Scan — Brayhead, &Spellcheck — Alonzo
Пролог
— Боги, — обреченно вздохнул Кенет, — зачем вы создали человека таким глупым?
— В чем дело? — Аритэйни оторвала взгляд от своего отражения в маленьком бронзовом зеркальце с наплавленным на него стеклом. Зеркальце было заморской новинкой. Кенет привез его жене из недавней поездки, и стоило оно недешево — но, по мнению Кенета, ни одно зеркало не может быть слишком хорошим или дорогим для Аритэйни. Лицо, которое зеркало сподобилось отражать, заведомо прекрасней любых самых дорогих и затейливых зеркал. Вот и сейчас на Аритэйни любо-дорого посмотреть. Не то что на него...
— Боги создали человека, — досадливо сообщил Кенет, — а человек создал церемониал. Очень глупая выдумка.
— И чисто человеческая, — усмехнулась Аритэйни. — Мне как дракону трудно ее понять.
— Мне как человеку тоже, — фыркнул Кенет. — Нам через полчаса нужно занять свои места, а я до сих пор не знаю, как мне одеться — как воину или как магу?
Маги редко бывают воинами, а воины почитай что и никогда не становятся магами. Кенет был единственным в своем роде исключением — и всякий раз перед любым торжественным событием ломал себе голову, мучительно пытаясь сообразить, что же ему надеть, дабы не вступить в противоречие со всемогущим этикетом: плащ мага или синий воинский кафтан хайю?
— Оденься как отец, — после недолгого раздумья посоветовала Аритэйни.
— Ни за что! — искренне ужаснулся Кенет. — Какой же из меня отец, если сынок меня мало не вдвое старше!
Действительно, положение Кенета можно было почесть двусмысленным. Обычай требовал, чтобы жениха к брачному ложу сопровождал отец, а невесту — мать... а в их отсутствие — сват или сваха. Даже Аритэйни забавно смотрелась на месте матери: на вид они с невестой были ровесницами. Что уж тут говорить о Кенете: жениху — своему наставнику в нелегком воинском искусстве — он годился если и не в сыновья, то в младшие братья, но никак уж не в отцы.
— И зачем только я их сосватал? — возопил Кенет.
— Чтобы они жили долго и счастливо, — хладнокровно заметила Аритэйни. — Надеюсь, у них получится.
— Наверняка получится, — невольно улыбнулся Кенет.
— До сих пор не понимаю, что Тайин в нем нашла, — вздохнула Аритэйни.
— Она говорит, что он самый добрый на свете, — ухмыльнулся Кенет. — И это чистая правда.
— Кто добрый — Аканэ? — удивилась Аритэйни.
— Поверь мне на слово, — заверил ее Кенет. — Мне куда больше интересно, что Аканэ в ней нашел? Тайин, конечно, добрая девочка, нам ли с тобой не знать, но...
— Аканэ мне говорил, — ехидно ответила Аритэйни, — что Тайин самая умная в мире.
— Тайин? — слегка удивился Кенет. — Хотя... если она сумела понять, что Аканэ добрый... да, бесспорно. Он прав... ради всех Богов, Аритэйни, — да придумай же, что мне на себя напялить!
Когда Кенет занял свое место в свадебной процессии — по правую руку от жениха, — даже самые строгие ревнители этикета могли вздохнуть с облегчением. Сочетать несоединимое Кенету удалось. Он был облачен в воинский кафтан хайю, только не синий, а черный, праздничный, и талию его вместо положенного по уставу пояса стягивал широкий, как полотенце, разноцветный пояс свата... да вместо праздничной накидки, опять-таки, предписанной строгим воинским уставом, пристегнут — именно пристегнут, а не наброшен на плечи — белый плащ мага. По мнению Кенета, он по части внешнего вида вполне мог бы заткнуть за свой широкий пояс всех пугал огородных от Сада Мостов до Казна, но мнения его никто не спрашивал. Зато этикет соблюден вполне, вот даже и Юкенна, придирчиво оглядев наряд Кенета, подмигнул ему с деланно-сочувственным одобрением. Эх, вот у кого Кенету стоило спросить, как и во что облачиться, — у его высочества принца Юкенны, профессионального дипломата, полномочного посла Сада Мостов в Дальнем и Срединном Загорье! Тот настолько привык одеваться не как душа просит, а как полагается, что ни на мгновение не затруднился бы дать приятелю столь необходимый совет. А то еще можно было посоветоваться с Акейро: наследник престола поневоле должен знать толк в требованиях церемониала.
Когда жениха и невесту усадили возле свадебного полотна и Кенет с Аритэйни подали молодым чарки с вином, самое тяжелое осталось позади. Можно было не стоять навытяжку, мучительно повторяя себе мысленно все, что обязаны сделать названые отец и мать. Можно украдкой испустить вздох облегчения. И пот со лба утереть. И на сияющие лица новобрачных полюбоваться. И на гостей свадебных. На физиономию своего побратима Акейро, такую нестерпимо довольную, словно это он женится. На принца Юкенну, которому для полноты радости на свадьбе близкого друга недостает только своих друзей из Загорья — но они прибудут лишь завтра, на второй день свадебных торжеств.
По счастью, только завтра прибудет из Казна и отец невесты. Кенет грустно улыбнулся, вспомнив, как именно состоялось его знакомство с отцом Тайин. А заодно — чего ему стоило явиться сватом к надменному старому вельможе, который больше всего на свете ненавидел сословие воинов. Не повезло ему, бедняге, — сначала сын в воины подался, а потом любимая дочь, свет очей и радость сердца, влюбилась в воина. Никому, кроме Кенета, не удалось бы сосватать Тайин за Аканэ... а теперь в награду за мучительные переговоры с ополоумевшим от высокомерия неуступчивым стариком Кенету приходится маяться, вырядившись, как попугай... ну нет на свете справедливости! Одна надежда, что брат Тайин, Наоки, сопровождающий посольство из Загорья, успеет прибыть завтра раньше, нежели припожалует его вельможный отец.
Однако на свадьбе недоставало еще одного гостя — что выяснилось, лишь когда он прибыл.
Едва только успели убрать чарки и полотно, едва только Акейро на правах самой властительной особы из всех присутствующих провозгласил Аканэ и Тайин мужем и женой, как толпа свадебных гостей раздалась, пропуская вперед высокого загорелого человека в пропыленном дорожном кафтане. На лбу незнакомца красовалась новенькая повязка, расшитая пестрыми шариками, какую носят бродячие комедианты — киэн. За ним следовал другой киэн, помоложе годами и получше одетый.
Едва завидев старшего киэн, Аканэ вскочил; глаза его полыхнули радостью почти нестерпимой.
— Шутов звали? — осведомился старший, озорно пришурясь.
— Хэсситай! — воскликнул Аканэ, бросаясь к нежданному гостю. Имени этого из уст Аканэ Кенет не слышал ни разу. Однако, судя по тому, что лицо Тайин озарилось почти такой же радостью, как и лицо ее мужа, вновь прибывший был очень дорог сердцу Аканэ — и Тайин в отличие от Кенета знала почему.
Чинная строгость неспешного свадебного ритуала исчезла бесследно. Аканэ, сияя, как мальчишка, к которому прибыл, на зависть всем соседским сорванцам, его дядюшка-моряк, знакомил Хэсситая и его ученика Байхина со всеми своими друзьями. Когда черед дошел до Кенета, взгляд Хэсситая задержался на его потертых черных ножнах с серебряным узором.
— Не откажи в любезности, — попросил Хэсситай, и Кенет прекрасно понял его просьбу. Не раз и не два его просили показать, что за меч скрывается в столь великолепном вместилище. Он выдвинул наполовину из ножен свой деревянный меч — не столько, впрочем, меч, по совести говоря, сколько магический посох, — помедлил немного и снова вернул меч в ножны.
— Так вот кому ты передал мой ученический меч, — обернулся Хэсситай к Аканэ. — Что ж, одобряю.
Кенет похолодел. Вот и наступил тот миг, которого он всегда втайне опасался. До сих пор Аканэ каким-то непостижимым образом не замечал, что ученик его машет его же собственным ученическим мечом... не замечал, потому что в действительности и не дарил его Кенету. Но была и другая действительность — та, в которой Кенет спас Аканэ жизнь и получил меч из его рук... та, в которой Аканэ отплатил ученику с лихвой, пожертвовав жизнью ради него... Та которую сам Кенет изменил бесповоротно — и лишь потому не забыл подобно всем остальным. Только деревянный меч, давший Кенету прозвище, и уцелел в неизменности от той исчезнувшей реальности, и напомнил Аканэ о том, чего в новой его жизни не было и быть не могло. Лицо воина выражало тяжкую растерянность, горестное недоумение — да как же это... да ведь не может быть...
— Это и в самом деле твой меч, — вполголоса произнес Кенет наклонясь к Аканэ. — Я потом тебе расскажу, как он ко мне попал... потом, не сейчас — ладно?
Аканэ, все еще хмурясь, кивнул. Недоумение, к немалому удивлению Кенета, с лица его исчезло очень скоро. Поначалу он еще оглядывался на Кенета с таким видом, словно собирался спросить его о чем-то, да вот позабыл о чем, — а потом и вовсе перестал. Выражение досады сменилось в его глазах искренним любопытством, с которым он выспрашивал Хэсситая о людях, Кенету и вовсе не знакомых.
— Тэйри в Загорье обосновался, — рассказывал Хэсситай, — и мастер Хэйтан неподалеку от него. Женаты оба. С ума просто сойти можно — все женятся!
— А ты что ж не женился? — усмехнулся Аканэ.
— И я подумываю, — невозмутимо ответил Хэсситай.
Вот оно, значит, как... не помнит Аканэ о своем подарке — значит, и не может помнить... а значит, и о вопросе своем тоже помнить не может... и если не забыл еще о нем, то очень скоро позабудет. И не о чем Кенету беспокоиться.
Однако не прав оказался Кенет, ой как не прав. О странной неувязке с мечом забыл Аканэ — но не его расспросов Кенету следовало опасаться.
Когда свадебная церемония, ненадолго прерванная прибытием Хэсситая, закончилась, Кенет и Аритэйни заняли свои места подле молодых.
— Успеем еще наговориться, — пообещал Хэсситай Аканэ и Тайин. — Я надолго приехал... на неделю, не меньше.
Ничего себе надолго, подумал Кенет, провожая молодых к их брачному ложу. От недавнего смятения он чуть было не позабыл повесить оберег над дверью, закрыв ее за собой снаружи, но Аритэйни была наготове и подала ему заранее приготовленный для этой цели амулет.
— Ну, теперь все, — вполголоса произнес Кенет, спускаясь по ступенькам в сад.
— Теперь все только начинается, — возразил Хэсситай. — Насколько я помню, обычай велит ближайшим друзьям караулить у дверей дома всю ночь до утра — или нет?
— Ты не ошибаешься, — понуро согласился Кенет.
— Вот и располагайся караулить, — изрек Хэсситай. — Ночь у нас впереди долгая. Посидим, поболтаем, время скоротаем. Заодно ты расскажешь, откуда у тебя взялся меч Аканэ, хотя он тебе его вроде как бы и не дарил.
Нет, но надо же было такого дурака свалять! О чем Кенет только думал, опрометчиво давая Аканэ обещание все рассказать когда Хэсситай стоял рядом и все-все слышал? Ведь говорил же еще Аканэ, что наставник его в воинском ремесле, смастеривший пресловутый меч, был не только воином, но и магом! Как же Кенета угораздило об этом позабыть? Помнить исчезнувшую напрочь реальность он не в силах, тут ему и магия не поможет, — но позабыть о странном несовпадении он не обязан... все-таки маг... Наедине с магом Кенет, пожалуй, и пустился бы в откровенности — но ведь они тут не одни... тут и ученик Хэсситая, высокий улыбчивый Байхин... и Аритэйни, которая знает хоть и многое, но все-таки не все... а главное, тут Акейро и Юкенна, и глаза их искрятся таким любопытством, что сразу видно — от этих двоих Кенет нипочем не сумеет отвязаться. Они бы тоже забыли обо всем, подобно Аканэ, когда бы не упорный Хэсситай... ну да теперь ничего уже не поделаешь.
— Хорошо, — произнес, помолчав, Кенет. — Только... только вы никому больше не рассказывайте, ладно?
— Ну, раз уж это тайна, — усмехнулся Акейро.
И Кенет, мучительно давясь словами, как можно быстрей стараясь оставить позади тягостную необходимость поведать, кому из присутствующих и каким образом он жизнь спасал и чем все это закончилось, рассказал обещанное. Окончив рассказ, он стыдился поднять голову и взглянуть в глаза своим друзьям. Хэсситая он в эту минуту почти ненавидел: ведь именно из-за него Кенету пришлось рассказать то, что неминуемо должно представиться им пустым хвастовством и небылицей.
— Так оно и было, — произнес после долгого молчания Акейро голосом чуть надтреснутым, как в той, прежней, жизни. — Когда ты рассказывал... я не то чтобы вспомнил — скорей почувствовал... так все и было.
Кенет был невыразимо благодарен Акейро за эти слова, но чувствовал себя по-прежнему неловко.
— А Кэссина я и по этой жизни помню, — внезапно улыбнулся Юкенна своему воспоминанию. — Занятный такой парнишка, восторженный до ужаса. А кстати, где он сейчас?
— Там же, где и был, — все еще несколько смущенно ответил Кенет. — Я его под присмотром Вайоку оставил. Господин Вайоку, конечно, ветхий старичок, но вполне в своем уме. И за магом будущим присмотреть в самый раз сгодится.
Хэсситаем внезапно овладел приступ неудержимого хохота.
— Вот это сказал так сказал, — простонал он, утирая слезы смеха. — Вайоку, конечно, старикашка ветхий, спору нет... и он действительно в своем уме... а точнее будет сказать — себе на уме, и даже очень... и уж мага на путь истинный наставить он очень даже сгодится!
— Ты что, знаком с ним? Расскажи, — попросил Юкенна, дождавшись ответного кивка.
— А заодно и про меч, — мстительно потребовал Кенет. — Раз уж ты меня заставил объяснить, откуда у меня этот меч взялся, я вправе услышать, откуда он взялся вообще... да и ты сам, если уж на то пошло.
— Больно долгая история, — возразил было Хэсситай.
— Ничего, — в тон ему ехидно заметил Кенет. — Ночь у нас впереди длинная, и спешить нам некуда.
— Ладно, — вздохнул Хэсситай, — так и быть.
Часть первая
КОШАЧЬЯ ТРОПА
Глава 1
После недавней слякотной оттепели земля снова промерзла насквозь до звона. Бугристый лед кое-где выблескивал сквозь тонкий, как рубашка, снежный покров. Редкие искристые снежинки медленно падали и укладывались наземь одна к одной. Под ними явственно обозначалась каждая трещинка в земле, каждая вмерзшая в лед травинка. Время от времени среди крохотных белых снежинок появлялась крупная, черная.
Когда ветер опускал на снег хлопья сажи, мальчик вздрагивал и замирал, прислушиваясь. Ни шороха кругом. Только сажа черными снежинками беззвучно валится на белую землю. Далеко их занесло... вот уже и дом сгорел дотла, и защитники его погибли, и убийцы убрались восвояси, а сажа и пепел все еще носятся в морозном воздухе. И тишина окрест... такая тишина, что хочется услышать что угодно... как попискивает в огне заледеневшее дерево перед тем, как заняться пламенем по-настоящему... как тягучий свист стрелы сменяется предсмертным вскриком... как рушатся с воем и грохотом пылающие стропила... пусть даже и это... все равно... только бы хоть что-нибудь услышать... чтобы не мерещился в звенящем безмолвии гул копыт, чтобы не чудилась за спиной неумолимая погоня.
Мальчик обернулся. Позади — никого и ничего. Лишь его собственный едва приметный след. Поначалу снег таял под его босыми ступнями, и они оставляли за собой маленькие черные отпечатки. Теперь же его ноги только приминали снег, чуть припорошивший мерзлую землю. Если не приглядываться, следы почти незаметны. Не найдет его никто... нипочем не найдет.
Однако на сей раз топот копыт ему не померещился. Только слышался он не сзади. Он летел мальчику в лицо вместе с комьями грязного снега.
Мальчик не попытался убежать: он не то что ног под собой — даже боли в ногах не чувствовал. Он только съежился и замер, когда наездник осадил коня рядом с ним. А потом силы окончательно оставили мальчика, и он начал медленно валиться на вспыхнувший внезапной радугой снег.
Из-за слепящей пелены до него внезапно донеслось чудовищное богохульное ругательство, и мальчик заставил себя приподнять тяжелые от инея ресницы: голос был ему смутно памятен — и он не был голосом врага. Этот голос мальчик изредка слышал в отцовском доме... давно... когда еще дом стоял и отец был жив... и этот человек приезжал к нему в гости... и называл его своим другом... а мальчика — воителем... и на руки его подымал... совсем как сейчас...
Всадник спешился, мгновенно сбросил теплый плащ, укутал им мальчика и прижал к себе.
— Значит, я все-таки опоздал, — тихо и безнадежно произнес он.
Мастер-наставник Хэйтан низко склонился, переждал несколько мгновений и распрямил спину, но не полностью, оставаясь в легком, еле заметном полупоклоне. У обычного человека спина бы заныла уже через несколько мгновений. Хэйтан мог пребывать в этой позе — равно как и любой другой — столько, сколько потребуется. Хоть сутки, хоть двое. И на то, что нелепая угодливость заставляет терзаться его чувство собственного достоинства, тоже не пожалуешься: нет у него такого чувства. Для воина из тайного клана Ночных Теней иметь чувства — и вовсе непозволительная роскошь, а уж тем более чувство собственного достоинства — пожалуй, самое неуместное из всех. Но вот здравый смысл мастера Хэйтана страдал сугубо. Когда Ночные Тени отправляются на дело во внешний мир, прикидываясь обычными людьми, они вынуждены подчиняться требованиям внешнего этикета — но при этом не сам воин следует смехотворным правилам, а то заурядное создание, которым он притворился. Пустая маска, оболочка. Поступай с ней, как тебе угодно: хочешь — мни, хочешь — гни. Но здесь, у себя дома, мастер Хэйтан — никакая не оболочка, не пузырь, который можно надуть чем угодно. Он — это он, мастер Хэйтан. Так какого рожна он гнет спину перед заезжим гостем, который только то преимущество перед Хэйтаном имеет, что родился во внутренних покоях собственного столичного дома? Статочное ли дело — унижаться перед существом, которое мнит себя воином, а сам и восьмерых противников не одолел бы? И все же тело Хэйтана сгибается в поклоне еще прежде, чем разум его успел вспомнить о необходимости поклониться, а с уст сама собой слетает давным-давно затверженная формула униженной вежливости:
— Благополучно ли добраться изволили, высокородный господин?
Дурацкий вопрос. Какое там благополучно — всадник с ног до головы в снегу, конь с ног до головы в мыле. А мальчишка, сопровождающий гостя, и вовсе поморозился в пути: повязки ему явно не в доме накладывали. Ноги мальчика перевязаны впопыхах, чем попало, едва ли не прямо в седле на полном скаку.
— Главное, что добрался, — устало ответил гость.
Несмотря на утомление, гость не норовил расположиться на отдых сам, а ждал, покуда ему предложат присесть. Редкая для вельможи вежливость. Обычно любой высокородный клиент считает себя вправе распоряжаться, словно у себя дома. Надо отдать гостю должное, человек он из понимающих.
— Извольте присесть, господин. — Хэйтан поколебался немного, но все же пригласил сесть и мальчика-сопровождающего. Вообще-то не положено... ну и пес с ним, с неположенным и недозволенным. Мальчишка того и гляди сомлеет. И вряд ли высокий гость будет этим очень доволен. — Извольте вкусить от наших скромных яств. — Хэйтан широко повел рукой в сторону низенького столика, на котором красовались те немногие кушанья, которые вельможа имеет право отведать под кровом простолюдина, не роняя своей вельможной чести: соленые орешки, тыквенные семечки, сухое печенье трех видов и горячий благоуханный отвар, слегка сдобренный пряностями.
А все этикет, будь он неладен! Иззябшего путника надо бы накормить досыта да напоить горячим вином. Равного себе Хэйтан и накормил бы. Так ведь предложи он, простолюдин, высокородному гостю откушать запросто, чем богаты... худшего оскорбления и измыслить невозможно. Как невозможно и предугадать, что вытворит гость в ответ — снесет ли голову дерзкому оскорбителю, возомнившему о себе невесть что, или себе глотку перережет, не в силах пережить сей несмываемый позор? Вот и приходится клиенту с мороза семечки щелкать. Притом что живет Хэйтан если и не побогаче его, то уж посытнее — наверняка.
Гость и мальчишка-сопровождающий одновременно воздели вверх свои чаши, выражая почтение к приютившему их крову, отхлебнули отвар и так же одновременно поставили чаши на стол. Гость кинул в рот несколько соленых орешков. Мальчик прикусил узкое длинное печенье, даром что мог бы проглотить его не жуя, и за вторым тянуться не стал, хотя от голода у него так скулы сводило, что разве слепой не заметит. Редкостно воспитанные гости. Для таких Хэйтан в охотку постарается. Если, конечно, гость не запросит чего-нибудь совсем уж невероятного... но это навряд ли.
— Чем могу быть полезен высокородному господину? — осведомился Хэйтан с небывалой для него приязнью в голосе: обычно он встречал клиентов куда как холодно.
— Не мне, — покачал головой гость. — И я не уверен, что сможете. Я только надеюсь.
— До сих пор ни один из наших достопочтенных гостей не жаловался, что мы не выполнили задания, — отрезал Хэйтан.
— Речь идет не о задании, а о просьбе, — возразил гость. — И если вы... не захотите... значит, так тому и быть. Я постараюсь придумать что-нибудь другое.
— Значит, господин сомневается не в том, сможем ли мы исполнить его уважаемую просьбу, а в том, захотим ли? — уточнил Хэйтан.
Гость утвердительно склонил голову.
Любопытно. Крайне любопытно. С подобным мастер-наставник Хэйтан за всю свою жизнь еще не сталкивался.
— Не соизволит ли высокий гость удостоить нас изложением своей просьбы? — Хэйтан мысленно слегка поморщился, окончив фразу. Ясно же, что гость не из обычных, — так стоит ли с ним обращаться, как обычай велит?
— Моя просьба касается вот этого мальчика, — тихо произнес гость. — Это сын моего близкого друга... и долг велит мне укрыть его от судьбы, пристигшей его отца.
Хэйтан чуть заметно кивнул в знак того, что понял. Ай да гость! Хоть и молод, а все едино не промах. Он не сказал ни одного слова, которое можно бы почесть уликой. Ничего непоправимого. Ничего, что заставило бы Хэйтана отказать ему, даже не дослушав, ибо на сей счет имеются строгие предписания закона — предписания, кои Ночные Тени давно научились обходить. И судьба неведомого Хэйтану отца этого мальчишки — не секрет. Такими обиняками не говорят о смертельной болезни, случайном пожаре или землетрясении. Отец этого парнишки был убит людьми короля Сакурана. А дело-то серьезно оборачивается. Что могло заставить взбалмошного мстительного короля не только отправить человека в ссылку в здешние гиблые места, но и отдать приказ уничтожить ссыльного? И ведь не только его: если парнишку приютить некому... если вообще возникла нужда его приютить... нет у него больше ни дома, ни родни. И ни малейшей надежды выжить. Уж если король порешил извести весь род неугодного ему человека, так просто от преследования он не откажется.
Так вот что привело молодого рассудительного гостя в поселение Ночных Теней! Теперь ясно, почему он перевязывал обмороженные ноги мальчика не в теплом доме, а под открытым небом, под валящим снегом — и, вне всяких сомнений, на полном скаку! Тут уж не до поисков тепла и крова — в пору хватать мальчишку и мчаться во весь опор, да не к себе домой — именно там в первую очередь и станут искать, если заподозрят. Так молодой вельможа и поступил. Умно. Очень умно.
— Долг дружбы свят, — медленно выговорил Хэйтан, выбирая самые подходящие слова — выражающие все и не выражающие ничего. — И поистине прискорбно, если выполнить его нет возможности.
Лицо гостя закаменело. Он не знал, в каком смысле истолковать слова Хэйтана — как согласие или как отказ.
— При всем моем искреннем почтении к высокородному господину, — склонил голову Хэйтан, — я вынужден заметить, что вы не в силах дать этому отпрыску поистине достойного рода столь же достойное воспитание, которое вооружило бы его против жизненных тягот.
Гость прислушивался к словам Хэйтана очень внимательно, чтобы не прозевать скрытый в них намек. Однако Хэйтан сделал столь недвусмысленный упор на слове «вооружить», что и дурак бы понял — а молодой гость отнюдь не был дураком.
— Воистину так, — улыбнулся гость. — Признаться, я и сам так считаю. Моя заветная мечта — отыскать тех, кто мог бы позаботиться об этом мальчике как должно.
— Полагаю, мои воины воспитаны не худшим образом, — деланно чопорным голосом произнес мастер Хэйтан, веселясь в душе. Они с гостем уже давно поняли друг друга, но надо же и церемониал соблюсти.
— Я был бы счастлив, если бы мальчик получил хоть вполовину столь же высокодостойное воспитание, как ваши несравненные воины, — поклонился гость.
— У Ночных Теней не принято делать что бы то ни было вполовину, — позволил себе усмехнуться Хэйтан. — Мальчик получит все, что нужно, дабы ему не пришлось беспокоиться о чести своего имени или о хлебе насущном.
Гость судорожно сглотнул. Значит, понял. Принять на воспитание сына опального ссыльнопоселенца даже и для Ночных Теней небезопасно. А вот усыновить приблудного бродяжку, едва не замерзшего насмерть в метель, — совсем другое дело. Гостю не придется беспокоиться об оплате этой услуги — когда мальчик станет одним из воинов клана, он и сам отработает свой хлеб. Вот только пожелает ли гость такой судьбы сыну своего друга? Что ему дороже — честь покойного или жизнь его сына?
— Если мастер изволит заняться воспитанием этого мальчика, — после недолгого молчания выговорил гость, — я буду совершенно спокоен за его будущее.
А в здравом смысле тебе не откажешь, дорогой гость! Что ж, будь по-твоему. Уж если твой ум взял верх над вельможной спесью, отказа тебе не будет.
— Вино сюда, — негромко распорядился Хэйтан, — и три чаши... нет, четыре.
Мальчишка, еще не прошедший первого посвящения, в чьи обязанности входило прислуживать за столом, помчался исполнять приказ. И нескольких минут не прошло, как на столе возник кувшин вина и четыре чистые чаши для совершения обряда.
Хэйтан, как и положено, налил вино в чашу гостя — кровь, переходящую в клан Ночных Теней, следовало возместить кровью земли, как велит обычай. Когда же гость поднес чашу к губам, Хэйтан плеснул немного вина в четвертую чашу и вылил вино в очаг — ибо по праву эта чаша предназначалась тому, кто уже не может ее пригубить. Отцу мальчика.
— Приведи кого-нибудь из старших учеников, — велел Хэйтан, когда он и новоиспеченный ученик, в свою очередь, испили вина. Все тот же мальчишка выбежал из комнаты и вернулся с высоким ладным парнем лет шестнадцати. Парень поклонился Наставнику и гостям и замер в ожидании приказа.
— Риттай, — произнес Хэйтан, — это новый безымянный. Покажи ему, где он теперь будет жить, и выдай ему новую одежду.
Мальчик встал, молча поклонился, старательно подражая движениям Риттая, и вышел вслед за старшим учеником. Ничего не скажешь, воспитан малыш отменно. Пожалуй, для Ночных Теней это не такое уж обременительное приобретение, как думалось Хэйтану поначалу. Может, и будет толк из мальчугана.
Хэйтан подошел к окну. Мальчик ковылял за Риттаем, стараясь не отставать. Что ж, он не только неглуп и наблюдателен. В присутствии духа ему тоже не откажешь.
— Чему меня здесь будут учить? — Нелепый этикет внешнего мира запрещал мальчику лично обратиться с вопросом к наставнику — но если бы он не спросил ни о чем у Риттая, Хэйтан почел бы его безвольным баловнем, привычным плыть по течению. Да, по части самостоятельности у мальчика тоже все в порядке.
— Боли, — ответил Риттай, не задумываясь. На свой лад он прав. Для восьмилетнего мальчика, урожденного жителя внешнего мира, основным в обучении окажется именно боль.
Мальчик поднял на Риттая сосредоточенный взгляд.
— Кажется, это я уже неплохо умею, — произнес он.
Именно эти давние слова и вспомнились мальчику, когда он ожидал своей очереди пройти — или не пройти — Посвящение в самом конце шеренги своих сверстников. Риттай оказался прав. За время своего обучения мальчик узнал много такого, о чем и не догадывался, — но наибольшее число сведений он почерпнул о том, что и как в человеческом теле может болеть. Вывихнутые суставы, растянутые связки, свыше сил натруженные мышцы, обожженная или обмороженная кожа... это не говоря уже о тех разнообразных ощущениях, которые причиняет удар, нанесенный должным образом в должное место. А еще говорят, что к боли привыкнуть нельзя! Тот, кто это изрек, наверняка не был Ночной Тенью, ни даже учеником.
Но привыкнуть не значит полюбить. При одной мысли о предстоящем Посвящении мальчик зябко поводил голыми плечами. Уж если привычные, каждодневные труды ученичества так мучительны... какой же новой, еще неизведанной болью встретит его Посвящение?
Три дня — или, вернее, трое суток — ожидающие Посвящения из кожи вон лезли, показывая, на что они способны по части обычных и не совсем обычных воинских умений. Очевидно, им удалось превзойти себя, ибо в праве пройти обряд ни одному из них отказано не было. Подростки выложились полностью, и теперь, измотанные тремя сутками непосильного даже для них напряжения, они изо всей мочи старались достойно встретить последнее испытание: не уснуть, ожидая, когда настанет их черед. Кое-кто пытался делать вид, что вовсе не хочет спать, иные украдкой позевывали, отвернувшись. День выдался знойный, и мальчиков даже в тени разморило до полного изнеможения. И почему им так не повезло? Окажись нынешний день пасмурным и прохладным, Посвящение давно бы уже шло своим чередом. Но мастера-наставники ни за что не упустят случая подвергнуть своих питомцев неожиданному испытанию. Начинать обряд они медлили явно намеренно. Не уснет ли кто, не изменит ли ученикам выдержка в самый последний момент... иногда такое случалось. Но не тут-то было: мальчики с ног валились от утомления, и им просто недоставало сил, чтобы толком разнервничаться. Ими овладело тяжеловесное спокойствие усталости.
Когда мастер Хэйтан жестом подозвал пока еще безымянных учеников к себе, мальчик повиновался, почти уже не осознавая, что он делает и зачем. Его слегка подташнивало от усталости, в голове звенело. Он вошел вслед за наставником в распахнутый настежь Дом Посвящения. После невыносимо яркого солнечного света прохладная темнота показалась мальчику тишиной... целым озером тишины... неподвижным дремлющим озером. Мальчик даже прислушался невольно — не плеснет ли хвостом верткая серебристая рыба? Мысль о возможной боли уже не занимала его. Страх остался там, снаружи, под жгучим полуденным солнцем.
Он не мог бы сказать, откуда в руках мастера-наставника взялся небольшой узкогорлый кувшинчик — но при виде него напрягся вновь: мальчик знал, что в нем находится. Заполучить состав этого зелья мечтал не один военачальник. Снадобье, способное навсегда изменить человека, придать ему почти нечеловеческие способности — или убить в нечеловеческих муках. Взрослого воина, не прошедшего вдобавок особого обучения, зелье убило бы наверняка. Для подростка, потомка многих поколений Ночных Теней, снадобье не таило в себе опасностей. Для хорошо обученного пришельца со стороны, невзирая на вполне подходящий возраст, результат оставался гадательным. Сколько бессонных ночей мальчик провел в размышлениях о грядущей боли — а возможно, и смерти... но сейчас ему отчего-то не было страшно. Может, ему и жить-то осталось всего ничего... и все равно не страшно. Наверное, это неправильно — не испытывать страха в такую минуту. Он попытался укорить себя за неподобающее моменту отсутствие страха и даже устыдился, но испугаться ему так и не удалось. Вопреки рассудку и здравому смыслу мальчик не мог заставить себя думать о смерти. Он думал лишь о том, каким окажется на вкус таинственный напиток. Гадость, наверное, жуткая...
Но мастер не предложил ученикам пригубить зелье. Он зашел им за спину. Мальчик с недоумением услышал несколько сдавленных вскриков — а потом, в свою очередь, вскрикнул и сам, когда вдоль его хребта скользнула холодная, как змея, струйка воды. Так вот как действует снадобье — оно проникает в спинной мозг! Мальчику показалось, что у него и вовсе нет хребта, а взамен него сквозь тело течет ледяная жидкость... такая холодная... обжигающе холодная... Он успел почувствовать, как чьи-то руки бережно подхватили его обмякшее тело... потом жгучий холод в спине сменился мгновенным жаром... а потом и жар исчез — осталось только ровное ласковое тепло.
Он моргнул и уселся поудобнее. Высокая трава щекотала его голую спину. Солнце стояло совсем невысоко над горизонтом, но припекало вовсю... день обещал быть жарким. Шутки, однако, шутит с ним его память! Он ведь твердо помнит, что полдень уже наступил... или еще нет? Хотя какой там полдень — вон даже роса еще не высохла... странная, по правде говоря, роса... а может, и не роса вовсе? Что еще может так блестеть на стеблях?
Мальчик снова моргнул и протер глаза. В густой траве сияли светлячки. Светляки — днем? Светляки, усеявшие траву, словно бутоны... а вот и еще один раскрыл лепестки... луг, средь бела дня цветущий светляками?
Мальчик встал и побрел наугад по светлячковому лугу. Светлячки осыпали его ободранные коленки сияющей пыльцой, и это уже не казалось ему странным. Недавняя усталость куда-то исчезла. Легкий ветерок чуть колыхал траву. По небу лениво плыли куда-то похожие на птиц облака. Мальчик уходил по лугу все дальше и дальше, и ему хотелось, чтобы светлячковый луг никогда не кончался, чтобы этот дальний кустарник так и не приблизился, чтобы можно было брести и брести неведомо куда...
Кустарник на краю луга оказался самым что ни на есть обыкновенным. В его густой тени поблескивал небольшой ручей. На берегу ручья сидел человек в подвернутых до колен штанах и удил рыбу.
При виде этого мирного зрелища у мальчика язык к нёбу прилип. Никто в точности не может знать, что или кто встретит тебя в глубинах Посвящения... но еще никто и никогда не встречал десь человека. Не будь мальчик так ошарашен, он бы, пожалуй, испугался.
Мальчик сделал нерешительный шаг вперед; под ногой у него что-то хрупнуло. Незнакомец поднял голову и помахал рукой в знак приветствия.
— Что ж так долго-то, Хэсситай? — произнес он укоризненным обродушным баском. — Я тебя заждался.
Хэсситай. Мальчик пошевелил губами, словно пробуя имя на звук. Хэсситай. Так его отныне будут называть. Это его имя.
— Хэсситай, — повторил он вслух.
— Присаживайся, — пробасил рыболов. — Ты хоть удочку с собой захватил?
Хэсситай помотал головой.
— Нет... я... я забыл... то есть я не знал... но ведь это не важно.
— Правда твоя, — кивнул рыболов. — Хорошему рыбаку удочка ни к чему, верно?
— Но я тороплюсь, — выдавил Хэсситай. Ничего подобного он не ожидал и порядком подрастерялся.
— Куда? — Рыболов повел рукой; движение его было удивительно округлым. — Куда можно спешить, когда ловишь рыбу? Рыба торопливых не любит.
— Но я не буду ловить рыбу, — растерянно произнес Хэсситай.
— Не будешь? — удивился рыболов. — Зачем же ты тогда пришел?
— Обрести имя и зверя, — отчеканил Хэсситай. Эти слова он запомнил хорошо. Наставник часто твердил ученикам, что не знает и не может знать, кого они встретят и с чем столкнутся, проходя Посвящение, — но их непременно спросят, зачем они явились, и ответ нужно дать подобающий. Обрести имя и зверя. Эти слова Хэсситай повторял так часто, что они слетели с его уст как бы помимо воли.
— Зверя? — усмехнулся рыболов. — Тут всех зверей — только ты да я.
У Хэсситая в глазах потемнело. Безымянные нередко рассказывали друг другу страшные байки о Посвященных и Посвящении. Истории о бедолагах, так и не повстречавших своего боевого зверя, своего потустороннего наставника, были среди них в большом ходу. Хэсситай и сам с удовольствием пересказывал эти душераздирающие повествования мальчикам помладше. Но ни одного воина, лишенного зверя-покровителя, ему среди Ночных Теней встречать не доводилось. Неужели это не досужие вымыслы? Неужели такое может случиться? Неужели такое может случиться с ним?
— Не может быть! — вырвалось у него. — Они, наверное, где-то прячутся...
Рыболов пожал плечами.
— А вы хорошо искали? — донельзя несчастным голосом спросил Хэсситай.
— Не искал, — невозмутимо ответил рыболов. — И тебе не советую. Сам ведь знаешь: если искать то, чего нет, обязательно наткнешься на то, чего не искал. На что-нибудь ненужное.
— Но мне очень нужен зверь, — попытался возразить Хэсситай.
— А ты ему? — поинтересовался рыболов. — Если ты ему нужен он и сам тебя найдет. Объявится через недельку-другую. Если это твой зверь, ты узнаешь его сразу. И незачем тебе совать свой нос под все лопухи придорожные. А если ты ему не нужен, тем более незачем. Ты его не найдешь.
Он поддернул сползающую штанину.
Недельку-другую... что ж, в этом есть свой резон. Вот, наверное, почему Посвященные не сразу называют своего зверя. Вот почему так долог срок очищения после обряда. Наверняка иным воинам их зверь явился не сразу, а погодя, во время очистительного поста... но вправе ли Хэсситай надеяться на такое чудо?
А может, в этом и состоит последнее испытание? Проявит он упорство — или малодушно отступится?
— Я все-таки пойду поищу, — решительно заявил Хэсситай.
— Рыбу, значит, ловить не будешь? — разочарованно вздохнул рыболов. — Ну что ж, иди, коли так торопишься.
Хэсситай сделал шаг. Рыболов посмотрел на него, укоризненно покачал головой, взялся за ветку кустарника, сильно дернул — и у Хэсситая внезапно землю потянуло из-под ног. Он пошатнулся, вскинул руки, пытаясь удержать равновесие, но все же упал... и его ладони глухо стукнули о деревянный пол.
Мастер Хэйтан подошел к нему и помог сесть.
— Наконец-то ты очнулся, — сказал Хэсситаю наставник. — Я уже, честно говоря, беспокоиться начал.
В этот миг Хэсситаю было не до раздумий: руки-ноги словно кипятком налились, в голове звенит... в обморок бы от слабости не хлопнуться. Но впоследствии он размышлял не раз: а что случилось бы, останься он половить рыбу? Возможно, его зверь уже тогда вышел бы на бережок полакомиться уловом... а возможно, Хэсситай на веки вечные остался бы у ручья... а может, и что похуже? Ответа он не знал, как не знал его и Хэйтан, которому ученик, как и велит обычай, поведал о пережитом во время Посвящения все, кроме одного — удалось ли ему встретить своего зверя: об этом расспрашивать не принято. Но о звере мастер Наставник как раз и не расспрашивал: довольно уже и того, что Хэсситай встретил человека... право же, есть о чем призадуматься.
Спящие дышали так тихо, что человек несведущий принял бы их за мертвых. Человек пятнадцать лежат и видят сны — и хоть бы чье дыхание превратилось в храп или хотя бы в уютное сонное посапывание. Хэсситай позволил себе вздохнуть только мысленно: настоящий вздох прозвучал бы в молчаливой ночной темноте наподобие грохота.
Хэсситаю не спалось. Он не раз и не два расслаблял тело до плавной текучей мягкости, шептал мысленно слова, заставляющие уснуть раньше, чем окончишь их произносить. Бесполезно. Дух его не был спокоен. А когда душа мятется, даже сонное зелье, одна щепоть которого и слона заставит храпеть во весь хобот, и то не усыпит, хоть ты целую горсть этого снадобья в рот запихай.
Вокруг Хэсситая спали невесомым чутким сном его сверстники и годки. Те, с которыми он так недавно вместе проходил первое, юноское еще Посвящение и наречение имени. Те, чья кровь стала его кровью во время священного таинства. Сотаинники. Собратья.
Сотаинники, как бы не так.
Хэсситай на Посвящение надеялся люто, свирепо надеялся. Очень его измаяло одиночество. Чужой он здесь. И всегда был чужим. Эти аони родились здесь, знали друг друга с первых дней жизни, с первых шагов. Хэсситай пришел в клан восьми лет от роду. Наскочил ветер ни с реки, ни с поля. Посторонний. Чужой. Да не просто чужой — другой. Как говорится, собачий рог, олений коготь. Глупо, наивно было надеяться, что рог приживется на собачьей голове. Не место ему там. Но Хэсситай надеялся. Надеялся вопреки очевидному. Вопреки всей той враждебности, которой встретили его ровесники.
В первый же день его избили — деловито, молча и жестоко. И совершенно равнодушно. Просто чтоб поучить стороннего паренька уму-разуму. Уличная шпана измолотила бы его в кровь, но эти мальчики хорошо знали, как бить и убивать, не оставляя следов, даром что ни один не был старше Хэсситая. Уже знали. Мастер-наставник отнял его обеспамятевшим от боли, но на теле Хэсситая не было ни единого синяка. Если к утру он бы помер от побоев, мальчишки могли бы гадать вслух, отчего сподобился ноги протянуть новый парнишка — такой вроде крепкий на вид, хоть и заморенный немного, а вот поди ж ты... Всыпал им тогда мастер так, что аж звенело. И новичка бить запретил.
Это было хуже всего.
Если бы мальчишки продолжали его бить время от времени... ну что ж, он бы то ли помер, то ли нет. Помер бы — так есть ли ему зачем жить. А выжил — так стал бы для них если и не своим, то хотя бы и не совсем чужаком. Сами-то они друг дружку бивали не раз, и старшие в их разборки встревали редко: насажают сопляки себе синяков поперек ребер, так крепче будут. Это после Посвящения драться нельзя. Позорная смерть ожидает посмевшего поднять руку на своих. Так ведь до Посвящения никто никому не свой. И именно в жестоких мальчишеских драках и выделяются свои, которые будут проходить Посвящение вместе.
Конечно, мастер по-своему прав: то, что для этих мальцов было всего лишь дракой, могло прикончить Хэсситая на месте. Но сверстник, которому нельзя и по затылку съездить... Запрет мастера-наставника свят, и никто не посмел переступить через него. Хэсситая больше не били... но лучше били бы. Ибо Хэсситай сделался для ровесников не чужим даже, а вроде как бы мертвым. Только вот мертвым в жертвенную пищу никто дохлых крыс не подкладывает. Зачем бить, если можно тихо изводить, подстраивать мелкие и не очень мелкие пакости, гадить исподтишка — да так, что, если и вздумает новичок пожаловаться, ни на кого с уверенностью указать не сможет. То есть смочь-то он сможет: мальчишки всегда каким-то неведомым образом чуют, кто именно налил им сапожного вара в ботинки, даже если истинного виновника нигде нет поблизости и за делом его никто не видел.
Но доказать отвергаемый чужак ничего не сможет — а посему пусть чует себе на здоровье.
Если бы только мастер-наставник не запретил его бить! Тогда Хэсситай мог бы подкараулить кое-кого из заводил и отметелить так, чтоб памятно было. Еще не прожив в клане и года, он уже был вполне способен постоять за себя: здешняя выучка пошла ему впрок. Но можно ли ударить того, кто тебя ударить не смеет и не ударит? Пакостить в ответ или доносить Хэсситай не хотел, ответить на обиду кулаками не мог. Оставалось одно: все время быть начеку, прятаться, уворачиваться. Вот уж прятаться Хэсситай умел, как никто из его сверстников. Ему в отличие от них уже приходилось скрываться от смерти — не той, понарошку, что подстерегает в учебном поединке зазевавшегося ученика, а самой что ни на есть окончательной, настоящей. Именно поэтому Хэсситай умирал понарошку гораздо реже своих более умелых сверстников. За что и снискал от них только большее отчуждение.
Боль всегдашнего отчуждения давно уже сделалась для Хэсситая привычной. Это раньше она жгла его, словно негаснущий уголь. Давно уже уголь подернулся пеплом, покрылся седой золой. Хэсситай думал, что уголек и вовсе погас, ан нет. После посвящения золу и пепел сдуло напрочь, и жарко пылающий уголь вновь прикасался к старому ожогу. Последнюю свою надежду Хэсситай возлагал на таинство посвящения. Он думал, что уж теперь-то все пойдет совсем по-иному. Сотаиннику никто не будет пакостить.
Ему и не пакостили больше. Его и вовсе перестали замечать. Хэсситай вытолкнул воздух из легких медленным беззвучным толчком. Вот они лежат и спят, его сотаинники. Подростки, каждый из которых способен убить самого лучшего воина, хоть бы и полевого агента, пятью-шестью проверенными способами. Остановить собственное сердце — на время или навсегда, это уж смотря по тому, что нужно. Бегать так быстро, что приложенный к груди лист бумаги не упадет наземь — так сильно его прижмет встречным ветром. Хэсситай так быстро бегать не умел — только убегать. Он и вообще многое умел хуже тех, кто учился этому мастерству с рождения. А кое-что умел и получше.
Как же глуп он был, когда надеялся завоевать уважение этих парней, совершенствуясь в их же ремесле!
Когда у него что-то не получалось, ровесники презирали его. Когда получалось, презирали тем сильнее: да как он еще смеет что-то уметь, наволочь приблудная!
Старшие ученики — те, что прошли свое юношеское посвящение на пару-другую лет пораньше, — эти хоть что-то смыслили. Их уважительные взгляды Хэсситай хоть изредка, да ловил. Правда, уважали его в основном за несгибаемое упорство и каторжный труд до кровавого пота, а не за достигнутый результат, ухитряясь самым непостижимым образом этого результата не замечать, даже если он был несомненным. Уважали не как своего, а как чужака, который навсегда останется чужаком, существом иной породы. Да и мог ли он добиться большего от этих воинов, не будучи воином по рождению и воспитанию? Как могут дворовые псы уважать приблудного котенка, который после долгих трудов выучился лаять по-собачьи, несвойственным ему басом, совершенно чисто, без малейшего следа кошачьего акцента...
Хэсситай так живо представил себе злополучного котенка, что ему поневоле сделалось смешно. Он сдавленно хрюкнул, огляделся пугливо — нет, не проснулся никто. Но он не дал своему смеху вырваться наружу — и смех остался в нем. Смех жил внутри, колотился о грудь, рвался на волю. И чем сильнее Хэсситай пытался его подавить, тем строптивее клокотал внутри неугомонный смех.
Хэсситай вскочил и выбежал за дверь — в набедренной повязке, босиком, даже не пытаясь одеться. Еще минута промедления, и самовластный смех вырвется на свободу и перебудит весь клан. Некогда штаны напяливать — бежать надо, да побыстрей.
Хэсситай никогда еще не бегал так быстро. Сейчас он не уронил бы со своей голой груди не то что лист бумаги — пожалуй, даже старинный тяжелый щит встречным ветром удержало бы. И так легко — до лесной опушки он добежал, даже не запыхавшись. На опушке Хэсситай остановился, вздохнул глубоко, поднял голову, посмотрел в ночное небо, осыпанное нечастыми звездами, и неудержимо расхохотался.
Он хохотал, пока не обессилел, пока не подломились враз ослабевшие колени, пока слезы не потекли по щекам — и все равно не мог остановиться.
— Котеночек... — стонал Хэсситай, сотрясаясь смехом, — глупый котеночек... глупый... а лаять я больше не стану, не дождетесь... а вот мяу вам, господа собаки! Мяу вам всем!
Он вскочил на ноги одним прыжком, тряхнул головой — и по лесу прокатилось грозное, как вызов на смертный бой, громовое: «Мя-я-а-а-ау-у!» И новый взрыв хохота.
Глава 2
— Хасами! Хасами!
Маг не спешил откликнуться на призыв разъяренного короля, и ничего странного в том не было. Принц Югита подумал, что маг был бы и вовсе дураком, вздумай он поторопиться на зов: его величество король Сакуран и трезвый-то способен свернуть голову любому, кто под руку попадется, — просто так, забавы ради. А уж пьяного Сакурана следовало бояться, как землетрясения. Югита знал по опыту: не так страшно в подобном случае промедлить, как явиться на зов вовремя. Только уж медлить надо по-настоящему. За минутное опоздание незадачливого слугу могли, самое малое, вздернуть на кол. Нет, ждать надо не минуту и не две. Ждать надо, покуда король охрипнет, изойдет пьяным криком, суля ослушнику такую жуткую расправу, что и вчуже содрогнешься. Ждать, пока король, оторавшись, попросту ляжет и уснет внезапно, завернувшись в шитую золотом шелковую занавесь или в драгоценный старинный гобелен. А протрезвев, забудет, кого он давеча звал и чем грозился.
Правда, в последнее время избегать мучений подобным образом становилось все трудней. С тех самых пор, как при нем завелся маг, вот этот Хасами. Во-первых, в отличие от короля Хасами всегда бывал трезв и ничего не забывал. А во-вторых, со времени его появления короля почти никто не видел трезвым. Теперь подобным образом спасался от монаршего гнева только сам придворный маг, его светлость господин Хасами.
А спасаться ему стоило. Пьяного Сакурана лучше не гневить. Между тем король был снова пьян. Пьяней вина, мрачно подумал Югита, наблюдая за отцом сквозь щелочку в занавеси. Лицо короля было густо набелено: под белилами не так заметны синюшно-красные пятна, обычно проступающие на королевском лике после двух-трех часов обильных возлияний. Но эта стадия опьянения миновала вскоре после полудня. Сейчас, когда где-то за стенами дворцового сада ночной сторож стуком деревянной колотушки оповещал всех добропорядочных горожан о своем присутствии, лицо короля было мертвенно-бледным. Свинцовая бледность сквозила даже через толстый слой белил. К тому же наложены белила неровными пластами, кое-где краска попросту осыпалась с лица, кое-где ее от пота повело причудливыми разводами.
— Хасами! Где ты там, кишка сушеная?! Хасами!
Югита прикусил губу, чтоб не разрыдаться. Он все еще не мог привыкнуть, хоть и созерцал подобные сцены почти ежедневно. Ну, пристало ли королю белить лицо, как изнеженному придворному щеголю — да не затем, чтоб покорить сердце неуступчивой красавицы своей деланной утонченностью, а чтоб скрыть свою пьяную харю?
Молоденький слуга уже подбегал к двери, когда Югита вывернулся из-за занавеси, незаметно выскочил в коридор и изловил бегущего слугу за ухо.
— Куда, дурак? — выдохнул Югита в пойманное ухо яростным шепотом.
— Его светлость господин Хасами изволили велеть передать, что сей момент прибудут, — испуганно ответил слуга.
— Вот сам пускай о себе и докладывает, — прошипел Югита. — А если будет чем недоволен, скажи — мол, его высочество так приказали. Высочество все же рангом повыше какой-то там паршивой светлости.
Когда Югита отпустил ухо, слуга не заставил долго себя упрашивать уйти: он словно бы в воздухе растворился. Югита зло стиснул губы. Доложить, значит, велел? Ах ты, стервец, твоя светлость! Ясно же, на что рассчитывал господин Хасами. На то, что король сорвет весь свой ужасающий гнев на этом беззащитном мальчишке, а на твою долю почти что и ничего не достанется? Как бы не так. Сам прогневил, сам и расплачивайся. А что, неплохой подарочек я тебе преподнес, господин Хасами? Главное, что неожиданный.
Неожиданности, впрочем, не получилось. Поспешая по коридору, господин маг успел заметить принца. Отсутствие слуги от него тоже не укрылось. Хасами нахмурился. Югита в ответ вскинул голову и улыбнулся обворожительно-дерзкой улыбкой.
— Хасами! Хаса-ами!
Придворный маг взглянул искоса на строптивого принца, чуть помедлил, словно делая мысленную зарубку на память, и перешагнул порог королевских покоев.
Дверь затворилась.
Югите нужды не было приникать к ней ухом, чтобы разузнать, что происходит там, внутри. И так все было слышно. Поначалу никакой членораздельной речи не раздавалось — только пьяный рык и дикий грохот: судя по звукам, Сакуран швырял в своего придворного мага различными предметами домашнего королевского обихода разной степени тяжести. Судя опять же по звукам, не попал он ни разу.
— Так-то ты мне служишь? — наконец взревел король.
— Не соблаговолит ли его величество сообщить мне, о чем идет речь? — А это уже Хасами говорит. Опытным слухом Югита уловил, что звук его ненавистного голоса идет как бы сверху вниз, уходит в пол. Значит, говорит он, кланяясь. Похоже, его величество, пытаясь расплющить в лепешку своего мага, расшибся и сам — а значит, на какое-то время он безопасен. Не стал бы Хасами спину гнуть перед королем, если бы тот был в состоянии еще хоть что-нибудь кинуть.
— О чем? — заорал король. — О том докладе, который я сегодня получил! Почему ублюдок казненного изгнанника Отимэ еще жив? Почему я до сих пор об этом не знал? Почему о нем мне сообщают мои люди, а не ты, дармоед?
— Потому что я не хотел волновать ваше величество попусту, — смиренно ответил Хасами. — На сей раз я сам намерен заняться этим мальчишкой.
— Сам! — передразнил король. — Много от тебя толку, когда ты сам за дело берешься!
Из-за двери послышался грузный шлепок и тоненький визг. Югита ухмыльнулся. Переоценил Хасами королевское опьянение. Давно уже Сакуран не утрачивает по пьяному делу ни связности речи, ни былой подвижности — только память и остатки совести. Зря Хасами прошел в такой близости от пьяного короля.
— Сам ты уже натворил дел, — продолжал король. — Сам ты мне сообщил, что Отимэ представляет для меня опасность, и я его изгнал — что ж ты сам не доглядел, что в ссылке он окажется еще опасней?
— Я ведь докладывал вашему величеству, что опасен не сам Отимэ, а его дети, если они у него родятся, — сдержанно ответствовал Хасами. — Кто ж мог знать, что в ссылке-то он и женится? За опального не всякая пойдет...
Что верно, то верно, подумал Югита. Покойная жена покойного Отимэ была женщиной незаурядного мужества. Иначе побоялась бы связать свою судьбу с изгнанником.
— И разве не я советовал вашему величеству, как только сведал, что у Отимэ есть сын, покончить со всей их семейкой разом? Дурную траву с корнем вон... И ведь не я упустил мальчишку, ваше величество, а ваши люди. Те самые, что теперь имеют наглость винить меня в небрежении и доносить на меня.
— С ними потом разберемся, — хмыкнул король, и Югита затрепетал, представив себе воочию, чем обернется для этих людей долгая и верная служба.
— А где сейчас мальчишка? — как бы невзначай поинтересовался Хасами.
— Я только знаю, где он был тогда, — огрызнулся король. — Знаю кто помог ему скрыться. И только.
— Так ведь и этого довольно, — заметил Хасами. — Дайте мне только в руки человека, который хоть раз виделся с мальчишкой, и я смогу учуять его след. Даже если на допросе этот человек ничего не скажет. Конечно, лучше, чтобы сказал... взять магический след — дело долгое и хлопотное. Но на крайний случай я и так обойдусь.
Югита так сильно сжал кулаки, что кровь едва не брызнула из-под ногтей. Он и так был готов на многое, лишь бы насолить Хасами. Даже если бы речь шла о человеке и вовсе ему не знакомом. Но Югита многое слышал от слуг о веселом улыбчивом Отимэ, отправленном в ссылку еще до рождения Югиты. Отимэ был начальником дворцового караула и оставил по себе добрую память. Эта память была Югите очень дорога. Она не давала ему окончательно извериться в людях и утратить остатки мужества. Когда принц, бывало, плакал втихомолку под жестким парчовым одеялом, он повторял себе россказни слуг и стражников, не забывших еще то времечко, когда караулом командовал молодой красавец Отимэ. И мальчик Югита упрямо твердил себе: раз такие люди даже при дворе случаются, значит, на свете их и вовсе не мало. И когда-нибудь рядом с ним будут именно такие люди. Для человека, который помог скрыться сыну ссыльного Отимэ, Югита был готов не просто на многое — на все. Он бы жизнью рискнул, лишь бы предупредить беднягу, что на него объявлена охота. Вот только имя этого храбреца не назвали ни король, ни Хасами. И узнать это имя Югита уже не успеет. Таких дел ни его величество, ни Хасами в долгий ящик не откладывают. Можно биться об заклад, что прямо сейчас Хасами составляет указ. Еще через минуту король его подпишет. А еще через пару мгновений запечатанный пакет с указом будет вручен кому следует. Охота началась.
— А что нам толку говорить? — возразил Китанай. — Вы ведь, мастер, все едино нам не верите.
Мастер-наставник Хэйтан даже не усмехнулся в ответ на его слова. Это ведь он нарочно упирается, вид только делает, будто ни словечка не скажет, а у самого губы так и трясутся — вот-вот слово сронят раньше, чем голова подумает. Полагает, болван этакий, что если впрямую сказать, так мастер то ли станет слушать, то ли нет. А вот если раззадорить, растравить любопытство, заставить себя упрашивать, то уж тайне, взятой с бою, мастер поверит непременно. Как ему только в голову взбрело, что мастер-наставник попадется на такую немудреную приманку? Ну не наглость ли — пытаться обмануть своего мастера, не умея и соврать толком? Если бы Китанай и впрямь случайно обмолвился о том, что хочет утаить, не стоял бы сейчас, как за пятки к полу приколоченный. Давно бы уже сказал: «Дозвольте идти, мастер». Еще и теперь сообразить не поздно. Поклониться мастеру, испросить прошения за дерзость — и за дверь. Глядишь, и поверил бы Хэйтан, заинтересовался бы... Нет, стоит как стоял и ответа ждет на выходку свою дурацкую. Так мастера глазами и ест, даже не смигнет.
Хэйтан молча взирал на Китаная. Красивый парень, спору нет. Высокий, ладный. Губы улыбчивые, глаза ласковые, с поволокой. Блудливые, одним словом, глаза. Повадливые. Такому незачем прокрадываться во вражеский стан, рискуя жизнью. Незачем ему и караул снимать и военный совет подслушивать. Такому любая женщина любую тайну сама поверит. И упрашивать ее не придется — сама, своей охотой все поведает, да еще и умолять станет, чтоб выслушал. Китанай уже не раз и не два добывал таким образом ценные сведения. Вот и привык ломаться, чтоб разлюбезных своих заинтриговать покрепче. Надо будет парня в каком-нибудь другом деле испробовать. Не то истаскается по служанкам да придворным красавицам, изблудится совсем, мастерство подрастеряет. Если разведчик умеет обмануть женщину, но не мужчину, жизнь его недорого стоит. А Китанай куда как к этому близок. Он уже пытается хитрить на привычный лад, не дав себе труда подумать, а проймут ли эти хитрости намеченную жертву. Надо ему дело менять... а то и вовсе на время от всякой работы отрешить. Иначе добром его оплошки не кончатся.
— Иди, Китанай, — промолвил наконец Хэйтан. — Я и так вижу, что ты наладился мне очередную байку скормить.
— Никакую не байку, — запротестовал Китанай. — Это все знают, только вам сказать боятся.
— Ну, если все знают и никто не проговорился даже ненароком, — скучающим голосом произнес Хэйтан, — то никакая это не тайна. Что-нибудь важное уж непременно бы сболтнули. Одно из двух: либо я твой секрет уже знаю, либо он и вовсе пустяковый. Так что ступай прочь, Китанай. Дозволяю.
Если Китанай воображал по молодости лет, что ведет тонкую игру, то Хэйтан даже и не старался оплести ученика особо хитроумным образом. Все его подначки были на виду, он дразнил Китаная, провоцировал его примерно на тот же манер, что и сам Китанай — его. Хэйтан был почти уверен, что Китанай учует подначку. Может, и обидится в душе, что его пытаются провести за нос таким нехитрым приемом, словно он не воин второго Посвящения, а новичок первоучебный. Однако Китанай в запале ничего не почуял. Да, от работы его надо отлучить, и немедля. Не то натворит он дел...
— Не гоните меня, мастер. — Раззадоренный должным образом Китанай даже притворство отбросил. — Если я сейчас не скажу, потом ни у кого и подавно смелости недостанет.
А, вот мы и добрались до сути. Не проговорился ты ненароком, Китанай. Ты сказал то, что и собирался. И не сам ты затеял голову мне морочить. Тебя прислали.
— Ну что ж, выкладывай, покуда я не передумал, — поморщился Хэйтан.
На душе у Хэйтана было скверно. Он уже знал, о ком заговорит Китанай. Сам ли этот юнец вызвался пойти к мастеру с доносом, жребий ли ему такой выпал, или его избрали после долгих препирательств... какое это имеет значение. Любые неполадки с любым из обычных учеников давно дошли бы до сведения мастера. Но если несколько человек вместо того, чтобы прийти к Наставнику со своими сомнениями, стряпают донос и тем или иным образом выбирают доносчика... речь могла идти только об одном ученике. О любом другом Китанай все бы давно выложил, не чинясь. Ишь, как он мнется. Прикидывает, с чего бы половчей начать.
— Так что же на сей раз натворил Хэсситай? — скучающим тоном поинтересовался Хэйтан.
Китанай вытаращил глаза.
— С наветом на кого другого ты бы так не осторожничал, — пояснил Хэйтан.
— Это не навет! — возразил Китанай. — Это чистая правда. Хэсситай каждый день ходит на сторону. Давно уже.
Нет, положительно, и Китаная, и всех прочих его сотаинников надо приструнить, не откладывая. Уж если собрались наушничать, так хоть измыслили бы что-то путное!
— Давно, говоришь? — язвительно переспросил Хэйтан. — Так что ж вы мне об этом только теперь говорите?
— А мы хотели сведать сначала, куда он ходит, — ответил Китанай.
— И куда же?
— Не знаю, — тихо произнес Китанай, опустив голову. — Никто так и не уследил.
Лицо его передернулось такой злобой, что Хэйтан внезапно усомнился — а так уж ли лжив очередной навет? Китанай, как и прочие его сотаинники, ненавидит Хэсситая так давно, что уже свыкся со своей ненавистью. Она перестала быть чувством, сделавшись привычкой. И вдруг новый, совершенно неожиданный взрыв ярости... должна же тому быть какая-то причина. Если же Хэсситай и впрямь неоднократно ускользал из-под бдительного надзора своих одногодков-сотаинников... да, тут в пору взбеситься. Опять этот несносный Хэсситай оказался хитрее, сильнее, сообразительней. Снова доказал, что по праву может именоваться любимым учеником мастера Хэйтана. Шею бы ему свернуть, этому любимчику, вот что!
— Иди, — сухо велел Хэйтан.
— Да... но Хэсситай как же?
— Иди, — совершенно ровным голосом повторил Хэйтан, и Китанай опрометью вылетел за дверь.
Хэйтан подошел к окну. Не стоит посылать Китаная за тем, на кого он донес. Если только в доносе есть хоть тень правды, Хэсситай мигом учует неладное. А если Хэсситай ни в чем не повинен, тем более — все равно ведь почует, что Китанай затеял против него какую-то игру. А уж когда прознает, какую... конечно, поделом будет незадачливому доносчику, да ведь он еще для дела нужен. Хотя препятствовать Хэсситаю Хэйтан не станет. Срам какой — на сотаинника доносить. Даже если он и в самом деле виновен. За мелкий проступок он перед мастером не ответчик, а серьезную вину сотаинники должны разбирать своим судом — или кишка у них тонка призвать Хэсситая к ответу?
Ладно, с этими поганцами после разберемся. Сперва нужно с Хэсситаем управиться. Высмотреть какого-нибудь мальчишку из безымянных еще и велеть ему кликнуть Хэсситая к Наставнику.
Однако искать гонца не пришлось. Вот он, Хэсситай, тут как тут. Xэйтан открыл было рот — позвать ученика, — но тут же передумал. Нельзя прерывать Пляску. Да и невозможно.
Есть три степени овладения воинским искусством. Новичок, загоняя себя до седьмого пота, осыпает воздух бессмысленными ударами, и нет в них ни пустоты, ни наполненности — одна только жажда измолотить невидимку. На смену этой пустопорожней суете приходит строгая изысканность подлинного воинского канона. Не всякому дано пройти путь от потного ученического дерганья до точного исполнения канона — одно отстоит от другого, как погреб от крыши. Но от канона до Пляски — как от крыши до звезд. Не всякий отважится на прыжок с крыши — и почти любой, кто осмелится, рухнет с высоты и разобьется. Хэсситай был одним из немногих, кто не разбился. Хэйтан наблюдал за его Пляской, забыв обо всем. Не всякому мастеру удается вырастить хоть одного ученика, способного Плясать. И уж тем более Плясать так часто. Пляска, великое единение воина с самим собой и с мирозданием. Счастлив тот воин, который смог увидеть это нечеловеческое совершенство. Ибо Пляшущий — не только человек, но еще и... что? Хэйтан не знал ответа на этот вопрос. Он был воином, мастером, наставником, кем угодно... но Плясать он не умел. Не пришло еще его время. Обычно Пляшут в более преклонных летах... тем более удивительно, что юнец Хэсситай способен плясать — в его-то годы... когда угодно, где угодно, сколько угодно.
Между тем Хэсситай окончил Пляску. Хэйтан дождался, пока он совершит поклон, и немедленно окликнул его.
— Хэсситай, поди сюда, — произнес он и тут же отошел от окна. Незачем ему смотреть, что именно сделает Хэсситай перед тем, как прийти на зов. То же, что и всегда, закончив Пляску. Он сдвинет мышцы груди. И котенок, изображенный слева, соприкоснется мордочкой с миской, украшающей правую сторону груди. Хэсситай после Пляски всегда «поил котенка».
Каждый раз, когда Хэйтан наблюдал, как его ученик «поит котенка», ему хотелось залепить парню такую оплеуху, чтоб три дня в голове звенело. Неужели Хэсситай не понимал, на что нарывается, когда избрал своим боевым символом этого котенка? И ведь как настаивал! Даже от услуг татуировщика отказался: не подменили бы рисунок каким-нибудь другим! Сам же перед зеркалом и накалывал себе котенка собственноручно, глядя шалыми глазами на собственное отражение. Неужто и вправду не тигр, не дракон, не журавль, не медведь, не какой иной зверь, а котеночек этот треклятый снизошел к Хэсситаю во время Посвящения?