В Российском государственном историческом архиве (ф. 1101) хранятся воспоминания видного общественного и государственного деятеля Николая Николаевича Изнара (1851 - 1932), которые давно обращали на себя внимание историков. К сожалению, о самом Изнаре нет никаких публикаций. Между тем это была незаурядная личность, оставившая след в истории России и русского зарубежья.

Родился он 2 (14) сентября 1851 г. в Одессе в семье французского агронома, выписанного правительством в 1843 г. для проведения оросительных работ в Херсонской губернии. Изнар родился подданным Франции и только через несколько лет стал подданным России ¹ . Окончив Ришельевскую гимназию, Изнар приехал в Петербург и поступил в Технологический институт. Через три года он перевелся в Институт инженеров путей сообщения императора Александра I, который окончил в 1879 г. со званием гражданского инженера и поступил на службу в Департамент железных дорог Министерства путей сообщения. С этого времени началась его государственная служба, которая шла весьма успешно. В июне 1882 г. его откомандировали в Военное министерство, а в марте 1883 г, как штатного инженера направили в распоряжение временного управления казенных железных дорог для строительства Полесских железных дорог. С 1885 г. Изнар заведовал коммерческим отделом службы движения по эксплуатации Вильно-Ровенской железной дороги, а в 1888 г. получил назначение помощником управляющего временного тарифного железнодорожного отдела, затем членом тарифного комитета Министерства финансов от Министерства путей сообщения и заведующим отделом условий перевозок ² ; в 1890 г. участвовал в Берлинской международной конференции по организации пассажирского сообщения. В "Журнале Министерства путей сообщения" и в журнале "Инженер" Изнар в 1886 - 1890 гг. опубликовал ряд статей, посвященных анализу законодательства Англии и Франции по тарифному вопросу, а также по проблеме влияния железных дорог на развитие внутренних водных путей сообщения ³ .

В феврале 1892 г. Изнар подал прошение об отставке "по домашним обстоятельствам" ⁴ , и отставка была незамедлительно принята. Блестяще начатая карьера в ведомстве путей сообщения прервалась "вследствие разногласий, возникших по специальным вопросам, между ним и С. Ю. Витте, назначенным в эту эпоху министром путей сообщения" ⁵ . Еще в 1887 г. Изнар выступил в "Журнале Министерства путей сообщения" ⁶ с заметкой о необходимости выработки и издания свода всех тарифов железных дорог III группы (Московско-Курская, Лозово-Севастопольская, Полесская и др.). Эта заметка вызвала бурную реакцию и возражения со стороны тогда еще управляющего Юго-Западными железными дорогами С. Ю. Витте и Н. Демчинского ⁷ .

стр. 84

Дальнейшая деятельность Изнара была связана уже с частным предпринимательством: он состоял директором-распорядителем и членом правления многочисленных заводских (например, торгово-промышленного общества кирпичного производства и строительных материалов "Пелла"), торговых и железнодорожных предприятий, долгое время представлял интересы бакинских нефтепромышленников в Петербурге. Изнар участвовал в работах Совета съездов представителей промышленности и торговли, был товарищем председателя Совета. Во время первой мировой войны он играл заметную роль в Центральном военно-промышленном комитете и фактически возглавлял его после того, как в марте 1917 г. А. И. Гучков был назначен военным и морским министром Временного правительства ⁸ .

После Октябрьского переворота многое в судьбе Изнара неизвестно. Какое-то время он оставался в Петрограде, и лишь в 1920 г. ему удалось вместе с семьей бежать в Финляндию, а оттуда в Париж ⁹ .

Жизнь Изнара в эмиграции можно отчасти восстановить по изданию "Русское зарубежье. Хроника научной, культурной и общественной жизни". Несмотря на преклонный возраст, он сохранял работоспособность, входил в правление Союза русских инженеров и бессменно возглавлял его с 1925 г., а кроме того являлся вице-председателем Российского финансового и торгово-промышленного союза.

В марте 1925 г. Изнар выступил на заседании Союза русских инженеров с докладом о состоянии добывающей и обрабатывающей промышленности и об общем экономическом положении в Советской России ¹⁰ . В январе 1926 г. он выступил на торжественном акте по случаю третьего выпуска слушателей Донских политехнических курсов, а в июне 1926 г. - в Союзе русских инженеров с докладом "Провал социализма" о попытках приложить социалистические теории к практике в Германии, Австрии, Чехословакии, Швеции и других государствах. В декабре 1928 г. в Париже было устроено торжественное заседание по случаю 100-летия Петербургского технологического института, на котором также выступил Изнар. В феврале 1929 г. на чествовании донского атамана генерала А. П. Богаевского после молебна, отслуженного митрополитом Евлогием, с речью выступил Изнар ¹¹ .

В июне 1930 г. отмечалась пятая годовщина газеты "Возрождение", с которой тесно сотрудничал Изнар. В торжественном собрании, помимо редактора Ю. Ф. Семенова, генерала Е. К. Миллера и Н. С. Тимашева, произнес речь Изнар. В ноябре того же года он сделал доклад в Союзе русских инженеров на тему "Современный мировой экономический кризис, его проявление, причины и виды на будущее". В июне 1931 г. в Париже проводился день русской культуры, и на соединенном заседании инженерных объединений, посвященном русской технике, Изнар произнес вступительное слово.

В сентябре 1931 г. Российский финансовый и торгово-промышленный союз организовал чествование Изнара в связи с его 80-летием. С приветственными речами выступили адмирал М. А. Кедров, С. Г. Лианозов, Н. С. Тимашев, В. П. Рябушинский и многие другие деятели русской эмиграции.

Одним из последних мероприятий с участием Изнара было заседание Главного совета Российского центрального объединения (март 1932 г.) с докладом М. В. Бернацкого "Советские финансы". Изнар принял участие в прениях ¹² .

2 октября 1932 г. Н. Н. Изнар скончался на 82-м году жизни. Отпевание прошло в русской церкви на улице Дарю при большом стечении русских эмигрантов, среди которых были В. А. Маклаков, Н. И. Гучков, кн. Голицын, Е. В. Ратнер и другие видные общественные деятели. 21 октября 1932 г. памяти Изнара было посвящено заседание главного совета Российского центрального объединения; с докладом о его жизни и деятельности выступил П. Е. Ковалевский ¹³ .

Публикуемая рукопись (автограф; судя по упоминаниям на с. 94, 96 и др. Изнар работал над нею в конце 1917 года), к сожалению, сохранилась не полностью. Отсутствуют начало и некоторые страницы из ее середины. Можно предположить, что рукопись попала в РГИА (ф. 1101, оп. 1, д. 778) случайно,

стр. 85

поскольку фонд 1101 комплектовался из разрозненных материалов ¹⁴ . Текст воспоминаний и комментарии к нему подготовлены к печати А. Л. Дмитриевым.

Примечания

1. Р. Николай Николаевич Изнар. - Возрождение (Париж), 3.Х.1932.

2. РГИА, ф. 229, оп. 10, д. 1179, л. 43, 45.

3. ИЗНАР Н. Законодательство Англии по вопросам о перевозках. - Журнал Министерства путей сообщения (ЖМПС), 1886, NN 2, 8; ЕГО ЖЕ. Законодательство Франции по тарифному вопросу. - Там же, 1888, NN 5, 10, 20; 1889, N 51; ЕГО ЖЕ. Влияние железных дорог на развитие перевозок по внутренним водяным путям сообщения. - Инженер, 1890, NN 7, 8.

4. РГИА, ф. 229, оп. 10, д. 1179, л. 2.

5. Возрождение, З. Х.1932.

6. ИЗНАР Н. Апрельский съезд представителей железных дорог III группы по вопросу о выработке прямых тарифов на дорогах группы. - ЖМПС, 1887, N 18.

7. См.: ВИТТЕ С. Ю. По поводу статьи "Апрельский съезд железных дорог III группы". - Там же, 1887, N 33; ДЕМЧИНСКИЙ Н. По поводу статьи "Апрельский съезд железных дорог III группы". - Там же, 1887, N 34; ИЗНАР Н. Несколько слов в ответ гг. Витте и Демчинскому по поводу их статей, вызванных заметкою "Апрельский съезд представителей железных дорог III группы по вопросу о выработке прямых тарифов на дорогах группы. - Там же, 1887, N 43.

8. Документы о работе Изнара в Центральном военно-промышленном комитете имеются в сб. "Экономическое положение России накануне Великой Октябрьской социалистической революции" (Т. 2. М.-Л. 1957).

9. Возрождение, З. Х.1932.

10. Русское зарубежье. Хроника научной, культурной и общественной жизни. 1920 - 1940. Франция. Т. 1. М. 1995, с. 177.

П. Там же. С. 233, 258, 506, 536.

12. Там же. Т. 2. М. 1995, с. 70, 109, 204, 218, 294.

13. Последние новости, 5. X. 1932; Русское зарубежье. Т. 2. С. 294.

14. Об истории фонда 1101 см.: СОМИНИЧ Г. Е. Коллекция документов личного происхождения. В кн.: Деятели русской науки XIX-XX вв. Вып. 1. СПб. 2000.

[Глава I]

..."Слово о полку Игореве" обязательно было знать наизусть. Колосов умел заставлять своих учеников много читать, и уже начиная с пятого класса все мы интересовались современною литературою. В то время молодежь особенно увлекалась Писаревым, и считалось среди нас необходимым прочитывать всякое его произведение, как только оно появлялось в печати. В седьмом классе почитывали и нелегальную литературу, но должен сказать, что особенного успеха она среди нас не имела. Никто из нашего выпуска и в студенческие годы за свои политические убеждения не пострадал и все благополучно окончили высшие учебные заведения.

Сравнивая познания, с которыми выходили ученики из гимназий в начале семидесятых годов с познаниями современных гимназистов, думаю, что не ошибусь, если скажу, что преимущество должно быть отдано первым. Между тем продолжительность курса современных гимназий на целый год больше прежних.

Когда мы добрались до седьмого класса, стали поговаривать о том, что следует ехать в Петербург для окончания образования. Даже те из наших товарищей, которые решили поступить в университет, находили, что имеющийся в Одессе Новороссийский университет не может их удовлетворить и что следует закончить свое образование в столичном университете, где подбор профессоров несравненно лучше, чем в юном, недавно преобразованном из Ришельевского лицея Новороссийском университете. Что касается меня лично, то я еще в третьем классе твердо решил сделаться инженером и все время мечтал поступить в одно из высших технических заведений Петербурга. Но тут явилось довольно труднопреодолимое препятствие - это несогласие моих родителей отпустить меня в далекий Петербург сейчас по оконча-

Дмитриев Антон Леонидович - кандидат экономических наук, доцент Санкт- Петербургского государственного университета экономики и финансов.

стр. 86

нии гимназии. Они опасались, что вдали от семьи при существующем в то время брожении среди учащейся молодежи я могу увлечься новыми веяниями и сбиться с пути истины. Мне был поставлен ультиматум: сначала окончить в Одессе университет по математическому факультету, а за сим уже ехать в Петербург для получения технического образования в Институте инженеров путей сообщения...

[Далее в рукописи отсутствует страница.]

Многие из моих новых товарищей поразили меня своим пролетарским видом - высокими сапогами и рубашками навыпуск под пиджаком. В то время это считалось особенным шиком среди учащейся молодежи. С первых же дней моего пребывания в институте я твердо решил по возможности скорее уйти из Технологического института и добиться приема в Институт инженеров путей сообщения. Но чтобы не болтаться без дела, я стал исправно посещать лекции.

Среди профессоров было несколько очень талантливых лекторов, лекции которых усердно посещались.

В особенности многолюдную аудиторию собирал профессор Болштейн, читавший на первом курсе неорганическую химию. Успех его был вполне заслуженный. Кроме прекрасного, научного чтения, он умел веселить своих слушателей подчас весьма остроумными выходками. Для примера приведу одну из его шуток. Читал он лекцию о кислороде. При этом, как известно, демонстрируется опыт с гремучею смесью, получаемою от смешения кислорода с водородом. Эта смесь взрывается в колбе посредством электрической искры. Лекции по химии читались в большой аудитории, расположенной амфитеатром. На первой скамье сидел слушатель с ярко семитическою наружностью, весьма тщательно записывавший в тетрадке лекцию профессора. Болштейн, упорно глядя на этого слушателя, сказал следующее:

"В колбе, которую я держу в правой руке, приготовлена гремучая смесь из кислорода и водорода. Я сейчас при помощи электрической искры взорву эту смесь. Но так как от взрыва может разлететься на мелкие куски колба, я ее обматываю полотенцем".

Не успел он закончить эту фразу, как помянутый выше студент быстро соскочил с своего места и отошел в глубь аудитории. Многие из слушателей обратили внимание на покинувшего свое место студента, и на их лицах появились недвусмысленные улыбки. После опыта, который вполне удался, причем колба осталась цела, всполошенный слушатель вернулся на свое место. Продолжая лекцию вполне серьезно и делая вид, что он не заметил эффекта, достигнутого предостережением о возможном взрыве колбы, Болштейн взял другую колбу и, глядя опять на того же студента, сказал: "В этой колбе также приготовлена гремучая смесь. Я ее сейчас взорву, но опять, во избежание возможного разрыва колбы, оберну ее в полотенце". На этот раз, однако, предупреждение об опасности не произвело эффекта на осторожного слушателя, и тот стал смеяться и остался на своем месте. Тогда Болштейн сказал: "Так как смесь, находящаяся в этой колбе, гораздо сильнее, чем взорванная мною в первой, то вместо обмотки колбы одним, я ее обмотаю двумя полотенцами".

Шутка профессора имела необыкновенный успех, потому что храбрившийся слушатель не выдержал и еще с большею поспешностью, чем в первый раз, сорвался с своего места. Вся аудитория разразилась гомерическим хохотом.

Настал уже конец сентября, и к тому времени определилось, что при самой скромной студенческой жизни мне требуется иметь от 30 до 35 рублей в месяц. Откуда их взять? Пока я к помощи товарищей не обращался, а добывал средства посредством заклада излишнего гардероба, который у меня был в полном порядке, а равно и золотых часов, запонок и других безделушек. Но этот источник должен был скоро иссякнуть. Из Одессы я привез несколько рекомендательных писем, одним из которых, на имя известного писателя Болеслава Михайловича Маркевича, я и решил воспользоваться.

стр. 87

Как-то вечером отправился я к Маркевичу и был им и его женою Александрою Карловною принят весьма радушно. Маркевич поразил меня своею красотою. Это был рослый, хорошо сложенный мужчина, весьма изысканно одетый, с красивым выразительным лицом. Я знал, что он был камергером, и, по моим провинциальным понятиям, я себе его представлял важным сановником. Между тем он был крайне прост в обращении, и я сейчас себя почувствовал в его обществе и в обществе его жены вполне в своей тарелке. Болеслав Михайлович начал меня расспрашивать про Одессу, уроженцем которой он сам был, о своем брате, от которого я привез ему письмо, и о Н. И. Бухарине, бывшем в то время одесским градоначальником, женатом на сестре Болеслава Михайловича. Разговор наш принял такой дружественный, сердечный оборот, что, совершенно не стесняясь, рассказал я о своем отъезде из Одессы без разрешения родителей и о том, что мне необходим заработок, хотя бы в виде уроков, для получения средств к существованию. При прощании Болеслав Михайлович и его жена пригласили меня бывать у них запросто. Недели через две после моего первого знакомства с семьею Маркевича Болеслав Михайлович предложил мне давать уроки его единственному сыну, Михаилу, которому в то время было лет одиннадцать. Должен признаться, что я до того времени никогда и никому не давал уроков и потому очень волновался, когда мне пришлось первый свой урок дать в присутствии Болеслава Михайловича. К счастью для меня Маркевич предложил мне начать с арифметики. Благодаря прекрасному преподаванию нашего учителя в гимназии, В. Л. Розенберга, я, вероятно, удачно вышел из затруднительного положения, потому что в конце урока Болеслав Михайлович выразил полное свое одобрение моему способу преподавания.

В дни, когда я давал уроки, я обыкновенно оставался обедать и часто проводил вечер в семье Болеслава Михайловича. Во время этих обедов и вечеров я имел случай познакомиться с целым рядом выдающихся литераторов, журналистов, ученых и представителей высшей администрации и придворных кругов того времени. Хотя в доме Болеслава Михайловича никогда не было больших приемов, но зато ежедневно можно было у него встретить несколько человек, навещавших его запросто. Об этих встречах скажу несколько слов.

Глава II

Отношения Б. М. Маркевича к. Михаилу Никифоровичу Каткову и редакции "Московских ведомостей". - Реформы министра народного просвещения графа Д. А. Толстого в средней школе. - Отношение повременной печати к этим реформам. - Личный секретарь М. Н. Каткова. - Литературные вечера у Б. М. Маркевича. Владимир Петрович Бегичев. - Генерал-адъютант С. Е. Кушелев и его карикатуры на министра и с графа В. П. Бобринского и его ближайших сотрудников кн. Щербатова и ген. Гейнца. - Граф Бобринский и начальник отделения П. - Способ проведения концессии. - Братья Жемчужниковы и гр. Алексей Константинович Толстой. - Их проделки в юности над петербургскими обывателями. - Проделка графа А. К. Толстого во время представления Гамлета с знаменитым трагиком Зоненталем в роли Гамлета. - Письмо Толстого к Б. М. Маркевичу об опере Вагнера "Fliegender Hollander".

В 1872 году Маркевич занимал должность чиновника особых поручений при министре народного просвещения графе Д. А. Толстом. Кроме того, он состоял постоянным сотрудником "Московских ведомостей" и доверенным лицом в Петербурге редактора этих ведомостей, Михаила Никифоровича Каткова. На обязанности Маркевича, имевшего обширные связи в высшем петербургском обществе и в верхах бюрократии, лежало держать Каткова в курсе всех современных веяний в той или иной сфере. Это было время горячей борьбы между сторонниками и противниками реформ в средней школе, начатых гр. Толстым. В то время как часть органов печати горячо отстаивала классическую систему, вводившуюся гр. Толстым, другая часть, насколько

стр. 88

это дозволяли цензурные условия, не менее горячо высказывалась против этой системы. Во главе органов, защищавших классическую систему, были "Московские ведомости", а во главе нападавших - газета Краевского "Голос", имевший большой по тому времени тираж и соответственно с этим большое влияние на общественное мнение. Оппозиция газеты "Голос" настолько доставляла много неприятностей гр. Толстому, что одною из первых мер, принятых Толстым после его назначения министром внутренних дел, было закрытие ненавистной ему газеты навсегда. На каждый выпад "Голоса" отвечали "Московские ведомости", причем данные и сведения для составления соответствующего возражения Маркевич получал непосредственно от гр. Толстого, их излагал на бумаге и сообщал, не по почте, а чрез кондукторов курьерского поезда Николаевской железной дороги, Каткову. Если та или иная статья, направленная против системы гр. Толстого, производила известное впечатление на высшие административные или придворные круги, Маркевич немедленно об этом сообщал Каткову. Часто бывало, что после таких сообщений в Петербург приезжал Катков - всегда со своим личным секретарем, а иногда, кроме того, привозил с собою Леонтьева, одного из своих ближайших сотрудников и помощников. В квартире Маркевича происходили тогда постоянные совещания, затягивавшиеся иногда до глубокой ночи. В этих совещаниях всегда участвовал, кроме других лиц, член совета министра народного просвещения А. И. Георгиевский - один из упорнейших борцов за классическую систему. Совещания эти иногда имели весьма секретный характер, так как на них, как я узнал впоследствии, обсуждались вопросы о том, какими путями возможно было бы воздействовать на Государя Александра II, чтобы добиться от него утверждения той или иной меры, касающейся введения классической системы. В таких заседаниях секретарем Каткова, фамилии его не припомню, велись краткие записи по указанию Михаила Никифоровича. Я помню, как-то раз при мне Маркевич обратился к Каткову с вопросом, не признает ли он более осторожным на предстоявшем после обеда секретном заседании не допустить секретаря, так как эти обязанности он брался исполнить сам. На это Катков спросил его:

"Скажите, пожалуйста, Болеслав Михайлович, почему вы полагаете необходимым его устранить?" - "Да знаете - все-таки безопаснее. Он может проболтаться, и тогда наш план может быть испорчен". - "Ну, уж извините, ваши страхи совершенно напрасны: мой секретарь ничего не понимает в том, что происходит на заседаниях, а только для меня точно записывает то, что я ему продиктую".

При этом разговоре присутствовал Николай Семенович Лесков (Стебницкий), который потом подшучивал и приставал к Михаилу Никифоровичу с советами взять в секретари человека, который мог бы понимать то, что говорят разумные люди.

"Ведь вы, Михаил Никифорович, вероятно, все-таки излагаете ваше мнение в удобопонятной форме в заседаниях. Как же возможно допустить, что грамотный человек не может понять, что вы говорите".

На это Катков ответил: "Мой секретарь составляет исключение - хотя он и грамотен, но не понимает ни то, что он слышит, ни то, что он записывает. А записывает он весьма аккуратно, то, что я ему скажу". Если не ошибаюсь, этот секретарь остался при Михаиле Никифоровиче до самой его смерти.

Довольно часто у Маркевича по вечерам собирались по несколько человек его хороших знакомых и друзей для чтения только что вышедших произведений выдающихся писателей того времени - Тургенева, Льва Толстого, Лескова и других. В том же тесном кружке Маркевич читал и свои произведения. Особенно оживленно проходили вечера, на которых присутствовал товарищ и друг Болеслава Михайловича - Владимир Петрович Бегичев, бывший в то время начальником Управления Московских Императорских театров. Они оба одновременно служили в молодости в Москве при генерал-губернаторе Закревском и вместе выезжали в свет и участвовали в многочисленных любительских спектаклях. По словам присутствовавших на представ-

стр. 89

лениях, в которых участвовали Маркевич и Бегичев, оба обладали недюжинными талантами и играли не хуже талантливых профессиональных актеров, какими в то время особенно богата была московская сцена Малого театра. В их успехе на сцене, вероятно, большую роль играла их наружность: оба были очень красивы, с прекрасными манерами, причем Маркевич был блондином, а Бегичев сильным брюнетом.

В романе Маркевича "Четверть века назад" Ашанин - никто иной, как Бегичев. И вот, при чтении некоторых глав романа Маркевича, в которых описывались похождения Ашанина, завязывался спор между автором романа и Бегичевым. Последний часто горячо доказывал, что похождения приписывались Ашанину совершенно неправильно, ибо героем их был сам Маркевич. При этом возникали споры, в которых участвовал присутствовавший обыкновенно на таких чтениях генерал-адъютант Сергей Егорович Кушелев - тоже близкий друг Маркевича. Насколько я припоминаю, Кушелев обыкновенно принимал сторону Бегичева, и Маркевич, припертый к стене, признавался, что он в своем изложении допустил некоторую вольность. Сам С. Е. Кушелев был также очень талантливый человек, но в совершенно иной отрасли искусства - он прекрасно рисовал карикатуры. Его карикатуры, исполненные акварелью, ходили по рукам среди представителей высшего света и верхов бюрократии, служивших темою для талантливого автора. Особенно большой успех имела карикатура Кушелева, на которой он изобразил министра путей сообщения графа Бобринского, князя Щербатова, бывшего у него товарищем, и директора канцелярии министерства генерала Гейнца. На карикатуре была изображена большая, хорошо обставленная комната, в которой натирали полы три полотера. Один из полотеров, лицо которого представляло прекрасный портрет Бобринского, весь согнувшись, с необыкновенным усердием натирал пол, причем пот от усиленной работы выступал на его лице. Другие два полотера - портреты князя Щербатова и Гейнца, заложив руки за спину, грациозно скользили по паркету, уже натертому Бобринским. Смысл этой карикатуры для знавших действующих лиц был вполне ясен. Бобринский всю свою душу и силы отдавал порученному ему ведомству, чего нельзя было сказать про его ближайших сотрудников.

Не могу при этом не указать, что граф Бобринский, как оказалось впоследствии, при его столкновении с княгинею Юрьевскою умел отстоять свое достоинство. Княгиня, пользовавшаяся высоким покровительством, требовала, чтобы граф Бобринский предоставил концессию на одну железную дорогу некоему лицу, указанному ею. Получив резкий и твердый отказ, она добилась от своего покровителя отставки Бобринского. Между прочим по Петербургу в то время в деловых кругах рассказывали следующий анекдот. Вступив в министерство, Бобринский знал, что при выдаче концессий на постройку железных дорог влияли часто совершенно нежелательные обстоятельства, причем некоторые из чинов министерства за свои услуги концессионерам срывали значительные куши. Одного из таких деятелей, начальника отделения П., он заподозрил в пристрастии к выбранным им лицам. При первом докладе о какой-то концессии между министром и докладчиком будто бы произошел такой разговор: "На основании всех изложенных соображений, - читал докладчик, - Департамент железных дорог полагал бы удовлетворить ходатайство таких-то и предоставить им просимую концессию". - "Позвольте, - сказал Бобринский, - ваш доклад вовсе меня не убедил в том, что ходатайство следует удовлетворить. По-моему, напротив, ходатайство следует отклонить". На это замечание докладчик слабо и почтительно возразил, но Бобринский остался непреклонным. Тогда П. сразу догадался, как надо было поступать для того, чтобы получить согласие Бобринского на предоставление тому или иному лицу концессии. Писалось два доклада. В первом докладе весьма обстоятельно излагалось мнение Департамента о невозможности удовлетворения данного ходатайства. Граф Бобринский обыкновенно не соглашался с мнением Департамента, и тогда через некоторое время представлялся новый доклад - по указанию министра - об удовлетво-

стр. 90

рении ходатайства, что и было нужно докладчику. Этот трюк так хорошо удавался П., что в весьма короткое министерство честнейшего и благороднейшего графа Алексея Павловича Бобринского П. нажил миллионное состояние.

Князь Щербатов был известен как остряк, шутки которого иногда бывали довольно злые. Раз как-то граф Бобринский, Щербатов и упомянутый начальник отделения П. ехали в вагоне-салоне. Министр и П. сели у открытого окна и о чем-то стали оживленно разговаривать. Тогда Щербатов обратился к Бобринскому и сказал: "Напрасно, граф, вы сели с П. у окна - надует". A bon entendeur - salut. [Имеющий уши - да услышит. - фр.]

При графе Бобринском служил чиновником особых поручений Владимир Жемчужников, близкий его друг и товарищ. В юности известные братья Жемчужниковы, граф Алексей Константинович Толстой и Б. М. Маркевич составляли компанию, которая прославилась в петербургском высшем обществе многочисленными веселыми шутками, которые они проделывали над обывателями столицы. Я припоминаю следующие из более смешных выходок, о которых мне рассказывал Маркевич.

Толстой и один из братьев Жемчужниковых, взяв маленький колокольчик, отправлялись на Невский в такие часы, когда на тротуарах двигалось много народа. Наметив какую- нибудь пожилую даму, один из них подходил к ней сзади и начинал слегка звонить в имевшийся в его руках колокольчик. После этого другой заходил сбоку и пресерьезно, подняв шляпу, спрашивал даму: "Сударыня, позвольте спросить, это у вас в ушах звенит?"

Другая известная проделанная ими над булошниками штука долго веселила тогдашний Петербург. После какого-то веселого ужина эта компания, запасшись ведром с краскою и кистью, на двух лихачах стала ночью объезжать булочные на главных улицах столицы. В те времена у большинства булочных в дверях были проделаны небольшие окошечки, в которые после закрытия булочной, постучав в дверь, можно было вызвать булочника и купить только что испеченный хлеб, который в это время вынимался из печей и раскладывался по полкам магазина. Купленный хлеб и деньги за него передавались в окошечко. Подъехав к булочной, компания подходила к дверям, производила условленный стук, и, когда в окошечке появлялась физиономия булочника, происходил следующий разговор: "У вас белый хлеб есть?" - спрашивал один из участников. "Есть", - отвечал булочник, в большинстве случаев немец. "И черный хлеб есть?" - задавался следующий вопрос. "И черный есть", - отвечал немец. "Ну, так благодарите Бога, потому что у многих ни белого, ни черного хлеба нет!" Немец разражался ругательствами и, чтобы они были лучше слышны, подставлял свою физиономию ближе к отверстию окошечка. Этого момента только и ждала компания. Приготовленная заблаговременно кисть с краскою быстро прогуливалась по лицу разъяренного немца, и вся компания, усевшись на стоящих тут же лихачей, катила до следующей булочной, где проделывалась та же штука.

В одну темную августовскую ночь два брата Жемчужниковых, А. Н. Толстой и Маркевич возвращались с какой-то пирушки на островках. Шли они по неосвещенной аллее парка и остановились, чтобы закурить папиросы. Кто-то из компании заметил, что хорошо, что их четверо, иначе было бы небезопасно в этом месте в такую глухую ночь. В это время раздались шаги какого-то подходящего к ним пешехода. Толстой шепнул стоящему рядом с ним Маркевичу, что он сейчас напугает одинокого прохожего. Как только он поровнялся со стоящею компаниею, Алексей Константинович набросился на него и, схватив его за воротник пальто, сказал: "Кошелек или жизнь!" Испуганный прохожий немедленно согласился отдать грабителю все ценное, что было на нем: часы, кошелек и серебряный портсигар. Чтобы взять эти предметы, Т. отпустил ворот прохожего. Почувствовав свободу, ограбленный со всех ног пустился бежать от мнимых грабителей. Последние, сообразив, в какую грязную историю они влетели, бросились за убегавшим и с большим трудом его поймали. На предложение взять обратно отнятые предметы прохожий ответил решительным отказом и умолял отпустить его и не убивать, и только под

стр. 91

угрозой, что его вздуют, если он сейчас не возьмет часы и проч., прохожий наконец согласился исполнить требование ограбившей его компании.

Не помню, у которого из членов этой компании, была очень богатая старая тетка, щедро ссужавшая своего племянника карманными деньгами. За какую-то проделку тетка рассердилась и перестала давать ему деньги. Все попытки племянника вернуть ее расположение потерпели неудачу. Тогда он решил отомстить упрямой старухе. В день рождения тетки, когда в обширной гостиной новорожденной собралось большое общество, вдруг показался племянник, держа в руках изящную обтянутую кожею коробку. Подойдя к тетке, почтительно поцеловав ей руку, вошедший громко произнес: "Ma tante, permetemoi de vous feliciter de vous offrir ce petit present qui, j'espere, vous sera tres utile" [Тетушка, позвольте мне поздравить вас и предложить этот подарочек, который, я надеюсь, очень вам пригодится. - фр.], - и, раскрыв коробочку, показал тетке и всем присутствующим бритвенный прибор. Дело в том, что старуха была украшена довольно порядочной растительностью на лице. В тот же день, за торжественным и многолюдным обедом, подняв свой бокал шампанского, племянник обратился к тетке с следующим тостом: "Ма tante, je vous souhaite de voir la fin du monde, comme vous en avez vu le commencement!" [Тетушка, я вам желаю увидеть конец света, так же как вы застали и его начало! - фр.]

Наделавшая больше всего шума проделка А. К. Толстого записана в анналах Императорских театров, как мне говорил академик Нестор Александрович Котляревский. Когда Толстому было лет двадцать, в Петербург приехал знаменитый трагик на Немецкой сцене Зоненшталь. Лучшею его ролью была роль Гамлета. Весь Петербург восхищался его игрою, и театр, когда играл Зоненшталь, был всегда переполнен. Алексей Константинович часто посещал немецкий театр и усаживался обыкновенно в первом ряду кресел. Как-то раз в одной из великосветских гостиных зашла речь о прекрасной игре знаменитого трагика и о том, насколько он владел собою на сцене и как уверенно играет.

"А хотите пари, - вдруг заявил Толстой, - что на следующем представлении "Гамлета" он в самом патетическом месте собьется и остановится?"

Конечно, никто из присутствовавших не согласился с Алексеем Константиновичем и несколько человек стали держать пари против Толстого. Было условлено, что вся компания отправится на следующее представление "Гамлета" для решения вопроса о том, кто выиграет пари.

В день представления Толстой явился в театр и, усевшись в первый ряд кресел, развернул довольно объемистую книгу, которую он положил к себе на колени. Началось представление. Все шло вполне благополучно. От времени до времени Толстой перелистывал книгу и делал какие-то заметки на листочке бумаги. Когда в третьем действии Зоненшталь произнес известную фразу: "Sein, oder nicht sein, Das ist die Frage" [Быть или не быть, вот в чем вопрос. - нем.], Алексей Константинович поднял руку и громко произнес, обращаясь к знаменитому трагику: "Warten Sie! Warten Sie!" [Подождите, подождите! - нем.] Смущенный Зоненталь остановился. Произошло замешательство. Дежурный полицейский офицер подошел к Толстому и пригласил его немедленно следовать за ним. А. К. спокойно закрыл книгу, которая оказалась немецко- русским словарем, вышел вместе с офицером. При составлении протокола Толстой заявил, что никакого скандала он не думал затевать, а что, будучи слаб в знании немецкого языка, не все понимает, что говорится на сцене. Так как, судя по игре Зоненталя, в том месте, где Толстой его остановил, он пришел к заключению, что произнесенная трагиком фраза имеет большое значение, а фразу эту он не понял, то ему было необходимо остановить актера, дабы в словаре отыскать неизвестные ему слова.

Эту историю замяли, так как полиция узнала, что А. К. Толстой был племянником влиятельных в то время Перовских, в доме одного из которых он жил.

стр. 92

Все то, что я написал о графе А. К. Толстом и о всех его сверстниках, мне рассказал Б. М. Маркевич. Самого Толстого я встретил всего раз или два у Болеслава Михайловича, так как последние годы своей жизни (он умер в 1875 г.) проводил или за границею, или в своем черниговском имении Красный Рог. Маркевич вел оживленную переписку с Толстым и выдержки из некоторых его писем он мне читал. Помню одно письмо Толстого, в котором он описывал впечатления, вынесенные им на представлении появившейся тогда оперы Вагнера "Fliegender Hollander". Письмо это было очень забавное, с многочисленными изображениями на полях различных предметов, снабженных крыльями. К сожалению, описать более подробно иллюстрации Толстого не могу, так как текст и рисунки не отвечали условиям самой снисходительной цензуры.

Глава III

Жизнь студентов начала семидесятых годов. - Во что обходилась эта жизнь. - Посещение итальянской и русской оперы. - Лавровская, Меньшикова, Петров. - Знаменитая "Коробка" в районе Итальянской оперы. - Танцклассы Марцинкевича, Орфеум и др. - Канкан в этих танцклассах. - Мои товарищи: Н. Н. Копыткин, впоследствии инспектор Императорских поездов и гофмейстер.

- Студент-медик Саранчев и генерал Дрентельн. - Пожары балаганов на Александровской площади и прибытие на пожар Государя Александра П. - Переходные экзамены. - Моя неудача на конкурсных экзаменах для поступления в Институт инженеров путей сообщения.

В первые полтора года моего пребывания в Петербурге я вел чисто студенческую жизнь, то есть жил в меблированных комнатах, обедал в студенческих кухмистерских и участвовал во всех экскурсиях и похождениях таких же студентов, как и я, живших вне родительских домов. Скажу несколько слов об этой жизни студентов начала семидесятых годов.

Поселилось нас пять человек в двух больших, светлых и довольно хорошо обставленных комнатах, выходящих на двор, на Забалканском проспекте, рядом с Институтом инженеров путей сообщения. Компания наша состояла из Н. Н. Копыткина, бывшего впоследствии инспектором Императорских поездов и умершего несколько лет тому назад в должности гофмейстера. Другой товарищ, Д. Иванов, дослужился по окончании Института инженеров путей сообщения до должности начальника Привисленских дорог и погиб трагически от террористического акта в 1906 г. - его убил какой-то рабочий в Варшаве. Третий наш сожитель был студент-технолог Рынский, тоже трагически и весьма таинственно погибший впоследствии. В день окончания курса в институте он после последнего экзамена вернулся домой, переоделся и вышел из дому. С тех пор он пропал без вести, и никаких о нем следов никто найти не мог. Его отец, одесский нотариус, сам приезжал в Петербург, затратил большие деньги на розыски, но совершенно безрезультатно. Это было в 1878 году. Четвертый сожилец наш был юнкер флота Шишмарев. Каким образом он примазался к нашей компании - решительно не припомню. Наконец, пятым был я.

День наш распределялся обыкновенно так. В будние дни все мы уходили в свои институты, и Шишмарев в какой-то экипаж. Обедали обыкновенно в кухмистерской Детруа, считавшейся одной из лучших. Она помещалась на углу Казанской и Вознесенского проспекта. Обед из трех блюд стоил по абонементу 27 копеек. Хотя я с детства был довольно избалован столом, тем не менее обед этот вовсе не казался мне дурным. Во всяком случае можно было вполне насытиться, так как хлеба давалось вдоволь, и хлеб хороший, белый. При Технологическом институте имелась студенческая столовая, которая велась дамами-патронессами. Обед в ней стоил 18 копеек, но зато хуже обеда кухмистерской Детруа. Беднейшим студентам по особым карточкам отпускались бесплатные обеды. Утром и вечером студенческая богема обыкновенно пила чай с большим количеством ситного хлеба, стоившего в те времена три копейки фунт. Иногда покупалась ветчина, по цене от 20 до 25 копеек

стр. 93

фунт, причем она, конечно, была много лучше той, за которую мы, в то время, когда я пишу эти строки (декабрь 1917 г.), платим шесть-восемь рублей. Таким образом, студент, который тратил 20 - 25 рублей на стол и квартиру в месяц, был всегда сыт и жил в приличных гигиенических условиях.

К этой категории принадлежала вся наша компания. Однако, хотя бюджет каждого из нас был вдвое больше этой суммы, тем не менее мы частенько голодали, в особенности в первые месяцы нашего пребывания в Петербурге. Это происходило от неразумной траты денег в первые дни после их получения, так что к концу месяца уже не хватало на обед. Тогда приходилось иногда в течение нескольких дней питаться чаем и хлебом. Главные наши траты были на покупку билетов в театры. В те годы в Итальянской опере пели европейские знаменитости Патти, Лукка, Николини, Нодан и др. На Мариинской сцене были в полном блеске Лавровская, Меньшикова, Петров и многие другие хорошие певцы и певицы, фамилии которых не помню.

Мы особенно увлекались русскою оперою потому, что с главными силами этой оперы мы были знакомы еще в Одессе, куда Лавровская, Меньшикова и Петров приезжали на гастроли в 1871 году. Помню, какую грандиозную овацию мы, гимназисты старших классов Ришельевской гимназии, устроили Лавровской в день ее бенефиса. Наш класс взял две литерные ложи, ближайшие к сцене, с обеих ее сторон. В каждой ложе, населенной так, как ее может населить молодежь, было приготовлено по бельевой корзине, наполненной розами. Дело было в конце мая, когда в цветниках моего отца, славившихся красотою и обильем разнообразных сортов роз, было их сколько угодно, а потому и затрат с нашей стороны никаких не потребовалось. Когда Лавровская появилась на сцене, мы ее буквально в течение нескольких минут засыпали чудными розами. Конечно, весь зал присоединился к нашей овации, так как Лавровская, бывшая тогда в расцвете своего чудного таланта, имела всегда громадный успех. Вышло и дешево и эффектно, чем мы очень гордились.

В те годы существовал так называвшийся Большой театр на том месте, где теперь находится здание консерватории. Этот театр в первые годы царствования Александра III был разломан якобы потому, что здание пришло в ветхость и было небезопасно. Однако когда приступили к ломке, то оказалось, что вся постройка была в таком прекрасном состоянии, что здание, конечно, могло простоять еще многие десятки лет. Театр этот отличался прекрасною акустикою. Я помню, как некоторые знатоки и любители оперного пения уверяли, что если бы русскую оперу перевести из Мариинского театра в Большой театр, то голоса русских певцов оказались не хуже голосов итальянцев, так как акустика Мариинского театра убийственная. Вероятно под влиянием этих знатоков государь Александр III приказал перенести представления Итальянской оперы в Мариинский театр, а Русской - в Большой. Однако оказалось, что от перемены сцен соотношение между голосами русских и итальянских певцов осталось то же, то есть последние были неизмеримо выше первых.

В Итальянскую оперу ходили мы очень часто, причем старались получить места в так называемой "коробке", помещавшейся как раз против сцены - на самом верху театра. Места эти стоили 27 копеек в кассе, но у барышников продавались по три-пять рублей. Из "коробки" открывался прекрасный вид на громадную, висевшую посреди зала люстру, причем сцена была почти вся закрыта этою люстрою, позволяя зрителям видеть только небольшую часть сцены, примыкавшей к ложам с правой и левой стороны зала. Но зато знатоки уверяли, что голоса певцов в "коробке" звучали лучше, чем в какой-либо другой части театра. Жара в "коробке" была нестерпимая, доходившая чуть ли не до срока градусов. В первый раз, когда я забрался с товарищами в эту тропическую атмосферу в черном сюртуке, я досидеть до конца представления не был в состоянии. Более бесцеремонные зрители, забившись на последнюю скамью "коробки", снимали с себя сюртуки и пиджаки и просто сидели "en manches de chemises" [в одних рубашках. - фр.]. Эта вольность костюма никого не возмущала. Как-то раз вздумали мы удивить публику театра, вернее завсегдатаев "коробки", эксцентричностью наших костюмов.

стр. 94

Нарядившись в белые пикейные костюмы, привезенные нами с юга, явились мы в трескучий мороз в театр. Забравшись на первую скамью "коробки", мы, усевшись рядом, представляли белое пятно на темном фоне остальной сидевшей в "коробке" публики. Каково же было наше разочарование, когда мы заметили, что ни во время представления, ни во время антрактов, когда мы расхаживали по кулуарам театра, никто из публики на нас не обратил никакого внимания. Вероятно, исстрадавшиеся от жары зрители верхов нашли наши костюмы вполне подходящими.

Достать места в "коробку", в особенности когда пела Патти, было не так-то просто. Приходилось стоять в хвостах чуть ли не с пяти часов утра. Доставали билеты для нашей компании обыкновенно Копыткин и Иванов, наши самые ярые театралы. Я же упорно отказывался стоять в хвостах, за что часто мне доставалось. Угрожали даже больше не брать для меня билетов, если я не буду помогать общему делу. Но и эта угроза не подействовала. Тогда на меня махнули рукой, но билеты все-таки брали.

Когда состояние наших финансов позволяло, мы большими компаниями отправлялись после театра в какой-нибудь танцкласс или клуб, куда допускались дамы и где можно было поплясать. В те времена гремели танцклассы Марцинкевича у Семеновского моста, Орфеум - где-то на Офицерской, Немецкий клуб у Синего моста, Клуб художников на Троицкой и, наконец, Благородное собрание. В двух последних собиралась более приличная публика, и канкан во время кадрили не допускался. Зато в первых из перечисленных заведений, в особенности под конец вечера, когда опасение быть выведенным не имело особенного значения, так как все равно приходилось уходить, любители канкана показывали вовсю свое искусство. Насколько я припоминаю, тогдашний канкан был гораздо скромнее, чем современный "кэк-уак" или танго в исполнении профессиональных танцоров. В нашей компании особенно любил танцевать и канканировать Н. Н. Копыткин.

Не могу не рассказать забавного случая, бывшего с Копыткиным при одном из первых наших посещений Орфеума. Забрались мы в Мариинский театр слишком рано, когда даже люстру еще не зажгли. Приходилось ждать начала представления более получаса. Тогда мы решили до начала представления зайти в кондитерскую, находившуюся на театральной площади, и напиться чаю. По окончании оперного представления Копыткин, Иванов и я отправились в Орфеум, где ко времени нашего прихода танцы были в полном разгаре. Н. Н. Копыткин сейчас пустился в пляс с какою-то довольно миловидною девицею и по окончании тура вальса пригласил ее на кадриль. Оставалось найти визави. Хотя я тоже очень любил танцевать, но к этому делу относился серьезно и танцевал только в приличном обществе. Копыткин это знал, тем не менее он надеялся, что для него я сделаю исключение, и пристал ко мне, чтобы и я пригласил даму и был бы его визави. Я наотрез отказался. Во время нашего разговора подошел к нам какой-то молодой человек, довольно хорошо одетый, и, обратившись к Копыткину, сказал: "У вас нет визави? Позвольте вас просить быть моим визави". Копыткин согласился, и кадриль началась. Присматриваясь к танцующим, я стал припоминать, что лицо визави Копыткина мне знакомо и что я его где-то видел. Вдруг вспомнил, что новый знакомый Копыткина никто иной, как человек, который за несколько часов перед этим подавал нам чай в кондитерской. Долго мы потешались потом над Копыткиным, который отличался среди нас своими аристократическими наклонностями и всегда держался довольно надменно. Впоследствии, в бытность его инспектором Императорских поездов, когда Копыткин почувствовал, что пользуется расположением Высочайших особ, он третировал министра путей сообщения князя М. И. Хилкова и разговаривал с ним свысока.

Вся наша компания и громадное большинство наших знакомых студентов вели себя довольно прилично и никогда не устраивали таких безобразий, которые оканчивались составлением протоколов. Только раз за всю мою студенческую жизнь какой-то студент, примазавшийся к нашей компании, устроил такой скандал, из-за которого нам пришлось оставить первую из квар-

стр. 95

тир, которую мы заняли по приезде в Петербург. Он к нам явился уже несколько навеселе и предложил пари, что он обойдет десять трактиров, в каждом из них выпьет по рюмке водки и вернется к нам как ни в чем не бывало. К сожалению, мои сожители заинтересовались таким необыкновенным субъектом и согласились сопровождать студента в его экскурсии. Дело было вечером, когда меня не было дома. Вернувшись к себе, я еще на лестнице услышал какие-то крики из нашей квартиры, а войдя в первую комнату, застал нашу квартирную хозяйку и моих товарищей разговаривающих в весьма повышенных тонах. Оказалось, что пьяный студент, действительно выпивший десять рюмок водки, открыл форточку и через нее выбросил во двор несколько горшков цветов, стоявших на окне. На следующий день мы нашли себе другую квартиру в соседнем доме, куда и переехали всею компаниею. Но и на новой квартире мы прожили всего месяца два и в последних числах декабря пришли к заключению, что совместная жизнь такой большой компании до добра не доведет, так как мы друг другу мешаем заниматься. По подсчету Д. М. Иванова, оказалось, что за четыре с половиною месяца пребывания в Петербурге мы провели 101 вечер в театре.

Судьба дала мне в сожители студента Медико-Хирургической академии М. Саранчева, с которым я поселился в существующем и по сие время доме на углу Гороховой и Мойки, в том доме, в котором помещается гостиница "Россия". Я давно потерял Саранчева из виду и только недавно узнал, что сидящий в настоящее время в Петропавловской крепости (декабрь 1917 г.) министр иностранных дел Михаил Иванович Терещенко - родной племянник моего бывшего сожителя. Отец Саранчева был интендантом Киевского военного округа и товарищем командовавшего в те времена гвардейскою дивизиею генерала Дрентельна. По субботам Саранчев обыкновенно обедал в доме Дрентельна. Как- то раз Саранчев где-то заболтался с веселою компаниею, решил не идти к генералу обедать и послал ему записку, в которой сообщал, что ему нездоровится, а потому он прийти не может. На следующий день, в воскресенье, около часу дня, когда Саранчев еще спал, так как он вернулся домой чуть ли не на рассвете, открывается дверь и в мою комнату входит довольно тучный генерал, в полной парадной форме. Не видя в комнате Саранчева, он меня спросил, где Саранчев, что с ним случилось и как его здоровье. Я, не зная про посланную записку, ответил, что Саранчев жив и здоров спит в соседней комнате и еще не встал, так как очень поздно вернулся. Долго Саранчев не мог мне простить мою недогадливость. Ему порядочно досталось от Дрентельна за то, что он ввел его в заблуждение и встревожил как его, так и генеральшу, потребовавшую от генерала, чтобы по окончании парада в Михайловском манеже он непременно заехал бы к Саранчеву и справился о его здоровье.

В этом году (1873) на том месте, где теперь разросся Александровский сад, на масленице были построены балаганы, карусели и зверинцы. Постройки эти занимали всю площадь от Сената до Александровской колонны. В первом часу ночи я возвращался от Маркевича, жившего на Галерной, домой. Путь мой лежал вдоль фронта построек, обращенных к Сенату. Все было погружено в полную темноту, и нигде не было видно какого-либо света в балаганах. От балаганов до моей квартиры было не более пяти минут ходу. Не успел я подняться по лестнице, как, взглянув в окно, увидел сильное зарево пожара, освещавшего здание Адмиралтейства. Я немедленно вышел на Гороховую и увидел, что горят балаганы, мимо которых я только что проходил. Со всех сторон стекался народ, подъезжали пожарные, и только что мирно спавшие улицы необыкновенно оживились. Я направился к Адмиралтейству. Не успел дойти до угла Гороховой и площади, как меня обогнала коляска, в которой сидел государь Александр II. Путь коляске загородила сплошная толпа народа, и кучер остановил лошадей. Государь вышел из коляски и направился пешком через толпу к пожарищу. Никаких полицейских чинов около него не было. Народ, узнав Государя, стал расступаться и пропустил его. Я же протиснуться дальше не мог и остановился около како-

стр. 96

го-то подъезда. Вдруг толпа зашевелилась и ринулась от пожарища назад по Гороховой. Оказалось, что кто-то пустил слух, что из горевшего зверинца вырвались дикие звери и бросились на толпу. От происшедшей паники многим намяли бока, но я благополучно простоял у подъезда. Отстоять большинство балаганов не удалось, и в каких-нибудь полчаса они сгорели, но зверинец был спасен, и, как оказалось впоследствии, никакие звери из него не убегали.

Приближалось время переходных экзаменов. Мы стали усиленно готовиться и вели очень серьезный образ жизни - сидели дома и занимались с утра до глубокой ночи. За месяц до начала экзаменов я очень серьезно захворал - рожистым воспалением на лице и голове. Саранчев позвал знакомого ему по Киеву молодого врача Яценко, приехавшего в Петербург держать докторский экзамен и защитить диссертацию на звание доктора медицины. Яценко нашел мое положение довольно серьезным и в первые дни моей болезни посещал меня два раза в день. Молодой, здоровый организм справился с недугом, и я, проболев недели две, стал быстро поправляться. Случайное знакомство с доктором Яценко, сделавшимся впоследствии известным профессором медицинского факультета, имело очень важные последствия в моей дальнейшей деятельности, о которых я скажу дальше.

Выдержав с грехом пополам экзамены на второй курс, так как болезнь все-таки подорвала мои силы, я решил остаться на лето в Петербурге и подготовиться к конкурсному экзамену для поступления в Институт инженеров путей сообщения.

Мой товарищ по одесской гимназии Н. Е. Михайловский (Гарин), поступивший на юридический факультет университета, срезался на первом экзамене, кажется, по энциклопедии права у знаменитого профессора Редкина, славившегося в студенческих кругах своею строгостью на экзаменах. После этой неудачи Михайловский решил изменить первоначально намеченную им карьеру адвоката на карьеру инженера путей сообщения. Так как нам обоим предстояли одни и те же экзамены, то мы решили поселиться вместе и вместе готовиться.

Н. Е. Михайловский был очень способный человек и справлялся легко со всеми науками, преподававшимися в гимназии - за исключением математики, которая ему не давалась и которую он терпеть не мог. На эту особенность его способностей я обратил его внимание, но он сказал, что ему юридические науки опротивели и что он справится и с математикою. Чтобы создать себе иллюзию дачи, мы переехали на Петербургскую сторону, где поселились в единственном в то время каменном доме на Зверинской улице. Лето в Петербурге нам показалось очень непривлекательным, а главное, нас, южан, поражало обилье дождей.

Настало время конкурсных экзаменов. На первых двух экзаменах (физика и арифметика) я получил по пятерке. Стал экзаменоваться по алгебре, которую, как мне казалось, я прекрасно знал, но тут меня постигло жестокое разочарование. Экзаменовал меня старый профессор Перотт, который, как я потом узнал, иногда совершенно незаслуженно ставил дурные баллы. Помню, как сегодня, заданные мне вопросы. Сначала все шло благополучно. Но вот предлагает мне Перотт взять логарифм дроби. Я с уверенностью начинаю писать на доске то, что требуется, то есть что логарифм дроби равняется логарифму числителя минус логарифм знаменателя. "Что вы там написали?" - раздается сердитый вопрос профессора. "Я прологарифмировал заданную мне дробь", - ответил я, вполне уверенный, что задача решена мною верно. "Вы понятия не имеете о логарифмах, - сказал Перотт, - и я не могу вам поставить удовлетворительного балла!"

Проверив написанное на доске, я стал доказывать сердитому профессору, что я прав. "Разве так пишутся логарифмы!" - вырвав у меня мел из рук, сказал Перотт и написал логарифм так, как следует по его мнению.

Дело оказалось вот в чем. Логарифмы имеются двух систем: у одних логарифмов основание принимается равным десяти, а у других оно равно

стр. 97

двум с дробью. Первые пишутся большою буквою "L", а вторые - маленькою "1". Так я и написал. Профессор остался неумолим и поставил мне двойку, которая стоила мне лишнего года пребывания в высшем учебном заведении. Гораздо хуже знавший все отделы математики, чем я, Михайловский выдержал экзамен и поступил в Институт. Я же должен был остаться еще на один год в Технологическом институте.

Глава IV

Исполнение поручений Ф. Ф. Павленкова по его книгоиздательскому делу в Петербурге. - В. С. Курочкин и издательские права на карикатуры журнала "Искра". - Отрывной календарь с карикатурами из "Искры". - Примирение с родителями. - Поездка в Костромскую губернию с семъею Б. М. Маркевича. - Костромской губернатор В. И. Дорогобужинов. - Вице-губернатор Свербеев. - Предводитель дворянства Галичского уезда Девочкин. - Неудачная агитаторская деятельность костромского землевладельца С.

Лечивший меня во время болезни доктор Яценко на каникулы уезжал в Киев. Перед отъездом он зашел ко мне и предложил взять на себя ведение дел известного уже в то время по своей книгоиздательской деятельности Флорентия Федоровича Павленкова. Павленков жил в Вятке, куда он был сослан за политическую неблагонадежность. Обязанности мои заключались в том, что я должен был следить за продажею изданий, порученных книжному магазину А. Ф. Базунова, - ежемесячно проверять счета и посылать донесения о ходе продажи Павленкову. Кроме того, на меня вскоре Павленков возложил целый ряд других поручений. Первая исполненная мною для него работа была последняя корректура имевшей впоследствии большое распространение "Наглядной азбуки". Насколько я помню, каждая из букв в этой азбуке иллюстрировалась очень хорошей картинкой. От корректора требовалось необыкновенное внимание, так как Павленков мне несколько раз писал и телеграфировал, что необходимо принять все меры к тому, чтобы не вкралась ни одна ошибка в азбуку при печатании. Первые корректуры он продержал сам, но последнюю решил поручить мне в Петербурге, так как с выпуском азбуки нужно было торопиться, а пересылка в Вятку и из Вятки корректур требовала много времени. А торопился он потому, что посылал азбуку в Вену, на всемирную выставку. Мне удалось исполнить порученную работу хорошо, за что Павленков очень меня благодарил и вознаградил довольно щедро, конечно, в масштабе того времени. Азбука эта попала своевременно на выставку и получила почетный отзыв. В числе главнейших изданных Павленковым в то время книг были сочинения Писарева, "Полный курс физики Гано" и др., названия которых теперь не припомню.

Следующее данное мне поручение был перевод с английского на русский язык краткого популярного учебника химии. Перевод этот я сделал сам, так как владел достаточно хорошо английским языком и, кроме того, перевод был очень легкий. Ф. Ф. Павленков остался также доволен моим переводом и стал после этого давать мне разные другие литературные работы. О двух таких работах скажу несколько слов.

При одном из писем Павленкова была приложена рукопись, которую надлежало перевести на французский язык и перевод послать в Париж какому-то специальному журналу, названия которого не помню. Так как французский язык для меня почти родной язык и я им хорошо владел, то к переводу рукописи приступил сам. Рукопись трактовала о полете тел, более тяжелых, чем воздух. Мысль автора заключалась в том, что вопрос об авиации будет решен лишь тогда, когда возможно будет построить легкий двигатель, развивающий большую работу, при запасе топлива, который будет занимать мало места, весить немного и обладать значительною теплопроизводительностью. Двигатель мог бы быть построен по типу паровых машин, но в нем пар должен быть заменен другим источником энергии. Автор предлагал пользоваться сильновзрывчатым веществом - для примера, нитроглицерином -

стр. 98

небольшие количества которого должны пульверизироваться в цилиндр машины и там взрываться посредством электрической искры. Производя взрывы то с одной, то с другой стороны поршня, двигающегося в цилиндре, можно получить мощный двигатель, относительно легкий, с запасом вещества, при незначительном весе производящего достаточную энергию для движения лопастей летательного аппарата. Оставалось только найти способ, посредством которого, не уменьшая взрывчатой силы нитроглицерина, можно было бы сделать эту жидкость безопасною. Мысль эта была вполне правильна и осуществлена в настоящее время, только вместо нитроглицерина употребляют бензин.

Весьма оригинальное издание задумал Ф. Ф. Павленков. В то время, некогда имевший громадный успех, сатирический журнал "Искра", издававшийся Василием Степановичем Курочкиным, прекратил свое существование. Ф. Ф. Павленко поручил мне переговорить с В. С. Курочкиным и узнать, не согласится ли он уступить ему, Павленкову, право использовать по своему усмотрению как текст, так и рисунки карикатур, помещенных в покойной "Искре".

Я отыскал В. С. Курочкина, жившего где-то на Кирочной, около церкви Козьмы и Демьяна, в очень маленькой квартире. Дверь отворила мне пожилая женщина, оказавшаяся супругою Курочкина. На мой вопрос, дома ли Василий Степанович и можно ли его видеть, я получил следующий ответ: "Дома-то он дома, только он у меня сегодня с праздником". Я сразу не понял, что это должно было означать - "с праздником", так как я пришел в будний день, часу во втором; но появившийся Курочкин разъяснил мое недоумение. В переднюю из соседней комнаты вошел небольшого роста человек средних лет в халате, с очень симпатичным, но неестественно красным лицом. Увидев меня, он протянул руку и сказал не совсем твердым языком: "Пожалуйте, пожалуйте, я дома и рад всякому гостю". Войдя в крошечный кабинет Василия Степановича, мы уселись друг против друга, и я изложил полученное мною от Павленкова поручение.

"Знаю, знаю, - сказал мне Курочкин, - Павленков мне об этом уже писал и сообщил, что вы зайдете для того, чтобы закончить нашу сделку. Я готов уступить право на использование как текста, так и рисунков карикатур за прежние годы и кроме того передам вам все клише, которые у меня остались. Они лежат в сарае, и дворник ко мне давно пристает, чтобы я их куда-нибудь убрал. Не знаю только, сколько за это с вас взять. Во время нашего разговора я убедился, что Василий Степанович был действительно "с праздником", и подумал, что лучше мне прийти в другой раз, чтобы закончить сделку. На мое предложение отложить дело до завтрашнего дня Василий Степанович не согласился и стал настаивать, чтобы дело было решено сейчас. Подумав немного, он обратился ко мне с вопросом: "Рублей полтораста дадите, или это дорого?"

Признаться, назначенная цена показалась мне крайне незначительной, но что мне было делать. Не мог же я предложить ему больше, чем он сам назначил, так как деньги были не мои, а моего доверителя.

"Согласен, - сказал я, - и завтра приеду к вам с деньгами и человеком, дабы забрать клише, а вы приготовьте расписку.

Я нарочно отложил окончание сделки на день, думая, что, быть может, на следующий день Василий Степанович не будет "с праздником" и внесет какие-нибудь дополнения к условиям продажи. Но он стал настаивать на том, чтобы немедленно закончить дело, а главное, просил, нельзя ли сейчас получить деньги или хотя бы часть их. Я вопросительно посмотрел на стоявшую у двери жену Василия Степановича и понял, что лучше не уступать. Поэтому я сказал Курочкину, что денег не взял с собою и исполнить его просьбу не могу.

На следующий день я заехал к Курочкину и привез ему деньги. На этот раз Василий Степанович не был "с праздником". Он встретил меня вопросом, не слишком ли он с меня вчера дорого запросил и не изменил ли я

стр. 99

своего намерения заплатить ему полтораста рублей. В ответ на его вопрос я вынул деньги и попросил расписку. Он сейчас же ее написал. В ней значилось, что все права на пользование как текстом, так и рисунками карикатур передаются Ф. Ф. Павленкову. После этого Василий Степанович, я и взятый со мною человек отправились во двор, где в одном углу каретного сарая лежала довольно порядочная груда деревяшек. Это были сваленные в кучу клише. Потребовалось несколько мешков, чтобы забрать мое приобретение.

Применение полученного Ф. Ф. Павленковым права было следующим. Он задумал издать отрывной календарь, на оборотной стороне каждого листочка которого была бы напечатана карикатура с соответствующим текстом. Составить такой календарь он просил меня, причем Павленков настаивал на скорейшем исполнении этой работы, так как был уже октябрь, и календарь надлежало выпустить до рождества.

Я немедленно у букиниста приобрел экземпляры "Искры" за последние годы. Мне удалось достать их в сброшюрованном виде. Чтобы скорее исполнить работу, я предложил одному моему товарищу быть моим сотрудником, причем было условлено, что гонорар мы разделим пополам. Сначала мы в журнале отобрали 365 самых, по нашему мнению, остроумных карикатур, которые и вырезали, а потом наклеили на отдельные листы. Оставалось найти в куче деревяшек соответствующие рисунку клише. Но это было довольно трудно. Чтобы облегчить работу, мы весь пол моей довольно большой комнаты уложили положенными впритык клише и засим, ползая на коленях, отыскивали то из них, которое нам было нужно. Но оказалось, что подобрать к тексту каждой карикатуры именно тот рисунок, под которым он напечатан, было совершенно невозможно, ибо, по всей вероятности, много клише было потеряно, а быть может, употреблено дворником на растопки. Поэтому оставалось одно из двух: или, взяв данное клише, найти соответствующий текст в журнале, или к выбранному тексту подобрать какой-нибудь более или менее подходящий рисунок. После долгих попыток не разлучать текста от принадлежащих ему рисунков мы пришли к убеждению, что этого сделать не удастся для всех 365 дней, и потому решили применить смешанную систему.

Всю работу нам удалось закончить в два дня, и я немедленно приступил к печатанию календаря. Хотя вследствие типографских затруднений наш календарь выходом в свет запоздал, появившись в продаже только в конце января, тем не менее его живо раскупили. Весь расход издателя на приобретение от Курочкина авторских прав, на вознаграждение мое по составлению календаря и на другие расходы, кроме типографских, составили всего около трехсот рублей. Мой гонорар пришлось определить самому, так как Павленков запросил меня, сколько следует заплатить за составление календаря. Насколько я помню, я взял сто рублей, которые и поделил с помогавшим мне товарищем.

Делами Ф. Ф. Павленковая занимался несколько больше года и отказался от ведения их, когда решил на лето уехать из Петербурга. Павленкова я никогда в глаза не видел, и мы друг друга знали только по оживленной переписке, которую мы вели.

Не могу здесь не указать, что хотя я был в деловых, весьма тесных сношениях с человеком, считавшимся властями неблагонадежным, тем не менее никогда и никто меня не преследовал. Ни обыскам, ни дознаниям я никаким не подвергался, хотя жил в чисто студенческой обстановке, участвовал в каких-то студенческих кассах и, конечно, встречался в товарищеской среде с лицами, за которыми был установлен надзор. Как я потом узнал, мой сожитель М. Саранчев, уехав в Киев, там попал в какой-то политический процесс и был осужден на довольно тяжелую кару. Быть может, живя в Петербурге, он уже участвовал в каких-нибудь нелегальных организациях.

Впоследствии книгоиздательская деятельность Ф. Ф. Павленкова сильно расширилась, и, хотя въезд в Петербург ему был разрешен только в 1881 г., он, как свидетельствует автор его биографии, помещенной в Энциклопедическом словаре (И. А. Ефрона), успел издать до 500 разных книг и брошюр на

стр. 100

сумму свыше двух миллионов рублей. Эти данные относятся к девяностым годам прошлого столетия. Так как Павленков только недавно умер, то, вероятно, число изданий и их стоимость должны быть значительно больше.

Ведение дел Павленкова и два урока, которые я давал, отвлекали меня от занятий в Технологическом институте. Хотя я и слушал часть лекций, в особенности математику на втором курсе, но уже в декабре я решил переводных экзаменов не держать, а начать заблаговременно вновь готовиться к конкурсным экзаменам в Институт инженеров путей сообщения. К этому времени мною был заключен если не мир, то перемирие с родительским домом, и я стал получать из дому необходимые средства для жизни в Петербурге. Таким образом без всякой подготовки к самостоятельной жизни, прямо с гимназической скамьи, мне удалось почти полтора года прожить в столице на собственные средства, зарабатывая уроками и другими занятиями. Этим обстоятельством я очень долго гордился.

Весною 1874 г. Б. М. Маркевич переехал с Галерной на новую квартиру на Кирочную. В этой квартире оказалась лишняя комната, и Болеслав Михайлович предложил мне переехать на жительство к нему, что я немедленно и сделал. С тех пор и до моего назначения уже в 1883 г. инженером на постройку Полесских железных дорог я жил в семье Маркевича.

Кроме сына Михаила, Болеслав Михайлович воспитывал племянницу, дочь его брата, которой тогда было лет 16. Супруга Болеслава Михайловича, Александра Карловна, урожденная Зейфарт, выезжала с нею в свет, и я им всегда сопутствовал, так как получал приглашения на балы в качестве танцующего кавалера. Это дало мне доступ в многие дома хорошего петербургского общества.

На лето семья Маркевича уезжала в имение Поповское, Галичского уезда Костромской губернии. Во второй половине мая вся семья, с петербургскою прислугою, выехала в Поповское. Для сына Михаила был приглашен немец-гувернер - какой-то немолодой доктор философии, для преподавания классических языков. Я же должен был продолжать занятия по подготовке моего ученика в третий класс гимназии по остальным предметам.

В те времена до Галича из Петербурга было добраться не так-то просто. Нужно было ехать по железной дороге до Рыбинска, в Рыбинске сесть на пароход и добраться до Костромы, а из Костромы ехать 120 верст на лошадях до Галича по российской почтовой дороге. А что такое российская почтовая дорога на севере, во второй половине мая, имеют ясное представление только те, которые по таким дорогам ездили. Все описания бледнеют перед действительностью.

В числе близких людей семьи Маркевича был тогдашний костромской губернатор Владимир Ипполитович Дорогобужинов. Во время своих ежегодных приездов в Петербург Дорогобужинов останавливался обыкновенно в доме Болеслава Михайловича. В свою очередь при проезде через Кострому на пути в Поповское и обратно семья Маркевича проводила несколько дней в губернаторском доме, в гостях у Дорогобужинова.

Скажу несколько слов о Владимире Ипполитовиче Дорогобужинове, долго пробывшем в Костроме губернатором и считавшемся, как мне было известно по разговорам в петербургских гостиных, одним из лучших администраторов того времени.

Дорогобужинов был несомненно весьма культурный человек, прекрасно и разносторонне образованный. Он обладал хорошим состоянием и был холост. Живал он подолгу за границею и одно время в Иерусалиме занимал должность нашего дипломатического агента. После какого служебного стажа он попал в губернаторы - не припомню. Как я убедился впоследствии, к своим губернаторским обязанностям он относился весьма серьезно и крайне добросовестно, держа губернаторское знамя весьма высоко. Часто он мне горько жаловался, что ему в Костроме приходилось вести монашеский образ жизни, дабы не дать пищи провинциальным сплетням. Все свое время он посвящал службе. Единственное развлечение, которое он себе позволял, это

стр. 101

чтение и изучение исторических достопримечательностей Костромы и Ипатьевского монастыря. Впоследствии вышел в свет его труд о Сусанине. Дом В. И. Дорогобужинова был поставлен на барскую ногу, несмотря на то, что хозяйство вела одна из его сестер - весьма немолодая девица, отличавшаяся болезненною скупостью. Сам Дорогобужинов, будучи разумно-расчетливым человеком, умел обуздать скупость сестры. Во время нашего пребывания в губернаторском доме давалось несколько обедов, на которые приглашались два-три человека местных тузов, с преосвященным во главе.

Припоминаю довольно забавный разговор, который я, на следующий год после поступления в Институт инженеров путей сообщения, вел с местным архиереем за обедом. В ожидании сбора гостей мы сидели в кабинете губернатора. Я посмотрел в окно и увидел, что в карете, запряженной четверкой с форейтором, подъехал преосвященный. Меня поразила красота лошадей, запряженных в архиерейский экипаж. Это была четверка кровных вороных коней, стоивших, вероятно, больших денег. Во время обеда зашла речь о том, что современная молодежь стремится попасть в высшие технические заведения из- за того, что труд инженеров хорошо оплачивается. Преосвященный знал, что я студент- путеец, [и] обратился ко мне с вопросом:

"Ну, вот вы, молодой человек, если после окончания курса в институте поступите на постройку железной дороги, небось тысячи три будете получать в год".

На это я ничего не ответил, но подумал, что не только в начале моей карьеры, но, быть может, и в конце ее не буду иметь средства для содержания таких кровных рысаков, какие запряжены в карету бедного иерея, получающего 600 рублей жалованья в год.

В числе лиц, бывавших ежедневно в губернаторском доме на правах знакомых, был вице- губернатор Свербеев и непременный член губернского присутствия молодой изящный чиновник, принадлежавший к петербургскому обществу, где у него были большие связи. Этого молодого человека очень не любил Свербеев и всегда его высмеивал. Хотя К. - так буду называть врага Свербеева - постоянно в разговоре с русского языка переходил на французский, но в грамматике этого языка он был очень нетверд. В особенности страдали у него так называемые "liaisons". На следующий день после нашего первого знакомства Свербеев нам рассказал, что К. его очень благодарил за какую-то любезность, ему оказанную Свербеевым, причем он ему сказал: "Vous etes si l aimable!" На это будто бы Свербеев ему ответил: "Je voudrais bien etre sept aimable!"

После трехдневного пребывания в гостеприимном губернаторском доме мы утром чуть ли не в четыре часа выехали из Костромы в Галич. Переезд этот совершался в большом дормезе - тип экипажа, который, кажется, теперь уже больше не существует. Это большая карета, подвешенная на стоячих рессорах, внутри которой свободно размещалось на ночь четверо пассажиров. Сзади имелось помещение, куда садилось двое человек прислуги, а на козлах, рядом с кучером, обыкновенно помещался лакей. Дормез этот принадлежал, вероятно, еще предкам Александры Карловны Маркевич, старинному костромскому дворянскому роду Семичевых. Судя по портретной галерее рода Семичевых, которую я видел в петербургском доме матери Александры Карловны - Екатерины Петровны Зейферт, урожденной Семичевой, род этот был знатен во времена Екатерины II. Имение Поповское, куда мы ехали, было дано Александре Карловне в приданое, а прежде служило резиденциею Семичевых.

Как только мы выехали из города и попали на почтовый тракт, началась не езда, а мученье. Шестерка хороших почтовых лошадей тащила с большим трудом дормез, а в некоторых местах, когда экипаж попадал в глубокие колдобины, казалось, что выбраться из них нам не удастся. Однако после неимоверного понукания ямщика и форейтора лошади выхватывали из колдобины дормез и так дальше до нового препятствия. Однако на середине четвертого перегона, когда нам оставалось верст восемь до усадьбы галичского

стр. 102

предводителя дворянства Девочкина, дормез так основательно загряз, что измученные кони не могли его вытащить. Решено было послать нарочного верхом в усадьбу Девочкина за помощью, до прибытия которой пришлось сидеть в карете. Прибывшие из ближайшей деревни люди с веревками и дрекольями тщетно старались нас высвободить из ямы, в которую мы попали. Только после того, как в экипаж были запряжены свежие, сильные лошади, высланные Девочкиным, и при помощи человек двадцати помогавших им крестьян нас наконец высвободили. Перегон в 16 верст мы сделали в восемь часов. Вот условия, при которых приходилось путешествовать по российским большим почтовым артериям в 70-х годах. Впрочем, должен оговориться, что и в настоящее время, даже под самым Петербургом, имеются такие земские большие дороги, где с каретой, запряженной шестеркой, можно с таким же успехом застрять, как на галичском почтовом тракте.

Семья Девочкина, давно знакомая с семьею Александры Карловны, приняла нас очень радушно. Видно было, что все обрадовались приезду петербуржцев, представлявших для живущих в провинциальной деревенской глуши людей желанных гостей. Девочкин был большой любитель лошадей, был серьезный охотник и держал большую стаю превосходных костромских гончих. Усадьба его содержалась в образцовом порядке, и он представлял из себя тип помещика, душою и телом преданного хозяйству. А вести хозяйство в Костромской губернии, по словам Девочкина, было нелегко. Большое затруднение представляло то обстоятельство, что мужское население обыкновенно уходило в Москву и Петербург на летние заработки и что в деревнях оставались только бабы, старики, дети и подростки. Получить нужное число рабочих для большого хозяйства было нелегко. Только благодаря долголетним хорошим отношениям Девочкина к жителям окрестных сел ему удавалось получить достаточное число рабочих. Одним словом, переходное время после отмены крепостного права еще давало себя знать.

После утреннего чая Девочкин, из разговора со мною узнав, что я тоже, как и он, большой любитель лошадей и охотник, повел меня осматривать находящийся при усадьбе завод рысистых лошадей, собачник и вообще все службы усадьбы.

Конский завод, хотя и небольшой, поразил меня чистотой и порядком, в котором он содержался. Остановившись перед стойлом, в котором стоял рослый, очень красивый жеребец, Девочкин меня спросил: "Как вам нравится эта лошадь?" Посмотрев внимательно на жеребца и полюбовавшись всеми его прекрасными формами, я ответил, что он мне очень нравится. "А знаете, два месяца тому назад я собирался его застрелить и скормить гончим. А теперь, думаю, в Москве зимою за него выручу тысячи полторы". - "В чем дело?" - спросил я. "А дело в следующем. Когда я стал сам объезжать его в беговых дрожках, то убедился, что лошадь будет с очень хорошим ходом. Но на второй или третьей проездке вдруг мой конь сразу остановился, и все мои попытки сдвинуть его с места оказались тщетными. Пришлось его распрячь и отвести под уздцы в конюшню. Мой старший наездник бился с ним после этого целую неделю, но ничего поделать не мог. Тогда вот он, - указал Девочкин на молодого парня, стоящего у ближайшего стойла, - взялся отучить коня от норова. Для этого он употребил следующий прием. Выехав на проездку в беговых дрожках рано утром, он взял с собою хлеба и бутылку воды. Пробежав с версту, конь вдруг остановился как вкопанный. Тогда Андрей (так звали молодого наездника) не сделал ни малейшего усилия, чтобы побудить норовистого коня сдвинуться с места. Так прошло с час времени. После этого сам конь стал пробовать тронуть. Но Андрей, натянув вожжи, стал его задерживать. В таком положении он продержал его в течение двенадцати часов, под конец с большим трудом задерживая рвавшегося вперед коня. После этой проездки норов как рукой сняло, и теперь я часто сам проезжаю его и не нарадуюсь его прекрасному ходу".

Собачник тоже содержался образцово. В нем была стая гончих штук с двадцать.

стр. 103

"Если пробудете до начала сентября в Поповском, приезжайте ко мне поохотиться. Вы увидите, как работает моя стая". Я охотился с детства, так как уже лет с десяти мой отец, страстный охотник, что, впрочем, неудивительно, так как он был родом из Тараскона, родины Тартарена, брал меня часто на охоту. Наши степные охоты в Херсонской губернии ничего общего с охотами на севере не имели. Поэтому охота с гончими очень меня интересовала, но воспользоваться любезным предложением Девочкина мне удалось только в следующем году.

За завтраком Александра Карловна спросила Девочкина, что поделывает его сосед, молодой богатый помещик, несколько лет перед тем получивший от отца прекрасное, благоустроенное имение.

"Сбежал", - лаконически ответил Девочкин. "Почему сбежал?" - "Да очень просто. Оставаться ему было опасно, так как он попал в грязную историю, которая для него могла кончиться весьма печально. А дело было в следующем. По окончании университета, как вы знаете, С. поселился в своей усадьбе и стал усиленно заниматься хозяйством. Но для этих занятий, показавшихся ему скучными, хватило энергии не надолго. А так как он успел у вас в Петербурге пропитаться новыми веяниями, то вздумал их применить на практике и стал усиленно пропагандировать их среди крестьян. На его беседы сначала собиралось мало народа. Тогда он задумал привлечь слушателей угощением, и даже небольшою платою, якобы в виде вознаграждения за упущенное рабочее время. Дело было зимою, когда из города вернулись уходившие на заработки мужики. Беседы его стали усиленно посещаться и влетели ему в здоровую копейку. Когда время подходило к весне и многие из слушателей должны были уже вскоре уехать в отхожие промысла, С. вздумал испытать своих учеников и узнать, успел ли он их хорошо натаскать и действительно ли они прониклись теми идеями, которые он проповедовал. Для этого после одной из бесед он денежного вознаграждения не выдал, а ограничился только легким угощением. Слушатели разошлись, не заявив никакой претензии. Вслед за этим С. опять созвал слушателей и после горячей речи сказал: "Ну, господа, вы теперь поняли все, о чем я вам говорил, и пора начать действовать. Пусть каждый из вас в свою очередь распространяет учение о свободе и равенстве. Довольно вам быть рабами помещиков и хозяев". Одним словом, сделал краткое заключение всего того, что он проповедовал.

"Так-то так - а угощение и денежки будут?" - "Довольно я уже вас наугощал и переплатил денег", - заявил смущенный С. "Как, денег не будет? Тащи его к становому!" - заревела толпа слушателей.

С. насилу отпросился у якобы распропагандированных учеников, и с тех пор след его простыл. Говорят, в ту же ночь через Москву уехал за границу. Хозяйство ведет теперь управляющий - ловкий парень, скоро хозяина по миру пустит.

Как я через несколько лет узнал, С. продал свое костромское имение тому же управляющему и сам больше в родное гнездо после неудачной пропаганды не возвращался.

На следующий день мы двинулись дальше по направлению к Галичу. При прощании было условлено, что недели через две Девочкин с женою и сыном, ровесником моего ученика, приедут погостить в Поповское.

Глава V

Город Галич и Галичское озеро. - Усадьба Поповское. - Попытки Б. М. Маркевича вести правильное хозяйство. - Барский дом в Поповском и прежние его обитатели помещики Саличевы. - Жизнь в усадьбе во время крепостного права. - Культурное хозяйство помещиков новой формации. - Усадьба и хозяйство С. В. Болюбаш. - Косность нашего крестьянства - отвращение к труду вообще, а к обработке земли в особенности. - Трудолюбие финнов и других инородцев при обработке земли и нерадение коренных великороссов к своему хозяйству. - Причины кажущегося малоземелья и постепенное уменьшение во многих

стр. 104

местах площади обрабатываемой земли. - Губернатор В. И. Дорогобужинов в Поповском и волостной старшина. - Неудачная жалоба Б. М. Маркевича на решение мирового судьи Шигорина, присуждение его, за оскорбление на письме, к трем месяцам тюрьмы.

Город Галич, куда мы поехали около двух часов дня, меня поразил своим убогим видом и полным отсутствием какого-либо движения по главной, впрочем, чуть ли не единственной, улице города. Улица эта тянулась вдоль берега большого Галичского озера, из которого вытекает довольно многоводная речка Векса, приток реки Костромы, впадающей в Волгу.

Несколько каменных церквей и таких же домов выделялись среди деревянных построек. Местные аборигены, с которыми я познакомился во время пребывания в Поповском, гордились своим родным Галичем и говорили, что он один из лучших городов губернии. "У нас есть Буй да Кадуй, которых черт три года искал, да медведица указала", - приводили они в подтверждение своего мнения о Галиче известную в Костромской губернии поговорку. Галич славился выделкою замши и шитьем перчаток, стоивших тогда на месте рубль пара. Перчатки были очень хорошие, и я впоследствии долгое время выписывал их дюжинами в Петербург.

Проехав вдоль всего города, мы остановились на берегу озера, в месте, где было устроено нечто вроде пристани. Поповское лежало на противоположной стороне озера, и чтобы избежать переезда верст в 15 от Галича до Поповского по отчаянной дороге, обыкновенно переезжали на лодке на ту сторону озера, а дормез с прислугою следовал дальше.

К пристани была подана большая лодка, в которую все мы и уселись. Сначала поплыли на веслах, а потом поставленный парус способствовал нашему довольно быстрому переходу на противоположный берег, отстоящий от пристани верст на десять.

От места, куда мы причалили, нужно было проехать версты полторы до усадьбы по весьма грязной дороге. Нас не ожидали, или, вернее, не знали, когда мы должны были прибыть, а потому экипажей за нами не выслали. Пришлось ехать на простой деревенской телеге, в которой мы и совершили наш торжественный въезд в усадьбу.

Подъехали мы к большому каменному дому, расположенному в глубине квадрата из различных служб богатой усадьбы. Все здания были в хорошем порядке и на них были видны следы недавнего ремонта. Это объяснялось тем, что Маркевич, женившись на Александре Карловне, задумал заняться хозяйством и надеялся извлекать хороший доход из имения. Он построил винокуренный завод, завел молочный скот, купил у известного коннозаводчика Шипова несколько рысистых маток для конского завода и завел мертвый инвентарь, необходимый для ведения хозяйства.

Но так как ни он, ни его жена о хозяйстве не имели никакого понятия и всеми этими затеями руководили управляющие, то, как всегда в таких случаях, управляющие остались в барышах, а помещик в убытке. Винокуренный завод пришлось вследствие убыточности закрыть, количество скота и лошадей по возможности уменьшить и засевать такое количество хлеба, которое было необходимо для собственного потребления. Я застал хозяйство в Поповском именно в этом периоде, то есть когда оно велось только для того, чтобы поддержать усадьбу в таком виде, чтобы в ней можно было проводить лето.

Большой, кирпичный барский дом с обширными террасами, обращенными к озеру, на которое открывался прекрасный вид на десятки верст, так как дом стоял на довольно высокой горе, - все это указывало, что помещики Семичевы в былые времена, вероятно, широко жили в своем Поповском.

Внутри дом был обставлен старинною мебелью, и в большом кабинете вдоль стен размещались шкапы с книгами, содержавшими, вероятно, несколько тысяч томов. В одном из шкапов я впоследствии нашел несколько полок исключительно с различными сочинениями по математике.

стр. 105

С правой стороны в доме был громадный зал, в котором было 12 окон. Мебели уже в нем не было, и он был закрыт. Один из старых слуг Семичевых мне рассказал следующее про деда Александры Карловны.

Под конец жизни Семичева разбил паралич и у него отнялись ноги. Передвигался он в кресле, которое двигал старый лакей. На всех 12 окнах зала были расставлены бутылки с водкою и наливками и рюмки. Подъехав к первому окну, Семичев командовал:

- Стой, приехали! Надо выпить!

Наливалась рюмка наливки или водки, которую Семичев и выпивал. Засим он, обращался к слуге, который перемещал кресло, с вопросом:

- Готово?

- Готово, - отвечал слуга.

- Пошел, - приказывал Семичев.

Кресло передвигалось к следующему окну, где проделывалось то же самое.

В таком порядке объезжались все 12 окон, после чего Семичева увозили спать.

Каждое окно должно было обозначать почтовую станцию, а кресло Семичева - карету, в которой он к ней подъезжал.

Про старое житье-бытье во время крепостного права много мне рассказал тот же старый слуга. Насколько припоминаю, оно, по этим рассказам, ничем особенно не отличалось от обычной жизни русских богатых помещиков того времени. Но я не слышал от рассказчика жалоб на господ, напротив, он как будто с сожалением вспоминал о добром старом времени и не выражал особого удовлетворения новыми порядками. Вопрос о воле он обходил молчанием. Вероятно, ему, как дворовому человеку, жилось лучше в старину. Он часто повторял фразу: "Всего у нас тогда вдоволь было и все готовое, не то, что теперь, когда самому приходится доставать всякую пустяковину". При крепостном праве Поповское славилось искусством своих кружевниц и ткачих. Все столовое и даже носильное белье Александры Карловны, ее сестры и двух братьев было припасено еще в Поповском их матерью во время крепостного права, и в таком количестве, что до смерти Александры Карловны (1894 г.) в ее доме стол покрывался скатертями и подавались салфетки из этого неисчерпаемого запаса. Все эти предметы были превосходного качества.

Жизнь в Поповском была поставлена на петербургскую ногу. За столом служил тот же лакей во фраке и в белых перчатках. Стол также ничем не отличался от столичного. Вся разница была в том, что мы выходили раньше к утреннему чаю и уже в 9 часов утра я начинал свой урок с учеником, и к 10 с половиною утра был уже совершенно свободен. Хотя за весенние месяцы мне удалось уже порядочно подвинуть мою подготовку к конкурсным экзаменам, но тем не менее я все лето до начала августа занимался не менее трех-четырех часов ежедневно математикою, дабы на этот раз наверняка выдержать самый строгий конкурс.

Развлечений в Поповском не было никаких, кроме ежедневного катанья верхом или в легких экипажах по невозможным проселочным дорогам. Соседей не было поблизости, если не считать мелкопоместного землевладельца новой формации - Сафрона Васильевича Болюбаша. О нем скажу несколько слов.

С. В. Болюбаш был родом малоросс. Он прослужил лет 25 в должности камердинера при Болеславе Михайловиче и до женитьбы Маркевича играл при нем роль дядьки. Когда я познакомился с Болеславом Михайловичем, ему было за пятьдесят лет, но за ним приходилось смотреть как за малым ребенком. Надо было думать о всех мелочах его жизни, даже о том, не забудет ли он, уходя из дому, положить в карман носовой платок. Все это в свое время лежало на обязанности Сафрона.

После женитьбы, года через три, Сафрон, накопивший за долгую службу у Маркевича капитал в две-три тысячи, женившись сам на горничной Александры Карловны, решил сделаться помещиком. Он присмотрел лежав-

стр. 106

шую в восьми верстах от Поповского запущенную небольшую усадьбу, которую он, при помощи земельного банка, а также своих господ, приобрел. Когда я впервые побывал в усадьбе Болюбаша, куда мы с Александрою Карловною и Болеславом Михайловичем иногда заезжали пить чай во время наших прогулок, я был поражен благоустройством, правда, небольшой, но хорошо обстроенной усадьбы. Все службы содержались в порядке, причем некоторые из них оказались новыми. Поля, мимо которых приходилось ехать, чтобы попасть в усадьбу, были прекрасно обработаны и поразительно отличались от соседних крестьянских полей. Видно, что хозяин первых полей обработал их не только умело, но и с любовью. Все всходы были ровные, густые, без всяких плешей и вымочек, тогда как у соседних крестьянских - и то и другое встречалось в изобилии. Впоследствии, когда посевы выкинули колос, это отличие сделалось еще более разительным. На крестьянских полях урожай обещал даже еле-еле средний сбор, тогда как на полях Болюбаша вполне хороший. В разговоре с Болюбашем я похвалил состояние его полей. Он был польщен тем, что я сразу заметил все преимущество его способа обработки земли, и, оставив генеральшу, как он обыкновенно называл Александру Карловну, на попечение жены, повел меня показывать свою усадьбу.

У него оказался хороший подбор плугов, несколько американских железных борон, веялка, молотилка с конным приводом - одним словом, все, чего требовало небольшое хозяйство, поставленное по всем правилам научной обработки. И до всего этого дошел человек, совершенно к тому не подготовленный, и при этом без всякой посторонней помощи. На мой вопрос, как он в относительно короткое время успел сделаться таким хорошим хозяином, Болюбаш ответил:

- Помилуйте, я уже восемь лет, как сел на землю, пора было научиться. Трудно мне приходилось вначале, да, слава Богу, справился. Я достал несколько книг по сельскому хозяйству и в длинные осенние и зимние вечера стал их усердно изучать. Беда только в том, что хороших книг у нас по этой части нет, а на иностранных языках не умею читать.

Много мне за 50 лет сознательной жизни приходилось видеть обработанных полей на пространствах нашей необъятной, несчастной родины, так как я уже с пятнадцати лет стал самостоятельно бродить по полям, лугам и лесам с ружьем, и всегда меня поражало, насколько небрежно русский человек обрабатывает свои поля. Долгие беседы вел я с крестьянами об их житье-бытье, при обстановке, которая располагала к полной откровенности, так как беседы эти происходили или у костра, или в лесной глуши под деревом, за питьем чая, когда совсем сглаживалось различье между барином и мужиком. Из этих бесед я вынес убеждение, которое с годами крепло, что русский человек имеет отвращение ко всякому труду, а в особенности не любит трудиться над обработкой земли. Наблюдения свои я имел возможность делать от благодатных степей Новороссии до Финляндии включительно, от Волынской губернии до Урала, и в Туркестанском крае. Чем меньше примеси посторонней крови к великорусской расе - тем это отвращение к земледельческому труду сильнее. Чистый великоросс готов заниматься чем угодно, лишь бы ему избавиться от обработки земли. Внушить крестьянину, что для получения лучшего урожая надо тщательно обработать землю, - труд совершенно напрасный. Сколько раз на мой вопрос, почему до посева не разбиваются как следует большие комья на бороздах, я получал стереотипный ответ: "А зачем - из-под грудки еще лучше вырастет!" А в каком виде содержится скот в зимнее время, когда другой работы, кроме ухода за скотом, у большинства крестьян нет! От подобного ухода недаром порода русского скота называется "Тасканскою", так как к весне... [Пропуск текста в оригинале]...

...в пароходных предприятиях ее на различных заводах.

Жизнь в Поповском несколько оживилась, когда недели через две после нашего приезда приехал Девочкин с женою и сыном. Сын Болеслава Михайловича очень подружился с сыном Девочкина и просил мать уговорить родителей Александра (так звали его товарища) оставить последнего в Попове-

стр. 107

ком. Но тут выяснилось, что этого делать нельзя, так как Александру предстояла переэкзаменовка по арифметике для перехода со второго класса в третий Костромской гимназии, и отец хотел для подготовки выписать из Костромы преподавателя.

Тогда я предложил свои услуги и, проэкзаменовав предварительно моего будущего ученика, убедился, что он довольно сносно знает арифметику и что подготовить его надлежащим образом нетрудно. И я не ошибся, так как Александр осенью отлично выдержал переэкзаменовку. Так как я отказался взять какой-либо гонорар за уроки, то Девочкин мне предложил взять в подарок от него пару гончих. Сначала я было отказался, а потом заявил, что сейчас они мне ни к чему, но что, быть может, со временем я за ними пошлю. Об этой паре гончих я скажу дальше.

Трагически кончил жизнь через несколько лет мой новый ученик. В теплые дни мы ходили купаться в глубоком искусственном пруде, устроенном у бездействовавшего винокуренного завода. Как я ни старался выучить Девочкина плавать, для чего тащил его на глубокое место, он отчаянно сопротивлялся и говорил, что боится утонуть. И действительно, как-то летом в Костроме в компании товарищей Девочкин выехал кататься по Волге на лодке. Лодка опрокинулась; товарищей Девочкина удалось спасти, а он потонул.

После отъезда семьи Девочкиных приехал погостить в Поповское Владимир Ипполитович Дорогобужинов, объезжавший в это время свою губернию. Объезд губернатора губернии составлял в то время событие. Во-первых, по пути следования губернаторского поезда, состоящего из дормеза, одного тарантаса для канцелярии и другого для прислуги, - чинились дороги и мосты. Затем исправники подтягивали становых, и эти последние волостных старшин и заставляли их принимать меры к тому, чтобы при ревизии подлежащих учреждений все было бы в порядке. В этот проезд Дорогобужинова при ревизии одного из полицейских управлений было замечено упущение со стороны волостного старшины, к волости которого принадлежало Поповское.

Выйдя гулять после завтрака с Дорогобужиновым, мы встретили почтенного крестьянина, одетого в щегольскую поддевку тонкого черного сукна, который обратился ко мне с вопросом, как пройти к губернатору.

- Я губернатор, - ответил на вопрос Дорогобужинов. - Ты ко мне по делу?

- Да, ваше степенство, я волостной старшина, и мне становой приказал явиться к вашему степенству.

Я видел, что Дорогобужинов дергал свои бакенбарды каждый раз, когда старшина его называл "ваше степенство".

- А становой не сказал, что я приказал тебе явиться ко мне вчера?

- Становой сказывал, да мне вчера был недосуг, надо было свои дела справлять, - ответил старшина.

- Вот как, тебе был недосуг явиться к губернатору, который тебя вызывает по делам службы. Так ты сейчас отправляйся к становому и скажи, что губернатор приказал тебя посадить на три дня в холодную. Когда отсидишь, приходи опять, тогда тебе скажу, по какому делу я вызывал. Да наперед знай, что раз ты пошел в волостные старшины, ты должен сначала справлять волостные дела, а потом уже свои, а не наоборот.

Меня неприятно поразила такая, как мне казалось, жестокость Владимира Ипполитовича, который мне представлялся добрым, сердечным человеком. Он заметил недоумение на моем лице и, когда волостной ушел, сказал:

- Вот как наши выборные общественные деятели понимают свои обязанности - от предводителя до волостного. Быть выбранным каждый старается всеми правдами и неправдами, а выберут - все свои дела "справляют" раньше, чем общественные, придавая последним второстепенное значение.

Много лет спустя мне пришлось столкнуться в жизни с общественными деятелями, и я убедился, насколько был прав Дорогобужинов. Когда судьба, против моего желания, в силу непреодолимых обстоятельств поставила меня во главе двух крупнейших общественных организаций, я от такого отноше-

стр. 108

ния выборных деятелей, труд которых не оплачивался, пережил много тяжелых минут. Но об этом напишу в своем месте, если мне будет суждено довести мои воспоминания до переживаемого нами лихолетия.

Гости разъехались, и в Поповском жизнь вошла в свою обычную колею. Произошел только один инцидент, который имел трагикомические последствия для Болеслава Михайловича.

Дело было в следующем. В одной из дальних лесных дач, принадлежавших Маркевичу, где рос чуть ли не корабельный лес, крестьяне зимой произвели большую самовольную порубку. Их уличили с поличным и привлекли к законной ответственности. Дело поступило к местному мировому судье Шигорину, который хотя и вынес обвинительный приговор, но приговорил крестьян к уплате не тройной стоимости срубленного леса, как полагается по закону за самовольную порубку, а к ординарной. Такое свое решение Шигорин мотивировал тем, что крестьяне вырубили лес Маркевича по ошибке, в предположении, что они рубят принадлежащий им лес. Между тем всем было известно, что крестьянский лес давно уже был сведен и что остался только помещичий.

Сам Болеслав Михайлович не ездил на разбирательство дела в Галич, а послал туда управляющего. Узнав о последовавшем решении мирового судьи, Маркевич решил сам написать жалобу на это решение в съезд мировых судей. Я помню, как он позвал в свой кабинет Александру Карловну и меня для выслушания написанной им жалобы, до ее посылки. В жалобе указывалось, что признание возможности произвести по ошибке порубку в чужом лесу весьма странно. От такого своеобразного толкования мирового судьи можно перейти к признанию, что конокрад, выводя лошадь из любой конюшни, выводит ее по ошибке, в полной уверенности, что и конюшня и лошадь принадлежат ему; что карманщик, вытаскивая кошелек из чужого кармана, - по ошибке туда попал, в полной уверенности, что он залез в собственный карман, и т.д. Помню, что жалоба была написана очень зло и с большим юмором.

Следует заметить, что Маркевич сам был почетным мировым судьею Галичского уезда и во время своего пребывания в Поповском иногда участвовал в заседаниях съезда.

Поданная жалоба была своевременно заслушана съездом, и хотя приговор судьи был отменен, но прокурор признал в жалобе признаки оскорбления мирового судьи и привлек Болеслава Михайловича к уголовной ответственности. Об этом Маркевич узнал, когда он уже возвратился в Петербург. Дело было назначено к слушанию в декабре в Казанском окружном суде. Пришлось Болеславу Михайловичу ехать в Казань на разбирательство дела. В те времена из Нижнего нужно было ехать в Казань на лошадях. Александра Карловна целую неделю занималась снаряжением мужа в дорогу. Купила доху, валенки, сапоги и наготовила всякую снедь. После двухнедельного отсутствия Болеслав Михайлович вернулся и сообщил, что все обошлось благополучно и что суд присудил его к штрафу в 50 рублей.

После этого прошел примерно год. Зашел я как-то проведать хворавшего родственника Александры Карловны. Не успел я поздороваться с ним и спросить о здоровье, как он мне сказал:

- А, бедный Маркевич - ведь это ужасно!

- В чем дело? - спросил я.

- А разве вы не знаете, что его Московская судебная палата приговорила к трем месяцам тюремного заключения за оскорбления на бумаге мирового судьи?

При этом он мне подал номер "Московских ведомостей", где в отделе судебной хроники мелким шрифтом был напечатан отчет о заседании Московской судебной палаты по делу Маркевича.

- Я только что видел Болеслава Михайловича и знаю наверное, что он ни малейшего представления не имел о постигшей его неприятности, если не сказать несчастье. О том, что дело его с Шигориным не кончено - ниче-

стр. 109

го не слыхал, - сказал я, - так как, вероятно, Маркевич был уверен, что решение Казанского окружного суда было окончательным, а суд его присудил только к штрафу в 50 рублей.

Дело было перенесено в судебную палату по протесту прокурора, который нашел решение окружного суда слишком мягким, - сообщил мне мой знакомый. - Нужно посмотреть, - сказал он, - не пропущен ли срок подачи в Сенат кассационной жалобы. Оказалось, что срок истекал на следующий день. Мой разговор происходил около трех часов дня. Нужно было немедленно отыскать Маркевича, сообщить ему о случившемся, написать кассационную жалобу и ее доставить к завтрашнему дню в Москву, куда в то время курьерский поезд Николаевской железной дороги отправлялся в семь часов вечера. На все оставалось четыре часа.

Я стремглав полетел домой, где, к счастью, застал Болеслава Михайловича и Александру Карловну. Как громом пораженный моим сообщением, Маркевич совсем растерялся. Метался по комнате и все твердил: "Боже мой! Боже мой! Что делать? Что делать?" Насилу Александра Карловна и я его немного успокоили и уверили, что не все потеряно, что решение палаты может быть отменено Сенатом, но следовало немедленно обратиться к опытному присяжному поверенному, поручить ему составление жалобы и свезти ее в Москву с курьерским поездом.

Нам удалось проделать все, что было нужно, и Болеслав Михайлович сам свез и подал жалобу. Как только дело попало в Сенат, Маркевич пустил в ход все свои обширные связи во влиятельных сферах Петербурга, и Сенат кассационную жалобу уважил, и, насколько помню, впоследствии первоначальное решение суда было утверждено.

Так кончилось дело о хлестко написанной Маркевичем жалобе на решение мирового судьи Шигорина. Нужно признаться, что вынесенное Шигориным решение было действительно возмутительно, но оно объясняется тем, вероятно, что сам Шигорин был во время разбирательства дела часто в таком нетрезвом виде, что приходилось устроить особое приспособление к его судейскому креслу, чтобы он с него не свалился. Решение писал секретарь, иногда без всякого участия судьи. Так, по крайней мере, мне рассказывали в Галиче местные обыватели.

Приводили много странных выходок Шигорина во время разбирательства дел в его камере. Одну из них припоминаю. Был жаркий летний день. Вдруг налетела грозовая туча и хлынул страшный ливень. Шигорин прерывает заседание, подходит к окну и, обращаясь к находящейся в камере публике, говорит: "Удивительно: такой маленький город Галич, а в нем такой большой дождь!" Потом как ни в чем не бывало сел в свое кресло и продолжал заседание.

Глава VI

Полицейское управление города Галича и костромские волки. - Утиные охоты на реке Вексе. - Удивительное явление: храм, висящий в облаках. - Лечение крестьян гомеопатиею. - Архитектор А. А. Бруни и его амбулаторное лечение чухон. - Слабая культурность финнов и непригодность их к наемному труду. - Поступление в Институт инженеров путей сообщения.

Июнь подходил к концу. Близок был день Петра и Павла - праздник, которого с таким нетерпением ожидает всякий завзятый охотник, и в особенности молодой. В Поповском среди дворни не было ни одного охотника и никто не интересовался охотою. Во время пребывания губернатора в Поповском я познакомился с местным исправником, который мне сказал, что, хотя он сам не охотник, но у него в полицейском управлении в Галиче есть подчиненный, который может дать мне все необходимые сведения об охотничьих местах в окрестностях Поповского.

За несколько дней до 29 июня я отправился в Галич, где за время моего пребывания в Поповском в течение двух летних сезонов был только два или

стр. 110

три раза, отыскал указанное мне исправником лицо и был им принят весьма радушно. Наш разговор происходил в канцелярии полицейского управления в присутствии двух- трех других чиновников. Мой новый знакомый оказался, как я узнал впоследствии, чиновником с университетским образованием, из лиц, сосланных в костромскую глушь за политическую неблагонадежность. На мой вопрос, не может ли он мне указать, где я мог бы купить легавую охотничью собаку, по возможности натасканную, он мне сказал, что сейчас затрудняется это сделать.

"У меня у самого было в прошлом году два порядочных сеттера, я бы вам одного на время с удовольствием уступил, да их обоих зимою волки съели". - "Вы их держали в деревне?" - спросил я. "Да нет, живу я здесь, в этом же доме. Собачник у меня во дворе. Да забор, окружающий двор, низкий. Зимой, как наметет снегу, волкам ничего не стоит забраться во двор. В прошлую зиму всех собак из двора полицейского управления волки перетаскали". - "Признаться, никак не ожидал, чтобы костромские волки были настолько смелы, что не боялись забраться в самый центр уездного города и оттуда унести всех собак. Но и город же, прости Господи!" - "Хотите, я вам уступлю собаку", - вмешался в наш разговор один из чиновников. "А у нее чутье есть? И натаскана ли она?" - "Про это не знаю, - ответил он мне. - Знаю только одно: на днях слопала у меня 20 фунтов соленой севрюги, выпила чуть ли не ушат воды и не лопнула. На что же вам лучшая собака!"

Но это определение качества охотничьей собаки не убедило меня в ее пригодности.

"Если вы любите утиную охоту, то можете хорошо поохотиться и без собаки. Я вас познакомлю с одним из наших чиновников - старым охотником, который не откажется с вами поехать на Вексу, где уток всегда много к Петрову дню, - предложил мне первый из моих собеседников. - Андрей Андреевич!" - кликнул он в открытую дверь соседней комнаты, откуда на зов сейчас появился очень пожилой человек, по наружности вполне отвечающий типу старого подьячего гоголевских времен. Он охотно согласился приехать в Поповское накануне Петрова дня, откуда на двух челнах мы должны были отправиться к истокам реки Вексы.

"Я все приготовлю, что нужно, - сказал мне Андрей Андреевич, - у меня есть два знакомых молодых рыбака, которые со мною охотятся". На мой вопрос, в чем должны заключаться приготовления, он ответил, что надо купить колбасы, с полсотни сигар да взять с собою чаю да сахару. "А водки?" - спросил я. - "Нет, наши ребята водки не пьют, народ трезвый".

Признаться, меня это обстоятельство крайне удивило. Маленькая подробность. На мое предложение оставить деньги на покупку того, что нужно, Андрей Андреевич ответил, что денег потребуется не более рубля и что я могу отдать истраченные деньги потом, после охоты. Пятьдесят больших сигар стоили полтинник! Какая поразительная разница в расходах на охоту в те далекие времена в сравнении с тем, во что она обходится теперь!"

В условленный день Андрей Андреевич на двух челнах приплыл к тому месту на озере, откуда нам надлежало плыть к истокам Вексы, находящимся верстах в 15 от нашего места отправления. День стоял великолепный, жаркий. К вечеру мы добрались до Вексы, где, выбрав место для ночевки, развели костер и стали кипятить воду для чая. По дороге у рыбаков мы купили, помню как сегодня, на 30 копеек, полный котелок рыбы для ухи. Перец и даже лавровый лист был припасен, и сваренная на костре уха оказалась необыкновенно вкусною, и не потому, что я проголодался, ибо у меня было много еды с собою, и мы, пока плыли, уже раз закусывали.

Варилась уха следующим образом. Котелок до самого края наполнялся рыбою и в него наливалось столько воды, сколько возможно было налить на рыбу для заполнения промежутков. Получился удивительно вкусный навар, остатки которого, остыв к утру, оказались студнем.

Расположившись у костра, дым которого отгонял назойливых комаров, мы немного прикорнули. Когда утром Андрей Андреевич меня разбудил, я

стр. 111

ничего сообразить не мог - такое увидел странное видение. В небесах, по ту сторону реки, был виден довольно большой белый храм, на колокольне которого, весь освещенный лучами солнца, горел золотой крест. Храм покоился на белых густых облаках. Я стал протирать глаза, думая, что еще не проснулся или что я галлюцинирую. Но храм в облаках не исчез, а все стоял на том же месте. Не сразу я разобрался в этом странном явлении. Оказалось, что туман, расстилавшийся над рекой, медленно двигаясь по направлению к храму, стоящему на возвышенном месте, скрывал всю окружающую местность. Создавалось поразительное явление, как будто храм висел на небе. Сколько мне во время охотничьих похождений пришлось видеть чудесных закатов и восходов солнца, когда небеса покрываются самыми удивительными сочетаниями красок и световых эффектов. Наблюдая такие эффекты, я часто думаю, что если бы художник изобразил их на полотне, то строгие критики, не знакомые с природою, могли бы его обвинить в футуризме.

Охота на уток по галичскому способу, признаться, мне и тогда не понравилась, когда я был неопытным, юным охотником. Теперь же, когда я ее вспоминаю, она во мне вызывает отвращение. Производилась она следующим образом. По каждому из берегов реки, в некотором расстоянии от уреза воды, шел один из сопровождавших нас рыбаков, вооруженный длинным шестом, в конце которого прикреплено нечто вроде лейки, широкая часть которой составляет конец шеста. Этими шестами во время рыбной ловли на озере рыбаки особенным образом ударяют по воде и производят громкий звук, чем загоняют рыбу в расставленные сети. При утиной охоте этими же звуками рыбаки выгоняют на чистую воду уток. Охотники, сидя в челне, плывут позади рыбаков по реке и бьют выгоняемых уток. Охота очень добычливая, но стрельба по несчастным, плывущим не в далеком расстоянии уткам слишком легкая и однообразная. В течение нескольких часов мы на два ружья наколотили штук пятьдесят молодых кряковых уток и решили прекратить охоту и вернуться в Поповское.

Охота на лесную дичь в окрестностях Поповского была неважная, но зато болотная - по бекасам, дупелям и белым куропаткам - была отличная. До моего отъезда в Петербург в начале августа я сильно разнообразил стол в Поповском в результате моих охот.

В дождливые дни мы занимались чтением книг, привезенных в большом количестве на русском, французском и английском языках. Александра Карловна, кроме того, ежедневно занималась амбулаторным лечением крестьян, причем она лечила гомеопатиею. Пациентов у нее было очень много. Я часто присутствовал при этих приемах и всегда удивлялся однообразным ответам пациентов на вопрос, чем они больны. Ответы эти были следующие: или под ложечкой сосет, или нутро горит, или в боку колет. Так как Александра Карловна пациентов не оскультировала (т.е. обходилась без пальпации, ощупывания. - Ред.), температуры не измеряла, то понятно, что она верно определить болезнь пациента не могла. Однако, по свидетельству пациентов А. К., ее лекарства многих из них вылечивали.

Не обходилось, конечно, без весьма комических инцидентов. Лекарство состояло из известного количества воды, рассчитанного на несколько приемов, в которое вливались, по счету, капли гомеопатического средства. Пациенту терпеливо, несколько раз разъяснялось, в какое время и сколько лекарства надо было принимать. Пришел к Александре Карловне при мне пациент и на вопрос, как его здоровье, ответил: "Ничего больше не болит, ваше превосходительство, совсем поправился, пришел поблагодарить твою милость, дай тебе бог здоровья". При этом благодарный пациент вынул из кармана порожний пузырек из-под лекарства и передал его А. К. Возврат пузырьков был обязателен, так как они доставались с трудом в костромской глуши.

"Как же ты принимал лекарство? - спросила А. К. - Два раза или три в день?" - "Я-то? Дня два принимал натощак и на ночь. Сразу полегчало. Тогда я перекрестился, да все лекарство сразу и выпил. Всю хворобу как

стр. 112

рукой сняло!" Долго мы потешались над добрейшей Александрой Карловной после этого случая. Но она хладнокровно отвечала: смейтесь сколько хотите, а все-таки моя гомеопатия помогает. Сами видите - от пациентов отбоя нет. Если бы не помогло, не стали бы приходить за десятки верст за лекарством.

Удивительное явление, которое я неоднократно наблюдал, что простой народ пойдет с большею охотою к знахарю или любителю-эскулапу, чем обратится за медицинской помощью к профессиональному врачу. Через 40 лет после описываемого мною времени я был свидетелем точь-в-точь такого же амбулаторного приема больных, но не в костромской глуши, а в Выборгской, в десяти верстах от села Красного, где имеется доктор, аптека и даже больница. На этот раз больных принимал известный архитектор Александр Александрович Бруни, ныне покойный. Последнею крупною работою Бруни была перестройка Таврического дворца и приспособление его под Государственную думу.

В последние годы своей жизни Бруни болел чахоткой, которая и свела его во цвете лет в могилу. Будучи страстным и прекрасным охотником, он все свои досуги отдавал любимой страсти. Когда ему становилось невыносимо тяжело в городе, он отправлялся на неделю- другую отдохнуть в охотничий дом в Кузе, о котором я упоминал выше. Кстати, укажу, что имение Куза принадлежало родителям двух небезызвестных сестер - Мравиной, артистки Мариинского театра, и "товарища" Коллонтай, ныне министра призрения. В охотничьем доме была маленькая аптечка с самыми необходимыми средствами для подачи первоначальной медицинской помощи. Как-то случайно Бруни перевязал рану крестьянину и продолжал перевязки до полного заживления этой раны. Этого одного случая было достаточно, чтобы упрочить среди местных финнов за Александром Александровичем репутацию целителя. К нему стали не только приходить взрослые больные, но матери приносили больных детей. Как Бруни ни уговаривал их обращаться за медицинскою помощью не к нему, а в Красное к доктору, финны упрашивали его дать лекарства, уверяя, что они больше доверяют Александру Александровичу, чем местному врачу. Но что удивительно, это то, что финны определяют свои болезни точно так же, как сорок лет тому назад это делали костромские крестьяне: то же сосанье под ложечкой, горение нутра и колотье в бок. Только для Бруни являлось добавочное затруднение добиться какого-нибудь определения пациентом своей болезни, так как разговор происходил через переводчика. Та же темнота и полная беспомощность деревенского обитателя-финна, как нашего русского мужика. А между тем по внешнему виду, по некоторым привычкам, как, например, ежедневное чтение газет самым заурядным финном, казалось бы, что они должны быть несравненно культурнее, чем наши крестьяне.

Насколько мне приходилось познакомиться с умственным развитием финнов, я вынес впечатление, что это в большинстве случаев тупой, жестокий и стоящий на низком уровне развития народ. Вот еще одна странная черта финна. Он трудолюбив при обработке собственного клочка земли и в принадлежащем ему хозяйстве, но ленив и недобросовестен при исполнении работ по найму. Мне пришлось летом 1916 г. побывать на Белом море в районе постройки Мурманской железной дороги. Меня поразило то смешение народностей, которое я наблюдал среди пассажиров пароходов, поддерживающих сообщение между Архангельском и Кандалакшской пристанью, откуда Мурманская железная дорога идет на север и пересекает Кольский полуостров. Среди пассажиров были киргизы, кавказцы, казаки, малороссы, великороссы и масса финнов. Это был все народ молодой, идущий на заработки на строящуюся дорогу. В то время как на обратном пути из Кандалакши в Архангельск в числе пассажиров были только больные, эвакуируемые рабочие, так как это было в июне, в самый разгар работ, на пароходе была масса здоровых финнов, уезжавших из Кандалакши обратно в Архангельск. Я спросил находящегося среди пассажиров начальника одного из участков строившейся дороги, куда направляются финны и почему их так много на

стр. 113

пароходах при плавании из Архангельска в Кандалакшу и обратно, и получил крайне удививший меня ответ. Инженер С. меня уверил, что финны только и делают, что шляются взад и вперед, нигде не работая, не уживаются, так как их стараются при первой возможности рассчитать. Работают они из рук вон плохо, предъявляют невозможные требования и мутят всех остальных рабочих. Даже калмыки, буряты, китайцы, и те работают гораздо производительнее, чем финны, поэтому в последнее время было сделано по дороге распоряжение больше финнов ни на какие работы не принимать. То же самое мне говорили собственники лесопильных заводов района Белого моря.

Прошло лето и наступило начало августа. Мне приходилось ехать в Петербург, чтобы держать конкурсные экзамены в Институт инженеров путей сообщения. В Петербург я отправился один, так как семья Маркевича оставалась в Поповском обыкновенно до начала сентября. Приехав в Петербург, я вскоре приступил к сдаче экзаменов, которые на этот раз выдержал блестяще, так как по всем предметам получил круглую пятерку. В прием этого года (1874) выдержало конкурсные испытания 188 экзаменующихся. Хотя прием в число студентов Института был мне обеспечен, но встретилась для меня совершенно неожиданная задержка. Оказалось, что в число студентов Института принимается лишь известная процентная норма католиков, если не ошибаюсь, не более 10 процентов, а в числе выдержавших конкурсные экзамены их было гораздо больше. Обходился этот закон обыкновенно следующим образом: министр путей сообщения входил каждый раз с всеподданнейшим докладом о приеме католиков сверх нормы, на что всегда получалось соизволение Государя. Но приходилось ожидать возвращения Государя в Петербург из Ливадии, что бывало обыкновенно во второй половине октября. Я, как католик, тоже должен был ждать, чего мне очень не хотелось, так как я мог пропустить целый месяц учебного времени. Поэтому я решил отправиться к директору Института, Владимиру Петровичу Соболевскому, и объяснить ему, что хотя я католик по религии, но не поляк, а чистокровный француз, которого было бы несправедливо подвергать ограничениям, установленным для уроженцев Западного края. Мое французское происхождение можно было усмотреть из представленных в Институт документов, в которых значилось, что родился я французским подданным и лишь впоследствии, когда мне было от роду два года, отец со всеми детьми перешел в русское подданство.

В. П. Соболевский, выслушав меня, спросил: "Ваш отец агроном, живет в Одессе?" - "Да", - ответил я. - "Это его труд "Об устройстве ставков в степных местностях"?" Я знал, что отец много писал по всевозможным вопросам, имеющим отношение к сельскому хозяйству, но написал ли он о ставках в степных местностях, твердо я не знал. Но так как мне было известно, что не только в Одессе, но и вообще в России у нас не было однофамильцев, я ответил утвердительно. "Я знаком с его трудом, так как ему была присуждена большая золотая медаль Министерства государственных имуществ за эту работу. Я был одним из экспертов при рассмотрении представленных работ на заданные министерством вопросы. Вас мы примем в Институт не выжидая результата всеподданнейшего доклада министра, так как процентная норма до вас не должна относиться". Наконец долгожданная мечта поступить в Институт инженеров путей сообщения осуществилась, и я был принят в число его воспитанников.

(Продолжение следует)

Постоянный адрес данной публикации: