Эдж Стивенсон, место нахождения в настоящем — не известно, 19 век н.э.

Пробуждение. На глазах — повязка, во рту — кляп. Двинуть конечностями не получается: привязанные руки и ноги никак не оторвать от стула.
Неожиданно прозвучали два хлопка, и через секунд двадцать еле слышных шагов распахнулась дверь.
Ещё немного погодя повязка больше не затмевала взор, а мистер Стивенсон получил возможность осмотреть как своих пленителей, так и место заключения, которое, как нельзя было не заметить, выглядело довольно изысканно: небольшая комната с несколькими раскрашенными ярко и элегантно вазами, абстрактного содержания картинами, узорчатыми карнизами и "шахматными" шторами на них. Еще более необычно казалось видеть перед собой двух довольно броско одетых людей. Человек прямо перед пленником — тот, что снял с него повязку и сейчас держал её в руках — по телосложению походил на подтянутую женщину, был в багрово-белом костюме, красных туфлях и серой маске, дырки которой для глаз украшали шипы, а на месте рта создавал некую загадку символ бесконечности. Второй человек немного позади напоминал массивного мужчину спортивного телосложения, имел чёрно-белый костюм, белые туфли и такую же серую маску, но вместо шипов выделялся отпечатанным на ней красным контуром кулака.
"Тюремщица" легко наклонилась над лицом пленника и начала его пристально рассматривать, не стесняясь трогать руками и довольно грубо нажимать при этом на кожу.
Через совсем небольшой промежуток времени, высокомерно ухмыльнувшись, она достала кляп изо рта мистера Стивенсона и заняла выжидающую позицию.
Почти сразу помещение наполнил смех: смех не ощущения мимолетной радости или более серьезного приобретения, точно нет. Это было нечто устрашающее и таинственное, текущее из неосязаемой глубины тела пленника. "Тюремщик" попытался закрыть уши, а женщина стояла и внимала этой песне отчаянного величия. Мужчина в маске сделал шаг вперед и замахнулся на Эджа кулаком, но был повержен на пол одним ударом "тюремщицы". Мистер Стивенсон замолчал, пытаясь отдышаться, а "тюремщик" встал с большим трудом и еле слышными стонами — в комнате воцарилась абсолютная тишина.
Женщина, с ощутимой злобой в голосе, начала говорить: — Тебе весело, значит? Такой смелый? О, знаешь, тут побывало много людей: в основном трусы, бросавшиеся молить меня о пощаде, предлагая деньги или еще что-то материальное; и смельчаков было немало, но почти все они вскоре открывали свою истинную природу, сменяя мужество на пресмыкание. Вообще, стоит признаться, что тебе сильно не повезло: ты перешел мне дорогу, поэтому живым тебе отсюда не выйти. Но сам делаешь всё ещё хуже: смеешься надо мной? Я заставлю тебя пожалеть. О чем-то конкретном? Да, и об этом тоже. Но кроме сего, о каждом поступке, который построил твою жизнь именно такой и привел сюда. Мне нужно знать вот что: все обстоятельства, при которых ты убил этих людей, и крови их не пожалел, залил всю проклятую округу, запытав невинных до смерти, — тут же "тюремщица" достала четыре фотографии, аккуратно склеенные друг с другом: на двух из них были два довольно молодых улыбающихся парня, а на двух других — помимо кровавых луж, их побледневшие тела, — если не расскажешь то, что прошу, я буду истязать тебя изо всех своих сил до тех пор, пока ты не упадешь холодный и абсолютно сухой к моим ногам.
Эдж, вздохнув, тяжело и с заметной дрожью ответил: — Прошу прощения за этот отрывок драмы или комедии. Я ни в коем случае не хотел потешаться над чем-либо вообще. Мой смех, прозвучавший для вас так оскорбительно — это воплощение страха, боли и напряжения, отзвук моих прошлых горестных поражений и таких же побед. Вы хотите знать, почему я убил важных для вас людей? Позвольте мне описать все свои воспоминания, которыми я жил эти годы, день ото дня пытаясь избавиться от них, освободится, словно от цепей, которые теперь и снаружи сжимают моё тело. Это точно раскроет вам гораздо больше, дорисовав картину моей черной кровью.
— Говори, сколько захочешь, если тебе удастся меня увлечь. Говори, сколько сможешь, пока не падешь очередной жертвой моего яркого пламени.
— Я бы поклонился вашей благосклонности, но характерную мне учтивость сковывает ваше желание ограничить мою свободу, — цинично, но неожиданно для себя добавил мистер Стивенсон, надеясь на то, что его воспримут серьезно.