11 апреля премия имени Андрея Синявского "За творческое поведение и благородство в литературе", учрежденная "НГ", была вручена Светлане Алексиевич. Однако церемония вручения была сорвана сотрудниками редакции: Светлану Александровну не поздравляли, а спрашивали: о событиях в Минске, хронике "Чернобыльская молитва", прежних книгах, прошлом СССР и будущем России и Белоруссии, о свободе, совести, страхе, стиле, языке, Афганистане, новом мироощущении...

И торжественная часть мгновенно выродилась в общий - примерно четырехчасовой - разговор. Отрывки - печатаем.

Д. МУРАТОВ: Я все-таки скажу речь. В деревне Малая Смышляевка Самарской губернии жила некто Катерина Ивановна. И областная молодежная газета, в которой я работал, судилась из-за Катерины Ивановны с облвоенкоматом.

Муж этой женщины не вернулся с фронта, но не погиб там, а умер от воспаления легких. Так что она даже пенсии за него не получала и не считалась военной вдовой, а в деревне начала восьмидесятых это было очень важно - фронтовичка ты или не фронтовичка. Чтоб хоть дров колхоз привез на зиму.

В Самару приехал Омский драматический театр с замечательным спектаклем "У войны не женское лицо". Я сижу - и слышу со сцены монолог, упоминается номер госпиталя, в котором умер от пневмонии муж Катерины Ивановны! Приезжаю домой, снимаю с полки книгу, проверяю - так! И дальше женщина из этого госпиталя, рассказ которой вы, Светлана Александровна, записали, говорит: "У нас был такой холод там нестерпимый, такие были морозы, что мы не могли выхаживать раненых - они замерзали. И умирали не от ран, а от воспаления легких".

...Суд. Адвокат зачитывает этот кусок. Суд удаляется на совещание и через пять минут выносит решение. Вот, собственно, вся речь: правда - очень серьезная вещь, она восстанавливает души, лечит душевный авитаминоз, так? И даже простую справедливость она тоже через сорок лет восстанавливает. И я очень рад, что Светлана Александровна стала самым первым лауреатом нашей премии. Решали единогласно. Других мнений не было.

Е. ДЬЯКОВА: "У войны не женское лицо", "Последние свидетели", "Цинковые мальчики" - выходили привычным для прошлой геологической эпохи стотысячным тиражом. Мгновенно раскупались.

"Чернобыльская молитва" (по-моему, лучшая ваша книга) опубликована в "Дружбе народов" Э 1 за 1997 год. Тираж журнала - 6500 экземпляров. Будет ли отдельное издание?

С. АЛЕКСИЕВИЧ: Уже есть - в Швеции. Шведы получили рукопись в декабре, и уже есть книга. В Германии она выйдет в сентябре, во Франции и Японии - следующей весной, потом - в Америке.

Е. ДЬЯКОВА: А в Москве?

С. АЛЕКСИЕВИЧ: Пока нет издателя... Между тем мне очень хочется, чтоб книга вышла в России. И могла попасть в Белоруссию.

О. ХЛЕБНИКОВ: А что в Минске?

С. АЛЕКСИЕВИЧ: В Минске опубликован сокращенный вариант в журнале "Неман", спасибо ребятам из этой редакции. Отдельного издания там, конечно, не будет: там другие проблемы, там независимые российские газеты проносят через границу чуть ли не в рюкзаках, партизанскими тропами. Там долго шло время ошибок, крайностей, сектантства - потому что наши национальные силы быстро стали сектантами.

В белорусском народе нет антирусских чувств. Я давно говорила: национальный вопрос - не для нас, все путали нас с Прибалтикой, но мы вовсе не Прибалтика! Нас сейчас две вещи могут сплотить: экономические проблемы (в Белоруссии средняя зарплата - двадцать долларов) и Чернобыль.

А. ЧЕРНОВ: То есть получается - Россия, русская интеллигенция разыграли западную карту - самым дурацким образом! Украина разыграла национальную карту - тоже результат налицо. Какую карту тянет из колоды Белоруссия в лице тов. Лукашенко - пока непонятно. Но, кажется, пиковую, и хорошо, если шестерку...

С. АЛЕКСИЕВИЧ: ...Когда я ездила по деревням, писала книгу, я спрашивала о Лукашенко. Отвечали мне: "Он так красыво гаворит!", а о чем - сказать не могли.... Но Белоруссия - патриархальная страна, крестьяне - это 56% населения, и они при голосовании решили нашу судьбу. Не могу забыть недавнее минское впечатление - я пришла в гости, начался разговор - телефон накрыли подушкой. Зачем?! "Мы так делали в 60-е годы...". А у нашей ГБ есть теперь "телефон доверия" - и он, как говорят, трещит днем и ночью. Создана президентская молодежная организация "Прямое действие", и если студент считает, что взгляды его профессора недостаточно патриотичны, он вправе сообщить об этом. И в людях происходят психологические перемены. Очень большие. И очень быстро. А два года назад все включали телевизор и смеялись.

Е. ДЬЯКОВА: В "Чернобыльской молитве" одна из героинь говорит: "Я поняла, что все самое страшное в жизни происходит тихо и незаметно". Она говорит о технологической катастрофе, но в общественную катастрофу можно сползать так же...

О. ХЛЕБНИКОВ: И вы, рассказывая о том, что происходит в Белоруссии, показываете нам один из наших возможных и реальных путей...

Е. ДЬЯКОВА: Когда мы все вступили на этот путь - тихо и незаметно? Ваша новая книга, Светлана Александровна, она ведь еще и о том, как уходит под воду материк прошлой жизни, где была чистая вода, ясная - линейная! - нравственность, доступный разумению опыт. Из вашей хроники: в деревне, в зоне в новогоднюю ночь собираются в хате механизаторы, крестьяне, деревенские учителя. Стол - праздничный: все - свое, с этой земли. Разговор душевный, "такой, как раньше". Старые песни - "Утро красит нежным светом...". Потом хозяйка хаты пишет об этом сыну-студенту и получает ответ: "Мама, я представил себе эту картину - безумную...".

...И героиня ваша, прочитав письмо, говорит: "Мне стало страшно не за себя - за сына. Ему некуда вернуться".

Другая героиня книги, Лена М. из Киргизии, переселившаяся в чернобыльскую зону с пятью детьми и котом Метелицей, говорит: "Нет страны, бывшей нашей родиной. Нет времени, бывшего нашей родиной. Ничего этого нет, а мы - есть". Я даже не могу понять: мы теперь - граждане разных государств? Или опять одного - уже целых две недели? Или все-таки вы, Светлана Александровна, прогрессивный зарубежный писатель? И как мы в это въехали - тихо и незаметно? И еще одно: нет уже понятий, бывших нашей родиной. О страдании. О сострадании. О границах ужаса. О свободе. О народе.

С. АЛЕКСИЕВИЧ: Страшно. О беженцах: в стокилометровой зоне отселения вокруг АЭС уже не найдешь пустого дома. Туда действительно бегут "из бывшего СССР" - самые слабые, самые неприкаянные, самые ненужные из тех 25 миллионов русских, что остались за пределами России. А ведь это целая страна - двадцать пять миллионов! О свободе: конечно, это очень жестокое разочарование - казалось, она наступит точно по нашим рецептам. А выяснилось - швейцарский шоколад можно завезти, а свободу - никак.

...Меня по-настоящему испугала история с белорусским фондом Сороса. Даже не то, когда газеты печатали, что этот фонд - гнездо ЦРУ. Другое страшно: двенадцать миллионов долларов Сороса лежали в Белоруссии - это медицинские, это общеобразовательные программы. И - не смогли набрать людей, которые бы взяли эти деньги, чтобы работать! "А вдруг арестуют? А вдруг налог?" Грантополучателей не нашли!

Потом - приезжаешь в деревню, в зону, говоришь с крестьянкой, ее ребенку действительно нужно лечение! Говоришь с ней, ком в горле. Потом видишь - в хате на подоконнике лежат лекарства, сильные лекарства ("гуманитарка", конечно) - долларов на пятьсот. "Что ж они у вас на солнцепеке?!" "А, - говорит, - это. Та уж пару годов лежат", - и не давали их ребенку ни разу... Меня что потрясло - в страдании народ свят. Но когда через десять лет приезжаешь, и тракторист пашет все то же поле, где горячие частицы, где люди умирают (они знают, что каждый третий-четвертый из них умирает в течение пяти лет), и ты говоришь председателю: "Ну потребуйте защитных кабин, ну хоть что-то сделайте!" А он тебе в ответ: "Та що, треба терпети, треба детей кормити...". Тогда думаешь: ну хорошо, пусть страдание - душевный капитал... Но во имя чего это страдание?! И кажется, что страдание - это тоже убежище! От действия, может быть.

...А когда кто-то говорит, что все это абсолютно обречено, - так больно.

Евг. БУНИМОВИЧ: Не понимаю, как у вас хватает мужества все время во всем этом находиться? Жена моя не может заснуть, когда по телевизору что-то такое покажут. А вы в этот запредельный опыт - женщин на войне, детей на войне, "афганцев", чернобыльцев, тех, кто пытался покончить с собой (в книге "Зачарованные смертью"), погружены годами. Как?!

С. АЛЕКСИЕВИЧ: Я и сама уже чувствую психологическую перегрузку. Есть какие-то формы защиты, но... иногда мне кажется - я и сама этого не понимаю. Может быть, ты сам заложник своего внутреннего зрения, если оно так устроено.

Когда я прихожу к своим героям, каждый человек наговаривает страниц шестьдесят - семьдесят, а остается в тексте страниц восемь - десять, редко - четырнадцать. Мне очень важно, какие вещи цепляют человека. Мы - не западные люди, мы привыкли жить в ужасе, но есть такой опыт, который с каждого сдирает кожу. И потом, ареал ужаса расширился. Помните в книге первый рассказ? Жена чернобыльского пожарника Людмила Игнатенко прорывается из Припяти к мужу в московскую больницу, и врачи говорят: обнимать - нельзя, целовать - нельзя, поймите, это уже не возлюбленный, а радиационный объект (а он еще жив, он еще нянечку просит цветов купить, но за считанные дни происходит распад тканей...). Где, когда в мире такое было?! Границы ужаса раздвинуты - все столетие они раздвигались. Возможно, именно поэтому и нет уже понятий, бывших нашей родиной: они гибнут, распадаются в новом - страшном - воздухе.

...Но, когда заставляешь об этом ужасе рассказывать, чувствуешь себя немного палачом.

...Я помню, когда я писала "У войны не женское лицо", женщина, командир зенитного орудия, рассказывала: после Сталинграда трупов на дорогах лежало столько, что они ехали на машине, и она из кузова слышала, как трещали под колесами черепа немецких солдат. И она, трясясь в этом кузове, была счастлива! Треском этим - счастлива!

И я слушаю ее, напрягаюсь и думаю: вот в жизни есть страницы, равные Достоевскому, в каждой жизни - две-три страницы, равные Достоевскому! Мое дело - их вытащить из души, записать!

...А назавтра мне говорят, что эта женщина в больнице.

Я так не заплатила за ее рассказ, как она заплатила.

...Еще помню: на "афганский суд" после выхода "Цинковых мальчиков" пришел один парень - я его видела там, в Афганистане, я помню, он кричал, как зверь молодой: "Не хочу умирать!". Там, когда поднимаешься на вертолете (он был вертолетчик), видишь - цинковые гробы, их привезли и сложили, они блестят под солнцем... как озеро в мираже... тысячи цинковых гробов... И он кричал. А через несколько лет, на суде, он мне говорит мягко: "Ну зачем вы так? Никто нас не понимает". Он преуспел в бизнесе, он уже - другой человек. С мальчиком, который кричал в мой диктофон: "Не хочу..." - уже и связи почти не осталось. Осталась - пленка.

...Такая движимая вещь - человек.

Еще помню - женщина, танкистка, у нее потрясающий рассказ в книге "У войны не женское лицо". Я ей послала те страницы, что для книжки отобрала. И вот приходит посылка, в посылке - яблоки (она деревенская женщина была), мой рассказ весь перечеркнут, и ее текст: отчет о патриотической работе, которую ведет такая-то там-то. И письмо: вот это, Светочка, ты в книжке и напечатай. А то я тебе рассказала, чтоб ты знала, как нам досталось на той войне, и чтоб мы с тобой поплакали. И чтоб, уходя, ты на мою хату оглянулась не один, а два раза: один раз оглянулась бы ты просто так.

А два - потому что мы с тобой поплакали...

А вообще для Чернобыля словаря нет. Для Афганистана словаря нет. Век сменяется, будет новое мироощущение. Можно только нащупывать его - по болевым точкам.

Евг. БУНИМОВИЧ: ...Нет языка - уже? или еще? - чтоб описать реальность, которая впереди, вокруг. Нет слова, чтоб даже определить отношение к вашим книгам: сказать о них "люблю" - невозможно. В опыте героев, в словах, подробностях - запредельный уровень боли. Но одновременно этот ужас полярно отличается от "ужастиков" (телевизионных, развлекательных, "новостных", "бытовых" - к ним-то мы привыкли именно в последние годы...). У вас - в том, как автор это услышал и передал, в уровне текста, обобщения - уже выход к свету. Уже позитив.

Хотя слово "позитив" не имеет к этому ну никакого отношения.

С. АЛЕКСИЕВИЧ: Я пишу сейчас другую книгу - о любви. Об этой нашей тоске по идеалу, вечном желании быть счастливым - и вечной невозможности. У меня даже название книги есть - "Чудный олень вечной охоты". Исповеди мужчин и женщин. Я писала о том, как люди погибали и во что верили. А теперь - о любви: это последняя территория, которая осталась у человека.

Е. ДЬЯКОВА: То есть все-таки есть одна тропа, выводящая из ужаса?

С. АЛЕКСИЕВИЧ: Да. Но книга все равно получается очень грустной.

P.S.: 26 апреля 1997 года, в Страстную субботу, - одиннадцатая годовщина Чернобыльской катастрофы. В следующем номере "НГ" будет опубликован отрывок из книги Светланы Алексиевич "Чернобыльская молитва".

21.04.97

Записывала Елена ДЬЯКОВА

Permanent link to this publication: