Основоположники исторического материализма никогда не рассматривали свое учение на манер глобальной исторической схемы, в которую непременно должен быть уложен эмпирический материал, призванный лишь иллюстрировать правоту "вечных истин" теории. Напротив, именно такую манеру они сделали предметом самой острой критики. Уже в "Немецкой идеологии" есть на этот счет самые недвусмысленные разъяснения. "Абстракции эти (общие понятия исторического материализма, в особенности же понятие социально-экономической формации. - М. К.) сами по себе, в отрыве от реальной истории, не имеют ровно никакой ценности. Они могут пригодиться лишь для того, чтобы облегчить упорядочение исторического материала, наметить последовательность отдельных его слоев. Но, в отличие от философии (спекулятивной философии истории гегельянского типа. - М. К.), эти абстракции отнюдь не дают рецепта или схемы, под которые можно подогнать исторические эпохи. Наоборот, трудности только тогда и начинаются, когда приступают к рассмотрению и упорядочению материала - относится ли он к минувшей эпохе или к современности, - когда принимаются за его действительное изображение" 1 .
Таким образом, категории материалистического понимания истории родились в ходе исследования как концептуальные средства расчленения фактического материала и его упорядочения "по горизонтали" и "по вертикали", т. е. установления форм сосуществования одновременных явлений и выяснения генетической последовательности появления социально-исторических структур. Они, стало быть, не априорные постулаты философского мышления, творящего по своим собственным законам, которые и навязывают затем действительности, но понятия, с самого начала имеющие эмпирическое содержание, возникшие при обработке фактического материала и предназначенные для дальнейшего оперирования с фактами. Вот почему совершенно несостоятельны распространенные в буржуазной литературе утверждения, будто марксизм приносит факты в жертву умозрительной "телеологической" схеме, которая якобы заранее предопределяет конечную цель истории и делает неизбежным все, что ни произойдет. В послевоенное время одним из наиболее влиятельных представителей "критики марксизма" стал К. Поппер. Ему и принадлежит новая редакция традиционных антимарксистских аргументов, которые мы только что привели. "Гегель и Маркс заменили богиню Природы богиней Истории. Так мы получаем законы Истории, а также всемогущество и всеведение исторического детерминизма" 2 .
1 Маркс К. и Энгельс Ф. Соч. Т. 3, с. 26.
2 Popper K. R. Conjectures and Refutations. Lnd. 1974, p. 346.
стр. 55
Однако это рассуждение относится не к историческому материализму в его адекватной диалектико-материалистической интерпретации, но как раз к ревизионистским искажениям его. В истории марксизма деформация исторического материализма приняла две основные формы. Теоретики II Интернационала, группировавшиеся вокруг К. Каутского, имея смутное представление о материалистической диалектике, точнее, смешивая ее с гегельянским идеализмом, фактически переосмыслили методологические основы социально-исторического учения Маркса в духе эволюционизма Спенсера, лидера позитивизма второй половины XIX века. Последний считал, что "социальная эволюция составляет часть эволюции вообще" 3 , и у него действительно получалось нечто вроде "обожествления" исторического процесса, поскольку эволюция одним своим ходом решала все проблемы, которые возникали перед человечеством, и обеспечивала человеку светлое будущее. Так эволюция в конце концов должна была, по Спенсеру, привести к осуществлению гармонии интересов отдельной личности и общества: "С одной стороны, благодаря постоянному подавлению агрессивных инстинктов и развития чувств, направленных на поддержание общественного блага, а с другой - постепенному ослаблению ограничений, становящихся асе менее необходимыми, должен, наконец, выработаться тип такого человека, который, реализуя собственные стремления, выполняет и то, чего требует общество" 4 . Вот это действительно телеологический ход мыслей, но Маркс тут ни при чем. Это Каутский хотел "дополнить" Маркса Спенсером. На самом же деле исторический прогноз Маркса основывается не на чудодейственных свойствах "эволюции", а, в первую очередь, на фиксируемой с естественнонаучной точностью тенденции прогрессирующего обобществления средств производства, как это и продемонстрировано в "Капитале".
В противовес каутскианской интерпретации марксизма, обремененной позитивизмом спенсеровского толка, венгерский философ Г. Лукач в своей ранней работе "История и классовое сознание" (1923 г.) выдвинул свою версию исторического материализма. В то время как В. И. Ленин призывал к материалистическому прочтению Гегеля 5 , Лукач сделал попытку истолковать учение Маркса в духе идеалистической традиции немецкой классической философии. В итоге его ранняя книга (от которой он вскоре после критики со стороны Коминтерна отказался) стала своеобразным эталоном всех позднейших версий "неомарксизма", неизменно противопоставляющих себя ленинизму. Понятия исторического материализма Лукач переодевает в гегелевские философские категории: революционная практика для него - "субстанция, становящаяся субъектом", "пролетариат есть тождественный субъект-объект исторического процесса" 6 . И это не только вычурный способ выражения - "кокетничанье" гегелевской терминологией, но существенная деформация диалектического метода, подмена анализа конкретной ситуации, в котором Ленин видел живую душу марксизма 7 , спекулятивным схематизмом, на практике приводящим к жестко догматическому стилю, мышления. Лукач как истый гегельянец рассматривал победу социалистической революции как достижение "земли обетованной", в которой сразу по мановению волшебной - "диалектической" - палочки преодолеваются все "антиномии буржуазного сознания". Социализм, согласно Лукачу, есть царство органической целостности и абсолютной гармонии - социально-историческое воплощение гегелевского "абсолют-
3 Spencer H. The Principles of Sociology. Vol. I. Lnd. 1904, p. 584.
4 Ibid. Vol. Ill Lnd. 1896, p. 601.
5 См. Ленин В. И. ПСС. T. 29, c. 93.
6 Лукач Г. Материализация и пролетарское сознание, - Вестник Социалистической академии. Кн. V. М. 1923, с. 174.
7 См. Ленин В. И. ПСС. Т. 41, с. 136.
стр. 56
ного духа". Беда не в том, что Лукач употреблял слова из гегелевского философского словаря, а в том, что вместе со словами он привносил в марксизм совершенно не свойственный ему способ мышления, по-гегелевски абсолютизируя результаты исторического процесса, забывая о том, что с марксистской точки зрения всякий результат имеет и преходящую сторону.
В науке важны не словесные заверения, не абстрактно правильные методологические декларации, а реальный способ мышления, фактическая, а не декларируемая исследовательская программа. Фактически методология Каутского и Лукача была эклектической. На этом примере можно видеть, какое значение имеет умение применять методологию исторического материализма в конкретном исследовании.
Исследование теоретико-методологических проблем исторической науки, как показывает опыт работы в этой области, особенно плодотворно тогда, когда философско- гносеологическое осмысление проблематики исторического знания развертывается в тесной связи с практикой историографии. Связь с практикой исследования служит противоядием от умозрительного конструирования, которым в той или иной степени, всегда грешила идеалистическая философия истории. Речь идет о необходимости адекватного осмысления историографической практики вместо дедуктивного построения теории исторического знания, выводимой из философских постулатов, что в особенности было характерно для философско-исторических концепций, тяготевших к гегелевской традиции (Б. Кроче, Р. Дж. Коллингвуд, В. Дильтей). Однако и опора на практику исторического исследования тоже таит в себе некоторую опасность: ведь если взять в качестве предмета анализа и обобщения не слишком удачную серию работ, то можно канонизировать их недостатки и слабости и превратить аномалию в методологическую норму.
Очевидно, что для логико-методологического анализа историографической практики следует прежде всего выбирать те произведения, в которых воплощено зрелое научное сознание и успешно применен богатый арсенал подлинно научных методов исторического мышления. Именно к таким работам принадлежит труд Маркса "Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта". Даже противники исторического материализма вынуждены признать его выдающуюся научную ценность 8 . Постараемся выяснить, как запечатлелась в нем структура исторического знания, каков исторический метод Маркса в действии, как выявилась в этом труде специфическая природа исторической науки в ее отношении к теоретическому знанию естественнонаучного типа и к художественно-образному освоению мира 9 .
"Критическая философия истории" оперировала, начиная с Дильтея, дихотомией "объяснения" и "понимания", причем первое считалось атрибутом естествознания, а второе - исторических по своей природе "наук о духе". В неокантианской интерпретации эта идея выступила в форме противопоставления "номотетического" (генерализующего) и "идиографического" (индивидуализирующего) методов исследования. В марксистской литературе, начиная с Г. В. Плеханова, эта точка зрения много раз подвергалась обоснованной критике с общеметодологических позиций материалистической диалектики и со спорадическими отсылками к практике исторического исследования 10 . Труд Маркса
8 См. Ковалевский М. М. Современные социологи. СПб. 1905, с. 53; Sartre J. P. Critique de la raison dialectique. Т. 1. P. 1960, p. 27; Aron R. Les grandes courants de la pensee sociologie historique. P. 1968, p. 216.
9 Обзор проблематики см.: Кон И. С. История в системе общественных наук. В сб. Философия и методология истории. М. 1977; Порк А. А. Историческое объяснение. Таллин. 1981.
10 См. Кон И. С. Философский идеализм и кризис буржуазной исторической мысли. М. 1959; Философские проблемы исторической науки. М. 1968; Ра китов А. И. Историческое познание. М. 1982.
стр. 57
"Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта" в этом отношении дает необычайно убедительный материал, подтверждающий вывод о полной искусственности принципиального противопоставления "объяснения" и "понимания" в исторической науке. Маркс с самого начала ставит задачу объяснения: "Недостаточно сказать, по примеру французов, что их нация была застигнута врасплох... Подобные фразы не разрешают загадки, а только иначе ее формулируют" 11 . При этом Маркс толкует объяснение в общенаучном смысле причинного объяснения, характеризуя происшедший государственный переворот "как необходимый, неизбежный результат предшествовавшего хода событий" 12 .
Не значит ли это, что Маркс придерживается позитивистски-натуралистического взгляда на историю как на управляемую "железными законами" необратимую последовательность явлений (все, что случилось, должно было произойти именно так, как оно на самом деле произошло, исторические законы всецело предопределяют течение событий)? Так понятая закономерность неминуемо приобретает фаталистический характер. Такова вообще диалектика механистического детерминизма: если все на свете необходимо, то сама необходимость незаметно для исповедующего такой взгляд теоретика превращается в иррациональную роковую силу, о чем Энгельс специально писал в "Диалектике природы" в отрывке "Случайность и необходимость" 13 . Но самое главное состоит в том, что механистическое понимание исторической необходимости обессмысливает человеческую деятельность, лишает человека исторической инициативы. Он перестает быть субъектом исторического творчества и становится слепым исполнителем приговоров таинственной необходимости. Маркс выступает как решительный противник натуралистического и фаталистического истолкования исторической необходимости. "Люди, - заявляет он в самом начале Книги, - сами делают свою историю, но они делают ее не так, как им вздумается, при обстоятельствах, которые не сами они выбрали, а которые непосредственно имеются налицо, даны им и перешли от прошлого" 14 . Не боясь преувеличения, можно сказать, что в этом положении сформулированы исходные условия диалектики исторического процесса во все времена и во всех уголках земного шара.
История у Маркса есть результат внедрения человеческих целей в опредмеченную действительность, созданную трудом предшествующих поколений, обладающую своей собственной логикой, объективной структурой и законами движения, которые человек, по крайней мере на первых порах, вынужден принять и приспособиться к ним, чтобы не погибнуть. Действуя, человек изменяет "обстоятельства", т. е. объективную действительность, и тем самым доказывается, что его свобода не звук пустой, не иллюзия, а реальность, что человек не марионетка, но автор своей собственной драмы. Но то, что было результатом свободной деятельности людей одного поколения, становится объективной необходимостью для последующих поколений. Так свобода превращается в необходимость, но и необходимость, в свою очередь, "снимается" свободой в той мере, в какой объективные предпосылки, вся налично существующая историческая действительность видоизменяется "живой" практической деятельностью. В истории нет ни "чистой" природной Необходимости, совершенно лишенной человечески- субъективного элемента, ни равным образом "чистой" свободы, совершенно лишенной объективной необходимости. Свобода субъекта в исторической деятельности всегда остается обремененной необходимостью, хотя бы потому, что люди
11 Маркс К. и Энгельс Ф. Соч. Т. 8, с, 124.
12 Там же, с. 198.
13 См. там же. Т. 20, с. 532 - 536.
14 Там же. Т. 8, с. 119.
стр. 58
не в состоянии предвидеть всех последствий своей собственной деятельности, и часто эти последствия создают для цивилизации даже угрозу или серьезную жизненную проблему, которую необходимо решить. Таким образом, историческая необходимость, по Марксу, предполагает свободную деятельность людей в той самой мере, в какой свобода предполагает необходимость. Это лишает почвы попытку позитивистски- натуралистически истолковать марксизм, предпринятую Каутским, особенно в его двухтомной работе, написанной в 20-е годы 15 .
Но Маркс в "Восемнадцатом брюмера Луи Бонапарта" не ограничивается абстрактным философско-историческим аспектом вопроса о свободе и необходимости, решение которого выходит, конечно, за рамки какого-либо отдельного его труда, а требует выхода на просторы всемирной истории. Рассказывая историю государственного переворота "племянника великого дяди", он наглядно показывает, как историческая необходимость складывается из свободной деятельности классов, партий и отдельных людей, преследующих собственные цели, которые определяются их интересами. Таким образом, диалектика свободы и необходимости образует стержень исторического объяснения, которое вместе с тем является и пониманием. "Понять" - значит "объяснить". Противопоставление одного другому, идущее от Дильтея, имеет своим источником сосредоточение исключительно на анализе субъективного фактора исторического процесса, на деятельности людей, абстрагированной от взаимодействия с объективными обстоятельствами. Но такая абстракция совершенно неправомерна. Действительное историческое понимание как раз и означает объяснение того, как результат исторического действия - совершившееся событие (в нашем случае - государственный переворот) - запечатлевает в себе взаимодействие субъективной инициативы людей и детерминирующей силы обстоятельств. Именно поэтому понимание становится объяснением.
Это, однако, не значит, что историческое объяснение по своей структуре тождественно естественнонаучному. Последнее представляет собой не что иное, как подведение частного случая под общий закон, подстановку в общую формулу эмпирических значений переменных и решение уравнения относительно этих значений. Совсем не так в исторической науке. Здесь не может быть подстановки, потому что связь общей формулы (закона) с результатом неоднозначна, т. е. результат мог быть иным ввиду того, что как раз значение эмпирических переменных (в число которых входит и субъективный фактор общественного развития) не может быть четко фиксировано и не остается неизменным. Поэтому в исторической науке события не связаны с закономерностями жесткой необходимостью логико-математического порядка, а предполагают определенные варианты в их реализации, не нарушающие, однако, общей обязательности закона.
Но вернемся к "Восемнадцатому брюмера Луи Бонапарта" и рассмотрим вопрос: на какой общий закон опирается Маркс при анализе причин на первый взгляд совершенно неожиданной победы авантюриста, которого долгое время спустя после Февральской революции не принимала всерьез ни одна политическая партия республиканской Франции? Речь идет о законе классовой борьбы - это совершенно очевидно любому сколько-нибудь внимательному читателю. Поразительно, с каким искусством Маркс вплетает этот закон в общую ткань исторического повествования о событиях, предшествовавших 2 декабря 1851 года. Закон отнюдь не витает над изложением, как рок в античной трагедии или как большая посылка силлогизма в нравоучительной беседе ментора с учениками. Не формулируя закон в чистом виде, Маркс сначала описывает его конкретно-исторические проявления на поверхности
15 Kautsky К. Materialistische Geschichtsauffassung. 2 Bde. BrI. 1929.
стр. 59
исторических событий. Только в последней главе, резюмируя ход предшествующего изложения, он обращается к экономической структуре общества для объяснения классовой базы бонапартизма. Он выявляет общую тенденцию и перспективу исторического процесса, выходя при этом за пределы локальной исторической ситуации, созданной попыткой реставрации наполеоновской империи во Франции середины прошлого столетия. Тем самым предмет частного исследования включается во всемирно- исторический ряд, охватывающий огромный период европейской истории от образования абсолютных монархий (откуда Маркс ведет происхождение буржуазной государственной машины) и вплоть до эпохи социалистических революций. И в этом временном и смысловом масштабе переворот Луи Наполеона кажется величиной весьма незначительной. Выход на уровень общеисторической диалектики у Маркса не содержит ничего априорно, умозрительно заданного, не подразумевает глобальной мировой схематики, выводимой из "чистого разума", как это было в философии истории Гегеля, у которого периодизация всемирной истории опирается на структуру "понятия", саморазвитие которого и образует движущую силу действительности.
Маркс восходит к обобщению и выявлению диалектической тенденции общего развития, отталкиваясь от конкретной почвы истории, и в ходе научной интерпретации событий небольшого отрезка времени устанавливает связь рассматриваемого им эпизода с общим процессом развития эксплуататорского государства. Абсолютная монархия во время упадка феодализма, великая революция и первая империя, реставрация, июльская монархия, Февральская революция и, наконец, вторая империя - вот этапы развития буржуазного государства во Франции. Поскольку же во Франции классовые противоречия достигали наибольшей остроты, то французский опыт можно считать моделью развития буржуазного государства как такового. В единичном историческом событии Маркс ищет и находит воплощение черт общего, типического, повторяющегося, в отдельном эпизоде обнаруживает общий исторический смысл, о котором не догадывались непосредственные действующие лица этого исторического "фарса" 16 .
Марксова диалектика торжествует не только на общеисторическом уровне, но и на уровне объяснения причинной связи единичных событий, т. е. в ответе на вопрос: чем объяснить беспрецедентный успех авантюриста, ставшего властителем великой страны? Метафизическое мышление, оперирующее абстрактными противоположностями, тяготеет к двум вариантам объяснения подобных ситуаций. Первый опирается на т. н. принцип "методологического индивидуализма" и означает, что причиной любого события следует считать намерения и действия отдельных личностей. С этой точки зрения переворот представляется исключительно делом рук самого Луи Бонапарта, и расторопная посредственность оказывается возведенной в ранг выдающейся личности, добившейся своим политическим искусством успеха. Второй вариант исходит из факта несоответствия личных качеств "племянника великого дяди" достигнутым результатам и относит все за счет исторической "случайности". Нетрудно заметить, что вторая позиция равносильна отказу от рационального объяснения случившегося. Из сказанного следует, что объяснение значительного по своим последствиям события так или иначе должно быть связано с общим законом, ибо без отнесения к закону факт превращается в тайну, т. е. становится иррациональным, выпадающим из причинной серии вообще. Вот это "как", т. е, каким образом единичный факт объясняется при помощи общего закона, хотя и не выводится автоматически из него, и характеризует искусство исторического объяснения.
16 Маркс К. и Энгельс Ф. Соч, Т. S, с. 119.
стр. 60
Убедительность исторического повествования Маркса связана с тем искусством, с которым он показывает, как абстрактная (с точки зрения политического мышления) возможность захвата власти Луи Бонапартом постепенно становится реальной возможностью и, наконец, политической реальностью. Мастерство историка сказалось в умении наглядно представить естественную связь событий в рамках истории, о которой он рассказывал. Естественная связь - значит органическая, т. е. воплощающая необходимую последовательность событий, повлекших за собой именно такой, а не иной исход, причем без изъятия существенных фактов и без отсылки к "трансисторическим", т. е. не имеющим эмпирического подтверждения, силам. Подлинно научное историческое объяснение имеет сложную аналитико-синтетическую структуру, позволяющую создать из хаоса явлений целостную картину. Такая задача требует от историка настоящего интеллекта, а не просто обладания даром изложения.
Для "Восемнадцатого брюмера Луи Бонапарта" характерна рациональная и естественная периодизация событий с февраля 1848 г. до декабря 1851 года. Она базируется на общепризнанных фактах принципиального значения и в то же время фиксирует качественные сдвиги политической ситуации в рамках того процесса, который Маркс назвал "нисходящей линией" развития революции в отличие от буржуазной революции конца XVIII в., которая развивалась "по восходящей линии" 17 . Он отмечает три главных периода: февральский период от начала революции, повлекшей за собой свержение монархии Луи-Филиппа, период Учредительного собрания с 4 мая 1848 по 28 мая 1849 г. и, наконец, период Законодательного собрания от 28 мая 1849 по 2 декабря 1851 г., когда оно было разогнано вооруженной силой под командованием клевретов "законно избранного" президента. И факт решающего значения - кровавое подавление июньского восстания пролетариата, сделавшее возможным захват всей полноты государственной власти "Наполеоном Малым". Он и его клика обратили против парламентских вождей буржуазии то самое оружие, с которым они выступили против рабочих, требовавших "социальной республики", против мелкой буржуазии.
"Все классы и партии во время июньских дней сплотились в партию порядка против класса пролетариев - партии анархии, социализма, коммунизма... Они избрали паролем для своих войск девиз старого общества "Собственность, семья, религия, порядок", и ободряли контрреволюционных крестоносцев словами: "Сим победиши!". Начиная с этого момента, как только одна из многочисленных партий, сплотившихся под этим знаменем против июньских повстанцев, пытается в своих собственных классовых интересах удержаться на революционной арене, ей наносят поражение под лозунгом: "Собственность, семья, религия, порядок!"... Под конец самих верховных жрецов "религии и порядка" пинками сгоняют с их пифийских треножников, среди ночи стаскивают с постели, впихивают в арестантскую карету, бросают в тюрьму или отправляют в изгнание... - во имя религии, собственности, семьи и порядка... В довершение всего подонки буржуазного общества образуют священную фалангу порядка и герой Крапюлинский вступает в Тюильрийский дворец в качестве "спасителя общества" 18 .
Эта выдержка показывает "живое тело" подлинной истории. Здесь содержатся и обобщенное выражение диалектики классовой борьбы, таящей в себе разгадку сенсационного успеха расторопной и жуликоватой
17 Там же, с. 141.
18 Там же, с. 127 - 128 Именем Крапюлинского, героя стихотворения Г. Гейне "Два рыцаря", Маркс называет Луи Бонапарта .(crapuie- чревоугодие, обжорство, пьянство, а также - бездельник, подонок).
стр. 61
посредственности, усевшейся на трон французских королей, и возбуждающая воображение наглядная картина событий, и определенная эстетическая тональность, влияющая на организацию самого текста. Но прежде всего о причинной связи событий. Подавив выступление пролетариата, республиканская фракция буржуазии оказалась один на один с могучим фронтом реакции, объединенным в партию порядка и сошла на нет без всякого сопротивления. С этого момента участь республики во Франции была решена. Но ничто, казалось, не предвещало торжества Луи-Наполеона: слишком уж сильна была партия порядка... Прошло, однако, всего два с небольшим года, и соотношение сил превратилось в свою противоположность: Бонапарт стал "всем", а партия порядка ушла в небытие. Этому предшествовала серия политических шагов господствующей фракции Законодательного собрания, которая в своекорыстной недальновидности, пренебрегая конституцией (составленной еще в период Учредительного собрания при господстве "чистых республиканцев") и применяя внепарламентские методы для устранения политических противников, разработала для Луи-Наполеона тактику государственного переворота.
Решающую роль сыграли события 13 июня 1849 г., когда роялисты, опираясь на армию, разгромили мелкобуржуазную демократию, выступившую в защиту попираемой республиканской конституции. "Заклеймив восстание в защиту конституции как анархистское действие, стремящееся к ниспровержению общества, она сама (буржуазия. - М. К .) лишила себя возможности призвать к восстанию в том случае, если исполнительная власть вздумает нарушить конституцию против нее... 13 июня имело еще другой смысл. Гора добивалась предания Бонапарта суду. Ее поражение было, следовательно, прямой победой Бонапарта, его личным торжеством над его демократическими врагами. Партия порядка одержала эту победу - Бонапарту оставалось только записать ее на свой счет. Он это и сделал" 19 .
Осмелевший Бонапарт от изъявления полной покорности парламенту переходит к открытой атаке на законодательную власть, объявив о роспуске парламентского министерства партии порядка. В результате последняя теряет контроль над исполнительной властью и президент получает полную свободу действий. Отныне "избранникам народа" оставалось только одно: протестовать с трибуны Национального собрания всякий раз, когда Луи-Наполеону угодно было выйти за пределы своих полномочий. Слово, не подкрепленное материальной силой, мало что значит в политике, и Бонапарт еще раз это подтвердил, разогнав в удобный для себя момент собрание докучных моралистов. (Предварительно он добился соответствующих перестановок в армейском командовании, чтобы сделать армию своим послушным орудием.) История перевернула последнюю страницу авантюрного романа с традиционным счастливым концом, увенчавшим энергию и предприимчивость человека, твердо верившего в свою звезду и не стеснявшегося в средствах для достижения заветной цели. Но разгадка переворота не в титанических силах "племянника", а в том, что он ловко воспользовался благоприятными обстоятельствами, которые были созданы (как будто для него!) недальновидной политикой трусливой французской буржуазии, больше всего боявшейся повторного выступления пролетариата. Такой исход не был предопределен и "запрограммирован" в самой завязке драмы. Маркс показывает, что события десятки раз могли принять иной оборот, хотя то, что случилось, было наиболее вероятным исходом, ибо общие условия не благоприятствовали альтернативному развитию событий 20 .
19 Там же, с. 152 - 153.
20 См. там же, с. 174, 182 - 183, 198.
стр. 62
У колыбели буржуазного общества стояли герои, настоящие великаны исторического действия: Кромвель, вожди якобинцев, Наполеон. Историческая задача, выпавшая на их долю, требовала колоссальных сил для ее осуществления. Иллюзии питали их титаническую борьбу: если б они знали, что их действительной целью было установление господства буржуазии, паралич сковал бы их энергию. Но когда новые общественные отношения окончательно утвердились, их неприглядная реальность выступила во всей наготе, и некогда великие, возвышающие душу иллюзии превратились в пошлую ложь, а место великанов заняли карлики, с комической важностью игравшие роли вершителей судеб нации. Так что "Наполеон Малый" имел противников такого же масштаба. Но он обладал одним преимуществом: бродячая жизнь претендента научила его трезво- циничному отношению к буржуазной легальности во всех ее формах. Когда голоса крестьян позволили ему усесться в кресло президента, это сыграло решающую роль, и тут уж он своего шанса не упустил. Подлинные масштабы своей личности Луи-Наполеон, способный лишь пользоваться складывающимися обстоятельствами, а не подчинять их себе, обнаруживал всякий раз, когда ситуация требовала от него настоящего мужества в открытой борьбе с сильным противником. Но псевдогерои буржуазного республиканизма ни разу не сумели, вернее сказать, не посмели воспользоваться его трусостью и растерянностью: "Вместо того чтобы дать себя запугать перспективами новых волнений, нарисованными исполнительной властью (Луи-Наполеоном и зависевшим от него кабинетом министров. - М. К.), партии порядка следовало бы дать некоторый, хотя бы незначительный, простор классовой борьбе и, таким образом, удержать исполнительную власть в зависимом от себя положении" 21 .
Таким образом, конечный результат всего процесса - захват власти авантюристом - был детерминирован не только объективными причинами, но и слабостью, ошибками, иллюзиями его противников, их "парламентским кретинизмом". Исторические ошибки и просчеты занимают вполне определенное и необходимое место в историческом объяснении. Порой иллюзия становится немаловажной по своим последствиям: "Историческая традиция породила мистическую веру французских крестьян в то, что человек по имени Наполеон возвратит им все утраченные блага... После двадцатилетнего бродяжничества и целого ряда нелепых приключений сбывается предсказание и человек становится императором французов. Навязчивая идея племянника осуществилась, потому что она совпадала с навязчивой идеей самого многочисленного класса французского общества... Династия Бонапарта является представительницей не просвещения крестьянина, а его суеверия, не его рассудка, а его предрассудка, не его будущего, а его прошлого" 22 . Поэтому для объяснения уже свершившихся событий, а также для предвидения будущих нужно хорошо знать не только реальное положение классов и партий, но и всю структуру субъективной мотивации, приводящей в движение исторические силы: и массы, и организации, и отдельные личности. Конечно, история порождает иллюзии, она же их и развеивает, но весь вопрос в том, когда она это сделает, а между тем сиюминутное действие иллюзий может оказаться необходимым пусковым моментом в цепи причин, порождающих то или иное историческое событие. Вот почему история, понятая в натуралистическом духе, как исключительно объективная цепь событий и не принимающая во внимание субъективной стороны событий, сама по себе есть иллюзия позитивистски мыслящего ума, абстракция, отождествляемая с реальностью.
21 Там же, с. 182.
22 Там же, с. 208 - 209.
стр. 63
Анализ гениального труда Маркса показывает, что для структуры его исторического повествования характерно диалектическое взаимопроникновение описания, объяснения и оценки, причем ведущую роль играет первое из них, а остальные моменты вплетаются в ткань описания, придавая фактической последовательности событий характер причинной связи, имеющей в то же самое время человечески-ценностный смысл. Примат описания отражает специфику исторической науки в ее отличии от теоретической социологии, политэкономии и философии. Все, что входит в состав истории, должно быть так или иначе связано с эмпирически констатируемой фактической последовательностью событий. Реконструкция прошлого во всей его конкретности, составляющая непременную задачу истории, естественно выдвигает на передний план описание. Но историческое описание повелительно требует объяснения и оценки, которые лишь в абстракции могут быть отделены от описания, ибо составляют, по существу, его необходимые компоненты. В этом особенность описания в исторической науке по сравнению, скажем, с естествознанием. В естествознании описание предварительно, и объяснение четко от него отделено. Принципиально важно при этом, что описательность в естествознании рассматривается как несомненный дефект, подлежащий устранению по мере дальнейшего; прогресса науки. Кроме того, естественнонаучное описание совершенно лишено человечески-ценностного смысла, эстетической и моральной оценки, оно стремится быть как можно более ценностно-нейтральным.
В "Восемнадцатом брюмера Луи Бонапарта" нет никакой философско-исторической схематики, "железных законов", из которых дедуцируются исторические единичности. Маркс не встает в позу всеведущего, всезнающего пророка, он изучает реальную историю и учится у нее, извлекая уроки, делает общие выводы, которые затем и формулируются как резюме проведенного исследования, как обобщенный смысл рассмотренного эпизода мировой истории. Отсюда и доверие, которым с самого начала проникается к автору читатель, уясняя себе смысл событий не только памятного трехлетия в истории Франции, которому непосредственно посвящена книга, но постепенно расширяя с помощью текста диапазон собственного исторического видения, учась понимать в локальном явлении черты общеисторического значения.
Мы начали с проблемы объяснения, ибо она стоит в центре споров о логике исторической науки, а теперь пришли к описанию потому, что вне изображения фактической последовательности событий (а это и есть дело описания) не может быть речи о подлинно историческом объяснении. В противном случае мы пойдем по пути либо натуралистического социологизма, либо иррационалистического идиографизма, снимающего вообще всю проблему объяснения. Конечно, для краткости, для учебных целей следует ограничиться изложением резюмирующих обобщений Маркса и дать, опять-таки в дидактических целях, эти обобщения в качестве объяснения. Но надо иметь в виду, что доказательную научную силу эти обобщения приобретают лишь в связи с картиной событий, мастерски нарисованной Марксом. Поэтому-то мы и предпочитаем говорить, что историческое объяснение есть момент описания.
Структуру суммарно-целостной исторической картины, в которой изображение (описание) событий дано в единстве с объяснением и оценкой, образует диалектика. Мы имеем в виду, конечно, не принудительно-механическую процедуру подведения исторической реальности под диалектические законы и категории - манера, в плену которой часто оказывался Гегель, не говоря уже о П. Ж. Прудоне, который, не обладая историческим чутьем и колоссальными знаниями Гегеля, усугубил слабости спекулятивно-диалектического способа мышления. Одни
стр. 64
из главных уроков "Восемнадцатого брюмера Луи Бонапарта" состоит в том, что диалектика не абстрактная схема, которая в готовом виде накладывается на эмпирическую реальность, а внутренняя структура исторической целостности, не преднаходимая, а открываемая всякий раз заново в процессе конкретного анализа конкретной ситуации.
Как анализ являющейся сущности, или существенного в явлении, диалектика воплощает принцип плавного перехода от описания явления к объяснению сущности. Диалектика позволяет изобразить и проявления общего закона в деятельности конкретных исторических агентов - классов, партий и единичных личностей. При этом диалектика, выходя на уровень сущностного объяснения, не покидает почвы явления, т. е. эмпирически зафиксированных фактов. Отсюда и то единство описания и объяснения, которое мы констатировали как факт, а теперь уже можем объяснить. Диалектический метод раскрытия противоречий и коллизий, их развития, разрешения и затухания представляет собой естественную логическую форму отображения классовой борьбы в антагонистическом обществе. В тексте своей книги Маркс во многих случаях и всякий раз по-новому прибегает к методу раскрытия противоречий исторических явлений.
Историческое исследование у Маркса является повествованием. Повествовательность истории открывает широкий простор таланту и мастерству рассказчика: историография многих народов может похвалиться неувядающими образцами исторической прозы. "Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта" обладает большими литературными достоинствами. Это не простая хроника событий, а очень сложное по своей архитектонике произведение, включающее и эмпирические протоколы совершившихся фактов, и социологическую схему объяснения, и наглядное изображение драматических коллизий классовой борьбы, и оценочные моменты, притом не только социально-политического, но эстетического и даже морального порядка ("даже" потому, что борьба Маркса против субъективистского "морализирования" иногда понималась как отрицание правомерности моральной оценки в историческом познании). В "Восемнадцатом брюмера Луи Бонапарта" структура исторического повествования многослойна - элемент искусства в ней есть, но "эстетическое" у Маркса никогда не выступает в чистом виде, а всегда в единстве с иными структурными элементами, преобразующими и самый "эстетический момент".
Современные адепты "поэтизации" истории исходят из того, что любое историческое исследование неизбежно принимает форму рассказа истории. Отсюда делается вывод, что жанровая форма рассказа предопределяет с самого начала характер исторического исследования, форму объяснения событий и оценку их общего смысла. Такова концепция эстетической "мегаистории", которую последнее время защищает американский ученый Х. Уайт. По его мнению, первым шагом, превращающим простую хронику в осмысленное историческое повествование, является "внесение фабулы". Оно-то и придает внутреннюю структурность совершенно хаотическому материалу событий, превращая простую хронику в "историю", которую уже можно рассказать. Механизм здесь якобы тот же самый, что и в художественной литературе. Выбор жанра рассказа определяет эмоциональный регистр повествования, окрашивает факты определенным цветом и задает заранее способ интерпретации прошлого, т. е. саму концепцию исторической реальности, которой придерживается историк. Х. Уайт пишет: "Следуя по пути, намеченному Нортропом Фраем в "Анатомии критицизма", я устанавливаю по меньшей мере четыре разных способа формирования фабулы: Романтический роман, Трагедия, Комедия и Сатира... Например, Мишле выдерживает все свои истории в романтическом модусе, Ранке -
стр. 65
в комическом, Токвилль пользуется модусом трагедии, а Буркхардт - сатиры" 23 .
На первый взгляд может показаться, что и Маркс придерживается концепции "эстетического априоризма". Ведь рассматриваемый труд начинается часто цитируемыми словами: "Гегель где-то отмечает, что все великие всемирно-исторические события и личности появляются, так сказать, дважды. Он забыл прибавить: первый раз в виде трагедии, второй раз в виде фарса. Коссидьер вместо Дантона, Луи Блан вместо Робеспьера, Гора 1848 - 1851 гг. вместо Горы 1793 - 1795 гг., племянник вместо дяди. И та же самая карикатура в обстоятельствах, сопровождающих второе издание восемнадцатого брюмера!" 24 . В других местах речь идет о фарсе, карикатуре, пародии 25 . Маркс не стремится к академически-нейтральному описанию событий, хотя в его произведении много протокольно точных формулировок. Он вовсе не скрывает своего отношения к тем социальным силам, борьбу которых он с таким искусством живописует. Его авторская позиция - сочувствие пролетариату, уверенность в его великом будущем и презрительно-насмешливое отношение к буржуазии и ее лидерам. Что же касается главного персонажа его повествования - Луи-Наполеона, то Маркс неистощим на сатирические краски. "Старый прожженный кутила, он смотрит на историческую жизнь народов и все разыгрываемые ею драмы, как на комедию в самом пошлом смысле слова, как на маскарад, где пышные костюмы, слова и позы служат лишь маской для самой мелкой пакости... Лишь после того, как он... принял всерьез свою императорскую роль,.. - лишь тогда он становится жертвой своего собственного мировоззрения, превращается в серьезного шута, теперь уже не всемирную историю считающего комедией, а свою комедию - всемирной историей... Как фаталист он верит, что существуют некие высшие силы, которым человек, а особенно солдат, противостоять не может. К этим силам он прежде всего относит сигары и шампанское, холодную дичь и колбасу с чесноком" 26 .
Идея фарса для Маркса не просто фраза, а своего рода исторический символ той эпохи, когда буржуазия утратила свою революционность и страх перед рабочими заставил ее искать защиты у "ружья и сабли", а следовательно, отдал во власть того, кто распоряжается военной силой. Однако никак нельзя сказать, что использование эстетических категорий фатально противоречит научной объективности и автоматически превращает историю в разновидность словесного искусства. Эстетическая характеристика у Маркса возникла отнюдь не в результате того, что Сартр любил называть "первоначальным выбором" 27 , коренящимся в непосредственном чувстве, интуитивном мироощущении субъекта. Использование эстетически снижающих категорий в "Восемнадцатом брюмера Луи Бонапарта" обусловлено теоретической позицией Маркса, а не "первичными эстетическими интуициями" 28 , которые незаметно от самосознания теоретика, якобы исподволь, формируют его отношение к изучаемой реальности.
Вопрос о соотношении между фактическими и оценочными моментами приобретает особую важность при анализе структуры произведения исторической науки. Такое произведение (если оно действительно принадлежит исторической науке) базируется на независимом от какой бы то ни было оценки исследовании фактов, хотя и здесь историк, при-
23 White H. Metahistory. The Historical Imagination in Nineteenth Century Europe. Baltimore. 1973, pp. 7 - 8.
24 Маркс К. и Энгельс Ф. Соч. Т. 8, с. 119.
25 Там же, с. 119, 121
26 Там же, с. 168 - 169, 170.
27 См. об этом: Киссель М. А. Философская эволюция Сартра. Л. 1976, с. 71 сл.
28 White H. Op. cit, p. 13.
стр. 66
ступая к исследованию, вовсе не отказывается от всего того, что делает его живым человеком, а не абстракцией "чистого субъекта познания", не отказывается от своего мировоззрения и системы ценностей, в нем воплощенной. Как и всякие научные исследования, исторические изыскания по мере накопления сведений оказывают обратное воздействие на уже сложившиеся представления историка. В какой-то момент исследователь может встать перед выбором: либо внести необходимые коррективы в свои первоначальные взгляды, либо отстаивать собственные предубеждения 'вопреки очевидности. В последнем случае он перестает быть ученым по существу, какой бы официальный статус он ни занимал в профессиональной иерархии. Иначе говоря, ученый - это человек, для которого теоретическая и фактическая истина - сама по себе ценность, и который в случае конфликта ценностей отдает предпочтение истине. В историческом исследовании ценностный аспект в принципе (хотя это не всегда бывает легко сделать) может быть отделен от фактического и рассмотрен в его связи с идеологическими установками историка, а следовательно, критически осознан и понят в его воздействии на ход исследования. Критическая рефлексия историка - хорошее противоядие от деформирующего воздействия вненаучных факторов - "идолов познания", как их называл Ф. Бэкон 29 . Рефлексивно осознанная оценка, приведенная в соответствие с эмпирической основой исследования, составляет необходимый компонент исторического знания. Без нее история перестает быть гуманитарным знанием, т. е. знанием о человеке во всей полноте его объективных и субъективных проявлений.
29 Bacon F. The Advancement of Learning and Novum Organum. Lnd. -N. Y. 1900, p. 377.
New publications: |
Popular with readers: |
News from other countries: |
Editorial Contacts | |
About · News · For Advertisers |
Biblioteka.by - Belarusian digital library, repository, and archive ® All rights reserved.
2006-2024, BIBLIOTEKA.BY is a part of Libmonster, international library network (open map) Keeping the heritage of Belarus |