Прошедшее десятилетие отмечено интенсивным интересом к советской истории. Хотя до сих пор не все принципиальные документы рассекречены и не все рассекреченные стали достоянием научной общественности 1 , мы теперь знаем о советском прошлом достаточно, чтобы поставить вопрос о том, каково его действительное место в общем контексте развития России. Ответить на него невозможно без выяснения места 30-х годов в советской истории, потому что именно тогда сложился сталинский социализм, от наследия которого страна стремилась избавиться в конце 80-х - начале 90-х годов. Однако реформы 90-х годов повлекли за собой настолько серьезные последствия для огромного большинства населения, что это изменило недавнее отношение к советскому прошлому. Разоблачение преступлений власти, не доведенное до конца, стало восприниматься как очернение родной истории, а немногочисленные труды историков, выдержанные в традициях перестроечной историографии, как правило, вызывают раздражение. Зато спокойно воспринимаются многочисленные, хорошо изданные апологетические труды о Сталине. Просталинское направление - в своей основе - не просто возвращение к советской историографии 30-50-х годов, а отчетливо выраженная политическая позиция. По-прежнему популярен подход "с одной стороны... с другой стороны". Характерный пример - учебное пособие В. М. Курицына "История государства и права России. 1929-1940гг." (М. 1998), рекомендованное для высшей школы и получившее весьма благожелательный отзыв в журнале "Свободная мысль" 2 .
Научный интерес в настоящее время вызывает так называемое объективистское направление, которое представляют историки среднего поколения. Центр этого направления в Институте российской истории РАН.
На историков этого направления оказали влияние различные теории и концепции, которые применяются в современной западной историографии - теория модернизации, концепция социальной истории, история повседневности, микроистория и т. д. Сказывается и влияние так называемых западных историков-ревизионистов, не только получивших доступ к архивным материалам, но и участвующих в ряде совместных проектов, особенно связанных с публикацией документов. Совпало и отношение к концепции тоталитаризма. По мнению В. А. Козлова, "мода" на тоталитаризм уже
Павлова Ирина Владимировна - кандидат исторических наук, старший научный сотрудник Института истории Сибирского отделения РАН.
стр. 46
прошла, а "его эвристические потенции оказались весьма незначительными" 3 . В. П. Булдаков обвиняет "туполобых тоталитаристов" в попытках "тупо и безнадежно... свести всю советскую историю к диктату КПСС над народами России" 4 . А. К. Соколова более всего тревожат "идеологическая заданность и моральные императивы, явно просматриваемые в тоталитарной модели, от которых объективный исследователь в своем научном анализе должен воздерживаться" 5 .
В определенной степени эта критика была правомерна. Понятие "тоталитаризм" за короткое время разрешенного употребления его в России быстро превратилось в этикетку для обозначения всей советской реальности. В результате, как справедливо заметил Ю. Н. Давыдов, произошел явный теоретический регресс по сравнению с тем, что понимала под "тоталитаризмом", например, X. Арендт, автор фундаментального труда "Истоки тоталитаризма", впервые изданного на Западе в 1951 г., а в России только в 1996 г. Верно и то, что этот вопрос "мы, так и не успев осмыслить, успели основательно "заболтать"" 6 .
В лучшем случае, говоря о "тоталитаризме", российские обществоведы помнили его основные признаки, которые были обобщены К. Фридрихом и З. Бжезинским и в настоящее время широко известны не только на Западе, но и в России. Это: 1) официальная идеология, полностью отрицающая ранее существовавший порядок и призванная сплотить всех граждан общества для построения нового мира; 2) единственная массовая партия, возглавляемая одним человеком (диктатором), организованная по олигархическому принципу и тесно интегрированная с государственной бюрократией; 3) террористический контроль не только над "врагами" режима, но над всеми, на кого укажет перст партийного руководства; 4) партийный контроль над всеми средствами массовой информации; 5) аналогичный контроль над всеми вооруженными силами; 6) централизованное бюрократическое управление экономикой 7 .
Один из основных недостатков тоталитарного подхода его критики видят в том, что он "оказался слишком узким для социально-культурных, ментальных факторов, которые выходят на первый план и становятся определяющими для объяснения закономерностей развития советского общества 1960-1980-х гг." 8 . Но Арендт вовсе не виновата в том, в чем ее упрекают наши современные критики. Для нее в истории было "только две аутентичные формы тоталитарного господства: диктатура национал-социализма и диктатура большевизма". Первая пришла к своему концу со смертью Гитлера, а вторая со смертью Сталина. Не говорила она и о том, что в реальной истории существовало "абсолютное и прочное господство над конкретным индивидом". Оно могло осуществиться только в условиях глобального тоталитаризма, возможного в результате завоевания мирового господства, которого, к счастью, удалось избежать.
Вполне естественно, что по мере детального изучения истории сталинской России, особенно по архивным документам, историки столкнулись с рядом фактов, которые не вписывались в их схему тоталитаризма. Между прочим, Арендт предупреждала будущих историков - необходимо "уметь читать тоталитарные источники" 9 .
Характерным для российских историков-"объективистов" стало, во-первых, рассмотрение 30-х годов как нормального- поступательного периода в развитии России, во-вторых, использование для объяснения происходивших тогда событий различных современных теорий и концепций западной историографии - модернизации, социальной истории и т. д. Теория модернизации, по признанию венгерского историка Т. Крауса, означала "нападение на основы теории тоталитаризма" 10 .
В то же время многие отечественные авторы сплошь и рядом связывают в своих представлениях тоталитаризм и модернизацию; это еще раз подтверждает что эти два понятия не в полной мере еще осмыслены. Сталинизм, по их мнению, "отвечал объективным задачам перехода от традиционного общества к индустриальному", "соответствовал глобальной тенденции развития цивилизации в XX веке" 11 . В некоторых трудах
стр. 47
встречаются даже утверждения, что "тоталитарные режимы превращают общество в сверхиндустриальное" 12 . Сталинский режим, с их точки зрения, - разновидность "догоняющей буржуазной модернизации", причем ее особая жестокость объяснялась тем, что в нее, невероятно короткую по времени, уложилась эпоха длиною в две сотни лет. Для консолидации своего внутреннего и внешнего господства правящая бюрократия форсировала индустриализацию. "При этом она взяла на себя ту функцию, которую не смогли выполнить ни капитал в дореволюционной России, ни революционные большевики. Сбылось предсказание К. Маркса: "Если Россия имеет тенденцию стать капиталистической нацией по образцу наций Западной Европы, ...она не достигнет этого, не превратив предварительно значительную часть своих крестьян в пролетариев". Такой социальный переворот был совершен сталинской диктатурой" 13 . В общем русле модернизационных процессов рассматриваются не только "индустриализация" и "культурная революция", но и "политика сплошной коллективизации деревни". Все эти преобразования, по убеждению Соколова, "в общем и целом соответствовали национально-государственным интересам страны, что также было немаловажным фактором их социальной поддержки, составляя предмет особой гордости советского периода отечественной истории" 14 . В таком контексте находится место и массовому террору, как средству адаптации традиционного общества к модернизации 15 .
Концепция же социальной истории в настоящее время рассматривается не просто в качестве магистрального направления российской историографии советского общества, но и как методологическая основа его исследования 16 . Само по себе обращение к изучению социальной истории стоит только приветствовать. Более глубокое изучение сталинского периода показало невозможность простого ответа на вопрос: как "отделить Сталина от народа", к которому в итоге сводились дискуссии во время "перестройки". Вполне закономерно, что одной из первоочередных задач историографии стало изучение повседневной жизни общества, отдельных групп, семьи, индивидов. Такое знание обогащает наши представления о прошлом.
Замечательные примеры изучения социальной истории демонстрируют историки Средневековья как на Западе, так и в России - достаточно познакомиться с содержанием вышедших выпусков альманаха "Одиссей". За относительно короткий период этот историографический опыт был положительно воспринят и историками других периодов, а его подходы трансформированы даже в изучение истории сталинской России. По материалам общеевропейских конференций по социальной истории издается ежегодник "Социальная история", в котором имеются статьи и по истории России 30-х годов. Появились специальные документальные публикации и исследовательские работы 17 . Основные подходы к изучению социальной истории в российской историографии формулируются следующим образом: "1) полностью отказаться от политики и идеологии, 2) заменить историю "сверху" историей "снизу", 3) осуществить своеобразный исторический синтез на микроуровне общества, 4) отказаться от исторического объяснения, возвратить историю к повествованию, к рассказам о прошлом, но уже на другом витке, на уровне, так сказать, "структурного нарратива", который должен строиться на основе языковых когнитивных структур и герменевтического прочтения источников" 18 . Весьма неодобрительно относятся историки, разделяющие концепцию социальной истории, к политической истории. Это проявилось и в выступлениях большинства участников заседания круглого стола "Советское прошлое: поиски понимания". Т. А. Леонтьева сожалела, что не удалось в полном объеме, "деполитизировать отечественную историю XX в." 19 .
Но полностью отказаться от политической истории применительно к советскому периоду невозможно. Поэтому в парадигме социальной истории ей было найдено свое место - она была связана с социальной посредством концепции "политической культуры", включающей в себя представления о власти в массовом сознании и отношение к политической
стр. 48
системе и ее институтам 20 . В результате применения этих подходов к изучению истории 30-х годов в центр внимания было поставлено "прежде всего российское и советское общество XX в. Все остальное- экономика, государственные институты, политическое устройство и т. п. - рассматриваются как производное от исторически сложившихся общественных форм 21 .
Столкнувшись в ходе изучения документов сталинского времени с многочисленными фактами хаоса и беспорядка, не укладывавшимися в интерпретацию тоталитаризма как организованного общественного порядка и бесперебойно работающей экономики, причины подобных явлений были найдены в недостаточной эффективности и силе режима. Естественно, у таких историков сталинская власть оказалась слабой властью ("профессиональная некомпетентность и неумелость резко отличали советских руководителей от управленческого аппарата, который по идее должен быть присущ тоталитарным режимам", "слабость центра в решении ключевых вопросов, неустойчивость "генеральной линии", шараханья из стороны в сторону в политической практике", непрерывные искажения на местах). У таких историков общество приобретает самодовлеющее значение, а власть и ее преступления отодвигаются на задний план. Сталину в истории 30-х годов отводится одновременно роль и создателя нового руководящего слоя, и выразителя его интересов 22 .
Советский писатель А. Малышкин в очерках "Люди из захолустья" (1931-1932гг.), писал: "Насквозь всю страну прочесывают железной гребенкой... вся Россия с корнем пошла, а спрашивается - куда?" 23 . Современный исследователь социальной истории 30-х годов дает свой ответ: "В ломке всего и вся, корчах и муках рождалось нечто новое, невиданное в истории. Политика, которую проводили большевики в двадцатые годы, не сумела решить многих вопросов, стоявших перед страной, не отвечала полностью задачам ее модернизации. И не случайно, что большинство людей связывало свои надежды с ускоренным строительством социализма, призванного покончить с отсталостью, прежними общественными противоречиями и несовершенствами" 24 . По мнению В. Э. Багдасарян, "ментальным основам русской цивилизации соответствовала в большей степени не нэповская альтернатива, а сталинская историческая модель" 25 . Особо значимыми некоторым историкам представляются "усиление государственно- патриотических начал и соответствующее оформление государственных традиций и символов, неразрывно связываемых с именем Сталина", а также то, что "формировалось понятие новой социалистической Родины- СССР. Внедрялся тезис о всемерном укреплении социалистического государства, росте его экономической и оборонной мощи и т. д. и т. п." 26 .
Примечательно, что наряду с историками, у которых общество в СССР в 30-е годы выступает самодовлеющим фактором развития, а власть отодвигается на задний план, напряженная работа по осмыслению отечественной истории, в том числе и сталинского периода, все эти годы велась российскими культурологами и философами (А. С. Ахиезер, Ю. С. Пивоваров и А. И. Фурсов, М. В. Ильин и Ю. С. Степанов и др.). Пытаясь понять специфику отечественной цивилизации, они используют разные источники, главным образом, опубликованные. Извлеченные из них факты становятся фактами осознания. Причем первоисточником могут быть также слова и понятия русского языка, которые несут в себе информацию о российской истории и которую надо только научиться извлекать и понимать.
Важнейшим результатом этих исследований является подтверждение принципиального положения: именно власть является доминантным фактором отечественной истории. "В русской истории, - пишут Пивоваров и Фурсов, - начиная с XVI в., а еще точнее- с ордынских времен таким системе образующим субъектом была Власть. Не политическая, повторим, власть, возникновение которой стало результатом определенного исторического развития, а Власть, которая была предпосылкой целого потока исторического развития, не власть, возникшая из компромиссов классов и различных социальных групп, а Власть- демиург, создававшая "классы", группы (чаще всего путем закрепощения) и даже само "общество" (в
стр. 49
том смысле, в каком этот термин употребляется в XIX в.). Эту Власть нельзя редуцировать к государственности, как и русское понятие "правда" нередуцируемо к истине - слишком мелко. Эта Власть оказывалась "отцом всего" - порядка, хаоса, революции и реакции". По их мнению, "именно либо игнорирование системообразующего характера такой Власти, либо сведение ее к государственности лежит в основе непонимания русской истории" 27 .
Понятие "власть" шире понятия "государство", которым в основном оперировала "государственная школа" в дореволюционной исторической науке. Понятие "власть" включает в себя не только государство как политический институт, но и способ взаимодействия государства с обществом. "Не случайно в последнее время, - как справедливо заметили Пивоваров и Фурсов, - когда речь идет о русской истории, "государство" все чаще переводят на английский язык как patrimony или domination, в не state" 28 . В "Русской Системе", по их мнению, все слои населения были зависимы от власти. По отношению к населению они оперируют понятием "популяция", так как при нормальном функционировании Власти субъектность его отрицается - по определению. Все вышеназванные авторы признают необходимость создания новой понятийной системы, с помощью которой можно объяснить российскую историю. Варианты создания такой системы были предложены Ахиезером, Степановым, Ильиным 29 . С ними можно соглашаться или не соглашаться, но необходимо признать, что они во многом продвигают вперед понимание российской истории и стимулируют более глубокое ее изучение.
"Коммунистический порядок, - по мнению Пивоварова и Фурсова, - самая массовая форма Власти в истории России. С коммунизмом Власть оказалась как бы размазанной по России, Россия была умыта властью (а потому - и кровью). Во Власть впервые было включено население, популяция, народ, продемонстрировавший невиданную жестокость по отношению к самому себе. Коммунизм модифицировал Власть как главного субъекта русской истории, превратив его во Властепопуляцию - субъекта крайне противоречивого, а потому не рассчитанного на длительное существование" 30 . Схожие рассуждения о всеохватности власти и особой организации общества в сталинский период можно найти у историка М. Я. Гефтера и философа М. К. Мамардашвили 31 .
Можно сравнить основные выводы, сделанные историками в результате изучения конкретных сюжетов социальной истории 30-х годов, с выводами философов и культурологов, пытавшихся осмыслить не только феномен российской цивилизации в целом, но и понять специфику социальной истории России. Выводы эти противоположны. Во всяком случае историки не только никак не использовали наработки философов и культурологов, но и никак на них не отреагировали.
Необходимо признать: на материале российской истории сталинского периода "не работают" основные понятия концепции социальной истории. Невозможно обнаружить в сталинском обществе элементы гражданского общества ("мускулы", о которых писал Мамардашвили). Так называемые общественные организации 30-х годов - более 2 млн. членов и кандидатов в члены партии, более 4 млн. комсомольцев, более 12 млн. членов Осоавиахима, более 17 млн. членов профсоюзов, более 3 млн. рабочих и крестьянских корреспондентов и т. д. действовали не сами по себе, независимо от власти, а являлись ее прямыми проводниками. Удачно охарактеризовал их деятельность А. В. Оболонский: "Активизм", в привычном советском понимании слова, есть не что иное, как деятельное приспособленчество, активный конформизм, небескорыстная, подчеркнутая демонстрация лояльности к власти. Политика власти, включая и самые жесткие, репрессивные акции, поскольку она осуществлялась руками выдвиженцев, т. е. "социально близких" элементов, тем самым создавала иллюзию народовластия" 32 .
Фундаментальным для социальной истории является понятие "частная жизнь". Социальные историки, занимающиеся западной историей, заметили, что частная сфера возникает в ходе модернизации средневекового
стр. 50
общества и высвобождения индивидуального сознания из скорлупок корпоративизма к концу XVII века 33 . И это понятие неразрывно связано с частной собственностью. В России даже в конце XIX в., как отмечалось в энциклопедическом словаре того времени, когда шло интенсивное развитие отношений частной собственности, "гражданское право как в своем историческом развитии, так и в современном состоянии, в противоположность римскому и новому западноевропейскому, характеризуется неопределенностью форм гражданскоправовых отношений и, особенно, невыработанностью отдельных правомочий и обязанностей, связываемых, для отдельных лиц, с наличностью между ними того или другого отношения (субъективных прав и обязанностей, как говорят юристы). Это стоит в прямой связи с историческим складом русского гражданского общества и отношением его к власти, определявшей и определяющей теперь формы проявления правовой жизни (источники права)" 34 .
После революции, как известно, были не только вырваны с корнем ростки частной собственности, успевшие появиться в России в конце XIX - начале XX вв., но и исчезли ее носители, которые или успели эмигрировать или были физически уничтожены. В 30-е годы в СССР был единственный собственник - сталинское государство. Если на Западе понятие "личность" подразумевало свободного человека, обладающего максимумом юридических прав, владеющего собственностью, не состоящего в услужении у других людей, то в СССР понятие "личность", согласно "Философскому словарю" 1975 г. издания, - это "человек со своими социально обусловленными и индивидуально выраженными качествами: интеллектуальными, эмоциональными, волевыми". В "Кратком философском словаре" 1940 г. под понятием "Личность в истории" можно было прочесть: "Краеугольный камень марксизма - масса, освобождение которой является главным условием освобождения личности".
Документальные свидетельства, которые стали известны, благодаря социальным историкам, сплошь и рядом вырываются из схемы заявленной ими концепции. Документы демонстрируют каждодневное тотальное вмешательство власти в жизнь людей, трагическую изломанность их судеб в результате катаклизмов 30-х годов. Об этом не просто рассказывают, а кричат письма, опубликованные в книге "Общество и власть". Исследователи, заявившие о своем неприятии концепции тоталитаризма, вынуждены постоянно оговариваться, и эти оговорки показывают действительное соотношение сил в те годы. Н. Б. Лебина пишет: "Пространство частной жизни сужалось в условиях пятидневной рабочей недели и активно политизировалось", "общая тенденция наступления на приватное пространство, возобладавшая в 30-е гг.", "всепроникающая политизация повседневной жизни", "самые потаенные стороны быта становились объектом слежки", "повседневность коммуналок лишала живущих в ней людей даже маленького кусочка скрытой личной жизни", "самое сокровенное - интимность - ставилась законом об абортах пусть под косвенный, но жесткий государственный контроль. Действительно личными оставались только страдания почти трех поколений советских женщин" 35 . Последняя оговорка, которой заканчивается параграф о частной жизни, особенно характерна.
Именно исследования социальных историков подтвердили, что общественные процессы в СССР, особенно периода 30-х годов, невозможно рассматривать вне действий власти. Это была тотальная система государственного крепостничества, которая стала апофеозом худших черт российской цивилизации, в которой ее основные системообразующие признаки- власть и степень захвата ею общества были доведены до крайнего выражения, что в реальности означало отсутствие какой-либо свободы выбора.
Необходимо помнить также и о том, что в современной философской и политологической литературе высказывались возражения и относительно применения теории модернизации к российской действительности 1930-х годов. Об этом, в частности, говорилось на "круглом" столе по теме "Российская модернизация: проблемы и перспективы" в журнале "Вопросы философии" в 1993 г. и некоторых специальных публикациях. Однако
стр. 51
высказанные предостережения по поводу применения общей теории модернизации к российской действительности 1930-х годов историки, как правило, стараются не замечать.
Напомним поэтому некоторые из этих предостережений. Л. С. Васильев: "Драматический парадокс России в том, что она силой коммунистического кнута далее других продвинулась по пути псевдомодернизации и, как всем опять-таки известно добилась при этом немалых результатов в весьма специфической сфере всего того, что работает на войну и насилие... И, достигнув признанных результатов в псевдомодернизации, Россия вместе с тем оказалась едва ли не на уровне Африки в деле подлинной модернизации, к которой она в наши дни пытается идти". Л. А. Седов: "все-таки единственным очагом и центром модернизации был и остается Запад. Нигде более этот процесс не протекал органично, системным образом, равномерно распространяясь на все стороны бытия". В. В. Согрин: "многие историки оценивают как модернизацию даже преобразования И. В. Сталина. Но по меркам теории модернизации такая оценка весьма сомнительна: сталинская "супериндустриализация" ставила целью догнать и перегнать Запад экономически, развиваясь на антизападной общественно-политической основе" 36 .
Л. Холмс в своей книге излагает, в частности, взгляды американского историка Т. фон Лауэ, занимавшегося вопросом: в каких пределах западная модель модернизации применима к России. По его мнению, "составные части индустриальной революции западного типа отсутствовали в России. На Западе построение государства и индустриализации происходило одновременно и в течение многих лет с длительными периодами, когда западные нации не воевали друг с другом и не готовились к войне. Эта история без постоянного "запаха пороха" исключала необходимость государственной военной машины и ее аппарата принуждения. Не государственная власть, а бесчисленные неформальные "контракты" между различными группами в обществе и между обществом и государством поддерживали общественный порядок и способствовали социальному, политическому и экономическому прогрессу. Модернизация и индустриализация проходили поэтому как результат активности социальных низов, действовавших независимо, а часто и сообща с возникающим государством. Предприниматели, промышленники, купцы и рабочие одинаково связывали гражданство с самодисциплиной и чувством долга перед обществом и государством. Короче говоря, на Западе свобода, по словам Т. фон Лауэ, являлась подсознательным принятием невидимых пут, которые делают возможным существование государственной власти. Именно эта историческая ситуация породила "чудо" модернизации. Социальная свобода, но самоограничение, государственная власть, но с оговорками, преобразовали основные части исторического процесса: частную собственность, свободу личности, свободную конкуренцию, гарантированные правовым государством" 37 .
Несмотря на свою эклектичность, заслуживает внимания также точка зрения А. Г. Вишневского на российскую модернизацию. С одной стороны, автор убежден в том, что Россия "не выпала из истории" в XX в. и "тридцатые годы были временем промышленного рывка, который невозможно отрицать и который создал основу для превращения СССР в мощную индустриальную державу", а с другой, - называет советскую модернизацию консервативной и незавершенной. "Создать более или менее совершенный материально-технический аппарат современной индустриальной экономики, - справедливо заключает он, - это полдела. Вторая же половина - вдохнуть в него жизнь, "встроить" механизмы саморазвития. На Западе такие механизмы складывались постепенно, вместе с самой промышленностью, тогда как в СССР индустриализация была "искусственной", основанной на заимствовании готовых технологий и некоторых организационных форм. Мобилизационная модель ранней советской экономики сделала возможным такое заимствование в очень короткие сроки, но она же привела к подавлению рыночных механизмов, порождающих стимулы к развитию. В логике ее функционирования воспроизводились, разумеется, в изменен-
стр. 52
ном виде, средневековые принципы вертикальной иерархии, натурального хозяйства, личной зависимости и т. п. Поэтому она довольно быстро исчерпала свои возможности" 38 .
С учетом высказанных суждений о власти, социальной истории и процессе модернизации в 30-е годы, приходится признать, что на сегодня, пожалуй, только тоталитарный подход позволяет наиболее адекватно увязать все эти явления и процессы. Во-первых, он фиксирует основополагающую роль власти, а не отодвигает ее на задний план, как это происходит в случае применения концепции социальной истории. Во-вторых, учитывает тот факт, что с началом XX века не только в России, но и в других странах в исторический процесс были вовлечены огромные массы. В России это оказало огромное влияние на всю ее последующую историю, тем более, что радикальными настроениями низов воспользовалась большевистская партия. И этот факт, что наконец-то признано и в российской историографии, оказался "самым мрачным и зловещим для развития российской цивилизации явлением" 39 . В- третьих, тоталитарный подход подчеркивает не только роль власти в развязывании перманентного террора, что составляло сущностную черту сталинского периода российской истории, но и учитывает факт соучастия народа в осуществлении политики массовых репрессий.
Критики концепции тоталитаризма, как правило, преувеличивают закостенелость и монолитность тоталитарной власти и общества. Арендт напротив писала о стремлении тоталитарных режимов создать "государство перманентной нестабильности", "втянуть в свою орбиту и организовать как можно больше людей и не давать им успокоиться" ради осуществления "своей дальней заветной цели - завоевания мирового господства" 40 .
Именно этой цели служила сталинская индустриализация, которая также получает наиболее адекватное объяснение в том случае, если к ее изучению применять тоталитарный подход. В свое время Давыдов предложил блестящий пример его применения к рассмотрению индустриализации, но его статья также не заслужила необходимого внимания со стороны историков. Вот один из основных выводов этой статьи: "Роман тоталитаризма с техникой, протекавший в классических формах именно в нашей стране, позволяет представить их отношение в чистом виде. Ибо здесь тоталитаризм заново, едва ли не на пустом месте создавал адекватный себе тип техники. И наоборот: каждый шаг на пути создания этой техники был новым шагом на путях самоутверждения тоталитаризма, реализации его высшего устремления - воли к власти. Наши нынешние защитники тоталитаризма совсем не случайно ссылаются на индустриализацию страны (и прежде всего создание "самой современной" техники) в кровавые годы "сталинских пятилеток" как на самый веский аргумент в его пользу. Действительно, если чего и удалось достичь у нас тоталитарному режиму, потерпевшему позорное поражение во всех иных областях общественной жизни, так это "прорыва" в области техники, и прежде всего военной техники, техники прямого уничтожения - единственной области, где наш отечественный тоталитаризм оказался способным конкурировать "на равных" с западными либеральными демократиями. И совершенно очевидно, что именно область техники вообще и техники прямого военного насилия в особенности обнаружила наибольшую податливость в отношении агрессивных притязаний тоталитарной власти, открыв перед нею те самые возможности, которые сделали тоталитаризм реальностью именно XX века, и никакого иного, века, протекавшего под знаком колоссальных, потрясающих воображение научно-технических достижений и открытий" 41 .
К этому необходимо добавить, что настоящая модернизация представляет собой более широкий процесс, который включает не только индустриализацию, но и прогресс в механизме управления, отношениях между людьми и, наконец, в развитии самой личности, предполагающем ее свободу и инициативу. Подлинная модернизация не требует миллионов жертв, не развращает народ нравственно, не отчуждает его от результатов своего труда. Кроме того, последствия сталинских преобразований не только в сельском хозяйстве, но и в промышленности - массовая люмпенизация
стр. 53
и маргинализация населения, школа лагерей, через которые прошла 1/3 советского населения - никак не способствовали созданию того типа работника, который должен соответствовать более высокому уровню общественного производства.
Фактически в 30-е годы происходил антимодернизационный процесс, результатом которого явилось разрушение прежних форм модернизации, сложившихся в России к 1917г., и установление под партийно-государственным контролем системы натурального хозяйства в масштабах всей страны. В результате Россия оказалась отброшенной назад в сельском хозяйстве в дореформенную эпоху, в сфере организации промышленности - к петровским временам, а в системе политических отношений с их практикой государственных репрессий - ко времени Ивана Грозного. Все эти обратные, антимодернизационные процессы требуют фундаментального изучения.
Необходимо сказать и о том, что в настоящее время в России имеется немало историков, которые после краха единой марксистско-ленинской схемы исторического процесса вообще отказываются следовать какой-либо концепции, уповая на то, что факты сами по себе формируют концепцию. Это иллюзия. В современном мире, когда существует огромный запас интеллектуальной культуры, движение "от фактов - к концепции" - слишком простое логическое решение. Если современный историк еще может "не замечать" наработки представителей смежных научных дисциплин, то он никак не может игнорировать специальную историографию и не формировать к ней своего собственного отношения. Между прочим, концепции тоталитаризма и социальной истории также возникли не на пустом историографическом поле. Выбор таким образом оказывается неизбежно связанным не только с общей культурой историка, но и с его жизненной позицией, что предполагает следование (осознанное и неосознанное) тому или иному подходу в изучении исторического явления. Именно это обстоятельство имел в виду Мамардашвили, когда писал: "смысл того, что произошло и что обозначено 1937 годом, абсолютно завершен и понятен, и для кого он понятен - это означает, что он будет расти и развиваться одним образом, а кому не понятен, тот будет существовать другим образом. Здесь нет ничего среднего, промежуточного, опосредствующего - абсолютный перепад" 42 .
Переубедить сторонников концепций социальной истории и модернизации в неадекватности этих подходов к изучению истории сталинской России 30-х гг. невозможно, да и вряд ли это необходимо. Однако у читателя и тем более у молодого историка, делающего первые шаги в науке, должен существовать выбор. И еще: к понятию "тоталитаризм" необходимо относиться серьезно, о чем очень хорошо сказал Давыдов в своем послесловии к русскому изданию книги Арендт: "Не шутить с ним! Не кокетничать и не заигрывать! Ибо означает оно слишком серьезные вещи, стоившие жизни миллионам и миллионам людей" 43 .
Что касается проявления специфики российской цивилизации в истории ее сталинского периода, то дальнейшие исследования в этом направлении будут способствовать не только нашему более объемному, более адекватному видению прошлого, но позволят учесть те стороны и нюансы, которые не может охватить тоталитарный подход в силу своей всеобщности, применимости также и в отношении стран с другой цивилизационной культурой, переживших подобный изгиб в своей истории, который, как правило, означал спад в культуре и упрощение достигнутого уровня цивилизации.
Подход к событиям 30-х годов с позиции концепций социальной истории и модернизации закономерно подводит читателя к выводу об их прогрессивной направленности и органичности этого периода в контексте российской цивилизации. "В российском варианте социализма, - писал В. М. Межуев, - служившего специфической для традиционной страны моделью модернизации, нельзя не увидеть и элемент просветительской веры в силу и мощь научного разума, способного построить общество на строго рациональных началах. ...Нужно и можно, конечно, осуждать те методы,
стр. 54
какими решалась задача модернизации России в период большевистского правления. Но ведь сама задача так или иначе была выполнена, поставив Россию в один ряд с промышленно развитыми странами мира" 44 ". Следование тоталитарному подходу к событиям 30-х годов заставляет сделать противоположный вывод, а именно: признать регресс страны, ее откат в историческом развитии, по сравнению с периодом конца XIX - начала XX вв., особенно на пути формирования традиций отношений частной собственности и правовой культуры в обществе, а также признать факт деморализации российского народа и решающую роль в этом политики сталинских репрессий, в результате проведения которой народ стал не только жертвой, но и соучастником действий власти.
Действительно получается, по Межуеву, - "отношение к прошлому - ключ к будущему". Вопрос в том, каким мы хотим видеть это будущее. Современным историкам, как бы они не заслонялись от настоящего щитом объективизма, невозможно уйти от ответа на этот вопрос, потому что главное назначение истории - это извлечение опыта. Для России - "страны, в которой поистине гуляет гений повторений" 45 , это обстоятельство приобретает особое значение.
Примечания
1. ЯКОВЛЕВ А. Н. Новейшая история России XX века в документах: опыт историографического исследования. - Вестник Российской Академии Наук, 2000, N 6, с. 501, 503, 506.
2. Свободная мысль, 1998, N 9/12, с. 128.
3. КОЗЛОВ В. Российская история. Обзор идей и концепций, 1992-1995 годы. - Свободная мысль, 1996, N 4, с. 106.
4. БУЛДАКОВ В. П. К изучению психологии и психопатологии революционной эпохи. (Методологический аспект).- Революция и человек. Социально-психологический аспект. М. 1996, с. 4-5.
5. СОКОЛОВ А. К. Курс советской истории. 1917-1940. М. 1999, с. 220.
6. ДАВЫДОВ Ю. Н. Ханна Арендт и проблема тоталитаризма. - Арендт X. Истоки тоталитаризма. М. 1996, с. 623.
7. ИГРИЦКИЙ Ю. И. Снова о тоталитаризме. - Отечественная история, 1993, N 1, с. 3-4.
8. Советское прошлое: поиски понимания. - Отечественная история, 2000, N 5, с. 103.
9. АРЕНДТ X. Ук. соч., с. 25, 513, 545, 426.
10. КРАУС Т. Советский термидор. Духовные предпосылки сталинского поворота (1917- 1928). Будапешт. 1997, с. 25.
11. АЛЕКСЕЕВ В. В., ТОКАРЕВ А. И., УТКИН А. И. Сталинизм: сущность, этапы, новые тенденции изучения. - Сталинизм в российской провинции: смоленские архивные документы в прочтении зарубежных и российских историков. Смоленск. 1999, с. 24.
12. ШУБИН А. В. Правящая элита и общество. (К проблеме исследования тоталитарных режимов в Восточной Европе).- Тоталитаризм: исторический опыт Восточной Европы. М. 1995, с. 27.
13. Эта позиция наиболее четко выражена В. В. Дамье в кн.: Тоталитаризм в Европе XX века. Из истории идеологий, движений, режимов и их преодоления. М. 1996, с. 41.
14. СОКОЛОВ А. К. Ук. соч., с. 177, 181-182.
15. КРАСИЛЬЩИКОВ В. А. Вдогонку за прошедшим веком: развитие России в XX веке с точки зрения мировых цивилизаций. М. 1998, с. 103.
16. ЗУБКОВА Е. Ю. Общественные настроения в послевоенной России. Автореф. докт. дисс. М. 2000, с. 8.
17. Общество и власть: 1930-е годы. Повествование в документах. М. 1998; ОСОКИНА Е. А. За фасадом "сталинского изобилия": распределение и рынок в снабжении населения в годы индустриализации. 1927-1941. М. 1998; ЛЕВИНА Н. Б. Повседневная жизнь советского города: нормы и аномалии. 1920-1930 годы. СПб. 1999; ЖУРАВЛЕВ С. В. "Маленькие люди" и "большая история". Иностранцы московского Электрозавода в советском обществе 1920-х - 1930-х гг. М. 2000 и др.
18. СОКОЛОВ А. К. Социальная история России новейшего времени: проблемы методологии и источниковедения. - Социальная история. Ежегодник, 1998/1999. М. 1999, с. 66.
19. Советское прошлое: поиски понимания. - Отечественная история, 2000, N 4, с. 110.
стр. 55
20. РЕПИНА Л. П. "Новая историческая наука" и социальная история. М. 1998, с. 40.
21. СОКОЛОВ А. К. Курс советской истории, с. 7, 9.
22. Там же, с. 239, 271; Общество и власть: 1930-е годы..., с. 13.
23. СОЛЖЕНИЦЫН А. Александр Малышкин. - Новый мир, 1999, N 10, с. 186.
24. Общество и власть: 1930-е годы, с. 13.
25. Отечественная история, 2000, N 1, с. 135.
26. Общество и власть: 1930-е годы, с. 162.
27. ПИВОВАРОВ Ю. С., ФУРСОВ А. И. О нынешней ситуации и проблемах изучения русской истории (на путях к россиеведению). - Русский исторический журнал (РИЖ), т. 1, N 1, 1998, с. 62.
28. Их же. Русская система и реформы. - Pro et contra, РИЖ, т. 4, N 4, 2000, с. 180.
29. АХИЕЗЕР А. С. Россия: критика исторического опыта. (Социокультурная динамика России). Т. II. Теория и методология. Словарь. Новосибирск. 1998; ИЛЬИН М. В. Слова и смыслы: Опыт описания ключевых политических понятий. М. 1997; СТЕПАНОВ Ю. С. Константы. Словарь русской культуры. М. 1997.
30. ПИВОВАРОВ Ю., ФУРСОВ А. Русская Система и реформы. - Pro et Contra, т. 4, N 4, 2000, с. 193.
31. ГЕФТЕР М. Из тех и этих лет. М. 1991, с. 373-374; МАМАРДАШВИЛИ М. Необходимость себя. Введение в философию, доклады, статьи, философские заметки. М. 1996, с. 164, 324-327.
32. ОБОЛОНСКИЙ А. В. Драма российской политической истории: система против личности. М. 1994, с. 317-318.
33. РЕПИНА Л. П. Ук. соч., с. 251.
34. Цит. по: СТЕПАНОВ Ю. С. Константы, с. 432.
35. ЛЕВИНА Н. Б. Ук. соч., с. 242, 255, 261, 291-292 и др.
36. Российская модернизация: проблемы и перспективы. (Материалы "круглого стола"), - Вопросы философии, 1993, N 7, с. 12, 22; СОГРИН В. В. Российская история конца XX столетия в контексте всеобщей истории: теоретическое осмысление. - Новая и новейшая история, 1999, N 1, с. 76.
37. ХОЛМС Л. Социальная история России: 1917-1941. Ростов н. Д. 1994, с. 39-40.
38. ВИШНЕВСКИЙ А. Г. Серп и рубль: Консервативная модернизация в СССР. М. 1998, с. 56-57.
39. САХАРОВ А. Н. Конституционные проекты и цивилизационные судьбы России. - Отечественная история, 2000, N 5, с. 28.
40. АРЕНДТ X. Ук. соч., с. 18, 433, 511, 513.
41. ДАВЫДОВ Ю. Н. Тоталитаризм и техника. (Власть техники и технология власти).- Полис, 1991, N 4, с. 23-24.
42. МАМАРДАШВИЛИ М. К. Эстетика мышления. М. 2000, с. 199.
43. АРЕНДТ X. Ук. соч., с. 624.
44. МЕЖУЕВ В. М. Отношение к прошлому - ключ к будущему. - Куда идет Россия?.. Кризис институциональных систем: Век, десятилетие, год. М. 1999, с. 45-47.
45. МАМАРДАШВИЛИ. М. К. Эстетика мышления, с. 219.
New publications: |
Popular with readers: |
News from other countries: |
Editorial Contacts | |
About · News · For Advertisers |
Biblioteka.by - Belarusian digital library, repository, and archive ® All rights reserved.
2006-2024, BIBLIOTEKA.BY is a part of Libmonster, international library network (open map) Keeping the heritage of Belarus |