В ноябре 2020 г. нами, Андреем Гронским и Ниной Чинаковой, было проинтервьюировано 9 человек, достоверно знавших, что представители предыдущих поколений их семей пострадали от тех или иных политических репрессий советского периода (раскулачивание и высылка на спецпоселения, репрессии против духовенства, депортация поволжских немцев в 1941-42 гг., депортация калмыков 1943-1944 гг., аресты по доносам в НКВД). В опросе приняли участие 1 мужчина и 8 женщин в возрасте от 37 до 54 лет. Территориально участники проживают в Новосибирске, Екатеринбурге, Кемерово. Особенностью группы было то, что большинство участников интересовались генеалогией своей семьи и ранее целенаправленно собирали информацию о ней.

Интервью проводилось в группе в режиме онлайн-конференции в приложении Zoom. Нас как исследователей интересовали следующие вопросы: Как в семьях передавалась история о репрессиях? Как репрессии повлияли на родственников от них пострадавших в отношении характера, мировоззрения, установок? Какие правила социального и политического поведения транслировались в семьях?

Рассказанные истории раскрывают, как ужасающие события вкраплялись в ход вроде бы внешне благополучной и размеренной жизни, и как члены семей совладали с ними. В данной публикации мы не проводим анализа полученных данных, поскольку это

предполагается сделать в другом месте. Тексты протоколов интервью представлены «как есть». Все участники исследования дали согласие на публикацию, все имена интервьюируемых изменены. Предварительно расшифровки интервью были

предоставлены участникам для ознакомления, и те, кто посчитал нужным, внесли в них коррективы. С нашей стороны проведена лишь минимальная стилистическая правка, сохраняющая разговорную форму языка, передающую эмоциональное отношение говорящего.

Татьяна, 58 лет, психолог, бизнес-тренер, специалист по подбору.

Т.: Папа у меня немец. К великому сожалению, я ни о чем бабушек и дедушек не расспрашивала. Жила в таком наивном представлении о прекрасной Советской стране.

А, оказывается, случилось следующее. Деда по отцу, немца по национальности, как неблагонадежного и по возрасту подходящего к мобилизации, забрали в «трудармию». На самом деле это были обычные концлагеря для этнических немцев. А бабушку с двумя малолетними детьми – папе не было еще и года – посадили в совершенно

неприспособленные вагоны и отправили в Алтайский край, в деревню Ребриха, и просто высадили в чистое поле. Там они копали землянки, чтобы жить первое время, потом они построили небольшой домик.

У деда была первая жена, она тоже была немка. Брак был чисто немецкий, в нем родился мальчик, он был постарше папы и его брата. Ту женщину – они были уже

разведены – сослали в тот же лагерь, а ее ребенка забрала моя бабушка. Если бы бабушка его не забрала, то, скорее всего, его бы отправили в детский дом. То есть, наличие детей не мешало отправлять матерей в «трудармию». Всех, кто подлежал мобилизации,

отправили в лагерь.

Условия в лагере были ужасные и мой дед сбежал. Сбежал в деревню, в которой жила моя бабушка, и у него родился еще один мальчик. Деда, конечно же, нашли и опять отправили в лагерь. Через некоторое время он вернулся, когда дети уже подросли.

Почему об этом никто не говорил? Я папу начала расспрашивать уже в зрелом возрасте, раньше как-то эта тема не всплывала. У нас история семьи была табуирована, как будто бы ничего и не было. По крайней мере, не припомню разговоров о Великой отечественной войне и гонениях на этнических немцев.

Мне сложно припомнить характерологические особенности деда и бабушки. Я была на тот момент достаточно маленькая. Они умерли, когда мне было 13-14 лет. Дед, естественно, выпивал, но он был работящий и, как мне казалось, малоразговорчивый. Как я его помню, он всегда был спокойный. Но папа говорил, что в него иногда вселялся бес.

Бабушка была добрая, улыбчивая и тихая женщина. Полдеревни, где жили родители папы, были немцами. Они довольно плотно общались, держались друг за друга. Многие потом эмигрировали в Германию. Мне очень жаль, что целый пласт истории о моих предках, о

тяжелом этапе в их жизни, так и осталась неизвестным.

Родители моей мамы чисто русские. Мои прадеды по этой линии были

революционеры. Они жили на севере страны, в Архангельской области. Белогвардейцы расстреляли всю бабушкину семью. Спаслась только моя бабушка и ее брат, их спрятали соседи. Бабушка выросла в детском доме. Дед погиб во время Великой отечественной войны в немецком концлагере.

Получается, что по обеим линиям у меня много белых пятен, очень мало

информации. Для меня, конечно, очень важно и интересно знать историю рода, особенно через призму истории страны. И мне кажется, есть некая связь событий, происходивших с предками, с тем, что происходит сейчас в наших поколениях.

Вопрос: В каком возрасте вы узнали, что есть такая история репрессий?

Н.: В зрелом возрасте. В очень зрелом. Когда я была маленькая, мне никто не говорил, что там были какие-то сложности. Я думала, что когда немцы подходили, то чтобы обезопасить немецкое население, их отправили дальше в тыл. А уж подробности про «трудармию», когда я стала собирать информацию для генеалогического древа, узнала в течение последних пяти лет.

Вопрос: Это была ваша инициатива?

Н.: Абсолютно. И мой папа сам об этом очень мало знает. Не смотря на то, что он в этом рос, эту тему совершенно не обсуждали.

Все родственники, и те, которые были высланы в Сибирь как немцы по папиной линии, и по маминой линии – все атеисты. Тема богослужений была закрыта напрочь. Второе, все родственники достаточно скрытные. Дед, отчим мамин, прошел две войны, но

никогда это не обсуждалось, даже с детьми, а с внуками и подавно. Ну и советскую власть принимали просто как данность, не было такого, что ненавидим, или «классно, здорово!» Рефреном шло «ну есть и есть». Кроме того, все родственники, кого я помню, были очень трудолюбивые. Деды были пьющие, тоже факт. Это, наверное, какой-то выхлоп – у одного война, у другого репрессии! Бабушка по папиной линии была очень добрая женщина. По маминой лини, которая выросла сиротой, – расстреляли всю семью, всех детей, – она была жесткая. Справедливая, жесткая. Без сантиментов. У нас по этой линии идет: мы чувств не видим, мы их зажимаем.

Папа вырос во всем этом. Но немецкий язык никак не использовался. Его даже скрывали. На нем старались не говорить, и если говорили, то только между собой эти родственники немцы. А на людях нет.

Какой-то информации, что жизнь нас покалечила не было – все ровно. Скрытность.

Тема табуировалась, с детьми не обсуждалось, сами эти разговоры с детьми не поднимали.

У моих папы и мамы есть некая отстраненность от чувств, недоговаривание, непроговаривание каких-то сложных ситуаций. Я не могу сказать однозначно, повлияла ли на это история с репрессиями, или эти особенности с чем-то другим связаны.

Но что в маминой семье, что в папиной такая атмосфера, что замалчиваются любые сложности. И еще такая аполитичность. Точно не в нашем роду пойти с флагом на баррикаду или ходить на какие-то массовки, бастовать. Это точно ни про одну, ни про вторую семью. Второй момент, не обсуждаются у нас сложности мировые, не принято это. Прямо не принято как традиция.

Неумение выражать свои чувства и на мне как-то отразилось. Первые

воспоминания, что я жила в атмосфере всеобщей любви. В детстве я жила в окружении бабушек и дедушек. Всеобщее обожание чувствовалась, но не проговаривалась. Эта особенность идет в семье и в той, и в той стороне. Наверное, что-то повлияло на это.

Вопрос: Как вам кажется, вы сейчас следуете этим правилам – не говорить о сложностях, не выходить на площади с флагами?

Н.: Наверное, да. Да. Много же сейчас происходит разных событий, та же Белоруссия. Я смотрю на все на это и понимаю, что я бы ни за что не пошла на такие мероприятия.

Хотя папа вырос в сложной атмосфере, он очень уравновешенный. Такие же его два брата, они не вспыльчивые, доброжелательные, ответственные.

Когда я стала раскапывать историю рода, мне стало интересно, как на семью это повлияло. На меня, мне кажется, косвенно. На отца, да.

Наталья, 55 лет, педагог, историк.

Н.: Последние несколько лет пытаюсь восстановить семейную историю. Постоянно есть интерес к истории семьи, не только к той части, которая связана с репрессиями.

Предпринимаю попытки работы с архивами, с сайтами и поэтому я согласилась принять участие в этом исследовании.

У нас в семье тайны из этого [фактов репрессий] никто не делал. Как-то это все постепенно рассказывалось, я не знаю с какого возраста, сложно сейчас вспомнить. Ну, в школе уже, наверное, учились. Но даже то, что поселок, в котором мы жили, носил название Кулацкий, это уже говорило о многом. У него было конечно свое настоящее название Манеиха, но я этого названия в детстве не знала:

–  Идем куда?

–  На Кулацкий.

–  Вы откуда?

–  Мы с Кулацкого.

То есть специфика города Прокопьевска такова, что статус города он получил в 1931 году, как раз в результате массового переселения репрессированных. По моим сведениям, только в 1931 году более 8000 человек из Башкирии было депортировано в Прокопьевск, они были ссыльно-поселенцами. Были образованы вот такие поселки для раскулаченных ссыльно-поселенцев, на базе этих поселков создавали шахты, и очень многие люди в городе именно с такой судьбой. А если учесть, что этот поселок потом

попал под снос, то дом, в котором я живу, практически наполовину был заселен жителями этого поселка. То есть в принципе мы жили в такой среде, где если не у каждого, то у многих были раскулаченные. И для меня это было какой-то данностью. То есть это было и было. Конечно, когда я смотрела папины фотографии, я отмечала, что кто-то в школе на фотографиях в пионерских галстуках, а кто-то нет. Наверное, это было связано с этим. Я его сильно об этом не расспрашивала. Источником информации была бабушка.

А семейная история такова. Бабушкины и дедушкины семьи – это украинцы, в свое время, в столыпинскую реформу, они перебрались из Украины в Башкирию на свободные земли, ну и там немножечко по-разному пошли их судьбы. Дедушкина семья стала хорошими крепкими крестьянами, а бабушкина семья подрастеряла все свои деньги, полученные от продажи имущества, когда они уезжали с Полтавщины. И в итоге бабушка в молодом возрасте, с 9 лет, работала по найму в дедушкиной семье. То есть она нянчила дедушкиных младших братьев. То есть батрачили. «Пошли в люди», – так бабушка говорила. Были ли там еще наемные рабочие, батраки. Но по переписи 1917 года в документах описано, что это было крепкое крестьянское хозяйство, довольно много скота, но в то же время было очень много детей, которые, наверное, работали. Возможно, были еще какие-то сезонные рабочие. Но ощущения что это прям кулаки-прекулаки у меня

такого не было. Понятно, что в то время была разнарядка, и не думаю, что они попали под раздачу единственные, но вот их раскулачили. Причем раскулачили прадеда Кондрата.

Конкретно и те дети, которые не жили отдельно, их раскулачили вместе с прадедом. А поскольку бабушка была уже замужем за дедушкой – это был такой мезальянсный брак, так как она батрачила, и так получилось, что вышла замуж за одного из сыновей

Кондрата, – то вместе со всеми их сослали сюда, в Кемеровскую область, в Прокопьевск.

Вторая часть репрессий – это 1937 год. Они жили на поселке Кулацком, дед

работал на шахте. Прадед не пережил первую зиму, умер от болезни или от голода. Да, действительно жили в землянках, первая зима была очень тяжелая. Когда их привезли, была осень, и переживали они ее тяжело. Все кто уже мог работать, работали на шахте, и в 1937 году деда второй раз репрессировали по какому-то навету, доносу. Арестовали и в последствии расстреляли. Но бабушка не знала, когда его расстреляли, ей не сообщали где он. Было потом свидетельство о смерти, что он якобы в 1942 году умер от пневмонии, но когда дело о реабилитации открылось, выяснилось, что в июле 37-го его забрали, а августе его расстреляли. Хотя исправно принимали передачки от жены с тремя маленькими детьми, которая видимо последнее носила, и не сообщали, что, в общем-то, передавать уже некому.

Когда началась волна реабилитации, мы сделали запрос, получили документы. Из них следует, что якобы он был обвинен в каком-то монархическом заговоре – явно такие надуманные для шахтера от сохи обвинения. Но я понимаю, что были разнарядки на поиск врагов народа, и их активно искали. В семье была реабилитация неравномерная.

Одна из сестер сбежала с места ссылки с женихом и, наверное, сама себя реабилитировала что-ли. Были братья, которые достигали 18 лет, их призывали в армию, и за счет этого их реабилитировали раньше. И между этими братьями, кто еще был в статусе

репрессированных ссыльно-поселенцев и теми, кто уже был амнистирован, было непонимание. Когда ездили в гости двоюродный дед с женой к другому брату, те очень сторонились и делали вид что ну, если и не незнакомы, то, по крайней мере, контакты не хотели поддерживать. Я не могу понять какие были отношения с теми, кто не был

репрессирован, а это были самые старшие сын и дочь Кондрата, которые к тому моменту

уже жили самостоятельными семьями и имели свое хозяйство. Я недавно общалась с сыном одной из этих не репрессированных сестер. Я пыталась понять, как они относились к тем, кто был репрессирован и выслан. Ну не знаю… То ли у них в семье эта тема не поднималась. Хотя я знаю, что отношения поддерживались, они приезжали в гости. Вот этого своего двоюродного дядьку я помню с раннего детства, помню, как они приезжали в гости. Это уже были 1970-е – 1972-й или 1973-й год. То есть еще не было этих всех процессов реабилитации, но судимости уже были сняты. То есть отношения были нормальные.

Вопрос: У вас не возникало идеи обнародовать списки тех, кто осуществлял репрессии?

Н.: Нет. Я понимаю, что они были частью той системы, я как историк все это очень хорошо понимаю. На самом деле во мне две личности борются – историка и внучки

репрессированного. С одной стороны, я понимаю, что да – это трагедия семейная, и что это ненормальная ситуация, когда за людей решают, где им жить, зачем им жить, и так далее. А с другой стороны, как историк я понимаю, что может быть какая-то

целесообразность была в этом, чтобы осваивать те территории, которые не были освоены. Экономическая целесообразность. Потому что если бы не вот эти массовые переселения, ни шахты наши бы не развивались, ни еще какие-то отрасли. Многие территории за

Уралом развивались за счет именно вот этой волны переселения. И, наверное, в каком-то смысле для страны это было благо. Другое дело, конечно, сколько людей не выжили, сколько людей травмы свои получили. Ну вот так. Сказать что какие-то там обиды, наверное, да.

Я хотела бы узнать поподробнее, чтобы чисто по-человечески понять, нарисовать для себя картинки, как это было, когда это было. Бабушка рассказывала, когда это было, как приехали, забрали, но документов, личного дела я не читала. Есть только выписка, и все не хватает времени добраться до архивов, ну и, наверное, сейчас они действительно должны уже быть в доступе. И конечно жалко, что не знаешь, ни где могила, ни где

расстрелян… Каких-то хочется еще точек расставить… Нет завершенности в поиске.

Вопрос: Вы сказали, что в семье никогда тайны не было о раскулачивании. А все-таки при каких обстоятельствах это упоминалось и как об этом говорили: с сожалением, с обидой, просто равнодушно – было и было?

Н.: Я не могу вспомнить каких-то эмоций, но, наверное, бабушка рассказывала это как семейную историю. Ну конечно она рассказывала больше о себе. Ну, наверное, может быть какая-то обида на жизнь была. Но вот прямо, чтобы она жаловалась, ну не знаю я… Жизнь и жизнь. Вот у них жизнь такая. Так сложилось. Хотя мы с сестрой как-то начали вспоминать свое детство и вспоминали, как мы играли. А игры у нас были странные. Мы играли в домики, причем, если учесть, что у папы была столярная мастерская, где была куча материала деревянного, из которого можно было строить те же самые домики, то мы домиками называли норки. То есть мы рыли земляночки маленькие, там жили у нас человечки или люди, не знаю. Как нам такая идея пришла, не знаю. Нам ее никто не подсказывал, но мы вот так играли:

–  Пошли играть в домики?

–  Пошли.

Пошли, вырыли в проулке очередные домики, заселили их кем-то. Причем тогда тех рассказов, что они жили первый год в землянках, я их еще не слышала. Ну не знаю… идею этих норок нам никто не подсказывал. Ну может быть это где-то там случилось на подсознании.

[В разговор вступает сестра Н. Юлия] Ю.: Я могу добавить, поскольку мы

сестры, про то, как рассказывали. Вот когда бабушка рассказывала, она могла всплакнуть, то есть это было видно, что это какие-то тяжелые, трагичные переживания. А у папы была ну прям лютая ненависть, и он не любил власть. Он был сыном врага народа, ну, в общем-

то, родился и непонятно почему. Это довольно сильно на нем сказалось, он был такой поляризованный очень, либо ненависть лютая, либо любовь сентиментальная до соплей.

Н.: Ну да, он черно-белый, у него нет полутонов, он либо любит, либо ненавидит, причем одного и того же человека. То есть просто такой полярный. Хотя я не знаю, я тут с сестрой не согласна. В восприятии моем в советские годы, чтобы он ненавидел власть, отношения такого я не чувствовала. Он был кандидатом в члены партии, потом в партию так и не вступил. Ну потом его личная семейная трагедия случилась и не сложилось. Он был передовиком на шахте, рационализатором. Я вот этой антисоветской настроенности не помню. Я помню, когда начался процесс реабилитации, его чувства тогда: он заново все это переживал, ему было больно и горько, когда он все эти подробности узнавал, но вот этой антисоветской настроенности я не помню.

Ю.: Я помню когда мы с тобой в комсомоле были, у него был очень критичный настрой, по крайней мере, в мой адрес, что мол нечего туда ходить и так далее. И потом когда уже в пожилом возрасте отец лежал в больнице, его сосед по палате был бывший НКВДшник. И когда я приехала к папе в больницу, он говорит: «Ты представляешь, это же бывший НКВДшник. Это же те, кто расстреливал тогда!» Я встречала в нем эту ненависть, и вот эту расщепленность очень ярко помню.

Н.: это уже, наверное, в последние годы, когда он уже весь этот материал о

репрессиях знал. А так, ну вот правда, пока я в школе училась, я этого не помню. Это было просто обыденно. Многие были репрессированы, в том числе и мы, да. Если бы мы жили где-то одни такие, а вокруг все не ущемленные в правах, может быть это бы как-то ощущалось, а так мы были одни из многих.

Вопрос: Ваши впечатления о родственниках, переживших репрессии? Как вам кажется, как это на них повлияло в плане характера, мировоззрения, установок?

Н.: Я не психолог, мне сложно искать какие-то такие параллели. И тем более история не терпит сослагательного наклонения. Мы никогда не узнаем, какими бы они были, если бы не были репрессированы. Я понимаю, что в истории нашей страны было достаточно потрясений, кроме репрессий. И не понятно, что повлияло:

репрессированность ли или война с ее голодом и последствиями.

Ю.: Украинская ветка родственников они, с одной стороны, более

многочисленные, но, с другой стороны, на меня производили впечатление недружных. Так [у них] было достаточно много распрей между собой. Возможно, наложило отпечаток то, что часть семьи была депортирована, часть семьи оставлена, и они как-то через эти трудности проходили. И если говорить про бабушку, которая пережила расстрел мужа, она очень сильно была вовлечена в жизнь детей, и дети были для нее опорой. Ее трое детей были очень сильно парентифицированы. Они рано начали работать, очень рано повзрослели, и бабушка во многом опиралась на детей своих. И когда мой отец женился на маме, она очень сильно вмешивалась в его брак. Она конкурировала со своей снохой, как будто бы хотела сама быть в роли того, кого ее сын опекает. Были перепутаны эти роли и места, и очень сильно это сказывалось. Плюс почему-то именно со стороны отца шло то, что нельзя было выбрасывать продукты. Хотя это мама наша пережила голод сильнейший в войну, но ругался папа. И если кто-то выбрасывал продукты, он аж прямо до трясучки: «Нельзя! Нельзя! Никогда!» Были все достаточно рукастые, и вот эта история, когда из говна конфетку сделать, это прям особая гордость. Из ничего чего- нибудь сделать, вот и хорошо. Я много знаю таких технологий, как из старых колготок связать половички. Ничего не пропадало, все использовалось максимально. Выращивали много картофеля, делали крахмал, а из отходов драники. Настолько много в этом было хитрости и смекалки про то, как бы так выжить, когда нет ничего. И еще я помню, что отец очень любил ходить в лес, и я ходила с ним. И я в детстве знала очень много

съедобных трав и корешков. Естественно, мы то уже жили сыто и хорошо, и только потом до меня дошло, откуда я это знаю. Они так выживали, они этим кормились, и отец каким- то образом передавал это нам.

Н.: Ну да, вот эта стратегия выживания, – минимализм, аскетизм, трудоголизм, – были какой-то основой. Но опять же я не могу сказать, что это потому, что были

репрессированы. Может быть, у них в принципе это было – хозяйственность и домовитость. То, что эмоции и чувства не умели выражать, да, наверное. Ну и семьи полноценной не знали. И у мамы тоже в войну все погибли. Все это было, но я не могу это отнести на счет того, что они были репрессированы. В какой-то степени может быть, а в какой-то может быть это личностные особенности. Как у всех семей было, по-разному, сложно. Но я бы напрямую это с фактом репрессий не связывала. Так жила вся страна. И какой-то уникальности в этом нет. Вся страна была в этих условиях. Очень разных, очень тяжелых. У нас вся страна репрессированная.

Я понимаю, что семейных традиций у нас [в семье] не было. Возможно потому что ни у мамы, ни у папы семейных традиций тоже не было. У нас не было принято отмечать дни рождения, и когда мы уже стали постарше, мы сами себе праздник устраивали. Папа был не очень вовлечен в нашу жизнь, и наши дни рождения. Я так думаю, тоже не очень хорошо знал. Он мог сомневаться, в каком мы классе учимся. Он свою роль видел как добытчик. В семейном воспитании детей почти не участвовал. В сравнении с соседями, у которых у отца с дочкой были нежные тактильные отношения, наш отец ни объятия, ни

тактильный контакт не приветствовал. У него это называлось «телячьи нежности». На коленки к нему можно было залезть только тогда, когда он был в легком подпитии. А политические пристрастия у него поменялись даже не по причине политических

репрессий, у него была своя личная семейная история, которая изменила его отношения к государству и власти. Другое дело, что он всегда был категоричный, такой черно-белый, не очень удобный, говорил то, что думает и может не то, что нравилось другим.

Постоянно у него были, если не враги, то соседи, с которыми он не ладил. То есть он был такой колючий, конфликтный. По поводу политических пристрастий ... не знаю. Может быть, у Юли есть какие-то воспоминания? А мои взгляды: я тоже всегда была не очень удобная, при том, что я историк по образованию. Само по себе историческое образование предполагало в те времена некую «припартийность». У меня было своеобразное отношение и к коммунистической партии. Никогда я туда не лезла. Хотя в пионерии и комсомоле была активистом все эти годы. Хотя я это все воспринимала без идеологической шелухи. Для меня это было больше про общение и дружбу. Будучи в комсомоле, я понимала по поводу идеологии, какая это хрень по большому счету. Но все наши школы актива выездные, какой-то дух коммунарский, мне всегда это нравилось. У меня всегда по жизни поперечные мышцы срабатывают лучше, чем продольные. Я какая- то всегда в оппозиции ко всем властям существующим, если не в явной, то, по крайней мере, я критично отношусь к любой власти. Но при всем при этом такой активизм в плане волонтерства, добровольчества во мне всегда присутствовал. То есть я аполитична, к любой политике я отношусь скептически. Это грязное дело и туда я точно не лезу. Для меня политика это что-то нечестное, нехорошее, для меня это ругательное слово и лучше быть подальше от этого всего.

Ксения, 51 год

К.: Я родилась в Казахстане. Есть психологическое образование. Все родственники были репрессированы в Казахстане. Пострадали четверо родственников из семьи.

У меня по линии отца прадед был священник. Они жили в Казахстане, в Семипалатинской или Восточно-Казахстанской области. Его, священника, забрали,

увезли. Семья долго не знала, где он. Только сейчас сначала дядя, а после его смерти отец, – как внуки, – стали пытаться узнать, что и где. Знаем, что довезли его до Томска и, скорее всего, расстреляли. Но не можем получить документы, т.к. отец потерял свидетельство о рождении. Нужно его восстановить, чтобы продолжить поиски.

Знаю, что прабабушка с детьми после того, как ее мужа увезли, ушла в лес и жила в землянке. Я узнала об этом два года назад, внезапно на семейном торжестве.

Дядя какие-то крупицы помнил, и я попросила написать его историю семьи. Он знал о том, что деда-священника арестовали, увезли. Но этот момент про жизнь

прабабушки с детьми в землянке забыл, не описал. Оказывается, они год-два жили в

землянке, боясь, что их тоже куда-то увезут. И оказывается, мой дед не любил кедровые орехи, – это тетя сказала, – потому что тогда они ели кедровые орехи. Он всю жизнь смотреть на них не мог, настолько наелся.

И потом страх, что могут изъять из семьи и увезти, сохранялся. Когда они вышли из леса, деда отправили подальше к родственникам в Таджикистан или Киргизстан, чтобы он там доучился. Он закончил техникум по бухгалтерии, потом работал на крупном заводе в Усть-Каменогорске главным бухгалтером. Т.е. семья была интеллигентная.

Дед по отцовской линии, который жил в землянке, он в войну служил на Дальнем Востоке в армии снабженцем и попал в такую историю, что что-то украли. Его посадили и где-то год он сидел. За него заступилось его руководство и его отпустили. Узнала я об этом в подростковом возрасте. Узнала, наверное, потому, что все закончилось хорошо, деда оправдали, на его службу это не повлияло.

По отцовой линии есть еще раскулаченные. По бабушкиной линии раскулачили её отца, моего второго прадеда, семью его. Многодетная семья, прадед с детьми работали хорошо и много. Он прирождённый землепашец был. Все в семье были сыты, у них была лошадь, в сезон они нанимали батраков. Их раскулачили и, как рассказывал мой дядя,

прадеда посадили в тюрьму в городе. Потом его отпустили. Но поскольку хозяйство

разорили, скотину отняли, он уже не вернулся в село. У него была склонность к сельскому хозяйству, а в городе он не мог найти ни угла, ни профессии. В профессиональном плане он себя уже не нашел. Когда мой дед, зять прадеду, вернулся с Дальнего Востока, он купил дом на две семьи. Своей и той семье – родителям бабушки.

По линии матери тоже было раскулачивание у её бабушки и дедушки, моих прабабушки и прадедушки. Была обычная крестьянская крепкая многодетная семья.

Батраков не нанимали, работали сам прадед с сыновьями, кушать было что, скотину держали. Но, скажем, зимняя обувь была одна на всех детей. При раскулачивании мой дед, старший сын, оказался смелым и не дал корову увезти, зерно не дал все вывезти. И прадеда не забрали в тюрьму, семья осталось жить в том же доме, победнее, поголоднее стало, но сохранилось в целом проживание семьи.

Я считаю, что мне повезло в том плане, что оба деда остались живы, их не смела машина сталинских репрессий.

Одного деда привлекали, потому что у него что-то украли в части. А второй дед попал в плен в самом начале войны. И насколько я знаю – это рассказывала мама и бабушка, дед ни разу словом не обмолвился – его поместили в военный лагерь. Он два

раза бежал, его сильно избили. Но все-таки ему удалось сбежать удачно. Потом он попал к партизанам, потом вышел к нашей армии, и его определили в штрафбат. После ранения он вернулся домой. Бабушка говорила, что пока Сталин не умер, по ночам его возили на допросы. Бабушка жила на чемоданах. У них были дежурные чемоданы на тот случай, что деда все-таки арестуют. Хотя он работал в колхозе хорошо, на ответственных постах.

У меня нет ощущения, что эта история на меня сильно повлияла, потому что удалось выйти более-менее с какими-то сохранившимися данными о жизни родственников. И на них это не сильно повлияло.

Мне трудно найти общий язык с отцом, он прямо сталинист-сталинист.

С точки зрения психологического портрета, я помню, как при Брежневе родители стали Солженицына читать, я помню, как они обсуждали. Не со всеми, а в своем кругу, на кухне. Я помню, что они читали эти журналы. Они как-то передавались, книжки самиздата. Они читали, удивлялись, как, что. А сейчас наше правительство ведет себя так, что вместо того, чтобы раскрывать архивы, делать историю прозрачной, открытой…

чтобы восстанавливать свидетельство о рождении, нужно ехать в Казахстан. Поэтому я не могу получить данные про историю со священником. Вместо того чтобы открыть архивы и показать насколько это было чудовищно, страшно, вместо этого делается то, что сейчас делается. Это откат назад. И у моих родителей явный откат назад. Они почувствовали вкус свободы в 90-е гг., они начали говорить об этом более свободно… Вот сейчас они считают, что Сталин прав.

Вопрос: Вы сказали, что на вашу семью репрессии особо не повлияли. Что вы имеете в виду?

К.: Наверное, то, что не было такого, что боялись об этом говорить, какие-то данные не рассказывали, что-то умалчивалось. Не чувствовалось, что что-то умалчивается, у меня не было таких ощущений. Об истории семьи говорилось довольно свободно. Может быть, в детстве я об этом не особенно слышала, потому что с детьми это не обсуждают. А когда повзрослела и стала интересоваться, эту информацию мне давали и рассказывали. Это скорее студенческий возраст. Кое-что слышала в подростковом

возрасте. Вот про священника, моего прадеда, которого репрессировали по-настоящему, я до сих пор мало что знаю, и до сих пор по крупицам получаю сведения. С дедами,

которые попали под колесо репрессий, но остались живы, в семье, с ними было проще.

Вопрос: Рассказывали еще до реабилитации?

К.: Я не чувствовала, что что-то утаивают. Реабилитация должна распространяться на моего прадеда, священника. Остальные не настолько от репрессий пострадали. Дед про войну и про плен не рассказывал, потому что, наверное, эта история его сильно задела. Но в жизни по характеру он был борец. Сила духа его говорила о том, что если он даже не говорил об этом, там не было ничего, что надо скрывать.

Второго деда плохо помню, плохо помню его проявления. Дома он покушал, сел, газету почитал, лег спать, утром ушел. Для меня он незаметный был дома. Никаких чувств, эмоций, чтобы он проявлял их ко мне, я не помню этого… Хотя в принципе он остается в истории семьи довольно таки доброжелательным человеком. Это дед, у которого священник отец, который когда-то жил в землянке, который заканчивал учебу в другой республике, потому что боялись, что его тоже могут забрать как сына

репрессированного. Почему то он остался в моей памяти каким-то никаким…

Я фигуру его помню, я знаю много чего, но… (пауза) Я знаю, что он прилично выпивал. Я сама этого не помню. Когда я его помню, он уже бросил пить, ему врачи

запретили. А второй дед, который попал в плен, у него был страшно взрывной характер. И я видела это. К внукам это никак не проявлялось, он нас страшно любил. И его можно назвать жизнелюбивым. Взрывоопасность характера оставалась до конца жизни. И он никогда ни о чем не рассказывал, ни о войне, ни о плене, ни о детстве. Он не был

закрытым человеком, но у него, похоже, это были табуированные темы. Я знаю, что когда их пришли раскулачивать, он был уже подростком. Он взял вилы и пошел на товарищей, которые хотели забрать корову. Благодаря ему корову не отдали. Считается, что таким образом он спас всех от смерти, потому что семья была многодетная… Его не тронули,

может пожалели. И корову оставили. И за счет этого семья выжила. Но про это он никогда ничего не говорил. В принципе он всегда был доброжелательный и общительный, с шуткой, с юмором, всегда активным был по жизни, на пенсии старшим по дому, обустраивал двор, всего добивался, ходил к чиновникам…

Я помню эти ощущения, когда родители шептались. В принципе, у них не принято было от нас что-то скрывать. Но периодически они о чем-то шептались на кухне и

прерывали разговор, когда мы заходили. Наверное, это были какие-то политические темы. И вот это вот: «Лишнего не говорить!» Я не знаю даже с чего началось и откуда пошло, но то, что это и во мне сейчас тоже есть…

У мамы было такое интересное. Она модница была. В отпуске бывало купит что- нибудь красивое или сошьет платье в ателье, и вместо того, чтобы одеть его в первый день, она его повесит. Когда я интересовалась почему, она говорила: «Пусть повисит. А то

я недавно одевала новое платье, сейчас снова новое. Все подумают, что…» Нельзя показывать, что она может себе это позволить. Хотя семья была довольно средняя, – папа инженер, мама преподаватель, – но именно так: Лишний раз не показывать что-то. Что есть деньги. Не выделяться.

Вопрос: Может есть предположения почему?

К.: Сейчас слушаю других, говорю сама и понимаю, что может быть из-за того раскулачивания. Раскулачивание было и по материнской и по отцовской линии.

Я смотрю на своих детей, они выросли уже, и что мне нравится в них, то, что они свободно выбирают свои политические взгляды, говорят о политике, обсуждают политику. Даже когда я им говорю: «Вы осторожненько!» – они меня не слушают. [смеется] Может быть мы замалчивание в следующем поколении победим.

Дарья, 39 лет, предприниматель, психолог.

Год с небольшим занимаюсь исследованием рода своего достаточно глубоко, до 17 века дошла по всем веткам.

Вопрос: Как вы узнали о репрессиях в семье? Кто об этом рассказывал?

Д.: У меня по маминой линии расстреляли прадеда в 1937 году. Рассказывала мне об этом мама. Романтизированная такая история была… Она говорила, что ее дед донской казак. Хотя по факту он оказался просто крестьянином. Они были кулаками с того

времени. Их раскулачили получается сначала. И дед был грамотный, он был бухгалтером, на МТСе [машинно-тракторной станции] работал, очень хороший дом был. И когда его забрали, бабуля осталась одна на улице. Уже к осени дело было. Мама сказала с 8 детьми, кто-то говорит с 5 детьми. Она вырыла землянку и в ней с детьми перезимовала. В землянке, я так поняла, двое детей умерли. И вот с троими детьми она как-то там выживала, причем родственники все отвернулись. Были еще сестры-братья, но они боялись за свои семьи и с ней не общались. И бабуля лес сплавляла и делала такую

работу, которую мужики не могли делать. У бабушки этой я не спрашивала, и она мне не рассказывала. Тайны из этого никакой не было, но единственное, что у меня бабушка, когда вышла замуж за дедушку, – а дедушка у нас был партийный, – в первое время они это все как-то скрывали, что прадед расстрелян, потому что дед был крайне партийный. Ну, а потом уже рассказали позже. И рассказывала мне это мама больше в таком романтизированном виде. Что вот, прадед у нас был расстрелян, он у нас был очень умный, он был донской казак, а бабушка у нас была очень красивая – как запястье посмотришь, оно такое вот тонкое, и фамилия у нее Романова была.

А я, уже когда начала исследованием рода заниматься, нашла родственников по

прадеду расстрелянному. И там выясняется, что они вообще не рассказывали своим детям про то, что у них в роду был кто-то расстрелян. И это было видимо табу какое-то. То есть они привыкли и отгородились от этого, что мы как бы его не знаем. И об этом вообще не рассказывали. И для многих это был сюрприз, что был какой-то дед Павел, которого

расстреляли. И потомки братьев и сестер Павла говорили, что эти братья-сестры, то есть дедушки-бабушки, они были очень закрытые, никогда ничего не рассказывали, а у нас почему-то ничего такого не было.

Когда я уже читала дела, там прямо было написано, что младший брат прадеда Павла Прокопий там писал, что «я его [брата] знать не знал и с ним не общался, и со своим отцом не общался (отца Павла тоже раскулачили), и вы меня восстановите,

пожалуйста, в правах». Потому что их лишали прав, нельзя было работу найти, ничего. И они буквально письменно отказывались от своих родственников, которые были

раскулачены. И их потом двоих самых младших в правах восстановили. А отца деда Павла лишили прав, и он даже не мог работать. И у него было письмо, где он писал:

«Пожалуйста, восстановите меня в правах, я не могу себя прокормить, работать не могу, и

меня мои сыновья не могут к себе взять, потому что я лишен прав». И его потом восстанавливали.

И мы когда уже ходили в ФСБ, смотрели дело деда Павла, она [мама] вышла оттуда и прямо разрыдалась. До этого она все как-то легко рассказывала и переносила, а когда мы дело посмотрели, и она, когда прикоснулась к этому всему, она прям разрыдалась и говорит: «Я помню как бабуля, – ну это прабабушка получается, жена расстрелянного деда Павла, – очень долго думала, что он все-таки жив, потому что там сказали, что его вроде как где-то видели…» Его же просто забрали, и свидетельства о том, что его

расстреляли тогда не было. И она все надеялась, ждала, что где-то он там еще жив. И в тот момент, когда сделали запрос, уже после развала СССР, и пришло то, что он все-таки

расстрелян, мама говорит, что бабуля три дня лежала, скрестив руки на груди, плохо ей было, она просто лежала пластом. И мама, когда прочитала все эти дела, она этот момент вспомнила и рыдала по этому поводу.

А со стороны отца прабабушка моя эстонка. Они из Псковской губернии переехали и тоже были расстреляны в этих 37-х годах. У них расстреляли всех эстонцев по мужской линии. Один только жив остался – и тоже раскулачили. Они кулаками были – зажиточные, работящие. Бабушка сильно об этом никогда не рассказывала, с отцом они иногда разговаривали. Она была маленькая, когда их расстреляли. 3 года ей было. Она ничего не помнит и сильно ничего не рассказывает. Знает, что их расстреляли. За что

расстреляли, и как это было, баба Миля она сама не спрашивала. И то, что знала, только отцу моему рассказала. У нас какой-то тайны не было. Потом уже когда дела открыли, у меня отец сам первым ездил дело деда смотрел, потом рассказал, за что его расстреляли. Они и сами интересовались, но баба Миля не интересовалась сама и даже не знала, что и рассказать. Но, в общем-то, сильно это как-то не скрывалось.

Вопрос: В какой период времени ваша семья стала этим интересоваться?

Д.: После развала Советского Союза. Потому что тогда стали открыты дела. Мой папа – полковник ФСБ в запасе. И если сейчас стали нам давать – мы пришли в архив и посмотрели, – а тогда так просто не давали. Он пришел, потому что у него есть корочки, ему дали посмотреть. Они [родители] интересовались, но у нас в семье каких-то таких обсуждений не было. А исследованием рода у нас начала интересоваться первая жена двоюродного брата. Она учительница, и она уже лет 10 этим занимается. И у нас по эстонской линии она этим занимается. Они ездили к родственникам. Они как-то в принципе этим интересуются очень давно уже. За 10 лет они кого из бабушек смогли опросили, но уже к тому моменту когда спохватились, уже сильно-то сведений и не было.

А в моей семье мама говорила о раскулачивании. Я думаю, она говорила в тот момент, когда в школе у нас было задание принести родословную, и мы рисовали дедушек-бабушек, их фамилии. И мама и про папиных рассказывала – про эстонцев. Как

раз и говорила, что их расстреляли. То есть у нас мама такая говорливая. Был такой повод, прецедент. И я начала спрашивать, а она начала рассказывать. А просто так она не

рассказывала. А бабушка вообще об этом не рассказывала – баба Миля по эстонской линии. Она одна на себе это все тащила. Была такая жесткая, матюгнуть могла. И так чтобы сидеть и разговориться за чашкой чая, это не ее стезя была. А по маминой линии там у нас дед был партийный, и поэтому у нас эта тема обсуждалась в кулуарах, а не

открыто.

У нас как-то почему-то не осталось злости на вот эти расстрелы. Вот ее прям не было. У нас как-то все любили Советский Союз. У меня и папа был партийный, он по партийной лестнице хорошо двигался. И не смотря на то, что деда расстреляли. Как-то к тому времени они отнеслись с пониманием что-ли… Вроде попали так… А эстонцы

попали, потому что они эстонцы. Вот раскулачили… Но как-то, ну не было у них злости… У нас никогда не было, чтобы они как-то хаяли, что вот их расстреляли… Как-то к этому относились с принятием каким-то. Как факт. Случилось. Было такое время. Было, кто незаслуженно попал под раздачу. Было тяжело. Было всем тяжело, был переходный

период… Но у нас все любили Советский Союз, и все что происходило в Советском Союзе. Несмотря на то, что это было связано со смертями и горестями, как-то к этому нормально отнеслись. У нас негатива по этому поводу не сквозило никогда.

У меня знаете, получается, по линии отца родственники тоже нормально относились к Советскому союзу. У папиного старшего брата жена немка. И у них все родственники уехали в Германию. А они не понимают этого. И мы вот сейчас ездили к ним, разговаривали, и они не принимают: «Че они вот в Германию, вот у нас Россия, че они щас там в этой Германии…» То есть у них как-то наоборот вот это вот. Странно так.

Я, кстати, вспомнила по поводу НКВД. У меня баба Ксения [есть]. У нее деда

Павла расстреляли. А брат ее родной, оказалось, что служил в НКВД. И он там в 20 с чем- то [лет], – это мы вот только сейчас выяснили, – он, оказывается, повесился. То есть с одной стороны ее мужа расстреляли, с другой стороны ее брат в НКВД. И он видимо не выдержал и повесился. Причем никто об этом не рассказывал, а просто говорили, что он где-то там погиб. Не говорили, что он в НКВД был и повесился.

Вопрос: Каковы ваши впечатления о родственниках, переживших репрессии?

Как вам кажется, как это на них повлияло в плане характера, мировоззрения, установок?

Д.: Я как психолог пока исследованием рода занималась, отслеживала паттерны.

По материнской линии несколько есть таких вещей, которые, как я вижу, отразились. Вот этот момент предательства: то, что когда расстреляли деда Павла, то родственники отвернулись, то есть они не помогали и вообще открестились, как будто знать не знали. У мамы 5 братьев и сестер, между ними нелады. То есть они как-то одни против других, и

такое ощущение, что они не в одной семье воспитывались, какие-то они все разные. Просто я сравниваю: у отца они дружные, всегда собираются, один за всех и все за одного, ездят куда-то. У них нет такого, чтобы кто-то с кем-то ссорился, кто-то друг про друга

что-то наговаривал. А вот по маминой линии среди братьев и сестер это видно явно: у них между собой стычки, нет такой дружной семьи. Ну и мало того, мы с моей сестрой мало сейчас общаемся, и ощущение такое, что мы в разных семьях воспитывались, нет у нас общего языка. То есть это отношения между сестрами-братьями.

Потом отношения с мужчинами. Бабуля, прабабушка, потеряв мужчину, своей дочери, моей бабушке, передала, что мужчину надо хранить – мужчина это ценность. И соответственно дед у нас – который партийный – в молодости погуливал, и баба все терпела. Она как ломовая лошадь все везла. А дед у нас был весь в партии и погуливал, и пару раз на бабу руку поднимал. Ну, там ничего серьезного, но прилетело пару раз. И мама моя, она деда ненавидела за это. А баба – она все терпела и никаким образом эти вопросы не решала. Ну и у моих папы с мамой не очень отношения. Мама терпит, хотя в какой-то момент может надо было уйти и не терпеть. И то, что я в итоге вышла замуж, и у меня благополучная семья – это все результат моих трудов над собой. У меня с этим была достаточно долгий период проблема. И я считаю, что только своими личными усилиями над собой этот вопрос решила. А у сестры это так и осталась, она терпит то, что ее муж

там устраивает. Терпеть, терпеть и терпеть. Ради детей еще. Что бы мужчина не делал, терпеть его.

Вопрос: то есть терпение как черта характера? Ведь то, что семья спокойно восприняла эти расстрелы, это ведь тоже про терпение?

Д.: Ну, да.

Ну и еще плюс мама у меня бурундук такой. Когда квартиру они продавали, у них были крема 10-летней давности. Я говорю: «Мам, тебе зачем эти крема?» Она говорит:

«Ну, там, пятки помазать». И во всем так. В холодильнике она продукты не выбрасывает. Они там гниют. Несмотря на то, что папа ругается, невозможно ее от этого отучить. То есть у нее вот это – все хранить. Возможно, это в принципе так было в то время, вот эта нехватка еды и всего у нее отложились.

И то же самое с внуками, – я не знаю как на нас, но с внуками я это вижу, –

накормить постоянно. И дети на голову сядут, уже давно пора границы расставить, а мама нет. У нее границ совсем нету. И кстати тоже самое у папы: «Ради детей, мы должны. Мы их должны вырастить». Дети хоть на голову сядут, они будут терпеть и терпеть дальше.

А у папы, как это проявилось, так это то, что он закрытый очень. Он эмоции вообще не выражает, по нему, по лицу никогда не видно, что там с ним происходит. Что у него внутри. Он вообще строитель, и я только в старших классах школы смогла выпытать какая у него профессия. Он очень скрытный. Никогда ничего не рассказывает. Сам в себе очень. У него, когда мама умерла, он только вот так всплакнул [показывает жестом], и все. Ну вот, наверное, к старости он начал иногда показывать эмоции. Это такая сдержанность. У меня бывало, что когда-то в пиковые моменты я могла его прижать, и он мог мне эмоционально рассказать. И то, когда начинаются слезы, у него крыша едет. Когда мы

маленькие плакали, он мог подзатыльник дать, когда мы плакали. Либо им через слезы можно было управлять в легкую, у него вообще теряется адекватность восприятия, когда слезы. Но при этом он бывает сдержанный-сдержанный, а потом эмоционально-

агрессивный выпад такой у него может быть.

Со стороны папы установка о том, что «я денег всегда заработаю». У него всегда со студенчества были деньги. Он очень энергичный, и в этом плане у нас всегда был достаток. Но мамино бурундучество про то, что нельзя это выбрасывать, давай сохраним, а вдруг пригодится, такая форма у нее была.

Был культ учебы. С маминой стороны отец с матерью учителя. Они и нас выучили.

И когда я выходила замуж, дед звонил и спрашивал: «У твоего мужа есть высшее

образование? Если нет высшего образования, не надо замуж выходить». А со стороны папы – его отец умер рано, и мать его была поломойка, она неграмотная была. Но ее четверо детей все выучились в вузах, и высшее образование было обязательно.

Установка что нельзя бездельничать, трудоголизм: «Ты чего лежишь, бездельничаешь? Ну-ка иди делом займись». Нельзя плакать. То есть, если плачешь, надо уйти. В общении с папой просьбы нужно было объяснять и обосновывать рационально и логически, нельзя было просить эмоционально: «Папочка, ну пожалуйста, я очень хочу!» То есть логически обосновывать, зачем мне нужно это платье.

И никогда не матерились мои родители. Несмотря на то, что бабушка костерила нормально матом, никогда у нас в семье не матерились, даже если что-то случалось. У папы «блин» могло вырваться, и все. Как табу такое.

Вопрос: А что у вас в семье говорили по поводу участия в политической жизни? Как к политике в целом относились? Интересовались или нет?

Д.: У меня отец всегда интересовался политикой. До сих пор интересуется, и в партию он пошел. Дед наш, который партийный, он всегда был в политике, и уже на старости лет учения там какие-то писал политические [смеется]. И у нас политика всегда обсуждалась, и табу никакого не было по этому поводу. Интересовало, что происходит у нас в стране, в какую сторону мы идем. Мне этот интерес к политике тоже передался, иногда хочется в депутаты пойти. У нас в семье сохранилась слепая вера государству у старших поколений. У меня уже больше критичности: нужно смотреть внимательно, что государство предлагает. Государство уже не то, что раньше, и на прививочки надо внимательно посмотреть.

Вопрос: Была ли в этом интересе к политике некая субъектность? Т.е., предполагалось ли что они тоже могут влиять на политику или интерес как к погоде?

Д.: Папу интересовало что происходит. Дед не был репрессирован, он писал о том, как улучшить жизнь, писал в разные инстанции. Путину писал свои идеи по улучшению жизни. Дед был общественно активный. Умер, собираясь на танцы, в 90 лет. Т.е. было два примера в семье: интерес как к погоде и активная позиция. У отца подломился активный интерес после развала СССР. Он в большей степени наблюдал, так как с его точки зрения

был полный бардак. А в Советском Союзе он был партийный, участвовал в официальной жизни, хорошо двигался по партийной линии, был за государство, за Родину, патриотически настроен. Переживал, когда СССР развалился. Считает бардаком то, что происходит. Я же уже вижу, что происходит с государством. Отношусь критически.

Родину люблю, но понимаю, что сейчас государство само себе уже не принадлежит, оно уже не очень наше-то. У меня всегда есть тяга влиять на общество в той или иной степени. Я занималась благотворительностью. То политикой увлекаюсь, – начинаю в каком-нибудь движении участвовать, – то в депутаты хочу. И пока меня только ребенок останавливает от того, чтобы туда пойти. Мне хочется в свои руки это брать, и на страну положительно влиять, несмотря на то, что я со многим не согласна. Я хочу влиять на политический процесс. Если бы я была мужчиной, я бы уже была там.

Надежда, 45 лет

Я психолог. Мне интересна эта тема, потому что есть в моем роду

репрессированные. Репрессии, переселение. Я занималась исследованием генеалогии рода. По отцовской линии переселенцы при Екатерине – немцы. Мне было интересно узнать, как и что, кто у меня откуда. Почему интересна эта тема? Ну, это правда влияет. Я у себя ловила такие установки, которые именно идут от их опыта переселения на новые земли – потеря дома, потеря семьи, потеря близких. И какие-то такие интересные поведенческие особенности передались отцу, маме и мне. Например, мама мне говорила:

«Никогда никому ничего не рассказывай!» И когда я ее расспрашивала об этом, это было связано с тем, что дедушка был переселенец, занимал достаточно высокую должность как священнослужитель, и это была тайна. И о ней в семье было заведено никому не

рассказывать. Ни про себя, ни чем занимается – ну вообще сохранять все в тайне.

Открытость – опасна, заявляться – опасно. И в моем опыте нет причин для этого. Это следы прошлого опыта предков.

Вопрос: Как вы узнали о репрессиях в семье. Кто об этом рассказывал?

Н.: По папиной линии сколько себя помню, столько и слышу. Сначала меня

интересовало, почему бабушка разговаривает со своими подружками в деревне только на немецком. Как только я подходила, они переходили на немецкий, значит там были какие- то темы. Мне сначала было любопытно, откуда бабушка знает немецкий. Я знала, что папа немец, стала спрашивать. Выяснилось, что они приехали, когда бабушка была

маленькая, ей было 7 лет. В 1939 году их переселили с Поволжья, сгрузили в вагон и высадили на станции в Алтайском крае со старшими сестрами. Старшей было 14 лет, остальные были младше. Они особенно горевали о том, что голодали. Бабушка

рассказывала, что это какая-то ее жуткая боль была. Она хотела уже в последние годы, – когда я была уже постарше, лет в 18, – об этом рассказывать. Она меня даже просила:

«Может ты там где-нибудь напишешь о том, как нам плохо жилось, как нам было тяжело». Но я еще училась в школе, далеко это все от меня было. Это было после Перестройки, об этом уже можно было рассказывать. И она все-таки решилась и в

местную газету написала письмо и рассказала о своих переживаниях – о голоде, о том, как было плохо без родителей, и про то … – ну как к ним относились у них в деревне она не

рассказывала, – но как было страшно…

Бабушкин отец, мой прадед, был военный. И их как немцев отправили в «трудовую армию». Сначала отца забрали, потом мать и двух старших сестер. Они по возрасту подходили. До 14 лет не забирали, а после 14 забирали. Бабушкиного дедушку

расстреляли, потому что он был очень религиозный человек и иногда помогал в решении проблем церкви – какие-то технические дела, хозяйственные. Поэтому младших детей выслали одних. 14-летняя старшая и еще трое было с ней. Их отправили в Алтайский

край, высадили на станции зимой. Они пришли в деревню, вырыли землянку. Ну не зима, а это осень, наверное, была, когда землянку еще можно было вырыть. Вырыли землянку и

в ней жили какое-то время. Такие самые яркие ее воспоминания как ребенка: что было очень-очень холодно, нечего было есть, и как они собирали ботву от свеклы на полях и прятали, потому что нельзя было собирать. Варили из нее суп, похлебку какую-то и у младшего брата от голода началась водянка, они очень сильно боялись, переживали, что

он умрет. А потом одной из старших сестер удалось устроиться на мельницу. Через какое- то время ее посадили, потому что она – ну они там не одни такие были – она иногда

собирала остатки муки или зерен и уносила домой, а иногда раздавала соседям, кто просил, потихонечку. Ну и в итоге кто-то там узнал про это, и ее тоже посадили. Ну вот такая история.

А про маминых знаю, что они где-то в 1917 или 1916 году пешком из Подмосковья пришли. Мамин дед со своей женой и с ее братом пришли пешком с подводами сюда в Алтайский край. Какая там была у них история я так и не узнала, архивы мне не помогли. Вообще никакой информации не было. Мамин дед рассказывал, что его отец был священнослужителем. Сам дед был грамотный, умел лечить животных как ветеринар, и он делал бочки. И все. Мама больше ничего не помнит об этом. Ну, тоже такая история про то, что пришлось менять место жительства, уходить откуда-то, переселяться.

Вопрос: А до Перестройки бабушка об этом рассказывала?

Н.: Ну мне лично нет. Я это просто знала. Не знаю откуда. О переселенцах. Где-то видимо это звучало. Меня все время спрашивали в школе, почему такая фамилия? Моя фамилия Целлер по отцу. Когда у нас в 4 классе начался немецкий язык, учительница спрашивала: «Как переводится твоя фамилия?» Мне было интересно. Я у папы

спрашивала, нашла даже как переводится. И вот, по-моему, тогда он обронил, что да, бабушка твоя немка, а дед русский. И потом у папы в паспорте было написано, что он немец, и я ему задала вопрос: «А почему ты немец?» Ну, вот он и сказал, что бабушка немка, и жили они в Поволжье. А бабушка напрямую мне рассказывала, когда мне уже лет 16 было, а до этого она не упоминала. Я спрашивала: «Папа немец, мама русская, а я тогда кто?» Они отвечали: «Ну как хочешь». Я говорю: «Ну тогда я тоже немка». У меня в паспорте записали, что я немка.

Вопрос: Получается, что немецкий язык был принят среди знакомых и родственников?

Н.: Да. Бабушка вообще отказывалась говорить на русском, – это мне папа рассказывал. Я у него спросила:

–  А ты когда маленький был, знал немецкий язык?

–  Да, пока был маленький, знал, потому что бабушка отказывалась говорить на русском, а надо было как-то общаться. Поэтому я знал немецкий язык.

С подружками, которые тоже были сосланы, бабушка общалась на немецком при мне, а до этого я не знаю, можно ли им было говорить на немецком.

У бабы было много обиды. Она так и говорила: «Я очень сильно обижена на

советскую власть за то, что нас лишили дома, лишили родителей». Хоть бабушкина мама и вернулась потом с «трудовой армии» и нашла их, дед так и не вернулся. И я так поняла, что старшие сестры уехали в Германию, как только представилась возможность.

У меня папа сдержанный, мало выражающий свои чувства. Такой терпеть-терпеть, не болеть. У мамы жуткая тревога по этому поводу, что болеть нельзя. А папа молча это все переживает. Но он ни за что не пойдет в больницу. Я не знаю, его, наверное, под страхом расстрела можно накормить таблетками. Как-то раз он сильно болел, не хотел

лечиться, и я сильно плакала. До сих пор плачу. Я ему говорю: «Ты понимаешь, ты моя опора, я за тобой как за каменной стеной. Ну и что, ты помрешь сейчас, кому от этого станет лучше? И, по крайней мере, мне будет плохо. Давай, пожалуйста, соберись!» У него было кровоизлияние, и он совсем что-то упал духом. Но не показывал. Но очень сильно упал духом, и отказывался лечиться.

Интересно, что отец у меня, получается, без отца рос. И бабушка без отца оказалась. И с маминой стороны – она без мамы. И ее мама тоже рано потеряла маму.

Интересные такие наблюдения. И бабушка, папина мама, все время повторяла: «Кому мы нужны?» То есть какая-то ненужность. Я потом расспрашивала. Оказалось, что она вышла замуж за отца моего папы, и он заболел туберкулезом и не стал лечиться, ну вот просто не лечился, отрицал эту болезнь. Они вдвоем с другом после армии пришли уже заболевшие. Друг лечился, ел мясо сусликов, это было такое средство от туберкулеза на тот момент. И он ловил этих сусликов и ел, а мой дед нет. И в итоге свекровь ей сказала: «Ты знаешь, чтобы сберечь себя, ты иди лучше домой. Он все равно умрет, ты береги сына, берегись сама и иди домой к себе обратно». И она ушла и жила у матери.

И потом когда она второй раз собиралась выйти замуж, папе было 3 или 4 года.

Они вошли в новую семью. Ну, он ребенок был активный такой достаточно, всеми любимый. Он был выращен сестрами. Единственный на тот момент племянник. И мою бабушку свекровь, мягко говоря, вообще не приняла. А папа был козлом отпущения, что ли. Бабушка рассказывала, что свекровь все время ее укоряла, что твой сын такой нехороший. И то он делает не так, и это не так, все не так. И бабушка все время его ругала и говорила: «Кому мы нужны? Нам некуда идти. Веди себя хорошо».

Она очень сильно горевала по поводу того, что она его единожды наказала. Чаша ее терпения переполнилась видимо, когда она пришла домой и свекровь в очередной раз сказала что-то по поводу него, и она его наказала физически. И я помню, как она это очень долго носила в себе и в какой-то момент даже при мне она просила у него прощения. Уже у взрослого. Так долго ее это мучило. Она говорила, что у них в семье такого не было никогда. Не наказывали детей. Для нее это была вынужденная мера какая-то. На нервной почве, когда ей было плохо.

А еще у меня такое впечатление осталось от бабушки. Я приезжала и гостила, то у папиных родителей, то у маминых. Мамины тоже были переселенцы. Почему-то у бабушки всегда в доме и между собой было светло. Светлый дом, светлое хозяйство. Дед хоть и молчун, но глаза у него были светлые, добрые. А у тех тоже всегда было хорошо, и бабушка всегда радовалась мне, всегда встречала. Но было какое-то ощущение тёмности.

Вот там светло – а тут темно, там весело – а тут грустно. То ли бабушка была очень

молчаливая, неразговорчивая. Бабушкины сестры, которые были репрессированы, жили неподалеку. Один брат был в Казахстане, а две сестры в соседней деревне. Я знаю, что они общались, ездили друг к другу. И папа, я помню, продолжил эту традицию, и нас возил, и сам ездил. Как будто такое связующее звено. И в Казахстан съездил, и ко всем сестрам съездил, и в Германию съездил. Он хотел общаться. Ему было важно с ними поддерживать отношения. И с новой семьей тоже – там у него два брата и две сестры, и с ними он в добрых отношениях. Они для него, несмотря на все, стали семьей.

Вопрос: Какие правила были в ваших семьях? Что ваши родители говорили про то, как надо себя вести?

Н.: Мама говорила, что никому ничего про себя не рассказывай: «Никому не рассказывай, что у вас в доме происходит!» Объяснения не было, почему так. Просто говорила и все. Скрытность. И еще культ грамотности и учения и с той и с другой

стороны. И еще важность достичь высокого социального статуса. Дедушка по маминой линии был лесником, и работал в конторе, и был, по-моему, бригадиром. Ну, такая весомая должность у него была. Много у него было в подчинении людей, бригад много в подчинении. И он все время говорил: «Да если бы я еще учился, вы бы ко мне двери пинком не открывали». И бабушка по папиной линии тоже все время сокрушалась на счет троек в школе. Вот 5 и 4 хорошо, а тройки, ой-ой, прямо у нее такое было горе на лице!

Хотя она в свое время папу – не знаю, по какой причине – не отпустила дальше учиться и отправила работать. Еще папа запрещал петь какие-то песни. Были у нас во дворе, ходили тюремные блатные песни. Он как-то услышал, что я что-то такое напеваю, и строго- настрого запретил. И был какой-то страх. Он работал в шахте в Междуреченске, и говорил

что всегда в первую очередь, если что-то случалось, вопросы были к немцам. А когда у них в бригаде один из немцев в 1976-77 году собрался уезжать, в то время там буквально все от него открестились в плане дружбы и общения. То есть неблагонадежные, ненадежные.

А еще помню, как я переживала страх потерять дом, как на мне это отразилось. У нас свой частный дом, и когда мы его построили, между соседним домом и нашим было очень маленькое расстояние с нарушением правил пожарной безопасности, но по договоренности с соседом. И потом сосед, как оказалось, не совсем душевно здоровый человек, – в какой-то момент они с поругались, просто поссорились из за пустяка, кто-то

что-то не убрал с дороги на границе вовремя, – и он подал заявление в полицию, и подал в суд на то, чтобы наш дом снесли. Это было 10 лет назад. У меня был дикий страх, я ночами не спала, думала, куда я пойду. Реакция была сильнее, чем стимул. Объективно

там была какая-то угроза того, что мы потеряем этот дом. Но все обошлось хорошо, дом стоит, сосед в больнице.

Политические анекдоты нельзя было рассказывать.

Вопрос: А что говорилось по поводу участия в политической жизни? Как к политике в целом относились? Интересовались или нет?

Н.: Папа у меня интересуется политикой. Когда я была маленькой, на демонстрации всегда ходил и меня всегда с собой брал, никогда не отказывался. А последние годы он – возможно в связи с возрастом – он как будто идеализирует власть. Особенно начало правления Путина: «Да, все правильно, так и нужно!» Для него он олицетворение силы и безопасности. Мы с ним иногда спорим по поводу благих

намерений. Я спрашиваю: «Как ты так прямо до конца уверен в том, что он такой добрый и пушистый?»

Вопрос: Считает ли он что может как-то влиять на жизнь государства или это просто интерес к тому, что происходит?

Н.: То, что он поддерживает, ходит на голосования, для него это и есть влияние и участие. А с маминой стороны – папа такой с шашкой на баррикады, «за наших!» – а мама говорит: «Не надо ни с кем ссориться и ругаться». И дед был такой, что ко всем находил подход и общий язык. Нужно со всеми находить общий язык и про себя помалкивать.

Просто адаптироваться к ситуации, подстраиваться.

Вопрос: А вы следуете папиному или маминому примеру? Или как-то по- своему поступаете?

Н.: Ох, по ситуации. Бывает иногда, хочется с шашкой наголо. Особенно если

младшего обижают несправедливо старшие. У меня обостренное чувство справедливости. Если к пожилым людям относятся грубо и некорректно, тоже хочется защищать, встрять в ситуацию, прекратить, не оставаться в стороне. А бывает, поступаю как мама через уход от конфликтов. Иногда мучаюсь вопросом: как же лучше?

Виктория, 43 года, психолог.

В.: Помню как в 1992-93 гг. начали выдавать реабилитационные документы.

Пришел пакет документов, что бабушка и дедушка реабилитированы. Тогда мне было лет

14. С детства мне было интересно, когда бабушка рассказывала, как их раскулачивали, как ссылали. Получается, что по линии мамы у меня бабушка из семьи врагов народа – ее отчим репрессирован. Дедушка тоже репрессированный, сидел в Крестах. Все покрыто тайной. Он так нам ничего и не рассказал. Со стороны папы родственники жили во

Владивостоке. Во Владивосток репрессии пришли примерно в 1935-36 гг. и там они проходили намного легче. Там просто говорили, что если вы в 24 часа соберетесь и уедете, оставив дом и хозяйство, то вы останетесь живы. Мой прадед по отцу с семьей за 24 часа собрались и уехали в Новосибирск. Моя бабушка писала мемуары, и там есть все описание того, как они ехали, как приезжали в Новосибирск, как здесь обосновались.

У меня есть справка о реабилитации. Это моя прабабушка по маминой линии. И есть архивная справка о том, как их раскулачивали и что там было. Я очень хорошо знаю ветку маминой мамы, потому что я ездила в Барнаульский архив. Я два года подряд ездила туда каждое лето и находила много информации. Самое интересное, что я приезжала туда и находила информацию за один день, а люди ищут ее годами…

Предки переехали в Алтайский край из Воронежской и Саратовской области.

Обосновались в деревне Коломомыс, Устьпристынский район. Бабушка родилась в 1916 г., и в этот год ее отца забрали на Первую мировую войну. Позже он был призван армией Колчака и у меня есть фотография, где он с его призывом. Его там убили.

У меня есть фотографии, что мужчины, которые курили, когда испытывали первое химическое оружие [в Первую мировую войну], остались живы. А те, кто не курили, умерли. Его друг [отца бабушки] курил. Остался жив, был взят в плен австрийцами, был в плену 5 лет, работал там батраком. Потом вернулся, доехал до Алтайского края и женился на моей прабабушке.

У нее была дочка. И этот мужчина Степан ее удочерил. У них родилось еще 3 девочки.

В Устьчарыжской пристани был Дубынинский мятеж. Когда Красная власть пришла и начала раскулачивать хозяйства, мужики собрались и напали на

красногвардейцев. И отчим бабушки участвовал в этом мятеже.

Бабушка мне рассказывала, когда мне было лет 10-12. Она всегда говорила:

«Господи, за что мы были в этом Нарыме?» Когда я спрашивала, что такое Нарым, она говорила: «Бог создал Крым, а черт Нарым». И начинала рассказывать, как они туда попали. Это был сентябрь-октябрь. Ей было 14 лет, но она была только в первом классе. Зашли в школу и им сказали: «Вы, эти дети, выйдите, пожалуйста, вы больше в школу ходить не будете». Они вышли на улицу, там было что-то вроде митинга, зачитывали какие-то фамилии. Им сказали, что они могут вернуться домой, собрать вещи первой необходимости и выйти обратно на улицу. Они собрали теплые вещи, дошли пешком до пристани, их погрузили на баржи, – женщин в одну, мужчин в другую, – и они поплыли

по реке в Томскую область. Первой остановкой была Змеиная гора. Всем приказали сойти с баржи. Там было очень много змей. Им нужно было переночевать, и в первую ночь многие умерли от укусов змей.

Когда она рассказывала, для меня это была какая-то сказка. И она очень много мне об этом рассказывала. Сейчас говорю, и тревога начинает подниматься…

Они приплыли на Покров, т.е. 14 октября. Было очень холодно. Мужчин стали сплавлять дальше, а женщин и стариков выпустили в лес, в тайгу. Там были огромные комары, было невыносимо страшно и холодно. Но, я вспоминаю, что она не выражала ни одной эмоции, просто рассказывала, как это было. Она сказала, что им выдали какой-то инструмент и сказали копать землянки, обустраиваться. И она рассказывала, как они копали землянки, как строили саманные печки, как обдирали кору, собирали ягоду – калину, малину. Давали горстку муки на человека. Младшая сестренка, которой было 7 месяцев, умерла. У мамы не стало молока. Они ее похоронили. И так они в этом Нарыме жили 4 года. И в один из дней зимой на санях приехал ее отчим. И их отпустили. Он посадил их в сани. И здесь были эмоции – она рассказывала, как он их закутал в тулуп и сказал, что они едут в Новосибирск. До Новосибирска они добирались трое суток.

Якобы ее отчим знал Калинина. И тут история начинает раздваиваться…    Кто-то говорит, что он знал Рокосовского, потому что воевал с ним в Первую мировую войну, а кто-то говорит, что он знал Калинина. И не известно, то ли он написал Рокосовскому, то ли Калинину. Но им сделали реабилитацию. Но с одним условием, что они приезжают в Новосибирск. А в Новосибирске был совхоз на месте, на котором сейчас находится РКВД

№2 на Петухова. И их туда прикрепили. Там был совхоз, в котором были ссыльные. Я не знаю, что там было, но в 1941 году туда пригнали ссыльных немцев с Поволжья.

Я всегда была в этой атмосфере. Немецкий язык с детства был для меня очень

естественным. Потому что везде, практически в каждом дворе разговаривали по-немецки. В 70-80е гг. они продолжали разговаривать по-немецки со своими родственниками.

Бабушка мне историю эту рассказывала. Когда пришли документы о реабилитации, документы пришли на фамилию Одерихина, а она по отцу Поздоровкина. И получилось, что она никому из этого рода не принадлежит. И нужно было давать подтверждение, чтобы ей дали какую-то денежную выплату. Мы составляли запросы, но никак эти запросы не подтвердились. Только в метрических книгах я сейчас нашла подтверждение.

Что касается деда, там вообще темное пятно. Все, что я знаю, он из деревни в районе Уфы. Он то ли татарин, то ли башкир. Это умалчивается и не понятно. Есть подозрения, что у него были документы не его, а другого человека…

Он рассказывал мне историю, когда он из-за курицы… Когда их эшелонами

отправляли в Новосибирск, они поймали курицу, и из за курицы он подрался и столкнул человека с поезда. У него были слезы, он говорил: «Я не знаю, остался он жив или нет».

Со стороны папы папин отец был партийным деятелем на Камчатке. Что у него было в семье никто не знает. По маминой линии это Владивосток. Во Владивосток они попали, когда раздавалась земля бесплатно. Они украинцы и поляки. Репрессия была из-за того, что жили очень зажиточно, очень хорошо, был хороший дом на одной из хороших улиц Владивостока. Бабушка рассказывает, что там были изразцы из гжели. Семья,

которая заработала все своим трудом. Им сказали уехать в 24 часа, они собрались и уехали.

Вопрос: Эту тему в семье поднимали только бабушка и дедушка?

В.: Дед очень скрывал. Он только под старость начал что-то рассказывать.

Рассказывала бабушка мамина. А с папиной стороны это все скрывалось. И бабушка, когда перед смертью стала писать мемуары, она начала рассказывать.

И чтобы дети ничего не знали, они сделали такую историю, что бабушка переехала в Новосибирск, потому что у нее была больная щитовидка, и они переехали, чтобы лечить бабушку.

Вопрос: Бабушка рассказывала об этой истории?

В.: Мне нет. Я все это узнала уже от тети, которая прочитала мемуары бабушки и донесла нам это.

Вопрос: А про Нарым?

В.: Это рассказывала бабушка по маминой линии. Она все рассказывала.

Вопрос: А родители эту тему в семье упоминали?

В.: Они упоминали, потому что, я так понимаю, в семье есть некая обида, от того что они не смогли доказать, что бабушка тоже является членом реабилитированной семьи.

Бабушка тоже говорила: «Ну как так?» Еще она сказала: «Я ведь могла не ехать с

родителями, потому что один из комиссаров сказал, что она не родной ребенок. Пусть она останется. Но мать меня не оставила».

Я прохожу психотерапию и мне всегда трудно разговаривать на эти темы.

Постоянно слезы, постоянно эмоции. Именно когда я пошла в терапию, я начала собирать свое древо и узнавать, кто мои предки.

Вопрос: Родители стали говорить на эту тему, только когда началась реабилитация?

В.: Да. В 1992 г., когда документы пришли, начали разговаривать на эту тему.

Дед по маминой линии дважды пострадал. Первый раз, когда жил в семье кулаков, был ребенком. А второй раз, когда в Новосибирске занимался частным извозом, у него была лошадь своя, и он был извозчиком. И однажды ночью он подвез чекиста какого-то, он довез его до места, и этот чекист его арестовал. И он попал Соликамск. Почему он его арестовал неизвестно.

А если говорить про бабушку, которая была в Нарыме, она была очень мягкая, кроткая, добрая. Я ее спрашивала: «Ты Ленина видела?» Она отвечала: «Ну где бы я его

видела». Один раз я пришла и сказала: «Бабушка, сегодня день рождения Ленина!» Она сказала: «Господи! Лучше бы он не рождался!» Это был единственный случай, когда она сказала что-то негативное. Про власть в принципе ничего не говорилось.

А дед всегда нервничал, когда включал телевизор. Когда началась Перестройка и по телевизору показывали Горбачева, он говорил: «О, брехун!» У него была видна ярость. Иногда он слушал пленумы, а потом вставал и выключал телевизор. Было видно, что это агрессивный выход. Он разворачивался и уходил. У него был интересный паттерн поведения – все перевести на смех, чтобы все было легко, выглядеть таким шутом, под дурачка закосить. В то же время он был очень умным. И были очень трудолюбивые, что одна семья, что другая. И скрытие денег… Дед умел зарабатывать деньги, денег было много, но он неумело ими распоряжался. Один раз я нашла деньги в коробочке от конфет, когда делала уборку, а накануне деньги меняли, и эти деньги просто превратились в бумажки. Он деньги куда-то складывал, и детям их не отдавал…

Если говорить про папину линию, дед был очень жадным. После того как он приехал в Новосибирск он был очень скупой, жадный, на всех фотографиях у него очень зажатая челюсть, пустота в глазах и печаль. И он не передал свое наследство детям.

Вопрос: А до переезда каким он был?

В.: Был более добрым. Но в семье была такая традиция: если ребенок делал что-то не так, его оставляли без наследства и выгоняли. Мой прадед был лишен наследства и его выгнали. Он в точности так же поступил со своими детьми. И сейчас мой отец также

делает с нами.

Я вспоминаю, что в детстве я была болтливым ребенком, и в детстве я часто

слышала фразу «О, болтушка». И мне как бы закрывали рот. А у мамы почему то – сейчас ей уже 70 – просыпается: «Ой, Ань, не рассказывай никому!»

Вопрос: Это любой темы касается?

В.: Темы работы, денег, семьи. А дед был действительно аполитичен, у него было сдержанное отношение, он никого никуда не зазывал, никуда не ходил. И когда его

награждали за доблестный труд, он: «Спасибо, до свидания!» Не было какого-то пафоса.

Он был очень аккуратный, и была какая-то непонятная эстетика в еде. Вроде люди

рабочих профессий, а он всегда с иголочки одет, и такая аккуратность в еде. И при этом молчаливый очень. Со стороны мамы все очень сдержанные, очень собранные.

А если говорить про отца, был дед-коммунист. Я про него ничего не знаю. Но почему-то в детстве у меня было желание с красным флагом ходить. Может быть, оно было у всех детей. Но бабушка не одобряла этой моей активности, и я стала спокойная. Сейчас я абсолютно аполитичная, мне хочется в круг своей семьи, не выходить никуда за рамки.

Вопрос: А мама как относилась к политике?

В.: Мама тоже, то за белых, то за красных. Ни за тех, ни за других. Лишь бы было в семье хорошо.

А со стороны отца – ему 80 с лишним лет – он смотрит все эти дебаты. Кричит, может распсиховаться: «Что на Украине делается!»

Мария, 43 г., историк, психолог, журналист

М.: В моей семье события 30-х гг. коснулись родственников мамы и отца. Со стороны мамы – раскулачены и сосланы, со стороны отца – репрессированы и

расстреляны. Мои предки – красные командиры и белогвардейские офицеры – оказались с обеих сторон баррикад. Россия – страна, в которой до сих пор не произошло

примирения после гражданской войны. Интересно исследовать, как в семье и во мне живет это противостояние.

По женской линии со стороны мамы моих предков Мальцевых сослали с Алтайского края из села Тугозвоново. Жили они зажиточно, хорошо, крепко, карусель держали. На июнь-июль нанимали рабочих для уборки урожая с полей. Из-за доноса в сельский совет были объявлены кулаками. У них забрали дом и хозяйство. Дядьёв бабушки отправили в Нарым. Их выкинули в тайге, но, тем не менее, они выжили. В 90-е гг. их потомки жили в Ставрополе. Общаться с ними бабушка начала только в 50-х годах.

Предположу, что после этого травмирующего события – доноса из зависти к зажиточности – в нашей семье по линии мамы красной линией проходит тема зависти. Любое негативное событие с членом семьи трактуется как «позавидовали, сглазили, столько завистливых людей вокруг». Такова, в том числе, и моя первая эмоциональная реакция на неудачи.

Документов о реабилитации не видела, ничего о них не знаю, но возможно они

есть.

Мама, убежденная сталинистка, не любит касаться этой темы: «Сосланы, значит

было за что. Ну и ничего страшного, все выжили». По мужской линии со стороны мамы, Василий Колтаков, дед Васька –именно так он обозначается в роду – отчаянный коммунист, участник гражданской войны, председатель колхоза: «Последнюю рубаху с себя снимет, нуждающемуся отдаст».

По женской линии со стороны отца моя бабушка Сусанна Корнеевна Крекер и ее отец, мой прадед Корней Крекер, подверглись принудительному «трудоустройству» – отправлены в «трудовую армию» по этническому признаку. Они чистокровные немцы. Прадеда расстреляли, место казни закатали бульдозером. Сестра отца в 1994 году добилась его реабилитации. История с прадедом имеет юридическую завершённость.

По мужской линии дед Савельев Пантелей был из омских зажиточных казаков. Во владении семьи находилась большая конюшня, что по сегодняшним временам сравнимо с парком дорогих автомобилей в личном пользовании. Умер он, когда мне исполнилось три года. Знаю, что он гордился своим происхождением, ненавидел русских – называл их

презрительно «лапотниками» – и советскую власть. Казаки считались неблагонадежными, поэтому дед не был мобилизован в армию в Великую отечественную войну.

Его братья, белогвардейские офицеры, участники Гражданской войны, были расстреляны.

Вопрос: Как вы узнали впервые, что была такая история в семье?

М.: О «трудармии» узнала от бабушки в шесть лет. О расстрелянном прадеде в 21год от сестры отца. К этому времени я окончила исторический факультет и понимала, о чем идет речь. О раскулаченных со стороны мамы в 10-12 лет от бабушки. Рассказывалось об этих событиях безэмоционально.

Вопрос: Мама не любит разговаривать на эту тему?

М.: На тему предков нет. Говорит: «Было и было. Нечего это ворошить и

раскапывать». В семье тема репрессий никогда не педалировалась и не упоминалась. Я единственная у нас, кто интересуется темой репрессий.

Вопрос: Как вам кажется, какие правила поведения передавались в вашей семье?

М.: Недопустимо менять место учебы, профессию, место работы, партнера.

Высмеивались и наказывались желания что-то изменить. О том, какое влияние имеет такое чувство как зависть, как оно передаётся в роду, я уже говорила выше.

Мама интересуется политикой, звонит рассказать, что она думает о ситуации в Беларуси, Украине, Карабахе. Я как историк, журналист разбираюсь в этой теме. Мне интересны политические события, ну и просто в силу профессии.

Вопрос: высказываете ли вы свои взгляды за пределами семьи?

М.: На митинги не хожу. Я связана профессионально с Минобороны, какие мне митинги. Но могу высказывать взгляды, работаю в системе, где это может обсуждаться.

Николай, 53 года, строительный бизнес.

Н.: У меня один прадед священник. Другой разночинец. Он был председателем кооператива или что-то в этом роде. Репрессировали обоих. Одного расстреляли. Что стало со вторым точно неизвестно. Как я понял по косвенным данным, его тоже

расстреляли. Детальной информации нет.

Мой прадед по лини отца дворянин, родился в Семипалатинске. Он там родился и вырос, окончил Томскую духовную семинарию, был протоереем. В 1937 г. 17 ноября по обвинению в «заговоре церковников против Советской власти» 17 человек было

арестовано, 19 ноября состоялся суд, и 22 ноября в 2 часа ночи 16 человек расстреляли.

Прадеда, который считался «предводителем», в тот день не расстреляли. Но его расстреляли в ночь на Новый год, с 31 на 1-е. Его оставляли в живых, чтобы раскопать

московский след. Он был реабилитирован в 1989 г. и Синодом причислен к лику святых. Так что у меня в роду есть святые.

Всю эту информацию мы нашли в интернете. Бабушка практически ничего не говорила. Или говорила противоречивую информацию.

У его семьи была усадьба в центре Семипалатинска, которую естественно отобрали. В советское время там был детский садик.

Она толком ничего не рассказывала, все время противоречиво – то одно, то другое.

Вопрос: Она это сознательно делала?

Н.: Я думаю, она опасалась, поэтому запутывала. Понятно, что она была

грамотной. Она была верующая. И в советское время она в церковь ходила постоянно. Она постоянно запутывала. Скорее всего, чего-то боялась. Я лет в 12 узнал, что я дворянин. Не чистый, на четверть, но все равно дворянин. Говорили, чтобы я об этом никому не рассказывал и так далее. Говорили, что прадед был расстрелян, но буквально шепотом. Потом, когда пошли реабилитационные действия, тогда уже более-менее свободно рассказывали, но опять-таки все по кусочкам, буквально по частям. Толком ничего не понятно было. И правдивую информацию я нашел через интернет. У жены моего прадеда было два двоюродных брата, один воевал за красных, другой за белых.

Который воевал за белых, был в армии Врангеля. От зверств войны он сошел с ума, окончил жизнь в психбольнице. А который был за красных, тоже не выдержал зверств войны, не выдержал и застрелился.

Когда прадеда репрессировали, бабушка была достаточно взрослой. В 1938 г. родился мой отец.

Со стороны матери у меня дед. Про него очень темная история, ничего не известно откуда он. Он был очень грамотный. Сохранились тетрадки, у него был почерк просто идеальный. Бабушка была абсолютно неграмотная. Как я понял, он полюбил ее за красоту. В 30-х гг. они находились в Новосибирске. В 1935 г. они сбежали в Алма-Ату. Как я понимаю, он почувствовал, что что-то там не то, и он попытался спрятаться. Но через два с лишним года его нашли. В 1938 г. ночью пришли из НКВД и забрали его. Были попытки узнать, но поскольку бабушка была запуганная и неграмотная, естественно, что она особо не интересовалась. Там родственники какие-то пытались выяснить, но оказалось, что в

Алма-Ате его уже не было. Его отправили по этапу в Новосибирск, здесь состоялся суд, и его расстреляли. Но официальной информации особо нет.

Вопрос: Получается, что хранителем истории в семье была бабушка?

Н.: Да. Она больше всех знала. Моя мама как смогла вытянула из нее информацию по возможности. Она и из своей матери пыталась вытянуть информацию. Это было сложно. Ну, было страшно…

Когда деда арестовали, бабушка сошлась с другим мужчиной, они любили выпивать… Косвенно я знаю, что он был сын кулаков, которых раскулачили. Но он вообще никогда не любил рассказывать и никогда ничего не говорил. Поэтому откуда он, был ли сослан… очень темная история. Но как человек, как дед он был для меня очень хороший.