Среди
миров, в мерцании светил
Одной звезды я
повторяю имя
Не
потому, чтоб я ее любил,
А
потому, что я томлюсь с другими.
И если
мне сомненье тяжело,
Я у нее
одной молю ответа.
Не
потому, что от нее светло,
А
потому, что с ней не надо света.
Ин.Анненский
Вот ваш
Лондон, леди. Узнаете?
Я его
дарю вам. Это он
В
каждом звуке, в каждом повороте,
В
ускользающем водовороте
Сна,
так непохожего на сон.
Вс.Рождественский
1
В тот день
хлынул громкий дождь, это я
хорошо
помню.
В
Управлении
Земной Оси что-то разладилось: праздник Большой летней
грозы
планировался
через неделю. А косые прутья дождя звучно секли окна, по
бульвару
мчались
пенистые потоки. Я бегом поднялся на
веранду
восьмидесятого
этажа
и
с
наслаждением подставил
лицо
незапрограммированному
ливню.
Я,
конечно,
мигом промок до нитки. И когда Мэри позвала меня, не
откликнулся: я
знал,
что она сердится. Я и раньше не надевал плаща, выбегая
на
дождь,
всегда
это вызывало у нее недовольство. Она продолжала звать:
- Эли! Эли!
Опускайся! Тебя вызывает Ромеро.
Когда Мэри
упомянула Ромеро, я
возвратился.
Посреди
комнаты
стоял
Павел - естественно, его изображение, а не он сам.
- Дорогой
адмирал, плохие новости! - сказал Ромеро.
Я уже двадцать
лет не
адмирал,
но
иначе
он
меня
по-прежнему
не
называет.
- Мы наконец
разобрались в обстоятельствах гибели
экспедиции
Аллана
Круза и
Леонида
Мравы.
Должен
с
сокрушением
вас
информировать,
что
первоначальная гипотеза случайной аварии
опровергнута.
Не
оправдалось
и
предположение, что Аллан и Леонид допустили просчеты. Все
их
распоряжения
посмертно
подтверждены
Большой
Академической
машиной:
действия
наших
бедных друзей были наилучшими в тех ужасных условиях.
- Вы хотите
сказать, Павел... - начал я, но он не дал мне договорить.
Он был так взволнован, что пренебрег своей неизменной
вежливостью.
- Да, именно
это, адмирал! Против них велись военные действия, а
они
и не догадывались! Они твердили
о
диковинках
природы,
а
реально
было
противодействие коварного врага. Не было чудес
природы,
дорогой
адмирал,
была война! Наша первая экспедиция в ядро
Галактики
погибла
в
звездных
сражениях, а не в игре стихий, - такова печальная правда
о
походе
Аллана
Круза и Леонида Мравы.
Ромеро всегда
изъяснялся велеречиво. С тех
пор
как
его
избрали
в
Большой Совет и назначили главным историографом
Межзвездного
Союза,
эта
забавная черта характера еще усилилась. Возможно, в
древности только так и
разговаривали, но стиль этот слишком высок для
повседневных дел.
Впрочем,
о гибели первой экспедиции в ядро Галактики по-иному
нельзя было говорить.
- Когда
похороны погибших?
- Через
неделю. Адмирал,
вы
первый,
кому
я
сообщил
о
новостях,
связанных с экспедицией Аллана, и вы, несомненно,
догадываетесь, почему мы
раньше всего обратились к вам!
- Несомненно
другое: понятия не имею, зачем я понадобился вам!
-
Большой
Совет
хочет
посоветоваться
с
вами.
Мы
просим
вас
поразмыслить о том, что я сообщил.
- Буду
размышлять, - сказал я, и образ Ромеро растаял.
Накинув плащ,
я возвратился в сад восьмидесятого этажа. Вскоре ко мне
присоединилась Мэри. Я обнял ее, мы прижались друг
к
другу.
Ясное
утро
превратилось в
сумрачный
вечер,
не
было
видно
ни
туч,
ни
деревьев
бульвара, ни даже растений шестидесятого этажа. В
мире
сейчас
был
один
дождь, сияющий, громогласный, певучий, столь
восторженно
упоенный
собой,
столь стремительный, что я пожалел об отсутствии у меня
крыльев: надо было
в воздухе побороться с потоками этой ликующей воды,
полеты в авиетках
все
же не дают полноты ощущения.
- Я знаю, о
чем ты думаешь, - сказала Мэри.
- Да, Мэри, -
ответил я. -
Ровно
тридцать
лет
назад
в
такой
же
праздник летней грозы я мчался среди потоков воды и ты
упрекнула меня, что
фанфароню в воздухе. Мы постарели,
Мэри.
Сейчас
бы
я
не
удержался
в
сплетении электрических разрядов.
Меня
временами
пугает,
насколько
Мэри
лучше
разбирается
в
моих
ощущениях, чем я сам. Она печально улыбнулась:
- Ты думал не
об этом. Ты жалеешь, что тебя
не
было
в
том
уголке
Вселенной, где погибли наши друзья. Тебе кажется,
что,
будь
ты
с
ними,
экспедиция вернулась бы без таких потерь.
"Я диктую
этот текст в коконе иновременного
существования.
Что
это
означает, я объясню потом. Передо
мной
в
прозрачной
капсуле,
недвижно
подвешенной в силовом поле, отвратительный
и
навек
нетленный,
покоится
труп предателя, ввергнувшего нас в безысходную
бездну.
На
стереоэкранах
разворачивается
пейзаж
непредставимого
мира,
ад
катастрофического
звездоворота. Я твердо знаю об этом чудовищном мире,
что
он
не
мой,
не
людской, враждебный не только всему живому, но и всему
разумному, и я
уже
не
верю,
что
мое
участие
может
гарантировать
от
потерь.
Я
несу
ответственность за нашу экспедицию, и я сознательно
веду
ее
по
пути,
в
конце которого, вероятней всего, гибель. Такова
правда.
Если
эти
записи
каким-то чудом дойдут до Земли, пусть люди знают: я
полностью вижу грозную
правду, полностью
осознаю
вину
за
нее.
Мне
нет
оправданий.
Это
не
отчаяние, это понимание."
А в тот день
на прекрасной зеленой
Земле,
недостижимо,
непостижимо
далекой Земле, под громкую музыку летнего ливня я с
грустью ответил жене:
- Многого мне
хочется, Мэри! Желания усиливают инерцию
существования
- сперва тащат вперед, затем тормозят увядание.
В
молодости
и
старости
желается больше, чем
можется.
Говорю
тебе,
я
слишком
стар
для
моих
желаний. Нам остается одно, моя
подружка:
тихо
увядать.
Тихо
увядать,
Мэри!
2
На космодроме,
где приземлился звездолет из
Персея,
я
не
был,
на
траурное заседание Большого Совета не пошел. Стереоэкраны
в
моей
комнате
не включались. Мэри потом рассказывала, как
величественно
печальна
была
церемония передачи на
Землю
погибших
астронавтов.
Она
плакала,
когда
возвратилась с космодрома. Я молча выслушал ее и ушел к
себе.
Если бы я так
держался в первые годы нашего знакомства,
она
назвала
бы меня бесчувственным. Сейчас она понимала меня. Болезней
давно
нет
на
Земле, само слово "врач" выпало из
употребления. Но только
болезнью
могу
назвать состояние, в
какое
вверг
меня
отчет
об
экспедиции
Аллана
и
Леонида. "Это нелегко пережить", - сказал
Ромеро,
вручая
мне
катушку
с
записями событий,
начиная
со
старта
в
Персее
и
кончая
возвращением
кораблей с мертвыми экипажами. Это было больше,
чем
"нелегко
пережить".
Этим надо было тяжко переболеть.
Вероятно, я не
пошел бы и на обряд захоронения тел, если бы не узнал,
что на Землю прилетела
Ольга.
Она
не
простила
бы
мне
отсутствия
на
похоронах ее мужа. И надо было повидать старых
друзей
-
Орлана
и
Гига,
Осиму и Грация, Камагина и Труба:
они
прибыли
вместе
с
Ольгой
на
ее
"Орионе", чтобы
принять
участие
в
торжественном
внесении
останков
в
Пантеон. Ромеро предупредил, что
от
меня
ожидают
речи,
а
что
я
мог
сказать, кроме того, что погибшие - отважные
космопроходцы
и
что
я
их
очень любил?
В Траурном
зале Пантеона Ольга
заплакала,
припав
головой
к
моему
плечу, я с нежностью гладил ее
седые
волосы.
Она
дольше
всех
нас
не
поддавалась
разрушающему
действию
возраста,
но
горе
сломило
ее.
Я
пробормотал, чтобы что-то сказать:
- Оля, ты
взяла бы какой-нибудь другой цвет волос, это же так просто.
Она улыбнулась
так грустно, что я еле удержался от слез.
-
Леониду
я
нравилась
какая
есть,
а
больше
не
для
кого
прихорашиваться.
Вместе с
Ольгой на похороны пришла Ирина, ее дочь. Я не
видел
Ирину
лет пятнадцать, помнил ее взбалмошной, некрасивой
девчонкой с внешностью и
характером Леонида. Я раньше
часто
удивлялся,
как
мало
позаимствовала
Ирина у матери ее рассудительности,
ее
спокойствия,
ее
умения
глубоко
вникать в загадки, ее железной решительности под
внешним
покровом
доброй
вежливости. А в Пантеоне я увидел женщину - стройную,
смуглую, порывистую,
с быстрой речью, быстрыми движениями и такими огромными,
черными, с
почти
синим белком глазами,
что
от
них
трудно
было
отвести
взгляд.
Ирина
показалась мне еще больше похожей на Леонида, чем прежде,
и
сходством
не
только внешним. Сегодня, когда трудно
что-либо
исправить,
я
вижу,
как
грубо ошибся в
Ирине.
В
длинной
цепочке
причин,
породивших
нынешние
бедствия, и эта моя ошибка сыграла роль.
Дружески обняв
Ирину, я сказал:
- Я очень
любил твоего отца, девочка.
Она
отстранилась
и
сверкнула
глазами.
Затрепанное
выражение
"сверкнуть глазами" в данном
случае
единственно
точное.
Она
сверкнула
глазами и ответила с вызовом, которого я не понял:
- Я тоже
любила отца. И я уже не девочка!
Мне надо было
вдуматься в значение ее слов, вчувствоваться в их
тон,
многое пошло бы тогда по-другому. Но приблизились Лусин и
Труб, было не до
взбалмошных женщин. Лусин пожал мне руку, старый
ангел
мощно
сжал
меня
черными крыльями. Рецепты бессмертия, усердно внедряемые
у нас
галактами,
так же мало помогают моим друзьям, как и мне. Лусин
держится
молодцом,
в
его суховатом теле слишком много жил и костей и слишком
мало
мяса,
такие
долго не дряхлеют. А Труб выглядит стариком. Никогда не
думал,
что
может
быть такая красивая старость, такое, я бы сказал, мощное
одряхление.
Я
с
нежностью выговариваю эти противоречащие одно
другому
слова
"мощное"
и
"одряхление", я с
болью
вижу
погибшего
Труба,
каким
он
появился
на
траурной церемонии, - огромный, чернокрылый, с
густой,
совершенно
седой
шевелюрой, с густыми, совершенно седыми бакенбардами...
- Горе! - с
тоской выговорил Лусин. - Такое горе, Эли!
- Кругом были
враги! - прорычал Труб. - Аллану и
Леониду
надо
было
сражаться! Ты бы воевал, Эли, я уверен! Жаль, меня не
было! Я
бы
кое-что
преподал им из опыта сражений на Третьей планете!
К нам подошли
Орлан и Граций. Когда они оба появляются
на
планетах,
где
имеются
люди,
они
ходят
только
вместе.
В
этом
есть
какая-то
трогательная наивность - галакт и разрушитель
демонстрируют, что
жестокая
вражда, когда-то разделившая их народы, нынче сменилась
горячей дружбой. Я
по-старому назвал Орлана разрушителем, хотя теперь
им
присвоено
название
"демиурги", означающее что-то вроде механика
или
строителя,
-
в
общем,
творца, а не разрушителя. Словечко "демиург", конечно,
точно выражает роль
бывших
разрушителей
в
нашем
Звездном
Союзе,
но
не
думаю,
чтобы
выставляемая напоказ дружба
легко
давалась
Орлану
и
Грацию,
особенно
галакту. Астропсихологи утверждают, что
как
людям
не
привить
любви
к
дурным запахам, так и галактов не приучить быть терпимыми
к
искусственным
органам и тканям, а демиурги только сменили наименование,
но не
структуру
тела, где полно искусственных органов и тканей.
- Привет тебе,
Эли, мой старый друг и
руководитель!
-
торжественно
произнес галакт, по-человечески
протягивая
руку:
мои
маленькие
пальцы
исчезли в его гигантской ладони, как в ящике.
Я пробормотал
подходящий для встречи ответ. По выспренности выражений
галакты способны даже Ромеро дать десять
очков
форы.
Орлан
ограничился
тем, что приветственно просиял синеватым лицом, высоко
приподнял голову
и
с резким стуком вхлопнул ее в плечи.
В экспедиции
Аллана и
Леонида
принимало
участие
сто
четырнадцать
человек, восемь демиургов, три галакта и два ангела.
Катастрофа превратила
в одно неразделимое месиво существа и механизмы.
В
траурный
зал
внесли
урну с общим прахом,
горсточку
мертвой
материи,
-
бывший
духовный
и
служебный
союз
членов
экипажа
превратился
в
вещественное
единение
составляющих их атомов. Я с горечью думал в
ту
минуту,
что
мы
все
на
разных звездах братья по творящей нас материи, но только
в смерти
ощущаем
наше внутреннее единство.
Урну внесли
Ромеро и Олег: один как
представитель
Большого
Совета,
другой - от астронавтов. Меня тоже просили нести урну, но
обряды, где надо
показываться перед всеми, не для меня.
И
я
заранее
отказался
что-либо
говорить. Ромеро держал краткую речь, а затем зазвучала
музыка.
Я
должен
остановиться на музыке. В странном
сочетании
причин,
определивших
наши
сегодняшние метания в диком звездовороте
ядра,
она
тоже
сыграла
роль.
Играли симфонию "Памяти друга" Збышека
Поляновского. Я сотни раз
говорил,
что
люблю
лишь
индивидуальную
музыку,
лишь
озвученную
гармонию
собственного настроения. Вероятно,
мне
просто
трудно
настраиваться
на
чужие чувства, в общих для всех мелодиях я ощущаю приказ
испытывать то,
а
не иное, запрет быть самим собой.
Для
"Памяти друга"
Збышека
я
делаю
единственное
исключение.
Она
всегда по душе. Она моя, всегда моя, а в тот день
звучала
так
горестно,
так проникновенно, что сам я стал этой скорбной и
мужественной музыкой,
я
звуками ее сливался с друзьями, с миром, я оставался
собой
и
был
всеми
людьми, всем миром сразу. Вероятно, Збышек Поляновский
сознательно пытался
породить такое настроение. Могу сказать одно: если он
имел подобную
цель,
она ему удалась.
Ромеро и Олег
подошли ко мне, когда я еще был в смятении, порожденном
симфонией. Ромеро сказал:
-
Дорогой
адмирал!
Большой
Совет
постановил
снарядить
вторую
экспедицию в ядро Галактики и назначил
командующим
эскадрой
звездолетов
капитана-звездопроходца Олега Шерстюка, нашего общего
друга.
Олег добавил:
- Я согласился
взять командование лишь при том условии, Эли, чтобы
в
экспедиции приняли участие вы!
Мне надо было
ответить таким же категорическим отказом,
каким
я
не
раз отвечал на предложения командовать звездными походами
или принимать
в
них участие. После освобождения Персея,
после
гибели
Астра
на
Третьей
планете Мэри и я возвратились
на
зеленую
прародительницу
Землю,
чтобы
никогда уже не покидать ее. Так мы постановили для себя
двадцать лет назад
и ни разу не отступали от своего решения.
Но неожиданно
для себя самого я сказал:
- Я согласен.
Приходите ко мне вечером. Посовещаемся.
3
Мэри пожелала
идти домой пешком. День
был
хмурый,
по
небу
бежали
тучи. На Кольцевом бульваре ветер кружил листья. Я
с
наслаждением
дышал
холодным воздухом, больше всех погод люблю
вот
такую
-
сухую,
резкую,
энергичную, наполненную шумом ветра, сиянием пожелтевших
деревьев: осень -