В. А. ТВАРДОВСКАЯ. Б. П. Козьмин. Историк и современность. М. Институт российской истории РАН. 2003. 248 с.

История пореформенной России всегда привлекала внимание и историков-профессионалов, и широких кругов общественности. Оценка народнического движения в советской историографии складывалась под сильнейшим и определяющим влиянием марксисткой публицистики конца XIX - начала XX вв., прежде всего, взглядов В. И. Ленина, исходившего вовсе не из потребности понять и объяснить народничество, а из собственной политической цели - создания революционной марксистской партии. Ленин был твердо уверен, что необходимо показать устарелость, несостоятельность, реакционность, вредность народничества для борьбы за власть и социализм.

Новый, постсоветский этап в отечественной историографии народничества, наметившийся в конце 1980-х годов, стал реальностью с начала 1990-х годов, точнее с 1991 года. Самой характерной, принципиальной особенностью современного периода является все более уверенное преодоление догматических, односторонних, классовых марксистских представлений об историческом процессе, в том числе и выход за рамки ленинской концепции народничества и освободительного движения в России¹ .

Большую помощь в преодолении устарелых стереотипов окажет новая книга доктора исторических наук, ведущего научного сотрудника Института российской истории РАН В. А. Твардовской о крупнейшем историке общественного движения в России Борисе Павловиче Козьмине. Валентина Александровна заинтересовалась научным творчеством этого замечательного ученого еще в конце 1950-х годов, когда начинала работать в Институте истории АН СССР, участвовала в подготовке к изданию трудов Козьмина, скончавшегося в 1958 году² . На рубеже 1980 - 1990-х годов Твардовская в соавторстве с Б. С. Итенбергом опубликовала две статьи, посвященные столетию со дня рождения Б. П. Козьмина³ . Рецензируемая монография восстанавливает историческую справедливость, показывая значимость вклада Козьмина в отечественную историографию. Такая книга не могла быть опубликована в годы коммунистического режима в СССР, поскольку противоречила государственной идеологии.

Работа Твардовской - заметное явление в постсоветской историографии народничества. Проблемы, поставленные автором, ясно обозначены: "Говоря высоким слогом, Козьмин служил науке - самой науке, а не себе в науке, как многие его коллеги. Служил преданно, честно, с полной отдачей сил и способностей, и потому все, что происходило в советской исторической науке, напрямую касалось его, все в той или иной мере отразилось в его судьбе. Многое в ней - как и в его трудах - дает пищу для размышлений о взаимодействии науки и политики, науки и

стр. 169

нравственности" (с. 4). Твардовская щедро делится с читателем своими размышлениями не только об исторических трудах Козьмина, но и о пределах свободы историка от официальной идеологии и политики, о соотношении нравственности и политики, нравственности и науки.

Монография написана на основе широкого круга разнообразных, в том числе архивных, источников. Впервые использован архив Козьмина, содержащий письма к нему многих старых народовольцев. Книга освещает все стороны разнообразной деятельности Козьмина: исследовательскую, редакторскую, журналистскую, организаторскую.

Характеризуя проблематику научного творчества Козьмина, Твардовская пишет: "При всем разнообразии привлекавших его тем можно выделить одну, к которой Козьмин сохраняет устойчивый интерес с начала и до конца своей исследовательской работы: "заговорщическое" или, как его еще называют, "якобинское", "бланкистское" течение в русском революционном движении" (с. 32). В книге о П. Н. Ткачеве, выпущенной в 1922 г., Козьмин увидел сходство представлений Ткачева о будущем социалистическом обществе с идеями героев романа Достоевского "Бесы". Как отметила Твардовская, анализ "политической доктрины Ткачева приводит Козьмина к не менее любопытным аналогиям". По мысли Козьмина, рассуждения Ткачева о роли государства - "яркий образец того, насколько идеи Ткачева близки к нашей современности". Козьмин полагал: "Не называя диктатуру пролетариата своим именем, Ткачев все время говорит о ней". И сами формы диктатуры пролетариата, намеченные Ткачевым, "дают поразительное совпадение с практикой русской революции, разразившейся почти через полстолетия" (с. 35, 36).

Современному читателю трудно представить, что в 1922 г. такие идеи можно было проводить в советской легальной печати. Твардовская обоснованно предполагает, что Козьмин, "в ту пору не осознал, к какому странному идейно-политическому эффекту подводил его сравнительный анализ". Хотя "рискованные параллели между Ткачевым и большевиками и "бесами" в книге не пересекались", тем не менее "проницательный читатель вряд ли не обратит внимания на то опосредованное сходство между большевиками и героями романа Достоевского" (с. 36). В то время "опасные параллели", проведенные Козьминым при изучении взглядов Ткачева, по словам Твардовской, "сошли ему с рук". Но "страшно подумать, что было бы, если бы о книжечке Козьмина вспомнили хотя, бы несколькими годами спустя", во время дискуссии рубежа 1920 - 1930-х годов о "Народной воле" (с. 37, 38).

Рассказывая о книге Козьмина "Революционное подполье в эпоху "белого террора", выпущенной в 1929 г. и посвященной периоду "между каракозовцами и нечаевцами", Твардовская, как бы мимоходом, в одном абзаце, делает очень важное сопоставление двух поворотных рубежей в истории Отечества. "Думается, советский читатель 30-х годов не был потрясен жестокостью репрессий самодержавия, о которых повествовала книга: счет арестованным велся на десятки, а казненным (в 1866 г.) оставался один Дмитрий Владимирович Каракозов... Всего же с апреля 1879 г.... до декабря 1879 г. было вынесено 16 смертных приговоров - как правило за террор и вооруженное сопротивление властям. В стране, пережившей братоубийственную войну, а в год выхода книги переживавшей "сплошную коллективизацию", уничтожившую огромный слой крестьянства, подобная картина "белого террора" не могла произвести особого впечатления" (с. 46).

В начале 1930-х годов Козьмин "становится если не единственным в ту пору, то, во всяком случае, самым крупным специалистом по истории русского бланкизма в советской литературе". Собирая материал для новой книги о Ткачеве, он "упустил благоприятный момент для издания замысленной книги". Исследования не только "русского бланкизма", но и народничества в целом, в середине 1930-х годов были, как известно, надолго прерваны. Отметив "особый интерес к бланкистским традициям в русском революционном движении" среди историков Запада, Твардовская с горечью констатирует: "Как ни парадоксально, Б. П. Козьмин в разработке темы бланкизма, не по своей воле, больше послужил зарубежной науке, нежели отечественной" (с. 57 - 59).

Весьма значительная часть книги посвящена редакторской и журналистской работе Козьмина в журнале "Каторга и ссылка". Автор подробно пишет о деятельности Б. П. Козьмина в его редакции еще и потому, что сам "этот неповторимый журнал - и его основание, и издание, и гибель - чрезвычайно показательны для всего происходившего в советской исторической науке в 20 - 30-е годы" (с. 87). В монографии показана "совершенно особая" роль Козьмина во Всесоюзном обществе политкаторжан и ссыльно-поселенцев (ВОПС), органом которого и являлся журнал "Каторга и ссылка". Борис Павлович "был для старых революционеров, уже сходивших с исторической сцены, своеобразным посредником между ними и новым строем, оказавшимся столь непохожим на послереволюционное общество, которое они создали в своем воображении" (с. 89). Изучение деятельности Козьмина в редакции "Каторги и ссылки" и в издательстве ВОПС приводит автора к обоснованному выводу, что "он был подлинным лидером в исторической науке тех лет, ее организатором, пропагандистом исторической книги" (с. 91).

Козьмин был в редакции журнала "Каторга и ссылка" единственным историком-професси-

стр. 170

оналом, "единственным специалистом в области освободительного движения среди бывших подпольщиков, партийных работников и журналистов". С годами незаменимость Козьмина на посту заведующего редакцией "становилась все ясней и для членов редколлегии, и для редакторов, которые неоднократно менялись. Он стал подлинным хранителем опыта, наработанного журналом, его авторитета, традиций, своеобразным гарантом качества этого издания" (с. 98, 99).

В том, что были написаны и изданы воспоминания революционеров-народников, заслуга Козьмина огромна. Он "знал непревзойденную цену живых свидетельств и спешил, торопился сохранить их" (с. 109). Рассказывая о творческом сотрудничестве Козьмина и В. Н. Фигнер, автор показывает переосмысление бывшими народниками такого способа борьбы как террор. "Пережившие три русских революции и гражданскую войну, народовольцы во многом по-новому воспринимали революционное насилие и оценивали общественный эффект террора. ...Народовольческий террор осмысливался теперь не без влияния террора красного и белого" (с. 115).

Твардовской удалось показать переход правящей партии в решительное наступление "на историческом фронте", а также последствия этого "наступления" для журнала "Каторга и ссылка", для дальнейшей судьбы Козьмина и изучения народничества. В конце 1920-х - начале 1930-х годов история "все более подчинялась политике, превращалась в прикладную к ней науку, цель которой - иллюстрировать, подтверждать, пропагандировать те или иные установки правящей партии". Оценивая "вторжение И. В. Сталина в область исторической науки" и его письмо 1931 г. в редакцию журнала "Пролетарская революция", автор делает вывод: "По прочтении письма Сталина становилось ясно, что профессия историка - одна из самых опасных в стране: любая ошибка здесь квалифицировалась как политическая, со всеми вытекающими отсюда последствиями" (с. 123).

В 1935 г. издательство Общества политкаторжан и журнал "Каторга и ссылка" были закрыты. В "Кратком курсе истории ВКП(б)", вышедшем в 1938 г., народничество изображалось врагом марксизма, а потому решительно отсекалось от русской революционной традиции. Проблема, которой много и плодотворно занимался Козьмин, была "фактически закрыта как исследовательская на долгие годы" (с. 141).

При многих достоинствах книга Твардовской не лишена некоторых противоречивых оценок и суждений. Они касаются объективных условий деятельности Козьмина и его субъективных возможностей как профессионального историка и человека. Речь идет о том, что иногда автор как бы "помещает" своего героя в другое (более позднее) время, то есть в другую, более позднюю историческую реальность. Другими словами, отдельные места в тексте монографии противоречат общей концепции автора. Иногда практически невозможно найти ту грань, где заканчиваются взвешенные суждения о невозможности для историка "выскочить" из своего времени и начинаются сожаления по поводу того, что Козьмин "не сумел" (в первой половине 1950-х годов!) преодолеть ленинскую концепцию освободительного движения в России.

Оговорившись, что таких противоречивых суждений в книге очень мало, приведем в качестве примера трактовку одного из сюжетов восьмой главы - полемики Б. П. Козьмина с М. В. Нечкиной относительно роли и места Герцена и Чернышевского в освободительном движении. Эта дискуссия была прервана "сверху", поэтому Козьмин, "явно побеждая в этом споре, так и не стал победителем" (с. 186). Твардовская, весьма жестко и аргументировано критикуя позицию Нечкиной, стоит на стороне Козьмина. В оценке полемики Козьмина и Нечкиной мы не расходимся с автором монографии. Но не можем согласиться со следующим утверждением Твардовской: "Полностью, однако, освободиться от предвзятых идеологических формул, от существующих марксистско-ленинских установок Б. П. Козьмин не смог. Позиция его в споре с Нечкиной была по-своему сбивчивой, непоследовательной, и потому уязвимой" (с. 187).

Автор признает, что ограниченность прорыва Козьмина "за пределы установленных в советской литературе понятий", стала очевидной только сейчас, то есть в наши дни, когда существует совершено другая историографическая (и историческая) ситуация по сравнению с периодом первой половины 1950-х годов. Но ведь не только Козьмин, а все советские историки тогда были "заворожены" или ленинскими, или сталинскими догмами. Козьмин раньше, чем другие историки, еще до XX съезда КПСС, когда господствовали сталинские оценки народничества, осуществил "прорыв" к ленинской концепции.

Книга Твардовской заканчивается такими размышлениями: "Уроки судьбы Бориса Павловича Козьмина - историка по призванию, честного, деятельного, способного, по-своему утверждают мысль, давно утвердившуюся в цивилизованных государствах, но в советском обществе считавшуюся крамольной: наука история должна быть независимой от политики и идеологии. Чтобы исполнить свое предназначение, история должна быть наукой точной, основанной на фактах, стремящейся к истине, какой бы нежелательной и невыгодной, с идейно-политической точки зрения и политических интересов и государственных интересов, не казалась бы истина. История - самая свободолюбивая из наук. К такой истории стихийно, интуитивно стремился

стр. 171

ее летописец Козьмин, но так и не смог дать волю этим стремлениям, в полной мере реализовать их" (с. 218 - 219). О том, что Козьмин стремился именно к такой истории, свидетельствует материал книги Твардовской. В этом состоит и ее главная идея, основная мысль.

Мы полагаем, что наличие (или отсутствие) условий, возможностей - есть категория, относящаяся к объективным свойствам природы и общества. (Историки-материалисты обычно употребляют термин "исторические предпосылки".) В СССР в то время, когда жил и работал Козьмин, таких исторических предпосылок не было. Глагол же "смочь" (мочь) характеризует человеческие, то есть субъективные свойства, качества личности, в данном случае всю совокупность интеллектуальных, профессиональных и других качеств историка Козьмина. Из книги Твардовской читатель убеждается, что Козьмин был историком-профессионалом самой высокой пробы.

Наши критические замечания не противоречат общему благоприятному впечатлению от книги Твардовской. Эта монография является существенным вкладом в современную историографию общественного движения пореформенной России.

Примечания

1. Крупным вкладом в современную, постсоветскую историографию народничества и общественной мысли России стала монография ТВАРДОВСКАЯ В. А., ИТЕНБЕРГ Б. С. Русские и Карл Маркс: выбор или судьба? М. 1999.

2. См.: ИТЕНБЕРГ Б. С. К юбилею Валентины Александровны Твардовской. - Отечественная история, 2001, N 6, с. 109.

3. ТВАРДОВСКАЯ В. А., ИТЕНБЕРГ Б. С. Путь ученого. К столетию со дня рождения Бориса Павловича Козьмина (1888 - 1988). - История СССР, 1989, N 1; их же. За изучением революционного движения в России. (К столетию со дня рождения Б. П. Козьмина). - Революционеры и либералы России. М. 1990, с. 3 - 25.

Постоянный адрес данной публикации: