Как хотелось бы прослыть джентльменом и вообще не называть Н. Андрееву. Но не до рыцарства, когда читаешь в газете "Ленинградский рабочий" от 22 апреля письмо ученых под названием "А те ли принципы?" - первый в Ленинграде критический отклик на публикацию "Советской России". Письмо о том, как не нравится Н. Андреевой процесс демократизации, как настойчиво выступает она против него и устно, и печатно. Вот, помимо всего прочего, наглядное подтверждение тому, как история, историческое знание, осмысление прошлого, извлечение уроков из прошлого становятся важнейшим и ведущим плацдармом столкновения нового и старого мышления. Как подчеркнуто и в редакционной статье "Правды" от 5 апреля с. г., и во многих выступлениях М. С. Горбачева, перестройка сознания оказалась делом куда более трудным п сложным, чем предполагалось поначалу. Отсюда, повторяя определенно М. С. Горбачева, первейшая наша задача - идеологическое обеспечение перестройки. А на что оно опирается, если не на уроки истории, которые служат ему фундаментальным основанием?

В этом процессе у исторической пауки и литературы, искусства, мысли научной и художественной - общие цели и задачи. Граница, разделяющая старое и новое мышление, пролегает не между исторической наукой и литературой, а внутри той и другой. Историческая наука и литература в равной мере ответственны за сознание современных читателей.

стр. 41

Например, за читателя "Советской культуры", утверждающего, что Сталин якобы сделал из него личность. Таков, по точному определению Ю. Буртина ("Октябрь", 1987, N 12), сталинизм снизу. Но сталинизм снизу, как показывает опыт публикации статьи Н. Андреевой в "Советской России", смыкается со сталинизмом сверху, последний ищет опору в первом.

Старое мышление противодействует новому наступательно, иной раз агрессивно. Полосы многих газет и журналов тому свидетельство. В самом деле, не старое ли мышление заявило о себе статьей "Литературной газеты" о Н. Бухарине, ошибочность которой признана самой редакцией? Не старое ли мышление дало о себе знать на ленинградской конференции к 70-летию Октября в заявлении А. Иванова - главного редактора журнала "Молодая гвардия": никто в мире не клевещет так на свою собственную историю, как мы? На той же конференции ему отвечал старейший мастер русской советской прозы В. Каверин. Опубликовав их выступления, рядом на одной полосе, "Огонек" показал конфронтацию старого и нового мышления более чем наглядно. Та же резкая, контрастная грань обозначилась в откликах на статью Ю. Афанасьева "С позиций правды и реализма", другие его статьи. Именно в силу противодействия старого мышления новому мы все еще, подчеркивает он в одной из последних статей, не добились коренного перелома в формировании реального исторического сознания. Наоборот, разнообразнее и изощреннее стали приемы удержания в общественной практике и сознании людей скомпрометированных, но не канувших в Лету реалий прошлого. Сложились некие типовые модели его защиты. Назову некоторые из таких моделей.

Стереотип первый: в дискуссию об историческом прошлом нашего общества нас втягивают наши идеологические противники, которые хотели бы отвлечь наше внимание от решения современных, текущих задач. Но не идеологические противники провокационно вынуждают нас к этому - такова наша органичная духовная потребность знать собственное прошлое полнее и глубже. Стереотип второй, запретительный. На волне его родилось чудовищное, по определению Д. С. Лихачева, словцо "некрофильство". К тому же запретительству восходит и недавнее раздумье П. Проскурина о том, что фигура Сталина настолько сложна и противоречива, что постичь ее дано только таланту типа Шекспира или Достоевского. А пока таковых нет, то и спешить с этим не надо. Если, вняв призыву писателя, мы действительно снова отложим на потом постижение драм народной истории, то не поставим ли тем самым новые заградительные барьеры исторической памяти народа, которая требует воплощения в писательском слове?

И наконец, еще один распространенный стереотип. Я бы назвал его концепцией исторического фатализма, концепцией, настаивающей на том, что иного пути, иного варианта, нежели те, которые состоялись, издревле не существовало, что все, что произошло в нашей истории, было исторически неизбежно. Такая мысль пронизывает многие публицистические выступления А. Проханова, в частности его статью "Так понимаю!" в "Литературной России", статью В. Рослякова "Реванш?" (там же), или интересную, острую, но в заключение также сбивающуюся на фатализм статью И. Клямкина в журнале "Новый мир" (1987, N 11). Таковы, в частности, его размышления о том, что иного проекта застройки нашей улицы, чем проект коллективизации, проведенной под лозунгом уничтожения кулака как класса, у нас не существовало.

Думается, что проблема исторического выбора, которой, кстати, посвящена значительная книга П. Волобуева "Выбор путей общественного развития: теория, история, современность" (М. 1987), проблема вариантности путей исторического развития - это одна из тех острейших проблем, которые равно возникают сейчас и перед научной мыслью, и перед худо-

стр. 42

жественным сознанием. Сошлюсь в этой связи на мнение историка В. Данилова, высказанное на "круглом столе" журнала "Вопросы истории" (1988, N 3) "Историческая наука в условиях перестройки".

Как отзываются перечисленные стереотипы на конкретных оценках тех или иных явлений современной поэзии, прозы, драматургии?

Не буду включаться в дискуссию, которую предложил здесь Ф. Кузнецов: с какого момента следует вести отсчет нынешнему обновлению литературы и какое место в этом процессе занимают роман А. Рыбакова "Дети Арбата" или повесть А. Приставкина "Ночевала тучка золотая...". Но соглашусь с Д. Граниным, размышлявшим в одной из статей о том, что публикация "Реквиема" А. Ахматовой, прозы А. Платонова, М. Булгакова, ряда других произведений внушительно засвидетельствовала, как можно было не убояться и в самые страшные времена. Но тем не менее, справедливо добавляет он, это все единичные примеры. А когда дошло до дела, то у многих и в столах ничего не оказалось.

Тем нужнее внимательное, бережное отношение к тому, что есть. Но вот печатается "Реквием" А. Ахматовой - и мы слышим кощунственное заявление о том, что это - выражение поэтического эгоцентризма, памятник себе. Или появляется роман В. Дудинцева "Белые одежды" - и вскоре раздается брюзжание журнала "Молодая гвардия": разоблачение лысенковщины, конечно, дело нужное и полезное, но национальную культуру этим не обогатишь. Но так ли безразличны нашей национальной культуре судьбы отечественной науки, постигаемые писателем, защита ее чести и достоинства? Выходит повесть Д. Гранина "Зубр" - до сих пор не стихает раздраженное "невозвращенец" в отношении к герою повести и упреки писателю в том, что он поэтизирует "невозвращенца". Совсем недавно "уродское", по определению писателя, слово повторил историк А. Кузьмин ("Наш современник", 1988, N 3), снова и снова клеймя повесть "Зубр" - уже после того, как "Литературная газета" письмом авторитетных ученых подтвердила, что обвинения, предъявляемые Н. В. Тимофееву-Ресовскому, к реальной судьбе ученого отношения не имеют.

Наконец, пьеса М. Шатрова "Дальше... дальше... дальше!". Читаем о ней в статье Н. Андреевой: писатель нарушает "принятые принципы" социалистического реализма. Что же это за искусство такое, которое превыше всего ставит неизменность принципов, известное предпочитает неизведанному? "Неподсудна только правда" - называлась статья историков, также заклеймивших эту пьесу ("Правда", 15.II.1988). Но где, спрашивается, были эти борцы за правду, когда на их глазах история фальсифицировалась по- сталински? Об одном из примеров такой фальсификации напомнила недавно "Правда" большой полосой, посвященной Пражской конференции. Вот и возникает вопрос: не потому ли терпели они это, что сами же и фальсифицировали историю? Вынуждают авторы названной статьи и к повторам азбучного: произведения искусства, обращенные к истории, - не иллюстративное приложение к учебному пособию. Драматург, повинуясь образным законам искусства, имеет право свести на сцене Ленина и Сталина после их смерти или оставить Сталина на сцене, как бы нам ни хотелось, чтобы он ушел...

В заключение - о выступлении В. Кожинова в N 4 журнала "Наш современник", компрометирующем роман Анатолия Рыбакова "Дети Арбата". Автор исходит из изначальной ложной установки: невелика, дескать, доблесть, невелико мужество писать правду, о которой сейчас все говорят. Неужто, ловя критика за руку, надо напоминать, что роман А. Рыбакова создавался еще в 60-е годы и был закончен в середине 70-х годов, когда правда, которую писатель постигает и воплощает, была недозволенной, запретной и любые прикосновения к ней были заведомо обречены на долгое погребение в ящиках письменного стола.

Остановлюсь только на одном моменте из этого выступления, чрезвы-

стр. 43

чайно показательного, как мне думается, для "Нашего современника" и его частого автора, - на привлечении ленинской статьи "Пророческие слова" к тезису о том, что счет жертвам насилия надо вести с октябрьских дней 1917 года. В. И. Ленин, рассуждает критик, "с беспощадной прямотой" предвещал "долгие годы родовых мук". Отталкиваясь от этой цитаты, произвольно вырванной и из исторического контекста времени и смыслового контекста самой ленинской статьи, критик с поразительным равнодушием ведет далее подсчет жертвам гражданской войны, вызванного коллективизацией голода начала 30-х годов, 1937 года вместо того, чтобы склонить голову перед каждой из этих народных трагедий. Впрочем, 1937 году вообще отказано в трагедии. Так действует еще один стереотип, который сводится к тому, что если, скажем, "Мужики и бабы" Б. Можаева - это роман о трагедии народной, то в "Детях Арбата" А. Рыбакова, а тем более в "Исчезновении" Ю. Трифонова живописуются не более чем интеллигентские страсти-мордасти, замкнутые "домами на набережных".

Но обратимся непосредственно к статье Ленина, датированной июлем 1918 года. Владимир Ильич, рассуждая в ней о долгих муках родов, неизбежно связанных с переходом от капитализма к социализму, отмечает, что эти муки также неизбежно связаны и с тем бесспорным и очевидным фактом, что "революция, следующая за войной, связанная с войной (а еще больше... вспыхнувшая во время войны, вынужденная расти и держаться во время окружающей ее всемирной войны), что такая революция есть особенно тяжелый случай родов"²⁹ . Речь идет о войне империалистической, первой мировой войне, а целостный смысл и пафос статьи состоит но в апологии жестокости и насилия, как внушает Кожинов, а в призыве не списывать на Октябрьскую революцию то, что порождено свергнутым ею социальным строем. Иначе говоря, жестокость и насилие, возведенные в историческую закономерность, есть не продолжение революции, а отступление от нее, в конечном счете, можно сказать, - контрреволюция. Привожу этот пример своевольной интерпретации ленинского текста для того, чтобы нагляднее показать методику подтасовок, при посредстве которых старое мышление вовлекает перекроенную на свой лад историю в борьбу с перестройкой современного общественного, а стало быть, и научного, и художественного сознания.

В. Д. ОСКОЦКИЙ (литературный критик)

²⁹ Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 36, с. 476

Permanent link to this publication: