Объяснение современности, писал Фернан Бродель, есть сокровенная цель истории, глубинный ее мотив 1 . Ради достижения этой цели, продолжал он, история вступает во взаимодействие с другими дисциплинами, она делает это в поисках все новых и новых объектов, все новых и новых тем, чтобы придать исторической реконструкции максимально целостный вид. При этом Бродель не испытывал чрезмерного оптимизма в отношении достижимости оптимального результата, возможно, в силу того, что предвидел неизбежные издержки и потери на этом трудном пути.
И действительно, сам факт "перепроизводства" исследований по современной истории как будто подтверждает реальность опасений Броделя о снижении уровня научного рационализма в результате комбинированного использования многообразных научных подходов и отказа от примата какой-либо ведущей составляющей всемирно-исторического процесса. Культ избыточной информации, проявившийся с полной силой в последние десятилетия, и, в частности, в области современной истории, умножил ряды сторонников устранения традиционной иерархии причины и следствия, отрицания установленных исторических фактов и т.д. Прекрасной иллюстрацией этому является предыстория и история второй мировой войны, в особенности ее исходной фазы. В широком смысле появление тенденции к созданию ненормативной, нетрадиционной историографии (среди историков XX в. это нашло отражение и в открыто выражаемой неудовлетворенности социальной историей как историей больших общностей, в повороте к изучению различных форм социализации - на примере конкретной семьи, церковного прихода, университетского выпуска и т. д.) есть следствие того, что мы живем в век перенасыщения информацией, чью ценность порой невозможно по достоинству оценить, не проделав дополнительного огромного труда по глубокой перепроверке базы данных.
Привлекая наше внимание к спорным моментам и новым объектам исследования, эта ненормативная историография (или "постмодернизм" по современной терминологии) делает полезное дело. В ходе острой идейно-политической полемики последних лет постмодернизм нанес чувствительные удары по устаревшим, вчера еще влиятельным глобальным марксистским и функционалистским построениям. На его счет следует отнести конструктивную критику недооценки представителями этих направления истории повседневности, сложностей межэтнических и межконфессиональных отношений, различных аспектов истории менталности, игнорирования социокультурных и социобиологических аспектов в развитии совремнных обществ.
Но наряду с этими положительными моментами, с обретением постмодернизмом своего места в процессе приращения знаний о современной истории он породил и изрядную энергию заблуждений. Уже в одном только перечне родовых признаков постмодернизма, с которым выступил голландский историк Ф. Анкерсмит, содержится признание
Мальков Виктор Леонидович - доктор исторических наук, профессор, руководитель Научного центра историко-теоретических исследований Института всеобщей истории РАН.
стр. 146
умаления постмодернизмом реальности и научных представлений о ней. Это - превращение историографии в поле для импровизаций, в эстетическую игру, "дестабилизирование" науки, смещение ее относительно ее собственного центра, признание обратимости структур и категорий мышления 2 . С постмодернизмом связан и всплеск редукционизма, который особенно разрушителен для воссоздания целостной картины эпохи, где прошлое теснейшим и непосредственным образом переплетается с настоящим.
Постмодернизм в историографии многолик и многообразен; его претензии на то, чтобы дать объяснение "трудных случаев" истории могут варьироваться от микро- до макроварианта, от крайней индивидуализации до крайней абстракции. И в большинстве случаев работы посмодернистов преследуют цель выразить суть эпохи, ее сокровенный смысл через способ мышления самого историка, его историческую интуицию, ментальность, способность находить в минувшем то, что осталось незамеченных другими. Понятно, что в этом случае совсем необязательно включение прошлого знания во вновь приобретенное. Однако такой отказ от диалога стадиальных состояний знаний об обществе приводит к негативным последствиям для всей работы по определению макроисторической перспективы, он делает ее бессмысленной.
Открыто помышляющие оттеснить исследовательские направления традиционного плана, использующие классический инструментарий в познании современности сторонники экспериментальных процедур после ряда неудачных попыток найти с помощью некоей смысловой матрицы ключ к истории XX века сами вынуждены признать, что результаты их трудов надо рассматривать лишь как рабочие гипотезы, как некий подготовительный этап к целостному осмыслению той трансформации, которую мир претерпел в XX веке. При всем при том (повторим еще раз) значимость и полезность этих усилий нельзя отрицать, и здесь можно только согласиться с известными французскими историками-теоретиками Г. Мишо и Э. Марком 3 . Тем более, что последняя треть XX в. по праву рассматривается в качестве общей критической точки во всемирной истории.
Трудности налицо, но как бы то ни было, чутье перелома обостряет, если воспользоваться словами В. О. Ключевского 4 , эстетическое, нравоучительное и автогностическое применение истории, использование ее уроков, хотя оно же предъявляет и очень высокие требования к оснащенности историка современным познавательным инструментарием - от методологии до лингвистической подготовки, к его способности вести наблюдения за динамичными, неустоявшимися процессами, анализировать их во всемирном диапазоне. Столь же важно и умение организовать материал, найти в нем сквозные темы и доминанты (например, демографический фактор), определить регистрируемую регулярность, которая могла бы послужить основанием для выведения неких типологических обобщений.
Среди научных коллективов и отдельных ученых не было избытка энтузиастов, готовых создать многомерную (соединяющую в себе нарратив и анализ взаимосвязей) историю XX в. в сжатом изложении (в объеме одного тома), так сказать с "рассвета" до "заката" нашего столетия. Многие усилия имели, если можно так выразиться, "усеченный" характер, охватывая - хронологически или проблемно - лишь часть исследуемого пространства, часть общей картины мира, имеющей множество измерений, но единой в своих реальных состояниях и изменении. Другие вызвали к себе неприятие или умеренное одобрение, отчасти потому, что системообразующим принципом имели, как правило, не строгий продуманный план, не целостный, синтетический замысел, а представляли собой собранные вместе под общим заголовком самостоятельные исследования, написанные к тому же разными мэтрами от истории, связанными своим пристрастием к той или иной субдисциплине - истории экономической, дипломатической, политической, социальной и т. д. 5 .
На этом фоне примечательно и достойно высокой оценки появление на мировом книжном рынке (сначала в качестве "пробного" издания) фундаментального труда профессора Бирмингемского университета Джона Гренвилла "Всемирная история в XX веке". В 1994 г. он вышел в переработанном и дополненном виде 6 и сразу же завоевал признание у специалистов, преподавателей, учащихся, всех почитателей истории. Однако хотелось бы сразу же оговориться, чтобы не было недомолвок. Несмотря на всю стилистическую доступность почти тысячестраничного, образцово организованного, богато иллюстрированного и прекрасно полиграфически выполненного издания, имеющего к тому же увлекательную фабулу (достоинство, столь редко встречающееся в научных трудах подобного рода), знакомство с ним не является легким чтением.
Уже с первых страниц возникает ощущение эффекта приобщения к совместной с автором сложной аналитической работе по установлению глубокой внутренней связи между ведущими тенденциями в цивилизационном развитии XX века и их конкретным воплощением
стр. 147
в истории регионов, стран, народов и сообществ людей, в событиях и их главных участниках, в различных вариациях (порой парадоксально сочетающихся), реализующих эти взаимосвязи и тенденции в материальной, политической и духовной сферах. Гренвилл с первых строк показывает себя верным самой высокой требовательности, какую только можно предъявить к историку-профессионалу, видящему в истории века не простую кладовую фактов, не настольное справочное издание со сведениями на все вкусы, а прежде всего то, что действительно подлежит научному осмыслению, пониманию и объяснению, в том числе и средствами столь убедительно продемонстрировавшего свою доказательность психоанализа. Изучение XX века без этого немыслимо. Здесь уместно привести афоризм Л. Февра: "не так уж сложно описать то, что видишь; куда сложнее увидеть то, что должен описывать" 7 . Вот этой задаче увидеть, распознать внутреннюю суть и связь описываемых процессов и явлений протяженностью в целую эпоху, понять механизмы, ими движущие и управляющие, подчинено исследование Гренвилла, плод многолетнего напряженного труда и длительных раздумий. Его отличительной чертой является открытость для критики при соблюдении следующих краеугольных общеметодологических принципов: непригодности европоцентризма при рассмотрении глобальных процессов современной истории, признания того, что история есть развитие и изменение, вектор которого непредсказуем, отказа от плоской дидактичности в духе политических мифологем, претендующих на всеведение.
Автор "Всемирной истории в XX веке" начинает с выяснения теоретических предпосылок своего исследования и одновременно с постановки главных его задач. В кратком, но емком "Введении", заочно продолжая, по-видимому, дискуссию со своими оппонентами, Гренвилл так очерчивает ведущую линию в своем подходе; "Один способ написания всемирной истории - это сконцентрировать внимание на общих процессах, происходящих в мире повсеместно, описать действие глубинных сил истории - рост населению и распространение грамотности, технологическую революцию, объяснить, как XX век стал "веком масс". Есть немало хороших книг, которые строятся именно на таком подходе. Но если мы забудем, что наш мир в этом столетии стал миром наций, то в этом случае мы потеряем один из самых существенных мотивов исторических изменений, характеризующих наше столетие" (с. XVII). Творцы Версальской системы, утвердив принцип этногосударств, рассчитывали, в частности, смягчить напряженность, связанную с процессом самоидентификации наций, и снять противоречие этно-культурных различий. Однако национальные границы, множеством причудливых капиллярных линий расчленившие тело планеты, отнюдь не превратились в условность, в некое абстрактное культурно-историческое понятие, несмотря на космополитическую деятельность великих гуманистов и усилия интегралистов в Лиге Наций, ООН, НАТО, Европейском сообществе, множестве наднациональных организаций и групп. Международная торговля содействует развитию взаимозависимости наций, но сама структура этой взаимозависимости не является равноправной и сбалансированной. В ней воплощены отношения более сильных с менее сильными, присутствуют и сотрудничество, и соперничество. Золотой середины пока не найдено.
Итак, снова вечный вопрос об общем и особенном. Гренвилл решает эту задачу сочетая (комбинируя) два подхода - по проблемам и по странам. Композиционно, думается, найдено оптимальное решение. Весь труд разбит на 18 частей (больших глав) и 89 разделов (малых глав). Выделены сменяющие друг друга фазы всемирно-исторического процесса. Их разграничивают пики (назовем это так) мощных волновых движений (приливы и отливы), развивающихся последовательно и синхронно по оси времени и в пространстве. В реальности они пересекаются, накладываются друг на друга, сохраняя при этом свои сущностные отличия, связанные с особенностями "среды обитания" в рамках отдельной части света, континента, региона, страны, разнонаправленностью внутренних импульсов, имеющих своим источником этнокультурные, экономические, геополитические особенности или интересы. Чтобы пояснить эту мысль, приведем названия больших глав, составивших опорную конструкцию труда, его структуру:
I - Социальные изменения и межнациональные противоречия на Западе, 1900- 1914.
II - Противодействие Китая и Японии господству Запада.
III - Великая война, революция и поиски стабильности.
IV- Продолжающийся мировой кризис. 1929 - 1939 гг.
V- Вторая мировая война.
VI - Послевоенная Европа, 1945 - 1947 гг.
VII - Соединенные Штаты и начало холодной войны, 1945 - 1948 гг.
IX- Конец европейского господства на Ближнем Востоке, 1919 - 1980 гг.
стр. 148
X - Холодная война: конфликт сверхдержав, 1948 - 1964 гг.
XI - Восстановление Западной Европы в 1950-х и 1960- годах. XII- Кто освободит третий мир? 1954 - 1968 гг.
XIII - Два лика Азии: после 1949 г.
XIV - Латинская Америка после 1945 г.: нерешенные проблемы. XV- Африка после 1945 г.: конфликт и угроза голода.
XVI - Соединенные Штаты и Советский блок после 1963 г.: великая трансформация.
XVII - Западная Европа набирает силу; 1968 г. и далее.
XVIII - Холодная война и после нее.
Перечисленные заголовки больших глав не могут передать их содержание в полной мере. Так, в них слабо отражена "русская тема", занимающая во многих (если не в большинстве) ключевых глав, включая первую и последнюю, подобающее ей место. Но дело, разумеется, не столько в дозировке и расположении материала, сколько в осмысленном включении его в контекст не абстрактной, а реальной Истории. Мы так свыклись с инвективами в адрес России, что всякая иная оценка приравнивается к лжесвидетельству. Историописание в черно-белых тонах чуждо почерку Гренвилла. Западная Европа в его книге выступает не только как колыбель высокой культуры, цивилизации и демократии, но и как зачинатель имперских завоеваний, мировых войн, кровавых революций, тоталитарных экспериментов (вплоть до фашизма и нацизма), а часто и нарушителем ею самой разработанных международных правовых норм. Роль России (ее Гренвилл безоговорочно относит к странам Запада) в мировой политике никак не поддается однозначной оценке ("источник перманентной военной угрозы" или "империя зла"). По его мнению, накануне первой мировой войны Россия в международных делах играла скорее стабилизирующую роль, а ее внешняя политика отличалась осторожностью (с. 58, 59). Только угнетающее чувство собственной слабости ("как это часто бывает", замечает Гренвилл) подтолкнуло Россию навстречу губительной войне с Японией, за что она жестоко поплатилась. Гренвилл убежден, что в период предвоенного кризиса 1938 - 1939 гг. именно память о военных катастрофах 1904 - 1905 гг. и 1914 - 1918 гг. сделала советское руководство буквально одержимым идеей остаться в стороне от войны, не дать вовлечь страну снова в мировой конфликт, который мог оказаться последним испытанием для шаткого здания социализма "в одной стране" (с. 190).
Связь последующих событий для Гренвилла самоочевидна. Знаток истории дипломатии он по достоинству оценивает самоубийственный для мира в Европе сговор в Мюнхене. Все дальнейшие события выстраивались строго "в режиме" причинно-следственной связи. Стремление уберечь себя от смертельного риска побудило Сталина после марта 1939 г. отбросить прочь лозунг "коллективной безопасности", к которому он впрочем никогда не питал особой веры. Итог "двойной политики подстраховки"- самообман, длившийся в два года, и катастрофа июня 1941 г., которую Гренвилл называет "может быть, одним из самых потрясающих проявлений немощи со стороны непреклонного и жестокого диктатора" (с. 269).
Показательно, что американский психоаналитик Д. Ранкур-Лаферриер, написавший в конце 80-х годов интересное исследование о Сталине, также находит, что тот проглядел подготовку Гитлера к нападению на СССР из-за самоослепления, связанного с отождествлением себя с агрессором (психологически дававшим иллюзию безопасности), в основе которого лежало все то же чувство немощи и страха перед уготованным ему судьбой испытанием 8 . Полагая, вместе с тем, что в реальной ситуации конца 30-х годов, полной непредсказуемого риска и молниеносной смены "декораций", такая дипломатия далеко не всегда может оцениваться только исходя из моральных качеств и состояния психики Сталина, Гренвилл видит рациональное объяснение ее мотивов и в обостренном чувстве небезопасности и желании добиться укрепления обороноспособности СССР любой ценой. Вместе с сопутствующим решением восстановить Российскую империю, отложенным в 1920 г., Гренвилл называет такой способ собирания бывших "уделов" вновь в унитарном государстве "агрессией", хотя в военно-стратегическом плане в конкретных условиях конца 30-х гг. она, по его мнению, имела характер скорее контрдействия, направленного на "предупреждение распространения германского господства в стратегически важном регионе, на границах Советского Союза" (с. 269).
"Русская тема" выступает во "Всемирной истории в XX веке" не как выпадающий из общего контекста сюжет, где каждый раздел - не просто сплетение драматических, а часто трагических событий, судеб, конфликтов и потрясений, а скоре воплощение неустойчивого, неравновесного состояния всего мирового социума, устремившегося к какой-то
стр. 149
новой системе социальной гравитации, способной чудесным образом снять внутренние и внешние противоречия между субъектами исторического процесса- странами-нациями. Но что лежит в основе этого неравновесного состояния, сделавшего XX век эпохой "войн и революций", а Россию зоной самых рискованных экспериментов и одновременно вместилищем неравноценного опыта: великих достижений и колоссальных потерь? Этот вопрос заложен в подтекст соответствующих разделов книги.
Удивительно (а может быть и нет!), но трактовка переломного для России (и для всего мира) второго десятилетия XX века, поставившего вопрос о глобальном системном кризисе, у Гренвилла созвучна мысли, высказанной М. Я. Гефтером в одной из его последних статей. В истории России в это десятилетие наступил момент, когда все привычные традиционные скрепы, системные связи оказались крайне ломкими и хрупкими, и случай, переставший в конце этого быть случаем, привел к молниеносному их развалу по "принципу домино". Рывок в неизвестность, последовавший вслед за Октябрем 1917 г. был обусловлен не только работой тектонических сил, имеющих как российское, так и нероссийское происхождение (война, системный кризис многонациональной империи, вторая промышленная революция и вызванная ею социальная бифуркация, бессилие политической элиты и т. д.), но и метафизическим, неуловимым для поверхностного взгляда фактором. И Гефтер, и Гренвилл называют этот фактор отсталостью России, извечным грузом нерешенных (или "нерешаемых"?) проблем. Пореформенная, и при том так и не вместившаяся во всемирный ряд Россия, писал Гефтер, накануне Октября была страной не просто отставшей, а осознающей себя отставшей. Она оказалась "вне мирового движения - и этим осознанием, его остротой, его болью (и умственным складом этой боли!), вырывающаяся вперед. Куда? Открытый вопрос" 9 .
С этого же открытого вопроса Гренвилл начинает свою главу о России на пороге XX века - "крупнейшей западной" и одновременно, "если использовать современные термины, неразвитой стране, простирающейся от границ Германии и Австро-Венгрии через Среднюю Азию к берегам Тихого океана" (с. 53) 10 . Характерно, что тем же вопросом он завершает свой труд, повествуя о конце холодной войны, "бархатных революциях" и распаде Советского Союза. Затруднительно сказать, было ли простой опиской (опечаткой?) употребление Гренвиллом термина "Советский Союз" в финальных размышлениях о шансах человечества оставить позади, миновать (с тем, чтобы уже не возвращаться) "самое кровавое столетие" в своей истории. Но, несомненно: он полагает, что будущее страны и поныне остается загадкой, "одной из самых больших неопределенностей 90-х годов" (с. 931).
Вектор движения, получившего свой импульс от падения царизма, оказался и в самом деле настолько изменчивым, что и сегодня не каждый рискнет прочертить его траекторию, заглядывая при этом за пределы XX века. И все же именно Октябрь 1917 г., никак напрямую не связанный с "непреоборимым следствием всемирных законов товарного производства" (с. 44) или, по другому, с "всеобщим кризисом капитализма" (с. 113), вопреки своей утопичности в "формально экономическом смысле" "сдвинул с прежнего насиженного места всех на свете" 11 , или (по Гренвиллу) "изменил ход мировой истории" (с. 106).
Перед мысленным взором автора, порывом низов, доведенных до отчаяния войной и бездарным правлением верхов 12 , Россия "невозможностей" обращается к осуществляемому в режиме жесточайшей централизации, военно-административными методами преодолению господствующих хаоса, отсталости и вхождению в Мир, оказавшийся совсем непохожим на тот, который рисовали себе в разгар революции ее вожди, уповавшие на поддержку со стороны якобы непрерывно революционизировавшегося пролетариата на Западе, а тем более поддержавшие ее массы, поверившие этим вождям. Однако, делает вывод Гренвилл, по мере того как вырисовывался крах надежд на скорую победу мировой революции, верх брала линия "реальной политики": в двух ее ипостасях - ленинской и сталинской. "Коммунизм в одной стране" вместе с обожествленным вождем у кормила власти менял не только личину, но и смысловое содержание. Однако Гренвилл решительно возражает против сведения трансформации советской системы в конце 20-х - начале 30-х годов исключительно к борьбе в эпицентре власти, или, как он пишет, "к беспрецедентно циничному сталинскому интриганству в целях взять верх над соперниками" (с. 183). Она отражала, по его мнению, прежде всего своеобразие исторического момента в целом, выражавшееся в переплетении императивов национально-государственного развития советской страны и ее внешнеполитических интересов. Гренвилл называет три из них в качестве ключевых. Первая - задача преобразования преимущественно крестьянской страны в индустриальную державу, способную быть на равных с капиталистическим Западом и одновременно сохраняющую ориентацию на коммунистические цели, на недостижимые миражи всеобщего благополучия. Вторая - подготовка к отражению нападения со стороны капита-
стр. 150
листического окружения, видевшего в Советском Союзе очень опасного противника. Третья- маневрирование с целью не дать себя втянуть во вторую мировую войну.
В решающий момент вторжение субъективного фактора привело к развитию ситуации в русле трагедии, по катастрофическому сценарию. Гренвилл находит убедительное объяснение главной, если так можно сказать, консолидированной причины самотермидориации большевистской революции, и по сей день поражающей многих необъяснимым широкозахватным характером и "сверхпроводимостью" - снизу до верху - сталинских массовых репрессий и беззакония. Он пишет: "Неуверенность Сталина в его собственной способности удержать в своих руках верховную власть перед лицом проблем, связанных с проведением политики, как ему представлялось, единственно возможной, является главным мотивом предпринятых им убийственных чисток 30-х годов. Он отождествлял выживание коммунистического режима с собственным выживанием в качестве единоличного лидера. Он хотел, чтобы его считали непогрешимым, и ради этого он предъявил публике бесконечную череду вредителей, которые в ходе публичных судебных процессов признавались в своих преступлениях с тем, чтобы потом быть расстрелянными. Их признания в соучастии в заговорах, организованных иностранными государствами, были нужны для того, чтобы сделать более впечатляющими масштабы страшной угрозы, перед лицом которой оказался Советский Союз и от которой он был спасен благодаря бдительности Сталина. В то же время нельзя понять сталинскую политику, если не учитывать реальные и глубокие проблемы и возможности нахождения альтернативных решений; и если даже принять за данность, что Сталина никогда не покидала жажда власти, которую он готов был удерживать любой ценой, то и в этом случае следует признать, что он был озабочен нахождением правильной политики" (с. 183 - 184).
Может показаться, что с истинно британской вежливостью, хотя и не без насилия над собой, Гренвилл как бы отпускает грехи тирану. В действительности же автор всего лишь следует своему правилу - рассматривать проблему не в свете абстрактных концепций, где только добро противостоит только злу, а в реальном контексте сложного смыслового ряда, присущего живой истории. Именно поэтому Сталин на страницах книги предстает не только как могильщик революционного дела с присущей последнему красивой сказкой или творец Большого террора и многих других преступлений, но и как политик, по-своему прагматичный, следующий принципу приоритета национального перед интернациональным, осуществивший ударную модернизацию страны, не считаясь с жертвами в преддверии великих испытаний новой мировой войн. Тезис почти хрестоматийный для западной исторической и политической литературы 13 , но с которым у нас многим предстоит только еще свыкнуться. Человеческая цена инициированного сверху стремительного рывка страны в индустриальном развитии, в области просвещения, науки, культуры, военном строительстве была непомерно высока, население страны обрекалось на жизнь впроголодь и организованный аскетизм, но все эти преобразования превратили Советский Союз "из отсталой страны в государство, способное подорвать на заключительном этапе второй мировой войны военную мощь Германии и одолеть ее" (с. 184). Мобилизационное общество сыграло свою историческую роль в глобальном масштабе, но оно же несло в себе и неразрешимые противоречия, грозящие взрывом в будущем.
Итак, революция 1917 г. в экономическом и военно-техническом отношениях в конечном счете поставила Россию вровень с ведущими европейскими державами, благодаря ей Россия догоняла XX век, век модернизации. Это потребовало огромных усилий и чудовищных потерь, но, по твердому убеждению Гренвилла, эти исторические достижения нельзя перечеркнуть, ибо они сводили до минимума возможность повторения для России катастрофы 1914 - 1917 гг. и одновременно уравнивали шансы союзников в 1941 - 1945 гг., когда над человечеством висела "самая мощная и варварская угроза". Одного этого достаточно, считает он, чтобы оправдать присутствие Советского Союза в современном мире, в котором сама угроза тотальной войны превратилась в универсальное средство решения международных споров.
Не будет погрешностью сказать, что Гренвилл мысленно пытается выстроить цепь, связующую "революции сверху" 30-х годов с новой полосой преобразований в России, ошеломивших мир в 80 - 90-х годах. Их неоднозначность не вызывает у него сомнений, он сознается и в неокончательности (что совершенно естественно при анализе динамичных процессов текущей истории) своих собственных суждений, однако "сравнительно" бескровный, мирный характер революционных, по сути дела, трансформаций в Советском Союзе, и в странах Восточной Европы, входивших в зону влияния Москвы, требует, в его понимании, рассматривать их в качестве важного (может быть ключевого!) шага в направлении утверж-
стр. 151
дения нового мирового порядка или, как принято теперь говорить, альтернативной цивилизации.
Привилегией и правом рецензента, занятого разбором исследования, устремленного в будущее, за мыслимую черту на оси прогнозируемых событий, является разумный скептицизм. И с этих позиций выводы Гренвилла в отношении того, чем обернулись реформы на постсоветском пространстве, могут показаться спорными, а кто-то даже усмотрит в них идеологический подтекст, но историк, потрясенный реалиями самого кровавого в истории века, наверное, вправе искать опору в любом положительном опыте, даже если взгляд на вещи у тех, кто имел несчастье стать подопытным, может быть и иным, совсем иным.
Гренвилл не является сторонником концепции "Американского века". Однако, по его мнению, поражающее своей стремительностью развитие США в эпоху, предшествующую первой мировой войне, привело сначала к накоплению, а затем и высвобождению такого колоссального заряда творческой потенции, который позволил им в кратчайший срок занять вскоре признанное всеми лидирующее место в числе великих держав. А с ним пришло право на максимальную свободу в выборе средств приложения своего влияния - там и тогда, где и когда они это посчитают нужным. Вопрос, который ставит в связи с этим Гренвилл: где источник этой витальной силы Америки и удвоения тяги ее внутренних двигателей? Он всегда занимал многие головы, соответственно были и есть "готовые формулы" ответа на него. Можно бы в связи с этим воспользоваться рецептами того же постмодернизма с его уходом от анализа объемного целого и концентрацией на фрагментах, осколках, рассматриваемых вне более широкого контекста, и позволяющим, сообразно взглядам историка и его ощущениям, приходить к неожиданным и даже ошеломляющим выводам. И в самом деле, история США в XX в. - такой объект исследования, который более чем любой другой предрасполагает к погружению, в частности, в культурную феноменологию, или во что-то другое в том же роде, в противовес структурному детерминизму. Не нужно забывать, что даже такой великолепный знаток истории США как А. Шлезингер- младший, не чуждый объективизму, совсем неслучайно завершает свой известный труд "Циклы американской истории" главой "Демократия и лидерство", в которой ясно и четко утверждает, что судьба демократии целиком зависит от достоинства ее руководителей. Этот вывод он считает верным "на все времена" 14 . Гренвилл, однако, отдавая должное политической мудрости многих лидеров Америки, не разделяет этого взгляда.
По классификации Шлезингера, Гренвилл, наверное, мог бы быть отнесенным к многоликому и многообразному по сущностным своим характеристикам ряду детерминистов. Но более всего к представлениям Гренвилла о "феномене Америки" может быть применен термин неоднозначности. Важнейшей предпосылкой рывка США к положению ведущей мировой державы (накануне первой мировой войны) был, по его мнению, динамичный рост населения в конце XIX - начале XX вв. за счет притока новой волны иммигрантов из Европы. В этом заключался могучий фермент роста. Тезис не новый, но хорошо совместимый с отнесением Гренвиллом демографического фактора к фундаментальным признакам XX века. Эти, поставленные в экстремальные условия, "новые" иммигранты, оседая в индустриальных центрах, дали гигантский толчок новым отраслям промышленности, содействуя накоплению капитала, экономическому росту, урбанизации, расширению потребительского рынка и внешнеторговой деятельности. Сожительство этнических групп в США и их взаимотерпимость, по мнению Гренвилла, одновременно и источник жизнеспособности американской нации и ее вклад в мировую цивилизацию.
Еще одним важным фактором динамичного развития США по пути опережающей модернизации стала последовательная борьба общественных сил за подлинный правопорядок в интересах большинства (а не горстки финансово-промышленных магнатов) и за социальную защищенность неимущих граждан. Самопознание, самоорганизация и самодис-цилина- вот наиболее приметные черты того типа "демократии участия", которая стала традицией Америки. Ускорение широкого движения за прогрессивные реформы в начале XX в., его продолжение в форме "нового курса" в 30-х годах, движения за гражданские права цветного населения и приведение всего социального законодательства к уровню современных требований после второй мировой войны, а также в ходе "негритянской революции" и "борьбы с бедностью" в 60 - 70-х годах определяли главный вектор развития гражданского общества в США на протяжении столетия. Обнаружившаяся глубина раскола общества и его публичное признание, давление разнообразных движений социального протеста плюс способность американских государственных институтов и общественного мнения адекватным образом и своевременно реагировать на болевой синдром - вот что, по мнению Гренвилла, позволяло стране постоянно сохранять высокие темпы движения, преодолевать неизбежные
стр. 152
трудности и избегать опасной конфронтационности власти и народа. Активно артикулированная позиция широкой общественности США создавала благоприятный фон для проведения прагматического (и в основе своей компромиссного) курса во внешней политике США, который всегда, вне зависимости от доктринальных установок того или иного президента, его личных пристрастий, преследуя прежде всего геополитические интересы страны, не чужд был миссионерству в духе "вильсонизма".
Америка 90-х годов XX в. - эпохи перехода к информационному обществу- не превратилась в земной рай, в Царство Божие. Экономическое и социально-политическое развитие самой могущественной державы на планете сталкивается с постоянно возникающими проблемами, порой остро конфликтного характера. Но ей не грозит духовный застой, погружение в топь самодовольства. При всем своем конформизме американское общество в целом в идейном смысле открыто вызовам премии. Оно охотно "работает над ошибками". Достаточно напомнить о судьбе гуверовского "процветания". Сравнительно скорая утрата влияния и престижа рейганомики, успех Б. Клинтона- убедительные тому примеры. Портрет Америки в ее движении от заявки на мировое лидерство в начале века к положению сверхдержавы, экономическую конкуренцию которой на сегодняшний день могут составить только целые континенты в суммарном исчислении их валового национального продукта и финансовых ресурсов, нарисованный Гренвиллом, впечатляет не только достоверностью главных составляющих, но и трезво критическим взглядом на соотношение достижений и неудач, взлетов и падений.
Холодная война в значительной мере способствовала этому восхождению США к положению ведущего центра силы в мире, хотя само это положение не оставалось и не остается неоспоримым, о чем свидетельствует развитие СССР, Западной Европы, азиатских стран - Китая и Японии. Специально касаясь вопроса о генезисе холодной войны (одной из самых активно дебатируемых проблем послевоенной истории!), Гренвилл исходит из постулата, удачнее всех сформулированного представителями так называемой высокой историографии, стремящейся преодолеть односторонность в трактовке событий и процессов, характерных для первых послевоенных драматических лет. Этот постулат гласит: попытки оценить степень вины и ответственности сторон бессмысленны и контрпродуктивны. В условиях послевоенного хаоса в международных отношениях, при наличии зияющих дыр в омертвевшей ткани мировой властной структуры, отсутствии доверия между вчерашними союзниками поведение лидирующих держав- США и СССР развивалось в режиме "вызов-ответ" или "действие - противодействие". В этой "большой игре" с перетягиванием каната достоверно установить первопричину конфронтационности чаще всего просто невозможно, ибо она может скрываться в сугубо внутренних для каждой страны обстоятельствах, геополитических соображениях и все еще сохраняющемся военно-блоковом мышлении государственных деятелей и целых народов. Гренвилл проиллюстрировал этот тезис на примере появления атомного оружия, созданной вокруг него секретности и стремления сторон, не допустить решающего превосходства потенциального противника. Удивительно, говорит он этим примером, если бы все стороны действовали иначе в тех обстоятельствах. Даже блокада Сталиным Западного Берлина в 1948 г., позволившая Западу форсировать создание Западного союза и НАТО, ничего, как представляется Гренвиллу, по существу не изменила. С ней или без нее отношения Запада и Советского Союза остались бы такими же напряженными (с. 492) 15 .
Гренвилл находит, что дальнейшее (после смерти Сталина) течение холодной войны (прерываемое короткими "передышками") определялось во многом социально-психологическими причинами (главным образом, глубоким взаимным недоверием), продолжающимся идеологическим противостоянием западных ценностей и "отшлифованного" сталинизма, трудностями социокультурной интеграции, связанными с различием политических культур Запада и Востока (с. 504, 506). Но вместе с тем авторская позиция содержит и тонкое понимание той роли, которую сыграла возникшая и труднопреодолимая инерция гонки ракетно-ядерных вооружений как "средства сдерживания" в разделенном мире. Обоюдная цель, преследуемая сторонами - достижение равновесия страха, - сама по себе открывала возможность (как это ни парадоксально) "всему остальному миру обрести за спиной двух сверхдержав уверенность в том, что здравый смысл взял верх и идеологический фанатизм не способен уже ввергнуть человечество, как это было в 1939 г., в бездну невообразимых разрушений" (с. 506). Именно в этом контексте Гренвилл рассматривает и Суэцкий кризис 1956 г., и интервенцию на Плайя-Хирон в 1961 г., и Кубинский ракетный кризис 1962 года. Советско-американский "детант" и восстановление американо- китайских контактов администрацией Никсона-Киссинджера в кульминационный момент войны во
стр. 153
Вьетнаме засвидетельствовали лишний раз, что "смягчение напряженности с Советским Союзом" вполне достижимо, как и общая "переориентация" американской внешней политики, без ущерба для позиций США в мире (с. 811). По мнению Гренвилла, перестройке М. С. Горбачева принадлежит решающая роль в углублении этого процесса и в прекращении холодной войны.
История уже в который раз прочертила причудливую траекторию и привела к созданию новой мировой системы - с Россией, но уже без Советского Союза. Символично, что это совпало, как и 100 лет назад, с новым наступлением национализма, национальных движений, национального сепаратизма, всеобщим идейным кризисом. Заключительные разделы книги убедительно передают диалектику и внутренний нерв драматических перемен на рубеже XX и XXI столетий. Неделимость мира и взаимозависимость народов и государств осознается всеми бесповоротно, однако национальный эгоизм как тень следует за новым мышлением, давая повод и для вполне обоснованного пессимизма. Гренвилл выразил эту мысль в последних строках своего труда. Он пишет: "Мир вновь переживает переходное состояние трансформации, как и столетие тому назад. Было бы глупо отрицать опасности, которые ждут его впереди, или преуменьшать неопределенность будущего. Однако, тем не менее, возможности самосохранения мира и его прогресс в течение ближайших десятилетий представляются реальными, что и позволяет историку, объектом изучения которого является весь мир, закончить это повествование выражением надежды, что столь кровавого столетия в истории больше не будет" (с. 931).
Другие сквозные (и одновременно ведущие) темы многопланового труда профессора Гренвилла- такие, как Запад и Восток, третий мир, западноевропейсие реформы после 1945 г., судьбы "черного континента" и т.д., столь же тесно увязаны с глобальными процессами, как и "русский вопрос". В то же время на примере последнего (если нам это удалось передать) Гренвилл показывает последовательное нарастание национально-культурной компоненты цивилизационного развития в XX в., идущего, как ни странно, рука об руку с совершенствованием и расширением коммуникационных систем, индустрии туризма, универсализацией образования и науки, интенсификацией миграционных процессов и экономической интеграцией 16 . Не случайно, начало нашего века он связывает с 1871 г., когда завершилось объединение Германии, и одновременно с обострением межимпериалистических противоречий, точнее с выходом на мировую арену в 90-х годах молодых, нацеленных на приобретение командных геополитических позиций держав- США, Японии, Германии. Проекцию же этих процессов Гренвилл видит в конце XX в. в развитии вступивших на путь ускоренной модернизации ряда стран Азии и Латинской Америки и прежде всего постмаоистского Китая, Японии, Бразилии, которые - по крайней мере в экономическом отношении - уже сегодня входят в число передовых стран (с. 14, 641, 720).
Функцию резюме, подводящего итоги, выполняет глава-пролог "Мир в XX в.", которая содержит квинтэссенцию понимания Гренвиллом основных вопросов, поставленных историей, и дает, если можно так сказать, объемное изображение процессов, составляющих в своем переплетении основное содержание эпохи в главных ее ипостасях. Сделать это невероятно трудно, это понимает каждый, имея в виду меняющийся алгоритм планетарного развития, вовлечение в общий круговорот вчера еще статичных обществ и, напротив, переходов в состояние застоя (временного?) других, совсем недавно задававших тон и ритм общему движению. Наверное, у Гренвилла найдется немало критиков, и многие претензии (вполне, возможно, оправданные) будут находиться в прямой связи с профессиональными интересами самих критиков, поскольку в большинстве своем они тяготеют либо к анализу отдельных тенденций в потоке глобальных изменений, либо к региональному уклону. Нужно только помнить, что Гренвилл видит свою задачу в том, чтобы определить общезначимые доминантные линии и критические точки на оси исторического времени. Логическая система, построенная им, не безупречна, но с учетом условности любой умозрительной конструкции обладает важными качествами, которых так недостает многим другим системам, а именно - цельностью и логичностью.
Гренвилл начинает с глобальных последствий скачка в процессе модернизации, приходящегося на рубеж XIX-XX вв., когда возникли новые формы "промышленного и политического конфликта", раскалывающего общество. Этому сопутствовала милитаризация общества, культ силы, появление ультрапатриотизма, видевшего в войне "возможность демонстрации мужественности, а вовсе не катастрофу" (с. 3). Все это причудливо сочеталось с реальными достижениями либерально- эгалитарного прогресса- расширением прав личности, социальных гарантий, закреплением равноправного статуса рядовых граждан на Западе, их конституционных свобод, все более широким распространением западных мо-
стр. 154
ральных ценностей, демократических институтов. В фазу нового подъема и оформления в качестве неотъемлемой части современного структурированного гражданского общества вступили массовые движения - рабочее, этно-национальное, женское. Борьба за социальное равноправие, все еще ограниченная в начале XX в. даже на Западе, еще почти не коснулась народов, находившихся в колониальной или полуколониальной зависимости от Европы. Патерналистский характер имперской политики колонизаторов длительное время сдерживал высвобождение внутренних сил у народов Азии, Африки, Латинской Америки, лишь много позднее сделавших рывок (в ряде случаев безрезультатный) с целью преодоления отсталости - материальной и культурной - и приобщения к благам цивилизации в режиме не только устойчивого, но и динамического развития с опорой на собственные силы.
Империализм и попытки увековечить колониальное господство со стороны Запада, расширить его, исходя не столько из экономических интересов, сколько из представлений о величии государства - территориального гиганта, привели, по мнению Гренвилла, к катастрофе 1914 - 1918 гг., которая получила наименование Великой войны. Автор считает, что она имела ключевое значение для всего последующего развития. С ней закончился период более или менее стабильной эволюции, характерной для довоенной континентальной Европы. В повестку дня были поставлены на только революции и появление новых тоталитарных идеологий и доктрин (фашизм, коммунизм в сталинской интерпретации и т. д.), но и человеконенавистническая практика массового террора, репрессий, геноцида целых народов, расизма. Все эти ужасающие по масштабам жертвоприношения Гренвилл связывает с двумя обстоятельствами - отказом от иудаистско- христианской этики и глубиной нравственного падения "организованного современного государства" (с. 9). Иными словами, и то и другое - это явления европейские, мутация европейского духа, европейской культуры. Эта тенденция была продолжена и после второй мировой войны. И прямо и косвенно мир, расколовшийся в годы холодной войны на два воинствующих блока, оказался на пороге атомного холокоста, и только страх перед взаимным уничтожением удерживал враждующие военные блоки от "кнопочной войны".
К концу века идеологическая конфронтационность, деление по принципу "свой" - "чужой" в межгосударственных отношениях стали выветриваться под напором растущей глобальной взаимозависимости, интеграционных процессов, а также сближения ценностных побуждений. Эволюция тоталитарных режимов в сторону их либерализации, а также "неожиданные революции" конца 80-х годов (с. 14) тоже сделали свое дело. Прозрачные границы и миграция, содействуя взаимопроникновению культурных форм, как будто бы снизили уровень взаимоотчуждения. Тем не менее, как это не парадоксально, именно на этом фоне разворачивается новый пароксизм национального эгоизма, что снижает шансы на мир и стабилизацию, особенно в таких регионах, как Балканы, Восточная Европа, Ближний Восток, Азия и Африка (с. 10). Спонтанный рост народонаселения в странах третьего мира, сдерживающий их экономическое развитие, способствует сохранению и расширению взрывоопасной ситуации в мире в целом.
Не ограничиваясь констатацией, в этом пункте Гренвилл ставит вопрос о характере происходящих сегодня перемен в свете тех взглядов на будущее человечества, которые преобладали в конце XIX в. - в эру расцвета социалистической мысли. Он приходит к выводу, что через 100 лет, в конце XX в. западные идеи "свободного рынка", "демократии" и многопартийности становятся более привлекательными, чем социализм, в тех странах, которым прежде, по тем или иным причинам, были чужды ценности Запада. Но, полагает Гренвилл, это отнюдь не упрощает ситуацию, а более того- в некотором смысле даже осложняет ее. Во-первых, все эти страны сталкиваются с внутренней дилеммой, поскольку западные концепции не являются для них органическими, выросшими на собственной почве, обладающими разветвленной и прочной корневой системой в их культуре. Во-вторых, реализация лозунгов "свобода", "демократия", и "свободный рынок" таит в себе двусмысленность, ибо они давно уже "потеряли свой изначальный смысл" так же, как и "коммунизм". Красивые этикетки сами по себе ничего не решают, их нельзя принимать буквально, всерьез (с. 14).
Человечество, полагает Гренвилл, должно быть готово к тому, что его ждет такое же разочарование, как и в случае с верой в нескончаемый прогресс и социалистическую утопию, вызывавшую эйфорию в начале нашего столетия и основательно подорванную в его середине. Идеи "рыночной экономики" в их классическом виде совсем не обязательно должны оказаться одинаково приемлемыми для всего мира в его многообразии. И не преждевременно ли говорить о "конце истории" (намек
стр. 155
на Ф. Фукуяму), о конце идеологических дебатов по вопросу о том, в каком направлении следует идти человечеству? Вообще, спрашивает Гренвилл, "можем ли мы быть сегодня более уверенными в будущем?" (с. 14). И отвечает: "бурная" история XX века такой уверенности не дает никому, даже самым большим оптимистам.
Здесь можно было бы и поставить точку, но что-то мешает. Век XX приближается к своему верхнему рубежу и понятно стремление историка выстроить параллели с веком минувшим, концовка которого таила в себе различные возможности, включая и создание всеобщей безопасности и ограничение вооружений. И на рубеже XIX-XX вв. были предприняты важные шаги в этом направлении (Гаагские мирные конференции 1899 и 1907 гг.). Вдвойне знаменательно, что инициативная роль во всем этом принадлежала двум, в тайне претендующим на особое место (прежде всего в силу своего географического положения и ресурсных запасов) в ряду великих держав, государствам. Но их амбициям не суждено было сбыться. Мюрцщтегское соглашение Николая II и императора Австро-Венгрии Франци-Иосифа (сентябрь 1903 г.) о программе реформ на Балканах было пиком успехов российской "дипломатии независимости" на рубеже двух веков. Далее последовала катастрофа - русско-японская война 1904 - 1905 гг. - и сползание страны в пропасть. Для США путь к признанию их лидирующей роли не был сопряжен с такими же тяжелыми военными поражениями, но увенчался после мимолетного триумфа в Версале "блестящей изоляцией" и как бы добровольной уступкой большого пространства "под солнцем" Японии, Франции, Англии, а затем Советскому Союзу и Германии. Мир накануне второй мировой войны оказался (неожиданно для самого себя) многополярным и абсолютно нестабильным, несмотря на все международно-правовые механизмы и хартии о сотрудничестве, созданные с начала века.
Складывается впечатление (независимо от того, чем руководился сам автор), что Гренвилл в надежде на сохранение в мире равновесного состояния после потрясений конца 80-х - начала 90-х годов и завершения холодной войны хотел бы видеть его однополярным при партнерских отношениях между сверхдержавой США и новой демократической, но расчлененной Россией. По- видимому, автору "Всемирной истории в XX веке" передалось многое от наивной веры геостратегов США в то, что при сохранении и даже, возможно, увеличении числа центров силы в мире в нем будет увековечено существование силовой надструктуры - воплощения разумного планетарного дирижизма в лице экономически устойчивой и динамично развивающейся технотронной Америки, по своему образу и подобию творящей мировое сообщество. "Сегодня, - писал недавно влиятельный американский журнал "Foreign Policy", - Америка прокладывает путь для мира, дизайнером которого является она сама" 17 .
Реальность не подтверждает этот прогноз. В Европе, Азии, Латинской Америке сложились свои собственные школы сценографов геополитики и кадры опытных модельеров. К тому же на авансцену истории твердой поступью выходит новая сверхдержава, чей людской потенциал превосходит потенциал всех великих держав вместе взятых. Что касается структуры оборонных НИОКР, то Китай уже в 80-е годы вышел на уровень американской структуры НИОКР периода ракетного бума 1960-х годов 18 . Каков будет ответ других стран (США, России, Японии в том числе) на этот исторический вызов - в экономическом, социальном, военном и геополитическом плане - совершенно неясно. Одно очевидно - мир стоит на пороге создания новой мировой системы. Будет ли она органично вытекать из предшествующей или человечеству предстоит вернуться к версальской формуле - победители, побежденные и нейтралы - покажет ближайшее будущее.
Примечания
1. БРОДЕЛЬФ. Время мира. Материальная цивилизация. Экономика и капитализм XV-XVIII вв. Т. 3. М. 1992, с. 640.
2. См. АНКЕРСМИТ Ф. Р. Историография и постмодернизм. - Современные методы преподавания новейшей истории. М. 1996, с. 148.
3. MICHAUD G., MARK E. Ver une science des civilisations? Bruxells. 1981.
4. КЛЮЧЕВСКИЙ В. О. Афоризмы. Исторические портреты и этюды. Дневники. М. 1993, с. 394.
5. См. JOHNSON P. Modern Times. History of the World from 1920s to 1990s. 1992; VADNEY Т. Е. World since 1945. A. Complete History of Global Change from 1945 to the Present. 1992; WATT D. C., SPENCER F., BROWN N. A. History of the World in the Twentieth Century. 1967; BARRACLOUGH G. An Introduction to Contemporary History. 1969; The New Cambridge Modern History; BUDDISS M. The Age of the Masses. 1977; BONILLON J., SORLIN P. and RUDEL J. Le Mond contemporaine. 1968 и др.
стр. 156
6. GRENVILLEJ. The Collins History of the World in the Twentieth Century. Harper Collins Publishers. Lnd. 1994.
7. ФЕВРД. Бои за историю. М. 1991, с. 69.
8. См. РАНКУР-ЛАФЕРРИЕР Д. Психика Сталина. М. 1996, с. 126, 138.
9. ГЕФТЕР М. Я. Из тех и этих лет. М. 1991, с. 39 (см. также: ГЕФТЕР М. Я. Я был историком. - Знание - сила. 1996, N 3, с. 3). Гефтер писал, что эти открытия принадлежат не ему, но внесение их в общетеоретический контекст - безусловно его заслуга. с
10. Тезис об отсталости может быть и не нов, но понимался всегда в слишком узком, экономическом смысле. Состояние же отсталости России достаточно выпукло передано Н. А. Бердяевым в его работе "Русская идея. Основные проблемы русской мысли XIX века и начала XX века" (1946 г.) в категориях культурной замкнутости, иррационализма духовного склада нации, обескурантизма и недоверия к просвещению, отделения общества от государственной власти (см. в кн. О России и русской философской культуре. Философы русского послеоктябрьского зарубежья. М. 1990.
11. ГЕФТЕР М. Я. Из тех и этих лет, с. 62.
12. С тем же ходом мысли мы встречаемся и в последних интересных работах отечественных исследователей. См. БУЛДАКОВ В. П. Историографические метаморфозы Красного Октября. - Исторические исследования в России. Тенденции последних лет. М. 1996; НЕНАРОКОВ А. П. Упущенные возможности единения демократических сил при решении вопроса о власти. - Меньшевики в 1917 году. В 3 томах. Т. 2. Ч. 1. М. 1996.
13. См., например, LADE von Th. H. The World Revolution of Westernization. The Twentieth Century in Global Perspective. N. Y. 1987, p. 101, 102.
14. ШЛЕЗИНГЕРА. М. Циклы американской истории. М. 1992, с. 606.
15. Вывод Гренвилла совпадает с соображениями американского историка М. Лефлера в его фундаментальном исследовании истории первого периода холодной войны (LEFFLER М. P. Preponderance of Power, National Security. The Truman Administration and the Cold War. Stanford. 1992, p. 198 - 218).
16. На эту особенность в последнее время обратил внимание и американский политолог С. Хантингтон. "Я полагаю, что в нарождающемся мире основным источником конфликтов будет уже не идеология и не экономика. Важнейшие границы, разделяющие человечество и преобладающие источники конфликтов будут определяться культурой. Нация- государство останется главным действующим лицом в международных делах, но наиболее значительные конфликты глобальной политики будут разворачиваться между нациями и группами, принадлежащими к разным цивилизациям" (HUNTINGTON S. The Clash of Civilization. - Foreign Affairs, Summer 1993). Гренвилл не так пессимистичен, но мажорность его интонации звучит приглушенно, порой чуть слышно. В своих взглядах на проблему наций и национализма он опирается на очень глубокую традицию в современном европейском обществоведении, которая, как правильно отметил Э. Хобсбаум, восходит к "первой серьезной попытке беспристрастного анализа предмета, а именно- крайне важным и недооцененным дебатам марксистов II Интернационала" (ХОБСБАУМ Э. Введение к книге "Нации и национализм после 1780 г. Программа, миф, реальность". - Современные методы преподавания новейшей истории. Материалы из цикла семинаров при поддержке Democracy Programme. M. 1996, s. 29).
17. MORICI P. Export our Way to Prosperity- Foreign Policy, Winter 199S-1996, p. 4
18. АНИСИМОВ А. Ахилесова пята договора СНВ-2. - Россия, XXI век. 1996. N 11 - 12, с. 78.
New publications: |
Popular with readers: |
News from other countries: |
Editorial Contacts | |
About · News · For Advertisers |
Biblioteka.by - Belarusian digital library, repository, and archive ® All rights reserved.
2006-2024, BIBLIOTEKA.BY is a part of Libmonster, international library network (open map) Keeping the heritage of Belarus |