Владимир САВЧЕНКО

                            ОТКРЫТИЕ СЕБЯ

                             Глава первая

                                    Проверяя электропроводку, обесточь

                                    электропитание!

                                        Плакат по технике безопасности

    Короткое замыкание в линии, что питала лабораторию   новых   систем,

произошло в три часа ночи. Автомат релейной защиты на энергоподстанции

Днепровского института системологии сделал   то,   что   делают   в   таких

случаях все защитные автоматы: отключил линию от трансформатора, зажег

на табло в дежурке   мигающую   красную   лампочку   и   включил   аварийный

звонок.

    Дежурный техник-электрик Жора Прахов звонок выключил сразу,   чтобы

не отвлекаться от   изучения   "Пособия   для   начинающего   мотоциклиста"

(Жоре предстояло сдавать на права), а на мигающую лампочку посматривал

с неудовольствием и ожиданием: обычно   местные   замыкания   лаборатории

устраняли своими силами.

    Поняв примерно через час, что ему   не   отсидеться,   техник   закрыл

учебник, взял   сумку   с   инструментом,   перчатки,   повернул   на   двери

жестяную стрелку указателя к надписи "Лаб. новых   сист."   и   вышел   из

дежурки. Темные деревья институтского парка плавали по пояс в   тумане.

Масляные трансформаторы   подстанции   стояли,   упершись   охладительными

трубами   в   бока,   как   толстые   бесформенные   бабы.   Размытой   глыбой

возвышалось на фоне сереющего неба и старое институтское   здание   -   с

тяжелыми балконами и вычурными   башенками.   Левее   его   параллелепипед

нового исследовательского корпуса   тщился   заслонить   раннюю   июньскую

зарю.

    Жора взглянул на часы   (было   десять   минут   пятого),   закурил   и,

разгоняя сумкой туман, побрел направо, в дальний угол парка, где стоял

на отшибе флигель лаборатории новых систем... А в половине   пятого   по

звонку техника-электрика Прахова на   место   происшествия   выехали   две

машины:   "Скорая   помощь"   и    оперативный    автомобиль    Днепровского

горотдела милиции.

    Худой высокий человек в светлом чесучовом костюме шагал через парк

напрямик, не придерживаясь асфальтовых дорожек; туфли его оставляли   в

серой от росы траве длинные темные   следы.   Утренний   ветерок   шевелил

редкие седые волосы на голове.   В   промежутке   между   старым   и   новым

корпусами занимался   ослепительный   розово-желтый   рассвет;   в   ветвях

болтали птицы. Однако Аркадию Аркадьевичу Азарову было не до того.

    "В лаборатории новых   систем   происшествие,   товарищ   директор,   -

произнес несколько   минут   назад   сухой   голос   в   трубке.   -   Имеются

потерпевшие, попрошу вас прийти".

    От преждевременного пробуждения на Азарова навалилась неврастения:

тело казалось набитым ватой, голова пустой, жизнь   отвратительной.   "В

лаборатории   происшествие...   попрошу   прийти..."   "Наверно,   работник

милиции говорил,   -   вертелось   в   голове   вместо   мыслей.   -   Имеются

потерпевшие... Идиотское слово! Кто   потерпел?   Что   потерпел?   Убило,

ранило, сгорели штаны? Видимо, дело серьезное... Опять! То студент под

гамма-излучение полез, чтобы ускорить опыт,   то...   второй   случай   за

полгода. Но ведь Кривошеин не студент, не юнец   -   что   же   стряслось?

Работали   ночью,   устали   и...   Надо   запретить   работать   по    ночам.

Категорически!"

    ...Приняв пять лет назад приглашение руководить   организованным   в

Днепровске Институтом системологии, академик Азаров   замыслил   создать

научную систему, которая стала бы продолжением   его   мозга.   Структура

института   вырисовывалась   в   мечтах    по    вертикально-разветвленному

принципу:   он   дает   общие   идеи   исследований   и   построения   систем,

руководители   отделов   и   лабораторий   детализируют    их,    определяют

конкретные   задачи   исполнителям,   те   стараются...   Ему   же   остается

обобщать полученные результаты и выдвигать новые фундаментальные идеи.

Но действительность грубо вламывалась   в   эти   построения.   Во   многом

выражалось вмешательство стихий: в бестолковости одних   сотрудников   и

излишней самостоятельности других, в нарушениях графика строительства,

из-за   чего   склад   и   хоздвор   института   и   по   сей   день    завалены

нераспечатанным оборудованием, в   хоздоговорных   работах-поделках   для

самоокупаемости,   в   скандалах,   кои   время    от    времени    потрясали

институтскую общественность, в различных   авариях   и   происшествиях...

Аркадий Аркадьевич с   горечью   подумал,   что   сейчас   он   не   ближе   к

реализации своего замысла, чем пять лет назад.

    Одноэтажный флигель под черепичной крышей идиллически белел   среди

цветущих   лип:   они   распространяли   тонкий   запах.   Возле    бетонного

крыльца, примяв траву, стояли две   машины:   белый   медицинский   ЗИЛ   и

синяя   с   красной   полоской   "Волга".   При   виде   лаборатории   Аркадий

Аркадьевич замедлил шаги, задумался: дело в том, что за   полтора   года

ее существования он был в ней только раз, в   самом   начале,   да   и   то

мельком, при общем обходе, и сейчас очень смутно представлял, что там,

за дверью.

    Лаборатория новых систем... Собственно, у   Азарова   не   было   пока

оснований принимать ее всерьез, тем более что она возникла не   по   его

замыслу,   а   благодаря   скверному   стечению   обстоятельств:    "горели"

восемьдесят тысяч бюджетных денег. До конца   года   оставалось   полтора

месяца, а истратить деньги   по   соответствующей   статье   ("Введение   в

строй новых лабораторий") было невозможно -   строители,   кои   поначалу

обязались   сдать   новый   корпус   к   Первомаю,   затем    к    Октябрьским

праздникам, затем к Дню   Конституции,   теперь   поговаривали   насчет   8

Марта следующего года. Контейнеры   и   ящики   с   аппаратурой   заполняли

парк. К   тому   же   "неосвоенные"   деньги   всегда   грозны   тем,   что   в

следующем   году   плановые   органы   урежут   бюджет...   На   институтском

семинаре Аркадий Аркадьевич объявил "конкурс": кто   берется   истратить

эти восемьдесят тысяч до конца года с толком и под обоснованную   идею?

Кривошеин предложил организовать и оснастить   "лабораторию   случайного

поиска". Других предложений не было, пришлось согласиться.

    Аркадий Аркадьевич сделал это скрепя   сердце   и   даже   изменил   ее

название на более обтекаемое - "лаборатория новых систем". Лаборатории

создаются под людей, а Кривошеин пока что был "вещью в себе": неплохой

инженер-схемотехник, но и только. Пусть потешится   самостоятельностью,

оснастится, а когда дело дойдет до исследований,   он   и   сам   запросит

руководителя. Тогда можно будет найти по конкурсу кандидата или   лучше

доктора наук и уж для такого ученого определить профиль лаборатории.

    Разумеется, Аркадий Аркадьевич не исключал возможности, что и   сам

Кривошеин выйдет в люди. Идея, которую тот изложил   на   ученом   совете

прошлым летом, о... - о чем бишь? - ага, о самоорганизации электронных

систем путем ввода произвольной информации - могла стать   основой   для

кандидатской и даже докторской диссертации. Но при его неумении ладить

с людьми и беспардонной скандальности вряд ли. Тогда на ученом   совете

ему не следовало так парировать замечания   профессора   Вольтампернова;

бедный Ипполит Илларионович потом принимал   капли...   Нет,   совершенно

неизвинительна самонадеянность этого Кривошеина! Ведь до сих   пор   нет

данных, что он подтвердил свою идею; конечно, год - срок небольшой, но

и инженер не доктор наук, коему позволительно уходить в глубокий поиск

на десятилетия!

    А этот недавний скандал...   Аркадий   Аркадьевич   даже   поморщился:

настолько свежо и неприятно   было   воспоминание,   как   полтора   месяца

назад   Кривошеин   провалил   на   официальной   защите   в    соседнем    КБ

докторскую   диссертацию   ученого   секретаря    института.    Собственно,

выступал против не он один, но если бы   Кривошеин   не   начал,   все   бы

сошло. В посторонней организации, даже не известив о своих намерениях,

пришел и провалил своего! Так   бросить   тень   на   институт,   на   него,

академика Азарова... Правда,   и   ему   не   следовало   столь   благодушно

относиться к этой диссертации и тем более давать   положительный   отзыв

на нее; но рассудил, что неплохо   бы   иметь   выращенного   в   институте

доктора наук,   что   и   не   такие   диссертации   проходили   успешно.   Но

Кривошеин... Аркадий Аркадьевич тогда в сердцах дал ему понять, что не

склонен удерживать его в   институте...   впрочем,   вспоминать   об   этом

сейчас было не только неприятно, но и неуместно.

    Во флигеле была заметна суета. Мысль о том, что сейчас надо войти,

смотреть на это, давать объяснения, вызвала у Азарова чувство, похожее

на зубную боль. "Итак, снова Кривошеин! - яростно подумал   он.   -   Ну,

если он повинен и в этом происшествии!.." Аркадий Аркадьевич   поднялся

на крыльцо,   быстро   прошел   по   тесному,   заставленному   приборами   и

ящиками коридору, вступил в комнату и огляделся.

    Большое,   на   шесть   окон   помещение   лишь   отдаленно    напоминало

лабораторию для электронно-математических исследований.   Металлические

и   пластмассовые   параллелепипеды   генераторов    и    осциллографов    с

вентиляционными прорезями в стенах стояли на   полу,   на   столах   и   на

полках вперемежку с большими бутылями, банками, колбами, чашами. Колбы

теснились   на   шкафах,   громоздились   на   зеленых    ящиках    селеновых

выпрямителей. Всю среднюю часть комнаты заняло бесформенное на   первый

взгляд   устройство,    оплетенное    шлангами,    проводами,    причудливо

выгнутыми трубами с   отростками;   за   ним   едва   просматривался   пульт

электронной машины. Что это за осьминог?!

    - Пульс   прощупывается,   -   произнес   женский    голос    слева    от

академика.

    Аркадий Аркадьевич повернулся. Свободное   от   бутылей   и   приборов

пространство между дверью и глухой стеной заполнял полумрак.   Там   два

санитара осторожно перекладывали с пола на носилки   человека   в   сером

лаборантском халате; голова его запрокинулась, пряди волос обмакнулись

в   лужу   какой-то   маслянистой   жидкости.   Возле   человека    хлопотала

маленькая женщина-врач.

    - Шоковое состояние, - констатировала она. - Инъекцию адреналина и

откачивать.

    Академик шагнул ближе:   молодой   парень,   правильные   черты   очень

бледного лица, темно-русые волосы. "Нет, это   не   Кривошеин,   но   кто?

Где-то я его видел..." Санитар взял шприц наизготовку. Азаров   глубоко

вдохнул воздух и едва не поперхнулся: комнату наполняли запахи кислот,

горелой изоляции, еще   чего-то   резкого   -   неопределенные   и   тяжелые

запахи несчастья. Пол был залит   густой   жидкостью,   санитары   и   врач

ступали прямо по ней.

    В комнату деловито вошел худощавый человек в   синем   костюме;   все

прочее в нем было   тускло   и   невыразительно:   серые   волосы   зачесаны

набок, небольшие серые глаза неожиданно близко поставлены на костистом

лице с широкими скулами, втянутые щеки скверно выбриты. Вошедший   сухо

поклонился Азарову. Тот столь же   чопорно   ответил.   Им   незачем   было

представляться друг   другу:   именно   следователь   Онисимов   в   феврале

нынешнего года занимался дознанием по "делу об   облучении   практиканта

Горшкова".

    - Начнем с опознания трупа, - сухо сказал   следователь,   и   сердце

Аркадия Аркадьевича сбилось с ритма. - Попрошу вас сюда...

    Азаров двинулся за ним в угол у двери к   чему-то   накрытому   серой

клеенкой, она выпирала углами,   из-под   края   ее   высовывались   желтые

костяшки пальцев ног.

    - Служебное    удостоверение,    обнаруженное    в    находившейся    в

лаборатории   одежде,   -   протокольным   голосом   говорил    следователь,

отгибая   край   клеенки,   -   выдано    на    имя    Кривошеина    Валентина

Васильевича. Подтверждаете?

    Жизнь не часто ставила Азарова лицом к лицу со смертью. Ему   вдруг

стало   душно,   он   расстегнул   воротник.   Из-за    клеенки    показались

слипшиеся, коротко   остриженные   волосы,   выкаченные   глаза,   запавшие

щеки, оттянутые вниз углы рта, потом выпирающий кадык на жилистой шее,

худые ключицы... "Как он исхудал!.."

    - Да...

    - Благодарю. - следователь опустил клеенку.   Значит,   Кривошеин...

Они виделись позавчера утром возле старого корпуса, прошли   мимо   друг

друга, как   всегда   корректно   раскланялись.   Тогда   это   был   хоть   и

малосимпатичный, но плотный толстощекий   живой   человек.   А   сейчас...

смерть будто выпила из него   все   жизненные   соки,   высушила   плоть   -

остались лишь обтянутые серой кожей кости. "А ведь Кривошеин, наверно,

понимал,   какая   роль   ему   отведена   в   создании   лаборатории..."    -

подумалось почему-то Азарову. Следователь вышел.

    - Ай-яй-яй! Тц-тц... - раздалось над ухом Аркадия Аркадьевича.

    Он обернулся: в дверях стоял ученый   секретарь   Гарри   Харитонович

Хилобок. Холеное лицо его припухло от недавнего сна. Гарри Харитонович

был, что называется, интересным мужчиной:   крупное,   хорошо   сложенное

тело в легком костюме, правильной формы   голова,   вьющиеся   каштановые

волосы, красиво серебрящиеся виски, карие глаза, крупный   прямой   нос,

красу   и   мужественность   которого   оттеняли   темные   усы.   Внешность,

впрочем, несколько портили резкие складки по краям рта,   какие   бывают

от постоянной напряженной улыбки, да мелковатый подбородок.

    Сейчас в карих глазах доцента светилось пугливое любопытство.

    - Доброе утро, Аркадий Аркадьевич! Что же это у   Кривошеина   опять

случилось-то? А я прохожу это мимо: почему, думаю,   около   лаборатории

такие   машины   стоят?   И   зашел...   между   прочим,   цифропечатающие-то

автоматы в   коридорчике   у   него   простаивают,   вы   заметили,   Аркадий

Аркадьевич? Среди всякого хлама, а   ведь   как   добивался   их   Валентин

Васильевич, докладные писал, я говорю, хоть бы другим передал их, если

не использует... - Гарри Харитонович   сокрушенно   вздохнул,   посмотрел

направо. - Никак это студент! Тц-тц, ай-яй-яй! Опять   студент,   просто

беда с ними... - тут он заметил вернувшегося   в   комнату   следователя;

лицо доцента исказила улыбка. - О,   здравствуйте,   Аполлон   Матвеевич!

Опять вас к нам?

    - Матвей Аполлонович, - кивнув, поправил его Онисимов.

    Он раскрыл ящик из желтого   дерева   с   надписью   "Вещест.   док-ва"

черной краской на крышке, вынул из него пробирку, присел над лужей.

    - То есть Матвей Аполлонович - простите великодушно!   Я   ведь   вас

хорошо помню еще по прошлому разу,   вот   только   имя-отчество   немного

спутал. Матвей Аполлонович, как же, конечно, мы вас   потом   еще   долго

вспоминали, вашу деловитость и все... - суетливо говорил Хилобок.

    - Товарищ директор, какие именно работы велись в этой лаборатории?

- перебил следователь, зачерпывая пробиркой жидкость.

    - Исследование     самоорганизующихся     электронных      систем     с

интегральным вводом информации, - ответил академик. - Так,   во   всяком

случае, Валентин Васильевич Кривошеин сформулировал свою тему в   плане

этого года.

    - Понятно, - Онисимов поднялся с корточек, понюхал жидкость,   отер

пробирку ватой, спрятал в ящик. - Применение ядовитых химикалиев   было

оговорено в задании на работу?

    - Не знаю. Думаю,   ничего   оговорено   не   было:   поисковая   работа

ведется исследователем по своему разумению...

    - Что же это у Кривошеина такое стряслось, что даже   вас,   Аркадий

Аркадьевич, в   такую   рань   побеспокоили?   -   понизив   голос,   спросил

Хилобок.

    - Вот   именно   -   что?   -   Онисимов   явно   адресовал   свои    слова

академику. - Короткое замыкание ни при чем, оно следствие аварии, а не

причина - установлено. Поражений током нет, травм   на   теле   нет...   и

человека нет. А что это за изделие, для чего оно?

    Он поднял с пола диковинный предмет,   похожий   на   шлем   античного

воина; только шлем этот   был   поникелирован,   усеян   кнопками   и   увит

жгутами тонких разноцветных проводов.   Провода   тянулись   за   трубы   и

колбы громоздкого устройства в дальний   угол   комнаты,   к   электронной

машине.

    - Это? - академик пожал плечами. - М-м...

    - "Шапка Мономаха" - то есть это у нас так их запросто называют, в

обиходе, - пришел на помощь Хилобок.   -   А   если   точно,   то   СЭД-1   -

система электродных датчиков для считывания   биопотенциалов   головного

мозга. Я ведь почему   знаю,   Аркадий   Аркадьевич:   Кривошеин   мне   все

заказывал сделать еще такую...

    - Так, понятно. Я, с вашего позволения, ее приобщу, поскольку   она

находилась на голове погибшего.

    Онисимов, сматывая провода, удалился в глубину комнаты.

    - Кто погиб-то, Аркадий Аркадьевич? - прошептал Хилобок.

    - Кривошеин.

    - Ай-яй, как же это? Вот тебе на, учудил... И опять   вам   хлопоты,

Аркадий Аркадьевич, неприятности...

    Вернулся следователь.   Он   упаковал   "шапку   Мономаха"   в   бумагу,

уложил ее в свой ящик. В тишине лаборатории слышалось только   пыхтение

санитаров, которые трудились над бесчувственным практикантом.

    - А почему Кривошеин был голым? - вдруг спросил Онисимов.

    - Был голым?! - изумился академик. -   Значит,   это   не   врачи   его

раздели? Не знаю! Представить не могу.

    - Хм... понятно. А как вы полагаете, для чего у них этот   бак?   Не

для купаний случайно?

    Следователь указал на   прямоугольный   пластмассовый   бак,   который

лежал на боку среди разбитых   и   раздавленных   его   падением   колб;   с

прозрачных стенок свисали потеки и сосули серо-желтого вещества. Рядом

с баком валялись осколки большого зеркала.

    - Для купания?! - Академика начали злить эти вопросы. - Боюсь, что

у   вас   весьма   своеобразные   представления    о    назначении    научной

лаборатории, товарищ... э-э... следователь!

    - И зеркало рядом стояло - хорошее, в   полный   рост,   -   вел   свое

Онисимов. - Для чего бы оно?

    - Не знаю! Я   не   могу   вникать   в   технические   детали   всех   ста

шестидесяти работ, которые ведутся в моем институте!

    - Видите ли, Аполлон Матве... то есть   Матвей   Аполлонович,   прошу

прощения,   -   заторопился   на   выручку   доцент   Хилобок,    -    Аркадий

Аркадьевич   руководит   всем   институтом   в   целом,   состоит    в    пяти

межведомственных комиссиях, редактирует научный журнал и, понятно,   не

может вдаваться в детали каждой   работы   в   отдельности,   на   то   есть

исполнители. К тому же   покойный   -   увы,   это   так,   к   сожалению!   -

покойный Валентин Васильевич Кривошеин был   чересчур   самостоятельного

характера человек, не любил ни с кем советоваться,   посвящать   в   свои

замыслы, в результаты. Да   и   техникой   безопасности   он,   надо   прямо

сказать,   манкировал,   к   сожалению,   довольно   часто...   конечно,    я

понимаю, "де мортуис аут бене аут нихиль", как говорится,   то   есть   о

мертвых либо хорошее, либо ничего, понимаете? - но что было, то   было.

Помните, Аркадий Аркадьевич, как в позапрошлом году   зимой,   он   тогда

еще у нашего бывшего Иванова работал, в январе...   нет,   в   феврале...

или все-таки, кажется, в январе?.. а может быть, даже и в декабре   еще

- помните, он тогда залил водой   нижние   этажи,   нанес   ущерб,   сорвал

работы?

    - Ох и гнида же вы, Хилобок! - раздался   вдруг   голос   с   носилок.

Лаборант-студент, цепляясь за   края,   пытался   подняться.   -   Ох   и...

Напрасно мы вас тогда не тронули!

    Все повернулись к нему. У Азарова озноб прошел по   коже:   до   того

неотличимо голос студента был   похож   на   голос   Кривошеина   -   та   же

хрипотца, так же неряшливо выговариваемые окончания   слов...   Лаборант

обессиленно упал, голова свесилась   на   пол.   Санитары   удовлетворенно

вытирали пот: ожил, родимый! Женщина-врач скомандовала им, они подняли

носилки, понесли к выходу. Академик всмотрелся в парня. И снова сердце

у него сбилось с ритма: лаборант - непонятно   с   первого   взгляда   чем

именно - походил на Кривошеина; даже не на живого, а на тот   труп   под

клеенкой.

    - Вот-вот, и практиканта успел восстановить,   -   с   необыкновенной

кротостью покивал Хилобок.

    - А что   это   он   вас   так...   аттестовал?   -   повернулся   к   нему

Онисимов. - У вас с ним был конфликт?

    - Ни боже мой! - Доцент искренне пожал плечами. - Я и разговаривал

с ним только   раз,   когда   оформлял   его   на   практику   в   лабораторию

Кривошеина по личной просьбе Валентина Васильевича, поскольку этот...

    - ...Кравец Виктор Витальевич, - справился по записям Онисимов.

    - Вот именно... приходится родственником Кривошеину.   Студент   он,

из Харьковского университета,   нам   их   зимой   пятнадцать   человек   на

годичную   практику   прислали.   А   лаборантом   его   Кривошеин    оформил

по-родственному - как не порадеть, все мы люди, все мы человеки...

    - Будет вам, Гарри Харитонович! - оборвал его академик.

    - Понятно, -   кивнул   Онисимов.   -   Скажите,   а   кроме   Кравца,   у

потерпевшего близкие были?

    - Как вам сказать, Матвей Аполлонович?   -   проникновенно   вздохнул

Хилобок. - Официально - так нет, а неофициально... ходила тут   к   нему

одна женщина, не   знаю,   невеста   она   ему   или   так;   Коломиец   Елена

Ивановна,   она   в   конструкторском    бюро    по    соседству    работает,

симпатичная такая...

    - Понятно. Вы, я вижу, в курсе, - усмехнулся Онисимов, направляясь

к двери.

    Через минуту он вернулся с фотоаппаратом, направил в   угол   зрачок

фотоэкспонометра.

    - Лабораторию на время проведения дознания я   вынужден   опечатать.

Труп будет   доставлен   в   судебно-медицинскую   экспертизу   на   предмет

вскрытия. Товарищам по организации похорон надлежит обратиться туда, -

следователь направился в угол, взялся за клеенку,   которая   прикрывала

труп   Кривошеина.   -   Попрошу   вас   отойти   от   окна,   светлее   будет.

Собственно,   я   вас   больше   не   задерживаю,   товарищи,   извините    за

беспокойст...

    Вдруг он осекся, рывком поднял   клеенку:   под   ней   на   коричневом

линолеуме лежал   скелет!   Вокруг   растекалась   желтая   лужа,   сохраняя

расплывчатые окарикатуренные очертания человеческого тела.

    - Ох! - Хилобок всплеснул руками, отступил за порог.

    Аркадий Аркадьевич почувствовал, что у него ослабели ноги,   взялся

за стену. Следователь неторопливыми машинальными движениями   складывал

клеенку и завороженно смотрел на   скелет,   издевательски   ухмылявшийся

тридцатидвухзубым оскалом.   С   черепа   бесшумно   упала   в   лужу   прядь

темно-рыжих волос.

    - Понятно...   -   пробормотал   в   растерянности    Онисимов.    Потом

повернулся к Азарову, неодобрительно поглядел в широко раскрытые глаза

за прямоугольными очками. - Дела тут у вас, товарищ директор...

                             Глава вторая

                            - Что вы можете сказать в свое оправдание?

                            - Ну, видите ли...

                            - Достаточно. Расстрелять. Следующий!

                                                               Разговор

    Собственно, следователю Онисимову пока еще ничего не было понятно;

просто сохранилась у него от лучших времен такая речевая привычка - он

от   нее   старался   избавиться,   но   безуспешно.   Более   того,    Матвей

Аполлонович был озадачен и крайне обеспокоен подобным поворотом   дела.

За полчаса до звонка   из   института   системологии   судебно-медицинский

эксперт Зубато, дежуривший с   ним   в   эту   ночь,   выехал   на   дорожное

происшествие за город. Онисимов отправился   в   институт   один.   И   вот

пожалуйста: на месте неостывшего трупа лежал в   той   же   позе   скелет!

Такого в   криминалистической   практике   еще   не   случалось.   Никто   не

поверит, что труп сам превратился в скелет,   -   на   смех   поднимут!   И

"Скорая помощь" уехала - хоть бы они подтвердили.   И   сфотографировать

труп не успел...

    Словом,   случившееся   представлялось   Онисимову   цепью    серьезных

следственных упущений. Поэтому он, не   покидая   территории   института,

запасся письменными показаниями техника Прахова и академика Азарова.

    Техник-электрик Прахов Георгий Данилович, двадцати   лет,   русский,

холостой, военнообязанный, беспартийный, показал:

    "...Когда я вошел в лабораторию, верхний свет горел, нарушена была

только силовая сеть. В помещении стоял такой запах, что меня   чуть   не

вырвало - как в больнице. Первое, что я заметил: голый человек лежит в

опрокинутом баке, голова и руки   свесились,   на   голове   металлическое

устройство. Из бака что-то вытекает, похоже, будто   густая   сукровица.

Второй - студент, новенький, я его наглядно знаю - лежит рядом,   лицом

вверх, руки раскинул. Я бросился к тому, который в баке,   вытащил.   Он

был еще теплый и весь скользкий, не   ухватиться.   Потормошил   -   вроде

неживой. В лицо я его узнал - Валентин Васильевич Кривошеин, часто его

встречал в институте, здоровались. Студент дышал,   но   в   сознание   не

возвращался. Поскольку   ночью   на   территории   никого,   кроме   внешней

охраны, нет, вызвал по телефону лаборатории "Скорую помощь" и милицию.

    А короткое замыкание получилось   в   силовом   кабеле,   что   идет   к

лабораторному электрощиту понизу вдоль стены в алюминиевой трубе.   Бак

разбил бутыль - видимо, с кислотой, - она в этом месте   все   проела   и

закоротила, как проводник второго рода".

    О том, что он вышел   к   месту   аварии   спустя   час   после   сигнала

автомата, Жора благоразумно умолчал.

    Директор    института    Азаров     Аркадий     Аркадьевич,     док-гор

физико-математических   наук   и   действительный   член   Академии    наук,

пятидесяти восьми лет, русский, женатый, невоеннообязанный, член КПСС,

подтвердил, что он "опознал в предъявленном ему на месте   происшествия

следователем   Онисимовым   М.   А.    трупе    черты    лица    исполняющего

обязанности    заведующего    лабораторией    новых    систем      Валентина

Васильевича Кривошеина   и,   помимо   того,   со   свойственной   академику

научной   объективностью   отметил,   что    его    "поразила    невероятная

изможденность покойного,   именно   невероятная,   несоответствующая   его

обычному облику...".

    В половине одиннадцатого утра Онисимов вернулся в горотдел, в свой

кабинет на первом этаже, окна   которого,   перечеркнутые   вертикальными

прутьями решетки, выходили   на   людный   в   любое   время   дня   проспект

Маркса. Матвей Аполлонович кратко доложил дежурному майору   Рабиновичу

о происшедшем, направил на   экспертизу   пробирки   с   жидкостью,   затем

позвонил в клинику "Скорой помощи", поинтересовался, в каком состоянии

пребывает единственный очевидец происшедшего. Ответили,   что   лаборант

чувствует себя нормально, просит выписать его.

    - Хорошо,   выписывайте,   сейчас   высылаю   машину,    -    согласился

Онисимов.

    Не успел   он   распорядиться   о   машине,   как   в   кабинет   ворвался

судебно-медицинский   эксперт   Зубато,   полнокровный    и    громогласный

мужчина с волосатыми руками.

    - Матвей, что ты мне привез?! - он возмущенно плюхнулся   на   стул,

который крякнул под ним. - Что за   хохмы?!   Как   я   установлю   причины

смерти по скелету?

    - Что осталось, то и привез, - развел руками Онисимов.   -   Хорошо,

что пришел,   с   ходу   формулирую   вопрос:   каким   образом   труп   может

превратиться в скелет?

    - С ходу   отвечаю:   в   результате   разложения   тканей,   которое   в

обычных условиях длится недели и даже месяцы. Это все, что   может   сам

труп.

    - Тогда... как можно превратить труп в скелет?

    - Освежевать, срезать мягкие ткани и   варить   в   воде   до   полного

обнажения   костей.   Воду   рекомендуется   менять.   Ты    можешь    внятно

рассказать, что произошло?

    Онисимов рассказал.

     - Ну, дела! Эх, жаль, меня не было! - Зубато в   огорчении   хлопнул

себя по коленям.

    - А что на шоссе?

    - Э, пьяный   мотоциклист   налетел   на   корову.   Оба   живы...   Так,

говоришь, "растаял" труп? - эксперт скептически   сощурился,   приблизил

полное лицо к Онисимову. - Матвей, это липа. Так   не   бывает,   я   тебе

точно говорю. Человек не сосулька, даже мертвый. А не обвели тебя там?

    - Это как?

    - Да так: подсунули   скелет   вместо   трупа,   пока   ты   заходил   да

выходил... и концы в воду!

    - Что ты мелешь: подсунули! Выходит, академик стоял на стреме?! Да

вот и он показывает... - Онисимов засуетился, ища показания Азарова.

    - Э, теперь они покажут! Там народ такой... - Зубато   волнообразно

пошевелил   волосатыми   пальцами.   -   Помнишь,   когда   у   них    студент

облучился,   то   завлабораторией   тоже   все   валил    на    науку:    мол,

малоисследованное явление,   гамма-радиация   разрушила   кристаллические

ячейки дозиметра... а на поверку оказалось, что студенты расписывались

под инструкцией о работе с изотопами, не читая ее! Отвечать никому   не

хочется, даже академикам, тем более   по   мокрому   делу.   Припомни:   ты

оставлял их наедине с трупом?

    - Оставлял, - голос следователя упал. - Два раза...

    - Вот тогда твой труп и "растаял"! - и   Зубато   рассмеялся   бодрым

смехом человека, который сознает, что неприятность случилась не с ним.

    Следователь задумался, потом отрицательно покачал головой.

    - Нет, тут ты меня не собьешь. Я же видел...   Но   вот   как   теперь

быть с этим скелетом?

    - Шут   его...   постой,   есть   идея!   Отправь   череп   в    городскую

скульптурную мастерскую. Пусть восстановят облик по методу   профессора

Герасимова,   они   умеют.    Если    совпадет,    то...    это    же    будет

криминалистическая сенсация века! Если нет...   -   Зубато   сочувственно

поглядел на Матвея Аполлоновича, - тогда не хотел бы   я   оказаться   на

твоем месте при разговоре с Алексеем   Игнатьевичем!   Ладно,   я   сам   и

направлю, так и быть, - он поднялся.   -   И   заодно   освидетельствую...

хоть скелет, раз уж насчет трупа у тебя туго!

    Зубато удалился.

    "А если вправду обвели?   -   Онисимов   вспомнил,   как   неприязненно

смотрел на него академик, как лебезил доцент Хилобок, и   похолодел.   -

Прошляпил труп, основную улику, милое дело!"

    Он набрал номер химической   лаборатории,   -   Виктория   Степановна,

Онисимов беспокоит. Проверили жидкость?

    - Да, Матвей Аполлонович. Протокол в перепечатке, но данные я   вам

прочитаю. "Воды - 85 процентов, белков - 13 процентов,   аминокислот   -

0,5 процента, жирных кислот- 0,4 процента", ну и   так   далее.   Словом,

это плазма человеческой крови. По   гемагглютинам   относится   к   первой

группе, содержание воды понижено.

    - Понятно. Вредность от нее может быть?

    - Думаю, что нет...

    - Понятно... А если, например, искупаться в ней?

    - Ну... можно, видимо, захлебнуться и утонуть. Это вас устроит?

    - Благодарю вас! - Матвей Аполлонович раздраженно   бросил   трубку.

"Ишь, острячка! Но похоже, что версия несчастного   случая   отпадает...

Может, притопил его лаборант в баке? Очень просто. Нет,   на   утопление

не похоже..."

    С каждой минутой дело нравилось Онисимову все меньше. Он   разложил

на   столе   взятые   в   институтском   отделе   кадров   и   в    лаборатории

документы, углубился в их изучение. Его отвлек телефон.

    - Матвей, с тебя причитается! - загремел в мембране победный голос

Зубато. - Кое-что я установил даже по скелету:   посередине   шестого   и

седьмого ребер на   правой   стороне   грудной   клетки   имеются   глубокие

поперечные трещины.   Такие   трещины   бывают   от   удара   тупым   тяжелым

предметом или о   тупой   предмет,   как   угодно.   Поверхность   излома   в

трещинах, свежая...

    - Понятно!

    - Эти трещины сами по себе не могут быть причиной смерти. Но   удар

большой силы мог серьезно повредить внутренние органы,   которые,   увы,

отсутствуют... Вот в таком плане. Буду рад, если это тебе поможет.

    - Еще как поможет! Череп на идентификацию отправил?

    - Только что. И позвонил - обещали сделать быстро.

    "Итак, это не несчастный случай   от   производственных   причин.   Ни

жидкость, ни короткое   замыкание   человеку   ребра   не   ломают.   Ай-ай!

Значит, было там двое: пострадавший и потерпевший. И похоже, что между

пострадавшим и потерпевшим завязалась серьезная драка..."

    Онисимов почувствовал себя бодрее:   в   деле   наметились   привычные

очертания. Он стал набрасывать текст срочной телеграммы в Харьков.

    Июньский   день   накалялся   зноем.   Солнце   плавило   асфальт.   Жара

сочилась и в кабинет Онисимова, он включил вентилятор на своем столе.

    Ответ харьковской милиции пришел ровно в час дня. Лаборанта Кравца

доставили   в   половине   второго.   Войдя   в   кабинет,   он    внимательно

огляделся с порога, усмехнулся, заметив решетки на окнах:

    - Это зачем, чтобы быстрей сознавались?

    - Не-ет, что вы! - добродушно пропел Матвей Аполлонович. - В нашем

здании раньше оптовая база была,   так   весь   первый   этаж   обрешетили.

Скоро снимем, в милицию воры   по   своей   охоте   не   полезут,   хе-хе...

Садитесь. Вы уже здоровы, показания давать можете?

    - Могу. Лаборант прошел через комнату, сел на   стул   против   окна.

Следователь рассматривал его. Молод, года двадцать четыре,   не   более.

Похож на Кривошеина, таким тот мог быть лет десять назад. "Впрочем,   -

Матвей Аполлонович скосил глаза   на   фотографию   Кривошеина   в   личном

деле, - тот таким   не   был,   нет.   Этот   -   красавчик".   И   верно,   во

внешности Кравца была какая-то манекенная зализанность и   аккуратность

черт. Это впечатление нарушали лишь глаза - собственно, даже   не   сами

глаза, голубые и по-юношески ясные, а прицельный прищур век.   Лаборант

смотрел на следователя умно и настороженно. "Пожилые у   него   какие-то

глаза, - отметил следователь. -   Но   быстро   оправился   от   передряги,

никаких следов. Ну-с, попробуем".

    - Знаете, а вы похожи на покойного Кривошеина.

    - На покойного?! - Лаборант стиснул челюсти и на   секунду   прикрыл

глаза. - Значит, он...

    - Да, значит, - жестко подтвердил Онисимов. "Нервочки   у   него   не

очень..." - Впрочем, давайте по порядку, - он придвинул   к   себе   лист

бумаги открыл авторучку. - Ваши имя, отчество, фамилия, возраст, место

работы или учебы, где проживаете?

    - Да вам ведь, наверно, известно?

    - Известно-неизвестно - такой   порядок,   чтобы   допрашиваемый   сам

назвался.

    "Значит, погиб... что теперь делать? Что   говорить?   Катастрофа...

Черт меня принес в милицию - мог   бы   сбежать   из   клиники...   Что   же

теперь будет?"

    - Пожалуйста, пишите: Кравец Виктор   Витальевич,   двадцать   четыре

года,   студент   пятого   курса   физического    факультета    Харьковского

университета. Живу постоянно в Харькове, на Холодной   горе.   Здесь   на

практике.

    - Понятно, - следователь, вместо   того,   чтобы   писать,   быстро   и

бесцельно   вертел   ручку.   -   Состояли   в   родственных   отношениях    с

Кривошеиным; в каких именно?

    - В отдаленных, - неловко усмехнулся студент. - Так, седьмая   вода

на киселе.

    - Понятно! - Онисимов положил авторучку, взял   телеграфный   бланк;

голос его стал строгим. - Так вот, гражданин: не подтверждается.

    - Что не подтверждается?

    - Версия ваша, что вы Кравец, живете и учитесь в   Харькове   и   так

далее. Нет   в   Харьковском   университете   такого   студента.   Да   и   на

Холодной   горе,   17   указанное   лицо   не   проживало   ни   временно,   ни

постоянно.

    У   допрашиваемого   на   мгновение   растерянно   обмякли   щеки,   лицо

вспыхнуло. "Влип. Вот влип, ах, черт! Да как глупо!.. Ну, конечно   же,

они сразу   проверили.   Вот   что   значит   отсутствие   опыта...   Но   что

теперь-то говорить?"

    - Говорите правду. И подробненько. Не забывайте, что дело касается

смертного случая. "Правду... Легко сказать!"

    - Понимаете... правда, как бы это вам сказать... это слишком много

и сложно... - забормотал растерянно лаборант, ненавидя и презирая себя

за   эту   растерянность.   -   Здесь   надо   и   о   теории   информации,    о

моделировании случайных процессов...

    - Вот   только   не   напускайте   тумана,   гражданин,    -    брюзгливо

поморщился Онисимов. - От теорий   люди   не   погибают   -   это   сплошная

практика и факты.

    - Но... понимаете, может быть, собственно, никто и не   погиб,   это

можно доказать... попытаться доказать. Дело в том, что...   видите   ли,

гражданин следователь... ("Почему я назвал его "гражданин следователь"

- я ведь еще не арестант?!") Видите ли,   человек-это   прежде   всего...

н-ну... не кусок протоплазмы весом в семьдесят килограммов... Ну,   там

пятьдесят   литров   воды,   двадцать   килограммов   белков...    жиров    и

углеводов... энзимы, ферменты, все такое.   Человек   это   прежде   всего

информация. Сгусток информации... И если   она   не   исчезла   -   человек

жив...

    Он замолчал, закусил губу. "Нет, бессмысленная затея. Не   стоит   и

стараться".

    - Так, я слушаю вас, продолжайте, - внутренне усмехаясь, поторопил

следователь.

    Лаборант взглянул на него исподлобья, уселся поудобнее и сказал   с

легкой улыбкой:

    - Одним словом, если без теорий, то Валентин Васильевич   Кривошеин

- это я и есть. Можете занести это в протокол.

    Это было настолько неожиданно и нагло, что Матвей   Аполлонович   на

минуту онемел. "Не отправить ли его к   психиатру?"   Но   голубые   глаза

допрашиваемого   смотрели   осмысленно,   а   в    глубине    их    пряталась

издевательская усмешка. Она-то и вывела Онисимова из оцепенения.

    - По-нят-но! - он тяжело поднялся. - Вы что   же,   за   дурака   меня

считаете? Будто я не знакомился с личным делом Кривошеина, не   был   на

происшествии, не помню его облика и прочее? - Он оперся руками о стол.

- Не хотите объявлять себя   -   вам   же   хуже.   Все   равно   узнаем.   Вы

признаете, что документы у вас поддельные?

    "Все. Надо выходить из игры".

    - Нет. Это вам еще надо доказать. С таким же успехом вы   могли   бы

считать поддельным меня! Лаборант отвернулся к окну.

    - Вы не паясничайте, гражданин! - повысил голос следователь.   -   С

какой целью вы проникли в лабораторию? Отвечайте! Что у вас получилось

с Кривошеиным? Отвечайте!

    - Не буду я отвечать!

    Матвей Аполлонович мысленно выругал себя за   несдержанность.   Сел,

помолчал - и заговорил задушевным тоном:

    - Послушайте, не   думайте,   что   я   утопить   вас   хочу.   Мое   дело

провести   дознание,   доложить   картину,   а    там    пусть    прокуратура

расследует, суд решает... Но вы сами себе   вредите.   Вы   не   понимаете

одного: если сознаетесь потом, как говорится, под давлением улик,   это

не   будет   иметь   той   цены,   как   чистосердечное   признание    сейчас.

Возможно, все не так страшно.   Но   пока   что   все   улики   против   вас.

Картина    повреждений    на     трупе,     данные     экспертов,     другие

обстоятельства... И все сходится в одном, - он перегнулся через   стол,

понизил голос, - что вроде как вы потерпевшего... того... облегчили.

    Допрашиваемый опустил   голову,   потер   лицо   ладонями.   Перед   его

глазами снова возникла картина: конвульсивно дергающийся в баке скелет

с головой Кривошеина, свои руки, вцепившиеся в   край   бака...   теплая,

ласковая жидкость касается их и - удар!

    - Сам не знаю, я или не я... - пробормотал он севшим голосом. - Не

могу понять... - он поднял глаза. - Послушайте, мне надо   вернуться   в

лабораторию!

    Матвей Аполлонович едва не подпрыгнул: такой быстрой победы он   не

ожидал.

    - Что ж, и так бывает, - сочувственно покивал он.   -   В   состоянии

исступления от   нанесенного   оскорбления   достоинству   или   превышение

предела необходимой   обороны...   Сходим   и   в   лабораторию,   на   месте

объясните: как там у вас с ним вышло, - он придвинул к   себе   лежавшую

на краю стола "шапку Мономаха", спросил небрежно: - Этим вы,   что   ли,

по боку его двинули? Увесистая штука.

    - Ну,   хватит!   -   резко,   и    как-то    даже    надменно    произнес

допрашиваемый и распрямился. - Не вижу смысла   продолжать   беседу:   вы

мне шьете "мокрое" дело... Между прочим, эта "увесистая   штука"   стоит

пять тысяч рублей, вы с ней поосторожней.

    - Значит, не желаете рассказывать?

    - Нет.

    - Понятно, - следователь нажал кнопку. - Придется вас задержать до

выяснения.

    В дверях появился долговязый, худой милиционер с длинным   лицом   и

отвислым носом - про таких на Украине говорят: "Довгый, аж гнеться".

    - Гаевой? - следователь посмотрел на него с сомнением. -   Что,   из

сопровождающих больше никого нет?

    - Так что все в разгоне, товарищ капитан,   -   ответил   тот.   -   На

пляжах многие, следят за порядком.

    - Машина есть?

    - "Газик".

    - Отправьте задержанного в подследственное   отделение...   Напрасно

отказываетесь помочь нам и себе, гражданин. Омрачаете свою участь.

    Лаборант в дверях обернулся.

    - А вы напрасно считаете, что Кривошеин мертв.   "Из   тех   пижонов,

для которых главное - красиво уйти. И чтоб последнее слово осталось за

ним, - усмехнулся вслед ему Онисимов. - Видели   мы   и   таких.   Ничего,

посидит - одумается".

    Матвей Аполлонович закурил,   поиграл   пальцами   по   Стеклу   стола.

Поначалу улики (липовые документы, сведения экспертов,   обстоятельства

происшествия) настроили его на мысль, что "лаборант"   если   не   прямой

убийца,   то   активный   виновник   гибели   Кривошеина.   Но   в   разговоре

впечатление   изменилось.   И   дело   было   не    в    том,    что    говорил

допрашиваемый, а как он говорил.   Не   чувствовалось   в   его   поведении

тонкой   продуманности,   игры   -   тон   смертной   игры,   которая   выдает

злостного преступника раньше улик.

    "Похоже, что дело тянет на непредумышленное убийство. Сам говорит:

"Не знаю: я или не я..." Но - скелет, скелет! Как это   получилось?   Да

получилось   ли?   Может,   устроено?   И   еще:   попытка   выдать   себя   за

Кривошеина с "теоретическим" обоснованием...   Что   это:   симуляция?   А

что, если это отсутствие игры - просто очень тонкая   игра?   Да   откуда

ему такого набраться: молодой парень, явно неопытный... И потом: какие

мотивы для умышленного убийства? Что они там не поделили? Но - липовые

документы?!"

    Мысли Матвея Аполлоновича зашли в тупик. "Что ж, будем   вникать   в

обстановку". Он поднялся из-за стола,   выглянул   в   коридор:   там   уже

расхаживал доцент Хилобок.

    - Прошу вас!.. Я пригласил вас, товарищ Хилобок, чтобы... -   начал

следователь.

    - Да, да, понимаю, - закивал   доцент,   -   кому   несчастье,   а   мне

хлопоты. Умирают люди от старости, что и нам с вами   дай   бог,   Матвей

Аполлонович, верно? А у Кривошеина все не как у людей. Нет, я сожалею,

конечно, вы не подумайте, человека всегда жалко, ведь верно? -   Только

я   из-за   Валентина   Васильевича   столько    хлопот    принял,    столько

неприятностей. А все потому,   что   характер   у   него   был   поперечный,

никого не уважал, ни   с   кем   не   считался,   отрывался   от   коллектива

регулярно...

    - Понятно. Только я хотел бы выяснить, чем занимались Кривошеин   и

вверенная ему лаборатория? Поскольку вы ученый секретарь, то...

    - А я так и догадался! - довольно улыбнулся Гарри   Харитонович.   -

Вот даже копию тематического плана с собой захватил, а как   же!   -   Он

зашелестел листами в папке. - Вот, пожалуйста: тема 152,   специфика   -

поисковая НИР, наименование   -   "Самоорганизация   сложных   электронных

систем   с   интегральным   вводом   информации",   содержание    работы    -

"Исследование возможности   самоорганизации   сложной   системы   в   более

сложную..   при   интегральном   (недифференцированном   по    сигналам    и

символике) вводе различной информации путем надстраивания   системы   по

ее выходным сигналам", финансирование   -   бюджет,   характер   работы   -

математический, логический   и   экспериментальный   поиск,   руководитель

работы - ведущий инженер В. В. Кривошеин, исполнитель - он же...

    - В чем же суть его исследований?

    - Суть? Гм... -   лицо   Хилобока   посерьезнело.   -   Самоорганизация

систем... чтобы машина сама себя строила, понимаете?   В   Америке   этим

тоже занимаются очень интенсивно. Очень, да. В Соединенных Штатах...

    - А что же конкретно делал Кривошеин?

    - Конкретно... Он предложил новый подход к образованию этих систем

путем...   интегрализации.   Нет,   самоорганизации...   Да    только    еще

неизвестно, вышло у него что или нет! - Гарри   Харитонович   подкупающе

широко улыбнулся. - Знаете, Матвей Аполлонович, столько   тем,   столько

работ в институте, во все приходится вникать - так   что   не   все   и   в

памяти удержишь! Это лучше бы поднять протоколы ученого совета.

    - Значит, он докладывал о работе на ученом совете института?

    - Конечно! У нас все работы обсуждаются,   прежде   чем   их   в   план

включать. Ведь ассигнования нам выделяют по обоснованиям, а как же!

    - И что он обосновал?

    - Ну как что? - снисходительно повел бровями ученый   секретарь.   -

Идею свою относительно   нового   подхода   по   части   самоорганизации...

Лучше всего протоколы поднять, Матвей Аполлонович, -   вздохнул   он.   -

Ведь дело год назад было, у нас всякие обсуждения, совещания, комиссии

каждую неделю, если не чаще, можете себе представить? И   на   всех   мне

нужно быть, участвовать, организовывать выступления, самому выступать,

приглашать, вот и от вас   мне   придется   сразу   ехать   в   Общество   по

распространению, там сегодня совещание по вопросу привлечения   научных

кадров к чтению лекций в колхозах во время уборки, даже   пообедать   не

успею, хоть бы уж в отпуск скорее уйти...

    - Понятно. Но тему его ученый совет утвердил?

    - Да, а как же! Многие, правда, возражали, спорили. Ах, как дерзко

отвечал тогда Валентин Васильевич,   просто   недопустимо   -   профессора

Вольтампернова после   заседания   валерьянкой   отпаивали,   можете   себе

представить? Порекомендовали дирекции выговор   Кривошеину   вынести   за

грубость, я сам и приказ готовил...   Но   тему   утвердили,   а   как   же!

Предлагает человек новые идеи, новый подход - пусть пробует. У   нас   в

пауке так, да. К тому же Аркадий Аркадьевич его   поддержал   -   Аркадий

Аркадьевич у нас добрейшей души человек, он ведь   его   и   в   отдельную

лабораторию выделил потому, что   Кривошеин   из-за   своего   поперечного

нрава ни с кем не мог сработаться. Правда, лаборатория-то   смех   один,

неструктурная, с одной штатной единицей... А на ученом совете обсудили

и проголосовали "за". Я тоже голосовал "за".

    - Так за что же "за"? - Онисимов вытер платком вспотевший лоб.

    - Как за что? Чтобы включить тему в план,   выделить   ассигнования.

Плановость - она, знаете, основа нашего общества.

    - Понятно... Как вы думаете, Гарри   Харитонович,   что   там   у   них

случилось?

    - М-м...   так   ведь   Это   вам   надо   выяснить,   уважаемый    Матвей

Аполлонович, откуда же мне   знать   -   я   ученый   секретарь,   мое   дело

бумажное. Работали они с зимы вдвоем с этим лаборантом, ему и знать. К

тому же он очевидец.

    - А вы знаете, что этот практикант-лаборант не   тот,   за   кого   он

себя выдает? - строго спросил Онисимов. - Не Кравец он и не студент.

    - Да-а-а?! То-то, я смотрю, вы его под стражу взяли! - у   Хилобока

округлились глаза. - Не-ет, откуда же мне знать, я, право...   это   наш

отдел кадров просмотрел. А кто же он?

    - Выясняем.    Так,    говорите,    американцы    подобными    работами

занимаются и интересуются?

    - Да. Значит, вы думаете, что он?..

    - Ну,   зачем   так   сразу?   -   усмехнулся   Онисимов.   -   Я    просто

прикидываю возможные версии. -   Он   покосился   на   бумажку,   где   были

записаны вопросы. - Скажите, Гарри   Харитонович,   вы   не   замечали   за

Кривошеиным отклонений со стороны психики?

    Хилобок довольно улыбнулся.

    - Вот я шел сюда, припоминал и   колебался,   знаете:   говорить   или

нет? Может, мелочь, может, не стоит? Но   раз   вы   сами   спрашиваете...

Бывали у него заскоки. Вот, помню, в июле прошлого года, я   тогда   как

раз    совмещал    свою    должность     с     заведованием     лабораторией

экспериментальных   устройств,   не   могли   долгое    время    подходящего

специалиста найти, кандидата наук, вот я и   совместил,   чтобы   штатная

единица не пропадала напрасно, а то, знаете,   могут   снять   должность,

потом не добьешься, у нас ведь так. И значит, как раз незадолго   перед

этим приняла моя лаборатория заказ от Кривошеина на изготовление новой

системы энцефалографических биопотенциальных датчиков - ну, вроде этой

СЭД-1, "шапки Мономаха", что у вас   на   столе,   только   более   сложная

конструкция,   чтобы    перестраивать    на    различные    назначения    по

кривошеинским схемам. Зачем они заказ от   него   приняли,   вместо   того

чтобы наукой заниматься, ума не приложу...

    От   проникновения   в   научные   дела   нетренированный   мозг   Матвея

Аполлоновича сковывала сонная одурь.   Обычно   он   решительно   пресекал

любые отклонения от интересующей его   конкретной   темы,   но   сейчас   -

человек русской души - не мог побороть в   себе   почтения   к   науке,   к

ученым титулам, званиям и обстоятельствам. Почтение   это   жило   в   нем

всегда, а с тех пор, как во время прошлого следствия   в   институте   он

познакомился с ведомостью зарплаты научных сотрудников, оно удвоилось.

Вот и теперь Онисимов не отваживался стеснить вольный полет речи Гарри

Харитоновича: как-никак перед ним сидел человек,   который   получает   в

два с лишним раза больше, чем он, капитан милиции   Онисимов,   -   и   на

законном основании.

    - И вот, можете себе представить, сижу я в лаборатории   как-то,   -

распространялся далее Хилобок, - и приходит ко мне Валентин Васильевич

- без халата, заметьте! У нас это не положено, специальный приказ   был

по институту, чтобы инженерный и научный состав ходил в белых халатах,

а техники   и   лаборанты   -   в   серых   или   синих,   у   нас   ведь   часто

иностранные делегации бывают, иначе нельзя, но он всегда   пренебрегал,

и спрашивает меня этаким тоном: "Когда же вы выполните заказ на   новую

систему?" Ну, я спокойненько   ему   все   объясняю:   так,   мол,   и   так,

Валентин Васильевич, когда сможем, тогда и выполним, не так просто все

сделать, что   вы   там   нарисовали,   монтаж   соединений   очень   сложный

получается, транзисторов   много   приходится   отбраковывать...   словом,

объясняю, как полагается, чтобы человек в претензии не остался.   А   он

свое: "Не можете выполнить в срок, не надо   было   и   браться!"   Я   ему

снова объясняю насчет сложности и что заказов накопилось в лаборатории

много, а Кривошеин перебивает меня:

    "Если через две недели не будет выполнен заказ, я на вас докладную

напишу, а работу передам школьникам в кружок любителей электроники!   И

быстрее сделают, и накладных расходов меньше будет!" Насчет   накладных

расходов это он камешек в мой огород бросает, он и раньше такие намеки

высказывал, ну да что толку! И с тем хлопает дверью, уходит...

    Следователь мерно кивал   и   стискивал   челюсти,   чтобы   не   выдать

зевоту. Хилобок взволнованно журчал:

    - А пять минут спустя - заметьте! - не более пяти минут прошло,   я

по телефону с мастерскими переговорить   не   успел   -   врывается   снова

Валентин Васильевич ко мне, уже в халате,   успел   где-то   найти   серый

лаборантский, - и опять: "Гарри Харитонович, когда   же   наконец   будет

выполнен заказ на систему датчиков?"   -   "Помилуйте,   -   говорю,   -   -

Валентин Васильевич, да ведь я вам все объяснил!" -   и   снова   пытаюсь

рассказать насчет транзисторов и монтажа. Он перебивает, как и   в   тот

раз: "Не можете, так не нужно браться..." - и снова насчет   докладной,

школьников,   накладных   расходов...   -   Хилобок    приблизил    лицо    к

следователю. - Короче говоря, высказал все то же,   что   и   пять   минут

назад, теми же словами! Можете себе представить?

    - Любопытно, - кивнул следователь.

    - И не один такой заскок у Кривошеина был. То воду забыл перекрыть

на ночь, весь этаж под лабораторией затопил. То - дворник   мне   как-то

жаловался - устроил в парке огромный костер из перфолент. Так что... -

доцент значительно поджал   полные   красные   губы,   траурно   оттененные

усами, - всякое могло статься.   А   все   почему?   Выдвинуться   хотел   и

работой себя перегружал   сверх   меры.   Бывало,   когда   ни   уходишь   из

института, а во флигеле у него все окна светятся. У   нас   в   институте

многие посмеивались. Кривошеин, мол, хочет сделать не   диссертацию,   а

сразу открытие... Вот и дооткрывался, теперь поди разберись.

    - Понятно, - следователь снова   скосил   глаза   на   бумажку.   -   Вы

упоминали, что у Кривошеина была близкая женщина. Вы ее знаете?

    - Елену Ивановну Коломиец? А как же! Таких женщин, знаете, немного

у нас в городе - оч-чень приметная,   элегантная,   милая,   ну,   словом,

такая... - Гарри Харитонович восполнил невыразимое словами   восхищение

прелестями Елены Ивановны зигзагообразным движением рук.   Карие   глаза

его заблестели. - Я всегда удивлялся, да и другие тоже: и   что   она   в

нем нашла? Ведь у Кривошеина - конечно,   "де   мортуис   аут   бене,   аут

нихиль", но что скрывать? - сами видели, какая внешность. И одеться он

никогда не умел как следует и прихрамывал...   Приходила   она   к   нему,

наши дома в академгородке рядом, так что я видел. Но что-то   последнее

время я ее не замечал. Наверно, разошлись, как в море корабли,   хе-хе!

А вы думаете, она тоже причастна?

    - Я пока ни на кого не думаю, Гарри Харитонович, я только выясняю.

- Онисимов с облегчением поднялся. - Ну, благодарю вас.   Надеюсь,   мне

не надо вас предупреждать о неразглашении, поскольку...

    - Ну, разве я не понимаю! Не стоит благодарности,   мой   долг,   так

сказать, я всегда пожалуйста...

    После   ухода   доцента   Матвей   Аполлонович   подставил   голову   под

вентилятор, несколько минут сидел без движений и без мыслей. В   голове

жужжанием мухи по стеклу отдавался голос Хилобока.

    "Постой! - следователь помотал головой, чтобы прийти в себя. -   Но

ведь он ничего не прояснил. Битый час разговаривали и все вроде   бы   о

деле - и ни-че-го. Ф-фу... ученый секретарь, доцент, кандидат   наук   -

неужели темнил? Ох, здесь что-то не то!"

    Зазвенел телефон.

    - Онисимов слушает.

    Несколько секунд в трубке слышалось   лишь   прерывистое   дыхание   -

видно, человек никак не мог отдышаться.

     - Товарищ... капитан...   это   Гаевой...   докладывает.   Так   что...

подследственный бежал!

    - Бежал?! Как бежал? Доложите подробно!

    - Так что... везли мы его в "газике", Тимофеев за рулем, а я рядом

с этим... - бубнил в   трубку   милиционер.   -   Как   обычно   задержанных

возим. Вы ведь,   товарищ   капитан,   не   предупредили   насчет   строгого

надзора, ну, я и думал: куда он денется,   раз   документы   у   вас?   Ну,

когда проезжали мимо горпарка, он на полной скорости выпрыгнул,   через

ограду - и ходу! Ну, мы с Тимофеевым за   ним.   Только   он   здорово   по

пересеченной местности бегает... Ну, а стрельбу я открывать   не   стал,

поскольку не было ваших указаний. Так что... все.

    - Понятно. Явитесь в горотдел, напишите рапорт на   имя   дежурного.

Плохо работаете, Гаевой!

    - Так что... может, какие меры принять, товарищ капитан?   -   уныло

спросили в трубке.

    - Без вас примем. Быстрее возвращайтесь сюда, будете участвовать в

розыске. Все! - Онисимов бросил трубку.

    "Ну, артист, просто артист! А я еще сомневался... Он, конечно, он!

Так. Документов у него нет, денег тоже. Одежды на   нем   всего   ничего:

брюки да рубашка. Далеко не уйдет. Но   если   у   него   есть   сообщники,

тогда хуже..."

    Через десять минут появился еще более согнувшийся от сознания вины

Гаевой.   Онисимов   собрал   опергруппу   розыска,   передал    фотографии,

рассказал словесный портрет и приметы. Оперативники ушли в город.

    Затем Матвею Аполлоновичу позвонил дактилоскопист. Он сообщил, что

отпечатки пальцев, собранные в лаборатории, частично   идентифицируются

с   контрольными   оттисками   лаборанта;   прочие    принадлежат    другому

человеку. Ни те, ни другие отпечатки несхожи с имеющимися   в   каталоге

рецидивистов.

    "Другой человек - потерпевший, понятно... Ото, дело   закручивается

серьезное, на обычную уголовщину не похоже! Да ни на что оно не похоже

из-за этого растреклятого скелета! Что с ним делать?"

    Онисимов в тоске посмотрел   в   окно.   Тени   деревьев   на   асфальте

удлинились,   но   жара   не   спадала.   Около    троллейбусной    остановки

толпились девушки в цветных сарафанчиках   и   темных   очках.   "На   пляж

едут..."

    Самое досадное, что у Онисимова до сих пор не было рабочей   версии

происшествия.

    В конце   дня,   когда   Матвей   Аполлонович   выписывал   повестки   на

завтра, к   нему   вошел   начальник   горотдела.   "Ну,   вот..."   Онисимов

поднялся, чувствуя угнетенность.

    - Садитесь, - полковник грузно опустился на стул. - Что у   вас   за

осложнения в деле: трупа нет, подследственный бежал, а? Расскажите.

    Онисимов рассказал.

    - Гм... - начальник свел на переносице толстые седые брови. -   Ну,

этого   молодца,   конечно,   возьмем.   Аэропорт,    железная    дорога    и

автовокзалы под наблюдением?

    - Конечно, Алексей Игнатьевич, предупредил сразу.

    - Значит, никуда он из   города   не   денется.   А   вот   с   трупом...

действительно занятно. Черт те что! А не напутали ли вы там   на   месте

что-нибудь? - Он взглянул на следователя умными маленькими глазками. -

Может-помните, как у Горького в "Климе Самгине" один говорит:   "Может,

мальчика-то и не было?" А?

    - Но...   врач   "Скорой   помощи"   констатировала   смерть,    Алексей

Игнатьевич.

    - И врачи ошибаются. К тому же врач не эксперт, причину смерти она

не определила. И трупа нет. А по скелету   наш   Зубато   затрудняется...

Конечно, смотрите сами, я не навязываю, но если вы не   объясните,   как

труп в течение четверти часа превратился в   скелет,   да   еще   чей   это

труп, да еще от чего наступила смерть   -   никакой   суд   эту   улику   не

примет во внимание. И более явные случаи   суды   сейчас   возвращают   на

доследование, а то   и   вовсе   прекращают   за   отсутствием   улик.   Оно,

конечно, хорошо, что закон действует строго и осторожно, да   только...

- он шумно вздохнул. - Трудное дело, а? Версия у вас имеется?

    - Есть наметка, - застеснялся Онисимов, - только не знаю, как вам,

Алексей Игнатьевич, покажется. По-моему, это   не   уголовное   дело.   По

свидетельству ученого секретаря института, в Соединенных Штатах   очень

интересуются проблемой, которую разрабатывал   Кривошеин,   это   первое.

"Лаборант Кравец" по своему поведению и по культурному, что ли, уровню

не похож ни на студента, ни на уголовника. И убежал он мастерски,   это

второе.   К   тому   же   отпечатки   его   пальцев   не   идентифицируются   с

рецидивистами - третье. Так, может?.. - Матвей   Аполлонович   замолчал,

вопросительно поглядел на шефа.

    - ...спихнуть это дело в КГБ? - с прямотой   солдата   закончил   тот

его мысль и покачал головой. - Ой, не торопитесь!   Если   мы,   милиция,

раскроем преступление с иностранным,   так   сказать,   акцентом,   то   от

этого ни обществу, ни нам никакого вреда не будет, кроме пользы. А вот

если органы раскроют за нас обычную уголовщину или   нарушение   техники

безопасности,   то...   сами   понимаете.   И   без   того   мы   в   последнем

полугодии по проценту раскрываемости сошли на последнее место в   зоне,

- ОН с добродушной укоризной взглянул на Онисимова. - Да вы не падайте

духом! Недаром говорят, что   самые   запутанные   преступления   -   самые

простые. Может, все здесь затуманено тем, что дело случилось в научном

заведении: темы-проблемы, знания-звания, термины всякие... черт голову

сломит. Не торопитесь выбирать версию, проверьте все варианты,   может,

и окажется как у Крылова: "А ларчик просто   открывался"...   Ну,   желаю

вам успеха, -   начальник   встал,   протянул   руку,   -   уверен,   что   вы

справитесь с этим делом!

    Матвей Аполлонович тоже поднялся, пожал протянутую руку,   проводил

полковника просветленным   взглядом.   Нет,   что   ни   говори,   но   когда

начальство в тебе уверено - это много значит!

                             Глава третья

                           Люди,    которые     считают,     что     жизнь

                        человеческая с древних времен меняется   только

                        внешне, а не по существу,   уподобляют   костер,

                        возле   которого   коротали   вечера   троглодиты,

                        телевизору, развлекающему наших современников.

                        Это уподобление спорно, ибо костер и светит   и

                        греет, телевизор же только   светит,   да   и   то

                        лишь с одной стороны.

                                       К. Прутков-инженер, мысль N_111

    Пассажирку в вагоне скорого поезда Новосибирск - Днепровск, пухлую

голубоглазую блондинку средних лет, волновал парень с верхней полки. У

него были грубые, но   правильные   черты   обветренного   лица,   вьющиеся

темные волосы с густой проседью, сильные   загорелые   руки   с   толстыми

пальцами и следами мозолей на ладонях - и в то же время мягкая улыбка,

обходительность (добровольно уступил нижнюю полку, когда   она   села   в

Харькове),   интеллигентная   речь.   Парень   лежал,   положив   квадратный

подбородок на руки, жадно   смотрел   на   мелькание   деревьев,   домиков,

речушек, путевых знаков и улыбался. "Интересный!"

    - Небось родные места? - спросила спутница.

    - Да.

    - И давно не были?

    - Год.

    Он узнавал: вот нырнуло под насыпь шоссе, по которому он гонял   на

мотоцикле с Леной... вот дубовая   роща,   куда   днепровцы   выезжают   на

выходной... вот Старое русло, место уединенных пляжей, чистого песка и

спокойной воды... вот хутор Вытребеньки -   ого,   какое   строительство!

Наверно, химзавод... Улыбался и хмурился воспоминаниям.

    ...Собственно, никуда он на мотоцикле не ездил с Леной, ни в   роще

той не был, ни на пляжах - все это делалось без него. Просто состоялся

однажды разговор, в   котором   он,   если   быть   точным,   также   личного

участия не принимал.

    - Даю применение: варианты человеческой   жизни!   Вот   смотри:   "Во

Владивостоке судоремонтный   завод   приглашает   инженера-электрика   для

монтажных   работ   на   местах.   Квартира   предоставляется".   Али   я   не

инженер-электрик? Монтажные работы на местах - что может   быть   лучше!

Тихоокеанская   волна   захлестывает   арматуру!    Ты    травишь    кабель,

слизываешь соленые брызги с губ - словом, преодолеваешь стихии!

    - Да, но...

    - Нет, я понимаю: раньше было нельзя. Раньше! Ведь мы с тобой люди

долга: как это - бросить работу и уехать для удовлетворения   бродяжьих

наклонностей? Все мы так остаемся - и с нами остается тоска по местам,

где не был и никогда не будешь, по людям,   которых   не   встретишь,   по

делам и событиям, в которых не придется   участвовать.   Мы   глушим   эту

тоску книгами, кино, мечтами - ведь невозможно человеку жить несколько

жизней параллельно! А теперь...

    - А теперь то же самое. Ты уедешь во Владивосток слизывать брызги,

а я останусь со своей неудовлетворенностью.

    - Но... мы можем меняться. Раз   в   полгода,   никто   не   заметит...

впрочем, вздор: мы будем различаться на полгода жизненного опыта...

    - То-то и оно! Направившись по   одному   жизненному   пути,   человек

становится иным, чем был бы, пойди он по другому.

    ...Все-таки   он   подался   именно   во    Владивосток.    Не    глушить

неудовлетворенность уехал - бежал   от   ужаса   воспоминаний.   Он   бы   и

дальше бежал, но дальше   был   океан.   Правда,   вакансия   на   монтажных

работах в портах оказалась занятой, но в конце концов рвать   подводные

скалы, расчищать места для стоянок кораблей -   тоже   работа   неплохая.

Романтики хватало: погружался с   аквалангом   в   сине-зеленую   глубину,

видел свою колеблющуюся тень на обкатанных прибоем камнях дна,   долбил

в скалах скважины, закладывал динамитные патроны, поджигал шнур   -   и,

распугивая рыб, которые через минуту всплывут   вверх   брюхом,   уплывал

сломя голову к дежурной   лодке...   А   потом,   заскучав   по   инженерной

работе, он внедрил   там   электрогидравлический   удар   -   и   безопасней

динамита и производительней. Все память о себе оставил.

    - А издалека едете? - снова нарушила его воспоминания дама.

    - С Дальнего Востока.

    - По вербовке ездили или так?   Парень   скосил   вниз   серые   глаза,

усмехнулся коротко:

    - На лечение...

    Спутница покивала с опасливым сочувствием.   У   нее   пропала   охота

разговаривать. Она достала из сумки книгу и   отчужденно   углубилась   в

нее.

    ...Да, там началось исцеление. Ребята из   бригады   удивлялись   его

бесстрашию. Ему в самом деле не было страшно: сила,   ловкость,   точный

расчет - и никакая глубинная волна не достанет.   Там   он   держал   свою

жизнь в собственных руках - чего же бояться? Самое страшное он пережил

здесь, в Днепровске, когда   Кривошеин   властвовал   над   его   жизнью   и

смертью. Даже над многими смертями. Кривошеин, видите ли, не   понимал:

то, что он проделывал над ним, хуже чем пытать связанного!

    У парня помимо воли напряглось тело.   Озноб   злости   стянул   кожу.

Многое выветрили из него за   год   океанские   муссоны:   пришибленность,

панический страх, даже нежные чувства к Лене. А это осталось.

    "Может, не стоило возвращаться? Океан, рядом с которым   чувствуешь

себя маленьким и простым, хорошие хлопцы, трудная и интересная работа.

Все уважали. Там я стал самим собой. А здесь... кто знает, как у   него

повернулись дела?"

    ...Но он не мог не вернуться, как не мог забыть прошлое. Сначала -

в перекур, после работы ли, в выходные дни, когда всей бригадой ездили

на катере во Владик - неотступно зудила мысль: "А Кривошеин   работает.

Он один там..." Потом пришла идея.

    Как-то расчищали дно в безымянном заливчике   в   Хабаровском   крае,

там из сбросового побережья били теплые минеральные ключи.   Прыгнув   с

лодки, он попал в такую струю и едва не закричал от дикой памяти тела!

Вкус воды был как вкус той   жидкости,   неощутимая   теплая   ласковость,

казалось, таила в себе ту   давнюю   опасность   растворить,   уничтожить,

погасить сознание. Он   рванулся   вперед   -   холодная   океанская   волна

отрезвила и успокоила его. Но впечатление не забылось.   К   вечеру   оно

превратилось в мысль, да в какую: можно поставить обратный опыт!

    И, исцеляясь от прежних воспоминаний,   он   "заболел"   этой   идеей.

Ожило   воображение   исследователя.   Ах,   как   его    было    упоительно:

обдумывать   опыт,   загадывать,   какие   огромные   результаты   он   может

принести!.. Работа подрывника казалась ему теперь   серым   прозябанием.

Уже без боязни, детально и целенаправленно он продумывал   все,   что   с

ним было, проигрывал в уме варианты опыта... И он   не   мог   оставаться

там с этой идеей: ведь Кривошеин и по сей день, вероятно, не пришел   к

ней. К такой идее невозможно прийти умозрительно - надо пережить   все,

как он пережил.

    Но - по неумолимой логике их работы - другая мысль пришла вслед за

идеей опыта: ну ладно, они   найдут   новый   способ   обработки   человека

информацией. Что же он даст? Эта мысль оказалась   труднее   первой;   за

дорогу от Владивостока до Днепровска он не раз возвращался к   ней,   но

до сих пор не додумал до конца.

    Перед вагонным   окном,   отражая   грохот   колес,   замелькали   балки

моста: поезд пересекал Днепр. Парень на минуту   отвлекся,   полюбовался

теплоходом на воздушной подушке, летевшим над голубой   водой   вниз   по

течению, и   зеленым   склоном   правого   берега.   Мост   кончился,   снова

замелькали домики, сады, кустарник вдоль насыпи.

    "Все   сводится   к   задаче:    как    и    какой    информацией    можно

усовершенствовать человека? Остальные проблемы упираются в эту... Дана

система: мозг человека и устройство ввода - глаза, уши, нос и   прочее.

Три потока информации питают мозг: от повседневной жизни, от   науки   и

от искусств. Требуется выделить самую эффективную но   своему   действию

на человека - и направленную. Чтоб   совершенствовала,   облагораживала.

Самая эффективная, конечно, повседневная информация: она   конкретна   и

реальна, формирует жизненный опыт человека.   Это   сама   жизнь,   о   чем

говорить.   Существенно,   пожалуй,   то,   что   она    взаимодействует    с

человеком по законам обратной связи: жизнь влияет на человека, но и он

своими поступками влияет на жизнь. Но действие повседневной информации

на людей бывает самое различное: она   изменяет   человека   и   в   лучшую

сторону и в худшую. Стадо быть, это не то...

    Рассмотрим научную информацию. Она тоже реальна, объективна   -   но

абстрактна. По сути, это обобщенный опыт деятельности   людей.   Поэтому

она может быть применена во множестве жизненных ситуаций, и поэтому же

действие ее на жизнь огромно. Причем здесь тоже есть обратная связь   с

жизнью, хотя и не индивидуальная для каждого человека, а общая:   наука

разрешает проблемы жизни и тем изменяет ее - а измененная жизнь ставит

перед наукой новые проблемы. Но опять-таки воздействие науки на   жизнь

вообще и   на   человека   в   частности   может   быть   и   положительным   и

отрицательным. Примеров тому много.   И   еще   один   изъян:   она   трудно

усваивается человеком. Н-да, тяжело... Ничего, если все   время   думать

над одним и тем   же,   рано   или   поздно   дойдешь.   Главное   думать   по

системе..."

    Его   отвлекло   послышавшееся   внизу   всхлипывание.   Он   посмотрел:

спутница, не отрывая взгляда от   книжки,   утирала   покрасневшие   глаза

платочком.

    - Что вы читаете?

    Она сердито взглянула   вверх,   показала   обложку:   "Три   товарища"

Ремарка.

    - А ну их совсем... - и снова углубилась в чтение.

    "Да... Умирает туберкулезная девушка -   любящая   я   утонченная.   А

моей сытенькой и здоровой соседке жаль ее, как   саму   себя...   Словом,

нечего вертеть вола: видимо, информация Искусства - именно то и   есть!

Во всяком случае, по своей направленности она обращена к лучшему,   что

есть   в   человеке.   В   Искусстве    за    тысячелетия    отобрана    самая

высококачественная информация о людях: мысли, описания тонких движений

души, сильных и высоких чувств, ярких характеров, прекрасных   и   умных

поступков... Все это испокон веков работает на   то,   чтобы   развить   в

людях понимание друг друга и жизни, исправить нравы,   будить   мысли   и

чувства, искоренять животную низость душ. И эта информация   доходит   -

выражаясь   точно,   она   великолепно   закодирована,   как   нельзя   лучше

приспособлена для переработки в вычислительной машине марки "Человек".

В этом смысле и   повседневная   и   научная   информации   в   подметки   не

годятся информации Искусства".

    Поезд, проезжая   днепровские   пригороды,   замедлил   ход.   Спутница

отложила книжку, завозилась -   вытаскивала   чемоданы   из-под   сидений.

Парень все лежал и думал.

    "Да,   но   вот   как   насчет    эффективности?    Тысячелетиями    люди

старались... Правда, примерно до середины прошлого века Искусство было

доступно немногим. Но потом за   это   дело   взялась   техника:   массовое

книгопечатание,   литографии,   выставки,    грамзаписи,    кино,    радио,

телевидение   -   информация   Искусства    стала    доступна    всем.    Для

современного человека объем информации, которую он получает   из   книг,

фильмов,   радиопередач,   иллюстрированных   журналов    и    телевидения,

соизмерим с информацией от   жизни   и   намного   больше   объема   научной

информации. И что же? Гм... действие искусства не измеряется приборами

и не проверяется экспериментами. Остается сравнить,   скажем,   действие

науки и действие искусств за последние полвека. Господи,   да   никакого

сравнения и быть не может!"

    Поезд подкатил к   перрону,   к   толпе   встречающих,   носильщиков   и

мороженщиков. Парень спрыгнул с полки, сдернул сверху рюкзак, взял   на

руку синий плащ. Спутница хлопотала над тремя солидными чемоданами.

    - Ого, сколько у вас багажа! Давайте помогу, -   парень   взялся   за

самый большой.

    - Нет уж, спасибо! - Дама быстро села на один чемодан,   перекинула

полную ногу на второй, обеими руками вцепилась в третий,   запричитала:

- Нет, спасибо! Нет уж, спасибо, нет уж, спасибо!

    Она   подняла   вверх   лицо,    в    котором    не    осталось    никакой

миловидности. Щеки были не пухлые, а одутловатые, глаза - не   голубые,

водянистые - смотрели затравленно   и   враждебно.   Бровей   и   вовсе   не

стало: две потные полоски ретуши. Чувствовалось: одно движение парня -

и женщина завопит.

    - Простите! - Тот отдернул руку, вышел. Ему стало противно.

    "Вот пожалуйста: иллюстрация сравнительного действия   повседневной

информации и информации Искусства! - размышлял он, сердито шагая через

привокзальную площадь. - Мало ли кто мог приехать из   мест,   не   столь

отдаленных: снабженец, партработник, спортсмен, рыбак... нет, подумала

худшее,   заподозрила    в    гнусных    намерениях!    Принцип    бытейской

надежности: лучше не поверить, чем ошибиться. Но не ошибаемся ли мы по

этому принципу гораздо крупнее?"

    В поезде он думал от нечего делать.   Сейчас   он   размышлял,   чтобы

успокоиться, и все о том же.

    "Конечно, рассказать о каждом человеке в книге или на экране - его

поймут, в него поверят, простят плохое, полюбят за хорошее. А в   жизни

все сложнее и обыденнее... Что пенять на дамочку -   я   сам   не   лучше.

Когда-то в глупом возрасте я не верил своему отцу. Любил   его,   по   не

верил. Не верил, что он участвовал в революциях, в гражданской   войне,

был ротным у Чапаева, встречался с Лениным... Все   началось   с   фильма

"Чапаев": в нем не было отца! Был достоверный Чапаев и другие герои   -

они сильными голосами произносили яркие отрывистые фразы... а бати   не

было! Да и вообще батя - какой он чапаевец? Не ладил с мамкой. Говорил

дребезжащим от вставных челюстей голосом, на ночь клал   их   в   стакан.

Неправильно (не как в кино)   выговаривал   слова,   мудреные   перевирал.

Опять же посадили в 1937 году... И когда он   рассказывал   соседкам   во

дворе, как за большевистскую агитацию на фронте во времена   Керенского

стоял два часа с полной выкладкой на бруствере окопа, как   привозил   в

Смольный Ленину серебряные   "Георгии"   от   солдат-фронтовиков   в   фонд

революции, как, приговоренный казаками к казни,   сидел   в   сарае...   а

дворовые бабы охали, обмирали, всплескивали ладонями:   "Карпыч-то   наш

герой - ах, ах!" - я посмеивался и   не   верил.   Я   точно   знал,   какие

бывают герои - по кино, по радиопередачам..." Приезжий   поморщился   от

этих воспоминаний. "Э, в конечном счете это было не со мной!   Впрочем,

главное: это было... Да, но похоже, что   в   великом   способе   передачи

информации - Искусстве - есть какой-то изъян. Посмотрят люди фильм или

спектакль, прочитают книгу, молвят:   "Нравится..."   -   и   идут   дальше

жить, как жили: одни неплохо,   другие   так   себе,   а   третьи   и   вовсе

паршиво. Искусствоведы часто находят изъян в потребителях   информации:

публика, мол, дура, читатель не дорос... Принять такую   точку   зрения,

значит согласиться, что я   сам   дурак,   что   я   не   дорос...   нет,   не

согласен! Да и вообще валить на тупость и невежество людей   -   это   не

конструктивный подход. Люди - они все-таки могут и понять и познать. В

большинстве своем они не тупицы и не невежды. Так что   лучше   все-таки

поискать изъян в способе - тем более что мне   этот   способ   нужен   для

экспериментальной работы..."

    На глаза приезжему попалась будка телефона. Он сначала затуманенно

посмотрел на нее: что-то он должен сделать в этом предмете?   Вспомнил.

Вздохнул глубоко, вошел в   автомат,   набрал   номер   лаборатории   новых

систем. В ожидании ответа у него   заколотилось   сердце,   пересохло   во

рту. "Волнуюсь. Плохо..." В трубке звучали лишь долгие   гудки.   Тогда,

поколебавшись,   он    позвонил    вечернему    дежурному    по    Институту

системалогии:

    - Вы не поможете мне разыскать Кривошеина? Он не в отпуске?

    - Кривошеин? Он... нет, он не в отпуске. А кто спрашивает?

    - Если он сегодня появится в институте, передайте ему, пожалуйста,

что приехал... Адам.

    - Адам? А как фамилия?

    - Он знает. Так не забудьте, пожалуйста.

    - Хорошо. Не забуду.

    Приезжий вышел из будки с облегчением: только сейчас он понял, что

совершенно не готов к встрече.   "Ну,   делать   нечего,   раз   приехал...

Может быть, он дома?"

    Он сел в троллейбус. Окутанные синими сумерками   улицы   города   не

занимали его: он уехал летом и вернулся летом, все в зелени,   и   вроде

ничего не изменилось.

    "Ну, так все-таки, как   применить   информацию   Искусства   в   нашей

работе? И можно ли применить? Вся беда в том, что   эта   информация   не

становится ни жизненным опытом человека, ни точными знаниями, а именно

на опыте и знаниях строят люди свои поступки. По большому счету должно

быть так: прочел человек   книгу   -   стал   понимать   себя   и   знакомых,

поглядел подлец спектакль - ужаснулся и стал честным человеком, сходил

трусишка в кино - вышел храбрецом. И чтобы на всю жизнь, а не на   пять

минут. Наверно, именно   о   таком   действии   своей   информации   мечтают

писатели   и   художники.   Почему   же   не   выходит?    Давай    прикинем..

Информация Искусства строится по образцу повседневной. Она   конкретна,

содержит лишь неявные и нестрогие обобщения, но не реальна,   а   только

правдоподобна.   Пожалуй,   в   этом   ее   слабость.   Она   не   может   быть

применена как научная: чтобы человек мог на ее основе проектировать   и

планировать свою жизнь, для этого она недостаточно обща и   объективна.

Нельзя ею и руководствоваться как повседневной -   и   именно   из-за   ее

конкретности, которая никогда не совпадает с конкретной жизнью данного

читателя.

    Да   если   бы   и   совпадала,   кто   же   захочет   жить   под   копирку?

Скопировать прическу - еще куда ни шло,   но   копировать   рекомендуемую

массовым тиражом жизнь... Видимо, идея   "воспитывать   на   литературных

образцах" рождена мыслью, что человек   произошел   от   обезьяны   и   ему

свойственна подражательность. Но человек - уже давно человек,   миллион

лет. Еще ему свойственны самоутверждение и   оригинальность   поведения,

он знает, что так вернее".

    - Академгородок? - прохрипел в динамике голос водителя.

    Приезжий вышел - и сразу   увидел,   что   ехал   напрасно.   Два   ряда

стандартных пятиэтажных домов, сходясь в перспективе, смотрели друг на

друга светящимися окнами. Но в доме N_33 в окнах угловой   квартиры   на

пятом этаже света не было.

    Чувство облегчения, что неприятная   встреча   с   Кривошеиным   снова

оттягивается, смешалось у парня с досадой: ночевать-то негде! Обратным

троллейбусом он вернулся в центр,   стал   обходить   гостиницы   -   мест,

конечно, нигде не было.

    И снова его захватили мысли - они теперь скрашивали унылые   поиски

ночлега.

    "...И чем далее мы живем, тем   больше   убеждаемся   в   многообразии

жизненных ситуаций, к которым неприменимы те решения,   что   описаны   в

книгах   или   показаны   в   кино.   И   начинаем   воспринимать   информацию

Искусства как квазижизнь, в которой все не так. В ней можно   безопасно

пережить   рискованное   приключение   -   даже   со   смертельным   исходом,

проявить принципиальность, не нажив неприятностей по службе... словом,

почувствовать себя, хоть и ненадолго,   иным:   более   умным,   красивым,

смелым, чем ты есть на   самом   деле.   Неспроста   люди,   которые   живут

однообразной   порядочной    жизнью,    обожают    авантюрные    романы    и

детективы..."

    Он вышел на сияющий огнями фонарей и реклам проспект Маркса.

    "И   применяем   мы   эту   великую   информацию    по    пустякам:    для

развлечения, для   провождения   времени.   Или   чтоб   девушку   очаровать

подходящим стишком... Эта информация не своя. Не сам дошел до   решений

и истин. Сиди, смотри   или   читай,   как   за   прозрачной   стенкой   идет

выдуманная жизнь, - ты   лишь   "приемник   информации"!   Правда,   бывали

случаи, когда "приемники" не выдерживали и пытались влиять: то -   батя

как-то рассказывал - красноармеец в Самаре однажды "вдарил из винта" в

артиста выступавшего в роли Колчака во фронтовой пьеске, а еще ранее в

Нижнем Новгороде публика избила исполнителя роли Яго - за   правдивость

игры... Сама идея разбить прозрачную стенку, влиять   -   здоровая...   В

ней что-то есть..."

    Мысль, еще не оформившаяся в- слова,   смутная,   как   предчувствие,

зрела в голове приезжего. Но в этот момент его мягко тронули за плечо.

Он оглянулся: рядом стояли трое   в   штатском.   Один   из   них   небрежно

провел перед его лицом красной книжечкой:

    - Предъявите документы, гражданин.

    Приезжий недоуменно пожал плечами,   поставил   на   асфальт   рюкзак,

достал из кармана паспорт. Оперативник прочел первую страницу, перевел

глаза с фотографии   на   его   лицо,   потом   снова   на   фотографию   -   и

возвратил паспорт.

    - Все в порядке. Прошу извинить.

    "Уфф!" Парень подхватил   рюкзак   и,   стараясь   не   ускорять   шага,

двинулся к гостинице "Театральная".   Настроение   у   него   испортилось.

"Может быть, не стоило мне приезжать?"

    Трое отошли к   табачному   киоску.   Там   их   ждал   также   одетый   в

штатское милиционер Гаевой.

    - Ну, я же говорил, - победно сказал он.

    - Не тот... - вздохнул оперативник. - Какой-то Кривошеин   Валентин

Васильевич. А по фотографии и словесному портрету - точно Кравец.

    - Словесный портрет, словесный портрет... что словесный   портрет?!

- рассердился Гаевой. - Я ж его видел,   сопровождал:   тот   без   седин,

моложе лет на десять, да и пощуплее будет.

    - Пошли на вокзал, ребята, - предложил второй оперативник.   -   Что

он, в самом деле, дурной: по проспекту гулять!

    Виктор Кравец в   это   время   действительно   пробирался   по   темной

пустынной улочке.

    ...Выбросившись тогда на ходу   из   милицейской   машины,   он   через

городской парк   выбрался   на   склоны   Днепра,   лежал   в   кустах,   ждал

темноты. Хотелось курить и   есть.   Низкое   солнце   золотило   утыканный

пестрыми грибками песок Пляжного острова; там   копошились   купающиеся.

Маленький буксир, распустив от берега до берега водяные усы, торопился

вверх, к грузовому порту, за новой баржей. Внизу под обрывом шумели на

набережной машины и трамваи.

    "Доработались...   Все   мы   продумали:   методику   опытов,   варианты

применения способа, даже влияние его на   положение   в   мире   -   только

такой вариант не предусмотрели. Так шлепнуться с большой высоты мордой

в грязь: из исследователей в преступники! Боже   мой,   ну   что   это   за

работа такая: один неудачный опыт - и все летит в тартарары.   И   я   не

готов к этой игре со следователями и экспертами, настолько   не   готов,

что хоть иди в библиотеку и штудируй уголовный кодекс - и что там   еще

есть? - процессуальный кодекс, что ли! Я не знаю правил игры и могу ее

проиграть... собственно, я ее уже почти проиграл. Библиотека...   какая

теперь может быть библиотека!"

    Градирни электростанции на той стороне   Днепра   исходили   толстыми

клубами пара - казалось, что они вырабатывают   облака.   Солнце   нижним

краем касалось их.

    "Что   же   теперь   делать?   Вернуться   в   милицию,   рассказать   все

"чистосердечно" и самым унизительным образом выдать то, что мы берегли

от дурного глаза? Выдать не ради спасения работы -   себя.   Потому   что

работу этим не спасешь: через два-три дня   в   лаборатории   все   начнет

гнить-и ничего не докажешь, никто не поверит, и   не   узнает,   что   там

было... Да и себя   я   этим   не   спасу:   Кривошеин-то   погиб.   Он,   как

говорится, на мне... Пойти к Азарову, все объяснить? Ничего ему сейчас

не объяснишь. Я теперь для него даже не   студент-практикант   -   темная

личность с фальшивыми документами.   Его,   конечно,   известили   о   моем

побеге, теперь он, как лояльный   администратор,   должен   содействовать

милиции... Вот она, проблема людей, в полный рост. Все   наши   беды   от

нее. Даже точнее - от того, что никак не хотели смириться с   тем,   что

не можем решить ее лабораторным способом. Ну еще бы: мы!   Мы,   которые

достигли   таких   результатов!   Мы,   у   которых   в   руках    неслыханные

возможности синтеза информации! Куда к черту... А эта проблема нам   не

по зубам, пора признаться. А без нее какой смысл имеет остальное?"

    Солнце садилось. Кравец поднялся,   смахнул   траву   с   брюк,   пошел

вверх по тропинке, не зная куда и зачем. В брюках позванивала   мелочь.

Он посчитал: на пачку сигарет и   сверхлегкий   ужин.   "А   дальше?"   Две

студентки, устроившись на скамье в кустах готовиться   к   экзаменам,   с

интересом поглядели на красивого   парня,   помотали   головами,   отгоняя

грешные мысли, уткнулись в конспекты. "М-да... в общем-то не   пропаду.

Может, отправиться к Лене? Но   она,   наверно,   тоже   под   наблюдением,

застукают..."

    Тропинка   вывела   на   тихую,   безлюдную   улочку.    Из-за    заборов

свешивались ветви, усеянные начавшими краснеть вишнями. В конце   улицы

пылало подсвеченное снизу рыжее облако.

    Быстро темнело. Вечерняя прохлада пробиралась под рубашку, надетую

на голое тело. На противоположной стороне улицы в квартале от   Виктора

вышли из полумрака два человека в фуражках. "Милиция!" Кравец метнулся

в переулок. Пробежав квартал, остановился, чтобы успокоить сердце.

    "Дожил! Двадцать лет не бегал ни от кого, как мальчишка из   чужого

сада...   -   От   беспомощности   и   унижения   курить    хотелось    просто

нестерпимо. - Игра проиграна! Надо признать это прямо   -   и   выходить.

Уносить ноги. В конце концов каждый из   нас   в   определенной   ситуации

испытал стремление уйти,   свернуть   в   сторону.   Теперь   моя   очередь,

какого черта! Что я еще могу?"

    Переулок выводил в   сияние   голубых   огней.   При   виде   их   Виктор

почувствовал приступ зверского аппетита: он не ел почти сутки.   "Хм...

там еще можно где-то поесть. Пойду! Вряд   ли   меня   станут   искать   на

проспекте Маркса".

    ...Бетонные   столбы   выгнули    над    асфальтом    змеиные    головки

газосветных фонарей. За витринами магазинов   стояли   в   непринужденных

позах   элегантные   манекены,   лоснились   радиоприемники,    телевизоры,

кастрюли, целились в   прохожих   серебряные   дула   бутылок   "Советского

шампанского", хитроумными винтообразными   горками   высились   консервы.

Под пляшущей световой рекламой "Вот что можно выиграть за 30   копеек!"

красовались холодильник "Днепр", магнитофон "Днепр-12", швейная машина

"Днипро" и автомобиль "Славутич-409". Даже подстриженные под бокс липы

вдоль широких тротуаров казались промышленными изделиями.

    Виктор   вышел   в   самую   толчею,   на   трехквартальный   "брод"    от

ресторана   "Динамо"   до   кинотеатра   "Днепр".   Гуляющих   было    полно.

Вышагивали ломкой походкой растрепанные под   богемствующих   художников

мальчики со стеклянными глазками. Чинно   прохаживались   пожилые   пары.

Обнимая подруг, брели в сторону городского   парка   франтоватые   юноши.

Увертисто и деловито шныряли в толпе   парни   с   челками   над   быстрыми

глазами - из тех, что "по фени ботают,   нигде   не   работают".   Девушки

осторожно   несли    разнообразные    прически.    Здесь    были    прически

"тифозные",   прически   "после   бабьей   драки",   прически   "пусть   меня

полюбят за   характер"   и   прочие   шедевры   парикмахерского   искусства.

Маялись одинокие молодые люди, раздираемые желаниями и застенчивостью.

    Кравец сначала шел с опаской, но постепенно   его   стала   разбирать

злость.

    "Ходят, ходят: себя показать, людей посмотреть...   Для   них   будто

остановилось время, ничего не происходит. Ходили еще по Губернаторской

- прогибали дощатые настилы, осматривали фаэтоны лихачей, друг   друга.

Ходили после войны - от   развалины   кинотеатра   "Днепр"   до   развалины

ресторана "Динамо" под болтающимися на деревянных столбах   лампочками,

лузгали семечки. Проспект залили асфальтом, одели в многоэтажные   дома

из бетона, алюминия и стекла, иллюминировали, посадили деревья и цветы

- ходят как   ни   в   чем   не   бывало:   жуют   ириски,   слушают   на   ходу

транзисторы, судачат - утверждают неистребимость обывательского   духа!

Себя показать - людей посмотреть, людей посмотреть   -   себя   показать.

Прошвырнуться, зайти в кафе-автомат, слопать   пирожок   под   газировку,

Прошвырнуться,   свернуть   в   благоустроенный   туалет    за    почтамтом,

совершить   отправление,   Прошвырнуться,   подколоться,    познакомиться,

Прошвырнуться... Насекомая жизнь!"

    Он обошел толпу, собравшуюся на углу проспекта с улицей   Энгельса,

возле   новинки-автомата   для   продажи   лотерейных   билетов.    Автомат,

сработанный под кибернетическую машину, наигрывал музыку, радиоголосом

выкрикивал лотерейные призывы и за два пятиалтынных, бешено   провертев

колесо из никеля и стекла, выдавал "счастливый" билет. Кравец скрипнул

зубами.

    "А мы, самонадеянные идиоты, замыслили преобразовать   людей   одной

лабораторной техникой! А как быть   с   этими,   обывательствующими?   Что

изменилось для них от того, что   вместо   извозчиков   появились   такси,

вместо гармошек - магнитофоны на   полупроводниках,   вместо   разговоров

"из рта в ухо" - телефоны, вместо   новых   галош,   надеваемых   в   сухую

погоду,   -   синтетические   плащи?   Сиживали   за   самоварами   -   теперь

коротают вечера У телевизоров..."

    Толпа выплескивала обрывки фраз:

    - Между нами говоря, я вам скажу откровенно: мужчина это   мужчина,

а женщина это женщина!

    - ...Он говорит: "Валя?" А я: "Нет!" Он: "Люся?" А я:   "Нет!"   Он:

"Соня?" А я: "Нет!"

    - Абрам уехал в командировку, а жена...

    - Научитесь удовлетворяться текущим моментом, девушки!

    "А что изменится в результате прогресса науки и техники? Ну, будут

витрины   магазинов   ломиться   от   полимерных   чернобурок,   от   атомных

наручных часов с вечным   заводом,   полупроводниковых   холодильников   и

радиоклипс...   Самодвижущиеся   ленты   тротуаров    из    люминесцентного

пластика будут переносить гуляющих от   объемной   синерамы   "Днепр"   до

ресторана-автомата "Динамо" - не придется даже   ножками   перебирать...

Будут прогуливаться с микроэлектронными радиотелепередатчиками, чтобы,

не поворачивая к собеседнице головы и не напрягая гортани,   вести   все

те же куриные разговоры:

    - Между нами говоря, я вам скажу откровенно: робот   это   робот,   а

антресоль это антресоль!

    - Абрам отправился в антимир, а жена...

    - Научитесь удовлетворяться текущей микросекундой!

    А на углу   сработанный   под   межпланетный   корабль   автомат   будет

торговать открытками "Привет с Венеры": вид венерианского космопорта в

обрамлении целующихся голубков... И что?"

    Мимо Кравца прошествовал Гарри Харитонович Хилобок.   На   руке   его

висела кисшая от смеха девушка - доцент ее занимал и не   заметил,   как

беглый   студент   метнулся   в   тень   лип.   "У   Гарри   опять   новая",   -

усмехнулся вслед ему Кравец. Он купил в   киоске   сигареты,   закурил   и

двинулся дальше. Сейчас его одолевала   такая   злоба,   что   расхотелось

есть; попадись он в   объятия   оперативников   -   злоба   разрядилась   бы

великолепной дракой.

    В   гостинице   "Театральная"   свободных   мест   тоже   не   оказалось.

Приезжий   шел   по   проспекту   в   сторону   Дома   колхозника    и    хмуро

разглядывал фланирующую публику.

    "Ходят, ходят... Во   всех   городах   всех   стран   есть   улицы,   где

вечерами гуляют - от и до - толпы, коллективы одиночек. Себя   показать

- людей посмотреть, людей посмотреть - себя показать. Ходят, ходят - и

планета шарахается под их ногами! Какой-то коллективный инстинкт,   что

ли, тянет их сюда, как горбуш в места нерестилищ?   А   другие   сидят   у

телевизоров, забивают "козла" во дворах, строят "пулю"   в   прокуренной

комнате,   отирают    стены    танцверанд...    Сколько    их,    отставших,

приговоривших себя к прозябанию? "Умеем   что-то   делать,   зарабатываем

прилично, все у нас есть, живем не хуже других   -   и   оставьте   нас   в

покое!" Одиночки, боящиеся остаться наедине с собой, растерявшиеся   от

сложности жизни и больше не задумывающиеся   над   ней...   Такие   помнят

одно спасительное правило: для благополучия в жизни надо быть как все.

Вот и ходят, смотрят: как все? Ожидают откровения..."

    Оттесненная сияющим великолепием проспекта, брела   за   прозрачными

облаками луна. До нее никому не было дела.

    "А мальчишками и они мечтали жить   ярко,   интересно,   значительно,

узнать мир... Нет человека, который не мечтал бы об   этом.   И   сейчас,

пожалуй, мечтают сладостно и бессильно. В чем же дело? Не хватило духа

применить мечту к жизни? Да и зачем? Зачем давать волю своим мечтам   и

сильным чувствам - еще неизвестно, куда   это   заведет!   -   когда   есть

покупные, когда   можно   безопасно   кутить   на   чужом   пиру   выдуманных

героев? И прокутились вдрызг, растратили   по   мелочам   душевные   силы,

осталось в самый обрез для прогулки по проспекту..."

    Мимо проследовал доцент Хилобок   с   девушкой.   "А   у   Гарри   опять

новая!" - мысленно приветствовал его приезжий.

    Он посмотрел ему вслед: догнать и спросить о Кривошеине? "Э,   нет:

от Хилобока во всех случаях лучше держаться подальше!"

    Приезжий и Кравец вступили на один квартал.

    "...Когда-то человекообразные обезьяны разделились: одни   взяли   в

лапы   камни   и   палки,   начали   трудиться,   мыслить,   другие   остались

качаться на ветках. Сейчас на Земле начался новый переходный   процесс,

стремительней и   мощнее   древнего   оледенения:   скачок   мира   в   новое

качественное состояние. Но что   им   до   этого?   Они   заранее   согласны

остаться на "бродах", у телевизоров - удовлетворять техникой   нехитрые

запросы! - неистовствовал в мыслях Виктор Кравец. - Что им   все   новые

возможности - от науки, от   техники,   от   производства?   Что   им   наша

работа? Можно прибавить ума,   ловкости,   работоспособности   -   и   что?

Будут   выучиваться   чему-то   не   для    мастерства    и    удовлетворения

любопытства, а чтоб больше получать за знания, за легкую работу,   чтоб

возвыситься над другими своей осведомленностью.   Будут   приобретать   и

накоплять   -   чтоб    заметили    их    преуспевание,    чтобы    заполнить

опустошенность хлопотами о вещах. И на черный день.   Его   может   и   не

быть,   а   пока   из-за   него   все   дни   серые...   Скучно!   Уеду-ка    во

Владивосток. Сам - пока не отправили   казенным   порядком...   И   работа

заглохнет естественным образом. Ничем она им не   поможет:   ведь   чтобы

использовать такую возможность,   надо   иметь   высокие   цели,   душевные

силы,   неудовлетворенность   собой.   А   они   бывают   недовольны   только

окружающим; обстоятельствами, знакомыми, жизнью, правительством -   чем

угодно, но не собой. Ну и пусть гуляют.   Как   говорится,   наука   здесь

бессильна..."

    Сейчас их разделяло только здание главпочтамта.

    Гневные мысли отхлынули. Осталась какая-то   непонятная   неловкость

перед людьми, которые шли мимо Кравца.

    "Кто-то сказал; никто так не презирает   толпу,   как   возвысившийся

над нею зауряд... Кто? - он наморщил лоб. - Постой, да ведь это я   сам

сказал о ком-то другом. Ну, разумеется, о ком-то   другом,   не   о   себе

же... - Ему вдруг стало противно. - А ведь, топча их, я топчу и   себя.

Я от них недалеко ушел, еще недавно был такой же... Постой! Выходит, я

просто хочу смыться? Дать тягу. И чтобы не так стыдно было,   чтобы   не

утратить самоуважение, подвожу под   это   идейную   базу?   Никого   я   не

продал, все правильно, наука бессильна, так и должно быть... боже мой,

до чего подла и угодлива мысль интеллигента! (Между прочим, это я тоже

говорил или думал о ком-то другом. Все истины мы применяем   к   другим,

так ловчее жить.) А я как раз и есть тот   интеллигент.   Все   пустил   в

ход: презрение   к   толпе,   теоретические   рассуждения...   М-да!   -   он

покраснел, лицу стало жарко. - Вот до чего может довести   неудача.   Ну

ладно, но что же я могу сделать?"

    Вдруг его ноги будто прилипли   к   асфальту:   навстречу   размашисто

шагал парень с рюкзаком и плащом на руке. "Адам?!" Холод вошел в   душу

Кравца, сердце ухнуло вниз - будто не   человек,   а   ожившее   угрызение

совести приближалось к нему.   Глаза   Адама   были   задумчивые   и   злые,

уголки рта недобро опущены. "Сейчас увидит, узнает..." - Виктор   отвел

глаза, чтобы не выдать себя, но   любопытство   пересилило:   взглянул   в

упор. Нет, теперь Адам не был похож на "раба" - шел человек уверенный,

сильный, решившийся... В памяти всплыло: распатланная голова   на   фоне

сумеречных    обоев,    расширенные    в    тяжелой     ненависти     глаза,

пятикилограммовая чугунная гантель, занесенная над его лицом.

    Приезжий   прошел   мимо.   "Конечно,   откуда   ему   узнать   меня!    -

облегченно выдохнул Кравец. - Но зачем он вернулся? Что ему надо?"

    Он   следил   за   удалявшимся   в   толпе   парнем.   "Может,    догнать,

рассказать о случившемся? Все помощь...   Нет.   Кто   знает,   зачем   его

принесло!    -    Его    снова    охватило    отчаяние.    -    Доработались,

доэкспериментировались, черт! Друг от друга шарахаемся! Постой... ведь

есть и   другой   вариант!   Но   поможет   ли?"   -   Виктор   закусил   губу,

напряженно раздумывая.

    Адам затерялся среди гуляющих.

    "Ну, хватит терзаний! - тряхнул головой Кравец. -   Эта   работа   не

только моя. И удирать нельзя - надо ее спасать..."

    Он вытащил из карманчика мелочь, пересчитал ее, проглотил голодную

слюну и вошел в почтамт.

    Денег хватило в обрез на короткую телеграмму:

    "Москва МГУ биофак Кривошеину. Вылетай немедленно. Валентин".

    Отправив телеграмму, Виктор вышел на проспект и,   дойдя   до   угла,

свернул на   улицу,   которая   вела   к   Институту   системологии.   Пройдя

немного по ней, он огляделся: не следит ли   кто   за   ним?   Улица   была

пуста,   только   со   здания   универмага   на   него   смотрела   освещенная

розовыми аршинными литерами призыва "Храните деньги   в   сберегательной

кассе!" прекрасная женщина со сберегательной книжкой в руке. Глаза   ее

обещали полюбить тех, кто хранит.

    Над   окошком   администратора    в    Доме    колхозника    красовалось

объявление:

    "Место для человека - 60 коп.

    Место для коня - 1 р. 20 к."

    Приезжий из Владивостока вздохнул и протянул в окошко паспорт.

    - Мне, пожалуйста, за шестьдесят...

                           Глава четвертая

                           Невозможное    -     невозможно.     Например,

                         невозможно двигаться быстрее света... Впрочем,

                        если   это   и   было   бы   возможно   -   стоит   ли

                        стараться? Все равно   никто   не   увидит   и   не

                        оценит.

                                         К. Прутков-инженер, мысль N_17

    Утром следующего дня дежурный   по   горотделу   передал   следователю

Онисимову рапорт милиционера, который охранял опечатанную лабораторию.

Сообщалось, что ночью - примерно между часом   и   двумя   -   неизвестный

человек в светлой рубашке пытался проникнуть в лабораторию через окно.

Окрик милиционера спугнул его, он соскочил с подоконника и   скрылся   в

парке.

    - Понятно! -   Матвей   Аполлонович   удовлетворенно   потер   руки.   -

Вертится вокруг горячего...

    Вчера   он   направил   повестки   гражданину   Азарову    и    гражданке

Коломиец. На появление у   себя   в   комнате   академика   Азарова   Матвей

Аполлонович, понятное дело, и не рассчитывал - просто корешок повестки

в случае чего пригодился бы ему как оправдательный документ. Елена   же

Ивановна   Коломиец,   инженер   соседнего   с    Институтом    системологии

конструкторского бюро, пришла ровно в десять часов.

    Когда она вошла в кабинет, следователь понял смысл   волнообразного

жеста Хилобока: перед ним стояла красивая женщина. "Ишь какая ладная!"

- отметил Онисимов.   Любая   подробность   облика   Елены   Ивановны   была

обыкновенна - и темные волосы как волосы, и нос   как   нос   (даже   чуть

вздернут), и овал лица, собственно, как овал, - а все вместе создавало

то   впечатление   гармонии,   когда   надо   не   анализировать,   а   просто

любоваться и дивиться великому чувству меры у природы.

    Матвей   Аполлонович   вспомнил   внешность   покойного   Кривошеина   и

ощутил чисто мужское негодование. "И верно - не   пара   они,   прав   был

Хилобок. Что она в нем такого нашла? Прочности, что   ли,   искала?   Или

мужа с хорошим заработком?" Как и большинство мужчин, чья внешность   и

возраст   не   оставляют   надежд   на   лирические   успехи,   Онисимов   был

невысокого мнения о красивых женщинах.

    - Садитесь, пожалуйста. Вам   знакомы   имена   Кривошеина   Валентина

Васильевича...

    - Да, - голос у нее был грудной, певучий.

    - ...и Кравца Виктора Витальевича?

    - Вити? Да, - Елена Ивановна улыбнулась, показав   ровные   зубы.   -

Только я не знала, что он Витальевич. А в чем дело?

    - Что вы можете рассказать о взаимоотношениях Кривошеина и Кравца?

    - Ну... они вместе работали... Виктор, кажется, приходится Вале...

Кривошеину   то   есть,   дальним   родственником.   Они,   по-моему,   очень

дружили... А что случилось?

    - Елена Ивановна, здесь спрашиваю   я,   -   Онисимов   смекнул,   что,

утратив душевное равновесие, она больше скажет, и не спешил   прояснить

ситуацию. - Это верно, что вы были близки с Кривошеиным?

    - Да...

    - По какой причине вы с ним расстались? Глаза Елены Ивановны стали

холодными, на щеках возник и исчез румянец.

    - Это не имеет отношения к делу!

    - А откуда вы знаете, что имеет и что не имеет отношения к делу? -

встрепенулся Матвей Аполлонович.

    - Потому что... потому что это   не   может   иметь   отношения   ни   к

какому делу. Расстались - и все.

    - Понятно... ладно, замнем пока   этот   вопрос.   Скажите,   где   жил

Кравец?

    - В общежитии молодых специалистов   в   Академгородке,   как   и   все

практиканты.

    - Почему не у Кривошеина?

    - Не знаю. Видимо, так было удобнее обоим...

    - Это несмотря на   родство   и   дружбу?   Понятно...   А   как   Кравец

относился к вам, оказывал знаки внимания? - Матвей Аполлонович пытался

выжать из своей версии все возможное.

    - Оказывал... - Елена Ивановна   прикусила   губу,   но   все-таки   не

сдержалась. - Думаю, это делали бы и вы, если бы я вам разрешила.

    - Ага, а ему, значит, разрешили? Скажите,   Кривошеин   не   ревновал

вас к Кравцу?

    - Возможно, ревновал... только я не понимаю, какое   вам   до   этого

дело? - Женщина взглянула на   следователя   с   яростной   неприязнью.   -

Какие-то намеки! Что случилось, можете вы мне объяснить?!

    - Спокойно, гражданка!

    "Может, объяснить ей, в чем дело?   Стоит   ли?   Причастна   ли   она?

Конечно, красивая, можно увлечься, но... не   та   среда   для   серьезных

сексуальных преступлений - ученые. Статистические   сведения   не   в   их

пользу. Ученый из-за женщины голову не потеряет... Но Кравец..."

    Размышления Онисимова прервал телефонный звонок. Он поднял трубку.

    - Онисимов слушает.

    - Вышли   на    подследственного,    товарищ    капитан,    -    сообщил

оперативник. - Хотите присутствовать?

    - Конечно!

    - Ждем вас у аэровокзала, машина 57-28 ДНА.

    - Понятно! - следователь встал, весело   поглядел   на   Коломиец.   -

Договорим с вами в другой раз, Елена Ивановна. Давайте   я   вам   отмечу

повестку, не расстраивайтесь, не обижайтесь, у всех нервы - и у меня и

у вас...

    - Но что произошло?

    - Разбираемся. Пока ничего сказать не могу. Всего доброго!

    Онисимов проводил женщину, достал из ящика стола   пистолет,   запер

комнату   и   почти   бегом   помчался   во   внутренний   двор   горотдела   к

оперативной машине.

    Белоснежный ИЛ подрулил к перрону аэровокзала   точно   в   13.00.   К

борту   самолета   подкатил   голубой    вздыбленный    автотрап.    Полный,

невысокого роста мужчина в узких   зеленых   брюках   и   пестрой   рубашке

навыпуск   перовым   сбежал   вниз   и,   помахивая   расписной    туристской

котомкой, зашагал по бетонным шестигранным плитам к   ограде.   Он   живо

вертел   головой,   выискивая   кого-то   в   толпе   встречающих,   нашел   -

бросился навстречу.

    - Ну, здоров! Что за спешка в отпускной период,   что   за   "вылетай

немедленно"?! Покажись-ка! О, да ты похорошел, даже постройнел, ей-ей!

Что   значит:   год   не   видеть   человека   -   и   лик   твой   мне   кажется

благообразным и даже на челюсть могу смотреть без раздражения...

    - И   ты,   я   гляжу,   раздобрел   там   на   аспирантских   харчах,    -

встречающий   окинул   его   критическим   взглядом.    -    Соцнакоплениями

обзавелся?

    - Э,     брат,     это     не      просто      накопления      -      это

информационно-вещественный   резерв.   Я   тебе   потом    расскажу,    даже

продемонстрирую. Это, Валек, полный переворот... Но сначала давай   ты:

зачем вызвал раньше срока? Нет, постой! - Пассажир самолета вытащил из

кармана блокнот, а из него - несколько красных   ассигнаций.   -   Получи

должок.

    - Какой должок? - встречающий отстранил деньги.

    - Ради бога, только без этого! - пассажир протестующе поднял руку.

- Видели, знаем, заранее умилены: этакий рассеянный ученый, который не

снисходит до запоминания всякой там прозы... Не надо. Уж я твою натуру

знаю: ты не забываешь долги даже величиной в полтинник. Держи   деньги,

не пижонь!

    - Да нет, - мягко   улыбнулся   встречающий,   -   мне   ты   ничего   не

должен. Понимаешь... - Он запнулся под внимательным взглядом,   который

на него устремил пассажир.

    - Что за черт! - озадаченно произнес тот. - Ты никак стал   красить

волосы, лжешатен? А рубец? Рубец над правой бровью -   где   он?   -   его

голос вдруг сел до шепота. - Парень... да ты кто?!

    Тем временем толпа прилетевших московским самолетом и   встречавших

рассосалась. Пять человек, которые никого не   встретили   и   никуда   не

торопились, побросали сигареты и быстро окружили собеседников.

    - Только тихо! - произнес Онисимов, вклиниваясь между "лаборантом"

и глядевшим на него во все глаза пассажиром; в руке тот сжимал деньги.

- При попытке сопротивления будем стрелять.

    - Ото! - ошеломленный пассажир отступил   на   шаг,   но   его   плотно

взяли под локти.

    - Не "ого", а милиция, гражданин... Кривошеин, если не ошибаюсь? -

следователь улыбнулся с   максимальной   приятностью.   -   Вас   нам   тоже

придется задержать. Разведите их по машинам!

    ...Виктор Кравец, устраиваясь   на   заднем   сиденье   "Волги"   между

Онисимовым и милиционером Гаевым, улыбался устало и спокойно.

     - Между прочим, я бы на вашем месте не улыбался, - заметил   Матвей

Аполлонович. - За такие шутки срок набавляют.

    - Э, что срок! - Кравец   беспечно   махнул   рукой.   -   Главное:   я,

кажется, сделал верный ход.

    - Вот не   думал,   что   мое   возвращение   начнется   с   детективного

эпизода! - проговорил пассажир самолета, когда   его   ввели   в   комнату

следователя. - Что ж, раз в жизни это должно быть интересно.

    Он, не дожидаясь приглашения, сел на стул, огляделся.

    Онисимов молча сел напротив; в нем сейчас боролись   противоречивые

чувства: ликование ("Вот это операция,   вот   это   удача!   Взяли   сразу

двоих - да, похоже, что на горячем!")   и   озадаченность.   До   сих   пор

следствие   строилось   на   том   факте,   что   в   лаборатории   погиб   или

умерщвлен Кривошеин. Но... Матвей Аполлонович придирчиво всмотрелся   в

задержанного: покатый лоб с залысинами, выступающие   надбровные   дуги,

красно-синий рубец над   правой   бровью,   веснушчатое   лицо   с   полными

щеками, толстый нос вздернут седелкой, коротко   остриженные   рыжеватые

волосы - сомнений нет, перед ним   сидел   Кривошеин!   "Вот   так   я   дал

маху... Кого же они там прикончили? Ну, теперь   уж   я   выясню   все   до

конца!"

    - А это что - намек? - Кривошеин показал на зарешеченные   окна.   -

Чтоб чистосердечней сознавались, да?

    - Нет, оптовая база была раньше, -   следователь   вспомнил,   что   с

такой же реплики начал на   вчерашнем   допросе   "лаборант",   усмехнулся

забавному совпадению. -   От   нее   остались...   Ну,   как   самочувствие,

Валентин Васильевич?

    - Благодарю...   простите,   не   знаю   вашего    имени-отчества,    не

жалуюсь. А у вас? -

    - Взаимно, - кивнул следователь. - Хотя мое   самочувствие   прямого

отношения к делу не имеет.

    Они улыбались друг другу широко и напряженно,   как   боксеры   перед

мордобоем.

    - А мое, стало быть, имеет? А я подумал, что у   вас   это   принято:

осведомляться о самочувствии пассажиров, которых вы ни за что   ни   про

что хватаете в аэропорту. Так какое же отношение к вашему   делу   имеет

мое состояние здоровья?

    - Мы не хватаем, гражданин   Кривошеин,   а   задерживаем,   -   жестко

поправил Онисимов. - И ваше здоровье меня интересует   вполне   законно,

поскольку я имею заключение врача, а также показания свидетелей о том,

что вы - труп.

    - Я - труп?! - Кривошеин с некоторой игривостью   оглядел   себя.   -

Ну, если у вас такие показания, тащите   меня   в   секционный   зал...   -

Внезапно до него что-то дошло, улыбка увяла. Он поглядел на   Онисимова

хмуро и встревоженно.   -   Послушайте,   товарищ   следователь,   если   вы

шутите, то довольно скверно! Что за труп?!

    - Помилуйте, какие шутки!   -   Онисимов   широко   развел   руками.   -

Позавчера ваш труп был найден в лаборатории, сам видел... то   есть   не

ваш, конечно, поскольку вы в добром здравии, а очень похожего   на   вас

человека. Его все опознали как ваш.

    - Ах, черт! - Кривошеин   сгорбился,   потер   щеки   ладонями.   -   Вы

можете мне показать этот труп?

    - Ну... вы же   знаете,   что   нет,   Валентин   Васильевич.   Он   ведь

превратился в скелет. Озорство   это,   нехорошо...   Можно   очень   дурно

истолковать.

    - В скелет?! - Кривошеин поднял голову, в   его   зеленых   с   рыжими

крапинками глазах появилось замешательство. - Как? Где?

    - Это произошло там же, на   месте   происшествия,   -   если   уж   вам

требуются пояснения на данный предмет от меня, -   с   нажимом   произнес

Онисимов. - Может, вы сами лучше это объясните?

    - Был труп, стал скелет... - пробормотал, хмуря в раздумье   брови,

Кривошеин. - Но... ага, тогда все не так   страшно!   Он   здесь   времени

даром не терял... видимо, какая-то ошибка у него получилась. Фу, черт,

а я-то! - он ободрился, осторожно взглянул на следователя.   -   Путаете

вы меня, товарищ, непонятно зачем. Трупы за здорово живешь   в   скелеты

не превращаются,   я   в   этом   немного   разбираюсь.   И   потом:   чем   вы

докажете, что это мой... то есть похожего на меня человека труп,   если

трупа нет? Здесь что-то не так!

    - Возможно.   Поэтому   я   и   хочу,   чтобы   вы   сами   пролили   свет.

Поскольку дело случилось во вверенной вам лаборатории.

    - Во   вверенной   мне?..   Хм...   -   Кривошеин   усмехнулся,   покачал

головой. - Боюсь, ничего не выйдет насчет пролития света.   Мне   самому

надо бы во всем разобраться.

    "И этот будет запираться!" - тоскливо вздохнул Матвей Аполлонович,

придвинул лист бумаги, раскрыл авторучку.

    - Тогда   давайте   по   порядку.   Вас    зовут    Кривошеин    Валентин

Васильевич?

    - Да.

    - Возраст 35 лет? Русский? Холостой?

    - Точно.

    - Проживаете в   Днепровске,   заведуете   в   Институте   системологии

лабораторией новых систем?

    - А вот что нет, то нет. Живу в Москве,   учусь   в   аспирантуре   на

биологическом факультете МГУ. Прошу! - Кривошеин протянул   через   стол

паспорт и удостоверение.

    У документов был   в   меру   потрепанный   вид.   Все   в   них   -   даже

временная,   на   три   года,   московская   прописка    -    соответствовало

сказанному.

    - Понятно, - Онисимов спрятал их в стол. -   Быстро   это   в   Москве

делается, смотрите-ка! За один день.

    - То есть... что вы хотите   этим   сказать?!   -   Кривошеин   вскинул

голову, воинственно задрал правую бровь.

    - Липа эти ваши документы, вот что. Такая же липа, как и у   вашего

сообщника, которому вы в аэропорту пытались передать   деньги...   Алиби

себе обеспечиваете? Напрасно старались. Проверим - а дальше что будет?

    - И проверьте!

    - И проверим. У кого вы работаете в МГУ? Кто ваш руководитель?

    - Профессор Андросиашвили Вано Александрович, заведующий   кафедрой

общей физиологии, член-корреспондент Академии наук.

    - Понятно, - следователь набрал номер. - Дежурный?   Это   Онисимов.

Быстренько свяжитесь с Москвой. Пусть срочно доставят   к   оперативному

телевидеофону...    запишите:    Вано     Александрович     Андросиашвили,

профессор, заведует кафедрой физиологии в университете. Быстро!   -   он

победно взглянул на Кривошеина.

    - Оперативный   телевидеофон   -   это   роскошно!   -   прищелкнул   тот

языком. - Я вижу, техника сыска тоже восходит на грань   фантастики.   И

скоро это будет?

    - Когда будет, тогда и будет, не торопитесь. У нас еще есть о   чем

поговорить... - Однако   уверенность,   с   которой   держался   Кривошеин,

произвела впечатление на   Матвея   Аполлоновича.   Он   засомневался:   "А

вдруг действительно какое-то   дикое   совпадение?   Проверю-ка   еще".   -

Скажите, вы знакомы с Еленой Ивановной Коломиец?

    Лицо Кривошеина утратило безмятежное выражение   -   он   подобрался,

взглянул на Онисимова хмуро и пытливо.

    - Да. А что?

    - И близко?

    - Ну?

    - По какой причине вы с ней расстались?

    - А вот это, дорогой товарищ следователь, извините, совершенно вас

не касается! - в голосе Кривошеина заиграла ярость. -   В   свои   личные

дела я не позволю соваться ни богу, ни черту, ни милиции!

    - Понятно, - хладнокровно кивнул Онисимов. "Он!   Деться   некуда   -

он. Чего же он темнит, на что рассчитывает?" -   Хорошо,   задам   вопрос

полегче: кто такой Адам?

    - Адам? Первый человек на земле. А что?

    - Звонил вчера в институт... этот первый   человек.   Интересовался,

где вы, хотел повидать.

    Кривошеин безразлично пожал плечами.

    - А кто этот человек, который встретил вас в аэропорту?

    - И которого вы не весьма остроумно назвали моим сообщником?   Этот

человек... - Кривошеин в задумчивости поднял и опустил брови. - Боюсь,

что он не тот, за кого я его принял.

    - Вот и мне кажется, что он не тот! - оживился Онисимов. -   Отнюдь

не тот! Так кто же он?

    - Не знаю...

    - Опять   за   рыбу   гроши!   -   плачущим   голосом   вскричал    Матвей

Аполлонович и   бросил   ручку.   -   Будет   вам   воду   варить,   гражданин

Кривошеин, несолидно это!   Вы   же   ему   деньги   давали,   сорок   рублей

десятками. Что же - вы не знали, кому деньги давали?!

    В эту минуту в кабинет   вошел   молодой   человек   в   белом   халате,

положил на стол бланк и, взглянув с острым любопытством на Кривошеина,

удалился. Онисимов посмотрел бланк - это было   заключение   об   анализе

отпечатков пальцев задержанного. Когда он поднял глаза на   Кривошеина,

в них играла сочувственно-торжествующая улыбка.

    - Ну,   собственно,   все.   Можно   не   дожидаться   очной   ставки    с

московским профессором - да и не будет ее, наверно... Отпечатки   ваших

пальцев,   гражданин   Кривошеин,   полностью   совпадают   с   отпечатками,

взятыми мною на   месте   происшествия.   Убедитесь   сами,   прошу!   -   он

протянул через стол бланк и лупу. - Так что давайте   кончать   игру.   И

учтите, - голос Онисимова стал строгим, - ваш ход с полетом в Москву и

липовыми документами - он отягощает... За заранее обдуманное намерение

и попытку ввести органы дознания в заблуждение суд набавляет   от   трех

до восьми лет.

    Кривошеин, задумчиво выпятив нижнюю губу, изучал бланк.

    - Скажите, - он поднял глаза на следователя, - а почему бы вам   не

допустить, что есть два человека с одинаковыми отпечатками?

    - Почему?! Да потому, что за сто лет использования данного способа

в криминалистике такого не было ни разу.

    - Ну, мало ли чего раньше не было... спутников не было, водородных

бомб, электронных машин, а теперь есть.

    - При чем здесь спутники? - пожал плечами   Матвей   Аполлонович.   -

Спутники спутниками, а отпечатки   пальцев   -   это   отпечатки   пальцев,

неоспоримая улика. Так будете рассказывать?

    Кривошеин проникновенно и задумчиво взглянул на следователя, мягко

улыбнулся.

    - Как вас зовут, товарищ следователь?

    - Матвей Аполлонович Онисимов зовут, а что?

    - Знаете что, Матвей Аполлонович: бросьте-ка вы это дело.

    - То есть как бросить?!

    - Обыкновенно -   прикройте.   Как   это   у   вас   формулируется:   "за

недостаточностью улик" или "за отсутствием   состава   преступления".   И

"сдано в архив такого-то числа"...

    Матвей Аполлонович не нашелся что сказать. С подобным   нахальством

ему в следственной практике встречаться не доводилось.

    - Понимаете, Матвей Аполлонович... ну, будете вы   заниматься   этой

разнообразной и в обычных случаях, безусловно, полезной деятельностью:

допрашивать: задерживать, опознавать,   сравнивать   отпечатки   пальцев,

беспокоить занятых людей по оперативному телевидеофону... -   Кривошеин

развивал свою мысль, жестикулируя правой рукой.   -   И   все   время   вам

будет казаться,   что   вот-вот!   -   и   вы   ухватите   истину   за   хвост.

Противоречия   сочетаются   в   факты,    факты    в    улики,    добродетель

восторжествует, а зло   получит   срок   плюс   надбавку   за   обдуманность

намерений... - он сочувственно вздохнул. - Ни черта они не сочетаются,

эти противоречия, не тот случай. И   истины   вы   не   достигнете   просто

потому, что по уровню мышления не готовы принять ее...

    Онисимов нахмурился, оскорбление поджал губы.

    - Нет, нет! - замахал руками Кривошеин. - Не подумайте, ради бога,

что я вас   хочу   унизить,   поставить   под   сомнение   ваши   детективные

качества. Я ведь вижу, что вы человек цепкий, старательный. Но   -   как

бы это вам объяснить? - он сощурился на желтый от солнца   проспект   за

решетчатым окном. - Ага, вот такой пример. Лет шестьдесят   назад,   как

вы, несомненно, знаете, станки на заводах   и   фабриках   приводились   в

действие от паровика или дизеля.   По   цехам   проходил   трансмиссионный

вал, от него к станочным шкивам разбегались приводные ремни - все   это

вертелось, жужжало, хлопало и радовало   своим   дикарским   великолепием

душу тогдашнего директора или   купчины-хозяина.   Потом   пошло   в   дело

электричество - и сейчас все эти   предметы   заменены   электромоторами,

которые стоят прямо в станках...

    И   снова,   как   вчера   во   время    допроса    "лаборанта",    Матвея

Аполлоновича на минуту охватило сомнение: что-то здесь не так!   Немало

людей   побывали   у   него   в   кабинете,   отполировали   стул,   ерзая   от

неприятных вопросов: угрюмые юнцы, влипшие по   глупости   в   неприятную

историю, плаксивые спекулянтки,   искательно-развязные   хозяйственники,

разоблаченные ревизией, степенные, знающие все законы рецидивисты... И

все они рано или поздно понимали, что   игра   проиграна,   что   наступил

момент, когда надо сознаваться и заботиться о том, чтобы   в   протоколе

была отражена чистосердечность раскаяния. А этот... сидит как ни в чем

не бывало, размахивает рукой   и   старательно,   на   хорошем   популярном

уровне объясняет, почему дело следует закрыть. "Опять   это   отсутствие

игры меня сбивает! Ну нет, два раза на одном месте я не поскользнусь!"

    Матвей Аполлонович был опытный следователь и хорошо   знал,   что   в

дело идут не сомнения и не впечатления, а факты. Факты же - тяжелые   и

непреложные - были против Кривошеина и Кравца.

    - ...Теперь представьте, что на   каком-то   древнем   заводе   замена

механического привода станков на электрический произошла не за годы, а

сразу - за одну ночь, - продолжал Кривошеин.   -   Что   подумает   хозяин

завода, придя утром в   цех?   Естественно,   что   кто-то   спер   паровик,

трансмиссионный вал, ремни и шкивы. Чтобы   понять,   что   случилась   не

кража, а технический переворот, ему надо знать физику, электротехнику,

электродинамику... Вот   и   вы,   Матвей   Аполлонович,   образно   говоря,

находитесь сейчас в положении такого хозяина.

    - Физику, электротехнику, электродинамику... - рассеянно   повторил

Овисимов, поглядывая на часы: скорей бы   давали   Москву!   -   И   теорию

информации, теорию моделирования случайных   процессов   надо   понимать,

да?

    - Ого! - Кривошеин откинулся на стуле, поглядел на   следователя   с

еле скрываемым восторгом. - Вы и про эти науки знаете?

    - Мы, Валентин Васильевич, все знаем.

    - Ну, я вижу, вас голыми руками не возьмешь...

    - И не советую пробовать. Так как,   на   незаконное   закрытие   дела

будем рассчитывать или правду расскажем?

    - Уфф! - Кривошеин отер платком лоб   и   щеки.   -   Жарко   у   вас...

Ладно. Давайте договоримся так, Матвей Аполлонович: я сам разберусь   в

этом происшествии, а потом вам расскажу.

    - Нет, - Онисимов качнул головой, -   не   договоримся   мы   так.   Не

полагается, знаете,   чтобы   подозреваемый   сам   проводил   дознание   по

своему делу. Эдак никакое преступление никогда не раскроешь.

    - Да, черт побери!.. - начал было Кривошеин, но открылась дверь, и

молоденький лейтенант сообщил:

    - Матвей Аполлонович, Москва!

    Онисимов   и   Кривошеин   поднялись   на   второй   этаж,    в    комнату

оперативной связи.

    ...Вано Александрович Андросиашвили приблизил свое лицо   к   экрану

телевидеофона   так   стремительно,   будто   хотел    проклюнуть    изнутри

оболочку электроннолучевой трубки хищным, загнутым, как у орла, носом.

Да, он узнает своего аспиранта Валентина Васильевича   Кривошеина.   Да,

последние недели он видел аспиранта ежедневно, а более отдаленные даты

встреч и бесед с   ним   на   память   назвать   не   берется,   ибо   это   не

календарные праздники. Да, аспирант Кривошеин покинул   университет   на

пять дней по его, Андросиашвили, личному   разрешению.   Орудийное   "эр"

Вано   Александровича   сотрясало   динамик   телевидеофона...   Он   крайне

озадачен и оторочен, что его для участия в   такой   странной   процедуре

оторвали от экзаменов. Если милиция - тут Вано Александрович   устремил

горячий взгляд иссиня-черных глаз   на   Онисимова   -   перестает   верить

паспортам,   которые   она   сама   выдает,   то   ему,    видимо,    придется

переквалифицироваться из биолога в удостоверителя личностей всех своих

аспирантов, студентов,   родственников,   а   также   всех   действительных

членов и членов-корреспондентов Академии наук, коих он, Андросиашвили,

имеет честь   знать!   Но   в   этом   случае   естественным   образом   может

возникнуть вопрос: а кто он такой сам, профессор Андросиашвили,   и   не

следует ли для удостоверения его сомнительной личности доставить   сюда

на   оперативной   машине   ректора   университета    или,    чтоб    вернее,

президента Академии наук?

    Выговорив все это на одном дыхании, Вано Александрович на прощание

качнул головой:   "Нэхорошо!   Доверять   надо!"   -   и   исчез   с   экрана.

Микрофоны донесли до Днепровска звук хлопнувшей двери.   Экран   показал

лысого толстяка в майорских погонах на голубой рубашке; он мученически

скривил лицо:

    - Что вы, товарищи, сами не могли разобраться? Конец!

    Экран погас.

    "А Вано Александрович до сих пор на меня в обиде, -   спускаясь   по

лестнице впереди сердито сопящего Онисимова,   размышлял   Кривошеин.   -

Оно и понятно: пожалел человека, принял в аспирантуру вне конкурса,   а

я к нему всей спиной, скрытничаю. Не прими он   меня   -   ничего   бы   не

было. На экзаменах я плавал, как первокурсник. Философия и иностранный

еще куда ни шло, а   вот   по   специальности...   Конечно,   разве   наспех

прочитанные учебники замаскируют отсутствие систематических знаний?"

    ...Это было год назад. После вступительного экзамена   по   биологии

Андросиашвили пригласил его к себе в кабинет, усадил в кожаное кресло,

сам стал у окна и принялся   рассматривать,   склонив   к   правому   плечу

крупную лысеющую голову.

    - Сколько вам лет?

    - Тридцать четыре года.

    - На пределе... В   следующем   году   отпразднуете   в   кругу   друзей

тридцатипятилетие   и   поставите   крест   на   очной   аспирантуре.   А    в

заочную... впрочем, заочная аспирантура существует не для учебы, а для

дополнительного оплачиваемого отпуска, не   будем   о   ней   говорить.   Я

прочел ваш автореферат   -   хороший   автореферат,   зрелый   автореферат,

интересные параллели между работой нервных центров и электронных   схем

проводите.   "Отлично"   поставил.   Но...   -   профессор   взял   со   стола

ведомость, взглянул в нее, - экзамен вы не   сдали,   дорогой!   То   есть

сдали на "уд", что адекватно: с тройкой по специальности мы не берем.

    У Кривошеина, наверно, изменилось   лицо,   потому   что   голос   Вано

Александровича стал сочувственным:

    - Послушайте, а зачем вам это   надо:   переходить   на   аспирантскую

стипендию?   Я   познакомился   с   вашими   бумагами   -   вы   в   интересном

институте работаете, на хорошей должности работаете. Вы кибернетик?

    - Системотехник.

    - Для меня это все равно. Так зачем? Кривошеин был готов   к   этому

вопросу.

    - Именно потому, что я системотехник и системолог. Человек - самая

сложная и самая высокоорганизованная система из всех нам известных.   Я

хочу в ней разобраться   целиком:   как   все   построено   в   человеческом

организме, как связано,   что   на   что   влияет.   Понять   взаимодействие

частей, грубо говоря.

    - Чтобы использовать эти принципы для создания   новых   электронных

схем? - Андросиашвили иронически скривил губы.

    - Не только... и даже не столько это. Видите ли...   когда-то   было

все не так. Зной и мороз, выносливость в погоне за дичью или в бегстве

от опасности, голод или грубая нестерильная   пища   типа   сырого   мяса,

сильные механические перегрузки в работе, драка, в   которой   прочность

черепа проверялась ударами дубины, - словом,   когда-то   внешняя   среда

предъявляла к человеку такие же суровые   требования,   как-ну,   скажем,

как сейчас военные заказчики к аппаратуре ракетного назначения.   (Вано

Александрович хмыкнул, но ничего не произнес.) Такая   среда   за   сотни

тысячелетий и   сформировала   "хомо   сапиенс"   -   Разумное   Позвоночное

Млекопитающее. Но за последние двести лет, если считать от изобретения

парового двигателя, все изменилось. Мы создали искусственную среду   из

электромоторов,   взрывчатки,   фармацевтических   средств,    конвейеров,

систем коммунального   обслуживания,   транспорта,   повышенной   радиации

атмосферы, электронных машин, профилактических   прививок,   асфальтовых

дорог, бензиновых паров,   узкой   специализации   труда...   ну,   словом,

современную жизнь. Как инженер,   и   я   в   числе   прочих   развиваю   эту

искусственную среду, которая сейчас определяет жизнь "хомо сапиенс" на

девяносто процентов, а скоро будет определять ее на все сто -   природа

останется только   для   воскресных   прогулок.   Но   как   человек   я   сам

испытываю некоторое беспокойство... - Он перевел дух   и   продолжал:   -

Эта искусственная среда   освобождает   человека   от   многих   качеств   и

функций,    приобретенных    в    древней    эволюции.    Сила,    ловкость,

выносливость   нынче   культивируются   только    в    спорте,    логическое

мышление, утеху древних греков, перехватывают машины. А новых   качеств

человек не приобретает - уж очень быстро меняется среда, биологический

организм    так    не    может.    Техническому    прогрессу     сопутствует

успокоительная,   но   малоаргументированная   болтовня,   что   человек-де

всегда останется на высоте положения. Между тем - если говорить   не   о

человеке вообще, а о людях многих и разных - это уже сейчас не так,   а

далее будет   и   вовсе   не   так.   Ведь   далеко   не   у   каждого   хватает

естественных   возможностей   быть   хозяином   современной   жизни:   много

знать, многое уметь, быстро выучиваться   новому,   творчески   работать,

оптимально строить свое поведение.

    - Чем же вы им хотите помочь?

    - Помочь - не знаю, но   хотя   бы   изучить   как   следует   вопрос   о

неиспользуемых человеком возможностях своего организма. Ну,   например,

отживающие функции - скажем, умение наших с   вами   отдаленных   предков

прыгать с дерева на дерево или спать на ветке. Теперь это не нужно,   а

соответствующие нервные клетки остались. Или взять рефлекс   "мороз   по

коже" - по коже, на которой   почти   уже   нет   волос.   Его   обслуживает

богатейшая     нервная     сеть.      Может,      удастся      перестроить,

перепрограммировать старые рефлексы на новые нужды?

    - Так!   Значит,   мечтаете   модернизировать    и    рационализировать

человека? - Андросиашвили выставил вперед голову. - Будет уже не "хомо

сапиенс", а "хомо мо-дернус рационалис", да? А вам не кажется, дорогой

системотехник, что рационалистическим путем можно превратить   человека

в чемодан с одним отростком, чтобы кнопки нажимать? Впрочем,   можно   и

без отростка, с управлением от биотоков мозга...

    - Если уж совсем рационалистически, то можно   и   без   чемодана,   -

заметил Кривошеин.

     - Тоже верно! - Вано Александрович склонил голову к другому плечу,

с любопытством посмотрел на Кривошеина.

    Они явно нравились друг другу.

    - Не рационализировать, а обогатить - вот над чем я размышляю.

    - Наконец-то! - профессор быстро зашагал по кабинету. - Наконец-то

в широкие   массы   работников   техники,   покорителей   мертвой   природы,

создателей "искусственной среды" начала проникать   мысль,   что   и   они

люди! Не сверхчеловеки, которые с помощью   интеллекта   и   справочников

могут преодолеть все и   вся,   а   просто   люди.   Ведь   чего   только   не

пытаемся   мы   изучить   и    понять:    элементарные    частицы,    вакуум,

космические лучи, антимиры, тайну   Атлантиды...   Себя   лишь   не   хотим

изучить и понять! Это, понимаете ли, трудно, неинтересно,   в   руки   не

дается... Цхэ, мир может погибнуть, если каждый станет заниматься тем,

что в руки дается! - Голос его зазвучал более гортанно, чем обычно.   -

Человек   чувствует   биологический   интерес   к   себе,   только   когда   в

больницу идти надо, бюллетень выписывать надо...   И   верно,   если   так

пойдет, то можно   обойтись   и   без   чемодана.   Как   говорят   студенты:

обштопают   нас   машины   как   пить   дать!   -   Он    остановился    против

Кривошеина, склонил   голову,   фыркнул:   -   Но   все-таки   вы   дилетант,

дорогой системотехник! Как у вас запросто выходит: перепрограммировать

старые   рефлексы...   Ах,   если   бы   это   было   столь   же   просто,   как

перепрограммировать   вычислительную   машину!   М-да...   но,   с    другой

стороны, вы инженер-исследователь, с идеями,   со   свежим   взглядом   на

предмет, отличным от нашего, чисто биологического... Ай, что я говорю!

Зачем внушаю несбыточные надежды, будто из вас что-то   выйдет?!   -   Он

отошел к окну. - Ведь диссертацию вы не напишете и не защитите,   да   у

вас и замыслы совсем не те. Да?

    - Не те, - сознался Кривошеин.

    - Вот видите. Вы вернетесь в свою системологию, а мне от ректората

достанется, что я научный кадр не воспитал... Цхэ, беру! - без всякого

перехода заключил Андросиашвили. Он подошел   к   Кривошеину.   -   Только

придется учиться, пройти полный   курс   биологических   наук.   Иначе   не

изыщете вы никаких возможностей в человеке, понимаете?

    - Конечно! - радостно закивал тот. - За тем и приехал.

    Профессор оценивающе посмотрел на него, притянул за плечо:

    - Я вам   сэкрет   открою:   я   сам   учусь.   На   вечернем   факультете

электронной техники в МЭИ,   на   третьем   курсе.   И   лекции   слушаю,   и

лабораторки выполняю, и даже два "хвоста" имею: по   промэлектронике   и

по квантовой физике. Тоже хочу разобраться, что к чему,   помогать   мне

будете... только тес!

    Они вернулись в кабинет Онисимова. Матвей Аполлонович начал ходить

от стены к   стене.   Кривошеин   взглянул   на   часы:   начало   шестого   -

поморщился, жалея о бестолково потерянном времени.

    - Итак, все, Матвей Аполлонович, мое алиби доказано. Верните   мне,

пожалуйста, документы, и расстанемся.

    - Нет, погодите! - Онисимов   вышагивал   по   комнате   вне   себя   от

ярости и растерянности.

    Матвей   Аполлонович,   как   уже   упоминалось   выше,    был    опытный

следователь, и сейчас он ясно понимал, что все факты этого   треклятого

дела   обернулись   против   него   самого.   Кривошеин   жив,   стало   быть,

установленная   и   запротоколированная   смерть   Кривошеина   -    ошибка.

Личность того, кто погиб или умерщвлен в лаборатории, он не установил,

причину смерти или способ умерщвления - тоже и даже   не   представляет,

как к этому подступиться... Мотивов преступления он не   знает,   версии

летят к черту, трупа нет! В фактах все это выглядит так, что   дознание

проведено   следователем   Онисимовым   из   рук    вон    плохо...    Матвей

Аполлонович попытался собраться с мыслями.   "Академик   Азаров   опознал

труп Кривошеина. Профессор Андросиашвили опознал живого   Кривошеина   и

засвидетельствовал его алиби.   Значит,   либо   тот,   либо   другой   дали

ложные показания. Кто именно - не ясно. Значит, надо привлекать обоих.

Но... привлечь к дознанию таких людей, взять их на подозрение, а потом

снова окажется, что я забрел не туда! Это ж костей не соберешь..."

    Словом, сейчас Матвей Аполлонович твердо понимал   одно:   выпускать

Кривошеина из рук никак нельзя.

    - Нет, погодите! Не придется вам, гражданин Кривошеин, вернуться к

вашим темным делам! Думаете, если вы это... загримировали покойника, а

потом уничтожили труп, так и концы в воду? Мы еще проверим, кто   такой

Андросиашвили и по каким мотивам он вас выгораживает! Улики против вас

не снимаются: отпечатки пальцев, контакт с бежавшим,   попытка   вручить

ему деньги...

    Кривошеин, сдерживая раздражение, поскреб подбородок.

    - Я, собственно, не понимаю, что вы мне инкриминируете: что я убит

или что я убийца?

    - Разберемся, гражданин! - теряя остатки самообладания, проговорил

Онисимов. - Разберемся! Только не может такого быть, чтобы вы   в   этом

деле оказались ни при чем... не может быть!

    - Ах, не может быть?! - Кривошеин шагнул к следователю,   лицо   его

налилось кровью. - Думаете, если вы работаете в   милиции,   то   знаете,

что может и что не может быть?!

    И вдруг его лицо начало быстро   меняться:   нос   выпятился   вперед,

утолстился, полиловел и отвис, глаза расширились и   из   зеленых   стали

черными, волосы над лбом отступили назад, образуя лысину, и   поседели,

на верхней губе пробились седые усики, челюсть стала   короче...   Через

минуту   на   потрясенного   Матвея   Аполлоновича    смотрела    грузинская

физиономия профессора Андросиашвили -   с   кровянистыми   белками   глаз,

могучим носом с гневно выгнутыми ноздрями и сизыми от щетины щеками.

    - Ты думаешь, кацо, если ты работаешь в милиции,   то   знаешь,   что

может и что не может быть?!

    - Прекратите! - Онисимов отступил к стене.

    - Не может быть! - неистовствовал Кривошеин. - Я   вам   покажу   "не

может быть"!

    Эту фразу он закончил певучим и грудным женским   голосом,   а   лицо

его   начало   быстро   приобретать   черты    Елены    Ивановны    Коломиец:

вздернулся милый   носик,   порозовели   и   округлились   щеки,   выгнулись

пушистыми темными дугами брови, глаза засияли серым светом...

     "Ну, если сейчас кто-нибудь войдет..." - мелькнуло   в   воспаленном

мозгу Онисимова: он кинулся запирать дверь.

    - Э-э! Вы это бросьте! - Кривошеин в   прежнем   своем   облике   стал

посреди комнаты в боксерскую стойку.

    - Да нет... я... вы не так меня поняли...   -   в   забытьи   бормотал

Матвей Аполлонович, отходя к столу. - Зачем вы это?

    - Уфф... не вздумайте звонить!   -   Кривошеин,   отдуваясь,   сел   на

стул; лицо его блестело от пота. - А то я   могу   превратиться   в   вас.

Хотите?

    Нервы Онисимова сдали окончательно. Он раскрыл ящик.

    - Не надо... успокойтесь... перестаньте...   не   надо!   Пожалуйста,

вот ваши документы.

    - Вот так-то лучше... - Кривошеин взял   документы   и   подхватил   с

пола котомку. - Я ведь объяснял по-хорошему, что   этим   делом   вам   не

следует интересоваться, - нет, не поверили. Надеюсь, что теперь я   вас

убедил. Прощайте... майор Пронин!

    Он ушел. Матвей Аполлонович стоял в   прострации,   прислушивался   к

какому-то дробному стуку, разносившемуся по комнате. Через   минуту   он

понял, что это стучат его зубы. Руки тоже тряслись.   "Да   что   же   это

я?!" - Он. схватил трубку телефона - и бросил ее, опустился   на   стул,

обессиленно положил голову на прохладную поверхность стола. "Ну   ее   к

черту, такую работу..."

    Дверь   широко   распахнулась,   на   пороге   появился   суд-медэксперт

Зубато с фанерным ящиком в руках.

    - Слушай, Матвей, это же в самом деле криминалистическая   сенсация

века, поздравляю! - закричал он. - Ух,   черт,   вот   это   да!   -   Он   с

грохотом поставил ящик на стол,   раскрыл,   начал   выбрасывать   на   пол

вату. - Мне только что доставили из скульптурной мастерской... Смотри!

    Матвей Аполлонович поднял глаза. Перед ним стояла   сработанная   из

пластилина голова Кривошеина -   с   покатым   лбом,   вздернутым   толстым

носом и широкими щеками...

                             Глава пятая

                           Самый   простой   способ   скрыть   хромоту   на

                        левую ногу - хромать и на правую. У вас   будет

                        вид морского волка, шагающего вперевалку.

                                                   К. Прутков-инженер.

                                        "Советы начинающим детективам"

    "Пижон из   пижонов,   мелкач!   -   ругал   себя   Кривошеин.   -   Нашел

применение открытию: милицию пугать... Ведь он и так отпустил бы меня,

никуда бы не делся".

    Мышцы   лица   и   тела   натруженно   ныли.   Внутри   медленно   затихал

болезненный зуд желез. "Все-таки три трансформации за несколько   минут

- это перегрузка. Погорячился. Ну, да ничего со мной   не   станется.   В

том-то и фокус, что ничего со мной статься не может..."

    Быстро синело   небо   над   домами.   С   легким   шипением   загорались

газосветные названия магазинов, кафе и   кинотеатров.   Мысли   аспиранта

вернулись к московским делам.

    "Выдержал   марку   Вано   Александрович,   даже   не   поинтересовался:

почему задержали, за что? Опознал -   и   все.   Понятно:   раз   Кривошеин

скрывает от меня свои дела - знать не   хочу   о   них!   Обиделся   гордый

старик... Да и есть за что. Ведь именно в беседе с ним я осмыслил цель

опытов. Впрочем, какая там беседа - был спор. Но не с каждым вот   так:

поспоришь - и обогатишься идеями".

    ...Вано Александрович все ходил мимо,   Посматривал   с   ироническим

ожиданием: какими откровениями поразит   мир   дилетант-биолог?   Однажды

декабрьским вечером Кривошеин захватил его в   кабинете   на   кафедре   и

высказал все, что думал о жизни вообще и о человеке в   частности.   Это

был хороший вечер: они   сидели,   курили,   разговаривали,   а   за   окном

свистела и швырялась в стекла снежной крупой московская предновогодняя

пурга.

    - Любая   машина   как-то   устроена   и   что-то   делает,   -    излагал

Кривошеин. - В биологической машине под названием "Человек" тоже можно

выделить две эти стороны: базисную и оперативную. Оперативная:   органы

чувств, мозг, двигательные нервы, скелетные мышцы - в большой   степени

подвластна человеку. Глаза, уши, вестибулярный   аппарат,   обязательные

участки кожи, нервные окончания языка и носа, болевые и   температурные

нервы воспринимают раздражения   от   внешней   среды,   превращают   их   в

электрические импульсы   (совсем   как   устройства   ввода   информации   в

электронной   машине),   головной   и    спинной    мозги    анализируют    и

комбинируют импульсы по принципу "возбуждение -   торможение"   (подобно

импульсным ячейкам машин), замыкают и размыкают первые цепи,   посылают

команды скелетным мышцам, которые и производят всякие действия-   опять

же как исполнительные механизмы машин.

    Над оперативной частью   своего   организма   человек   властен:   даже

безусловные - болевые, например - рефлексы он может   подавить   усилием

воли. Но вот в базисной части, которая ведает основным процессом жизни

- обменом веществ, - все не так. Легкие втягивают воздух, сердце гонит

кровь по темным   закоулкам   тела,   пищевод,   сокращаясь,   проталкивает

комочки пищи   в   желудок,   поджелудочная   железа   выделяет   гормоны   и

ферменты, чтобы разложить пищу   на   вещества,   которые   может   усвоить

кишечник,   печень    выделяет    в    кровь    глюкозу...    Щитовидная    и

паращитовидная железы вырабатывают   диковинные   вещества:   тироксин   и

паратиреодин - от них зависит, будет ли человек   расти   и   умнеть   или

останется карликом и кретином, разовьется ли у него прочный скелет или

кости можно будет завязывать узлом. Пустяковый   отросток   у   основания

головного мозга - гипофиз - с помощью своих выделений   командует   всей

таинственной кухней   внутренней   секреции,   а   заодно   работой   почек,

кровяным давлением и благополучным разрешением   от   беременности...   И

над   этой   частью   организма,   которая   конструирует   человека   -   его

телосложение, форму черепа, психику, здоровье и силу,   -   сознание   не

властно!

    - Все правильно, - улыбнулся Андросиашвили. - В вашей   оперативной

части я легко узнаю область действия "анимальной", или "соматической",

нервной   системы,   в   базисной   -   область   вегетативных   нервов.   Эти

названия возникли еще в   восемнадцатом   веке;   по-латыни   "анималь"   -

"животное" и "вегетус" - "растение". Лично я не   считаю   их   удачными.

Может быть, на уровне двадцатого   века   ваши   инженерные   наименования

более подойдут. Но продолжайте, прошу вас.

    - Машину, даже электронную, конструирует и делает   человек.   Скоро

этим займутся сами машины, принцип ясен, - продолжал Кривошеин.   -   Но

почему человек не может конструировать сам себя?   Ведь   обмен   веществ

подчинен центральной нервной системе: от   мозга   к   железам,   сосудам,

кишечнику идут такие же нервы, как и к   мышцам   и   к   органам   чувств?

Почему же человек не может управлять этими процессами,   как   движением

пальцев?   Почему   сознательное   участие   человека   в   обмене    веществ

выражается   лишь   в   удовлетворении   аппетита,    жажды    и    некоторых

противоположных отправлений? Это смешно: "хомо сапиенс", царь природы,

венец Эволюции, создатель сложнейшей техники, произведений   искусства,

а в основном жизненном процессе отличается от коровы и дождевого червя

разве что применением вилки, ложки да горячительных напитков!

    - А почему вам хочется выделять в кровь сахар, ферменты и   гормоны

непременно   усилием   своей   мысли   и   воли?   -   Андросиашвили    поднял

кустистые брови. - Зачем, скажите на милость,   мне   вдобавок   ко   всем

делам и заботам по кафедре   еще   каждый   час   ломать   голову:   сколько

выделить адреналина и инсулина из надпочечников и куда   их   направить?

Вегетативные нервы   сами   управляют   обменом   веществ,   не   затрудняют

человека проблемами - и отлично!

    - Отлично ли, Вано Александрович? А болезни?

    - Болезни... вон вы куда клоните:   болезни   как   ошибки   в   работе

базисной   конструирующей   системы.   -   Брови   у   профессора   выгнулись

синусоидой.   -   Ошибки,   которые   мы   пытаемся    исправить    пилюлями,

компрессами, вакцинами, оперативным вмешательством, и далеко не всегда

успешно. Но... болезни - результат тех воздействий   среды,   к   которым

организм не приспособлен.

    - А почему не приспособлен? Ведь мы в большинстве   случаев   знаем,

что   вредно,   -   на   этом   держится   профилактика   болезней,    техника

безопасности, охрана труда.   Но,   обратите   внимание,   слова-то   какие

пассивные: профилактика, безопасность, охрана... попросту   говоря,   от

беды подальше! А среда все подкидывает новые загадки: то рентгеновское

излучение, то сварочную дугу, то изотопы...

    - Ладно! - Профессор поднял обе руки. - Я догадываюсь, что   у   вас

под языком трепыхается заветная идея   на   этот   счет   и   вы   ждете   не

дождетесь, когда собеседник широко раскроет глаза и с робкой   надеждой

спросит: "Так почему?" Идет! Смотрите: я широко раскрываю глаза, -   он

весело   сверкнул   белками   в   кровяных   прожилках,   -   и   задаю    этот

долгожданный вопрос: так почему люди не   умеют   сознательно   управлять

обменом веществ в себе?

    - Потому что забыли, как это делается! - выпалил Кривошеин.

    - В-вах! - профессор с удовольствием хлопнул себя   по   коленям.   -

Знали, да забыли? Как номер телефона? Это интересно!

    - Давайте вспомним, что в мозгу человека   имеется   огромное   число

незадействованных нервных клеток:   девяносто   девять   процентов,   а   у

некоторых   и   девяносто   девять   с   дробью.   Невероятно,    чтобы    они

существовали просто так, про запас - природа излишеств   не   допускает.

Естественно предположить, что в этих клетках   содержалась   информация,

которая ныне утрачена. Не обязательно словесная информация -   такой   в

нашем организме и сейчас мало, она слишком груба и приблизительна, - а

биологическая, выражаемая в образах, чувствах, ощущениях...

    - Стоп, дальше я   знаю!   -   увлеченно   закричал   Андросиашвили.   -

Марсиане! Нет, даже лучше - не марсиане - ведь до Марса того   и   гляди

доберутся, проверить могут! - а, скажем, жители бывшей когда-то   между

Марсом и Юпитером планеты, которая ныне развалилась на астероиды. Жили

там   высокоорганизованные    существа,    у    них    была    искусственная

разнообразная среда, и они умели   управлять   своим   организмом,   чтобы

приспосабливаться к ней, а также для забавы. И эти жители, почуяв, что

родная планета вот-вот развалится, переселились на Землю...

    - Возможно, было и так,   -   невозмутимо   кивнул   Кривошеин.   -   Во

всяком случае, надо полагать, что у человека были высокоорганизованные

предки, откуда бы они   ни   взялись.   И   они   одичали,   попав   в   дикую

примитивную среду с тяжелыми условиями жизни   -   в   кайнозойскую   эру.

Жара, джунгли, болота, звери - и никаких удобств. Жизнь упростилась до

борьбы за существование, вся нервная утонченность оказалась ни к чему.

Вот и утратили за многие поколения   все:   от   письменности   до   умения

управлять обменом веществ... Нет, правда, Вано Александрович,   помести

сейчас горожанина в джунгли, с ним то же будет!

    - Эффектно! - причмокнул от удовольствия Андросиашвили. - И лишние

клетки мозга остались в организме наряду с аппендиксом и   волосатостью

под мышками? Теперь я понимаю, почему мой   добрый   знакомый   профессор

Валерно именует фантастику "интеллектуальным развратом".

    - Почему же? И при чем здесь?..

    - Да потому, что трезвые рассуждения она подменяет эффектной игрой

воображения.

    - Ну, знаете ли, - разозлился Кривошеин, - у   нас   в   системологии

рабочие гипотезы не подавляют ссылками на высказывания знакомых. Любая

идея приемлема, если она плодотворна.

    - А   у   нас   в   биологии,   товарищ   аспирант,    -    заорал    вдруг

Андросиашвили, выкатив глаза, - у нас в биологии,   дорогой,   приемлемы

лишь идеи, основанные на трезвом материалистическом подходе! А   не   на

осколках   фантастической   планеты!   Мы   имеем   дело   с   более    важным

явлением, чем техника, - с жизнью! И поскольку вы сейчас не "у вас", а

"у нас", советую это помнить!   Всякий   дилетант...   цхэ!   -   и   тотчас

успокоился, перешел на мирный тон. - Ладно, будем считать,   что   мы   с

вами разбили по тарелке. Теперь серьезно: почему ваша гипотеза,   мягко

говоря, сомнительна? Во-первых, "незадействованные" клетки мозга - это

определение   из   технического    обихода    к    биологическим    объектам

неприменимо.   Клетки   живут   -   стало   быть,   они   уже   задействованы.

Во-вторых, почему не предположить, что эти миллиарды нервных клеток   в

мозгу образованы именно про запас?

    Вано Александрович встал и посмотрел на Кривошеина сверху вниз:

    - Я, дорогой товарищ аспирант, тоже слегка разбираюсь в технике   -

как-никак студент-вечерник МЭИ! - и знаю, что у вас... г-хм! - у вас в

системотехнике   есть   понятие   и    проблема    надежности.    Надежность

электронных систем обеспечивают резервом деталей, ячеек и даже блоков.

Так почему не допустить, что   природа   создала   в   человеке   такой   же

резерв   для   надежной    работы    мозга?    Ведь    нервные    клетки    не

восстанавливаются.

    - Больно велик резерв! -   покрутил   головой   аспирант.   -   Обычный

человек обходится миллионом клеток из миллиардов возможных.

    - А у талантливых людей работают десятки   миллионов   клеток!   А   у

гениальных... впрочем, у них еще никто не мерял - может быть, и   сотни

миллионов. Возможно, мозг каждого из нас, так сказать,   зарезервирован

на гениальную работу? Я склонен думать, что именно гениальность, а   не

посредственность - естественное состояние человека.

    - Эффектно сказано, Вано Александрович.

    - О, я вижу, вы злой... Но как бы   там   ни   было,   эти   возражения

имеют такую же ценность, как и ваша гипотеза об   одичавших   марсианах.

Цхэ, а если учесть, что я ваш руководитель, а вы мой аспирант, то   они

имеют даже большую ценность! - он   сел   в   кресло.   -   Но   вернемся   к

основному вопросу: почему человек наших дней не   владеет   вегетативной

системой и обменом веществ в себе? Знаете, почему? До этого   дело   еще

не дошло.

    - Вот как!

    - Да.   Среда   учит   организм   человека   только    одним    способом:

условно-рефлекторной зубрежкой. Вы   же   знаете,   что   для   образования

условного рефлекса надо многократно повторять ситуацию и раздражители.

Именно    так    возникает    жизненный    опыт.    А    чтобы    образовался

наследственный опыт из   безусловных   рефлексов,   надо   зубрить   многим

поколениям   в   течение    тысячелетий...    Вы    правильно    сказали    о

биологической,   не   выраженной   в   словах,   информации   в    организме.

Условные и безусловные рефлексы - это она и есть. А уж над   рефлексами

властвует сознание человека - правда, в ограниченной мере. Ведь вы   не

продумываете от начала до конца, какой мышце и насколько   сократиться,

когда   закуриваете   папиросу,   как   не   продумываете   и   весь    химизм

мышечного сокращения... Сознание   дает   команду:   закурить!   А   дальше

работают   рефлексы   -   как   специфические,    приобретенные    вами    от

злоупотребления этой скверной   привычкой:   размять   папиросу,   втянуть

дым, - так   и   переданные   от   далеких   предков   общие:   хватательные,

дыхательные и так далее...

    Вано Александрович - непонятно, для иллюстрации или по потребности

- закурил папиросу и пустил вверх дым.

    - Я веду к тому, что сознание управляет, когда есть чем управлять.

В оперативной части организма, где конечным   действием,   как   подметил

еще   Сеченов,    является    мышечное    движение...    ну,    помните?    -

Андросиашвили откинулся в кресле   и   с   наслаждением   процитировал:   -

"Смеется ли ребенок при виде игрушки, улыбается ли   Гарибальди,   когда

его гонят за излишнюю любовь к родине, дрожит ли   девушка   при   первой

мысли о любви, создает ли Ньютон мировые законы и пишет их на бумаге -

везде окончательным фактом   является   мышечное   движение..."   Ах,   как

великолепно писал Иван Михайлович! - так вот в этой оперативной   части

сознанию есть чем управлять, есть что выбрать из несчитанных миллионов

условных и безусловных рефлексов для каждой нешаблонной ситуации. А   в

конструктивной   части,    где    работает    большая    химия    организма,

командовать   сознанию   нечем.   Ну,   прикиньте   сами,   какие    условные

рефлексы у нас связаны с обменом веществ?

    - Пить или не пить, положите мне побольше хрена, терпеть   не   могу

свинины, курение и... - Кривошеин замешкался, -   н-ну,   еще,   пожалуй,

мыться, чистить зубы...

    - Можно назвать еще десяток таких же, -   кивнул   профессор,   -   но

ведь все   это   мелкие,   наполовину   химические,   наполовину   мышечные,

поверхностные   рефлексики,   а    поглубже    в    организме    безусловные

рефлексы-процессы, связанные   так   однозначно,   что   управлять   нечем:

иссякает кислород в крови -   дыши,   мало   горючего   для   мышц   -   ешь,

выделил воду - пей, отравился запретными для   организма   веществами   -

болей или умирай. И никаких вариантов... И ведь   нельзя   сказать,   что

жизнь не учила людей по части обменных реакций -   нет,   сурово   учила.

Эпидемиями - как хорошо бы с помощью сознания и рефлексов разобраться,

какие   бациллы   тебя   губят,   и   выморить   их   в   теле,   как    клопов!

Голодовками - залечь бы в спячку, как   медведь,   а   не   пухнуть   и   не

умирать! Ранами и уродствами в драках всех видов -   регенерировать   бы

себе   оторванную   руку   или   выбитый   глаз!   Но   мало...   Все   дело   в

быстродействии. Мышечные реакции происходят за десятые   и   сотые   доли

секунды,   а   самая   быстрая   из   обменных   -   выделение   надпочечником

адреналина в кровь - за   секунды.   А   выделение   гормонов   железами   и

гипофизом дает о себе знать лишь через годы,   а   то   и   раз   за   целую

жизнь. Так что, -   он   тонко   улыбнулся,   -   эти   знания   не   утрачены

организмом, они просто еще не приобретены. Уж   очень   трудно   человеку

"вызубрить" такой урок...

    - ...И поэтому овладение обменом веществ в себе   может   затянуться

на миллионы лет?

    - Боюсь,   что   даже   на   десятки   миллионов,    -    вздохнул    Вано

Александрович.   -   Мы,   млекопитающие,   очень   молодые   жители   Земли.

Тридцать миллионов лет - разве это возраст? У нас все еще впереди.

    - Да   ничего   у   нас   не   будет   впереди,   Вано   Александрович!   -

вскинулся Кривошеин. - Нынешняя среда меняется от года к году -   какая

тут может быть миллионолетняя зубрежка, какое повторение   пройденного?

Человек сошел с пути естественной эволюции, дальше надо самому   что-то

соображать.

    - А мы и соображаем.

    - Что? Пилюли, порошки, геморройные свечи, клистиры   и   постельные

режимы! Вы уверены, что этим мы улучшаем человеческую породу? А   может

быть, портим?

     - Я вовсе не уговариваю вас заниматься "пилюлями"   и   "порошками",

если именно так вам угодно именовать разрабатываемые на кафедре   новые

антибиотики, - лицо Андросиашвили сделалось холодным и высокомерным. -

Желаете заняться этой идеей   -   что   ж,   дерзайте.   Но   объяснить   вам

нереальность и непродуманность   выбора   такой   темы   для   аспирантской

работы и для будущей диссертации - мое право и моя обязанность.

    Он поднялся, ссыпал окурки из пепельницы в корзину.

    - Простите, Вано Александрович, я вовсе не хотел   вас   обидеть,   -

Кривошеин   тоже   встал,   понимая,   что   разговор   окончен,   и   окончен

неловко. - Но... Вано Александрович, ведь есть интересные факты.

    - Какие факты?

    - Ну...   вот   был   в   прошлом   веке   в   Индии   некий    Рамакришна,

"человек-бог",   как   его   именовали.   Так   у   него,   если   рядом   били

человека,   возникали    рубцы    на    теле.    Или    "ожоги    внушением":

впечатлительного   человека   трогают   карандашом,   а    говорят,    будто

коснулись горящей сигаретой. Ведь   здесь   управление   обменом   веществ

получается без "зубрежки", а?

    - Послушайте,   вы,   настырный   аспирант,   -   прищурился   на    него

Андросиашвили, - сколько вы можете за   один   присест   скушать   оконных

шпингалетов?

    - Мм-м... - ошеломленно выпятил губы Кривошеин, -   боюсь,   что   ни

одного. А вы?

    - Я тоже. А вот мой пациент в те далекие годы, когда я практиковал

в   психиатрической   клинике   имени   академика   Павлова,   заглотал   без

особого вреда для себя... - профессор, вспоминая,   откинул   голову,   -

"шпингалетов оконных - пять, ложек чайных   алюминиевых   -   двенадцать,

ложек столовых - три, стекла битого -   двести   сорок   граммов,   ножниц

хирургических малых -   две   пары,   вилок   -   одну,   гвоздей   разных   -

четыреста граммов...". Это я цитирую не протокол вскрытия, заметьте, а

историю болезни - сам резекцию желудка   делал.   Пациент   вылечился   от

мании самоубийства, жив, вероятно, и по сей день. Так что, - профессор

взглянул на Кривошеина с высоты своей   эрудиции,   -   в   научных   делах

лучше не ориентироваться ни на религиозных фанатиков,   ни   на   мирских

психопатов... Нет, нет! - он поднял руки, увидев в   глазах   Кривошеина

желание возразить. - Хватит спорить. Дерзайте, препятствовать не буду.

Не сомневаюсь,   что   вы   обязательно   попытаетесь   регулировать   обмен

веществ какими-нибудь машинными, электронными способами...

    Вано Александрович посмотрел   на   аспиранта   задумчиво   и   устало,

улыбнулся.

    - Ловить жар-птицу голыми руками - что может быть лучше! Да и цель

святая: человек без   болезней,   без   старости   -   ведь   старость   тоже

приходит   от   нарушения   обмена   веществ...   Лет   двадцать   назад    я,

вероятно, позволил бы и себя зажечь этой идеей.   Но   теперь...   теперь

мне надо делать то, что можно сделать наверняка. Пусть даже это   будут

пилюли...

    Кривошеин свернул на поперечную улицу к Институту   системологии   и

едва не столкнулся с рослым человеком в синем,   не   по   погоде   теплом

плаще. От   неожиданности   с   обоими   случилась   неловкость:   Кривошеин

отступил влево, пропуская встречного, - тот сделал шаг   вправо.   Потом

оба, уступая друг другу дорогу, шагнули в другую   сторону.   Человек   с

изумлением взглянул на Кривошеина и застыл.

    - Прошу прощения, - пробормотал тот и проследовал дальше.

    Улица была тихая, пустынная - Кривошеин вскоре расслышал   шаги   за

спиной, оглянулся: человек в плаще шел на некотором отдалении за   ним.

"Ай да Онисимов! - развеселился аспирант. -   Сыщика   приклеил,   цепкий

мужчина!" Он для пробы ускорил шаг и услышал, как   тот   зачастил.   "Э,

шут с ним! Не хватало мне   еще   заметать   следы".   -   Кривошеин   пошел

спокойно, вразвалочку. Однако спине стало неприятно, мысли вернулись к

действительности.

    "Значит, Валька поставил еще эксперимент - а   может,   и   не   один?

Получилось неудачно: труп, обратившийся в скелет... Но   почему   в   его

дела стала вникать милиция? И где он сам? Дунул, наверно, наш   Валечка

на мотоцикле куда подальше, пока страсти улягутся. А может, все-таки в

лаборатории?"

    Кривошеин   подошел   к   монументальным,   с   чугунными    выкрутасами

воротам института. Прямоугольные каменные тумбы ворот   были   настолько

объемисты, что в левой свободно размещалось бюро пропусков, а в правой

- проходная. Он открыл дверь. Старик Вахтерыч,   древний   страж   науки,

клевал носом за барьерчиком.

    - Добрый вечер! - кивнул ему Кривошеин.

    - Вечир добрый, Валентин Васильевич! - откликнулся Вахтерыч,   явно

не собираясь   проверять   пропуск:   на   проходной   привыкли   к   визитам

заведующего лабораторией новых систем в любое время дня и ночи.

    Кривошеин, войдя в парк, оглянулся: верзила в плаще топтался возле

ворот.   "То-то,   голубчик,   -   наставительно   подумал    Кривошеин.    -

Пропускная система - она себя оправдывает".

    Окна флигеля были   темны.   Возле   двери   во   тьме   краснел   огонек

папиросы. Кривошеин присел под деревьями, пригляделся   и   различил   на

фоне звезд форменную фуражку на голове человека. "Нет, хватит   с   меня

на сегодня милиции. Надо идти   домой..."   -   он   усмехнулся,   поправил

себя: "К нему домой".

    Он повернул в сторону ворот,   но   вспомнил   о   субъекте   в   плаще,

остановился.   "Э,   так   будет   не   по   правилам:   выслеживаемому   идти

навстречу   сыщику.    Пусть    поработает".    Кривошеин    направился     в

противоположный конец парка - туда, где ветви старого дуба нависли над

чугунными копьями изгороди. Спрыгнул с ветви   на   тротуар   и   пошел   в

Академгородок.

    "Все-таки что у него получилось? И кто   этот   парень,   встретивший

меня в аэропорту? Как меня телеграмма сбила с   толку:   принял   его   за

Вальку! Но ведь похож - и очень. Неужели? Валька явно   не   сидел   этот

год сложа руки. Напрасно мы   не   переписывались.   Мелкачи,   ах,   какие

мелкачи:   каждый   стремился   доказать,   что   обойдется   без    другого,

поразить через год при встрече своими результатами! Именно своими! Как

же, высшая форма собственности...   Вот   и   поразили.   Мелкостью   губим

великое   дело.   Мелкостью,   недомыслием,   боязнью...   Надо    было    не

разбегаться в разные стороны, а   с   самого   начала   привлекать   людей,

стоящих и настоящих, как Вано Александрович, например. Да, но тогда   я

его не знал, а попробуй его привлечь теперь, когда он проносится   мимо

и смотрит чертом..."

    ...Все произошло весной, в конце   марта,   когда   Кривошеин   только

начал осваивать управление обменом веществ в себе. Занятый   собой,   он

не замечал примет весны, пока та сама   не   обратила   его   внимание   на

себя: с крыши пятиэтажного здания химкорпуса   на   него   упала   пудовая

сосулька. Пролети она на сантиметр левее   -   и   с   опытами   по   обмену

веществ внутри его организма, равно как и с самим организмом, было   бы

покончено. Но сосулька лишь рассекла правое ухо, переломила ключицу   и

сбила наземь.

    - Ай, беда! Ай, какая беда!.. - придя в   себя,   услышал   он   голос

Андросиашвили. Тот стоял над ним   на   коленях,   ощупывал   его   голову,

расстегивал пальто на груди. - Я этого коменданта убивать   буду,   снег

не чистит! - яростно потряс он кулаком. - Идти   сможете?   -   он   помог

Кривошеину подняться. -   Ничего,   голова   сравнительно   цела,   ключица

страстется за пару недель, могло быть хуже... Держитесь, я отведу   вас

в поликлинику.

    - Спасибо, Вано Александрович, я сам, - максимально бодро   ответил

Кривошеин, хотя в голове гудело, и даже выжал улыбку. - Я дойду, здесь

близко... И быстро, едва   ли   не   бегом   двинулся   вперед.   Ему   сразу

удалось остановить кровь из уха. Но правая рука болталась плетью.

    - Я позвоню им,   чтобы   приготовили   электросшиватель!   -   крикнул

вдогонку профессор. - Может быть, заштопают ухо!

    У себя в комнате Кривошеин перед зеркалом   скрепил   две   половинки

разорванного по хрящу уха клейкой   лентой,   тампоном   стер   запекшуюся

кровь. С этим   он   справился   быстро:   через   десять   минут   на   месте

недавнего разрыва был лишь розоватый шрам   в   капельках   сукровицы,   а

через полчаса исчез и он. А чтобы срастить перебитую ключицу, пришлось

весь вечер лежать на   койке   и   сосредоточенно   командовать   сосудами,

железами,   мышцами.   Кость   содержала   гораздо   меньше   биологического

раствора, чем мягкие ткани.

    Утром он решил пойти на лекцию Андросиашвили. Пришел   в   аудиторию

пораньше, чтобы занять далекое, незаметное место,   и   -   столкнулся   с

профессором: тот указывал студентам, где развесить плакаты.   Кривошеин

попятился, но было поздно.

    - Почему вы здесь? Почему   не   в   клини...   -   Вано   Александрович

осекся, не сводя выпученных глаз с уха   аспиранта   и   с   правой   руки,

которой тот сжимал тетрадь. - Что такое?!

    - А вы говорили: десятки миллионов лет, Вано Александрович,   -   не

удержался Кривошеин. - Все-таки можно не только "зубрежкой".

    - Значит... получается?! - выдохнул Андросиашвили. - Как?!

    Кривошеин закусил губу.

    - М-м-м... позже, Вано Александрович, - неуклюже забормотал он.   -

Мне еще самому надо во всем разобраться...

    - Самому? - поднял брови профессор. - Не   хотите   рассказывать?   -

его лицо стало холодным и высокомерным.   -   Ну,   как   хотите...   прошу

извинить! - и вернулся к столу.

    С этого дня он с ледяной вежливостью кивал аспиранту при   встрече,

но в разговор не вступал. Кривошеин же, чтоб не   так   грызла   совесть,

ушел в экспериментирование над самим собой. Ему   действительно   многое

еще предстояло выяснить.

    "Разве мне не   хотелось   продемонстрировать   открытие   -   пережить

жгучий интерес к нему, восторги, славу... - шагая по каштановой аллее,

оправдывался перед собой и незримым Андросиашвили Кривошеин. - Ведь   в

отличие от психопатов я мог бы все объяснить... Правда, к другим людям

это пока неприменимо, не та у них конституция. Но,   главное,   доказана

возможность, есть знание... Да, но   если   бы   открытие   ограничивалось

лишь   тем,   что   можно   самому   быстро   залечивать    раны,    переломы,

уничтожать в себе болезни! В том и беда, что природа никогда не выдает

ровно столько, сколько нужно для блага людей, -   всегда   либо   больше,

либо меньше. Я получил больше... Я мог бы, наверно, превратить себя   и

в животное, даже в монстра... Это   можно.   Все   можно   -   это-то   и   и

страшно", - Кривошеин вздохнул.

    ...Окно и застекленная дверь   балкона   на   пятом   этаже   сумеречно

светились - похоже, будто горела настольная лампа. "Значит, он дома?!"

Кривошеин поднялся по лестнице,   перед   дверью   квартиры   по   привычке

пошарил по карманам, но вспомнил, что выбросил   ключ   еще   год   назад,

ругнул себя - как было бы эффектно внезапно войти:

    "Ваши документы, гражданин!" Звонка у двери по-прежнему   не   было,

пришлось постучать.

    В ответ послышались быстрые легкие шаги   -   от   них   у   Кривошеина

сильно забилось сердце, - щелкнул замок: в прихожей стояла Лена.

    - Ох, Валька, жив, цел! - она обхватила его   шею   теплыми   руками,

быстро оглядела, погладила волосы, прижалась и расплакалась. -   Валек,

мой родной... а я уж думала... тут такое говорят, такое говорят! Звоню

к тебе   в   лабораторию   -   никто   не   отвечает...   звоню   в   институт,

спрашиваю: где ты, что с тобой? - кладут трубку...   Я   пришла   сюда   -

тебя нет... А мне уже говорили, будто ты... - она всхлипнула   сердито.

- Дураки!

    - Ну, Лен, будет, не   надо...   ну,   что   ты?   -   Кривошеину   очень

захотелось прижать ее к себе, он еле удержал руки.

    Будто и не было ничего:   ни   открытия   N_1,   ни   года   сумасшедшей

напряженной работы в Москве,   где   он   отмел   от   себя   все   давнее...

Кривошеин не раз - для душевного   покоя   -   намеревался   вытравить   из

памяти   образ   Лены.   Он   знал,   как   это   делается:   бросок   крови   с

повышенным содержанием глюкозы в кору   мозга,   небольшие   направленные

окисления в нуклеотидах определенной области - и   информация   стерлась

из нервных клеток навсегда. Но не захотел... или не смог?   "Хотеть"   и

"мочь" - как разграничишь это в себе? И вот сейчас   у   него   на   плече

плачет любимая женщина - плачет от тревоги за него. Ее надо успокоить.

    - Перестань, Лена. Все в порядке, как видишь,   Она   посмотрела   на

него снизу вверх. Глаза были мокрые, радостные и виноватые.

    - Валь...   Ты   не   сердишься   на   меня,   а?   Я   тогда   тебе   такое

наговорила - сама не знаю что, дура просто! Ты обиделся,   да?   Я   тоже

решила, что...   все   кончено,   а   когда   узнала,   что   у   тебя   что-то

случилось... - она подняла брови, - не   смогла.   Вот   прибежала...   Ты

забудь, ладно? Забыли, да?

    - Да, - чистосердечно сказал Кривошеин. - Пошли в комнату.

    - Ох, Валька, ты не представляешь, как я   напугалась,   -   она   все

держала его за плечи, будто боялась отпустить. - И следователь этот...

вопросы всякие!

    - Он и тебя вызывал?

    - Да.

    - Ага, ну конечно: "шерше ля фам"!

    Они вошли в комнату. Здесь   все   было   по-прежнему:   серая   тахта,

дешевый письменный стол, два стула, книжный   шкаф,   заваленный   сверху

журналами до   самого   потолка,   платяной   шкаф   с   привинченным   сбоку

зеркалом. В углу возле двери лежали крест-накрест гантели.

    - Я, тебя дожидаясь, прибрала немного. Пыли нанесло,   балкон   надо

плотно закрывать, когда уходишь... - Лена снова приблизилась к нему. -

Валь, что случилось-то?

    "Если бы я знал!" - вздохнул Кривошеин.

    - Ничего страшного. Так, много шуму...

    - А почему милиция?

    - Милиция? Ну... вызвали, она   и   приехала.   Вызвали   бы   пожарную

команду - приехала бы пожарная команда.

    - Ой,   Валька...   -   она   положила   руки   на    плечи    Кривошеину,

по-девчоночьи сморщила нос. - Ну, почему ты такой?

    - Какой? - спросил тот, чувствуя, что глупеет на глазах.

    - Ну, такой - вроде и взрослый, а несолидный. И я, когда с тобой -

девчонка девчонкой... Валь, а где Виктор, что с ним? Слушай, -   у   нее

испуганно расширились глаза, - это правда, что он шпион?

    - Виктор? Какой еще Виктор?!

    - Да ты что?! Витя Кравец - твой лаборант, племянник троюродный.

    - Племянник... лаборант... - Кривошеин на миг растерялся.   -   Ага,

понял! Вот оно что... Лена всплеснула ладонями.

    - Валька, что с   тобой?   Ты   можешь   рассказать:   что   у   вас   там

случилось?!

    - Прости, Лен... затмение нашло, понимаешь, Ну,   конечно,   Петя...

то есть Витя Кравец,   мой   верный   лаборант,   троюродный   племянник...

очень симпатичный парень, как же... - Женщина   все   смотрела   на   него

большими глазами.   -   Ты   не   удивляйся,   Лен,   это   просто   временное

выпадение памяти, так   всегда   бывает   после...   после   электрического

удара. Пройдет, ничего страшного... Так, говоришь,   уже   пошел   шепот,

что он шпион? Ох, эта Академия наук!

    - Значит,   правда,   что   у    тебя    в    лаборатории    произошла...

катастрофа?! Ну почему, почему ты все от меня скрываешь? Ведь   ты   мог

там... - она прикрыла себе рот ладонью, - нет!

    - Перестань, ради бога! - раздраженно сказал Кривошеин. Он отошел,

сел на стул. - Мог - не мог,   было   -   не   было!   Как   видишь,   все   в

порядке. ("Хотел бы я, чтобы оказалось именно так!") Не могу я   ничего

рассказывать, пока сам не разберусь во всем как следует... И вообще, -

он решил   перейти   в   нападение,   -   что   ты   переживаешь?   Ну,   одним

Кривошеиным на свете больше, одним меньше - велика беда!   Ты   молодая,

красивая,   бездетная   -   найдешь   себе   другого,   получше,   чем   такой

стареющий барбос, как я. Взять того же Петю... Витю Кравца:   чем   тебе

не пара?

    - Опять ты об этом? - она улыбнулась, зашла сзади, положила голову

Кривошеина себе на грудь. - Ну, зачем ты все Витя да Витя? Да не нужен

он мне. Пусть он какой ни есть красавец - он не ты, понимаешь? И   все.

И другие не ты. Теперь я это точно знаю.

    - Гм?! - Кривошеин распрямился.

    - Ну, что "гм"! Ревнюга, глупый! Не сидела же я   все   вечера   дома

одна   монашкой.   Приглашали,   интересно   ухаживали,    даже    объясняли

серьезность намерений... И все равно какие-то они не такие! - голос ее

ликовал. - Не такие, как ты, - и все! Я все равно бы к тебе пришла...

    Кривошеин чувствовал затылком тепло   ее   тела,   чувствовал   мягкие

ладони на своих глазах в испытывал ни с чем не   сравнимое   блаженство.

"Вот так бы сидеть-сидеть: просто я пришел с работы усталый   -   и   она

здесь... и ничего   такого   не   было...   Как   ничего   не   было?!   -   он

напрягся. - Все было! Здесь у них   случилось   что-то   серьезное.   А   я

сижу, краду ее ласку!" Он освободился, встал.

    - Ну ладно, Лен. Ты извини, я   не   пойду   тебя   провожать.   Посижу

немного да лягу   спать.   Мне   не   очень   хорошо   после...   после   этой

передряги.

    - Так я останусь?

    Это был полувопрос, полуутверждение. На секунду Кривошеина одолела

яростная ревность. "Я останусь?" - говорила она -   и   он,   разумеется,

соглашался. Или сам   говорил:   "Оставайся   сегодня,   Ленок"   -   и   она

оставалась...

    - Нет, Лен, ты иди, - он криво усмехнулся.

    - Значит, все-таки злишься за то, да? - она с упреком взглянула на

него, рассердилась. - Дурак ты, Валька! Дурак набитый, ну   тебя!   -   и

повернулась к двери.

    Кривошеин стоял посреди комнаты, слушал: щелкнул   замок,   каблучки

Лены застучали по лестнице... Хлопнула   дверь   подъезда...   Быстрые   и

легкие шаги по асфальту. Он   бросился   на   балкон,   чтобы   позвать,   -

вечерний   ветерок   отрезвил   его.   "Ну   вот,   увидел   -   и    разомлел!

Интересно, что же она ему наговорила? Ладно, к чертям эти прошлогодние

переживания! - он вернулся в комнату. - Надо выяснить, в   чем   дело...

Стоп! У него должен быть дневник. Конечно!"

    Кривошеин   выдвигал   ящики   в   тумбах   стола,   выбрасывал   на   пол

журналы, папки, скоросшиватели, бегло просматривал тетради. "Не то, не

то..." На дне   нижнего   ящика   он   увидел   магнитофонную   катушку,   на

четверть заполненную лентой, и на минуту   забыл   о   поисках:   снял   со

шкафа портативный магнитофон,   стер   с   него   пыль,   вставил   катушку,

включил "воспроизведение".

    - По праву первооткрывателей, - после   непродолжительного   шипения

сказал в динамиках магнитофона хрипловатый голос, небрежно выговаривая

окончания слов, - мы берем на себя ответственность за   исследование   и

использование открытия под названием...

    - ..."Искусственный биологический синтез информации",   -   деловито

вставил другой (хотя и точно такой же) голос. - Не очень   благозвучно,

но зато по существу.

    - Идет...   "Искусственный   биологический   синтез   информации".   Мы

понимаем, что это открытие затрагивает   жизнь   человека,   как   никакое

другое, и может стать либо   величайшей   опасностью,   либо   благом   для

человечества. Мы обязуемся сделать   все,   что   в   наших   силах,   чтобы

применить это открытие для улучшения жизни людей...

    - Мы обязуемся: пока не исследуем все возможности открытия...

    - ...и пока нам не станет ясно, как   использовать   его   на   пользу

людям с абсолютной надежностью...

    - ...мы не передадим его в другие руки...

    - ...и не опубликуем сведения   о   нем.   Кривошеин   стоял,   прикрыв

глаза. Он будто перенесся в ту майскую   ночь,   когда   они   давали   эту

клятву.

    - Мы клянемся: не отдать наше открытие ни за благополучие,   ни   за

славу, ни за   бессмертие,   пока   не   будем   уверены,   что   его   нельзя

обратить во вред людям. Мы скорее уничтожим нашу работу, чем   допустим

это.

    - Мы клянемся! - чуть вразнобой произнесли оба голоса хором. Лента

кончилась.

    "Горячие мы были тогда... Так, дневник   должен   быть   поблизости".

Кривошеин опять нырнул в тумбу, пошарил в нижнем ящике и через секунду

держал в руках   тетрадь   в   желтом   картонном   переплете,   обширную   и

толстую, как книга. На обложке ничего написано   не   было,   но   тем   не

менее Кривошеин сразу убедился, что нашел то, что   искал:   год   назад,

приехав   в   Москву,   он   купил   себе   точно   такую   тетрадь   в   желтом

переплете, чтобы вести дневник.

    Он сел за стол, пристроил   поудобнее   лампу,   закурил   сигарету   и

раскрыл тетрадь.

                             ЧАСТЬ ВТОРАЯ

                            Открытие себя

                   (О зауряде который многое смог)

                             Глава первая

                           Относительность   знаний   -   великая    вещь.

                        Утверждение "2 плюс 2 равно   13"   относительно

                        ближе к истине, чем "2 плюс 2 равно 41". Можно

                        даже сказать, что переход к первому от второго

                        есть проявление творческой зрелости,   научного

                         мужества и неслыханный прогресс науки   -   если

                        не знать, что 2 плюс 2 равно четырем.

                           В арифметике   мы   это   знаем,   но   ликовать

                        рано. Например, в физике 2 плюс 2   оказывается

                        меньше четырех - на деффект массы. А   в   таких

                        тонких науках, как социология или этика, - так

                        там не то что 2 плюс 2, но даже 1 плюс 1 - это

                         то ли будущая семья,   то   ли   сговор   с   целью

                        ограбления банка.

                                         К. Прутков-инженер, мысль N_5

    "22 мая. Сегодня я проводил его на поезд. В   вокзальном   ресторане

посетители разглядывали двух взрослых   близнецов.   Я   чувствовал   себя

неуютно. Он благодушествовал.

    - Помнишь, пятнадцать лет назад я... -   собственно,   ты   -   уезжал

штурмовать экзамены в физико-технический?   Все   было   так   же:   полоса

отчуждения, свобода, неизвестность...

    Я помнил. Да,   было   так   же.   Тот   самый   официант   с   выражением

хронического   недовольства    жизнью    на    толстом    лице    обслуживал

вырвавшихся на волю десятиклассников.   Тогда   нам   казалось,   что   все

впереди;   так   оно   и   было.   Теперь   и,   позади   немало   всякого:    и

радостного, и серенького, и   такого,   что   оглянуться   боязно,   а   все

кажется: самое лучшее, самое интересное впереди.

    Тогда пили наидешевейший   портвейн.   Теперь   официант   принес   нам

"КВВК". Выпили по рюмке.

    В ресторане было суетно, шумно. Люди торопливо ели и пили.

    - Смотри, - оживился дубль, - вон мамаша   кормит   двух   близнецов.

Привет, коллеги! У, какие глазенки... Какими они станут, а?   Пока   что

их опекает мама   -   и   они   вон   даже   кашей   ухитрились   перемазаться

одинаково. Но через пару   лет   за   них   возьмется   другая   хлопотливая

мамаша - Жизнь. Один, скажем, ухватит курицу   за   хвост,   выдерет   все

перья - первый   набор   неповторимых   впечатлений,   поскольку   на   долю

другого перьев не останется. Зато другой заблудится со страшным   ревом

в магазине - опять свое, индивидуальное. Еще через   год   мама   устроит

ему выволочку за варенье, которое слопал не   он.   Опять   разное:   один

познает первую в жизни несправедливость, другой -   безнаказанность   за

проступок... Ох, мамаша, смотрите:   если   так   пойдет,   то   из   одного

вырастет запуганный неудачник, а из второго -   ловчила,   которому   все

сходит с рук. Наплачетесь, мамаша... Вот   и   мы   с   тобой   вроде   этих

близнецов.

    - Ну, нас неправедная трепка с пути не собьет - не тот возраст.

    - Выпьем за это!

    Объявили посадку. Мы вышли на перрон. Он разглагольствовал:

    - А интересно, как теперь быть с железобетонным тезисом: "Кому что

на роду написано, то и будет"? Допустим, тебе   было   что-то   "на   роду

написано" - в частности, однозначное перемещение в пространстве   и   во

времени,   продвижение    по    службе    и    так    далее.    И    вдруг    -

трибле-трабле-бумс! - Кривошеиных двое. И они   ведут   разную   жизнь   в

разных городах. Как теперь насчет божественной   программы   жизни?   Или

бог писал ее в двух вариантах? А если нас станет десять? А не   захотим

- и не станет...

    Словом,   мы   оба   прикидывались,   что    происходит    обыкновенное:

"Провожающие, проверьте, не остались ли   у   вас   билеты   отъезжающих!"

Билеты не остались. Поезд увез его в Москву.

    Договорились писать друг другу по необходимости   (могу   биться   об

заклад, он такую необходимость ощутит не скоро),   встретиться   в   июле

следующего года. Этот год мы будем наступать на работу с двух   сторон:

он от биологии, я от системологии. Ну-ну...

    Когда поезд ушел, я почувствовал, что мне его   будет   не   хватать.

Видимо, потому, что впервые я был с другим   человеком,   как...   как   с

самим собой, иначе не скажешь. Даже между мной и   Ленкой   всегда   есть

недосказанное, непонятное, чисто личное. А с ним... впрочем, и с ним у

нас тоже кое-что накопилось за месяц совместной жизни.   Занятная   она,

эта хлопотливая мамаша Жизнь!

    Я размяк от коньяка и, возвращаясь   с   вокзала,   вовсю   глазел   на

жизнь, на людей. Женщины с озабоченными   лицами   заходят   в   магазины.

Парни везут на мотоциклах прижимающихся девушек.   У   газетных   киосков

выстраиваются    очереди    -    вот-вот    подвезут    "Вечерку"...    Лица

человеческие - какие они все разные, какие понятные и   непонятные!   Не

могу объяснить как это выходив но о многих я будто что-то знаю: уголки

рта, резкие или мелкие морщины,   складки   на   шее,   ямочки   щек,   угол

челюсти, посадка головы и глаза - особенно   глаза!   -   все   это   знаки

дословесной информации. Наверно, от тех   времен,   когда   все   мы   были

обезьянами.

    Еще недавно я всего этого просто не замечал. Не замечал, например,

что люди, стоящие в очереди,   некрасивы.   Банальность   и   пустяковость

такого занятия, опасение, что не хватит, что кто-то проворный пролезет

вперед, накладывают скверный отпечаток на их лица. И пьяные некрасивы,

и скандалящие.

    Зато поглядите на девушку, влюбленно   смеющуюся   шутке   парня.   На

мать,   кормящую   грудью.   На   мастера,   делающего   тонкую   работу.   На

размышляющего о чем-то хорошем человека... Они   красивы,   несмотря   на

неуместные прыщики, складки, морщины.

    Я никогда не понимал красоты животных. По-моему,   красивым   бывает

только человек - и то лишь когда он человек.

    Вот ведомый мамой малыш загляделся на меня, как на чудо, шлепнулся

и заревел, обижаясь на земное тяготение. Мама, натурально, добавила от

себя... Зря пострадал пацан: какое я чудо? Так, толстеющий   мужчина   с

сутулой спиной и банальной физиономией.

    А может, прав малыш: я действительно   чудо?   И   каждый   человек   -

чудо?

    Что мы знаем о людях? Что я   знаю   о   себе   самом?   В   задаче   под

названием "жизнь" люди - это то, что дано и не требуется доказать.   Но

каждый, оперируя с исходными   данными,   доказывает   что-то   свое.   Вот

дубль, например. Он уехал - это и неожиданно и логично...

    Впрочем, стоп! Если уж начинать, то с самого начала.

    Смешно вспомнить... В сущности, мои намерения были самые   простые:

сделать диссертацию.

    Но строить нечто посредственное и компилятивное (в духе, например,

предложенной мне моим бывшим шефом   профессором   Вольтамперновым   темы

"Некоторые особенности проектирования диодных систем памяти")   было   и

скучно и противно. Все-таки я   живой   человек   -   хочется,   чтоб   была

нерешенная проблема, чтоб влезть ей в   душу,   с   помощью   рассуждений,

машин и приборов допросить природу с пристрастием. И добыть   то,   чего

еще никто не знал. Или выдумать то, до чего   никто   еще   на   дошел.   И

чтобы на защите задавали вопросы, на которые было бы приятно отвечать.

И чтоб потом знакомые сказали: "Ну, ты дал? Молоток!"

    Тем более что я могу.   На   людях   это   объявлять   не   стоит,   а   в

дневнике    можно:    могу.    Пять    изобретений    и    две    законченные

исследовательские работы тому подтверждение. Да и это   открытие...   э,

нет. Кривошеин, не торопись причислять его   к   своим   интеллектуальным

заслугам! Здесь ты запутался и до сих пор не можешь распутаться.

    Словом, это брожение души и толкнуло меня в дебри того направления

мировой системологии, где основным оператором является не формула,   не

алгоритм, даже не рецепт, а случай.

    Мы - по ограниченности ума   своего   -   обожаем   противопоставлять:

физиков - лирикам, волну - частице,   растения   -   животным,   машины   -

людям... Но в жизни и в природе все это не противостоит,   а   дополняет

друг друга. Точно так же логика и случай взаимно дополняют друг   друга

в   познании,   в   поисках   решений.   Можно   найти   (и   находят)   немало

недоказанного,    произвольного    в    математических     и     логических

построениях;   можно   найти   и   логичные   закономерности   в    случайных

событиях.

    Например, идейный враг случайного поиска доктор   технических   наук

Вольтампернов никогда не упускал случая отбиться от моего   предложения

(заняться в отделе моделированием случайных процессов)   остротой:   "Но

это же будет, тэк-скэать, моделирование на кофейной гуще!" Это   ли   не

лучшая иллюстрация такой дополнительности!

    А возразить было трудно. Достижений в этом направлении было   мало,

многие работы оканчивались неудачами, а идеи... идеи   не   доходили.   В

нашем отделе, как на ковбойском Западе, верили лишь в голые факты.

    Я уже подумывал по   примеру   Валерки   Иванова,   моего   товарища   и

бывшего   начальника    лаборатории,    расплеваться    с    институтом    и

перебраться в другой город.   Но   -   вот   он,   случай-кореш!   -   вполне

причинно строители   не   сдали   новый   корпус,   столь   же   причинно   не

истрачены   деньги   по   причинно   обоснованным   статьям    институтского

бюджета, и Аркадий   Аркадьевич   объявляет   "конкурс"   на   расходование

восьмидесяти тысяч   рублей   под   идею.   Уверен,   что   тут   самый   ярый

защитник детерминизма постарался бы не оплошать.

    Идея к тому времени у   меня   очертилась:   исследовать,   как   будет

вести себя электронная машина, если   ее   "питать"   не   разжеванной   до

двоичных чисел программой, а обычной - осмысленной   и   произвольной   -

информацией.    Именно    так.    По    программам-то    она    работает    с

восхитительным   для   корреспондентов   блеском.   ("Новый   успех   науки:

машина   проектирует   цех   за   три   минуты!"   -   ведь   программисты   по

скромности своей обычно умалчивают, сколько месяцев они   готовили   это

"трехминутное" решение.)

    Что и говорить, мой замысел в элементарном исполнении   представлял

очевидный для каждого грамотного системолога собачий   бред:   никак   не

будет машина себя вести, остановится - и все! Но я и не рассчитывал на

элементарное исполнение.

    ...Истратить за пять недель до конца бюджетного   года   восемьдесят

тысяч на оснащение   лаборатории   даже   такого   вольного   профиля,   как

случайный   поиск,   -   дело   серьезное;   недаром   снабженческий    гений

институтского масштаба Альтер Абрамович до   сих   пор   проникновенно   и

уважительно жмет мне руку при встречах.   Впрочем,   снабженцу   не   дано

понять, что идея и нестерпимое желание выйти   на   оперативный   простор

могут творить чудеса.

    Итак, ситуация такая: деньги есть - ничего нет. Строителям на   то,

чтобы они в лучшем виде сдали флигель-мастерскую, - пять   тысяч.   (Они

меня хотели качать: "Милый! План закроем, премию   получим...   даешь!")

Универсальная вычислительная машина дискретного действия ЦВМ-12 -   еще

тринадцать    тысяч.    Всевозможные    датчики    информации:    микрофоны

пьезоэлектрические,   щупы   тензометрические   гибкие,    фототранзисторы

германиевые,      газоанализаторы,      термисторы,      комплект      для

электромагнитного считывания биопотенциалов мозга с системой СЭД-1   на

четыре    тысячи    микроэлектродов,     пульсометры,     влагоанализаторы

полупроводниковые, матрицы "читающие" фотоэлементные...   словом,   все,

что    превращает    звуки,    изображения,    запахи,    малые    давления,

температуру, колебания погоды и даже   движения   души   в   электрические

импульсы, - еще девять тысяч. На четыре   тысячи   я   накупил   реактивов

разных, лабораторного стекла, химической оснастки всякой - из   смутных

соображений применить и хемотронику, о которой   я   что-то   слышал.   (А

если уж совсем откровенно, то потому, что   это   легко   было   купить   в

магазине   по   безналичному   расчету.   Вряд   ли   надо   упоминать,    что

наличными из этих восьмидесяти тысяч я не потратил ни рубля.)

    Все это годилось, но не хватало   стержня   эксперимента.   Я   хорошо

представлял, что нужно: коммутирующее   устройство,   которое   могло   бы

переключать и комбинировать случайные сигналы от датчиков, чтобы потом

передать их "разумной" машине - этакий кусочек "электронного мозга"   с

произвольной схемой соединений нескольких десятков тысяч переключающих

ячеек... В магазине такое не купишь даже   по   безналичному   расчету   -

нет. Накупить деталей, из которых строят   обычные   электронные   машины

(диоды, триоды,   сопротивления,   конденсаторы   и   пр.),   да   заказать?

Долго, а то и вовсе нереально: ведь для   заказа   надо   дать   подробную

схему, а в таком устройстве б принципе   не   должно   быть   определенной

схемы. Вот уж действительно: пойди туда - не знаю куда, найди то -   не

знаю что!

    И снова случай-друг подарил мне это "не   знаю   что"   и   -   Лену...

Впрочем, стоп! - здесь я не согласен списывать все на удачу. Встреча с

Леной - это, конечно, подарок судьбы в чистом виде.   Но   что   касается

кристаллоблока... ведь если думаешь о чем-то днями и ночами, то всегда

что-нибудь да придумаешь, найдешь, заметишь.

    Словом, ситуация такая: до конца года три недели, "не освоены" еще

пятьдесят тысяч, видов найти коммутирующее устройство никаких, и я еду

в троллейбусе.

    - Накупили на пятьдесят тысяч твердых схем,   а   потом   выясняется,

что они не проходят по ОТУ!   -   возмущалась   впереди   меня   женщина   в

коричневой шубке, обращаясь к соседке. - На что это похоже?

    - С ума сойти, - ответствовала та.

    - Теперь Пшембаков валит все на отдел снабжения. Но ведь заказывал

их он сам!

    - Вы поду-у-умайте!

    Слова "пятьдесят тысяч" и "твердые схемы" меня насторожили.

    - Простите, а какие именно схемы? Женщина повернула ко   мне   лицо,

такое красивое и сердитое, что я даже оробел.

     - "Не-или" и триггеры! - сгоряча ответила она.

    - И какие параметры?

    - Низковольт...   простите,   а   почему   вы    вмешиваетесь    в    наш

разговор?!

    Так я познакомился   с   инженером   соседнего   КБ   Еленой   Ивановной

Коломиец.   На   следующий   день   инженер   Коломиец   заказала    ведущему

инженеру Кривошеину пропуск в свой отдел. "Благодетель!   Спаситель!   -

раскинул объятия начальник отдела Жалбек Балбекович   Пшембаков,   когда

инженер Коломиец представила меня и объяснила, что я могу   выкупить   у

КБ злосчастные твердые схемы. Но я согласился   облагодетельствовать   и

спасти Жалбека Балбековича на таких условиях: а) все   38   тысяч   ячеек

будут установлены на панелях согласно прилагаемому эскизу, б)   связаны

шинами питания, в) от каждой ячейки выведены   провода   и   г)   все   это

должно быть сделано до конца года.

    - Производственные мощности у вас большие, вам это нетрудно.

    - За те же деньги?! Но ведь сами ячейки стоят пятьдесят тысяч!

    - Да, но ведь они оказались не по ОТУ. Уцените.

    - Бай ты, а не благодетель,   -   грустно   сказал   Жалбек   и   махнул

рукой. - Оформляйте, Елена Ивановна, пустим как наш заказ.   И   вообще,

возлагаю это дело на вас.

    Да благословит аллах имя твое, Жалбек Пшембаков!   ...Я   и   по   сей

день подозреваю, что покорил Лену не своими достоинствами, а тем, что,

когда все ячейки были собраны на   панелях   и   грани   микроэлектронного

куба   представляли   собою   нивы    разноцветных    проволочек,    на    ее

растерянный вопрос: "А как же теперь их соединять?" - лихо ответил:

    - А как хотите! Синие с красными - и чтоб было приятно для глаз.

    Женщины уважают безрассудность.

    Вот так все и получилось.   Все-таки   случай   -   он   свое   действие

оказывает...

    (Ох,   похоже,   что   у   меня   за   время   этой   работы   выработалось

преклонение перед случаем! Фанатизм новообращенного... Ведь   раньше   я

был, если честно   сказать,   байбак   байбаком,   проповедовал   житейское

смирение перед "несчастливым" случаем (ничего,   мол,   не   попишешь)   и

презрение к   упущенному   "счастливому"   (ну   и   пусть...);   за   такими

высказываниями, если разобраться, всегда прячутся наша душевная лень и

нерасторопность. Теперь же я стал понимать важное свойство случая -   в

жизни или в науке, все равно: его одной   рассудочностью   не   возьмешь.

Работа с   ним   требует   от   человека   быстроты   и   цепкости   мышления,

инициативы, готовности перестроить свои планы... Но преклоняться перед

ним столь же глупо, как и презирать его. Случай не враг и не друг,   не

бог и не дьявол; он - случай,   неожиданный   факт,   этим   все   сказано.

Овладеть им или упустить его - зависит от человека. А те, кто верит   в

везение и судьбу, пусть покупают лотерейные билеты!)

    - Все-таки "лаборатория   случайных   поисков"   -   слишком   одиозное

название,   -   сказал   Аркадий    Аркадьевич,    подписывая    приказ    об

образовании неструктурной лаборатории и назначении   ведущего   инженера

Кривошеина ее   заведующим   с   возложением   на   такового   материальной,

противопожарной и прочих ответственностей. - Не   следует   давать   пищу

анекдотам. Назовем осторожней, скажем, "лаборатория новых   систем".   А

там посмотрим.

    Это означало, что сотворение   диссертации   по-прежнему   оставалось

для меня "проблемой N_I". Иначе - "там посмотрим"... Проблема   эта   не

решена мною и по сей день".

                             Глава вторая

                           Если   распознающая   машина    -    персептрон

                        рисунок слона отзывается сигналом   "мура",   на

                        изображение   верблюда   -   тоже   "мура"   и    на

                        портрет видного ученого -   опять-таки   "мура",

                        это    не    обязательно    означает,    что    она

                        неисправна. Она может быть   просто   философски

                        настроена.

                                        К. Прутков-инженер, мысль N_30

    "Конечно, я мечтал - для души, чтоб работалось веселее. Да   и   как

не    мечтать,    когда    властитель    умов    в    кибернетике,      доктор

нейрофизиологии Уолтер   Росс   Эшби   выдает   идеи   одна   завлекательнее

другой! Случайные   процессы   как   источник   развития   и   гибели   любых

систем...   Усиление   умственных   способностей   людей   и   машин    путем

отделения в случайных высказываниях ценных мыслей от вздора и сбоев...

И наконец, шум как сырье для выработки информации - да, да, тот "белый

шум",   та   досадная   помеха,   на   устранение   которой    из    схем    на

полупроводниках лично я потратил не один год работы и не одну идею!

     Вообще-то, если разобраться,   основоположником   этого   направления

надо считать не доктора У. Р. Эшби, а   того   ныне   забытого   режиссера

Большого театра в Москве, который первым (для создания грозного ропота

народа в "Борисе Годунове") приказал каждому статисту   повторять   свой

домашний адрес и номер телефона. Только Эшби предложил решить обратную

задачу. Берем шум - шум прибоя, шипение угольного порошка в   микрофоне

под током, какой угодно, - подаем его на вход некоего   устройства.   Из

шумового   хаоса   выделяем   самые   крупные   "всплески"    -    получается

последовательность импульсов. А   последовательность   импульсов   -   это

двоичные числа. А двоичные числа можно перевести в десятичные числа. А

десятичные числа - это номера: например, номера слов   из   словаря   для

машинного перевода. А набор слов - это фразы. Правда, пока еще   всякие

фразы: ложные, истинные, абракадабра - информационное   "сырье".   Но   в

следующем   каскаде   устройства   встречаются   два   потока    информации:

известная людям   и   это   "сырье".   Операции   сравнения,   совпадения   и

несовпадения   -   и   все   бессмысленное   отфильтровывается,    банальное

взаимно вычитается. И выделяются оригинальные новые мысли, несделанные

открытия и   изобретения,   произведения   еще   не   родившихся   поэтов   и

прозаиков, высказывания философов будущего... уфф! Машина-мыслитель!

    Правда, почтенный доктор не рассказал, как это чудо сделать, - его

идея воплощена пока только   в   квадратики,   соединенные   стрелками   на

листе бумаги. Вообще вопрос "как сделать?" не в почете у академических

мыслителей.    "Если    абстрагироваться    от    трудностей    технической

реализации, то в принципе можно представить..."   Но   как   мне   от   них

абстрагироваться?

    Ну, да что ныть! На то я и экспериментатор, чтобы проверять   идеи.

На то у меня и лаборатория: стены благоухают свежей масляной   краской,

коричневый линолеум еще   не   затоптан,   шумит   воздуходувка,   в   шкафу

сверкают посуда и банки с   реактивами,   на   монтажном   стеллаже   лежат

новенькие инструменты,   бухты   разноцветных   проводов   и   паяльники   с

красными,   еще   не   покрытыми   окалиной   жалами.   На   столах   лоснятся

зализанными пластмассовыми углами приборы - и стрелки   в   них   еще   не

погнуты, шкалы не запылены. В книжном шкафу   выстроились   справочники,

учебники, монографии. А посередине комнаты высятся в освещении низкого

январского солнца параллелепипеды ЦВМ-12 - цифропечатающих   автоматов,

ажурный и пестрый   от   проводов   куб   кристаллоблока.   Все   новенькое,

незахватанное,   без   царапин,   все   излучает    мудрую,    выпестованную

поколениями мастеров и инженеров рациональную красоту.

    Как тут не размечтаться? А вдруг получится?! Впрочем, для   себя   я

мечтал более   смиренно:   не   о   сверхмашине,   которая   окажется   умнее

человека (эта идея мне вообще не по душе, хоть я и системотехник), а о

машине, которая будет понимать человека, чтобы лучше делать свое дело.

Тогда мне эта идея казалась доступной. В самом деле,   если   машина   от

всего того, что я ей буду говорить, показывать и так далее,   обнаружит

определенное поведение, то проблема исчерпана.   Это   значит,   что   она

через свои датчики стала видеть, слышать, обонять в ясном человеческом

смысле этих слов, без кавычек и оговорок.   А   ее   поведение   при   этом

можно приспособить для любых дел и задач - на то она   и   универсальная

вычислительная машина.

    Да, тогда, в январе, мне это казалось доступным   и   простым;   море

было по колено... Ох, эта вдохновляющая сила приборов!   Фантастические

зеленые петли на экранах, уверенно-сдержанное гудение трансформаторов,

непреложные перещелки реле, вспышки   сигнальных   лампочек   на   пульте,

точные движения стрелок...   Кажется,   что   все   измеришь,   постигнешь,

сделаешь, и   даже   обыкновенный   микроскоп   внушает   уверенность,   что

сейчас (при увеличении 400 и в дважды   поляризованном   свете)   увидишь

то, что еще никто не видел!

    Да что говорить... Какой исследователь   не   мечтал   перед   началом

новой работы, не примерялся мыслью   и   воображением   к   самым   высоким

проблемам?   Какой   исследователь   не   испытывал   того   всесокрушающего

нетерпения, когда стремишься -   скорей!   скорей!   -   закончить   нудную

подготовительную работу -   скорей!   скорей!   -   собрать   схему   опыта,

подвести питание и начать!

    А   потом...   потом   ежедневные   лабораторные   заботы,    ежедневные

ошибки, ежедневные неудачи вышибают дух из твоих мечтаний. И   согласен

уже на что-нибудь, лишь бы не зря работать.

    Так получилось и у меня.

    Описывать неудачи - все равно что переживать   их   заново.   Поэтому

буду краток. Значит, схема опыта такая: к входам   ЦВМ-12   подсоединяем

кристаллоблок о 88 тысячах ячеек, а к   входам   кристаллоблока   -   весь

прочий инвентарь: микрофоны, датчики запахов, влажности,   температуры,

тензометрические щупы, фотоматрицы   с   фокусирующей   насадкой,   "шапку

Мономаха" для считывания биотоков мозга. Источник внешней информации -

это я сам, то есть нечто двигающееся, звучащее, меняющее формы и   свои

координаты   в   пространстве,   обладающее    температурой    и    нервными

потенциалами. Можно   увидеть,   услышать,   потрогать   щупами,   измерить

температуру и давление крови, проанализировать   запах   изо   рта,   даже

залезть в душу и в мысли -   пожалуйста!   Сигналы   от   датчиков   должны

поступать   в   кристаллоблок,   возбуждать   там    различные    ячейки    -

кристаллоблок формирует и "упаковывает" сигналы в логичные   комбинации

для ЦВМ-12 - она расправляется с ними,   как   с   обычными   задачами,   и

выдает на выходе нечто осмысленное. Чтобы ей это легче было делать,   я

ввел в память машины все числа-слова из словаря машинного перевода   от

"А" до "Я".

    И... ничего. Сельсин-моторчики, тонко подвывая,   водили   щупами   и

объективами, когда я перемещался по комнате. Контрольные   осциллографы

показывали вереницу импульсов, которые проскакивали от   кристаллоблока

к машине. Ток протекал. Лампочки мигали. Но в течение   первого   месяца

рычажки   цифропечатающего   автомата   ни   разу   не    дернулись,    чтобы

отстучать на перфоленте хоть один знак.

    Я утыкал кристаллоблок всеми   датчиками.   Я   пел   и   читал   стихи,

жестикулировал,   бегал   и   прыгал   перед   объективами;   раздевался    и

одевался, давал себя ощупывать (брр-р! -   эти   холодные   прикосновения

щупов...). Я надевал "шапку   Мономаха"   и   -   о   господи!   -   старался

"внушить"... Я был согласен на любую абракадабру.

    Но ЦВМ-12 не могла выдать абракадабру, не так она   устроена.   Если

задача имеет решение -   она   решает,   нет   -   останавливается.   И   она

останавливалась. Судя по мерцанию лампочек на   пульте,   в   ней   что-то

переключалось, но каждые пять-шесть минут вспыхивал сигнал   "стоп",   я

нажимал кнопку сброса информации. Все начиналось сначала.

    Наконец я принялся рассуждать.   Машина   не   могла   не   производить

арифметических и логических операций с импульсами от кристаллоблока   -

иначе что же ей еще делать? Значит, и после этих   операций   информация

получается настолько   сырой   и   противоречивой,   что   машина,   образно

говоря, не может свести логические концы с концами - и   стоп!   Значит,

одного цикла вычислений в машине просто мало. Значит... и   здесь   мне,

как всегда в подобных случаях,   стало   неловко   перед   собой,   что   не

додумался сразу, - значит,   надо   организовать   обратную   связь   между

машиной (от тех ее блоков, где еще бродят импульсы) и кристаллоблоком!

Ну, конечно: тогда сырая информация из ЦВМ-12 вернется на входы   этого

хитрого куба, переработается там еще раз, пойдет в машину и так далее,

до полной ясности.

    Я   воспрянул:   ну,   теперь!..   Далее   можно   абстрагироваться    от

воспоминаний о том, как   сгорели   полторы   сотни   логических   ячеек   и

десяток матриц в машине из-за того, что не были согласованы режимы ЦВМ

и кристаллоблока (дым, вонь, транзисторы палят, как патроны в печке, а

я, вместо того чтобы вырубить напряжение   на   щите,   хватаю   со   стены

огнетушитель), как я добывал   новые   ячейки,   паял   переходные   схемы,

заново подгонял режимы всех блоков - трудности технической реализации,

о чем разговор. Главное - дело сдвинулось с места!

    15 февраля в лаборатории раздался долгожданный   перестук:   автомат

отбил на перфоленте   строчку   чисел!   Вот   она,   первая   фраза   машины

(прежде чем расшифровать ее, я ходил вокруг стола,   на   котором   лежал

клочок ленты, курил и опустошенно как-то улыбался: машина начала вести

себя...): "Память 107 бит".

    Это было не то, что я ждал. Поэтому я не сразу понял,   что   машина

"желает" (не могу все же писать такое слово   без   кавычек!)   увеличить

объем памяти.

    Собственно говоря, все было логично: поступает сложная информация,

ее необходимо куда-то девать, а блоки   памяти   уже   забиты.   Увеличить

объем памяти! Обычная задача на конструирование машин.

    Если бы не уважение Альтера Абрамовича, просьба машины осталась бы

без последствий. Но он выдал мне три куба магнитной   памяти   и   два   -

сегнетоэлектрической. И все пошло в дело: спустя несколько дней ЦВМ-12

повторила   требование,   потом   еще   и   еще...   У   машины    прорезались

серьезные запросы...

    Что я тогда чувствовал? Удовлетворение: наконец что-то получается!

Примерял результат   к   будущей   диссертации.   Несколько   смущало,   что

машина работает лишь "на себя".

    Затем машина начала конструировать себя! В сущности,   и   это   было

логично; сложную   информацию   и   перерабатывать   надо   более   сложными

схемами, чем стандартные блоки ЦВМ-12.

    Работы у меня прибавилось. Печатающий автомат   выстукивал   коды   и

номера логических ячеек, сообщал, куда и как следует их   подсоединить.

Поначалу машину удовлетворяли   типовые   ячейки.   Я   монтировал   их   на

дополнительной панели.

    (Только сейчас начинаю понимать: именно   тогда   я   допустил,   если

судить с академических   позиций,   крупную   методологическую   ошибку   в

работе. Мне следовало на этом остановиться и   проанализировать,   какие

схемы   и   какую   логику   строит   для   себя   мой   комплекс:   датчики   -

кристаллоблок - ЦВМ-12 с усиленной памятью. И, только разобравшись   во

всем, двигаться дальше... Да и то сказать: машина, конструирующая себя

без заданной программы, - это же сенсационная диссертация! Если хорошо

подать, мог бы прямо на докторскую защититься.

    Но разобрало любопытство. Комплекс явно стремился развиваться.   Но

зачем? Чтобы понимать человека? Непохоже: машину пока явно устраивало,

что я понимаю ее, прилежно выполняю заказы... Люди делают   машины   для

своих целей. Но у машины-то какие могут быть цели?! Или это не цель, а

некий   первородный   "инстинкт-    накопления",    который,    начиная    с

определенной сложности,   присущ   всем   системам,   будь   то   червь   или

электронная машина? И до каких пределов развития дойдет комплекс?

    Именно тогда я выпустил вожжи из рук - и до сих пор не знаю: плохо

или хорошо я сделал...)

    В середине марта машина, видимо, усвоив с помощью "шапки Мономаха"

сведения   о   новинках   электроники,   стала   запрашивать    криозары    и

криотроны, туннельные транзисторы,   пленочные   схемы,   микроматрицы...

Мне стало вовсе не до анализа:   я   рыскал   по   институту   и   по   всему

городу, интриговал., льстил, выменивал   на   что   угодно   эти   "модные"

новинки.

    И все напрасно! Месяц спустя машина "разочаровалась" в электронике

и... "увлеклась" химией.

    Собственно, и в этом не было ничего неожиданного:   машина   выбрала

наилучший способ конструировать себя. Ведь химия - это путь природы. У

природы не было ни   паяльников,   ни   подъемных   кранов,   ни   сварочных

станков, ни моторов, ни даже лопаты - она просто   смешивала   растворы,

нагревала и охлаждала их, освещала, выпаривала... так и получилось все

живое на Земле.

    В том-то и дело, что в действиях машины все было последовательно и

логично! Даже ее пожелания, чтобы я надел "шапку Мономаха", - а их она

выстукивала   чем   дальше,   тем   чаще,   -   тоже   были   прозрачные.   Чем

перерабатывать сырую информацию от фото-,   звуко-,   запахо-   и   прочих

датчиков, лучше использовать переработанную мною. В науке   многие   так

делают.

    Но   бог   мой,   какие   только   реактивы   не   требовала   машина:   от

дистиллированной воды до   триметилдифторпарааминтетрахлорфенилсульфата

натрия, от ДНК и РНК до бензина марки "Галоша"! А   какие   замысловатые

технологические схемы приходилось мне собирать!

    Лаборатория   на   глазах   превращалась   в    пещеру    средневекового

алхимика; ее заполнили бутыли, двугорлые колбы, автоклавы,   перегонные

кубы - я соединял их шлангами, стеклянными трубками, проводами.   Запас

реактивов и   стекла   исчерпался   в   первую   же   неделю   -   приходилось

добывать еще и еще.

    Благородные,   ласкающие   обоняние   электрика   запахи   канифоли    и

нагретой изоляции вытеснили болотные миазмы кислот, аммиака, уксуса   и

черт   знает   чего   еще.   Я   бродил   в   этих   химических   джунглях   как

потерянный. В кубах и шлангах булькало,   хлюпало,   вздыхало.   Смеси   в

бутылях и колбах пузырились, бродили,   меняли   цвет;   в   них   выпадали

какие-то   осадки,   растворялись   и   зарождались    вновь    желеобразные

пульсирующие комки,   клубки   колышущихся   серых   нитей.   Я   доливал   и

досыпал   реактивы   по   численным   заказам   машины   и   уже   ничего    не

понимал...

    Потом вдруг   машина   выстучала   заказ   еще   на   четыре   печатающих

автомата. Я ободрился: все-таки машина интересуется не только   химией!

- развил деятельность, добыл, подсоединил... и пошло!

    (Наверно, у меня тогда получился тот самый   эшбианский   "усилитель

отбора информации" или что-то   близкое   к   нему...   Впрочем,   шут   его

знает! Именно тогда я запутался окончательно.)

    Теперь   в   лаборатории   стало   шумно,   как   в   машинописном   бюро:

автоматы строчили числа. Бумажные ленты   с   колонками   цифр   лезли   из

прямоугольных зевов, будто каша из   сказочного   горшочка.   Я   сматывал

ленты в рулоны, выбирал числа, разделенные просветами, переводил их   в

слова, составлял фразы.

    "Истины" получались какие-то странные, загадочные.   Ну,   например:

"...двадцать шесть копеек, как с Бердичева" - одна из первых. Что это:

факт, мысль? Или намек? А вот эта: "Луковица будто рана стальная..." -

похоже на "Улица будто рана сквозная..." Маяковского. Но какой   в   ней

смысл? Что это - жалкое подражание? Или, может, поэтическое   открытие,

до которого нынешние. поэты еще не дошли?

    Расшифровываю другую   ленту:   "Нежность   душ,   разложенная   в   ряд

Тейлора,   в    пределах    от    нуля    до    бесконечности    сходится    в

бигармоническую функцию". Отлично сказано, а?

    И вот так   все:   либо   маловразумительные   обрывки,   либо   "что-то

шизофреническое". Я собрался было отнести несколько лент матлингвистам

- может, они осилят? - но передумал, побоялся скандала. Вразумительную

информацию выдавал лишь первый автомат: "Добавить такие-то реактивы   в

колбы N_1, N_3 и N_7", "Уменьшить на 5 вольт напряжение на   электродах

от 34-го до 123-го" и т. д. Машина не забывала   "питаться"   -   значит,

она не "сошла с ума". Тогда кто же?..

    Самым мучительным было сознание, что ничего не можешь поделать.   И

раньше у меня в опытах случалось непонятное, но   там   можно   было,   на

худой конец, тщательно повторить опыт: если   сгинул   дурной   эффект   -

туда ему и дорога, если нет - исследуем. А здесь - ни   переиграть,   ни

повернуть назад. Даже в снах я не   видел   ничего,   кроме   извивающихся

белых змей в чешуе чисел, и напрягался в тоскливой попытке понять: что

же хочет сообщить машина?

    Я уже не знал, куда девать рулоны перфолент с   числами.   У   нас   в

институте их используют двояко: те,   на   которых   запечатлены   решения

новых задач, сдают в архив, а прочие сотрудники разносят   по   домам   и

применяют как туалетную бумагу - очень практично. Моих рулонов хватило

бы уже на все туалеты Академгородка.

    ...И когда   хорошим   апрельским   утром   (после   бессонной   ночи   в

лаборатории:   я   выполнял   все   прихоти   машины:    доливал,    досыпал,

регулировал...) автомат N_3 выдал мне в числах   фразу   "Стрептоцидовый

стриптиз с трепетом стрептококков...", я понял, что   дальше   по   этому

пути идти не надо. Я вынес все рулоны на полянку в парке, растрепал их

(кажется, я даже приговаривал: "Стрептоцид, да?!   Бердичев?!   Нежность

душ?! Луковица..." - точно не помню) и   поджег.   Сидел   около   костра,

грелся, курил и понимал, что эксперимент провалился. И не потому,   что

ничего не получилось, а потому, что   вышла   "каша"...   Когда-то   мы   с

Валеркой    Ивановым    смеха    ради    сплавили    в     вакуумной     печи

"металлополупроводниковую кашу" из всех материалов, что были тогда под

рукой. Получился восхитительной расцветки слиток; мы его   разбили   для

исследований. В каждой   крошке   слитка   можно   было   обнаружить   любые

эффекты твердого тела - от туннельного до транзисторного, - и все   они

были зыбкие, неустойчивые, невоспроизводимые. Мы   выбросили   "кашу"   в

мусорный ящик.

    Здесь было то же самое. Смысл научного решения в   том,,   чтобы   из

массы свойств и эффектов в веществе,   в   природе,   в   системе,   в   чем

угодно выделить нужное, а   прочее   подавить.   Здесь   это   не   удалось.

Машина   не   научилась   понимать   мою   информацию...   Я   направился    в

лабораторию, чтобы выключить напряжение.

    И в коридоре мне на глаза попался   бак   -   великолепный   сосуд   из

прозрачного тефлона размерами 2 Х 1,5 Х   1,2   метра;   я   его   приобрел

тогда же в декабре с целью употребить тефлон для всяких поделок, да не

понадобилось. Этот бак навел меня на последнюю и совершенно   уж   дикую

мысль. Я выставил в коридор   все   печатающие   автоматы,   на   их   место

установил бак, свел в него провода от   машины,   концы   труб,   отростки

шлангов, вылил и высыпал остатки реактивов,   залил   водой   поднявшуюся

вонь и обратился к машине с такой речью:

    - Хватит чисел! Мир нельзя выразить в двоичных числах, понятно?   А

даже если и можно, какой от   этого   толк?   Попробуй-ка   по-другому:   в

образах, в чем-то вещественном... черт бы тебя побрал!

    Запер лабораторию и ушел с твердым намерением отдохнуть, прийти   в

себя. Да и то сказать: последнюю неделю   я   просто   не   мог   спать   по

ночам.

    ...Это были хорошие десять дней - спокойные и   благоустроенные.   Я

высыпался,   делал   зарядку,   принимал   душ.   Мы   с   Ленкой   ездили   на

мотоцикле за город, ходили в кино, бродили по улицам, целовались. "Ну,

как там наши твердые схемы? - спрашивала она. - Не   размякли   еще?"   Я

отвечал что-нибудь ей в тон и переводил   разговор   на   иные   предметы.

"Мне нет дела ни до каких схем, машин, опытов! - напоминал я   себе.   -

Не хочу, чтобы однажды меня увезли из лаборатории очень веселого   и   в

рубашке с не по росту длинными рукавами!"

    Но внутри у меня что-то щемило. Бросил, убежал - а что там   сейчас

делается? И что же это было? (Я уже думал об эксперименте в   прошедшем

времени: было...) Похоже, что   с   помощью   произвольной   информации   я

возбудил в комплексе какой-то процесс синтеза. Но что за синтез   такой

дурной? И синтез чего?"

                             Глава третья

                           Официант   обернул   бутылку    полотенцем    и

                        откупорил ее. Зал наполнился ревом и дымом, из

                        него под потолком вырисовались небритые щеки и

                        зеленая чалма.

                           - Что это?!

                           - Это... это джинн!

                           - Но ведь я заказывал шампанское! Принесите

                        жалобную книгу.

                                                    Современная сказка

    "...Человек шел навстречу   мне   по   асфальтовой   дорожке.   За   ним

зеленели деревья, белели   колонны   старого   институтского   корпуса.   В

парке все было обыкновенно. Я направлялся в   бухгалтерию   за   авансом.

Человек шагал чуть враскачку, махал руками и не то чтобы   прихрамывал,

а просто ставил правую   ногу   осторожней,   чем   левую;   последнее   мне

особенно бросилось в глаза. Ветер   хлопал   полами   его   плаща,   трепал

рыжую шевелюру.

    Мысль первая: где я видел этого типа?

    По   мере   того   как   мы   сближались,   я   различал   покатый   лоб   с

залысинами   и   крутыми   надбровными   дугами,   плоские   щеки   в    рыжей

недельной щетине, толстый нос,   высокомерно   поджатые   губы,   скучливо

сощуренные   веки...   Нет,   мы   определенно   виделись,   эту   заносчивую

физиономию невозможно забыть. А челюсть - бог мой! - такую   только   по

праздникам надевать.

    Мысль вторая: поздороваться или безразлично пройти мимо?

    И в этот миг вся окрестность перестала для   меня   существовать.   Я

споткнулся на ровном асфальте и стал. Навстречу мне шел я сам.

    Мысль   третья   (обреченная):   "Ну,   вот..."   Человек    остановился

напротив.

    - Привет!

    - П-п-привет... - Из мгновенно возникшего в голове хаоса выскочила

спасительная догадка. - Вы что, из киностудии?

    - Из киностудии?! Узнаю   свою   самонадеянность!   -   губы   двойника

растянулись в улыбке.   -   Нет,   Валек,   фильм   о   нас   студии   еще   не

планируют. Хотя теперь... кто знает!

    - Послушайте, я вам не Валек,   а   Валентин   Васильевич   Кривошеин!

Всякий   нахал-Встречный   улыбнулся,   явно   наслаждаясь   моей   злостью.

Чувствовалось, что он более готов к встрече и упивается   выигрышностью

своего положения.

    - И... извольте объяснить: кто вы, откуда   взялись   на   территории

института, на какой предмет загримировались и вырядились под меня?!

    - Изволю,   -   сказал   он.    -    Валентин    Васильевич    Кривошеин,

завлабораторией новых систем. Вот мой пропуск, если   угодно,   -   и   он

действительно показал мой затасканный пропуск. - А взялся я,   понятное

дело, из лаборатории.

    - Ах, даже та-ак? - В подобной   ситуации   главное   -   не   утратить

чувство   юмора.   -   Очень   приятно   познакомиться.   Валентин,   значит,

Васильевич? Из лаборатории? Так, так... ага... м-да.

    И тут я поймал себя на том,   что   верю   ему.   Не   из-за   пропуска,

конечно, у нас на пропуске и вахтера не проведешь. То   ли   я   некстати

сообразил, что рубец над бровью и коричневая родинка на щеке,   которые

я в зеркале вижу слева, на самом деле должны   быть   именно   на   правой

стороне лица. То ли в самой повадке собеседника было нечто исключавшее

мысль о розыгрыше... Мне стало страшно: неужели я свихнулся на   опытах

и столкнулся со своей   раздвоившейся   личностью?   "Хоть   бы   никто   не

увидел... Интересно, если смотреть со стороны - я один или нас двое?"

    - Значит, из лаборатории? - Я попытался подловить его. - А   почему

же вы идете от старого корпуса?

    - Заходил в   бухгалтерию,   ведь   сегодня   двадцать   второе.   -   Он

вытащил из кармана пачку пятирублевок, отсчитал часть. -   Получи   свою

долю.

    Я машинально взял деньги, пересчитал. Спохватился:

    - А почему только половина?

    - О господи! - Двойник выразительно   вздохнул.   -   Нас   же   теперь

двое!

    (Этот подчеркнутый выразительный вздох...   никогда   не   стану   так

вздыхать. Оказывается, вздохом можно унизить.   А   его   дикция   -   если

можно так сказать о всяком отсутствии дикции! -   неужели   я   тоже   так

сплевываю слова с губ?)

    "Я взял у него деньги - значит, он существует, -   соображал   я.   -

Или и это обман чувств? Черт   побери,   я   исследователь,   и   чихать   я

хотел, на чувства, пока не пойму, в чем дело!"

    - Значит, вы настаиваете, что... взялись из запертой и опечатанной

лаборатории?

    - Угу, - кивнул он. - Именно из лаборатории. Из бака.

    - Даже из бака, скажите пожал... Как из бака?!

    - Так, из бака. Ты бы хоть скобы предусмотрел, еле вылез...

    - Слушай, ты это брось! Не думаешь же ты всерьез убедить меня, что

тебя... то есть меня... нет, все-таки тебя сделала машина?

    Двойник опять вздохнул самым унижающим образом.

    - Я чувствую, тебе еще долго предстоит привыкать к тому,   что   это

случилось. А мог бы догадаться. Ты же видел,   как   в   колбах   возникла

живая материя?

    - Мало ли что! Плесень я тоже видел, как   она   возникает   в   сырых

местах. Но это еще не значило,   что   я   присутствовал   при   зарождении

жизни... Хорошо, допустим, в колбах и сотворилось что-то   живое   -   не

знаю, я не биолог. Но при чем здесь ты?

    - То   есть   как   это   при   чем?!   -   Теперь   пришла   его    очередь

взъяриться. - А что же, по-твоему, она должна создать: червя?   лошадь?

осьминога?! Машина накапливала и   перерабатывала   информацию   о   тебе:

видела тебя, слышала, обоняла и осязала тебя, считывала биотоки твоего

мозга! Ты ей глаза намозолил! Вот и пожалуйста. Из   деталей   мотоцикла

можно собрать лишь мотоцикл, а отнюдь не пылесос.

    - Хм... ну, допустим. А откуда ботинки, костюм, пропуск, плащ?

    - О черт! Если она произвела человека, то что ей   стоит   вырастить

плащ?!

    (Победный блеск глаз, непреложные жесты, высокомерные интонации...

Неужели и я так постыдно нетерпим, когда чувствую превосходство хоть в

чем-то?)

    - Вырастить? - я пощупал ткань его плаща. Меня пробрал озноб: плащ

был не такой.

    Огромное вмещается в голове не сразу, во   всяком   случае   в   моей.

Помню, студентом меня прикрепили   к   делегату   молодежного   фестиваля,

юноше-охотнику из таймырской тундры; я   водил   его   по   Москве.   Юноша

невозмутимо и равнодушно смотрел   на   бронзовые   скульптуры   ВДНХ,   на

эскалаторы метро, на потоки машин, а по поводу высотного   здания.   МГУ

высказался так: "Из жердей и шкур можно построить   маленький   чум,   из

камня - большой..." Но вот в вестибюле ресторана "Норд", куда мы зашли

перекусить, он носом к носу столкнулся   с   чучелом   белого   медведя   с

подносом в лапах - и замер, пораженный!

    Подобное произошло со мной. Плащ двойника очень   походил   на   мой,

даже чернильное пятно красовалось именно   там,   куда   я   посадил   его,

стряхивая однажды авторучку. Но ткань была более   эластичная   и   будто

жирная, пуговицы держались не на нитках, а на гибких отростках. Швов в

ткани не было.

    - Скажи, а он к тебе не прирос? Ты можешь его снять?

    Двойник окончательно взбеленился:

    - Ну, хватит! Не обязательно раздевать меня на таком ветру,   чтобы

удостовериться, что я - это ты! Могу и так все   объяснить.   Рубец   над

бровью - это с коня слетел, когда батя учил верховой езде!   На   правой

ноге порвана коленная связка - футбол на первенство   школы!   Что   тебе

еще напомнить? Как в детстве втихую верил в бога? Или   как   на   первом

курсе хвастал ребятам по комнате, что познал не одну женщину, хотя   на

самом деле потерял невинность на преддипломной практике в Таганроге?

    ("Вот сукин сын! И выбрал же...")

    - М-да... Ну, знаешь, если ты - это я, то я от себя не в восторге.

    - Я   тоже,   -   буркнул   он.   -   Я   считал    себя    сообразительным

человеком... - лицо его вдруг напряглось. - Тес, не оборачивайся!

    Позади меня послышались шаги.

    - Приветствую вас, Валентин Васильевич!   -   произнес   голос   Гарри

Хилобока,   доцента,   кандидата,   секретаря   и   сердцееда   институтских

масштабов.

    Я не успел ответить. Двойник роскошно осклабился, склонил голову:

    - Добрый день, Гарри Харитонович!

    В   свете   его   улыбки   мимо   нас   проследовала   пара.    Пухленькая

черноволосая   девушка   бойко    отстукивала    каблуками-гвоздиками    по

асфальту, и Хилобок, приноравливаясь к ее походке, семенил так,   будто

и на нем была узкая юбка.

    - ...Возможно, я не совсем точно понял вас, Людочка, - журчал   его

баритон, -   но   я,   с   точки   зрения   недопонимания,   высказываю   свои

соображения...

    - У Гарри опять новая, -   констатировал   двойник.   -   Вот   видишь:

Хилобок и тот меня признает, а ты сомневаешься. Пошли-ка домой!

    Только полной своей растерянностью   могу   объяснить,   что   покорно

поплелся за ним в Академгородок.

    В квартире он сразу направился в ванную. Послышался   шум   воды   из

душа, потом он высунулся из двери:

    - Эй, первый экземпляр или как там тебя!   Если   хочешь   убедиться,

что у меня все в порядке, прошу. Заодно намылишь мне спину.

    Я так и сделал. Это был живой человек. И тело   у   него   было   мое.

Кстати, не ожидал увидеть у себя   такие   могучие   жировые   складки   на

животе и на боках. Надо почаще упражняться с гантелями!

    Пока он мылся, я ходил по комнате, курил и   пытался   привыкнуть   к

факту: машина создала человека. Машина воспроизвела меня... О природа,

неужели   это   возможно?!    Средневековые    завиральные    идеи    насчет

"гомункулюса"... Мысль Винера о том, что информацию в   человеке   можно

"развернуть" в последовательность   импульсов,   передать   их   на   любое

расстояние   и   снова   записать   в    человека,    как    изображение    на

телеэкране... Доказательства Эшби, что между работой мозга   и   работой

машины нет принципиальной разницы - впрочем, еще ранее   это   доказывал

Сеченов... Но ведь   все   это   умные   разговоры   для   разминки   мозгов;

попробуй на их основе что-то сделать!

    И   выходит,   сделано?   Там,   за   дверцей,   плещется   и   со   вкусом

отфыркивается не Иванов, Петров, Сидоров - тех бы я послал подальше, -

но "я"... А эти рулоны с числами? Выходит, я сжег "бумажного себя"?!

    Из комбинаций   чисел   я   силился   выбрать   коротенькие   приемлемые

истины,   а   машина   копнула   глубже.    Она    накапливала    информацию,

комбинировала ее так и этак, сравнивала   по   каналам   обратной   связи,

отбирала и усиливала нужное и на каком-то   этапе   сложности   "открыла"

Жизнь!

    А потом машина развила ее до уровня человека. Но почему? Зачем?   Я

же этого не добивался!

     Сейчас, по здравом размышлении, я могу свести концы с концами: да,

получилось именно то,   чего   я   "добивался"!   Я   хотел,   чтобы   машина

понимала человека - и   только.   "Вы   меня   понимаете?"   -   "О   да!"   -

отвечает собеседник, и оба, довольные друг другом, расходятся по своим

делам. В разговоре это   сходит   с   рук.   Но   в   опытах   с   логическими

автоматами так легко путать понимание и   согласие   мне   не   следовало.

Поэтому (лучше   позже,   чем   никогда!)   стоит   разобраться:   что   есть

понимание?

    Есть практическое (или целевое) понимание.   В   машину   закладывают

программу, она ее понимает - делает   то,   что   от   нее   ждут.   "Тобик,

куси!" - и Тобик радостно хватает прохожего за штаны. "Цоб!" - и   волы

поворачивают направо. "Цобэ!" - налево.   Такое   примитивное   понимание

типа   "цоб-цобэ"   доступно   многим   живым   и   неживым   системам.    Оно

контролируется по достижению цели, и,   чем   примитивней   система,   тем

проще должна быть цель и тем подробней программирование задачи.

    Но есть и другое   понимание   -   взаимопонимание:   полная   передача

своей   информации   другой   системе.   А   для   этого   система,    которая

усваивает информацию, должна быть никак не проще той, что   передает...

Я не задал машине цель - все ждал, когда она закончит конструировать и

усложнять себя. А она не кончала и не   кончала   -   и   естественно:   ее

"Целью"   стало   полное   понимание   моей   информации,   да    не    только

словесной, а любой. ("Цель" машины - это опять   произвольное   понятие,

им тоже баловаться не стоит. Просто   -   информационные   системы   ведут

себя по законам, чем-то похожим на начала термодинамики; и моя система

"датчики - кристаллоблок - ЦВМ-12" должна была прийти в информационное

равновесие   со   средой   -   как   болванка   в   печи   должна    прийти    в

температурное равновесие   с   жаром   углей.   Такое   равновесие   и   есть

взаимопонимание. Ни на уровне схем, ни на уровне простых организмов   к

нему не прийти.)

    Вот так все и получилось.   На   взаимопонимание   человека   способен

только человек. На хорошее взаимопонимание - очень близкий человек. На

идеальное - только ты сам. И мой   двойник   -   продукт   информационного

равновесия машины со мной. Но, кстати сказать, клювики "информационных

весов" так и не сровнялись - я не присутствовал в   лаборатории   в   это

время и не столкнулся со свежевозникшим дублем,   как   с   отражением   в

зеркале, - носом к носу. А дальше и вовсе все у нас пошло по-разному.

    Словом, ужас как бестолково я поставил опыт. Только и   моего,   что

сообразил наладить обратную связь...

    Интересно переиграть: если бы я вел эксперимент   строго,   логично,

обдуманно, отсекал сомнительные варианты-получил бы я такой результат?

Да никогда в жизни! Получился бы благополучный   кандидатско-докторский

верняк - и все. Ведь в науке в основном происходят вещи посредственные

- и я приучил себя к посредственному.

    Значит,    все    в     порядке?     Почему     же     грызет     досада,

неудовлетворенность? Почему   я   все   возвращаюсь   к   этим   промахам   и

ошибкам? Ведь получилось... Что, вышло   не   по   правилам?   А   есть   ли

правила для открытий? Много случайного? Не можешь приписать все своему

"научному видению"? А открытие Гальвани, а Х-лучи, а   радиоактивность,

а электронная эмиссия, а... да любое открытие, с   которого   начинается

та или иная наука, связано со случаем. Многое еще не понимаю? Тоже как

у всех, нечего пыжиться!

    Откуда же это саморастерзание?

    Э, дело, видимо, в другом: сейчас так работать   нельзя.   Уж   очень

нынче наука серьезная пошла, не то что во времена Гадьвани и Рентгена.

Вот так, не   подумав,   можно   однажды   открыть   и   способ   мгновенного

уничтожения Земли - с блестящим экспериментальным подтверждением...

    Дубль вышел из ванной порозовевший и в моей пижаме, пристроился   к

зеркалу причесываться. Я подошел, стал рядом: из зеркала смотрели   два

одинаковых лица. Только волосы у него были темнее от влаги.

    Он достал из шкафа электробритву, включил ее. Я наблюдал,   как   он

бреется, и чувствовал себя едва ли не в гостях: настолько   по-хозяйски

непринужденными были его движения.

    Я не выдержал:

    - Слушай, ты хоть осознаешь необычность ситуации?

    - Чего? - Он скосил глаза. - Не мешай! - Он явно был по ту сторону

факта..."

    Аспирант отложил дневник, покачал головой: нет, Валька-оригинал не

умел читать в душах!

    ...Он   тоже   был   потрясен.   По   ощущениям   получалось,   будто   он

проснулся в баке, понимая все: где находится и как возник. Собственно,

его открытие начиналось уже тогда... А хамил он   от   растерянности.   И

еще, пожалуй, потому, что искал линию поведения - такую линию, которая

не низвела бы его в экспериментальные образцы.

    Он снова взялся за дневник.

    "... - Но ведь ты появился из машины, а не   из   чрева   матери!   Из

машины, понимаешь!

    - Ну так что? А появиться из чрева,   по-твоему,   просто?   Рождение

человека куда более таинственное событие,   чем   мое   появление.   Здесь

можно   проследить   логическую   последовательность,   а    там?    Мальчик

получится или девочка? В папу пойдет или в маму?   Умный   вырастет   или

дурак? Сплошной туман! Нам это дело кажется   обыкновенным   лишь   из-за

своей массовости. А здесь: машина записала информацию - и воспроизвела

ее. Как магнитофон. Конечно, лучше бы она воспроизвела меня, скажем, с

Эйнштейна... но что поделаешь! Ведь и   на   магнитофоне   если   записаны

"Гоп, мои гречаники...", то не надейся услышать симфонию Чайковского.

    Нет,   чтобы   я   был   таким   хамом!   Видно,   он   остро    чувствовал

щекотливость своего появления на свет, своего положения   и   не   хотел,

чтобы я это понял. А чего там не понять: возник из колб и бутылок, как

средневековый гомункулюс, и бесится... Я часто замечал: люди,   которые

чуют за собой какую-то неполноценность, всегда нахальнее   и   хамовитее

других.

    И он стремился вести себя с   естественностью   новорожденного.   Тот

ведь тоже не упивается значением события (Человек родился!),   а   сразу

начинает скандалить, сосать грудь и пачкать пеленки..."

    Аспирант Кривошеин только вздохнул и перевернул страницу.

    - Ну, а чувствуешь-то ты себя нормально?

    - Вполне!   -   Он   освежал   лицо   одеколоном.   -   С   чего   бы    мне

чувствовать   себя   ненормально?   Машина   -   устройство   без   фантазии.

Представляю, что бы она наворотила, будь у нее воображение! А так   все

в порядке: я не урод о двух головах, молод, здоров, наполнение   пульса

отличное. Сейчас поужинаю и поеду к Ленке. Я по ней соскучился.

    - Что-о-о-о?!   -   я   подскочил   к   нему.   Он   смотрел   на   меня   с

интересом, в глазах появились шкодливые искорки.

    - Да, ведь мы теперь соперники! Послушай, ты как-то   примитивно   к

этому относишься. Ревность-чувство пошлое,   пережиток.   Да   и   к   кому

ревновать, рассуди здраво: если Лена будет со мной, разве это   значит,

что она изменила тебе? Изменить можно с   другим   мужчиной,   непохожим,

более привлекательным, например. А я для нее - это ты... Даже   если   у

нас с ней пойдут дети, то нельзя считать, что она наставила тебе рога.

Мы с тобой одинаковые - и всякие там гены,   хромосомы   у   нас   тоже...

Э-э, осторожней!

    Ему пришлось прикрыться дверцей шкафа. Я схватил гантель   с   пола,

двинулся к нему:

    - Убью гада! На логику берешь... я тебе покажу логику, гомункулюс!

Я тебя породил, я тебя и убью, понял? Думать о ней не смей!

    Дубль бесстрашно выступил из-за шкафа.   Уголки   рта   у   него   были

опущены.

    - Слушай, ты, Тарас Бульба! Положи гантель! Если уж ты   начал   так

говорить, то давай договоримся   до   полной   ясности.   "Гомункулюса"   и

"убью" я оставляю без внимания как продукты твоей истеричности. А   вот

что касается цитат типа "я тебя породил..." - так ты меня не   породил.

Я существую не благодаря тебе, и насчет моей подчиненности тебе   лучше

не заблуждаться...

    - То есть как?..

    - А так. Положи гантель, я серьезно говорю. Я, если   быть   точным,

возник против   твоих   замыслов,   просто   потому,   что   ты   Вовремя   не

остановил опыт, а дальше и хотел бы, да поздно. То есть, - он   скверно

усмехнулся, - все аналогично той ситуации, в   которой   и   ты   когда-то

появился на свет до небрежности родителей...

    (Все знает, смотри-ка! Было. Матушка моя однажды,   после   какой-то

моей детской шкоды, сказала, чтобы слушался и ценил:

    - Хотела я сделать аборт, да передумала.   А   ты...   Лучше   бы   она

этого не говорила. Меня не хотели. Меня могло не быть!.)

    - ..Но в отличие от мамы ты меня не вынашивал, не рожал   в   муках,

не кормил и не одевал, - продолжал дубль. - Ты меня даже   не   спас   от

смерти, ведь я существовал и до этого опыта:   я   был   ты.   Я   тебе   не

обязан ни жизнью, ни здоровьем, ни инженерным   образованием   -   ничем!

Так что давай на равных.

    - И с Леной на равных?!

    - С Леной... я не знаю, как быть с Леной. Но   ты...   ты...   -   он,

судя по выражению лица, хотел что-то прибавить, но воздержался" только

резко выдохнул воздух, - ты должен так же уважать мои чувства,   как   я

твой, понял? Ведь я тоже люблю Ленку.   И   знаю,   что   она   моя   -   моя

женщина, понимаешь? Я знаю ее тело, замах кожи ж волос, ее   дыхание...

и как она говорит: "Ну, Валек, ты как медведь, право!"   -   и   как   она

морщит нос...

    Он вдруг осекся. Мы посмотрели друг на друга, пораженные   одной   и

той же мыслью.

    - В лабораторию! - я первый кинулся к вешалке".

                           Глава четвертая

                            Если    тебе    хочется    такси,    а    судьба

                        предлагает автобус - выбирай автобус,   ибо   он

                        следует по расписанию.

                                         К. Прутков-инженер мысль N_90

    "Мы бежали по парку напрямик; в ветвях   и   в   наших   ушах   свистел

ветер. Небо застилали тучи цвета асфальта.

    В лаборатории пахло теплым болотом. Лампочки под потолком   маячили

в тумане. Возле своего стола я наступил на шланг, который раньше здесь

не лежал, и отдернул ногу: шланг стал извиваться!

    Колбы и бутыли покрылись рыхлым серым налетом; что делалось в   них

- не разобрать. Журчали струйки воды из дистилляторов, щелкали реле   в

термостатах. В дальнем углу, куда уже не добраться из-за   переплетения

проводов, трубок, шлангов, мигали лампочки на пульте ЦВМ-12.

    Шлангов стало куда больше, чем раньше. Мы пробирались   среди   них,

будто сквозь заросли лиан. Некоторые шланги сокращались,   проталкивали

сквозь себя какие-то комки. Стены бака тоже обросли серой плесенью.   Я

очистил ее рукавом.

    ...В золотисто-мутной среде вырисовывался   силуэт   человека.   "Еще

дубль?! Нет..." Я всмотрелся.   В   ванне   наметились   контуры   женского

тела, и очертания этого тела   я   не   спутал   бы   ни   с   каким   другим.

Напротив моего лица колыхалась голова без волос.

    Была какая-то сумасшедшая логика в том, что именно   сейчас,   когда

мы с дублем схлестнулись из-за Лены, машина тоже пыталась   решить   эту

задачу. Я испытывал страх и внутренний протест.

    - Но... ведь машина ее не знает!

    - Зато ты знаешь. Машина воспроизводит ее по твоей памяти...

    Мы говорили почему-то шепотом.

    - Смотри!

    За призрачными контурами тела   Лены   стал   вырисовываться   скелет.

Ступни уплотнились в белые фаланги пальцев,   в   суставы;   обозначились

берцовые и голенные кости. Изогнулся похожий на   огромного   кольчатого

червя   позвоночник,   от   него   разветвились   ребра,   выросли   топорики

лопаток. В черепе наметились швы, обрисовались ямы глазниц... Не   могу

сказать, что это приятное зрелище - скелет любимой женщины, - но я   не

мог оторвать глаз. Мы видели то, чего еще никто не видел на свете: как

машина создает человека!

    "По моей памяти, по моей памяти... - лихорадочно соображал я. - Но

ведь ее недостаточно.   Или   машина   усвоила   общие   законы   построения

человеческого тела? Откуда - ведь я их не знаю!"

    Кости в   баке   начали   обрастать   прозрачно-багровыми   полосами   и

свивами мышц, а они подернулись   желтоватым,   как   у   курицы,   жирком.

Красным   пунктиром   пронизала   тело   кровеносная   система.    Все    это

колебалось в растворе, меняло очертания. Даже лицо Лены   с   опущенными

веками, за которыми   виднелись   водянистые   глаза,   искажали   гримасы.

Машина будто примеривалась, как лучше скомпоновать человека.

    Я слишком слабо знаком   с   анатомией   вообще   и   женского   тела   в

частности, чтобы оценить, правильно или нет строила   машина   Лену.   Но

вскоре   почуял   неладное.   Первоначальные   контуры    ее    тела    стали

изменяться. Плечи,   еще   несколько   минут   назад   округлые,   приобрели

угловатость и раздались вширь... Что такое?

    - Ноги! - дубль больно сжал мое предплечье. - Смотри, ноги!

    Я увидел внизу жилистые ступни под сорок второй размер ботинок - и

от догадки меня прошиб холодный пот:   машина   исчерпала   информацию   о

Лене и достраивает ее моим телом! Я повернулся к   дублю:   у   него   лоб

тоже блестел от пота.

    - Надо остановить!

    - Как? Вырубить ток?

    - Нельзя, это сотрет память в машине. Дать охлаждение?

    - Чтобы затормозить процесс? Не выйдет,   у   машины   большой   запас

тепла...

    А искаженный образ в баке приобретал все   более   ясные   очертания.

Вокруг   тела   заколыхалась   прозрачная   мантия    -    я    узнал    фасон

простенького платья, в котором Лена мне больше всего нравилась. Машина

с добросовестностью идиота напяливала его на свое создание...

    Надо приказать машине, внушить... но как?

    - Верно! - дубль подскочил к   стеклянному   шкафчику,   взял   "шапку

Мономаха", нажал на ней кнопку "Трансляция" и протянул мне. -   Надевай

и ненавидь Ленку! Думай, что хочешь ее уничтожить... ну!

    Я сгоряча схватил блестящий колпак, повертел в руках, вернул.

    - Не смогу...

    - Тютя! Что же делать? Ведь это скоро откроет глаза и...

     Он плотно натянул колпак и   стал   кричать   напропалую,   размахивая

кулаками:

    - Остановись, машина! Остановись сейчас же, слышишь!   Ты   создаешь

не   макет,   не   опытный   образец   -   человека!   Остановись,   идиотище!

Остановись по-хорошему!

    - Остановись, машина, слышишь! -   Я   повернулся   к   микрофонам.   -

Остановись, а то мы уничтожим тебя!

    Тошно вспоминать эту сцену.   Мы,   привыкшие   нажатием   кнопки   или

поворотом ручки   прекращать   и   направлять   любые   процессы,   кричали,

объясняли... и кому? - скопищу колб, электронных схем и шлангов. Тьфу!

Это была паника.

    Мы еще что-то орали противными голосами, как   вдруг   шланги   около

бака затряслись от энергичных сокращений, овеществленный   образ-гибрид

затянула белая муть. Мы замолкли. Через три минуты муть прояснилась, В

золотистом   растворе   не   было   ничего.   Только    переливы    и    блики

растекались от середины к краям.

    - Ф-фу... - сказал дубль. - До меня раньше как-то не доходило, что

человек на семьдесят процентов состоит из воды. Теперь дошло...

    Мы выбрались к окну. От влажной духоты мое тело   покрылось   липким

потом. Я расстегнул рубашку, дубль сделал то же. Наступал вечер.   Небо

очистилось от туч. Стекла институтского корпуса напротив как ни в   чем

не бывало отражали багровый закат. Так они отражали его в каждый ясный

вечер: вчера, месяц, год назад - когда   этого   еще   не   было.   Природа

прикидывалась, будто ничего не произошло.

    У меня перед   глазами   стоял   обволакиваемый   прозрачными   тканями

скелет.

     - Эти анатомические подробности, эти   гримасы...   бррр!   -   сказал

дубль, опускаясь на стул. - Мне и Лену что-то расхотелось видеть.

    Я промолчал, потому   что   он   выразил   мою   мысль.   Сейчас-то   все

прошло, но тогда... одно дело   знать,   пусть   даже   близко,   что   твоя

женщина - человек из мяса,   костей   и   внутренностей,   другое   дело   -

увидеть это.

    Я достал из стола лабораторный журнал, просмотрел последние записи

- куцые и бессодержательные.   Это   ведь   когда   опыт   получается,   как

задумал, или хорошая идея пришла в голову, то расписываешь подробно; а

здесь было:

    "8 апреля. Раскодировал числа, 860 строк. Неудачно.

    9 апреля. Раскодировал выборочно числа с пяти рулонов.   Ничего   не

понял. Шизофрения какая-то!

    10 апреля. Раскодировал с тем же   результатом.   Долил   в   колбы   и

бутыли: No1, 3 и 5 глицерина по 2 л; N_2 и 7 - раствора тиомочевины по

200 мл; во все - дистиллята по 2-3 л.

    11 апреля. "Стрептоцидовый стриптиз с трепетом стрептококков".   Ну

- все..."

     А   сейчас   возьму   авторучку   и   запишу:   "22    апреля.    Комплекс

воспроизвел меня, В. В. Кривошеина. Кривошеин N_2 сидит рядом и   чешет

подбородок". Анекдот!

    И   вдруг   меня   подхватила   волна    сатанинской    гордости.    Ведь

открытие-то есть - да какое! Оно вмещает   в   себя   и   системологию,   и

электронику, и бионику, и химию, и биологию - все, что хотите, да   еще

сверх того что-то. И сделал его я! Как сделал,   как   достиг   -   вопрос

второй. Но главное: я! Я!!! Теперь пригласят Государственную   комиссию

да    продемонстрировать    возникновение    в    баке    нового    дубля...

Представляю, какие у всех будут   лица!   И   знакомые   теперь   уж   точно

скажут:   "Ну   ты   да-ал!",   скажут:   "Вот    тебе    и    Кривошеин!"    И

Вольтампернов прибежит смотреть...   Я   испытывал   неудержимое   желание

захихикать; только присутствие собеседника остановило меня.

    - Да что знакомые, Вольтампернов, - услышал   я   свой   голос   и   не

сразу понял, что это произнес дубль. - Это, Валек, Нобелевская премия!

    "А и верно: Нобелевская! Портреты   во   всех   газетах...   И   Ленка,

которая сейчас относится ко   мне   несколько   свысока   -   конечно,   она

красивая,   а   я   нет!   -   тогда   поймет...   И   посредственная   фамилия

Кривошеин (я как-то искал в энциклопедии знаменитых однофамильцев -   и

не нашел: Кривошлыков есть, Кривоногов есть, а   Кривошеиных   еще   нет)

будет звучать громоподобно: Кривошеин! Тот самый!.."

    Мне стало   не   по   себе   от   этих   мыслей.   Честолюбивые   мечтания

сгинули. Действительно: что же будет?   Что   делать   с   этим   открытием

дальше?

    Я захлопнул журнал.

    - Так   что:   будем   производить   себе   подобных?   Устроим   демпинг

Крвиюшеивых? Впрочем, и других можно, если   их   записать   в   машину...

Черт те что! Как-то это... ни в какие ворота не лезет.

    - М-да. А все было тихо-мирно"... - дубль покрутил головой.

    Вот именно: все было тихо-мирно... "Хорошая погода, девушка. Вам в

какую сторону?" - "В противоположную!"   -   "И   мне   туда,   а   как   вас

зовут?" -   "А   вам   зачем?"   -   ну   и   так   далее,   вплоть   до   Дворца

бракосочетаний, родильного дома, порции ремня   за   убитую   из   рогатки

кошку и сжигаемой после окончания семи классов ненавистной "Зоологии".

Как хорошо сказано в статье председателя   Днепровской   конторы   загса:

"Семья   есть   способ    продолжения    рода    и    увеличения    населения

государства".   И   вдруг   -   да    здравствует    наука!    -    появляется

конкурентный способ: засыпаем   и   заливаем   реактивы   из   прейскуранта

Главхимторга, вводим через   систему   датчиков   информацию   -   получаем

человека.   Причем   сложившегося,   готового:   с   мышцами   и   инженерной

квалификацией,   с   привычками   и   жизненным   опытом...   "Выходит,    мы

замахиваемся на самое человечное, что есть   в   людях:   на   любовь,   на

отцовство и материнство, на детство! - Меня стал пробирать озноб. -   И

выгодно. Выгодно - вот что самое   страшное   в   наш   рационалистический

век!"

    Дубль   поднял   голову,   в    глазах    у    него    были    тревога    и

замешательство.

    - Слушай, но почему страшно? Ну, работали -   точнее,   ты   работал.

Ну, сделал опытную   установку,   а   на   ней   открытие.   Способ   синтеза

информации в человека   -   заветная   мечта   алхимиков.   Расширяет   наши

представления о человеке как информационной   системе...   Ну,   и   очень

приятно! Когда-то короли щедро   ассигновали   такие   работы...   правда,

потом рубили головы неудачливым исследователям, но если подумать, то и

правильно делали: не можешь - не берись. Но нам-то   ничего   не   будет.

Даже наоборот. Почему же так страшно?

    "Потому что сейчас не средние века, -   отвечал   я   себе.   -   И   не

прошлое столетие. И даже не начало XX века, когда   все   было   впереди.

Тогда первооткрыватели имели моральное право   потом   развести   руками:

мы, мол, не   знали,   что   так   скверно   выйдет...   Мы,   их   счастливые

потомки, такого права не имеем. Потому что мы знаем.   Потому   что   все

уже было.

    ...Все было: газовые атаки - по науке; Майданеки и Освенцимы -   по

науке; Хиросима и Нагасаки - по науке. Планы   глобальной   войны   -   по

науке, с применением математики. Ограниченные войны - тоже по науке...

Десятилетия минули с последней мировой войны:   разобрали   и   застроили

развалины, сгнили и смешались с землей 50 миллионов трупов, народились

и выросли новые сотни миллионов людей - а память об этом не слабеет. И

помнить страшно, а забыть   еще   страшнее.   Потому   что   это   не   стало

прошлым. Осталось знание: люди это могут.

    Первооткрыватели и исследователи - всего лишь   специалисты   своего

дела. Чтобы добыть у природы   новые   знания,   им   приходится   ухлопать

столько   труда   и   изобретательности,   что   на    размышление    не    по

специальности: а что из этого в жизни получится? - ни сил,   ни   мыслей

не остается.   И   тогда   набегают   те,   кому   это   "по   специальности":

людишки, для которых любое изобретение и открытие - лишь новый   способ

для достижения старых целей: власти, богатства,   влияния,   почестей   и

покупных удовольствий. Если дать им   наш   способ,   они   увидят   в   нем

только одно "новое": выгодно! Дублировать знаменитых певцов, актеров и

музыкантов?   Нет,   не   выгодно:   грампластинки   и   открытки   выпускать

прибыльнее. А выгодно будет производить   массовым   тиражом   людей   для

определенного назначения:   избирателей   для   победы   над   политическим

противником (рентабельнее, чем   тратить   сотни   миллионов   на   обычную

избирательную   кампанию),   женщин   для   публичных   домов,    работников

дефицитных    специальностей,     солдат-сверхсрочников...     можно     и

специалистов посмирней с узко направленной одаренностью, чтобы   делали

новые   изобретения   и   не   совались   не   в   свои   дела.   Человек    для

определенного назначения, человек-вещь - что может быть хуже!   Как   мы

распоряжаемся   с    вещами    и    машинами,    исполнившими    назначение,

отслужившими свое? В переплавку, в костер, под пресс, на свалку. Ну, и

с людьми-вещами можно так же".

    - Но ведь это там... - неопределенно указал рукой дубль. -   У   нас

общественность не допустит.

    "А разве нет у нас людей, которые готовы употребить все:   от   идей

коммунизма до фальшивых радиопередач, от служебного положения до цитат

из классиков, - чтобы достичь благополучия,   известного   положения,   а

потом еще большего благополучия для себя, и еще, и еще,   любой   ценой?

Людей,   которые   малейшее   покушение   на    свои    привилегии    норовят

истолковать как всеобщую катастрофу?".

    - Есть, - кивнул дубль. -   И   все   же   люди   -   в   основном   народ

хороший, иначе мир давно бы превратился в клубок кусающих   друг   друга

подонков и сгинул бы без всякой термоядерной войны. Но... Ведь если не

считать мелких   природных   неприятностей:   наводнений,   землетрясений,

вирусного гриппа - во всех своих бедах, в том числе и в самых ужасных,

виноваты сами люди. Виноваты,   что   подчинялись   тому,   чему   не   надо

подчиняться, соглашались с тем, чему надо противостоять, считали   свою

хату с краю. Виноваты тем, что выполняли   работу,   за   которую   больше

платят, а   не   ту,   что   нужна   всем   людям   и   им   самим...   Если   бы

большинство   людей   на   Земле   соразмеряло   свои   дела   и   занятия    с

интересами человечества, нам нечего было бы опасаться за это открытие.

Но этого нет. И поэтому, окажись сейчас в   опасной   близости   от   него

хоть один влиятельный и расторопный подлец - наше   открытие   обернется

страшилищем.

    Потому что применение научных открытий - это всего   лишь   техника.

Когда-то техника была выдумана для борьбы человека с природой.   Теперь

ее легко обратить на борьбу людей с людьми. А   на   этом   пути   техника

никаких проблем не решает, только плодит их.   Сколько   сейчас   в   мире

научных, технических, социальных проблем вместо   одной,   решенной   два

десятилетия назад: как синтезировать гелий из водорода?

    Выдадим мы на-гора свое открытие - и жить станет еще   страшнее.   И

будет нам "слава": каждый человек будет точно знать,   кого   и   за   что

проклясть.

    - Слушай, а может... и вправду? - сказал дубль.   -   Ничего   мы   не

видели, ничего не знаем.   Хватит   с   людей   страшных   открытий,   пусть

управятся   хоть   с   теми,   что   есть.   Вырубим   напряжение,   перекроем

краны... А?

    "И сразу - никакой   задачи.   Израсходованные   реактивы   спишу,   по

работе отчитаюсь как-нибудь. И займусь чем-то попроще, поневиннее..."

    - А я уеду во Владивосток монтировать   оборудование   в   портах,   -

сказал дубль.

    Мы замолчали.   За   окном   над   черными   деревьями   пылала   Венера.

Плакала где-то кошка голосом ребенка. В тишине   парка   висела   высокая

воющая нота -   это   в   Ленкином   КБ   шли   стендовые   испытания   нового

реактивного двигателя. "Работа идет. Что ж, все правильно: 41-й год не

должен повториться... - Я раздумывал над этим, чтобы оттянуть решение.

-   В   глубоких   шахтах   рвутся   плутониевые   и   водородные    бомбы    -

высокооплачиваемым   ученым   и   инженерам   необходимо   совершенствовать

ядерное оружие... А на бетонных площадках и   в   бетонных   колодцах   во

всех уголках планеты смотрят в небо остроносые ракеты. Каждая нацелена

на свой объект, электроника   в   них   включена,   вычислительные   машины

непрерывно прощупывают их "тестами": нет   ли   где   неисправности?   Как

только истекает определенный исследованиями по надежности срок   службы

электронного блока, тотчас техники в мундирах отключают его,   вынимают

из гнезда и быстро, слаженно, будто вот-вот начнется война, в   которой

надо успеть победить, вталкивают в пустое гнездо   новый   блок.   Работа

идет".

    - Вздор! - сказал я. - Человечество для многого   не   созрело:   для

ядерной энергии, для космических полетов - так   что?   Открытие   -   это

объективная реальность, его не закроешь. Не мы, так   другие   дойдут   -

исходная идея опыта проста. Ты   уверен,   что   они   лучше   распорядятся

открытием? Я - нет... Поэтому надо   думать,   как   сделать,   чтобы   это

открытие не стало угрозой для человека.

    - Сложно... - вздохнул дубль, поднялся. - Я посмотрю,   что   там   в

баке делается.

    Через секунду он вернулся. На нем лица не было.

    - Валька, там... там батя!

    У радистов есть верная примета:   если   сложная   электронная   схема

заработала сразу после сборки, добра не жди. Если она на испытаниях не

забарахлит, то перед приемочной комиссией осрамит разработчиков;   если

комиссию   пройдет,   то   в   серийном   производстве   начнет   объявляться

недоделка за недоделкой. Слабина всегда обнаружится.

    Машина вознамерилась прийти в информационное равновесие уже не   со

мной, непосредственным источником информации, а со всей информационной

средой, о которой узнала от меня, со   всем   миром.   Поэтому   возникала

Лена, поэтому появился отец.

    Поэтому же было и все остальное, над чем мы с дублем хлопотали без

отдыха целую неделю. Эта деятельность машины была продолжением прежней

логической линии развития; но технически это была попытка с   негодными

средствами. Вместо "модели мира" в баке получился бред...

    Не могу писать о том, как в баке возникал отец, -   страшно.   Таким

он был в день смерти: рыхлый, грузный старик с широким   бритым   лицом,

размытая седина волос вокруг черепа. Машина выбрала самое последнее   и

самое тяжелое воспоминание о нем. Умирал   он   при   мне,   ужо   перестал

дышать, а я все старался отогреть холодеющее тело...

    Потом мне несколько раз снился один и тот же сон: я что есть   силы

тру холодное на ощупь тело отца - и оно теплеет, батя начинает дышать,

сначала прерывисто, предсмертно, потом обыкновенно - открывает   глаза,

встает с постели. "Прихворнул немного, сынок, -   говорит   извиняющимся

голосом. - Но все в порядке". Этот сон был как смерть наоборот.

    А сейчас машина создавала его, чтобы он   еще   раз   умер   при   нас.

Разумом   мы   понимали,   что   никакой   это    не    батя,    а    очередной

информационный   гибрид,   которому   нельзя    дать    завершиться;    ведь

неизвестно, что это будет - труп, сумасшедшее существо или еще что-то.

Но ни он, ни я   не   решались   надеть   "шапку   Мономаха",   скомандовать

машине: "Нет!" Мы избегали смотреть на бак и друг на друга.

    Потом я подошел к щиту, дернул рубильник.   На   миг   в   лаборатории

стало темно и тихо.

    - Что ты делаешь?! - дубль подскочил к щиту, врубил энергию.

    Конденсаторы фильтров не успели разрядиться за эту секунду, машина

работала. Но в баке все исчезло.

    Потом я увидел в баке весь хаос своей памяти: учительницу ботаники

в 5-м классе Елизавету Моисеевну; девочку Клаву из   тех   же   времен   -

предмет мальчишеских чувств; какого-то давнего знакомого с поэтическим

профилем; возчика-молдаванина, которого я видел мельком   на   базаре   в

Кишиневе...   скучно   перечислять.   Это   была   не   "модель   мира":   все

образовывалось смутно, фрагментарно, как   оно   и   хранится   в   умеющей

забывать человеческой памяти. У Елизаветы Моисеевны, например, удались

лишь маленькие строгие глазки под вечно   нахмуренными   бровями,   а   от

возчика-молдаванина вообще осталась только баранья   шапка,   надвинутая

на самые усы...

    Спать мы уходили по очереди. Одному приходилось дежурить   у   бака,

чтобы вовремя надеть "шапку" и приказать машине: "Нет!"

    Дубль первый догадался сунуть в жидкость термометр   (приятно   было

наблюдать,   в    какое    довольное    настроение    привел    его    первый

самостоятельный творческий акт!). Температура оказалась 40 градусов.

    - Горячечный бред...

    - Надо дать ей жаропонижающее, - сболтнул я полушутя.

    Но, поразмыслив, мы принялись   досыпать   во   все   питающие   машину

колбы и бутыли хинин.   Температура   упала   до   39   градусов,   но   бред

продолжался. Машина теперь комбинировала образы, как в скверном сне, -

лицо начальника первого отдела института   Иоганна   Иоганновича   Кляппа

плавно приобретало черты Азарова, у того вдруг отрастали хилобоковские

усы...

    Когда   температура   понизилась   до   38   градусов,   в   баке    стали

появляться плоские,   как   на   экране,   образы   политических   деятелей,

киноартистов, передовиков производства   вместе   с   уменьшенной   Доской

почета, Ломоносова, Фарадея, известной в нашем городе эстрадной певицы

Марии Трапезунд. Эти двухмерные тени - то цветные,   то   черно-белые   -

возникали   мгновенно,   держались   несколько   секунд   и    растворялись.

Похоже, что моя память истощалась.

    На шестой или седьмой день (мы потеряли счет времени)   температура

золотистой жидкости упала до 36,5.

    - Норма! - И я поплелся отсыпаться. Дубль остался дежурить.   Ночью

он растолкал меня:

    - Вставай! Пойдем, там машина строит глазки.

    Спросонок я послал его к черту. Он   вылил   на   меня   кружку   воды.

Пришлось пойти.

    ...Поначалу мне показалось, что в жидкости бака   плавают   какие-то

пузыри. Но это были   глаза   -   белые   шарики   со   зрачком   и   радужной

оболочкой. Они   возникали   в   глубине   бака,   всплывали,   теснились   у

прозрачных стеной, следили за нашими движениями, за миганием   лампочек

на пульте ЦВМ-12:   голубые,   серые,   карие,   зеленые,   черные,   рыжие,

огромные в фиолетовым зрачком   лошадиные,   отсвечивающие   и   в   темной

вертикальной   щелью   -   кошачьи,   черные   птичьи   бисеринки...    Здесь

собрались,   наверно,   глаза   всех   людей   и   животных,    которые    мне

приходилось видеть.   Оттого,   что   без   век   и   ресниц,   они   казались

удивленными.

    К утру глаза начали появляться и   возле   бака:   от   живых   шлангов

выпячивались мускулистые отростки, заканчивающиеся веками и ресницами.

Веки раскрывались. Новые глаза смотрели на нас пристально и с каким-то

ожиданием. Было не по себе под бесчисленными молчаливыми взглядами.

    А потом... из бака, колб и   от   живых   шлангов   стремительно,   как

побеги бамбука, стали расти щупы и   хоботки.   Было   что-то   наивное   и

по-детски трогательное в их движениях. Они сплетались, касались стенок

колб и приборов, стен лаборатории. Один щупик дотянулся   до   оголенных

клемм электрощита, коснулся и, дернувшись, повис, обугленный.

    - Эге, это уже серьезно! - сказал дубль. Да,   это   было   серьезно:

машина   переходила   от   созерцательного   способа   сбора   информации   к

деятельному и строила для   этого   свои   датчики,   свои   исполнительные

механизмы...   Вообще,   как   ни   назови   ее   развитие:    стремление    к

информационному   равновесию,   самоконструирование   или    биологический

синтез информации - нельзя не восхититься необыкновенной   цепкостью   и

мощью этого процесса. Не так, так эдак - но не останавливаться!

    Но после всего, что мы наблюдали, нам было не до восторгов и не до

академического любопытства. Мы догадывались, чем это может кончиться.

    - Ну хватит! - я взял   со   стола   "шапку   Мономаха".   -   Не   знаю,

удастся ли заставить ее делать то, что мы хотим...

    - Для этого неплохо бы знать, что мы хотим, - вставил дубль.

    - ...но для начала мы должны заставить ее не делать того, чего   мы

не хотим.

    "Убрать глаза! Убрать щупы! Прекратить   овеществление   информации!

Убрать глаза! Убрать щупы! Прекратить..." - мы повторяли это   со   всем

напряжением мысли через "шапку Мономаха", произносили в микрофоны.

    А машина по-прежнему поводила живыми щупами и   таращилась   на   нас

сотнями разнообразных глаз. Это было похоже на поединок.

    - Доработались, - сказал дубль.

    - Ах так! - Я ударил кулаком по стенке бака. Все щупы задергались,

потянулись ко мне - я отступил. - Валька, перекрывай воду!   Отсоединяй

питательные шланги.

    "Машина, ты погибнешь. Машина, ты умрешь от жажды и   голода,   если

не подчинишься..."

    Конечно, это было   грубо,   неизящно,   но   что   оставалось   делать?

Двойник   медленно   закручивал   вентиль   водопровода.   Звон   струек   из

дистилляторов   превратился   в   дробь    капель.    Я    защемлял    шланги

зажимами... И, дрогнув, обвисли щупы! Начали скручиваться, втягиваться

обратно в бак. Потускнели, заслезились и сморщились шарики глаз.

    Час   спустя   все   исчезло.   Жидкость   в   баке   стала    по-прежнему

золотистой и прозрачной.

    - Так-то оно лучше! - я снял "шапку" и смотал провода.

    Мы снова пустили воду, сняли зажимы   и   сидели   в   лаборатории   до

поздней ночи, курили, разговаривали ни о чем, ждали, что будет. Теперь

мы не знали, чего больше бояться: нового машинного бреда или того, что

замордованная таким обращением система   распадется   и   прекратит   свое

существование. В день первый мы еще могли обсуждать идею "а не закрыть

ли открытие?". Теперь же нам становилось не по себе при мысли, что оно

может "закрыться" само, поманит небывалым и исчезнет.

    То я, то дубль подходили к баку, с опаской втягивали воздух, боясь

почуять запахи тления или тухлятины; не   доверяя   термометру,   трогали

ладонями стенки бака и теплые живые шланги: не остывают ли?   Не   пышут

ли снова горячечным жаром?

    Но нет, воздух в комнате оставался теплым, влажным и чистым: будто

здесь находилось большое опрятное животное. Машина   жила.   Она   просто

ничего не предпринимала без нас. Мы ее подчинили!

    В первом часу ночи я посмотрел на своего двойника, как в   зеркало.

Он устало помаргивал красными веками, улыбался:

    - Кажется, все в порядке. Пошли   отсыпаться,   а?   Сейчас   не   было

искусственного дубля. Рядом сидел товарищ по работе, такой же   усталый

и счастливый, как я сам. И ведь - странное   дело!   -   я   не   испытывал

восторга при встрече с ним   в   парке,   меня   не   тешила   фантасмагория

памяти в баке... а вот теперь мне стало покойно и радостно.

    Все-таки самое главное для человека -   чувствовать   себя   хозяином

положения!"

                             Глава пятая

                           Не   сказывается   ли    в    усердном    поиске

                        причинных   связей   собственнический    инстинкт

                        людей?   Ведь   и   здесь   мы   ищем,    что    чему

                        принадлежит.

                                        К. Прутков-инженер, мысль N_10

    "Мы вышли в парк. Ночь была теплая. От усталости   мы   оба   забыли,

что нам не следует появляться вместе, и вспомнили   об   этом   только   в

проходной. Старик Вахтерыч в упор смотрел   на   нас   слегка   посовелыми

голубыми глазками. Мы замерли.

    - А,   Валентин   Васильевич!   -   вдруг   обрадовался   дед.    -    Уже

отдежурили?

    - Да... - в один голос ответили мы.

    - И правильно. - Вахтерыч тяжело поднялся, отпер выходную дверь. -

И ничего с этим институтом не сделается, и никто   его   не   украдет,   и

всего вам хорошего, а мне еще сидеть. Люди гуляют, а мне   еще   сидеть,

так-то...

    Мы выскочили на улицу, быстро пошли прочь.

    - Вот это да! - Тут я обратил внимание, что фасад   нового   корпуса

института украшен разноцветными лампочками. - Какое сегодня число?

    Дубль прикинул по пальцам:

    - Первое... нет, второе мая. С праздничком, Валька!

    - С прошедшим... Вот тебе на!

    Я вспомнил, что мы с Леной условились пойти Первого мая в компанию

ее сотрудников, а второго поехать   на   мотоцикле   за   Днепр,   и   скис.

Обиделась теперь насмерть.

    - А Лена сейчас танцует... где-то и с кем-то, - молвил дубль.

    - Тебе-то что за дело?

    Мы замолчали. По улице неслись украшенные зеленью троллейбусы.   На

крышах домов стартовали ракеты-носители из лампочек.   За   распахнутыми

настежь окнами танцевали, пели, чокались...

    Я закурил, стал обдумывать наблюдения за "машиной-маткой" (так   мы

окончательно назвали весь комплекс). "Во-первых, она не   машина-оракул

и не машина-мыслитель, никакого отбора информации в ней не происходит.

Только комбинации - иногда   осмысленные,   иногда   нет.   Во-вторых,   ею

можно управлять   не   только   энергетическим   путем   (зажимать   шланги,

отключать   воду   и   энергию   -   словом,   брать    за    горло),    но    и

информационным. Правда, пока она отзывалась лишь на команду "Нет!", но

лиха беда начало. Кажется, удобней всего командовать ею   через   "шапку

Мономаха" биопотенциалами мозга... В-третьих,   "машина-матка"   хоть   и

очень сложная, но машина: искусственное создание без цели.   Стремление

к устойчивости, к информационному равновесию -   конечно,   не   цель,   а

свойство, такое же, как и у   аналитических   весов.   Только   оно   более

сложно проявляется:   через   синтез   в   виде   живого   вещества   внешней

информации. Цель всегда состоит в решении   задачи.   Задачи   перед   ней

никакой не было - вот она и дурила от избытка возможностей. Но..."

    - ...задачи для нее должен ставить   человек,   -   подхватил   дубль;

меня уже перестала удивлять его   способность   мыслить   параллельно   со

мной. - Как и   для   всех   других   машин.   Следовательно,   как   говорят

бюрократы, вся ответственность на нас.

    Думать об ответственности не хотелось. Работаешь, работаешь,   себя

не жалеешь - и   на   тебе,   еще   и   отвечать   приходится.   А   люди   вон

гуляют... Упустили праздник, идиоты. Вот так и жизнь пройдет в вонючей

лаборатории...

    Мы свернули на каштановую аллею, что вела в Академгородок. Впереди

медленно шла пара. У нас с дублем, трезвых, голодных и одиноких,   даже

защемило сердца: до того славно эти двое   вписывались   в   подсвеченную

газосветными трубками перспективу аллеи.   Он,   высокий   и   элегантный,

поддерживал за талию ее. Она   чуть   склонила   пышную   прическу   к   его

плечу.   Мы   непроизвольно   ускорили   шаги,   чтобы   обогнать   их   и   не

растравлять душу лирическим зрелищем.

    - Сейчас послушаем магнитофон, Танечка!   У   меня   такие   записи   -

пальчики оближете! - донесся до нас журчащий голос Хилобока, и мы   оба

сбились с ноги. Очарование пейзажа сгинуло.

    - У Гарри опять новая, - констатировал   дубль.   Приблизившись,   мы

узнали и девушку. Еще недавно она ходила   на   практику   в   институт   в

школьном   передничке;   теперь,    кажется,    работает    лаборанткой    у

вычислителей. Мне нравилась ее внешность:   пухлые   губы,   мягкий   нос,

большие карие глаза, мечтательные и доверчивые.

    - А когда Аркадий Аркадьевич в отпуске или   в   загранкомандировке,

то мне многое приходится вместо него решать...   -   распускал   павлиний

хвост Гарри. - Да и при нем... что? Конечно, интересно, а как же!

    Идет Танечка, склонив голову к лавсановому хилобоковскому плечу, и

кажется ей доцент   Гарри   рыцарем   советской   науки.   Может,   он   даже

страдает лучевой болезнью, как главный герой   в   фильме   "Девять   дней

одного года"? Или здоровье, его вконец подорвано   научными   занятиями,

как у героя фильма "Все остается людям"? И млеет,   и   себя   воображает

соответствующей   героиней,   дуреха...   Здоров   твой   ученый    кавалер,

Танечка, не сомневайся. Не утомил он себя наукой. И   ведет   он   сейчас

тебя прямым путем к первому крупному разочарованию в   жизни.   По   этой

части он артист...

    Дубль замедлил шаг, сказал вполголоса:

    - А не набить ли ему   морду?   Очень   просто:   ты   идешь   сейчас   к

знакомым, обеспечиваешь алиби. А я...

    Своим   высказыванием   он   опередил   меня   на   секунду.   Он   вообще

торопился высказываться, чтобы утвердить свою самобытность, - понимал,

что мы думаем одинаково... Но коль скоро опередил, то   во   мне   тотчас

сработал второй механизм самоутверждения: противостоять чужой идее.

    - Из-за девчонки, что ли?   Да   шут   с   ней,   не   эта,   так   другая

нарвется.

    - И из-за нее, и вообще за все. Для   души.   Ну,   помнишь,   как   он

пустил вонь о нашей работе? - У него сузились глаза. - Помнишь?

    Я помнил. Тогда   я   работал   в   лаборатории   Валерия   Иванова.   Мы

разрабатывали   блоки   памяти   для   оборонных   машин.    Дела    в    мире

происходили серьезные - мы   вкалывали,   не   замечая   ни   выходных,   ни

праздников,   и   сдали   работу   на   полгода   раньше   правительственного

срока... А вскоре институтские "доброжелатели" передали нам   изречение

Хилобока: "В науке тот, кто выполняет исследования раньше срока,   либо

карьерист, либо очковтиратель, либо и то и   другое!"   Изречение   стало

популярным: у нас немало таких, кому не   угрожает   опасность   прослыть

карьеристом и очковтирателем по нашему способу. Самолюбивый и   горячий

Валерка   все   порывался   поговорить   с   Хилобоком   по    душам,    потом

разругался с Азаровым и ушел из института.

    У меня кулаки потяжелели   от   этого   воспоминания.   "Может,   пусть

дубль обеспечит алиби, а я?.."   И   вдруг   мне   представилось:   трезвый

интеллигентный человек   дубасит   другого   интеллигентного   человека   в

присутствии девушки... Ну, что это такое!   Я   тряхнул   головой,   чтобы

прогнать из воображения эту картину.

    - Нет, это все-таки не то. Нельзя поддаваться низменным   движениям

души.

    - А что "то"?

    Действительно: а что "то"? Я не знаю.

    - Тогда надо   хоть   уберечь   эти   мечтательные   глазки   от   потных

Гарриных объятий... - Дубль задумчиво покусал губу и толкнул меня   под

дерево. (Опять проявил инициативу.) - Гарри Харитонович" можно вас   на

пару конфиденциальных слов?

    Хилобок и девушка оглянулись.

    - А, Валентин Васильевич! Пожалуйста... Танечка, я вас   догоню,   -

доцент повернул к дублю.

    "Ага!"   -   я   понял   его   замысел   и   мелкими    перебежками    стал

пробираться в тени деревьев. Все получилось удачно. Танечка   дошла   до

развилки   аллей,   остановилась,   оглянулась   и   увидела   того    самого

человека, который минуту назад отозвал ее кавалера.

    - Таня, - сказал я,   -   Гарри   Харитонович   просил   передать   свои

извинения, сожаления и   прочее.   Он   не   вернется.   Дело   в   том,   что

приехала его жена и... Куда же вы? Я вас провожу!

    Но Танечка уже мчалась, закрыв лицо руками, прямо к   троллейбусной

остановке. Я направился домой.

    Через несколько минут вернулся двойник.

    - Подожди, - сказал я, прежде чем он открыл   рот.   -   Ты   объяснил

Гарри, что Таня невеста твоего знакомого, мастера спорта по боксу?

    - И по самбо. А ты ей - насчет жены?

    - Точно. Хоть какое-то полезное применение открытию нашли...

    Мы разделись, помылись, начали располагаться ко   сну.   Я   постелил

себе на тахте, он - на раскладушке.

    - Кстати, о Хилобоке. - Дубль сел на   раскладушку.   -   Что   же   ты

молчишь,   что   на   ближайшем   ученом   совете   будет   обсуждение   нашей

поисковой темы? Если бы Гарри мне любезно не напомнил, я пребывал бы в

неведении. "Пора, пора, Валентин Васильевич, а   то   ведь   уже   полгода

работаете, а до сих пор не обсуждали, конечно,   свободный   поиск   вещь

хорошая, но заявки на оборудование и материалы подаете, а мне   вон   из

бухгалтерии все звонят,   интересуются,   по   какой   теме   списывать.   И

разговоры в институте, что Кривошеин занимается чем   хочет,   а   другим

хоздоговора   и   заказы   выполнять...   Я,   конечно,   понимаю,   что   для

диссертации вам надо, но необходимо вашу тему оформить, внести в общий

план..." Сразу, шельмец, о делах вспомнил, когда   я   ему   про   мастера

спорта объяснил.

    - Хилобока послушать, так вся наука делается для   того,   чтобы   не

огорчать бухгалтерию...

    Я   объяснил   дублю,   в   чем   дело.   Когда    из    машины    повалили

невразумительные числа, я от полного отчаяния   позвонил   Азарову,   что

хотел бы с ним посоветоваться. Аркадию Аркадьевичу, как   всегда,   было

некогда, и он сказал, что лучше обсудить тему   на   ученом   совете;   он

попросит Хилобока организовать обсуждение.

    - Тем временем из яичка, которое хорошо   было   бы   к   красну   дню,

вылупился интересный результат, - заключил дубль. -   Так   доложим?   На

предмет написания кандидатской диссертации. Вон   и   Хилобок   понимает,

что надо...

    - И на защите я буду демонстрировать тебя, да?

    - Кто кого будет демонстрировать, это вопрос второй,   -   уклончиво

ответил он. - Но, вообще говоря... нельзя! - Он помотал головой. -   Ну

нельзя и нельзя!

    - Верно, нельзя, - уныло согласился я. - И авторское свидетельство

заявить нельзя. И Нобелевскую премию получить нельзя... Выходит, я   от

этого дела пока имею одни убытки?

    - Да отдам я тебе эти деньги, отдам"... у, сквалыга!   Слушай...   а

на что   тебе   Нобелевская   премия?   -   Дубль   сощурил   глаза.   -   Если

"машина-матка" запросто воспроизводит человека, то денежные знаки...

    - ...ей сделать проще простого! С естественной сеткой, с   водяными

картинками... нет, а что же?!

    - Купим   в   кооперативах   по   трехкомнатной   квартире,    -    дубль

мечтательно откинулся к стене.

    - По "Волге"...

    - По две дачи: в   Крыму   для   отдыха   и   на   Рижском   взморье   для

респектабельности.

    - Изготовим еще несколько самих   себя.   Один   работает,   чтобы   не

волновать общественность...

    - ...а остальные тунеядствуют в свое удовольствие...

    - ...И с гарантированным алиби. А что?

    Мы замолчали и посмотрели друг на друга с отвращением.

    - Боже, какие мы унылые мелкачи! - Я взялся за голову. -   Огромное

открытие примеряем черт знает к   чему:   к   диссертации,   к   премии,   к

дачам, к мордобою   с   гарантированным   алиби...   Ведь   это   же   Способ

Синтеза Человека! А мы...

    - Ничего, бывает. Мелкие мысли   возникают   у   каждого   человека   и

всегда. Важно не дать им превратиться в мелкие поступки.

    - Собственно,   пока   я   вижу   только   одно    полезное    применение

открытия: со стороны в себе замечаешь то, что легче видеть у других, -

свои недостатки.

    - Да, но стоит ли из-за этого удваивать население Земли?

    Мы сидели в трусах друг против друга. Я отражался в дубле,   как   в

зеркале.

    - Ладно. Давай по существу: что мы хотим?

    - И что мы можем?

    - И что мы смыслим в этом деле?

    - Начнем с того, что к этому шло. Идеи Сеченова, Павлова,   Винера,

Эшби сходятся из разных точек к   одному:   мозг   -   это   машина.   Опыты

Петруччо по управлению развитием человеческого   зародыша   -   еще   один

толчок. Стремление ко все большей сложности и универсальности систем в

технике - одни замыслы микроэлектронщиков создать   машины,   равные   по

сложности мозгу, чего стоят!

    - То есть наше открытие - не случайность.   Оно   подготовлено   всем

развитием идей и технических средств в науке. Не так,   так   иначе,   не

сейчас, так через годы или десятилетия, не мы, так другие пришли бы   к

нему. Следовательно, вопрос сводится вот к чему...

    - ...что мы можем и должны сделать за тот срок-   может,   это   год,

может, десятки лет,   никто   не   знает,   но   лучше   ориентироваться   на

меньший срок, - на который мы опередили других?

    - Да.

    - Как обычно бывает? - Дубль подпер рукой щеку. - Есть у   инженера

задел   или   просто   желание   сотворить   что-то   понетленнее.   Он   ищет

заказчика. Или заказчик ищет его, в зависимости от того,   кому   больше

нужно. Заказчик выставляет техническое задание: "Примените ваши идеи и

ваши знания для создания такого-то устройства или такой-то технологии.

Устройство   должно   иметь   такие-то   параметры,   выдерживать   такие-то

испытания... технология должна обеспечивать выход   годных   изделий   не

ниже стольких-то процентов.   Сумма   такая-то,   срок   работы   такой-то.

Санкции   в   установленном   порядке".   Подписывается   хоздоговор   -    и

действуй... И у нас есть задел, есть желание развивать его дальше.   Но

если сейчас придет заказчик с толстой мошной и   скажет:   "Вот   деньги,

отработайте ваш способ для надежного массового дублирования людей -   и

не ваше дело, зачем мне это надо", - договор не состоится, верно?

    - Ну,   об   этом   еще   рано   говорить.   Способ   не   исследован,   не

отработан - какая от него может быть продукция! Может, и ты через пару

месяцев рассыплешься, кто знает...

    - Не рассыплюсь. На это лучше не рассчитывай.

    - Да мне-то что? Живи, разве я против?

    - Спасибо! Ну и хам же ты - сил нет! Просто дремучий хам! Так бы и

врезал.

    - Ладно, ладно, не отвлекайся, ты меня не так понял. Я к тому, что

мы еще не знаем всех сторон и возможностей открытия. Мы стоим в   самом

начале. Если сравнить, скажем, с радио,   то   мы   сейчас   находимся   на

уровне волн Герца и искрового передатчика   Попова.   Что   дальше?   Надо

исследовать возможности.

    - Правильно.   Но   это   дела   не   меняет.    Исследования,    которые

применимы   к   человеку   и   человеческому   обществу,    надо    вести    с

определенной целью. А нам сейчас не от кого получить два   машинописных

листка с техническим заданием. И   не   надо.   Нужно   самим   определить,

какие цели сейчас стоят перед человеком.

    - Н-ну... раньше цели были простые: выжить и   продлить   свой   род.

Для достижения их приходилось хлопотать насчет дичи,   насчет   шкуры   с

чужого плеча, насчет огня... отбиваться палицей от зверей и   знакомых,

отрывать в глине однокомнатную пещеру без удобств,   все   такое.   Но   в

современном   обществе   эти   проблемы   в    основном    решены.    Работай

где-нибудь   -   и   достигнешь   прожиточного   минимума,   чего   там!    Не

пропадешь. И детей   завести   можно   -   в   крайнем   случае   государство

возьмет заботы по воспитанию на себя... Стало   быть,   у   людей   должны

теперь возникнуть новые стремления и потребности.

    - О, их хоть отбавляй! Стремление к комфорту,   к   развлечениям,   к

интересной и непыльной работе. Потребность в   изысканном   обществе,   в

различных символах тщеславия - званиях, титулах, наградах. Потребность

в отличной одежде, вкусной   пище,   в   выпивке,   в   пляжном   загаре,   в

новостях, в чтении книг, в смешном, в украшениях, в модных новинках...

    - Но все это не главное, черт побери! Не может это   быть   главным.

Люди не хотят, да и не могут вернуться к прежнему примитивному   бытию,

выжимают из   современной   среды   все   -   это   естественно.   Но   за   их

стремлениями и потребностями должна быть   какая-то   цель?   Новая   цель

существования...

    - Короче говоря, в чем смысл жизни? Удивительно   свежая   проблема,

не правда ли? Договорились. Так я и знал, что к этому придем! -   Дубль

встал, сделал несколько разминочных движений, снова сел.

    Так - сначала с хаханьками, а чем далее, тем серьезней - повели мы

этот самый главный для нашей работы разговор. Мне не раз доводилось   -

за коньяком