Мемуары

Светлой памяти моих учителей и коллег , стоявших у истоков российского вьетнамоведения ...

Нас было шестеро - первых в русском и советском востоковедении студентов, зачисленных на кафедру Востока исторического факультета МГУ по специальности "История Вьетнама" с изучением экзотического языка этой далекой и по существу неведомой в СССР в 50-е гг. страны.

В архиве исторического факультета, наверное, дремлет документ, в котором написано, кто и когда предложил пополнить кафедру истории стран Востока вьетнамским направлением и начать фактически с нулевой отметки подготовку специалистов по этому профилю. Зачем и для чего? Ответ на этот вопрос мы по сути дела получили пятью годами позднее, когда подошло время распределения на работу. А в сентябре 1950 г. все еще было впереди и будущее не вырисовывалось даже в самых расплывчатых очертаниях. Скорее всего руководство факультета, а может, кто-то и повыше, решили "не отставать от жизни": Демократическую Республику Вьетнам в начале 1950 г. только что признали, а наука должна шагать в ногу с нетерпеливым временем! Сразу же стало ясно, между прочим, что сорганизовано это "направление" было на живую нитку, и только к концу нашего обучения сложилось что-то похожее на классический страноведческий курс. Так что мы оказались в некотором роде в роли подопытных кроликов, но это было даже интересно и совсем не обидно.

Почему именно на историческом факультете? Ведь востоковедческие отделения были и на экономическом, и на филологическом факультетах университета. Кроме того, в Москве в то время еще существовал в Сокольниках Институт востоковедения, да и в МГИМО готовили специалистов со знанием восточных языков. Наверное, и на сей счет существовали какие-то свои соображения.

Почему Вьетнам? Ведь в Юго-Восточной Азии не одни вьетнамцы боролись за свободу. Обрели независимость Индонезия и Бирма, бурлили Малайя и Филиппины. Скорее всего потому, что к 1950 г. советское руководство убедилось в том, что во Вьетнаме идет борьба не просто за независимость, а за независимость социалистической ориентации. Другого ответа не нахожу.

Я не думаю, что кто-нибудь из нашей "шестерки" еще в школе грезил об истории именно Вьетнама. Осмелюсь утверждать, что вряд ли хоть один из нас, получая аттестат зрелости, подозревал о существовании такой страны. Надо было быть "фанатом" Востока, чтобы в те годы заинтересоваться ею, тем более что на русском языке никакой доступной литературы о Вьетнаме тогда просто не существовало. Разве что "Фрегат "Паллада"", да кто этот раритет читал! Или изданная небольшим тиражом скорее справочно-информативная, чем рассчитанная на широкого читателя монография В. Я. Васильевой "Индокитай".

стр. 145

Уж потом, на старших курсах, когда получали допуск в спецхран Ленинской библиотеки, мы узнавали, что в Восточной секции Коминтерна была индокитайская группа, что какие-то таинственные люди, неизвестно когда и куда подевавшиеся, занимались со студентами - вьетнамцами, что кое-кто из этих вьетнамцев принимал участие в обороне Москвы осенью 1941 г. Но это было потом...

Я впервые услышал о Демократической Республике Вьетнам в прямом смысле слова накануне приемного экзамена по истории СССР. Случилось это в студенческом общежитии МГУ на Стромынке, 32. Не знаю, существует ли такая традиция сейчас, но тогда к абитуриентам время от времени приходили преподаватели и устраивали "летучие" консультации по самым насущным вопросам текущей политики. Я не знаю фамилии того человека, который оказался в нашей общежитской комнате в тот вечер, и за все пять лет пребывания на истфаке я его не встречал. Он поинтересовался, есть ли непонятные вопросы по истории СССР, стал выяснять, какие у нас представления о мировых событиях. И между делом полюбопытствовал, знаем ли мы, например, кто такой Хо Ши Мин. А мы-то как раз и не знали! Тогда нам было разъяснено, что это - президент ДРВ, созданной 2 сентября 1945 г. в результате таких-то событий. Вот и весь объем вьетнамоведческих знаний, с которыми мы двинулись на приемный экзамен. Должен признать, что среди нас был будущий член-корреспондент АН СССР и директор Института истории Академии наук, ныне покойный Анатолий Новосельцев, серьезно увлекавшийся Востоком и знавший в этой области гораздо больше, чем полагается школяру, даже медалисту, но и он не имел никакого представления о Демократической Республике Вьетнам.

Вспоминая школьные годы, не могу не заметить, что во всех учебниках, начиная с "Истории средних веков" под редакцией академика Е. А. Косминского, разделы, касающиеся стран Востока, учителями попросту выпускались. В военные годы это объясняли тем, что учебный год, по крайней мере в провинции, начинался не с сентября, а с октября, что поэтому учебные программы необходимо было ужимать. Но и в послевоенное время в школьном курсе новой истории даже такие события, как боксерское восстание в Китае, восстание сипаев в Индии или реформы Мэйдзи в Японии, упоминались как-то походя, петитом. Это не могло не рождать у школяров своеобразное отношение к Востоку как к чему-то скучному, застывшему, где все интересное закончилось вместе с Чингисханом или Батыем. Не знаю, то ли это было общее явление, то ли "на местах" явочным порядком допускался такой подход, но в провинциальных школах 40-х гг. прошлого века Восток был "в загоне".

Из всего этого можно понять, что, поступая на исторический факультет крупнейшего и старейшего университета страны, я отнюдь не пылал желанием заниматься историей Востока, а уж Вьетнама - тем более!

Набрав 25 баллов из 25, я с сознанием справедливости своего намерения заявил в приемной комиссии, что хотел бы заниматься историей партии. Из уважения к этой организации. Но был и наивный расчет: полагал, что специалиста по истории ВКП(б) в школу никак не пошлют работать. Уж больно не хотелось попадать в шкрабы!

На этот заход председатель приемной комиссии доцент М. И. Орлова мне ответила, что на такую кафедру принимают исключительно членов партии, а поскольку я еще комсомолец, то двери для меня закрыты. Так что мне надо подумать и еще раз зайти и определиться, по какой узкой исторической специальности стремлюсь получить знания. Как потом выяснилось, все это было лукавством, на сей кафедре подвизались и комсомольцы. Но я ни разу не пожалел о том, что "остался вне": уж больно "своеобразно" было все у "историков партии"!

В тихой задумчивости вышел я из актового зала на лестничную площадку известного многим поколениям историков дома N 5 по улице Герцена. Теперь уж и улицы Герцена нет, да и истфак в других краях Москвы. А жаль! Подходит ко мне чернявый мо-

стр. 146

лодой человек (потом я узнал, что это был студент-арабист Феликс Арский) и спрашивает, на какую кафедру я хотел бы записаться. Отвечаю, что, мол, на историю ВКП(б) желательно бы, да, похоже, не выходит. Юноша, хохотнув, говорит: чего, мол, там хорошего нашел? Вот на кафедру Востока давай, интересно, да и перспективно же!

Уступив его напору, я пролепетал, что, конечно, заманчиво: вот, например, история Монголии - хорошее дело, всегда ею интересовался. Тут я не лукавил: на самом деле перечитывал неоднократно сочинения Яна, опять же про Халхин-гол что-то знал. Арский поскучнел и говорит, что на Монголию в этом году нет приема, а вот впервые есть набор на Вьетнам. Туда, мол, и поступай.

Имея уже годичный опыт обучения в Днепропетровском университете, я с ответом не спешил, уклонился: подумаю! Ну, и славно, обрадовался чернявый, вот завтра на кафедре собирают всех, кто хочет заниматься на отделении стран Востока. Приходи!

Назавтра я пришел. Собрание это надо описать, поскольку все оно было смесью восторга, романтизма и веселого надувательства. Абсолютное большинство присутствовавших составляли вчерашние школьники. Люди постарше и поопытнее не стремились на какую-то непонятную кафедру Востока, где надо было к тому же четыре раза в неделю "долбить" восточный язык. По-моему, из таких был только Николай Орестов - парень из Нижнего Новгорода, который записался на Японию, да через полгода сбежал.

Для начала слово взял еще незнакомый нам Михаил Филиппович Юрьев - тогда вполне молодой и приятный на вид. Он очень обстоятельно рассказал, как и кого готовят на отделении Востока, какие языки изучают. Интересно рассказывал! Упомянул также и о том, что, мол, будут стажировки за рубежом в избранной стране, а после окончания работа по специальности - тут поле широкое! Вот это последнее вызвало прилив энтузиазма у будущих востоковедов. Уже позднее, когда наша "вьетнамская" группа вполне сформировалась и сложились, как говорится, более или менее доверительные отношения, кто-то, скорее всего бывший суворовец Вячеслав Карпов, раздумчиво изложил примерно следующее:

- Лапшу нам, братцы, на уши развесили. Сами посудите: на стажировку ездить за границу, а почему анкеты не заполняем? Вы знаете, какие анкеты надо заполнять, какие там вопросы? Не всякого за рубеж выпустят! Вон в Институте востоковедения что делается, какой там частый гребень!

Мы отнеслись к этому, мягко говоря, наплевательски: какие там еще анкеты! А зря. Подумать над этим было бы совсем нелишне, все же времена были довольно лихие: 1950 год, оттепелью даже и не пахло! Весь веселый цинизм вступительного заявления Михфила (бытовало среди студентов-востоковедов, да и не только среди них такое прозвище М. Ф. Юрьева) мы поняли гораздо позднее - на пятом курсе, когда пришлось подписывать распределение в сельские школы весьма отдаленных областей. Еще позднее я как-то поинтересовался у Михаила Филипповича, зачем он нам рисовал такую счастливейшую восточную Аркадию? Он засмеялся и сказал:

- Надо же было вас завлекать на Восток!

Теперь, более чем полвека спустя, я не сомневаюсь в том, что он, да и руководство кафедры, поступали правильно. Все же из четырех десятков "завлеченных" на наш курс вышло несколько толковых востоковедов, которыми можно гордиться нашей, к великому сожалению, ныне хиреющей востоковедческой науке. Их имена известны.

Но вернемся к собранию. Положив конец взрыву нашего юношеского энтузиазма, Михфил объявил:

- Давайте записываться по странам. И разъяснил, на какую страну сколько мест. Снова повторю, что это был 1950-й год, шла война в Корее, и, конечно же, отбоя не было от желающих изучать корейский язык и современную историю этой героической

стр. 147

страны. Несомненно, в памяти многих всплывал романтический образ республиканской Испании 30-х годов, проводились параллели!

На втором месте был, разумеется, Китай - ведь еще и года не прошло, как была провозглашена Китайская Народная Республика. Я не хотел ни на Корею, ни на Китай. Сидел и молчал. Вот уже и Япония "ушла", осталась Индия, которая никогда не возбуждала во мне интереса, да Ближний Восток.

И вдруг Михфил говорит:

- У нас впервые в этом году прием на Вьетнам. Уже есть один записавшийся - товарищ Огнетов. Кто еще?

Я вскочил и стал было возражать, что я еще подумаю, что еще не решил, но Михфил цыкнул:

- Сиди!

Я сел и печально наблюдал, как поднимались люди и просились на Вьетнам. Почему-то в памяти осталась только Вероника Федюшова, наверное, потому, что мы сдавали экзамены в одной группе.

Как потом оказалось, остальные четверо были медалисты, поэтому до начала занятий мы и не познакомились. Скорее всего, это произошло уже 1 сентября, после первой лекции, конечно, по марксизму (как же иначе на столь политизированном факультете, как исторический). Лекцию читала пожилая доцентша, которой Марат Чешков сразу же дал прозвище "Политкаторжанка".

Настоящим потрясением стало первое занятие по вьетнамскому языку. Найти в те годы в Москве преподавателя этого редчайшего тогда иностранного языка было делом почти немыслимым. Но отыскали! Только уровень его знаний проверить, конечно, никто не мог.

Кем же был этот наш полулегендарный преподаватель вьетнамского языка? Начнем с того, что это был сотрудник МИДа, звали его Владимир Иванович Ребанэ, невозмутимый и терпеливый эстонец. А поскольку все дипломаты в то время ходили в светло-серой форме с погонами, он, появляясь на истфаке, производил на наших однокашников неизгладимое впечатление. Теперь, когда я сам поварился в мидовском котле, понимаю, что чин у него был невелик, хотя мужчина был уже в возрасте: по звездочкам всего навсего капитан, то есть второй секретарь второго класса.

Чтобы дорисовать портрет нашего первого ментора, расскажу о нашей с ним последней встрече. Произошло это в 1960 г. в Ханое, куда я прибыл в качестве переводчика в аппарат представителя ГКЭС. В. И. Ребанэ занимался в посольстве протокольными делами и пребывал в том же ранге второго секретаря. Вечно ходил с большим бумажным веером и прославился тем, что в столовой питался самодельной окрошкой: брал бутылку пива "Ханой", выливал в тарелку, закладывал туда салат из огурцов и помидоров, подкрашивал жирнейшей сметаной из буйволиного молока, выпивал рюмочку коньячку и закусывал этой окрошечкой. Короче говоря, слыл чудаком. Меня вспомнил с большим трудом, бросив:

- А-а, хок синь!¹

Как выяснилось, вьетнамский язык Владимир Иванович принимался изучать в 30-е гг., когда в учебных заведениях Коминтерна пребывали вьетнамцы. Учился у какого-то загадочного Минина. Под этим именем скрывался, как оказалось позднее, известный в 1950 - 1980-е гг. вьетнамский историк Нгуен Кхань Тоан. Что делал Ребанэ после роспуска Коминтерна, мы не спрашивали, да он бы и не ответил. Язык, надо полагать, забросил. Никакого понятия о методике преподавания он не имел, да и учебных пособий никаких не существовало. Вьетнамские газеты в Москву еще не поступали, поэтому да-

¹ Хок синь (вьетнамок .) - студент. Произношение неправильное: надо говорить "хаук шинь". Тоже свидетельство того, насколько первый наш учитель знал вьетнамскую фонетику.

стр. 148

же вьетнамских печатных знаков мы не видели. Обучал нас дипломат, по всему видно, так, как двадцать лет назад сам постигал язык у студента Минина. Мы без суеты оптимистично двинулись вперед к вьетнамским вершинам вслед за слабо знающим дорогу поводырем.

Владимир Иванович объяснил, что во вьетнамском языке шесть тонов, и от того, каким тоном произнесешь то или иное слово, меняется его смысл. Надо сказать, что именно на тональности впоследствии случались смешные казусы со многими переводчиками, даже хорошо знающими язык. Нам же эти тональности первоначально были преподнесены весьма приблизительно, так что впоследствии пришлось переучиваться.

Я совсем не хочу иронизировать по поводу нашего преподавателя. Он старался, и мы старались. Во всяком случае, я до сего времени, шесть десятилетий спустя, помню тот первый рукописный текст, который он нам дал в первый в нашей жизни час занятий вьетнамским языком. Кстати, из этого первого текста родилось прозвище Вячеслава Карпова, остававшееся до последних дней его жизни. Есть во вьетнамском языке составная частица, входящая в слова "здоровье", "сила" - "мань". Произносится они "тяжелым" тоном, а Слава издавал этот звук даже с каким-то ревом, рыканьем. Отсюда и пошло: Мань Карпов.

Вообще, наша вьетнамская группа оказалась весьма жизнерадостной. Наверное, потому, что подобрались ребята своеобразные. Марат Чешков интересовался сутью каждого вопроса, отсюда и его стремление заниматься экономикой. Мариан Ткачёв был склонен к литературе и искусству. И я думаю, что именно поэтому он стал известным переводчиком художественной литературы с вьетнамского языка. Несколькими изданиями вышел в свет его перевод вьетнамской детской сказки "Приключения кузнечика Мена", незамысловатого повествования, стоящего, однако, иных многостраничных назидательных опусов!

На первый взгляд замкнутым казался Саша Калашников. Ему, кстати, первому из нас пришлось заниматься изучением самых конкретных проблем современного Вьетнама, а в профессиональном плане он стал крепким работником НИКИ - Научно-исследовательского конъюнктурного института МВТ. По распределению мы вместе с ним сдавали документы в аспирантуру ИВАНа. Но пока они там лежали, Калашникова пригласили в НИКИ - Научно-исследовательский конъюнктурный институт Министерства внешней торговли. Там он "пришелся ко двору": регулярно публиковал в Бюллетене Института данные и обзоры вьетнамской экономики. Материал, подписанный Калашниковым, не надо было проверять: Саша всегда работал очень тщательно. Из НИКИ он - первым из нас - поехал в командировку во Вьетнам (по тем временам явление почти что исключительное!), кажется, в самом конце 1955 г., привез нам всем в подарок вьетнамско-французские словари Дао Ван Тапа. Счастью не было предела!

Несколько раз он выезжал и в длительные командировки в ханойское торгпредство, а потом неизменно возвращался в свой НИКИ.

Сложными путями шел по жизни Вячеслав Карпов. Он умело делал вид, что знает язык лучше, чем это было на самом деле, попал на радио, во вьетнамскую редакцию. Но переводчиком там не стал, занимался литературной обработкой, к чему имел склонность. Где-то в начале 60-х гг. он прилетал в Ханой с профсоюзной делегацией в качестве переводчика. Сумел перевести в аэропорту только одну фразу: "Здравствуйте, добрый день!", а потом обернулся к главе делегации (кажется, это был В. В. Гришин) и скромно признался:

- У меня с вьетнамским языком-то плоховато!

Потом, уже в годы вьетнамо-американской войны, его направили корреспондентом Московского радио в Ханой, но что-то у него там не задалось, и он быстро возвратился на родину.

стр. 149

При всем при том Слава был не лишен дара юмориста. Верхом его находчивости и юмора был ответ на партбюро в конце 70-х гг., когда проходил обмен партийных билетов. В первичных организациях сугубое внимание обращали почему-то на два "прегрешения" коммуниста: во-первых, на то, что скромно именовалось "моральным обликом", во-вторых, на отношение индивидуума к массовой продукции спиртоводочной промышленности. В последнем у нашего товарища были некоторые сложности. Не слишком радостная личная жизнь склонила его к дружбе с традиционным утешителем печалящегося русского мужика. Когда же в партбюро его спросили, как, мол, обстоят дела "с этим" в настоящее время, он ответил с достоинством, но уклончиво:

- Стараюсь воздерживаться!

Ответ сочли вполне искренним и достойным, и партийный билет ему поменяли. От великой радости Вячеслав "приобщился" и на предупреждения друзей о возможной каре только засмеялся:

- Никто мне ничего не сделает, раз партбилет поменяли! Если же заведут персональное дело, в райкоме скажут: а вы куда глядели? Им же хуже будет!

Но нельзя забывать и о другом. В 1956 г, кто-то где-то принял решение ознакомить советского читателя с современной вьетнамской поэзией. Специалисты по вьетнамской литературе тогда еще только приближались к этой теме. Лет через десять появятся серьезные исследования и статьи Н. И. Никулина, М. Н. Ткачева, а пока что действовали скорее по наитию. Не было речи и о классической вьетнамской поэзии, ее неплохие переводы появятся позже. Тогда же составители этого небольшого сборника хотели представить хотя бы некоторых поэтов, прошедших через только что закончившуюся войну Сопротивления. Я не хочу обижать ни составителей, ни поэтов, делавших переводы по нашим подстрочникам, но книжка получилась довольно ординарной. Это уж потом, в особенности в годы Второго вьетнамского Сопротивления, переводами стихов с вьетнамского языка занялись такие признанные поэтические мэтры, как П. Антокольский, Е. Долматовский, да и подстрочники делали крепкие профессионалы-переводчики. В этом первом издании 1957 г. самым ярким и раскрывающим суть вьетнамской поэзии тех лет было, на мой взгляд, стихотворение выдающегося вьетнамского поэта XX в. То Хыу:

Народ - как море,
Искусство - как челн,
Плывущий в просторе
Бушующих волн.
У лодки путь долгий,
Но парус надут.
Ветер - партия,
Парус-труд...

Нашел это стихотворение и перевел его В. И. Карпов, проще - наш товарищ Славка.

Вероника Федюшова после окончания университета работала на радио. Там у нее "прорезались" редакторские способности, и она перешла в Издательство восточной литературы, где и трудилась всю жизнь. Кстати, именно ей обязано российское типографское дело тем, что имеет вьетнамский шрифт: еще в 1955 г. она сделала необходимый расчет знаков для отливки этого шрифта в Союзе.

Марат Чешков закончил аспирантуру экономического факультета МГУ, работал в ИВАНе, пробыл несколько лет в Мордовии вследствие явно надуманного обвинения по известной политической статье, потом защитил докторскую диссертацию, написал несколько серьезных, весомых работ по генезису вьетнамского общества и экономике и теперь занимается проблемами глобализма.

Иными словами, "верными" Вьетнаму к началу XXI в. остались Мариан Ткачёв да я.

стр. 150

С первым годом обучения вьетнамскому языку связано одно знакомство, оказавшее немалое воздействие на будущих специалистов-вьетнамоведов. На одном из первых наших занятий появился молодой человек, старше нас, представился как студент экстерната (кажется, тогда еще оставались такие в МГУ), учился не то на третьем, не то на четвертом курсе, изучал язык урду, но был вынужден уйти, потому как обзавёлся семьей. Звали его Петр Алёшин. Теперь вот узнал, что на истфаке есть вьетнамская группа, и решил заняться вьетнамским языком. Разрешение из деканата получил.

Прозанимался он с нами недолго и - пропал. Кто-то из наших случайно узнал, что он стал работать на радио в недавно созданной вьетнамской редакции, куда только что приехали из Ханоя два вьетнамца-переводчика: Шон и Лам. У них он без отрыва от работы учится языку.

Мы малость позавидовали, да и забыли про него.

Вспомнить пришлось, когда начались занятия на втором курсе. Нам объявили, что В. И. Ребанэ по каким-то причинам не может более преподавать, а языком с нами займется переводчик Московского радио Пётр Иванович Алёшин. Однако это произошло далеко не сразу. Наверное, месяц или даже больше мы собирались в отведенной нам по расписанию аудитории и самостоятельно повторяли то, что учили на первом курсе, все два учебных часа четыре раза в неделю. Придумывали, например, зубодробительные числительные и произносили их по-вьетнамски: что-нибудь вроде 129 237 486 и т.д., обращая особое внимание на произношение. Надо сказать, что это наше "упорство", видимо, оказало воздействие на руководство кафедры. Ведь дело доходило до того, что нам даже осторожно предлагали ("Что уж поделаешь!") перейти на любую другую кафедру, но мы решительно отказывались. Но это - к слову!

Дистанция между нами и бывшим Петей установилась сразу же. Преподавал он строго и поблажек не давал. Скорее всего передавал нам то, что сам узнавал у Шона и Лама. Прежде всего - и спасибо ему навек - он поставил нам произношение. Мучились мы долго, но все же осилили эту самую сложную сложность вьетнамского языка, все эти шесть тонов, все эти разнообразные (но важные!) оттенки в произношении гласных звуков. У нас появились тексты, еще не печатные, но уже машинописные, со всеми значками и огласовками. Так мы приобщились к современной вьетнамской лексике, стал увеличиваться и словарный запас.

Второй курс также принес новость: вместе с нами стали заниматься аспиранты из разных академических институтов, в том числе и из Института востоковедения. Трое из них (А. Г. Мазаев, В. А. Зеленцов и В. Ф. Мордвинов) были тюркологами, одна (А. П. Шилтова) - японистка² . Всем им по окончании Московского института востоковедения, того самого, что в Ростокинском проезде, в Сокольниках, было сказано: или идите, мол, в аспирантуру по Вьетнаму, благо таковая открывается, либо - на все четыре стороны, поскольку японистов и особенно тюркологов в Союзе пруд пруди! Не надо гадать, какой выбор они сделали.

Если память мне не изменяет, П. И. Алёшин преподавал у нас и на третьем курсе. И это - хорошо, потому что именно через него мы все же хоть как-то ознакомились с современной вьетнамской политической и экономической лексикой. Он даже иногда приносил нам с радио поступавшие туда не весьма регулярно вьетнамские газеты, и мы стали их читать, делая упор на политических и экономических статьях. Что же касается другой тематики, скажем, бытовой или культуры, то здесь мы не только плавали, а элементарно тонули, тем более что не было и не могло еще быть хоть какого-то самого простейшего словаря.

² В. А. Зеленцов и А. Г. Мазаев уже ушли из жизни. В. Ф. Мордвинов кончил службу в должности зам. председателя ГКЭС, сведений о нем не имею. А. П. Шилтова работает в Институте научной информации по общественным наукам РАН.

стр. 151

А жизнь все больнее и настойчивее тыкала нас носом в ту истину, что без языка нам хода нет и не будет. Еще на втором курсе руководитель семинарского занятия по истории Востока Б. Н. Заходер, утверждая темы для курсовых работ, сказал нам, вьетнамистам, чтобы мы сами подобрали себе что-нибудь по средневековому Вьетнаму, поскольку ему "этот период в истории страны незнаком". И тут же дал нам направление в Восточный кабинет Исторической библиотеки. Второкурсников туда не допускали, но с подачи профессора МГУ и одного из основателей этого кабинета нас безоговорочно приняли. Там мы познакомились с известными Хмыровскими коллекциями, но "для дела" на русском языке в них оказалась только одна подходящая книжица с забавным названием "Сборникъ аннамскихъ, китайскихъ и тонквинскихъ анекдотовъ" 1818 года издания. Остальная литература была сплошь на французском и английском языках, хоть "Караул!" кричи.

Так в судьбу востоковедов на истфаке МГУ вплетался и западный язык. Больно вплетался, несуразно! Хорошо было тем единицам из нас, даже из москвичей, кто учился в школе с "продвинутым знанием языка", еще лучше, если этот язык оказался английским. А что делать нашему брату провинциалу, осваивавшему западный язык где-то в Царёвококшайске, да еще не английский, а немецкий?

Что же касается нас, вьетнамистов, то поначалу мы были определены в группу начинающих изучение английского языка. Месяц спустя кто-то порешил, что поскольку Вьетнам был французской колонией, то нам полезнее не в английский погружаться, а во французский вникать. Мы были переведены во "французскую" группу, в которой занимались ребята с кафедры истории СССР. Не стану утверждать, что мы самолично, дабы наверстать упущенное, занимались языком, углубляясь в свободное от лекций и семинаров время в словари и всякие самоучители. Совсем нет! Мы тоже были "сачки" порядочные и, прогуливая занятия, не страдали и совестью не мучились.

Однажды мы всей нашей группой поплакались доценту-индологу, симпатичнейшему человеку А. М. Осипову, что, мол, надо курсовые писать, а литературы на русском языке нет! Он нам ответил, что надо языки учить. Кто-то нарочито вздохнул: а что, мол, делать, если способность к языкам отсутствует?! Он тогда сказал:

- Вы думаете, языки способностями даются? - Повернулся к нам спиной и хлопнул себя по заднице:

- Вот они чем даются!

Мы от души повеселились, но запомнили, что поведал нам "дед" (такое ласковое прозвище с "легкой руки" В. Н. Москаленко на годы "закрепилось" за Александром Михайловичем из-за его бородки лопаткой).

В изучении французского языка мы скоро догнали и даже перегнали "историков СССР": нужда заставила, да и занятия восточным языком, видимо, как-то приохотили и к западному языку. Но все равно западный язык знали неважно, не дотягивали даже до уровня "могу объясняться".

На третьем курсе произошли два серьезных события, опять-таки повлиявшие на нашу будущую профессиональную деятельность. Но сначала хотелось бы немного сказать о том, как было организовано изучение стран Востока на историческом факультете МГУ.

Существовал общий курс истории стран Востока, начиная с древнейших времен. Знания в наши головы вкладывали те, кто составлял и составляет гордость российского востоковедения: В. И. Авдиев, Б. Н. Заходер, И. М. Рейснер, А. Ф. Миллер, А. Л. Гальперин, А. А. Губер, А. М. Осипов. Конечно, не читался курс, скажем, по древней Индонезии, ограничивались Китаем и Индией. Точно так же в средневековье приоритет отдавался арабскому Востоку, Ирану, Халифатам и т.д. Что касается других стран Азии, то ограничивались Индией, Китаем, Турцией и Японией. В новое время круг стран расширялся, но поскольку большинство из них уже стали или становились колониями или

стр. 152

зависимыми, то и этот круг тоже был ограничен. Если говорить в целом о новейшей истории, то почти полностью выпадали из поля зрения страны Юго-Восточной Азии в довоенный период. Наверное, это было справедливо, ибо нельзя было объять необъятное.

Потом, уже задним числом, понимали, что было бы полезнее, например, прослушать спецкурс по странам ЮВА, чтобы сравнивать и сопоставлять, чем сдавать историю Узбекистана и особенности национально-освободительного движения в Индии. Но считалось, что востоковед должен обязательно знать историю одной из азиатских республик СССР, а дальневосточник - представлять характер национально-освободительного движения в Индии, тогда как ближневосточник - историю китайской революции. Слов нет, и это приносило пользу, но все же!

С сугубо страноведческим аспектом у нас, вьетнамистов, поначалу дела были плохи. По всем другим восточным странам уже десятилетия, а то и больше существовали "школы", а исследования исчислялись дюжинами томов. Тот самый элемент, который принято называть "быт и нравы", присутствовал и на языковых занятиях, и даже в общих лекциях. Вспомнить хотя бы блестящие лекции И. М. Рейснера по Индии! У нас же, вьетнамистов, такого материала просто не было, а искать его по библиотекам мы как-то не догадывались. Уже позднее, работая в ИВАНе, я обнаружил в библиотеке Института не так уж мало весьма интересных этнографических и географических описаний, мемуаров и эссе на французском языке, которые так и стояли неразрезанными. Следовательно, первым их российским читателем оказался я. То же самое произошло и почти полвека спустя, когда в библиотеке МИДа сыскались не востребованные до тех пор читателем занятные фолианты, рассказывающие о деятельности католических миссионеров во Вьетнаме. Нам бы их прочитать еще в студенческие годы! Вот только никто даже не намекнул, что в МИДе есть научная библиотека, а сами мы оказались ленивыми и нелюбопытными.

Зная, что П. И. Алёшин каждый день общается с вьетнамцами, мы просили его рассказывать, какие они и что говорят о своей стране, о войне. Он ничего толкового сказать не мог, видно, сам этим не особенно интересовался. Только однажды, когда зашла речь о Хо Ши Мине, восхищенно сказал:

- Ему же больше шестидесяти, а он в волейбол играет!

Однажды, в самом начале третьего курса, собирает нас лаборантка отдела Екатерина Матвеевна и, задыхаясь от волнения, объявляет:

- Завтра придет Александр Андреевич!

Так мы поближе познакомились с долгожданным А. А. Губером. Долгожданным не потому, что он не хотел с нами встречаться, а потому, что до третьего курса не было углубленной специализации по стране. А проводить такую специализацию мог только он - единственный крупный специалист в Союзе по Юго-Восточной Азии.

Мы сидели в какой-то затрапезной аудитории возле черной лестницы истфака, и Александр Андреевич делился с нами соображениями, как он представляет себе спецкурс, именуемый новая и новейшая история Вьетнама. Сказал прямо, что без нашей помощи ему будет сложно обучать нас. Он не знает языка, тем более не сможет пользоваться исторической литературой на вьетнамском языке, а такая будет, обязательно появится. Так что историю Вьетнама нам придется писать сообща, и будет это долгий процесс, потому что и сами-то вьетнамцы должны ее осмыслить и написать. Скажем прямо, это было оптимистическое заявление, поскольку до победы под Дьенбьенфу и Женевского совещания 1954 г. было еще далековато. Но удивило нас не это. Мы были просто поражены тем, как этот пожилой человек, известнейший ученый с мировым именем разговаривает с нами не просто как со школярами, а как с коллегами по общему делу. Еще бы! Вместе работать над историей Вьетнама! Это и пугало, и подбадри-

стр. 153

вало. Мне кажется, с этого дня мы стали гораздо серьезнее подходить ко всему, что имело отношение к "нашему" Вьетнаму.

Пятьдесят лет прошло с этого совсем не возвышенного, а скорее чисто делового, обыденного разговора, и я теперь знаю, что мы крепко запомнили все, что сказал нам тогда Александр Андреевич. Мы разошлись по разным путям, каждый избрал свою стезю, но всем нам выпала счастливая профессиональная судьба - быть современниками самого сложного и героического периода в истории изучаемой страны. Мы не были просто свидетелями и регистраторами событий: каждый из нас, занимаясь своим конкретным делом, внес какую-то крупинку в помощь, которую Советское государство оказывало борьбе вьетнамского народа, борьбе, которую весь мир с уважением признал справедливой.

Тогда же Александр Андреевич возложил на нашего брата оптимистическую обязанность не только постигать, а для начала еще и отыскивать в московских библиотеках литературу по Вьетнаму. Поскольку речь шла преимущественно о новейшей истории, мы и ограничивались этим периодом, оставляя без внимания те издания, что появились до 1930 г., то есть до создания Коммунистической партии Индокитая. Но и здесь литературы было чудовищно мало. На русском языке: переводы с французского Андре Виолли "Индокитай, сое!", Мадлен Риффо, компилятивная географгизовская брошюрка И. П. Подкопаева "Вьетнам", лекции А. А. Губера в Академии общественных наук при ЦК КПСС, уже упоминавшаяся монография В. Я. Васильевой "Индокитай" - вот, пожалуй, и все. Это потом в спецхране "Ленинки" отыскались отдельные статьи в журнале "Коммунистический Интернационал". Изданий французских и вьетнамских "буржуазных авторов" о вьетнамской войне в библиотеках Союза по понятным причинам не имелось³ , а в ДРВ марксистская историческая наука еще не "сформировалась"!

Второй "удар" нам был нанесен в конце учебного года нашим Петром Ивановичем Алёшиным. Он отказался преподавать нам язык⁴ . Как и после первого курса, мы оказались предоставленными сами себе. Только тогда мы терпеливо ждали, когда начальство сыщет нам преподавателя, и повторяли, повторяли, повторяли то, чему нас обучил Владимир Иванович Ребанэ. Теперь же решительный Марат Чешков предложил действовать самим.

Для начала направились в только что открывшееся вьетнамское посольство в Москве - где-то в арбатских переулках невзрачный одноэтажный особнячок. Самое удивительное, что милиционер нас туда допустил, хотя все происходило еще до оттепели. Встретил нас вьетнамец, весьма неважно говоривший по-русски, а мы не рискнули вякнуть что-либо на вьетнамском. Это был Нгуен Тиен Тхонг, переводчик посла⁵ . Марат, медленно артикулируя, рассказал ему, кто мы такие и откуда, и изложил просьбу о преподавателе. Тхонг весьма удивился, что на истфаке МГУ изучают вьетнамский язык (что, кстати, свидетельствует об ограниченных возможностях посольства или о лености его сотрудников в изучении страны пребывания) и обещал все передать послу.

Мы доложили на кафедре, что ходили в посольство и нас приняли благожелательно. Кажется, было написано официальное письмо факультета в посольство. Как бы

³ Я не знаю, много ли их сейчас, особенно на вьетнамском языке, но в конце 50-х гг. мы, побывав в Ханое, открыли для себя интересные работы, изданные еще в "марионеточном государстве Вьетнам" Хоа Банга, Чан Чонг Кима, Дао Зюи Аня и других авторов

⁴ П. И. Алёшин стал одним из лучших наших "письменных" переводчиков с вьетнамского и особенно на вьетнамский язык. Когда по просьбе ЦК Коммунистической партии Вьетнама осуществлялся перевод на вьетнамский язык 55-томного собрания сочинений В. И. Ленина, он был одним из активнейших участников этого многолетнего и по-настоящему великого труда.

⁵ Впоследствии, в 70-е годы, Нгуен Тиен Тхонг стал послом, был заведующим протокольным отделом МИД СРВ.

стр. 154

там ни было, но к началу нового учебного года у нас был преподаватель, вьетнамец, аспирант Тимирязевской академии Ле Зюи Тхыок⁶ .

Вот теперь мы по-настоящему узнали, что такое живой язык, не "дистиллированные" фразы учебных пособий, а самые что ни на есть "бытовизмы", граничащие со сленгом. Ведь, обучая нас, Тхыок учился и сам. Научных обоснований он, конечно, не давал, поскольку был весьма далек от лингвистики, но останавливал:

- Так по-вьетнамски не говорят.

Почему не говорят - объяснить не мог, и мы принимали на веру и запоминали, как надо говорить "по-вьетнамски". Наверное, поэтому по окончании университета при всем ненаучном знании языка мы были, пожалуй, единственными из выпуска, кто мог довольно-таки прилично объясниться на языке изучаемой страны.

Более серьезную с научной стороны языковую подготовку получили те, кто шел вслед за нами, на год моложе, - Тоня Баринова, Дега Деопик и Иван Щедров.

На пятом курсе язык нам преподавал уже другой вьетнамский аспирант - медик Нгуен Си Куок, человек более строгий и интеллигентный, чем Тхыок. Но мы его уже не боялись, не стыдились наших языковых ляпсусов, а помог нам в этом в сущности-то простой вьетнамский хлебороб Ле Зюи Тхыок.

Наверное, где-то хранятся точные статистические данные, сколько вьетнамских граждан обучалось в советских вузах, техникумах и ПТУ, да и в Ханое, вероятно, подсчитано, сколько студентов "прошло через руки" советских преподавателей, работавших в ДРВ - СРВ и приобрело профессию у национальных профессоров и доцентов, получивших образование в Советском Союзе. Вот только вряд ли учитывает эта статистика возвышающий духовный заряд, который получен этими тысячами вьетнамцев и сотнями советских людей от взаимного общения!

По-моему, в 1982 г. наше посольство в Ханое предложило ЦК КПВ и МИДу СРВ провести встречу вьетнамцев, окончивших советские вузы. Предложение было поддержано с энтузиазмом, что само по себе свидетельствует об уровне отношений между нашими странами в то время. До октября 1964 г. такого не могло бы случиться!

Зал посольского клуба был, что говорится, набит битком! Когда я, ведущий, обратился к присутствующим по-русски и по-вьетнамски, из зала закричали:

- Говори по-русски!

Вряд ли в этом выражалось "недоверие" к моему вьетнамскому произношению. Как и мои товарищи, я никогда не обольщался, когда на десятой-двадцатой минуте знакомства собеседник с некоторым "перехлестом" начинал восхищаться:

- О, как вы хорошо говорите по-вьетнамски!

Что и говорить, "Восток - дело тонкое!" Но наши вьетнамские коллеги к таким комплиментам не прибегали, а в случае необходимости переспрашивали, уточняли, поправляли ошибки, частенько и не без дружеского "подкалывания". Мы им платили тем же. Я же к тому времени проработал во Вьетнаме (во второй "заезд") уже пять лет и мне приходилось вести серьезные и даже деликатные официальные беседы "один на один" - и ничего, справлялся! Гордился тогда и горжусь сейчас, что на вопрос моего хорошего товарища и в то время начальника - посла Б. Н. Чаплина, как я знаю вьетнамский язык, его собеседник из Международного отдела ЦК КПВ ответил:

- Мы всегда понимаем то, что он хочет нам сказать! На большее не претендую!

Не обидело и обращение на "ты". Для многих в зале я оставался просто московским студентом или начинающим младшим научным сотрудником времен Московского фестиваля молодежи и студентов 1957 г. Поэтому я - по-вьетнамски - согласился гово-

⁶ Ле Зюи Тхыок стал директором 1-го сельскохозяйственного института ДРВ. Я с ним встречался в Ханое в 1982 ".

стр. 155

рить только по-русски и с удовольствием предоставил первое слово своему первому учителю вьетнамского языка Ле Зюи Тхыоку! Очень хотелось бы надеяться, что наш первый учитель живого вьетнамского языка продолжает обучать будущих агрономов в своем институте.

Сейчас, спустя бурные и сложные десятилетия, все это вспоминается как давным-давно виденный романтический фильм. А ведь все было на самом деле: и дружба, и взаимопонимание, и презрение к, извините, нередко тупо прокладываемой политиканами с обеих сторон меже: тут русский, там - вьетнамец.

Сейчас, когда Москва и Ханой взаимно вычеркнули друг друга из "списка" приоритетов, когда легко нарушаются подписанные контракты, когда, как говорится, "ни за понюшку табаку" мы отказались от прекрасной базы в Камрани, подменяя все политической трескотней, единственным "капиталом" в отношениях наших стран еще остаются те граждане СРВ, кто обучался в Советском Союзе и кто до сих пор хранит самые добрые чувства к нашей стране и ее народу. Вот только сумеем ли мы достойным образом "пользоваться" им?

Однако вернемся к более светлому периоду студенческих лет.

В начале четвертого курса А. А. Губер совершенно серьезно предупредил, что к курсовой работе надо отнестись со всем вниманием, поскольку на ее основе, не исключено, придется делать диплом. Конечно же все наши курсовые были по самым современным проблемам, но не затрагивали еще ДРВ. Это оставляли на пятый курс, на диплом. И не зря! Марат, по-моему, занялся вьетнамской национальной буржуазией, Карпов - рабочим классом, Мариан Ткачёв - интеллигенцией, Калашников - аграрными отношениями в Кохинхине, Вероника Федюшова - органами власти.

А мне для работы досталась тема "Аграрные отношения в Северном Вьетнаме в период французского господства". Может быть, и по-другому называлась курсовая, но ее направление и смысл были именно такими. Я засел в Ленинской библиотеке за исследования французских экономистов Робекэна, Гуру, других. Особенно мне помог Пьер Гуру своим исследованием "Крестьяне Тонкинской дельты". Дай Бог нам так писать, как это делал он!

В конце четвертого года нашего обучения во Вьетнаме произошло событие, которое, как нам казалось, не только выводило его в сонм наиболее перспективных для изучения стран Востока: в буквальном смысле слова оглушающе прогремели над миром залпы сражения под Дьенбьенфу, в Северо-Западном Вьетнаме, где потерпел сокрушительное поражение Французский экспедиционный корпус. Победа сил национального освобождения была закреплена решениями международного Женевского совещания, закончившегося в июле 1954 г.

Открывались реальные перспективы для налаживания и всемерного развития прямого сотрудничества с Северным Вьетнамом, а это уже касалось и нас лично: ведь потребуются же специалисты со знанием вьетнамского языка, то есть мы! Жизнь, как это всегда бывает, быстро поставила на место размечтавшихся студиозусов, но об это - ниже.

А пока что решили обратиться к проблеме, которую сначала весьма самоуверенно посчитали малозначащей, но которая, как оказалось, потребовала ни много ни мало нескольких лет для "утряски". Вопрос: как по-русски писать вьетнамские имена и названия? Нашим коллегам - китаистам и кореистам было проще: кто-то и где-то уже дал для них соответствующие филологически обоснованные установки. У нас же таких "старших товарищей" не было, да и сами вьетнамцы в своей печати писали названия как бог на душу положит: то двусложные названия через черточку, то оба слога с заглавной буквы и т.п. Несведущие во вьетнамской филологии журналисты шли по пути наименьшего сопротивления - в случае необходимости просто делали транскрипцию на русский язык с латиницы, благо вьетнамцы издавна пользуются несколько видоизмененным латинским алфавитом.

стр. 156

Как-то раз отважились и написали письмо в самую демократичную газету тех времен - "Литературку": наведите, мол, порядок хотя бы в написании имен вьетнамских руководителей, а то вместо генерального секретаря ЦК ПТВ Чыонг Тиня в советских газетах фигурирует какой-то мифический Труонг Шин! Не знаю, обратили ли внимание на это письмо, но через полгода в материалах XX съезда КПСС "Правда" именовала его уже Чьюнг Тинь (хоть так-то!), а в скобочках поясняла: Труонг Шин. Уже перед Московским фестивалем молодежи 1957 г. все существующие в то время вьетнамисты собрались в Институте востоковедения и после долгих споров договорились хоть в своих работах писать вьетнамские имена и названия единообразно.

Дипломную работу мне А. А. Губер определил так: "Аграрная реформа в ДРВ". Тема что ни на есть современная, поскольку реформа эта была в разгаре и конца ее еще было не видно. Но закон об аграрной реформе существовал. Александр Андреевич дал мне его перевод с французского. Никаких толкований или разъяснений закона, понятное дело, в моем распоряжении не было. Слава богу, стали поступать вьетнамские газеты, а в них была рубрика "Кай кать жуонг дат" ("Аграрная реформа"). Вот из нее-то я по крохам и набирал материал.

Как известно, определенного рода людям везет! Как раз в это время в наше общежитие на Ленинских горах поселили большую группу вьетнамцев, приехавших обучаться на естественных факультетах МГУ. По-русски они не знали, как говорится, ни бум-бум, и мы со своим минимальным владением языком стали для них откровением. Для нас же началось поначалу весьма приятное, а потом и довольно изнурительное общение с носителями языка. Зато у наших друзей нашлось полным-полно политической литературы на вьетнамском языке, в том числе Закон об аграрной реформе и всякие установки по его реализации. А главное, вьетнамцы-абитуриенты сами на каких-то этапах участвовали в проведении этой реформы в разных провинциях Севера и рассказывали, как и что делалось. Мы, конечно, не все понимали в их рассказах, но главное все-таки схватывали. С их же помощью я перевел и Закон об аграрной реформе - прямо с вьетнамского языка, а не с французского перевода, что в ряде случаев уточняло даже некоторые принципиальные положения. Остальное, как говорится, стало делом техники и усидчивости.

Встреча с "обыкновенными" вьетнамцами - не преподавателями, не с дипломатами, а со вчерашними солдатами, да просто - молоденькими мальчишками и девчонками внесла нечто новое в наше представление о Вьетнаме, сложившееся в годы учебы.

Регулярной информации из Вьетнама в те годы не поступало: просто там не работали наши корреспонденты. Поэтому источниками для ознакомления с повседневной жизнью этой далекой страны служили редкие фотографии в газетах, еще более редкие кадры документального кино, единичные переводы на русский язык репортажей (почему-то чаще всего-с польского): вьетнамских заметок В. Жукровского и Е. Кобздея). Они-то и создавали определенный образ народа-героя, рыцарей без страха и упрека. Встречи с вьетнамцами, многие годы работы в этой стране убедили, что - да, Вьетнам такой, но и совсем не такой. А какой?

Пусть на этот вопрос ответит кто-нибудь другой, я не берусь!

Диплом - дипломом, но где-то в начале второго семестра среди восточников начались разговоры о распределении. Кто-то пустил по курсу слух, что не только с общих кафедр, но и с кафедры Востока будут распределять в школу - преподавателями истории. Вот тут-то и вспомнили все обещания Михфила в начале нашего студенческого пути. То есть никто уже давно не верил в возможные поездки на стажировку в страну, не надеялся на распрекрасное распределение, но все интересовались, почему же все-таки не обеспечивают хоть минимальную возможность, пусть не всем, работать по специальности. Поставили вопрос перед деканатом. А главными забойщиками выдвинули

стр. 157

вьетнамистов, потому что нам-то уж никак не могли возразить, что специалисты со знанием вьетнамского языка не нужны.

Мы прямо-таки вынудили деканат провести с нами собрание по поводу распределения и повели его по сочиненному нами сценарию. Претензии было поручено высказывать мне, поскольку я не был на выборных должностях, в записных ораторах не значился, следовательно, являл собой глас народа. На все мои вопросы представитель деканата Аракся Бигляровна (фамилию, каюсь, запамятовал!) хмыкнула:

- Вы что же, думаете, что везде нужны вьетнамисты?

Напрямую нам заявила, что придется идти работать в школу, что восточный язык для нас - это как бы немецкий или французский для тех, кто занимался на кафедре новой и новейшей истории, которым предначертано следовать в среднюю школу для обучения подрастающих поколений.

Так мы поняли, что деканат мало заботит, нужны ли где-нибудь такие специалисты, как мы, вьетнамисты, да и наши сокурсники с другими восточными языками. Спасение утопающих стало делом рук самих утопающих! А тут еще огласили решение о том, чтобы в 1955 г. не давать свободного распределения, означавшего: устраивайся, как сумеешь! Теперь надо было подписать распределение и обязательно отправиться к месту будущей работы.

Однако все эти заботы пришлось отложить до защиты диплома. Если не изменяет память, у нас она проходила в апреле. Все защитились хорошо, всех рекомендовали в аспирантуру (это было приятно, хоть и не имело никакого практического значения!).

Неуемный Марат Чешков после защиты сказал, что вот теперь, пока есть время, надо побегать в поисках тех заветных адресов, где испытывают крайнюю нужду в специалистах со знанием вьетнамского языка. Для начала был составлен список организаций, где, по нашему разумению, были необходимы вьетнамисты, и начат их "обзвон" и обход. Большой был список, только две организации в него не попали: Министерство обороны и КГБ. Не потому, что мы не хотели там работать, а ввиду того, что понимали -нечего соваться, все равно не возьмут!

В первой строчке конечно же стояло Министерство иностранных дел, где, как нам было точно известно, специалистов со знанием языка пока что не было. В МИДе нас облили презрением, не больше. Ходили и звонили, не теряя надежды. Во многом оказалась права Аракся Бигляровна! Возможно, специалисты со знанием вьетнамского языка и были кое-где нужны, скажем, в тех же центральных органах массовой информации. Но там уже сидели свои люди, иногда едва владеющие только западным языком, чего по тогдашним меркам, видимо, вполне хватало. Зачем же брать со стороны? По-моему, заинтересовались нами только на московском радио и обещали прислать заявки.

Потом решили поговорить начистоту с А. А. Губером.

Он нас выслушал, ничего не обещал, но сказал, что обязательно придет на распределение.

День был приятный, солнечный, а мы с утречка ждали Александра Андреевича на углу дома N 5 по улице Герцена. Ждали, не входили на факультет. Он появился, весело размахивая портфелем, спросил, здесь ли декан. Ответили, что Артемий Владимирович уже тут, но заседание распределительной комиссии еще не начиналось.

- Ждите, - бросил он нам и направился в кабинет декана.

Никто уже никогда не узнает, о чем говорили два профессора. Но через некоторое время нас пригласили к декану, не поодиночке, как полагалось, а всех скопом. А. В. Арциховский своими характерными отрывистыми фразами объявил:

- Вот что, вьетнамцы. Я считаю, что направлять вас в школу - это рубить золотым топором дрова. Заявок на вас пока нет, но мы сделаем все, чтобы их получить. А пока

стр. 158

подписывайте распределение в самые дальние области, чтобы не лишать ваших товарищей приличных мест.

Мы так и сделали. Тут же подмахнули согласие поехать в Амурскую область, а Вероника Федюшова с мужем - даже на Сахалин.

И отправились ждать заявок.

Пожалуй, дело обстояло так, что заявки пришли почти одновременно, и мы сообща решали, кому куда идти. Так, на радио оказались В. Карпов с Вероникой, Марат стал соискателем в аспирантуру экономического факультета, нам с А. Калашниковым выпало идти на приемные экзамены в аспирантуру ИВАНа, значит - конкурировать, а Мариану Ткачёву - в интернат для вьетнамских пацанов кем-то вроде воспитателя.

Все бы ничего, но надо было отменить наше предыдущее распределение в Министерстве высшего образования и подтвердить там новые заявки на нас. И пошли мы с Маратом Чешковым в Министерство к начальнику управления товарищу Ножко. Он нас принял, расспросил что и почему и довольно быстро решил вопрос со всеми заявками, кроме ИВАНовских⁷ , заметив ехидно:

- А Александр Андреевич-то руководитель ваших дипломов?

Получив утвердительный ответ, он тут же позвонил в отдел аспирантуры Президиума АН и поинтересовался, выделены ли ИВ АНу места в аспирантуру по вьетнамскому языку.

По-видимому, его там успокоили, поскольку он весело хмыкнул:

- Надо же, не обманули! - И подписал наши заявки. Надо оговориться, что хозяйственный А. Калашников, опираясь на какие-то решения, выцыганил в Министерстве подъемные, которые нам полагались, и на эти деньги я прожил целое лето в Москве.

Мы с А. Калашниковым в назначенный день отправились на мандатную комиссию ИВАН СССР, которую возглавлял профессор Г. Д. Санжеев, известный тем, что писал письма товарищу Сталину по вопросам языкознания.

Узнав, что мы не филологи, а историки, Гамба Данцаранович возмутился и воскликнул:

- Да как же вы будете языкознание сдавать?

Какая-то женщина успокоила его: ничего, мол, сдадут! Потом оказалось, что это была зав. отделом аспирантуры ИВАНа М. Н. Кирпша.

Короче говоря, документы у нас приняли, и мы отправились по домам читать труд профессора Чикобавы "Введение в языковедение".

Не помню, каким образом, но меня вдруг вызвали в ИВАН в "такую-то комнату". Я прихожу, меня встречает довольно суровая женщина и говорит:

- Вы почему на работу не являетесь? Со вчерашнего дня Вы зачислены старшим научно-техническим сотрудником в отдел информации. Вот приказ, прочтите, распишитесь и ступайте в этот отдел к Левину.

- Ура! - возликовал я в душе, - значит, никакой филологической аспирантуры, будем работать!

И пошагал к Залману Исааковичу Левину, арабисту по образованию, приятному мужику и большому любителю песен Беранже.

⁷ А. А. Губер в те годы был директором ИВАНа.

Permanent link to this publication: