Libmonster ID: BY-1737

21 августа 2009 г. всемирно известному российскому ученому академику РАН Вячеславу Всеволодовичу Иванову исполнилось 80 лет. Редколлегия и редакция журнала, отходя от традиционных в таком случае поздравлений столь неординарному человеку и большому ученому, публикует интереснейший фрагмент воспоминаний юбиляра, воссоздающий яркую картину истории славистики в 1960 - 1980-е годы. Никто лучше самого Вячеслава Всеволодовича не сможет рассказать о его непростой и насыщенной жизни в науке. Мы, со своей стороны, надеемся, что наши читатели еще не раз встретятся на страницах журнала с новыми работами Вячеслава Всеволодовича, и желаем ему крепкого здоровья и творческого долголетия.

В 1960 г. благодаря стараниям акад. А. И. Берга (см. [1]), после всех перенесенных им во время террора пыток и надругательств не утратившего невиданной энергии и способности защищать науку, переменилось отношение академических верхов к новым веяниям в лингвистике, до того подвергавшимся гонениям. В принятом тогда постановлении Президиума Академии наук о развитии структурных исследований было предусмотрено создание специального отдела, этому посвященного, наряду с некоторыми другими учреждениями и в Институте славяноведения. Среди видных ученых, в нем работавших, больше всего этой новой для нас всех областью занятий был увлечен В. Н. Топоров. На состоявшейся за два года до того первой большой конференции по машинному переводу (с которым сопрягались заново открытые сферы науки) по общему мнению едва ли не самым заметным был доклад Топорова о современности древнеиндийской лингвистики, в которой он распознал прямое предвестие структурализма нашего времени. Он начал заниматься и применением новых идей в своей области сравнительного языкознания, и теоретическими вопросами (введения вероятностных методов в лингвистику, трансформационным подходом к тексту). Топоров возглавил вновь созданный Сектор структурной типологии. Он подбирал себе сотрудников из разных институтов, советуясь по этому поводу и со мной. Нас связывала к тому времени прочная многолетняя дружба.

стр. 102

Казалось бы, во многом мы полярно отличались друг от друга. Топоров увлекался футболом, в который продолжал играть с приятелями. Физически сверхсильным он оставался долго, в наших совместных экспедициях легко перетаскивал тяжелые ящики, говоря, что умение это делать его подбадривает. Когда мы встретились на первом курсе, я (по его воспоминаниям) был "рыхлый" после очередных многомесячных лежаний в постели из-за больной ноги - она в детстве и после сделала меня надолго неподвижным. Но мне досталась по тем временам очень комфортабельная жизнь в семье известного писателя, пользовавшегося благами высшей советской касты. Топоров жил с родителями в одной комнате коммунальной квартиры, занимался там по ночам в углу, отгороженном его книжными полками. Здравость его взгляда могла бы противоречить моим тогдашним романтическим миражам. Я часто говорил витиевато и употреблял без нужды много диковинных ученых слов. Он не пренебрегал всеми словарными возможностями нашей речи. Марксист и позитивист сказали бы, что по классовым и другим внешне заметным характеристикам мы противоположны. Но оказалось, что мы читали одни и те же мало кому известные книги и одинаково их оценивали. С самого начала мы обнаружили друг у друга сходные поэтические вкусы, касавшиеся не только раннего Пастернака (его мы знали наизусть), но и гораздо более ранних авторов (позднее он вспоминал, что один из первых разговоров был о поэте XVIII в. Муравьеве, которым он много потом занимался). Совпадало многое в понимании окружающей жизни, литературы, политики, общества и мира вообще. Обоих занимала философия, Чаадаев и Бергсон. Я читал Топорову свои стихи и старался воспринять его замечания. Во время учебы в университете мы вместе с еще несколькими близкими друзьями занимались у проф. М. Н. Петерсона санскритом (спустя 10 лет написали вместе с Топоровым краткий очерк санскрита - это была первая наша общая книга). Мы вместе учили древнегреческий и другие языки, а главное, у того же Петерсона и сами по книгам и журналам, делясь друг с другом новостями о реконструкциях слов многотысячелетней давности, как говорят о самых потрясающих сенсациях, занимались сравнительной грамматикой индоевропейских языков. Она оставалась в центре нашего внимания и в аспирантские годы, и долго потом. Нас сближали и общие интересы в славистике и литуанистике. Мы вместе бывали в Литве, Латвии, в литовских селах Белоруссии. На Международном съезде славистов в Москве в августе 1958 г. мы сделали совместный доклад, в котором пытались по-новому понять, как славянские языки развились из того древнего праязыка, о котором дают представление балтийские языки - литовский, латышский, мертвый прусский, ставший предметом пожизненных занятий Топорова. Живя вместе в Абхазии, мы занимались с одним из местных жителей абхазским. Топоров ходил на мои занятия тохарскими языками - самой восточной ветвью индоевропейской семьи, сто лет назад открытой (первый тохарский текст был найден еще в позапрошлом веке русским консулом в Кашгаре Петровским). Регулярно Топоров присутствовал на семинаре по математической лингвистике, который в университете мы вели с моим другом математиком В. А. Успенским и лингвистом - моим учителем П. С. Кузнецовым. Мы вместе увлеклись чтением математических книг и в институте, где работал выдающийся химик и логик Д. Бочвар, ходили на семинар по логическому синтаксису Рудольфа Карнапа. Первые свои лингвистические рукописи я еше до перепечатки давал на суд Топорову, и он их мне возвращал со своими пометками.

стр. 103

Было бы естественно, чтобы я начал работать у Топорова в создававшемся им секторе. Но за два года до того меня с большим шумом изгнали из профессуры Московского университета за несогласие с официальной оценкой "Доктора Живаго" Пастернака и за поддержку выступлений Романа Якобсона на конгрессах - последнее обвинение было сугубо политическим, потому что Якобсону приписывалась какая-то фантастическая роль чуть ли не американского шпиона. Дирекция Института славяноведения побаивалась брать меня на службу. Я после увольнения из университета работал заведующим группой машинного перевода в академическом Институте точной механики и вычислительной техники. В то время политические страхи в основном касались гуманитарных институтов. К засекреченным компьютерам допускали и политически подмоченных людей. Меня в это время математик О. С. Кулагина звала перейти в Институт прикладной математики, где она работала - им руководил акад. М. В. Келдыш - и оформление в него было совсем особое. Но и эти трудности уже были преодолены, меня засекретили. В Институте у Келдыша в отделе кибернетики вместе с Кулагиной и ее учителем (будущим чл. -корр. Академии) А. А. Ляпуновым работали несколько близких мне людей. Новыми областями биологии и теории автоматов занимался мой друг инженер и кибернетик М. Л. Цетлин [2], как и я, и другие наши друзья, мечтавший о совсем неизведанных путях в науке. Атмосфера поиска и находок охватывала тогда молодежь. Нас буквально лихорадило. Всюду виделись несказанные открытия и непроторенные дороги. Я выбрал все же Институт славяноведения главным образом из-за научной дружбы с Топоровым, с которым хотелось поработать вместе.

Топоров, проявивший себя за два года как талантливый организатор науки, тем не менее хотел поскорее освободиться от своих административных обязанностей. Добившись моего зачисления в Институт, он вскоре написал в дирекцию текст необычного содержания. С такого-то числа он прекращает заведывание сектором. Все свои обязанности он передает мне. Начальство почувствовало, что его не переспоришь, и уступило. Я обо всем этом узнал уже после удачного исхода его демарша.

Одно из первых дел, которые нам предстояло сделать, состояло в реализации давно намеченного плана экспедиции в Западную Сибирь. Сектору поручались работы по типологии. Поэтому можно было предложить и исследование малоизвестного языка, не относившегося к индоевропейским. Кетский меня и Топорова занимал давно - отчасти и из-за загадочности его родственных связей (много позднее к решению загадки приблизился Топоров, обнаруживший сходство именных классов в кетском языке и в бурушаски на Гималаях, а потом С. А. Старостин, наметивший место языка и других родственных ему енисейских в открытой Старостиным макросемье, к которой относится и бурушаски).

Вместе со мной и Топоровым в экспедицию собрались и другие сотрудники сектора - Т. Н. Молошная, Д. М. Сегал, Т. В. Цивьян. В проводах участвовали и люди из соседних отделов. На первой странице своего путевого дневника (тонувшего в Енисее вместе со мной по дороге к черному шаману, наводящему на людей порчу, - некоторые буквы расплылись, но читать можно) я нашел сделанную в самолете запись: "Сегодня утром нас трогательно провожали вахтеры и уборщицы нашего Института [...] нас они просили написать, как там с урожаем; вышли на улицу, когда мы садились в машины". Мы пропутеше-

стр. 104

ствовали больше месяца (с 10 июля по 15 августа 1962 г.) по крайней северной воздушной дороге через Норильск и Игарку, речным транспортом по Енисею и обратно красноярским поездом. Для меня и Топорова кроме множества возникших общелингвистических вопросов поездка оказалась в каком-то смысле решающей еще в одном отношении. Овладевая техникой структурного анализа, мы оба размышляли о том, как распространить ее на смежные с языкознанием области - этнологию, изучение мифов. Беседы с кетами об их верованиях и легендах открыли нам пути в эти для нас совсем новые области, которыми мы стали заниматься с увлечением. Уже начатые нами работы по ранней мифологии славян получили поддержку в этих занятиях с современными людьми, донесшими до наших дней мифы неслыханной древности (позднее мне удалось натолкнуться на кетский миф, совпадающий с преданиями тех, кто заселил когда-то Америку).

Результатами получаемых нами и нашими товарищами по работе открытий и гипотез хотелось поделиться. Мы задумали симпозиум по изучению знаковых систем. Общая наука о знаках, охватывающая вместе с обычными языками самые разные системы - письма, искусств, наук, игр, этикета, была давно намечена первооткрывателями, как Пирс, Соссюр, Ельмслев и Бейссанс. Но все же везде были только первые иногда робкие шаги. Мы рассчитывали на большее. Наш симпозиум был первым в мире с такой широтой охвата и детальностью рассмотрения отдельных систем. Мы все дружно выступали. Один из моих младших учеников, все время надо мной подтрунивавший, подсчитал, что я в общей сложности проговорил за эти несколько дней девять часов.

Не обошлось без скандалов. Часть литературоведов Института была обижена - им казалось, что мы в замечаниях о литературе как знаковой системе противоречим принятым воззрениям. В этом духе высказался специалист по социалистическому реализму Д. Ф. Марков (потом он стал академиком и долго директорствовал). Он что-то говорил в полемическом запале о неучтенной нами образности. Топоров его спросил, не имеет ли тот в виду понимание образа по Хайдеггеру. Марков скорее всего услышал это сочетание звуков впервые, истолковал его на свой лад в духе созвучной с началом имени философа русской лексики и навсегда возненавидел Топорова. Позднее мне много раз приходилось с трудом отстаивать издание очередных томов "Прусского языка" (словаря) Топорова - директор Марков под разными предлогами норовил оттянуть публикацию. Топорову это надоело и он в конце концов перестал превращать уже готовую картотеку в текст для печати. Теперь предстоит вместе с литовскими друзьями эту работу за него окончить (он довел словарь до середины). А всему виной такое полное намеков звучание имени философа.

Возражения - точнее говоря, доносы тех, кто усмотрел в нашем симпозиуме посягательство на господствующую идеологию, дошли до высшего академического начальства. Берг хотел нас защитить и для этого предложил устроить заседания комиссии, в состав которой вместе с нами вошли наши противники и директора соответствующих институтов [1]. Заседания долго длились, носили бурный характер и не привели ни к какому окончательному решению. Но слухи о нашем противоправительственном возмущении достигли главных идеологов партии. Считавшийся основным среди них секретарь Центрального комитета партии Ильичев напечатал целый доклад против нас в защиту марк-

стр. 105

сизма (я не думаю, что правительственная идеология нуждалась в этом или что Ильичев знал, чем именно мы занимаемся). Помогла вечная неустойчивость оплотов режима. Мне пришлось говорить с двумя официальными философами по поводу внесения необходимых, с их точки зрения, изменений в издававшийся (по предложению того же Берга) с моими редакционными дополнениями перевод с французского книги Моля "Теория информации и эстетическое восприятие". Философы были недовольны тем, что я ссылаюсь на материалы нашего семиотического симпозиума. Если не изымать эту ссылку, то, по их мнению, нужно бы добавить в список рекомендуемой литературы и доклад Ильичева против нас. Мне надоедает с ними спорить, я говорю: "Зря это предлагаете. Через два месяца Ильичева снимут и вы сами попросите на него не ссылаться". Проходит два месяца, Ильичева снимают. Мне звонит старший по чину из этих философов и напоминает о залежавшейся в издательстве книге Моля, которую давно было надо выпустить, по его убеждению. Вскоре она выходит с моими добавлениями и, конечно, без упоминания Ильичева.

Одних гонителей и душителей снимали, но вместо них приходили им подобные или худшие. На время оказалось сложнее печатать сборники статей общенаучного характера и устраивать конференции.

Остававшиеся в Институте тезисы нашего первого симпозиума 1962 г. (на них я и ссылался в переводе Моля), которые мы перед его началом успели издать достаточным тиражом, но не полностью роздали участникам, были укрыты под замком в дирекции. Спустя некоторое время, когда явная их опасность для режима уже была менее очевидна, они стали появляться вместо туалетной бумаги в нашей уборной. Меня это не удивило. Наиболее абсурдные черты высшей власти и смехотворных следствий ее действий в России остаются неизменными. Отчим моей мамы историк права Б. И. Сыромятников был видным кадетом - политическим врагом царского режима. Когда бабушка приезжала пожить с нами на дачу, мы в отхожем месте узнавали новые привезенные ею страницы его магистерской диссертации, отпечатанной и запрещенной цензурой перед революцией, - рулоны неразрезанных листов хранились у них дома для гигиенических нужд.

Мы продолжали как ни в чем не бывало работать, написали первую с Топоровым книгу о славянских религиозных системах - для пущей ясности мы их назвали RS. После того, как я подарил вышедшую книгу Надежде Яковлевне Мандельштам, она мне рассказала, что сперва сердилась на нас за непонятное сокрашение, а поняв, что оно для отвода глаз, для "непуганых идиотов", развеселилась. Часть эзотерических оборотов в публикациях тех лет определялась необходимостью обмана цензоров и редакторов.

О наших трудностях узнал Ю. М. Лотман, к тому времени сам со своими тартускими друзьями и учениками двигавшийся от культурно-исторических исследований к семиотическим. Он предложил нам помощь в издании трудов, в Москве запрещенных, и в устройстве конференций, которые в то время в столице стали невозможными. Так возникла тартуско-московская семиотическая школа - в большой степени ее быстрое создание было стимулировано строгостью официальных запретов.

Первые встречи в Тарту были для всех настоящим праздником. Но и о них доложили кому надо. Нас попросили рассказать о том, что мы делаем в Тарту, на заседании дирекции Института. Топоров потом сказал мне, что общее настроение в нашу пользу установилось с самого начала. Большинству присут-

стр. 106

ствовавших заведующих отделами наше направление поисков показалось интересным. С этого времени завязывается научное сотрудничество с В. Д. Королюком и его сектором, продолжавшееся до его болезни, а потом продолженное его преемниками.

Но все же существовало негласное мнение, по которому дирекцией нам предписывалось по преимуществу заниматься лингвистикой, не переступая ее границ. Об этом от меня узнали Лотман и его жена З. Г. Минц. Поэтому, когда они задумали большую блоковскую конференцию в 1975 г., Лотман прислал мне приглашение не на нее, а на устроенное им особое мероприятие. В специальном письме он просил меня в эти дни приехать в Тарту для доклада о бинарных оппозициях (которыми я в то время на самом деле много занимался) для методологического семинара его кафедры. Дирекция нашего Института приняла мудрое решение: разрешить мне командировку, но послать вместе со мной лингвиста Смирнова из сектора, параллельного нашему. Предполагалось, что он расскажет о том, как я себя вел и не нарушил ли положенных табу. Когда мы с женой уселись в поезд, неожиданностью было то, что Смирнов уже сидел в соседнем купе. Но когда в шесть утра поезд пришел в Тарту, наступила очередь удивляться Смирнову. На площадь перед вокзалом высыпали все москвичи, приехавшие на блоковскую конференцию. Откуда столько народу? - недоумевал Смирнов, ничего о конференции не знавший.

Заседания конференции начинались рано, а меня надо было послушать до них, чтобы все могли потом на нее успеть. Смирнова пригласили на назначенный ранний час. Все собрались, а его нет. Без него начинать нельзя. Он должен в Москве все сообщить тем, кто его послал. Лотман берет такси и объезжает те места в Тарту, где Смирнов мог спокойно выпивать. У них был свой собственный Смирнов с той же фамилией и с теми же общественно полезными функциями. Московского Смирнова нашли у Смирнова тартуского, привезли, я прочитал доклад. Из приехавших на блоковскую конференцию Лотман пригласил на этот семинар с моим докладом и С. С. Аверинцева. Тот послушал, пришел в искренний восторг и воскликнул: "Вячеслав Всеволодович! Вы же занимаетесь поэтикой Бога". Может быть, это замечание и осталось незамеченным и прошло мимо Смирнова. Но по окончании конференции я встретил его на улице. Он с беспокойством спросил меня, не буду ли я возражать, если он еще задержится. В Тарту ему понравилось. Наши роли внезапно переменились, теперь он у меня спрашивал, можно ли ему остаться. Когда мы возвращаемся в Москву, оказывается, что Смирнов объявляет специальный доклад у себя в секторе: в нем он пересказывает мой доклад. До того он мало слышал об этой науке. Был занят другим. Я начал его приобщение к знанию. Дирекция не возражала.

Из числа международных научных проектов нам удалось благодаря энергии польских друзей - М. Майеновой и С. Жулкевского - начать сотрудничество с польской семиотической группой. Сперва оно касалось стиховедческих занятий, которыми я занимался вместе с акад. А. Н. Колмогоровым и М. Л. Гаспаровым. У нас в Институте в аспирантуре работала М. А. Красноперова, написавшая серьезное исследование в этой области. Во время короткого перерыва между запретами на поездки мне и Топорову довелось в Варшаву съездить на симпозиум по семиотике вместе с С. К. Шаумяном (тот к тому времени заведывал вновь созданным структурным отделом в Институте языко-

стр. 107

знания1). Симпозиум в Варшаве продолжал отчасти тематику нашего предыдущего семиотического. В нем участвовал Роман Якобсон, с которым мы - Топоров и я - там наговорились вволю; из Парижа приехал тогда еще малоизвестный Ролан Барт с докладом, где он излагал идеи транслингвистики, за много лет до того опубликованные Бахтиным (о нем Барт впервые услышал в Варшаве от меня). Польские семиотики были замечательны - среди них был Хмелевский, открывший сходство древнекитайского языка с исчислениями математической логики, и несколько логиков из числа принадлежавших к блестящей варшавско-краковской школе. Больше всего меня поразило, сколько, несмотря на все превратности истории, в Польше в поколении старше меня и Топорова оставалось людей среднего возраста, искренне преданных науке и человечески надежных: у нас большинство их сверстников погибли в лагерях и на фронте. Многие из этих чудесных польских ученых, как А. Богуславский, потом играли видную роль в Солидарности.

Жизнь Сектора в Москве богатством еженедельных докладов, их смелостью и разнобразием соперничала с лучшим, что удавалось видеть во время редких выездов заграницу. Самые для нас интересные из заграничных гостей выступали на секторе с докладами, как А. Вержбицка и французский математик Рене Том - создатель теории катастроф и математических моделей морфогенеза (в выступлении у нас он прилагал их к языку и теории сюжета). Я не преувеличу, если скажу, что подобная свобода обсуждений в то время, кроме нашего сектора, в Москве была разве что в Музее изобразительных искусств им. Пушкина. В нашем Институте работал в соседней комнате над создаваемой им новой областью знания - ностратикой гениальный В. М. Иллич-Свитыч; друживший с ним (будущий чл. -корр. РАН) В. А. Дыбо (когда-то мой аспирант) разрабатывал новую систему сравнительной акцентологии. Их семинар привлекал выдающихся новых ученых, как Старостин, не раз и нам рассказывавший о своих работах. К акцентологическим новшествам Дыбо и Иллича-Свитыча в одной из своих книг примкнул и состоявший в нашем секторе будущий академик А. А. Зализняк (студентом я его знал с первого курса, когда принимал у него экзамен по введению в языкознание: ему принадлежит красивая по сути и по виду запись моего первого курса по сравнительной грамматике индоевропейских языков; он был соавтором нашей с Топоровым первой совместной общей статьи по семиотике религии). Воздух Института (как и всей научной эпохи) дышал большими открытиями. В Институте каждый из нас занимался любимыми темами. Накладываемые обстоятельствами ограничения касались в основном работ, считавшихся плановыми и допускавшихся потом в печать.

Мне и помогавшему мне ученому секретарю Сектора (незабываемому энтузиасту науки И. И. Ревзину, а после его смерти - Т. М. Николаевой, вернувшейся к этой роли, которую она исполняла и в самые первые годы существо-


1 С. К. Шаумян благодаря своим родственным связям со знаменитым большевиком-героем пользовался поддержкой в ЦК партии, что он использовал для пропаганды структурализма. В Институт языкознания С. К. Шаумян пришел по приглашению его директора В. В. Виноградова из нашего Института еще в пору реализации постановления 1960 г. - оно писалось в расчете на то, что Шаумян возглавит сектор, создававшийся в нашем Институте; но, перебежав к Виноградову, который хотел в новой ситуации приблизить к себе влиятельного структуралиста, Шаумян опрокинул первоначальные планы, после чего и обратились к В. Н. Топорову.

стр. 108

вания Сектора) приходилось время от времени совершать бюрократический обряд. Мы шли с набросками своих планов к курировавшему сектор заместителю директора Ю. В. Богданову. Вместе с ним нужно было установить, какие работы обозначаются как плановые. Это требовало некоторого знания страхов и намерений начальства и полета воображения. Дорогой ценой наших мучений остальные сотрудники получали возможность почти безоблачного существования на протяжении целого года. Моя жена мне сочувствовала и мечтала о времени, когда и я мог бы, укрывшись за чьей-нибудь широкой спиной, спокойно заняться только своими собственными разысканиями.

Дополнительные сложности возникли в середине 1960-х годов. По моей инициативе несколько сотрудников Сектора участвовали в подписании коллективных писем протеста против возобновившихся политических преследований. Нас стали вызывать к начальству. Так называемые подписанты должны были потом оправдываться перед дирекцией, с каждым из них беседовавшей.

На одной из бесед нам говорили, что не нужно было сразу писать письма, а можно было бы сперва довести свое мнение до руководства Института. Я напомнил об этом заместителю директора Резонову (в духе русских пьес XVIII в. он соответствовал своей фамилии), когда пришел к нему выразить свой официальный протест по поводу вторжения наших войск в Чехословакию. Он меня выслушал, пообещал довести мое мнение до высоких начальников и после этого включил меня в список сотрудников, которым давали читать секретный "Белый ТАСС", содержавший много подробностей происходившего.

О вторжении в Чехословакию я снова заговорил, когда ко мне пришли из партбюро с требованием послать для работы в колхоз (на картошку) нескольких сотрудников (в том числе двух докторов наук - Зализняка и Ревзина). Я сказал, что отказываюсь сделать это, даже если в угол комнаты Сектора поставят танк и наведут на меня его орудие. Бессмысленность растраты человеческих сил меня поражала. Заявление подействовало. От меня отступили. Мы оставались беспартийным и крамольным Сектором. За это приходилось расплачиваться.

Многим - в частности, тем, кто не хотел каяться и просить пощады - разговоры в дирекции надолго закрывали дорогу на поездки в заграницу. Мне, Топорову и другим сотрудникам Сектора нередко приходили из-за рубежа приглашения приехать на конференцию или читать лекции. Нас никуда не пускали (после варшавского симпозиума меня ни в одну страну - 17 лет, в так называемые капиталистические страны за пределы зоны советского влияния -30 лет - столько же, сколько после изгнания из-за поддержки Пастернака я не мог преподавать в Московском университете).

Иногда об официальной реакции на полученное дирекцией приглашение я узнавал косвенным образом. Однажды я получил телеграмму от восточно-немецкого видного лингвиста - финно-угроведа вице-президента берлинской академии Штейница. Он желал мне выздоровления и сообщал, что приглашение остается в силе вплоть до моего выздоровления. В этом особом смысле оно так и не наступило. Вернувшийся из поездки в ГДР диретор Института Хренов отвел меня в сторону и сказал: "Вы знаете, кто там к Вам хорошо относится?", мучительно поморщился, вспомнил что-то из меню и выпалил: "Шниц!"

Более занимательным был официальный ответ на приглашение приехать в Сорбонну, посланное от имени Леви-Строса и Вернана. Как они мне рассказа-

стр. 109

ли много лет спустя, когда я туда, наконец, добрался, им ответили, что в Академии много Ивановых и меня среди них не удалось разыскать.

Ото всего этого у академических чиновников сложилось представление обо мне как о человеке, которым можно угощать видных приезжих. А с наступлением разрядки их число увеличивалось. Как-то мне позвонили довольно поздно ночью из дирекции. Они передавали наказ из Президиума Академии. Мне поручается встречаться с итальянским лингвистом Бонфанте. Я хорошо знал и использовал его прекрасные работы 1930-х годов, но никогда до того его не видел. Живость и многосторонность интересов этого сверхмоложавого старика меня порадовала. Он удивлялся, почему Академия наук его так пышно принимает. В свое время он, правда, был в республиканской Испании, а потом бежал от фашистов в Нью-Йорк, где дружил с Романом Якобсоном в созданном тогда беглыми эмигрантами из Европы Вольном Институте высших исследований. Но по возврашении в Италию он был среди немногих известных людей, не разделявших популярные во всей стране левые взгляды. Наш директор и другие официальные люди в Академии, невзирая на это всячески хотели его ублажить. Он прочитал лекцию об этрусском языке, которым я перед тем начал серьезно заниматься. Мы много говорили с ним о науке, ходили с ним и моей женой Светланой в кино, развлекали как могли. Меня он очаровал тем, как в первую же встречу попросил разыскать в другой гостинице молодую даму из Германии, с которой вместе Бонфанте летел в Москву, - его сердце оставалось молодым. Потом мы с ним виделись и при его следующих наездах в Москву и - когда для меня открылись запертые ворота в мир - у него дома в Риме.

Еще большее волнение у чиновников вызвал приезд делегации калифорнийского института, специализировавшегося на парапсихологических исследованиях. Для того, чтобы их принимать, не годилось достаточно жалкое помещение нашего Сектора в доме возле Белорусского вокзала, куда переехал институт из уютного особняка Армандов. Комната бывшей фабрики-кухни показалось начальству неподходящим местом для разговоров о запретных духовных темах. Меня просили в этот день обосноваться в кабинете зам. директора. В назначенный час я увидел входяшего в это кабинет американца средних лет в одежде буддийского монаха. Он рассказал мне о времени своего обучения дзен-буддизму в Японии, о буддийском монастыре возле Сан-Франциско. Мне довелось встретиться с ним дважды уже в новые времена. Когда в начале перестройки еще раз пожаловала подобная делегация и был устроен советско-американский симпозиум на вновь дозволенные полуоккультные темы, он был одним из главных участников. А второй раз, когда я читал лекции в Стэнфорде, он меня пригласил отметить с ним вместе День благодарения под Сан-Франциско. Он повез меня в дом своей бывшей жены. Она в этом дзен-буддийском домике живет с их общей дочкой и своей подругой-лесбиянкой. За столом с нами была и дочь этой подруги, рожденная от тоже присутствовавшего гомосексуалиста, давшего свою сперму для ребенка. Мой монах живет в другом штате с новой приятельницей. Из Калифорнии он уехал после отраженного в печати (и даже в посвященной ему книге - почти бестселлере) сексуального скандала, когда один из богатых спонсоров буддийской общины увидел сандалии своей жены у входа в келью монаха, оказавшегося ее любовником. Я получил урок теперешних нравов и изнанки святош.

стр. 110

Контакты с Западом и поощрялись (если так распоряжалось высшее начальство), и считались крайне опасными.

В нашем Институте большие сложности возникали после отъездов за границу. В Израиль эмигрировал успешно у нас работавший Дима Сегал. Госбезопасность, и так не сводившая с нашего Сектора глаз, вовсе ополоумела. Через отдел кадров сделали попытку завербовать бедную Волоцкую. Она была перепугана и стала сходить с ума буквально на глазах у кагэбэшников - по-своему тоже перепугавшихся. В припадке безумия она призналась, что ее вербовала женшина-зубной врач из Южно-Африканского Союза, которая пыталась получить у нее диссертацию о русском словообразовании. Некоторых из моих знакомых вызывали и допрашивали по этому делу. Границы между сумасшествием и деятельностью спецслужб не существует.

В самом конце 1970-х годов мое положение в Институте с официальной точки зрения было удивительным: я оставался в должности заведующего сектором, хотя уже несколько раз было пропущено время, когда было положено снова переаттестовать меня в этой должности. Для этого требовались обычные письменные характеристики благонадежности (в том числе - при всей моей беспартийности - и от партийного бюро). А их давать не хотели или боялись. Увольнять же меня или отстранять от должности директор Д. Ф. Марков тоже не решался.

В качестве зав. сектором я должен был участвовать во всех ответственных обсуждениях. Холодная война разгоралась. Членам дирекции и руководителям секторов велели прийти всем на занятие по гражданской обороне в подземелье под зданием Московского университета на Ленинских Горах. Длинный спуск в лифте - словно проваливаешься под земную кору. Входим в огромный и очень мрачный зал. Занятие ведет человек в военной форме. Он нам сообщает, что это подземелье - бомбоубежище нашего Института, куда мы должны направиться в момент объявления воздушной тревоги. Меня поражает это с точки зрения топографии - Институт находился в Трубниковском переулке, и оттуда добраться до Ленинских Гор было нелегкой задачей и в мирное время. Но никто не выражает удивления. В Америке знакомая из высших чиновников мне сказала, что к убежищу в Скалистых горах предполагали доставить вертолетами только заведующих отделами госдепартамента, но не более мелких служащих. А в автобиографическом романе покончившего с собой одаренного польского писателя-эмигранта Косиньского описывается такое противоядерное бомбоубежище в Калифорнии, куда в случае тревоги будет допущена вдова знакомого с владельцем убежища умершего миллионера, но не ее теперешний друг-эмигрант. Левиафаны на всех широтах отвратительны. Возвращаюсь в Москву.

Наш инструктор разворачивает отпечатанную цветную карту. На ней показаны вероятные пожары улиц Москвы после попадания в них бомбовых ударов. Он спокойно, подробно и очень по-деловому (как-никак это - его специальность) рассказывает о том, как будет гореть город и что случится с отдельными его частями. Ко мне подходит один из членов нашего партбюро - специалист по новейшей истории, ни до ни после этого никогда со мной не общавшийся, и с ужасом мне шепчет: "Это противно всему человеческому".

Лекция тем временем продолжается. Мы узнаем малоприятную новость - бомбоубежище настолько глубокое, что оно находится ниже уровня город-

стр. 111

ской канализации. Не надо беспокоиться, будут приняты все меры, чтобы нас не затопило.

Нам показывают дверцы больших шкафов. Там должна находиться пища, рассчитанная на время нашего пребывания в убежище. "Ее завезут сюда вовремя". Мы достаточно знаем порядки в стране, чтобы быть уверенными - если каким-то чудом добежим сюда и нас не затопит нечистотами, умрем здесь с голоду и отсутствия питья.

Я и до того часто поглядывал на те швы над эскалаторами на стенах зданий метро, где мы предполагали увидеть намек на будущие щиты, которые появятся там "в случае чего". Теперь, когда молодежь с увлечением читает описания этих "гермозатворов" и других подробностей будущих подземных убежищ в научно-фантастических романах Дмитрия Глуховского о московском метро, я начинаю размышлять о границах оптимистического воображения. Ведь надеяться на то, что кто-то там выживет, - значит быть достаточно легковерно благодушным. Я довольно хорошо знал академика Ю. Б. Харитона - руководителя той части ядерного проекта "Арзамас", в которой участвовал А. Д. Сахаров. Мне рассказывали, как Харитон вместе с членами семьи любовался видом звездного неба. Из него вдруг вырвалось признание - он задумывается, сколько из этих миров - след ядерных войн, которые дотла сожгли астральные тела. Когда я рассказываю об этом знакомым ученым, они возражают - никто ведь не доказал, что такое возможно, мы не знаем, сколько бомб понадобится, чтобы Земля не "показалась звездой" (как в стихах Блока об этом), а оказалась ею. Во всяком случае, ученый нашего времени смотрит на звездное небо не глазами Канта. И гадает, расплавится ли вся земная кора.

Эти переживания вместе со знакомством с предсказаниями Римского Клуба (сообщества ученых, делавших серьезные прогнозы на компьютерах), о которых я узнал от дружившего с моими родителями и со мной акад. П. Л. Капицы, заставили меня всерьез задуматься над судьбой человечества, его возможной гибелью в середине XXI в. и задачей его спасения. Я написал первый набросок статьи об этом, прочитал его знакомым студентам - товарищам учившегося в университете сына. Они не были заинтересованы. К продолжению этих занятий я смог обратиться больше десяти лет спустя, когда вместе с другими экспертами ООН готовил Копенгагенскую встречу в верхах (ни Клинтон, ни Ельцин на нее не приехали, она была сорвана). Эксперты образовали группу "Триглав" - по названию места в Словении (возле Любляны), где мы впервые собирались в 1994 г. Я продолжаю участвовать в работе "Триглава", в нашем сборнике, к которому писал предисловие В. Гавел, напечатал статью "По пути в ноосферу", развивающую идеи Вернадского. "Триглав" (неправительственная организация, ассоциированная с ООН) надеется способствовать созданию мирового правительства с целью предотвращения глобальных угроз, опасность которых удесятеряется с каждым годом.

К концу 1970-х годов моя давнишняя болезнь, о которой я упоминал, все больше мешала ходить, понадобилось устроить непростую операцию. По просьбе знакомых академиков в ее организации участвовало тогдашнее академическое начальство. Это при значимости каких-то неуловимых личных связей в стране полного беззакония неожиданно помогло другим сторонам моей жизни - после 30 лет оказалось возможным защитить заново (на другую - теперь балто-славянскую - тему) докторскую диссертацию - предыдущую (хеттологическую) ВАК намеренно потерял и за три десятилетия не мог собрать-

стр. 112

ся найти. Спустя месяца два после защиты в Вильнюсе (в самой России смельчаков не было) мой литовский друг просил меня приехать. Выехав со мной на машине за город, он рассказал, что и новая диссертация со всем делом о защите потеряна ВАКом. Вернувшись в Москву, я написал письмо лингвисту Степанову, ведавшему диссертациями в ВАКе. Я объяснял ему, что не рассчитываю прожить еще столько же лет, сколько прошло между двумя защитами (я ошибся - как раз сейчас я мог бы пробовать защититься в третий раз). Диссертация нашлась, как сообщил моей жене позвонивший ей в День Победы Степанов - он поздравил ее с Победой и с обнаружением пропажи.

Оказалось, что и поездки в восточноевропейские страны снова стали (на время) возможными. Но характеристику для очередной поездки должен был утвердить райком партии. Меня туда привел представитель нашего партбюро. Он изрядно волновался - или трусил? Секретарь райкома, послушав мое личное дело, спросила: "Как могло выйти, что Вы, такой ученый, столько лет не были за границей?" Я ответил: "По разным причинам. В том числе и потому, что у меня болела нога". На это она возразила: "Ну, если из-за ноги, тогда, когда поедете обратно, не спешите, берегите ногу". Я вспоминаю теперь ее совет. А в тот год оказалось возможным съездить еще и по приглашению в Венгрию, где нам с женой Светланой удалось встретиться со Светланиной матерью Раисой Орловой - ее вместе с мужем Львом Копелевым указ Брежнева двумя годами раньше лишил советского подданства, когда они поехали в гости к Генриху Беллю. Встреча с Раей еще раз убедила меня в том, что от всевидящего глаза все же иногда можно ускользнуть - в это именно время, пока мы собиралисть в Венгрию, мою жену разыскивали, чтобы распросить о немецком студенте, приносившем нам письма от ее родителей.

Последняя из чудо-поездок тех лет была в Польшу. Совместные занятия с польскими учеными продолжались. Я тогда продолжал заниматься афазиями - расстройствами речи, вызванными поражением речевых зон коры. В этих занятиях с польской стороны участвовала Межеевска. Своей категорической настойчивостью (я не уйду отсюда, пока вы этого на сделаете, - говорила она) Межеевска добилась обещания от нашей дирекции, что по окончании военного положения меня пошлют для занятий с ней в Польшу. Ее не решились ослушаться. Для меня это был урок, как надо себя вести. Все было выполнено по договоренности с ней. Из самых сильных впечатлений того времени - встреча с Попелюшко. Я был на устроенной им службе, в которой участвовали делегации разных заводов, и подпольные поэты солидарности читали свои стихи. В следующий приезд в Польшу я был у этого же костела на могиле Попелюшко - его убили агенты охранки.

При всем трагизме основного сюжета фарсовая сторона преследует неотступно: во время поездки в Польшу снова со мной вместе был послан тот самый Смирнов из другого сектора. В Варшаве я долго был в гостях дома у одной из сотрудниц Института литературоведческих исследований. Когда возвращаюсь около полуночи в гостиницу, у моего номера стоит дожидающийся меня Смирнов - он расположился в соседнем номере, как тогда в купе. "А я уже начал волноваться, не случилось ли чего с Вами", - жалуется он мне.

О том, что я в не совсем обычном положении в Институте, мне напомнил телефонный звонок примерно зимой 1982 г. Очень зычный и уверенный в себе голос мне сообщил, что я назначен ведать работой по лингвистике во вновь созданном Научном Совете "Сознание" при правительстве: религией в нем

стр. 113

должен заниматься С. С. Аверинцев, математикой - Ю. И. Манин. Их обоих я хорошо знал, мы дружили. Мое назначение меня не удивляло - я тогда много занимался не только афазией, но вообще связью языка с полушариями мозга, делал об этом доклады, писал статьи и книги. Смущало то, что все обставлялось таинственно (как все серьезные научные дела в те годы холодной войны и как поход в бомбоубежище), и надо было прийти в какую-то неведомую простым смертным комнату в академическом здании на Волхонке, 14 (где висела мемориальная доска о выступлении там Сталина в начале 1930-х годов). На улице было очень холодно, в Институте философии на втором этаже климат тоже не был тропическим. В загадочной комнате, куда я пришел, работал какой-то дополнительный нагревательный прибор и было очень жарко. Обладатель зычного голоса сидел в очень хорошо натопленном помещении в подтяжках, без пиджака, за подобием шлагбаума, охранявшего его и его владения. Нас обоих ждала неожиданность. Он мне не поверил, что я заведую сектором в академическом гуманитарном институте. Копии личных дел всех руководителей секторов должны были находиться у него в этой комнате за шлагбаумом. Он был в недоумении. Я вдруг понял - система меня на время потеряла. Мой друг поэт Д. Самойлов говорил, что мы можем жить, потому что у нас в стране главная наука - щелеведение. Знание того, в какую щель можно залезть, обманув бдительность возможных преследователей. Для нашей семиотики такой щелью до поры до времени были занятия в Тарту и Кяэрику (спортивная база университета под Тарту, Лотманом превращенная в трамплин для прыжка семиотики в будущее). Для меня щелью оказался Сектор, которым вопреки всему я продолжал заведовать. Границы русской безалаберности неисчерпаемы и иногда она заменяет отсутствующую свободу.

Среди тем, которыми, согласно утвержденным планам, мы не только должны, но обязаны были заниматься, был погребальный обряд. На его примере можно было попробовать соотнести лингвистические реконструкции с археологическими данными. Составив программу конференции о погребальном обряде, я потом подумал, что сплошная тематика погребений едва ли поднимет настроение слушателей. А меня с юности занимали идеи "Философии общего дела" Федорова, редчайшее первое (алма-атинское - Петерсон-старший был в этом городе в ссылке при царизме) издание которой было в библиотеке моего отца. Наш с Топоровым университетский учитель Петерсон был сыном ученика и душеприказчика Федорова, в юности перепечатывал его труды на пишущей машинке-ремингтоне, хранил у себя дома рукописи недопечатанных частей "Философии общего дела". Я думал, что и реконструкции, которым Петерсон нас учил, - попытки воскресить во плоти - в звуках - речь наших умерших предков. Меня всегда волновало то, как федоровская задача добиться с помощью науки физического воскрешения мертвых отразилась в "Про это" Маяковского, в прозе Платонова и в замечательных картинах Чекрыгина. Я позвал на заключительный доклад на конференции знатока философии Федорова Светлану Семенову. Среди мной пригашенных был талантливый генетик Кирилл Гринберг. Он потом взял у меня для чтения том Федорова (его как раз переиздали, но испугались и не знали, как распространять, - я его получил как подарок от ДОСААФ Института - может быть намек не на воскрешение, а на то, что до него?). Кирилл был поражен. Идея музея в его генетическом воплощении особенно его потрясла. Мы знали, что пора клонирования

стр. 114

близка. Кирилл умер рано, но я от него узнал о близости чаяний Федорова к надеждам науки недалекого будущего.

А поездки на время оборвались. Иностранная комиссия Союза писателей взялась было меня оформлять в Югославию на конференцию по авангарду. И тут они обнаружили, кто родители моей жены и где они находятся. Мне передали, что по словам кагэбэшника, входившего в районную комиссию по выездам, меня больше никогда не выпустят за границу. Система меня обнаружила, но ей самой недолго оставалось жить.

Были трудности с присуждением сотрудникам Сектора (даже таким с международной славой, как Топоров) давно ими заслуженных степеней. Для этого опять-таки требовались утвержденные институтским "треугольником" (дирекцией, профкомом и партбюро) характеристики. Как-то я заговорил об этом с В. К. Волковым, тогда секретарем партбюро (позднее он стал директором). Мы стояли у ворот, которые вели во двор особняка Армандов. Волков изощрялся в формулировке остроумных характеристик ситуации ("поворот налево всегда запрещен"). По его словам, помочь нашим сотрудникам никак не удавалось, хотя он отлично понимал и не без блеска описывал абсурдность ситуации.

Хотя и с большим трудом, но все же вопреки всему удавалось привлечь в Институт талантливую молодежь. Сперва в аспирантуру, потом в штат сотрудником удалось не без труда зачислить очень одаренного Е. Хелимского. Я принимал у него вступительный экзамен по венгерскому (которым успел позаниматься в Будапеште). Его способности меня вдохновляли. Как-то я предложил на заседании сектора сделать через неделю доклад о соотношении тохарских языков с повлиявшими на них финно-угорскими. Это не было прямой областью интересов Жени. Но ко времени моего доклада он успел подготовить свой содоклад. Благодаря его знаниям и энергии удалось провести в разгар перестроечных волнений международную конференцию по связям финно-угорских языков с индоевропейскими. Хелимский был одним из главных вдохновителей бурно развернувшихся в это время работ по установлению родства семей языков внутри макросемей - мы до сих пор сохраняем первое место в мире в этой вполне новой части сравнительного языкознания.

В годы перед перестройкой я по-прежнему еще не мог читать лекции в университете. Беспокоило то, что пропадают неиспользованные возможности. Я пробовал начать лекции для институтской молодежи (я пробовал это делать в разное время за годы работы в Секторе). Ход событий все повернул. Через несколько лет я снова в Московском университете, а перед этим - в Историко-архивном институте (потом РГГУ) - у Ю. Н. Афанасьева.

Перемены в стране сделали возможными многочисленные поездки - упомяну первую. На "Запад" - в Турцию! - там был ассириологический съезд, куда мы поехали с моим соавтором и другом акад. Т. В. Гамкрелидзе и бывшим моим аспирантом-хеттологом В. Г. Ардзинбой (впоследствии - президентом Абхазии). Навсегда я запомнил и одну из первых и самых значимых конференций - в Бергамо в Италии об отце Павле Флоренском, изданием и изучением трудов которого мы занимались еще тогда, когда стали печатать их в лотмановских трудах по знаковым системам. Когда я вернулся из Бергамо, один из институтских недоброжелателей прошипел мне на ухо, что не одобряет этой поездки и ее темы.

стр. 115

Но должен сказать, что это было редким исключением. Большинство знакомых и даже малознакомых сотрудников Института (не исключая и членов партбюро, неожиданно оказавшегося весьма передовым) помогали мне во всех начинаниях времени перестройки (недаром меня очень большим большинством выбрали в создававшийся новый демократический ученый совет Института) - в общеинститутском семинаре, куда для рассказа о Катыни я пригласил Н. Я. Эйдельмана, в обсуждениях, предшествовавших моему выдвижению в народные депутаты от Академии наук СССР, и в последовавших моих депутатских отчетах после того, как меня выбрали, и я пробовал выполнять наказы институтских избирателей.

В те годы я часто видел отца Александра Меня. В один из самых подробных наших разговоров он мне внушал, что в мире мафий у нас должен быть ответ им и мы не должны отказываться от административных обязанностей. Он уговорил меня согласиться с решением общего собрания сотрудников Библиотеки иностранной литературы, которые выбрали меня новым директором. Тогда я должен был пожертвовать своим заведыванием сектором. Я рад, что сменившая меня Т. М. Николаева (когда-то моя студентка, занимавшаяся у меня хеттским языком, потом работавшая со мной в группе машинного перевода Института точной механики и вычислительной техники - и столько лет в нашем Институте) сумела продлить жизнь Сектора, обновив его состав и привлекая все новых молодых сотрудников. Для меня Сектор - большая часть зрелой счастливой жизни со всеми украшающими и утяжеляюшими ее приключениями, невзгодами и взлетами.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

1. Иванов Вяч. Вс. Академик А. И. Берг и развитие работ по структурной лингвистике и семиотике в СССР // Путь в большую науку: Академик Аксель Берг. М., 1988.

2. Иванов Вяч. Вс. Из истории кибернетики в СССР: Очерк жизни и деятельности М. Л. Цетлина // Очерки истории информатики в России / Ред.-сост. Д. А. Поспелов, Я. И. Фет. Новосибирск, 1998.


© biblioteka.by

Permanent link to this publication:

https://biblioteka.by/m/articles/view/ЧЕТВЕРТЬ-ВЕКА-В-ИНСТИТУТЕ-СЛАВЯНОВЕДЕНИЯ

Similar publications: LBelarus LWorld Y G


Publisher:

Беларусь АнлайнContacts and other materials (articles, photo, files etc)

Author's official page at Libmonster: https://biblioteka.by/Libmonster

Find other author's materials at: Libmonster (all the World)GoogleYandex

Permanent link for scientific papers (for citations):

ВЯЧ. ВС. ИВАНОВ, ЧЕТВЕРТЬ ВЕКА В ИНСТИТУТЕ СЛАВЯНОВЕДЕНИЯ // Minsk: Belarusian Electronic Library (BIBLIOTEKA.BY). Updated: 01.07.2022. URL: https://biblioteka.by/m/articles/view/ЧЕТВЕРТЬ-ВЕКА-В-ИНСТИТУТЕ-СЛАВЯНОВЕДЕНИЯ (date of access: 05.10.2024).

Found source (search robot):


Publication author(s) - ВЯЧ. ВС. ИВАНОВ:

ВЯЧ. ВС. ИВАНОВ → other publications, search: Libmonster BelarusLibmonster WorldGoogleYandex

Comments:



Reviews of professional authors
Order by: 
Per page: 
 
  • There are no comments yet
Related topics
Publisher
Беларусь Анлайн
Минск, Belarus
274 views rating
01.07.2022 (827 days ago)
0 subscribers
Rating
0 votes
Related Articles
Погрузитесь в мир гидравлических тележек: от базовых принципов до нюансов эксплуатации. Детальный анализ работы рохли для профессионалов складской логистики и всех интересующихся.
4 days ago · From Беларусь Анлайн
Популярность образовательных онлайн-платформ, таких как Skillbox.by, объясняется рядом факторов, отражающих изменения в потребностях обучающихся и особенностях современного мира. В условиях стремительного развития технологий и роста конкуренции на рынке труда, онлайн-образование становится важным инструментом для профессионального развития.
7 days ago · From Беларусь Анлайн
ЧТО ТАКОЕ "ОБЩИЙ ЭЛЕМЕНТ" В СЛОЖНОСОЧИНЕННОМ ПРЕДЛОЖЕНИИ И КАК БЫТЬ С ЗАПЯТОЙ?
11 days ago · From Yanina Selouk
ИНОЯЗЫЧНАЯ ЛЕКСИКА В РУССКОЙ РЕЧИ ПЕРИОДА ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЫ
12 days ago · From Yanina Selouk
"СЛОВАРЬ РУССКОГО ЯЗЫКА XIX ВЕКА"
19 days ago · From Yanina Selouk
ФОРМЫ ОВЕЩЕСТВЛЕНИЯ ТЕКСТА
19 days ago · From Yanina Selouk
"БУКВА ЗЮ"
30 days ago · From Yanina Selouk
КОНСТРУКТИВНО-СТИЛЕВЫЕ ВЕКТОРЫ
30 days ago · From Yanina Selouk
О СИНТАКСИСЕ ПРОЗЫ ПОЗДНЕГО А. П. ЧЕХОВА
34 days ago · From Yanina Selouk
НЕ ВСЕГДА ПИШЕТСЯ ТО, ЧТО СЛЫШИТСЯ
35 days ago · From Ales Teodorovich

New publications:

Popular with readers:

News from other countries:

BIBLIOTEKA.BY - Belarusian digital library, repository, and archive

Create your author's collection of articles, books, author's works, biographies, photographic documents, files. Save forever your author's legacy in digital form. Click here to register as an author.
Library Partners

ЧЕТВЕРТЬ ВЕКА В ИНСТИТУТЕ СЛАВЯНОВЕДЕНИЯ
 

Editorial Contacts
Chat for Authors: BY LIVE: We are in social networks:

About · News · For Advertisers

Biblioteka.by - Belarusian digital library, repository, and archive ® All rights reserved.
2006-2024, BIBLIOTEKA.BY is a part of Libmonster, international library network (open map)
Keeping the heritage of Belarus


LIBMONSTER NETWORK ONE WORLD - ONE LIBRARY

US-Great Britain Sweden Serbia
Russia Belarus Ukraine Kazakhstan Moldova Tajikistan Estonia Russia-2 Belarus-2

Create and store your author's collection at Libmonster: articles, books, studies. Libmonster will spread your heritage all over the world (through a network of affiliates, partner libraries, search engines, social networks). You will be able to share a link to your profile with colleagues, students, readers and other interested parties, in order to acquaint them with your copyright heritage. Once you register, you have more than 100 tools at your disposal to build your own author collection. It's free: it was, it is, and it always will be.

Download app for Android