© В. Г. КОСТОМАРОВ, действительный член Российской академии образования

...У мира книжности были все основания притязать на царственную роль в коммуникативной жизни общества и на главенствующую роль в языковом развитии, в установлении правильности, утверждении общей нормы.

Г. О. Винокур метко заметил, что при письме (т. е. действуя в мире книжности) человек "принужден думать о своем языке, выбирать слова и выражения, т. е. действовать стилистически... все мы в известном смысле беспомощны перед чистым листом бумаги" (Культура языка. М., 1929. С. 168 - 169). Эта беспомощность, заставляющая думать, книжно, литературно обрабатывать свой текст (в отличие от нашей самоуверенности в стихии обычного разговора, где помогает сама обстановка и личный контакт), идет не от различий письменной и устной форм, а от стилевого давления. Во многих случаях это давление заставляет нас и в устном разговоре тоже искать верное слово - как бы точнее сказать, не обидеть и пр. Нас отнюдь не пугает бумага, когда мы на бегу пишем бытовую записку, требующую разговорности, но беспомощны на публике перед микрофоном или телевизионной камерой. Книжные тексты в наше время уже далеко на всегда относятся к письменному общению, разговорные - к устному.

Нынешняя оппозиция устности и письменности, выросшая из желания рельефно выявить и очертить собственно стилевые обусловленности группировок текстов и в известной мере упростить суть стилистики текстов, весьма условна и позволяет рядоположить устность и письменность с другими формами их реализации. Но она иного рода, нежели другие формы овеществления текста. Ее, например, просто не могло быть в дописьменную эпоху, как нет ее и в нынешних бесписьменных языках, тогда как монолог (скажем, в обращениях князя к дружине перед сражением, в заклинаниях языческого проповедника), стихотворные произведения в фольклоре (не говоря уже о пении и оформляющей высказывание жестикуляции) явно есть и были во всех языках. Самое противопоставление письменности и изустности, искус-

Публикуемый материал - фрагмент из новой книги В. Г. Костомарова "Наш язык в действии. Очерки современной стилистики", вышедшей в московском издательстве "Гардарики". См. также: Русская речь. 2005. N 1.

стр. 47

ственного явления (письмо - несомненное изобретение человека) и естественного, относительно. Оно во многом просто закреплено отмеченной многословной неразберихой терминов, которая сильно запутывает проблему классификации текстов и описания их крупных группировок, даже самое понимание языка и его употреблений ("разновидностей употребления").

Виртуальный мир книжности принес миру реальному неисчислимые выгоды и достоинства, обеспечив, в частности, совершенство, богатство, выразительность самого русского языка и разветвленную стилевую систему его употреблений, соответствующую усложняющейся коммуникативной жизни общества. Очевидны и сомнительные следствия его возвышения, среди которых не столько непомерное преклонение перед написанным словом, сколько неправомерное принижение разговорной стихии, а заодно и непочтительное отношение к слову произносимому. Его присутствие в книжном мире, в том числе и животворящее влияние на книжные, прежде всего беллетристические тексты, а через них и на весь литературно-нормативный язык, как бы не замечается; в нем видится лишь форма разговорных бытовых текстов, оно ассоциируется с их строением и отбором средств выражения. Возникает желание увидеть, наряду с великим языком книжности, еще незамысловатый, грубоватый, простоватый "разговорный язык", лишенный даже - подумать страшно! - качества фиксации, хранения, воспроизводства. Возникает идея свести русский язык к книжной форме, а разговорную отбросить на задворки, приравнять ее к диалектной, жаргонной, просторечной.

Наивность, если не вред, этой психологии скрыта, но не мала. Из нее нелепо следует, что носители русского литературного языка в неофициальной обстановке, т. е. основное время своей коммуникативной жизни, общаются на нелитературном языке. Разумеется, устное, звучащее слово от этого не потеряло своего истинного значения как в историческом истоке, так и в текущей современности. Народная мудрость Греции и России, вообще Востока (у Платона: "доверяй слову больше, чем письму") подтверждает его извечную основательность пословицей "Слово не воробей - вылетело, не поймаешь", но в то же время подтверждает (может быть, не без римско-западного влияния) и особую значимость слова книжного, даже вообще написанного, зафиксированного: "Что написано пером, того не вырубишь топором".

Гений А. С. Пушкина, несомненно, различал письменные (то есть, конечно, книжные) и разговорные применения единого русского языка. По его мнению, "писать единственно языком разговорным - значит не знать языка... Может ли письменный язык быть совершенно подобным разговорному? Нет, так же как разговорный язык никогда не может быть совершенно подобным письменному. Не одни местоимения "сей" и "оный", но и причастия вообще и множество слов необходимых обыкновенно избегаются в разговоре. Мы не говорим:

стр. 48

"карета, скачущая по мосту", "слуга, метущий комнату"; мы говорим: которая скачет, который метет и пр., заменяя выразительную краткость причастия вялым оборотом. Из того еще не следует, что в русском языке причастие должно быть уничтожено. Чем богаче язык выражениями и оборотами, тем лучше для искусного писателя. Письменный язык оживляется поминутно выражениями, рождающимися в разговоре, но не должен отрекаться от приобретенного им в течение веков" (Полн. собр. соч. в 10 т. Т. VII. М., 1958. С. 479; вспомним не менее известный его призыв "прислушиваться к языку московских просвирен", которые говорят удивительно чистым языком).

Речь идет не о языке и его составе, тем более не о языках в языке, а о разных текстах на едином языке, о стилевой дифференциации общения. Слово "разговорный" употреблено скорее в значении "народный", который "поминутно оживляет" книжные тексты, но отнюдь не в значении "связанный исключительно с бытовым повседневным разговором", "недостойный из-за своей устной формы".

Если звучащее слово, правда, меньше, чем его изображение буквами, всегда привлекало фонетистов, то в стилистике разговорные тексты, органически связанные с устной формой и охватывающие общение людей когда-то исключительно, а сейчас по большей части, долгое время почитались за объект, недостойный научного изучения. Всерьез интерес к ним возник по-настоящему лишь в 60-е годы XX столетия и походил на всеобщую "золотую лихорадку". Не занимаясь сейчас выяснением причин такого поворота, заметим: вновь открытая обширная золотоносная территория, названная разговорной речью, была необъяснимо противопоставлена книжному языку как другой язык, например, в академической книге "Русская разговорная речь" (М., 1973). Отзвуки этой концепции, в которой "речь" именно как система противопоставляется "языку", причем все это происходит, несомненно, в одном и том же русском языке, обнаруживаются в утверждении, что разговорный текст вообще не является литературным.

Влиятельными оказались мысли западных, в основном романских, лингвистов. Например, часто цитируются слова: "У французов язык письменный и язык устный так далеки друг от друга, что можно сказать: по-французски никогда не говорят так, как пишут, и редко пишут так, как говорят. Эти два языка отличаются, кроме различия в подборе слов, также различным расположением слов. Логический порядок слов, свойственный письменной фразе, всегда более или менее нарушен в фразе устной" (Ж. Вандриес. Язык. М., 1937. С. 141). Конечно же, здесь имеются в виду разговорные тексты (обычно выполняемые устно, но - пусть редко ! - и письменно) и книжные (выполняемые письменно); никогда здесь явно полемическое. Автору очерков из личного опыта достоверно известно, что, например, лекции А. Б. Шапиро можно было публиковать без редактирования, хотя перед ним никогда не было даже конспекта, что А. А. Реформатский и Д. Н. Шме-

стр. 49

лев, а также, думается, сам Ж. Вандриес обычно говорили так, как писали.

Однако вернемся к основной теме. Хотя обусловленная стилевыми явлениями сознательная установка на средства выражения сегодня явно затмила зависимость текстов от форм воплощения, ощущение различия между тем, "как можно сказать" и "как следует написать", пока не исчезло. Формально-деловые и юридические тексты на деле жестко связаны с монологическим письмом, как и научные, хотя последние могут исполняться и устно, а в диспуте и диалогически. Выражая внеязыковую сущность науки и официоза, их КСВ (конструктивно-стилевой вектор) отхода от общего языка в расчете на посвященную среду ориентирует на книжность и естественную для нее письменную форму, позволяющие строго регламентировать выразительные средства (что в известной мере сохраняется и в редком их устном исполнении). КСВ, обслуживающий неограниченную тематику быта и среду непосредственного контакта, ориентирует почти исключительно на устное диалогическое овеществление.

Сегодня все тексты можно и написать, и проговорить, прочитать про себя и вслух (недаром стало столь популярным слово озвучить !), и тем не менее текст научный, как правило, нацелен на вдумчивое чтение, а бытовой - на живой разговор и на соответствующую культурную обстановку, отчего он редко пишется, а составляется без словарно-грамматической насыщенности, с аморфными синтаксическими схемами. Его письменное овеществление влечет за собой (если только не происходит с сохранением условий формы речи, как это бывает, скажем, когда студенты "беседуют" записками на лекции) компенсацию внеязыковых носителей смысла внеязыковыми же приемами - рисунками, схемами, фотографиями при ученом содержании, описаниями - в беллетристике. Кстати, именно в этом одна из причин, почему легче оглашать вслух тексты, созданные для чтения, чем записывать тексты, рождающиеся в устной беседе (если не менять их уже не формальную, а стилевую принадлежность, превращая их в книжные).

Письменная форма, связанная искони и развивавшаяся сугубо в интересах книжности (за исключением выработки достаточно условных и неуклюжих приемов ее передачи в художественных текстах) оказывается просто не приспособленной для воплощения разговорных текстов. Так, наша нынешняя орфография, естественно рожденная в письменной традиции, просто не приспособлена к их фиксации; в этом смысле она, если не ущербна, то явно недостаточна (лингвисты в этих целях прибегают к особым системам транскрипции, нередко на латинице). Забегая вперед: письменный текст, не поддержанный звуком и изображением, на глазах становится трудно воспринимаемым под влиянием масс-медиа - новейшее поколение детей требует сказки с изображением героев и их действий и как минимум прочтения книги вслух.

стр. 50

До недавнего времени был непривычен, неожидан самый факт письменной фиксации разговорного текста. Традиция допускает такое для трагедий и комедий, но и там просто чтение текста вне сценического представления в театре затрудняется необходимостью передать свойственные разговорности стилевые особенности языка. Не будучи специалистом, трудно читать киносценарии - не "записи по картине", ставшие популярным жанром американской литературы, а именно рабочие сценарии, рассчитанные на произнесение, подкрепленное изображением, действием, игрой. Письменная запись любого разговорного текста, даже если в ней зафиксирована интонации, описана жестикуляция и вся "культурная обстановка", непривычна для глаза. Она заметна по причине привычного и несправедливого приравнивания устной формы к стилевой разговорности, а через нее к содержательной бытовщине, чему-то нестоящему: такая запись нарушает наши стилевые ожидания, поскольку излагаемая информация психологически не ассоциируется с книжностью, на которую намекает сам факт записи. Даже ерунда, особенно написанная красиво, воспринимается с уважением.

При нынешнем ослаблении увязки стилевых явлений с формами воплощения текста мы стоим на пороге новых традиция восприятия. Уходит в небытие еще не так давно актуальная проблема "чтения по бумажке", поскольку слушатели чувствительны теперь лишь к нарушению стилевой принадлежности текста и достаточно безразличны к форме его воплощения. Гибнет даже декламация стихов, когда чтец или сам поэт выходит на сцену с книжкой. Не менее отрицательно воспринимается при устном исполнении книжных текстов раскованная непринужденность: докладчик или лектор, читающий специальный научный доклад без конспекта, без демонстрации схем, графиков, слайдов, производит впечатление своей неподготовленности, неуважения к профессиональной аудитории.

Еще в ходе дискуссии по вопросам стилистики было отмечено, что не форма реализации, а стилевая принадлежность текста играет основную роль, что неправомерно списывать на устность и письменность то, что куда в большей степени определяется книжностью и разговорностью. "Представим себе, что мы слышим "гладкую речь" оратора, но затем, познакомившись с письменным докладом того же оратора, обращаем внимание на неуклюжие фразы, как бы расползающиеся в разные стороны... То, что нам казалось очень "гладким" и ясным в устном изложении, может оказаться "корявым" и даже неясным... Встречается и обратное соотношение: иные хорошие стилисты, тонко ощущающие особенности письменного изложения, в устном пересказе своих мыслей то и дело прибегают к всевозможным и ненужным "значит", "вот", "так сказать" и пр." (Будагов Р. А. О языковых стилях // Вопросы языкознания. 1954. N 3. С. 64).

стр. 51

Смена преимущественных связей овеществления КСВектора всех книжных и всех разговорных текстов с определенными формами сопровождается их известной "деформирующей" перестройкой. Так, научный текст, излагаемый устно, не перестает быть собою, но не потому, что будто бы приближается к разговорному, а в силу привносимых этой формой новых возможностей выражения, иных способов осуществления вектора научной книжности. Оратор, отдающий стенограмму доклада в печать, и писатель, читающий публично свое произведение, вынуждены обычно перестраивать текст, но причины чаще всего стилевые. Кроме того, обстановка публичного устного выступления может лишь породить в связи с волнением говорящего или шумом аудитории неловкую искусственность, обилие слов-паразитов.

Жанровое разнообразие текстов неспецифической книжности исторически опирается на письмо, но генетические устно-фольклорные корни постоянно дают о себе знать, а драматургия связана не менее прочно и с декламацией, стихосложением, монологом, пением. При рассмотрении публицистических текстов, безусловно, книжных, стало ясно, что они одинаково могут реализоваться и письменно, и устно, а жанр ораторской речи даже немыслим вне устного исполнения. Налицо и случаи письменного и монологического оформления разговорных текстов.

По словам Б. Шоу, "есть пятьдесят способов сказать "да" и пятьсот способов сказать "нет" и только один способ это написать". У письма тоже есть специфические выразительные возможности: кавычки, шрифты, разные написания. Вспомним двойственные интерпретации устно произносимого античного обещания поставить "статую золотую чашу держащую" или средневекового приказа "казнить нельзя помиловать", вполне однозначных при употреблении знаков препинания на письме. В письменном виде невозможна известная шутка А. А. Реформатского: "а бутылка была невинная / не винная". Без постановки не предусмотренного правилами знака ударения плохо читается написанная фраза "Все могут до утра передохнуть" и т. п.

Впрочем, почти всегда осуществим "взаимоперевод" специфических устных и письменных выразительных средств: написаниями вроде "р-р-разойдись", "важно не КАК, а ЧТО", с одной стороны, и произносимыми выражениями типа "талант в кавычках", "человек с большой буквы". Все это дает обильный материал публицистам и составителям рекламных слоганов.

Вопрос о том, все же насколько форма реализации деформирует диктуемый текстам их конструктивно-стилевыми векторами выбор языковых средств и их композицию, не так прост, как кажется и как хотелось бы большинству исследователей. Главенствующая роль либо содержания, либо характера акта общения в стилевой дифференциации разговорных (обычно устных, но и записанных в личных дневниках и записках, неправленных протоколах, стенограммах, письмах)

стр. 52

и специальных книжных (обычно письменных, но нередко и произносимых на инструктажах, в лекциях) текстов вынуждает прибегать к оговоркам вроде "во многом", "преимущественно", "главным образом". Но даже они вполне нормально могут существовать и в той, и в другой форме (хотя вряд ли в песенной, стихотворной...), отнюдь не теряя при этом своих стилевых примет.

Оценивая соотносительные формы словесного выражения, мы не можем не обратить внимания на такие очевидные факты, как часто встречающиеся в любых устно реализуемых текстах обращения, вводные слова, присоединительные и бессоюзные типы предложений, эмоционально-экспрессивная, обычно сниженная лексика и фразеология. Все это вызвано тем, что устность, исторически ангажированная, завербованная стилевой разговорностью и потому неправомерно ассоциируемая только с бытовой тематикой, в какой-то степени передает и книжным текстам при их устном исполнении независимо, кстати сказать, от того, были ли они первоначально написаны или нет, разговорные языковые особенности, прежде всего связанные с огласовкой, интонацией, наличием жестов и под. Да и письменная форма испытывает напор технических новшеств: так, из-за принтеров, выравнивающих текст, люди стали меньше пользоваться переносами на следующую строку.

Увлекаясь подобными различиями, мы не должны упустить из виду главное - в любой форме текст сохраняет свои основные стилевые приметы. Теперь благодаря масс-медиа мы привыкаем понимать, что разговорные тексты, записанные или нет, буквами или в живом виде на ленте или диске, могут быть серьезными, содержательно достойными и что устное исполнение книжных текстов богаче, выразительнее, доступнее, человечнее их письменного исполнения.

Тезис: в принципе любой текст без серьезного ущерба для своего КСВ может быть воплощен в любой форме - точно так же, как и любыми выразительными средствами, - отстаивается не просто ради "чистоты рассуждения". Трезвая оценка и истинная расстановка явлений стала возможной, когда технический прогресс нынешней эпохи покусился на уникальность письменности. На переломе тысячелетий человечество оказалось на пороге революции в своем коммуникативном существовании, которую вряд ли можно предотвратить, хотя многим не хочется ее ни понимать, ни принимать. В жизнь ворвались атомные реакторы, реактивные самолеты, космические станции, клонирование, генная инженерия, компьютеры, и, как бы ни возмущался наш русский лингвистический и лингвоцентрический консерватизм, наука и техника радикально изменяют языковое существование, характер общения.

Совсем недавнее изобретение ряда современных технических средств позволяет консервировать, хранить, воспроизводить акты общения без какой-либо условности - в звуке и изображении всей "куль-

стр. 53

турной обстановки" с цветом, движением, разве что без запахов (но это, как уверяют специалисты, дело наживное). Сегодня можно лишь гадать, какие уму непостижимые последствия и возможности несет в себе технический прогресс. Их столь же трудно себе вообразить, как изобретателю письменности - созданный на ее основе виртуальный мир книжности.

Высокий темп прогресса инструментария технических средств (иллюстрированная газета, фотография, кинематограф, радио, звукозапись, телевидение, видео, компьютер, цифровая электроника, Интернет...) и материальных носителей информации (та же, что и в книге бумага, светочувствительная пластина, кинолента, магнитная лента, компакт-диск...) несопоставим с многовековым историческим совершенствованием техники письма, а их способности значительно превосходят его, в общем-то, ограниченные возможности. На глазах радиотелефон из диковинки превратился в привычный "мобильник", без которого трудно уже представить себе свою жизнь, и становится своего рода комбайном - гибридом телефона, компьютера, радиоприемника, телевизора и цифровых фотоаппарата и видеокамеры.

Жизнь все больше учит нас не отождествлять привычное, традиционное с единственно правильным, а новое - с вредным и нежелательным. Хитроумные машины, позволяющие записывать, хранить, воспроизводить устные тексты, переняли от письменности те качества, ради которых она была создана и которыми была возвышена. Более того, оказались преодоленными те недостатки, которые были ей свойственны. То, что на письме вынужденно компенсировалось вербально-многословно и неполно, с большими затруднениями: обстановка высказывания, интонация, тон и громкость огласовки, жесты, цвет, движения, вся обстановка акта общения, высказывания, текста, теперь легко воспроизводится в первозданном виде.

Соперник оказывается могущественнее и ускоренно строит свой новый виртуальный мир, вырабатывает свой язык. Да простится это только кажущееся умаление гениального величия первого технического изобретения, позволившего воздвигнуть грандиозное здание книжности: перед нами всего лишь принципиально иное техническое решение той же идеи. И, не надо быть провидцем, с не менее грандиозным грядущим результатом!

Подобно до сих пор не закончившемуся поиску названия порождению первого революционного изобретения в языковом существовании людей (письменность, книжность, словесность, писательство, сочинительство, литература...), нет и определенного имени у дитяти нынешнего. Советскую массовую информацию и пропаганду с запретом интернациональной массовой коммуникации незаметно заменило заимствование mass media, которое, обрусев в виде масс-медиа, дало производное масс-медийный (просто медийный и новейшее мульти-медийный), употребляющееся наравне с масс-коммуникативный. Сейчас, ка-

стр. 54

жется, пришлись ко двору термины мир Интернета, интернет-язык, интернет-текст, но они как-то ограничивают называемый предмет, сводя его к "чату". Можно быть уверенным, что следующие изобретения, а их нельзя не ждать, позволят найти более убедительное и удобное название.

Сегодня трудно не согласиться с тем, что новый виртуальный мир уже возник, но его воздействие на реальную жизнь все еще непредсказуемо; с ним модно связывать зло, вроде ограблений банков или сексуальных извращений. Даже формирующееся в нем использование языка по большей части производит впечатление произвола и порчи, в какой-то мере, вероятно, по причине извечной боязни и отторжения непривычного, но и в силу естественных "болезней роста". Нет сомнения в том, что становление мира книжности тоже проходило нелегким путем "проб и ошибок", что он тоже приносил людям отнюдь не только добро.

Новый виртуальный мир похож на своего великого предшественника и, будем надеяться, партнера на долгие времена в будущем. Они не конкуренты, но этапы коммуникативного развития человечества. Вряд ли стоит пессимистически бояться, что "голубое нигде" (по заглавию американского романа о преступной деятельности хакеров: из романа "The Blue Nowhere". New York, 2002) погубит книжность. Его пришествие, его неизведанные влияния на реальную жизнь вызывают порой серьезное беспокойство и наивное желание отвергнуть его неизбежность, но трезвые головы начинают серьезно его изучать. Все чаще говорят, например, об "информационном обществе", в которое входит человечество (см. хотя бы: M. Castells. The Information Age: Economy, Society and Culture. Vol. 1, 2, 3. Maiden, Massachusets, Oxford, 1996). Настала пора всерьез исследовать и его языковую, стилевую сторону.

Виртуальный мир голубого нигде, возвращаясь будто бы в естественное звучащее лоно звукового языка, во многом строится на книжности, а его язык, неизбежно искусственный и вряд ли конкурентоспособный (пока?), без нее вообще немыслим, хотя и обильно подпитывается животворными соками природного языка. Сближая письменность и устность в привычном синхронном их соотношении, по-прежнему опираясь на устность как первоначальную форму языка вообще, технические достижения созидают, как сегодня уже ясно, новое, еще неведомое разговорно-книжное (книжно-разговорное) и даже вербально-невербальное коммуникативное пространство текстов, соответствующих наступающему на нашу жизнь новому виртуальному миру. Его язык трудно однозначно назвать устным или письменным: у него принципиально иная форма существования.

Во всяком случае, эпоха обожествления написанного слова, слова книжного миновала. Сейчас вряд ли будет принято объяснение безграничного почтения к нему тем, что русский народ в массе своей был

стр. 55

неграмотен, или тем, что письменность ассоциировалась с церковью, с православием. Трудно предположить, что современный писатель всерьез начнет свое произведение, как это сделал И. А. Бунин в "Жизни Арсеньева", цитатой: "Вещи и дела, аще не написании бывают, тмою покрываются и гробу беспамятства предаются, написании же яко одушевлении".

Любопытно, как наш словарь реагирует на происходящие изменения способов фиксации и воспроизведения текстов. Глагол писать, этимологически связанный с понятиями "пестрить, рисовать, украшать", теперь значит не только "водить пером по бумаге" или "сочинять", он вполне приспособился к небуквенной записи, знаменуя новое отношение общества к устной речи: (за)писать доклад - это не стенографировать устный текст условными значками, записать концерт - это не описать его словами устно или письменно. Глагол читать, восходящий к понятиям "мыслить, понимать, познавать, ценить, считать" (вспомним однокоренные честь, почет, даже четки) передает или делит обозначение воспроизводства хранимого текста со словами слушать, смотреть (радиослушатель, телезритель) и другими. Приобретшее вдруг большую популярность озвучить, как и старое огласить, совсем не обязательно значит "проговорить" - но и "написать", вообще "довести до сведения". Показательно новомодное заимствование "чат", обозначающее, по общему признанию, некий совершенно особый интернационализирующийся, пусть и на английской базе, вербально-изобразительный "язык" (или интержаргон, новый пиджин?). Пробиваются в жизнь и иные явления, достойные специального изучения.

Как только письмо утратило монополию на фиксацию и хранение текстов, коммуникативная ситуация в обществе начала радикально меняться. Все чаще в учреждениях не требуют машинописных стенограмм, удовлетворяясь записями заседаний на диктофоне, в больницах внедряется магнитофонное ведение истории болезни, в суде принимаются аудио- и видеозаписи в качестве доказательств и улик; на улице никого не удивляют люди с кассетником в кармане и проводками из ушей, а ведь еще недавно удивляющей новинкой было "говорящее письмо". Стенографистку заменил диктофон, машинистку - компьютер, ксерокс сделал ненужной копирку, а кассета, компакт-диск, видео, цифровые носители, наконец, Интернет сделали архаизмами слова грампластинка, кинолента, патефон, кинопроектор.

Соответственно, хотя и с трудом и опозданием, меняется общественная оценка устности и письменности. К устной форме возвращаются общественное признание ее весомости и убедительности, в ней самой без помощи письменной возникают новые жанры, новое разнообразие стилевых явлений, да и новые языковые явления.

Permanent link to this publication: