Позиция

Светлана Алексиевич - один из наиболее таинственных авторов, пишущих

по-русски. Выламывается из существующих канонов литературы жанр ее книг,

балансирующий между высокой поэтической прозой и пронзительной сухостью

документа, не укладывается в рамки представления о "писателе того или иного

поколения" ее творческая судьба, и понимание гражданской позиции литератора

расходится с до сих пор милой многим идеей партийности - даже партийности с

самым демократическим лицом. Наконец, все написанное Светланой Алексиевич

не только разворачивает в непривычном ракурсе темы и события, казалось бы,

хорошо разработанные в литературе (война, опять война, Афганистан, теперь

Чернобыль) и обнаруживают неожиданный экзистенциальный смысл фактов тоже,

казалось бы, известных, - но неизменно несет в себе то, что нельзя назвать

иначе как женский взгляд. Или мир женской души так, как он возникает и

проявляет себя в нашу катастрофическую эпоху. Наши разговоры, прерываемые

шумом и неизбежностью жизни, протекали в Италии, на вилле Сибеллини, где

шла конференция международной писательской организации "Женский мир"

(Светлана была одной из новых героинь форума), и в Москве.

- ВЫ ПРОИЗВОДИТЕ впе чатление человека, кото рый никогда не тратит

время на случайные вещи. Так ли это?

- Пожалуй, да. Уже в 26 лет я точно знала, что буду делать и даже

сколько напишу книг (конечно, не знала, что именно это будут за книги).

Старалась не отвлекаться. Если ты занят серьезной работой, необходимо

сосредоточение. Особенно в такой работе, как моя: я встречаюсь со

множеством людей, в архиве сотни аудио- и видеокассет с записями интервью.

Если бы я не была организована, я просто не смогла бы написать свои книги и

сделать те 30 фильмов, которые я сделала. Работаю я медленно, кажется, с

каждым годом все медленнее и тщательнее. Кстати, мой домашний быт тоже

организован, все вещи тщательно подобраны и на своих местах, мне это просто

необходимо. Мой дом - не то что моя крепость, но место, где можно

сосредоточиться и работать. Хотя предпочитаю работать за городом, без

телефона.

- Вы работаете, как и положено автору книг, переведенных на два десятка

языков, на компьютере?

- Пишу от руки. Потом отдаю машинистке. Сейчас у меня есть возможность

отдавать машинистке кассеты с записями разговоров, это очень помогает.

Потом перерабатываю и снова отдаю перепечатать. Наверное, каждый работает

как привык. Мне кажется, я не смогла бы сразу печатать на машинке.

- О форме ваших книг много написано. Мне кажется, этот жанр -

преодоление зияния между "старой традиционной русской литературой" и

разорванным полуабсурдным современным мироощущением, которое не поддается

выражению традиционными формами. То самое расширение границ литературы, о

котором писала Лидия Гинзбург. Что для вас все-таки первично - слово или

материал?

- Я с детства слушала рассказы о войне - выросла в белорусской деревне,

в семье потомственных сельских учителей - и замечала, что эти рассказы

непохожи на книги о войне. Что разнятся рассказы мужчин и женщин. Для

мужчин всегда важнее место действия, для женщин - место чувства. Историю

войны писали в основном мужчины, и женский опыт был как бы вычеркнут...

Между прочим, я начинала как вполне традиционная военная писательница. Но

потом поняла, что самое интересное для меня - эти подлинные истории, эта

пропущенная история. Жанр возникал из жизни и менялся вместе с книгами,

как, вероятно, менялась с ними я сама. У меня теперь тоже больше

разочарований, впечатлений, сожалений... Для меня важно было превратить

исповеди, которые я слышала, не в документ, но в искусство. Чтобы каждый

рассказ был как новелла. Он и строится по законам новеллы, тут есть своя

музыка, свой ритм, свой контрапункт. Но это очень трудно сделать, потому

что все должно быть строго достоверно. Получается так: чем больше

литературы как литературы, тем меньше искусства.

- Но неизбежно противоречие между судьбой конкретного человека и этой же

судьбой, превращенной в факт искусства.

- О да! И я не всегда могу его разрешить. Иногда опускаю имена и фамилии

людей. Бывали случаи: приношу герою книги текст интервью, а он или она не

соглашаются. В книге "У войны не женское лицо", например, некоторые женщины

категорически не хотели видеть опубликованными наши подлинные разговоры,

просили написать "как в газете". Такая самоцензура. Особенно часто такое

было в отношении женских судеб - женщины сами не привыкли читать и говорить

о себе. Что, впрочем, понятно: женская история войны не была написана,

женское мироощущение не присутствовало в литературе. Кстати, не только

женское. Когда я писала книгу "Последний свидетель" о детях войны, меня

также интересовало то, что не становилось предметом литературы о детях

войны. У нас существовали только пионеры-герои, которые умели убивать и

подрывать. А меня интересовал болевой порог души человека, то, как все было

на самом деле. Почему в деревне, когда наступали немцы, маленькие дети

кричали "Папы идут". Почему мальчик, на глазах которого убили мать, не

понимает, что произошло. Я через сорок лет к нему прихожу, а он спрашивает:

"За что убили маму? Она сидела такая красивая и вышивала". Меня интересует

эта ненорма. Этот быт человеческой души. И так со всеми книгами. И участь у

них такая.

- Кстати, сколько раз на вас подавали в суд?

- Только на "Цинковых мальчиков" три или четыре раза, на другие книги

тоже, на статьи. Пропадал архив, звонки были, угрозы. Но я лично здесь ни

при чем. Моя профессия - додумывать вещи до конца. А общественное массовое

сознание предпочитает иметь дело с мифами. О войне, об армии, о партизанах.

Мифы живут на такой глубине подсознания, куда не всегда добирается

интеллект. Поэтому мы, гуманитарии, не всегда можем пробиться к человеку, а

мифы пробиваются. Но тут обижаться, протестовать, носиться со своей

царапиной, как это иногда делают наши интеллигенты, просто нелепо. Это наш

собственный выбор. Мы это сделали.

- Вы говорили, что мужчина-пацифист не написал бы ваших книг о войне или

Афганистане.

- Думаю, да. Меня часто упрекали в том, что я пишу о том, чего не видела

и не делала сама. Да, я не была на войне, но я современница этих воевавших

женщин, и мой долг - написать о них. Я была в Афганистане, но ни разу не

держала в руках оружия. Был такой случай: командир части показывал,

рассказывал и потом предложил мне выстрелить, говорит, это так интересно. Я

отказалась. Я ни разу не выстрелила. Для того чтобы написать о своем

времени и о людях своего времени, не обязательно стрелять.

- "Дружба народов" анонсировала в этом году вашу новую работу - книгу

"Чернобыльская молитва". Как она родилась? Почему именно Чернобыль?

- Я помню, в тот год, когда это все случилось, Адамович сказал: вы

должны написать об этом книгу. Я удивилась: почему я? Много людей, которые

значительно ближе были к этой теме. Я не чувствовала себя готовой - и долго

уходила от этой темы. Я вообще хотела писать книгу о любви. Все, что

творилось вокруг в год Чернобыля, было невероятно и неожиданно. Масса

фактов. Однако просто факты - прекрасные факты, страшные факты - это

недостаточно. Ясно было, что происходит совершенно невероятная вещь. Но все

разговоры о происходящем, о том, что совершается преступление, геноцид

против белорусского народа, - все это не было равнозначно событию. Слишком

просто. Мы жили в этой ситуации, в этой немыслимой лаборатории, где

происходили вещи, просто не укладывающиеся в сознании. Когда в зонах с

малой радиацией у семидесятилетних старух в грудях появлялось молоко, а

некоторые ходили, прижав к груди, как ребенка, горшок с кашей. Многие

сходили с ума. Когда стало все больше и больше самоубийств, в том числе и у

детей. Когда рождались дети- мутанты. Мне рассказывала мать девочки,

родившейся в каком-то панцире из кожи, без единого отверстия, что врачи

отказывались ставить диагноз как последствие работы отца ликвидатором.

Говорили: у нас нет банка данных на этот счет. Будет банк данных - будет и

диагноз. А он, может быть, сложится только лет через 25. Но мать должна

была это доказывать; ведь ей придется объяснить дочери через 25 лет, почему

она такая. Такой был крик души человека после Чернобыля. Слушая все это,

живя среди всего этого, я поняла, что мы - первые люди, с которыми все это

произошло, которые обладают уникальным опытом. И я поняла, что будет за

книга.

Вы знаете, что происходит с ликвидаторами - когда голова у человека

превращается в гигантский куб, язык становится величиной с дамскую сумку, а

он жив и хочет, чтобы его любила жена. Или такой факт: я приехала на могилу

к сестре и увидела, что люди оформляют пропуска в отселенные деревни.

Вернуться в эти деревни, оказывается, можно только мертвым - надо завещать

похоронить себя там. И люди завещают, и огромные толпы собираются на

похороны и идут с гробом... О таком Чернобыле я нигде не читала. Все это

складывалось в невероятную фантастическую картину. Для меня всегда в работе

важно еще одно: мне важно найти людей, которые мне лично интересны,

исследовать их. Поэтому решаются сразу две задачи- рассказ о человеке этого

времени и человеке вообще.

- Изменилась ли, на ваш взгляд, природа человека после Чернобыля?

- Происходят некоторые накопления, которые меняют прежде всего

мировосприятие. Ощущение себя в космосе, понимание своего места в природе,

представление о возможностях человека. Можно сказать, природа человека не

меняется, но меняется мироощущение. В моей книге я хотела рассказать не

только о страшном, но и о человеческом достоинстве, о достоинстве

поведения, выстраивания отношений. Чернобыль - это не только экологическая

катастрофа, это катастрофа мировоззренческая, которую мы еще не в состоянии

понять. Как и в медицине, здесь тоже накапливается свой банк данных. Мы

сегодня еще живем в старой системе представлений. Для нас важно - Зюганов

или Ельцин, под каким флагом идти. Мне кажется, главное чувство, которое

возникает на мертвой чернобыльской земле, по которой бегают звери, косули,

кабаны, где растет трава, - это ощущение единственности жизни. Вот все это

безумие - это и есть твоя единственная жизнь... Чернобыль, как и война, это

экстремальная ситуация, где быт становится бытием...

- Вы как-то сказали, что человек нерелигиозный...

- Да. Хотя многие люди, пережившие Чернобыль, пришли каким-то образом к

религиозному чувству. Может быть, это подействовало - как затмение на

первобытного человека, что-то, что мы не в состоянии объяснить. Или как в

минуту смерти... Мое назначение - описать ощущения людей моего времени,

написать, если можно так сказать, о быте души человека. О том, как любили,

как убивали, что чувствовали. Представляете - была бы такая книга о Древней

Греции. Вот интересно было бы.

- Мне кажется, в "Чернобыльской молитве", еще более чем в прежних вещах,

проявляется "женский взгляд" на бытие.

- Думаю, он у меня был всегда. Вообще, я всегда слышу, кто написал книгу

- мужчина и женщина, как бы автор ни прятался за героя или героиню, это

чувствуется в тексте. Когда я писала "У войны не женское лицо", я

совершенно сознательно и последовательно искала этот взгляд и запечатлела

его. Хотела выявить его, обнаружить. Бывает - красивейшая женщина,

разговариваешь, открываешь семейный альбом - и такой мужик полезет в

сапогах! Думаю - убила зря вечер. И вдруг она спрашивает: "А знаешь, почему

я вышла замуж?" Отвечаю: нет, вы еще не успели рассказать. И муж ее входит,

у него вся щека обожжена, пол-лица. Рассказывает - война, идут они, он ее

вдруг поднимает на руки и говорит: выходи за меня замуж. Она - как это

замуж, слов красивых не говорил, цветов не дарил, да пока я в этой военной

шинели, вообще о таком думать не могу. И вдруг видит: у него из глаз слеза

покатилась, прямо на щеку обожженную... Так что не надо ничего придумывать,

к чему-то пристраиваться. Что касается "женской литературы" - для меня она

несомненно существует. К сожалению, авторов, известных имен не так много.

Но она совершенно очевидно существует как некое общее мироощущение.

- Приходилось ли вам сталкиваться с женскими организациями, женским

движением?

- Не так часто. Но проблема, волнующая их, - и у нас, и в Европе - это

проблема места женщины в жизни, в истории - она общая. Женщинам надо

помогать. Очень горько было слышать, как женщины после войны рвали свои

ветеранские книжки, и прятали ордена, и завидовали молодым, невоевавшим

девушкам. Как женщин, выносивших своих мужчин из огня, бросали и уходили к

другим. Как они сами отказались от своего места на войне и все это

восприняли. И мои редакторы со мной долго спорили и даже не верили, что в

советских войсках был миллион женщин! Вот это хотелось бы изменить.

Восстановить это место женщин. И в истории, и в жизни вообще. Что касается

женских организаций Белоруссии, можно вспомнить, что в начале века здесь

были женские благотворительно-филантропические, религиозные движения. Но

это практически забыто. Общая беда Белоруссии - провинциализм, и в

"женской" теме это тоже заметно.

- Могут ли помочь продвижению "женского взгляда" в литературе такие

инициативы, как "Женский мир"?

- Конечно. Многим писательницам-правозащитницам "Женский мир" реально

помог. Я все же думаю, что нам всем, вообще всем женским движениям, надо

меньше говорить о том, как плохо с нами обходятся мужчины (что свойственно,

впрочем, всем начинающим движениям), но больше работать и представлять

какие-то новые формы, новое мироощущение. Для меня главное сегодня -

послечернобыльское мироощущение. Мужчин и женщин. Есть как бы две

равноценные цивилизации - мужская и женская. И мы должны представить свою

цивилизацию и заставить ее уважать.

- Существует ли для вас проблема поколений в литературе?

- Мне сорок семь лет, но я не могу сказать, к какому поколению я

принадлежу. Так было всегда. Я живу как бы отдельно, но прихожу к выводам,

которые мне близки. А потом опять ухожу. К себе.

- Но ваши учителя - те самые шестидесятники... Как, впрочем, и у многих

моих сверстников. Это больная тема - как будто наши прекрасные учителя в

чем-то обманулись сами, что-то неверное пообещали...

- Все дело в том, что они были романтиками. Но сейчас, когда отовсюду

слышишь, видишь то, что происходит - везде творится сплошной кошмар, как

будто физически ощущается запах крови, - тут романтизм преступен. Нечего за

него прятаться - надо разделить ответственность за то, что произошло. Быть

таким глашатаем, призывать раздолбать эту стену, а там будет праздник, там

будет хорошо, я не могу. Я человек небаррикадный. Я не хочу стоять на

баррикадах и не знаю, чтобы в какой-то ситуации смогла выйти и позвать

людей куда-то. Я могла бы сама пойти. И никогда не соглашусь с тем, как

говорят наши интеллигенты, что народ быдло и совок. Я могу сказать, я живу

с чувством поражения. По-моему, стоит говорить не о народе, а о том, что мы

сами оказались слабы, непрофессиональны, неготовы. Об этом, а не о

поколении старших. Это - как ты любила человека. Мы их любили, это наши

родители. Стоит ли говорить, что они нас обманули, что оказались не такими,

как ты хотел? А я предпочитаю логику жизни - пусть грязной, трудной,

нелепой какой-то. Для меня это более существенно, чем мировая революция.

- О чем будет следующая книга?

- О любви. О любви в России. Это, быть может, последняя территория,

оставшаяся у человека. Вы не заметили, как много людей раньше жили на улице

и как многие теперь возвращаются домой? Я знаю много таких, для которых

происходящее между двумя людьми теперь становится не менее значительным,

чем происходящее на улице. Эта личная сфера становится все важнее. А потом

наша культура, в том числе сексуальная, всегда отличалась аскетизмом. В

моей книге будут звучать голоса людей разных поколений. Но как они

отличаются! О некоторых вещах людям старших поколений немыслимо даже

думать, а сегодня шестилетний мальчик мне запросто объясняет, откуда

берутся дети. Для людей моего поколения, например, это было просто

невозможно. И кроме того, у нас не так много литературы о любви. Взять

Тургенева - у него скорее ожидание любви.

- А Елена и Инсаров?

- Это товарищество, что-то вроде производственного романа. Но о самой

любви, о тайне любви - очень мало, это опять говорит об аскетичности

культуры. Я в начале работы и думаю, что это будет книга о людях, мужчинах

и женщинах, которые умели чувствовать больше, чем другие. О тоске (знаете,

мне переводчица сказала, что слово "тоска" не переводится ни на один язык с

русского). О тайне. Как у Грина: "чудный олень вечной охоты"... Главное -

чтобы хватило сил.

Permanent link to this publication: