегнуть к достаточно глубокому наркозу. От природы я наделен излишней, вероятно, чувствительностью к страданию других, но не лишен и очень большой выдержки, когда это нужно. Не могу не сказать откровенно, что из всех сторон деятельности и работы в моей жизни, оказание врачебной помощи при родах давало наибольшее удовлетворение. Непосредственное радостное чувство облегчения, когда раздавался первый крик новорожденного, а настрадавшаяся долгими мучениями роженица становилась счастливой матерью, оставалось светлым воспоминанием после каждого моего выезда на роды. Да к тому же еще сознание, что только щипцы или поворот могли в данном случае спасти две жизни, говорило, что работа была не напрасна. Я даже в журнале "Акушерство и гинекология" поместил, сколько помню, заметку о казавшихся мне особенно тяжелыми случаях. Эти выезды на роды омрачались только одним: мне пытались платить в той или иной форме за врачебную помощь. Это меня глубоко оскорбляло и волновало: я ведь чувствовал себя земским общественным врачом и не допускал мысли, что моя человеческая отзывчивость расценивалась на сребреники. Я, безусловно, иногда в резкой, угловатой форме отвергал, не принимал или возвращал обратно всякую мзду. Огромным облегчением было, когда в трудных случаях удавалось вызвать на роды А. В. Мартынова. Он, как хирург, был невозмутимо спокоен, и у него можно было учиться выдержке.

Хочется упомянуть и о некоторых происшествиях, случившихся со мною в годы, проведенные в Новоладожском уезде.

Осенью 1896, а также зимой и весной 1897 г. я много времени отдавал непосредственному ознакомлению с постановкой медицинской помощи в отдельных врачебных участках. В большинстве из них не было больниц, врачи ограничивали свою работу только амбулаторным приемом и выездом на фельдшерские пункты по вызовам. Заболевшие эпидемическими болезнями - сыпным тифом, оспой, скарлатиной - оставались на дому или иногда перевозились из отдаленных волостей в заразное отделение в Новую Ладогу. Для меня была совершенно очевидна неотложность решения абсолютно необходимой задачи: обеспечение каждого врачебного участка надлежаще оборудованной лечебницей с операционной, родильным отделением и непременно с заразным бараком и с отделением для сифилитиков.

Выезжая к заболевшим оспой, сыпным тифом и другими эпидемическими заболеваниями на места и непосредственно знакомясь с тяжелым положением населения, с его нуждами в элементарном санитарном и культурном обслуживании, я выработал в себе привычку, - вернее, она сама собой выработалась и укоренилась во мне: всякие цифры о числе заболевших воспринимать в их конкретном содержании, видеть за ними всю убогую обстановку в избах, всю неизбывную нужду и терпеливо переносимое горе в семьях, где происходили десятки и сотни заболеваний. Это нашло отражение в моем докладе, составленном для первого проходившего при мне земского собрания весною 1897 г., - об эпидемиях и о положении земского медицинского дела в уезде. Обширный доклад, представленный мною в управу, я снабдил наглядными таблицами, диаграммами и картограммами, в том числе специальной картограммой распространения по волостям сифилиса. Я призвал земство сделать первые шаги для борьбы с сифилисом путем расширения врачебной сети с участковыми лечебницами и внедрять среди населения хотя бы крупицы цивилизации и культуры через народные земские школы. Секретарь уездной земской управы Сукнев воспринял мой доклад как украшение обычно тощей книжки печатавшихся к уездному собранию отчетов и

стр. 76

докладов. Поэтому мой отчет был напечатан со всеми диаграммами и картами, но земское собрание не вынесло никаких постановлений по моим предложениям, да и едва ли кто-нибудь из гласных этого одного из наиболее отсталых уездных земств прочитал мой доклад. Но для поощрения нового санитарного врача уездное собрание постановило наградить меня золотыми часами. Так это было в Новоладожском уезде в обычае, а награжденный должен был выразить свою благодарность, Но вместо этого я заявил, что решительно и безусловно не принимаю подарка, что работаю я из интереса к делу, а наградой за работу для меня было бы содействие со стороны собрания врачебно-санитарному делу, а не личный мне подарок. Это заявление я сделал, очевидно, в такой решительной форме, что оно было сочтено за оскорбление земскому собранию. Об этом было сообщено, как передал мне потом Иван Андреевич Дмитриев, в губернскую управу.

Насколько слабо была поставлена участковая сеть в Новоладожском уезде, можно судить по следующему случаю. Весной 1897 г. я первый раз ехал на губернский съезд земских врачей. На почтовой станции Шум, что в 15 километрах от Новой Ладоги, пока меняли лошадей, меня позвали спешно в соседнюю, отдельно расположенную избу, где находилась только что вынутая из колодца женщина, пытавшаяся покончить с собой. Утопленнице нужна была срочная помощь. Послали на пункт за фельдшером, но его все не было. Оказалось, что извлеченную из колодца утопленницу было уже не спасти. Все довольно длительные попытки искусственного дыхания и пр. были безрезультатны. Но в это время в сенях дома в куче картофеля была обнаружена женщина с окровавленной головой. Она рассказала, что родственница пыталась ночью ее убить с целью взять у нее деньги. Не найдя таковых, она закопала пострадавшую, чтобы скрыть преступление, в кучу картофеля, посчитав ее мертвой. Когда же раненая, придя в себя, стала стонать и звать на помощь, преступница выбежала из дома и бросилась в колодец. Вместе с прибывшим фельдшером, пользуясь лишь имевшейся у него карболовой кислотой да свежепрокипяченной водой, мы вымыли все раны, удалив волосы, засыпали повреждения йодоформом. Некоторые лоскуты ран пришлось зашить. Наложив повязку из прокипяченных полотенец, я отправил пострадавшую на почтовых лошадях в Новую Ладогу. К моему изумлению, когда я через две недели вернулся в город, доктор Мартынов сообщил мне, что больная благополучно поправляется. Раны заживали у нее без нагноений.

Странное, труднопередаваемое, даже страшное и мучительное состояние сознания пережил я однажды в конце зимы 1897 года. Несколько дней я находился в эпидемическом районе, пытался организовать временную больничку в крестьянской избе для сыпнотифозных больных, подыскивал подходящий ухаживающий персонал. Наконец пустился в обратный путь. Проехав на перекладных два почтовых перегона в сильнейший мороз, поздно ночью прибыл в Старую Ладогу. Оставался последний небольшой перегон в 12 километров, и я попросил на почтовой станции поскорее закладывать лошадей. Через несколько минут меня вез на хорошей паре в легких санях сам староста почтовой станции, привыкший хорошо получать от меня "на чай". Дорога лежала по Волхову. Сани быстро спустились на реку, и мы понеслись у высокого правого берега. Закутываясь от обжигающего мороза в воротник шубы, я видел, как мы миновали крутые спуски к Волхову, как уже позади осталась Покровская церковь, и мы подъезжали уже по ровной глади к Новой Ладоге. Предвкушая скорое возвращение домой, отдых в теплой комнате, я закрылся поплотнее воротником тулупа. Прошло около часа. Мы давно уже должны были приехать на место, но лошади неслись с прежней быстротой. Я открыл воротник и сквозь ночную темень увидел слева от нас очертания каких-то гор, стал всматриваться: мимо нас проносились крутые спуски с лестницами к причудливым замкам, какие-то заросли. Ничего подобного в нижнем течении Волхова нет, только низины Новой Ладоги, да бесконечные просторы льдов Ладожского озера. Не во сне же я вижу крутизну береговых высот слева! И это состояние совершенно необъяснимого, невозможного было

стр. 77

острым, мучительным страданием, пока вокруг все продолжало происходить совершенно непонятное... И в тот же миг все мучительное исчезло, когда я понял, что мы мчимся уже обратно в Старую Ладогу и проезжаем мимо плитных ломок на правом берегу. Я встряхнул крепко спящего ямщика, который незаметно успел изрядно выпить при отъезде. "Где мы едем?!" Но лошади уже взбежали на берег и привезли нас обратно на станцию, из которой мы выехали два часа назад. В Новой Ладоге они объехали вокруг острова и, не замедляя хода, вернули нас в Старую Ладогу!

Весьма поучительным для меня было участие в Петербургском губернском земском съезде врачей весной 1897 года. Чтобы отстранить от председательства на нем казенного, назначенного губернатором губернского врачебного инспектора Корнилова, губернское земство, по ходатайству съезда, просило возложить председательство на С. М. Лукьянова¹⁴. Он был тогда директором Института экспериментальной медицины. Ежедневно в течение двух недель терпеливо высиживал он до поздней ночи на заседаниях не только общих собраний, но и секций. В заключительном заседании в зале Дворянского собрания (ныне Филармонии) я, считавшийся тогда самым беспокойным, "крайним", от речей которого председателю приходилось ограждать и охранять съезд во избежание ударов со стороны начальства, счел необходимым выразить благодарность СМ. Лукьянову за труд председательствования, за его объективность и внимание к земским работникам и за терпеливое отстаивание свободного обсуждения. Наука, представителем которой являлся СМ. Лукьянов, несовместима с подавлением неугодных мнений, к нам в его лице она подходит с тщательным изучением, взвешиванием, вниманием... И вот, через 30 лет, в 1927 г. мне пришлось вновь увидеть С. М. Лукьянова в роли председателя ученой конференции, посвященной памяти Вирхова¹⁵. После того, как он побывал обер-прокурором Святейшего Синода, после революции он вновь стал профессором по патологической анатомии в Институте усовершенствования врачей и пользовался заслуженным уважением и почетом, как подлинно выдающийся русский ученый. В роли председателя ученых конференций С. М. Лукьянов проявлял изумительную добросовестность. Заседание памяти Вирхова было очень торжественным. Первым был доклад ученика Вирхова Ф. Я. Чистовича¹⁶. Я сделал доклад о Вирхове как провозвестнике социальных устремлений в медицине. Я сравнивал его с горной вершиной человеческого познания. "Вершины гор раньше озаряются светом восходящего солнца". К моему сожалению, этот мой доклад, как и большинство других моих работ этого периода, не появился в печати. Замечательна была заключительная, большая и вдохновенная, речь С. М. Лукьянова о заветах Вирхова людям научного познания.

Я подошел после заседания, чтобы выразить ему признательность за вызванное его речью глубокое волнение, но совершенно неожиданно, увидев меня, он меня обнял и, как было принято встарь, трижды поцеловал - "за искренность и правдивость" моей речи о Вирхове, за ее "добросовестность", как он сказал. Я напомнил С. М. Лукьянову о моей благодарности ему на пороге моей общественной жизни в 1897 году. После этого заседания я всякий раз передавал или пересылал ему оттиски своих работ по социальной гигиене, передал и свою книгу "Общественная медицина и социальная гигиена". Теперь в беседе со мною по поводу посланных ему моих работ С. М. Лукьянов коснулся их содержания. Он очень внимательно читал их, так же как и мою статью о проблеме старости, и высказал поразившую меня в его устах мысль об общественных коллективах как о "меторганизациях" и об, интеллекте как о проявлении жизни меторганизмов¹⁷.

Вспоминаю, что моя речь о Вирхове, которую я начал словами Гете:

  
 Hinauf geschaut der Berge Wissengipfel 
 Verkimden schon die feierlichste Stunde 
 Sie diirfen wohl des ewigen Lichts gennieBen 
 Das spater sich zu uns... 
 

была тепло встречена присутствовавшими на конференции моими сотрудниками А. Я. Гуткиным¹⁸, С. И. Перкалем¹⁹ и другими, считавшими, что обсуждение вопросов социальной гигиены на этом ученом форуме было поставлено на должную высоту.

стр. 78

Летом 1898 г. выяснилась возможность перевестись из Новой Ладоги на работу в той же должности санитарного врача в пригородном участке Петербургского уезда "по Невскому тракту". В каждом уезде Петербургской губернии, кроме Петербургского уезда, губернское земство имело для санитарного надзора и влияния на развитие всего земско-медицинского дела, находившегося в руках уездных земств, по одному санитарному врачу. Практические интересы заставляли санитарных врачей губернского земства в уездах, хотя они непосредственно подчинялись губернской управе, руководимой И. А. Дмитриевым, направлять основное свое внимание на улучшение и развитие участковой сети. Без обеспечения каждого участка больницей с родильным отделением, позволявшей врачам оказывать хирургическую и акушерскую помощь, молодой врач, поступивший на земскую службу, не мог совершенствоваться в своей специальности. Естественно, наиболее способные и нужные для дела врачи стремились уйти из врачебных участков, где не было больниц. Участки пустовали. Уездные управы привыкали довольствоваться видимостью роста земской сети. Нужно было во что бы то ни стало содействовать устройству участковых земских больниц, хорошо оснащенных оборудованием, инструментарием, аптечными средствами, вспомогательным персоналом. Для этого необходимо было систематически воздействовать на земскую управу, земских гласных, земское собрание. Организационной формой, инструментом для оказания такого воздействия и для воспитания у самих врачей чувства ответственности в качестве активных участников дела, а не земских наемников, послужили специальные советы при земской управе, систематически собиравшиеся и обсуждавшие состояние врачебно-санитарного обслуживания населения.

Самым главным достижением своей двухлетней работы в Новоладожском уезде я считал налаживание деятельности такого санитарного совета. Это было очень нелегкое дело! Затхлый, барско-канцелярский дух и стиль земской управы в Новой Ладоге не мирился даже с малейшим проявлением настойчивости со стороны "подчиненных" земских наемников - врачей. Управа не созывала заседаний врачебно-сантарного совета, игнорировала его постановления, не вносила его предложений на земские собрания. Положением о земских учреждениях 1892 г. вся административная тактика губернаторов, опекавших земство, направлена была на бюрократизацию этого органа, на придание ему характера господствующей инстанции во всех делах хозяйства, в которой ведущую роль играли люди, владевшие имуществом, - торговцы, промышленники и помещики. Близкие же по всему содержанию своей работы к массам земские врачи были так называемый "третий элемент", наемники, а не ответственные за свое дело работники. В одной из моих статей в "Общественно-санитарном обозрении" (N 5 за 1897 г.) нашла отражение острая стадия борьбы за обеспечение работы врачебно-санитарного совета при Новоладожской управе. В статье говорилось: "За последнее время в земстве идут пререкания между управой и земскими врачами на тему об "избранниках" - цензовая управа - и наемниках - "третий элемент" - об обязанности последних не принимать близко к сердцу интересы того дела, для которого они пошли в земство на службу, и о праве "избранников" не чувствовать морального общественного долга выслушивать людей, знающих и отстаивающих интересы дела, которым они непосредственно заняты. Не может, не должно быть у земской управы мелочного властолюбия там, где на первом месте стоит забота об успехах земского медицинского дела".

Уездная управа оказалась очень чувствительной к упреку в печати по ее адресу со стороны представителя "третьего элемента". В тогдашней обстановке можно было настаивать на признании санитарного совета исключительно совещательным органом управы. Но сама обязанность управы "совещаться" с ним означала признание того, что земство должно действовать не по прихоти дворянского недоросля Де Мара (председателя управы), а в соответствии с выяснивишимися на врачебно-санитарном совете запросами дела.

Разработанное мною и утвержденное земским собранием положение об уездном земском врачебно-санитарном совете до известной степени служило хоть некоторой опорой для регулярной работы этого "совещательного" при управе органа. В какой-то степени это была зародышевая форма тех санитарно-эпидемических советов, за организацию и правильную постановку дея-

стр. 79

тельности которых при санэпидстанциях приходится теперь, спустя, 70 лет, вести настойчивую борьбу.

Петербургский уезд был наиболее экономически мощным по сравнению с остальными семью уездами Петербургской губернии, по составу своих гласных - наиболее влиятельным, а потому и не поддававшимся руководству губернского земства. Здесь был свой уездный санитарный врач - доктор Пассек, который, состоя на службе уездного земства, разумеется, как и все врачи в Петербурге, совмещал эту свою работу с врачебной практикой и другими службами. Губернское земство не имело влияния на развитие вра-чебно-санитарной сети, однако удерживало в своих руках надзор за соблюдением обязательных требований по санитарной части в пригородах Петербурга. Эти пригороды, расположенные по основным трактам, ведшим в столицу - Шлиссельбургскому, Московскому, Нарвскому и Выборгскому, были густо и совершенно хаотически застроены домами для рабочих, построенными в качестве "доходной статьи" предприимчивыми домовладельцами за пределами городской черты. Поэтому пригороды, хотя и были непосредственным продолжением города и в полицейском отношении находились в ведении столичного градоначальника, в вопросах благоустройства и местного хозяйства к городу не относились, а считались в ведении земства. Но никаких, даже самых зачаточных, органов своего, а не общеуездного, местного благоустройства или городского, поселкового хозяйства не имели.

Мне предложили принять на себя земский санитарный надзор за промышленными и торговыми предприятиями, домами и дворами в так называемом "Петергофском пригородном участке". Он простирался от Нарвских ворот и Екатерингофа до Стрельны включительно - по Нарвскому тракту; и от Московских ворот до Средней Рогатки - по Московскому шоссе. Здесь, следовательно, на первый план выдвигались задачи не санитарно-организационные, а санитарно-технического характера, и прежде всего меры по промышленному и фабричному санитарному надзору.

Зимой 1897 г. приезжала погостить в Ладогу к моей сестре работавшая перед тем до конца навигации в больничке для судорабочих курсистка последнего курса Любовь Карповна Полтавцева. Родилась она в городе Новозыбкове Черниговской губернии в 1870 г., в семье купца 2-й гильдии (то есть со средним капиталом) Карпа Ивановича Полтавца, который впоследствии изменил фамилию на Полтавцев. Мать Любови Карповны, Михалина Антоновна Сикорская, происходила из обедневшей польской дворянской семьи. По окончании Новозыбковской женской гимназии с золотой медалью Любовь Карповна прошла специальные классы немецкого языка и получила звание учительницы по этому предмету. С 1891 по 1893 г. она была учительницей в земской школе Мглинского уезда Черниговской губернии, а в 1894 г. отправилась в Петербург для получения высшего образования. Здесь поступила на высшие медицинские Рождественские курсы и занималась у Петра Францевича Лесгафта²⁰.

Очень инициативная, оригинальная, смотрящая на все бодро, самостоятельно. Я помню, в последние месяцы в сентябре и октябре Любовь Карповна часто присоединялась к нашим прогулкам на лодке по Волхову, в Сосновый Бор на другом берегу реки, где мы собирали рыжики, грузди и последние осенние цветы. У меня гостил мой друг по последним годам в Дерпте - В. Л. Шанцер. Позднее он был одним из руководителей московского вооруженного восстания 1905 года. Это были прогулки, полные молодого веселого смеха и милых шуток Любови Карповны по адресу Виргилия Леоновича, сильно близорукого, принимавшего сухие листья за кучки грибов, увлекавшегося спором до того, что наталкивался на незамеченный пень, никогда не унывавшего сангвиника.

Когда открылась навигация 1898 г., Любовь Карповна по моим настойчивым приглашениям приехала навестить меня. К этому времени я остался в Ладоге один. Сестра Женя в Полтаве держала экзамен за курс гимназии на аттестат зрелости. Всю необходимую ей помощь и заботы о ней взял на себя брат Сергей. Он был тогда преподавателем физики и математики в Полтавской женской гимназии.

В этот весенний приезд Любови Карповны мы решили, что я к осени перееду на работу в Петербург, а она уже взяла на себя обязательство по

стр. 80

окончании курсов лекарских помощниц поехать на все лето в Сибирь для медицинского обслуживания переселенцев, сопровождать их партии по Оби.

Во время пребывания у меня Любови Карповны я написал статью о переписке молодого К. Маркса со своей будущей женой и перевел только что появившиеся тогда в печати его письма. Благодаря Любови Карповне этот материал был помещен в 1898 г. в "Научном обозрении"²¹. В течение всего лета мы обменивались письмами, и я испытывал тревогу, если почему-либо долго не приходило писем из Сибири. В письмах мы окончательно решили соединить наш дальнейший жизненный путь.

Ранней весной 1897 г. ко мне в Ладогу приезжал брат Сергей. Я возил его, большого любителя природы, страстного охотника, специально занимавшегося в Киевском университете геологией, бывшего участника и даже руководителя геологических экскурсий, по самым интересным местам Новоладожского уезда. Показывал ему очаровавшие меня берега Волхова в районе порогов и плитных обнажений; ездил с ним в леса по реке Сяси; в чащи зарослей по узкой щели реки Шальдихи, крутые берега которой сложены из девонских и ниже лежащих силлурийских плитняков; возил его на парусной лодке по бурным волнам Ладожского озера, - но окружающая природа не пробудила его внимания и восторгов. Скучным и однотонным казалось ему бледное, белесоватое северное небо. Ни в какое сравнение не могли идти, на его взгляд, бедные и убогие ладожские леса - с южными дубовыми рощами с их богатой, буйной подбивкой цветами. Он не разделял и отказывался понимать мое восхищение северным ландшафтом. Перед тем как окончательно оставить Новоладожский уезд, я воспользовался кратковременным отпуском и навестил своих родителей.

После окончания университета я первый раз побывал на родине. Мне определенно хотелось не только увидеть отца и мать, привязанность к которым у меня всегда была очень глубока, но и доставить им, особенно отцу, некоторое удовлетворение видеть меня врачом. Он с такой настойчивостью и решимостью, преодолевая все трудности и помехи, поставил нас на путь к высшему образованию. Я привез в подарок брату неразлучного спутника моих новоладожских прогулок - великолепного сеттера Нерона. Впрочем, в качестве охотничьей собаки он оказался малопригодным. Слишком много страсти вкладывал он в охоту, гоняясь за утками и другой дичью, не имея холодной выдержки.

Вернувшись в Новую Ладогу, я подготовил к сдаче свои дела в уездном земстве, собрал и взял с собою накопленные материалы и в августе уехал в Петербург. С грустью покидал я мои комнаты в доме с зелеными ставнями на Старой Канаве, испытывая глубокую признательность заботливой и великодушной своей хозяйке Марье Андреевне. Она помогла мне устроиться с квартирой и в Петербурге, когда после тщетных поначалу усилий и поисков нашел я, наконец, квартиру из двух комнат и кухни в пределах моего нового санитарного участка на Химическом переулке за Нарвской заставой, рядом с Тентелевским химическим заводом, во втором этаже деревянного дома.

Покидая Новую Ладогу, я невольно задавал себе вопрос, в какой мере выполнил свои задачи, что дал я санитарному делу в Новоладожском уезде и что получил, каким опытом обогатился сам? Основной пробел в моей работе состоял в том, что я не охватил своей деятельностью самый город Новую Ладогу: не проводил в нем систематического осмотра всякого рода предприятий торгового и промышленного характера, таких, как булочные и хлебопекарни, места торговли съестными припасами, ремесленные мастерские. Правда, все эти предприятия были незначительных размеров и играли очень малую роль в снабжения населения здоровыми пищевыми продуктами.

Так же точно не включил я в число своих задач изучение и улучшение уличного благоустройства и жилищного строительства. Не успел я исполнить и многое другое, чем планировал заняться в последующее время, но покинул уезд раньше, чем все это удалось. Отсрочить отъезд из Новой Ладоги означало бы потерять представившуюся возможность воспользоваться освободившимся местом.

Наиболее ценным опытом, которым обогатила меня работа в Новой Ладоге, было реальное представление о бедствиях и страданиях, причиняемых натуральной и "черной" оспой и ее эпидемическим, или, вернее, энде-

стр. 81

мическим распространением при отсутствии правильной организации противооспенных прививок. Выработка системы оспопрививания и практическое ее проведение в жизнь земской врачебной организацией потребовала в дальнейшем настойчивой борьбы. Эта система в очень сжатой форме представлена в моей книге "Очерки земского врачебно-санитарного дела" (СПб. 1903). Сейчас высказанные в книге положения кажутся сами собой разумеющимися, но в то время они являлись новым словом, нуждавшимся в признании и внедрении в практику.

(Продолжение следует)

Примечания

1. Потресов (Старовер) Александр Николаевич (1869 - 1934) - член Петербургского Союза борьбы за освобождение рабочего класса; с 1900 г. - член редколлегии "Искры"; с 1903 г. - один из лидеров меньшевиков; после Октябрьской революции в эмиграции.

2. Дмитриев Иван Андреевич, видный деятель общественной медицины. Более 20 лет руководил санитарным отделом Петербургской земской управы.

3. Уваров Михаил Семенович, ученик Эрисмана, ученый-гигиенист, возглавлял санитарную службу Московской губернской земской управы.

4. Литературно-политические журналы сначала либерально-народнического направления, а с 1897 - 1898 гг. - "легальных марксистов". В нем печатались также В. И. Ленин, Г. В. Плеханов, сотрудничал М. Горький.

5. Евгения Григорьевна Френкель (по мужу Левицкая) (1880 - 1961) - с 1903 г. вместе с мужем Константином Осиповичем примкнула к большевикам. В 1918 - 1919 гг. работала в Библиотечном отделе ЦК РКП(б). В 1926 - 1929 гг. - зав. отделом издательства "Московский рабочий". С 1929 г. заведовала библиотекой МК партии - до 1939 г., когда, после ареста и казни ее зятя И. Т. Клейменова, одного из первых разработчиков реактивного оружия, была отправлена на пенсию.

6. Малянтович Владимир Николаевич, социал-демократ, сотрудник "Последних новостей".

7. Шанцер Виргилий Леонович (Марат) (1867 - 1911), народоволец, социал-демократ, с 1903 г. большевик, член Московского комитета, член ЦК РСДРП.

8. Эрб Вильгельм (1840 - 1921), немецкий врач, один из основоположников невропатологии.

9. Мечников Илья Ильич (1845 - 1916), выдающийся русский биолог и патолог, один из основоположников сравнительной патологии, эволюционной эмбриологии, иммунологии. С 1888 г. - в Пастеровском институте (Париж), лауреат Нобелевской премии.

10. Гюппе Ф., микробиолог из Праги, профессор; Август Гертнер, профессор Йенского университета - исследователи состава питьевой воды.

11. Жбанков Дмитрий Николаевич, известный врач, деятель земской медицины, эпидемиолог и статистик.

12. Эрисман Федор Федорович (швейцарец Гульдрейх Фридрих) (1842 - 1915) - профессор Московского университета, основоположник научной гигиены в России, создатель научной школы, организатор первой санитарно-эпидемиологической станции в России. В 1896 г. был уволен из университета по политическим мотивам. Член Социал-демократической партии Швейцарии.

13. Мартынов А. В. (1868 - 1934), известный хирург и ученый, автор многих новых методов операций ("операция Мартынова" и др.).

14. Лукьянов С. М., выдающийся патофизиолог, профессор и директор Института экспериментальной медицины (1894 - 1901).

15. Вирхов Рудольф (1821 - 1902) - немецкий патолог и общественный деятель, иностранный член-корреспондент Петербургской АН.

16. Чистович Федор Яковлевич (1870 - 1942), патологоанатом и судебный медик, профессор, заведующий кафедрой судебной медицины в Военно-медицинской академии и в Петербургском женском медицинском институте; с 1922 г. ректор этого института.

17. "Мета" ("мет") - первая составная часть слов, обозначающая переход к чему-либо другому, перемену состояния, превращения. В данном случае - признание непознаваемости факта, явления; указание на то, что находится за пределами опыта.

18. Гуткин А. Я., заведующий кафедрой школьной гигиены в ленинградском Санитарно-гигиеническом институте.

19. Перкаль Самуил Исаакович - преподаватель и ассистент кафедры социальной гигиены во 2-м Ленинградском медицинском институте.

20. Выдающийся русский педагог, анатом и врач, основоположник научной системы физического воспитания и врачебно-педагогического контроля в физической культуре России.

21. Научный и общественно-политический журнал, издававшийся в 1894 - 1903 гг. в Петербурге. В нем сотрудничали Ленин, Плеханов, К. Э. Циолковский.

Публикатор:

Постоянная ссылка для научных работ (для цитирования):

Найденный поисковым роботом источник:

Автор(ы) публикации - З. Г. ФРЕНКЕЛЬ:

Комментарии: