Библиотека художественной литературы

Старая библиотека художественной литературы

Поиск по фамилии автора:

А Б В Г Д Е-Ё Ж З И-Й К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш-Щ Э Ю Я


Читальный зал:

Наталия Орбенина

Незнакомец

Аннотация

 

В одночасье рухнула счастливая семейная жизнь Аполонии Хорошевской ее муж Андреи, директор пансиона для девочек, бесследно исчез Он не оставил никакой записки, не взял с собой ни вещей, ни денег Через несколько дней пропала племянница Аполонии, учившаяся в пансионе. В отчаянии Аполония обращается за помощью к следователю Сердюкову.

Глава первая

 

"Милостивый государь мой, Константин Митрофанович!

Пишу к Вам не только потому, что вы служите в полицейском ведомстве, но и потому, что Вы родная Андрею Викторовичу душа. Питаю надежду на скорую помощь и сочувствие в постигшем нашу семью несчастии…"

«Ах нет, невозможно, казенно, нескладно. Господи, да как же попросту попросить помочь?» – Аполония Станиславовна с тоской смяла листок и бросила его в корзину. Письмо ей не давалось, и она знала почему. Она боялась назвать вещи своими именами, чтобы не накликать еще большей беды. Андрей Викторович, ее супруг, совладелец и директор одного из самых популярных закрытых пансионов для девушек, исчез, пропал таинственным образом. Как сквозь землю провалился!

Аполония собралась с духом и принялась за новое письмо. Оно адресовалось троюродному брату мужа, служившему в Петербургской сыскной полиции следователем. Сердюков, так звали родственника, иногда заезжал к ним. Аполония слегка смущалась этого неразговорчивого, одинокого человека, который, как ей казалось, и не выходил из полицейского участка, проводя всю жизнь свою в неустанных трудах на благородном поприще защиты законопослушных обывателей. Она и подумать не могла, что ей придется когда-либо просить его помощи!

"Дорогой Константин Митрофанович!

У нас превеликая беда. Не знаю, как и сказать. Андрей пропал, уже как неделю'.

Ни письма, ни записки, вообще никаких следов. Я делаю вид, что ничего не случилось, пансион работает, девочки учатся.

Я веду все дела сама. Говорю, что господин директор в отъезде по срочным делам.

Но ведь так долго продолжаться не может!

Боюсь скандала, родители тотчас же разберут детей, и тогда пропало дело всей Андрюшиной жизни! И это теперь, после тех неприятных для репутации нашего пансиона статей в газетах с немыслимыми обвинениями в наш адрес! Ума не приложу, что с ним сталось. Вы ведь его знаете, он человек обстоятельный, легкомысленные порывы ему не свойственны. Впрочем, я готова принять любую новость, которая прояснит ситуацию. Пребываю в величайшей тревоге. Молю, сохраните мое письмо в тайне от кого бы то ни было. Надеюсь, что откликнетесь.

Ваша Аполония Хорошевская".

Запечатав письмо, молодая женщина позвала горничную и приказала отправить письмо немедля. На конверте она написала домашний адрес Сердюкова. Ничто не указывало на то, что оно адресовано полицейскому следователю.

Горничная, выходя из комнаты, уже в дверях вдруг остановилась:

– А Андрей Викторович скоро будут?

Аполония вся внутренне сжалась:

– Вероятно, скоро. А на что он тебе?

– Так ведь жалованье обещали прибавить в этот месяц. Ведь я и у старших барышень в дортуаре прибирала, когда их горничная захворала.

– Да, да, конечно! – торопливо проговорила Аполония и поспешила в другую комнату за деньгами. – Вот тебе, а теперь поскорее отправь письмо!

– Премного благодарствуйте! – горничная скользнула цепким взором по немного растерянному лицу барыни и быстро вышла вон.

"Догадывается! Я плохо умею врать!

Актриса из меня негодная! Господи, помоги Андрюше! Куда же он запропастился?"

Аполония Станиславовна глянула на себя в зеркало. Лицо было бледное, выражение лица слишком напряженное. Она почти бездумно провела щеткой по пышным темно-русым волосам, собранным в высокую прическу, валиком. Попыталась улыбнуться, вышло плохо, кисло.

Из-за дверей неслась трель звонка. Пригладив и без того безукоризненный белый кружевной воротничок, она глубоко вздохнула и вышла из директорской квартиры с высоко поднятой головой.

Навстречу ей попадались учителя, спешившие в классы, с книгами, картами, чучелами. Пансионерки в темно-зеленых платьях с пелеринами при виде любимой начальницы сделали глубокий реверанс и хотели было обступить ее с веселым щебетанием, но на сей раз госпожа Хорошевская их разочаровала:

– Ступайте, ступайте, милые дети, по классам! Мне нынче некогда. У меня много дел!

Девочки разбежались, и только одна, маленькая и очень хрупкая на вид, прижалась к ее руке.

– Лизонька! Дружок! Ты что-то грустна нынче?

Она погладила девочку по головке с особенным чувством. Лизонька приходилась директрисе родной племянницей.

В пансионе она была первый год, скучала по дому, и даже присутствие любящей тетки не скрашивало тоски ребенка по матери.

– Маменька нынче снилась! Проснулась, а ее Нет. Я даже заплакала! – тихо пролепетала малышка.

– Полно, Лиза! Ты опять плачешь! Посмотри, сколько вокруг милых и веселых девочек! Они не плачут, хотя тоже скучают по своим родителям. А ведь у них нет рядом, как у тебя, дяди и тети.

Аполония старалась казаться бодрой, но чуткое сердце ребенка угадывало тревогу тетки.

– Андрей Викторович скоро вернется?

Он вместе с моей мамой приедет? Да?

– Вот уж не знаю, как на этот раз получится.

Аполония снова погладила девочку по светлой головке, украшенной черным атласным бантом. Муж, действительно, частенько, когда бывал в столице по делам, заезжал к свояченице.

Раздался пронзительный звонок. Швейцар Яков, в обязанности которого входило не только смотреть за парадным входом, но и подавать звонки на уроки, с усилием тряс большим медным звонком. Его гулкий звон разносился по всему зданию пансиона.

 

* * *

 

День полетел стремительно. Аполония взвалила на себя весь груз забот: проводила занятия, следила за хозяйством. Но чем бы она ни занималась, тревога неотступна грызла ее сознание. "Конечно, Андрей молодой, привлекательный мужчина. Говорят, у всех женатых мужчин, какими бы примерными семьянинами они ни были, случаются посторонние связи, скоротечные романы. Наверное, она уже немного ему надоела со своей непомерной лаской, неистовой, ненасытной любовью. Она слышала также, что мужья иногда сильно пьют, себя забывают. Андрей не из таких, но ведь всякое может приключиться! Только бы он объявился живой и невредимый.

А там уж они разберутся. Только бы не вышло наружу. Очередного скандала пансион не вынесет, все пойдет прахом!"

– Сударыня! Вы слушаете меня? – неожиданно резко раздалось рядом.

Она уже минут десять разговаривала с учителем истории и философии господином Мелихом, но так погрузилась в свои мысли, что совсем забыла о собеседнике.

– Мне кажется, сударыня, что вы не совсем правильно поняли меня. Мы говорили с господином директором, что он уж нынче сам рассмотрит предложенный мною план лекций. Я корпел над ним весь прошлый год! Ведь это была идея господина директора!

– Да, да! – поспешно ответила Аполония. – Я понимаю вашу озабоченность.

– Конечно, Андрей Викторович непременно вызовет вас к себе тотчас, когда прибудет. Не беспокойтесь, ваш труд, несомненно, будет оценен по достоинству.

Она поторопилась отойти от учителя. Он уже намеревался познакомить ее с содержимым увесистой папки, которую сжимал под мышкой.

К вечеру, когда занятия в классах закончились и пансионерки и старшего" и младшего класса разошлись по своим дортуарам, Аполония поспешила укрыться за дверью директорской квартиры. Вдруг она услыхала, что во двор въезжает экипаж.

Господи, неужели Андрей? Неужели Господь услышал ее мольбу? Или, может, это Сердюков уже получил письмо и примчался быстрее ветра? Она нетерпеливо выглянула в окно, не дожидаясь доклада горничной. Из роскошного ландо плавно вышла нарядная женщина. Приезжая подняла голову, ища взглядом окна квартиры директора, и, заметив Аполонию, приветливо помахала рукой. Это была старшая сестра Аполонии Аделия, мать Лизы.

Сестры обожали друг друга, всегда радовались встрече. Но теперь приезд Аделии был некстати. Аполония не хотела раскрывать ужасную тайну до выяснения каких-либо обстоятельств, но и притворяться перед сестрой она не могла, слишком хорошо они знали друг друга.

Через минуту гостья уже вплывала в гостиную. Аделия носила траур по мужу.

Но даже вдовьи одежды не могли заглушить в ней врожденного вкуса и изящества. Некоторые вдовы кокетничают в своем черном убранстве. Аделия не принадлежала к породе таких безнравственных особ.

Ее потеря была глубока, и она носила траур с особым чувством. Черное платье, став ее основным нарядом, отличалось изысканным вкусом и своеобразием: чего стоили одни плерезы – эти печальные символы невосполнимой утраты, нашитые по вороту и рукавам платья!

Сестры были очень похожи, обе высокие, полногрудые, статные. Правда, Аполония всегда считала Аделию более привлекательной. Большие ласковые серые глаза сестры казались бездонными, притягивали к себе.

Они нежно поцеловались.

– Ты бледна нынче. Нездорова? – Аделия сняла перчатку и провела мягкой рукой по щеке сестры.

– Просто устала.

– Яков сказал, что Андрей Викторович в отъезде? Отчего он не зашел к нам?

«К нам. Она все еще говорит так, хотя живет одна», – молниеносно пронеслось в голове у Аполонии.

– Не знаю, вероятно, дела, – спокойно ответила Аполония и, чтобы перевести разговор, сразу спросила:

– Как там Лека?

– Чудит по-прежнему. Но я ее давненько не видела, – со вздохом ответила Аделия. Таким тоном обычно говорят либо о неизлечимых больных или о запойных пьяницах.

Лека, Леокадия, третья и самая младшая из сестер Манкевич, единственная оставалась незамужней и вела весьма вольный образ жизни, чем повергала старших сестер в большое уныние.

В это время снаружи раздался довольно громкий звук. Кто-то упорно скреб дверь.

Аделия поспешно отворила, и в квартиру важно вступил огромный пушистый белый кот. Он вошел горделиво, подняв хвост, чувствуя себя тут хозяином. Потянулся на передние лапки, потом на задние, размял спину и уселся, вперив в гостью лукавые голубые глаза.

– А, Жалей! Милый котик! Пришел со мной поздороваться? – гостья приветливо потрепала его. Жалей позволил ей эту вольность, а потом прыгнул на диван и растянулся там, не сводя с женщин внимательного взгляда.

– Как моя Лиза? – мимолетно поинтересовалась Аделия, расхаживая по комнате и раскладывая предметы своего изысканного гардероба, шляпу с вуалью-паутинкой, перчатки, тальму. Она старалась не попасть на кошачью шерсть: белые волоски на черном так видны. Беспорядок в комнате был ей неприятен, но она не стала говорить об этом вслух, лишь подумала:

«Все-таки некудышная горничная у Поли, плохо сметает и пыль, и шерсть!»

– Лиза здорова, только скучает. Нынче опять плакала.

– Пошли за ней, хочу ее видеть поскорее, мою девочку!

Аполония медлила.

– Деля, родная, я понимаю твои чувства. Но ты всякий раз игнорируешь мою просьбу не вызывать Лизу из дортуара, когда все дети уже угомонились и готовятся ко сну. Поднимется шум, гам, разговоры, недовольство, что племяннице директора предоставляются особые условия. Она начнет плакать, будет просить оставить ее ночевать здесь, с тобой. Нехорошо выйдет перед другими детьми.

– Да, все правильно. Но теперь, когда мы с ней остались одни, я каждую минуту ощущаю ее отсутствие. Это невыносимо тяжело для нас обеих. – Аделия недовольно повела плечами, ей не хотелось доставлять сестре неприятности, но и отказаться от желания тотчас же обнять своего ребенка она не могла.

– Неужели ты приехала, чтобы забрать Лизу домой? – догадалась Аполония и с отчаянием подумала: «Час от часу не легче! Что скажут другие родители, когда узнают, что из пансиона забрали племянницу директора? Значит все слухи и подозрения верны! О нет, только не теперь!»

Аделия выглядела смущенной. Ей совершенно не хотелось вставлять палки в колеса делу сестры и зятя. Но в последнее время у нее неожиданно появилась тяжесть на сердце. Такое же странное чувство она испытала тогда, накануне гибели Антона Ивановича, обожаемого супруга.

– Прошу тебя, не надо так расстраиваться. В сущности, я еще ничего не решила, – примирительным тоном ответила Аделия, но сестра поняла, что решение уже принято.

– Но неужели вы поедете сейчас, на ночь глядя?

– Разумеется, нет. Я переночую, а утро вечера мудренее. Прикажи чаю подать, а то я уморилась в дороге.

Аполония позвонила горничной и распорядилась насчет легкого ужина. За столом разговор не клеился, это еще больше обеспокоило заботливую Аделию. Она трепетно относилась к сестрам и опекала их по праву старшинства. Аполония чем-то встревожена и озабочена, да так сильно, что не слушает разговора, теряет нить беседы.

После ужина, прочитав вечернюю молитву, гостья устроилась поудобнее на широком диване, на котором ночевала всегда, когда приезжала погостить к сестре. Нехорошо, однако, что она не повидалась с дочерью и даже не сказала ей, что приехала.

Ну да ладно, завтра утром явится перед Лизонькой, точно фея из сказки. И Аделия с улыбкой представила себе бурный восторг ребенка.

Сон на этот раз был тревожным. Она просыпалась несколько раз, прогоняя неприятные сновидения и ворочаясь с боку на бок. С чего бы это? Здесь, далеко от шумной и пыльной столицы, среди леса, на берегу реки Тосны, ей всегда спалось очень хорошо и, сладко. Проснувшись в очередной раз, она увидела, что из-под двери комнаты сестры пробивается свет.

За окном чуть зарождался день, но ночная мгла еще не разошлась. Аделия с трудом поднялась и, кутаясь во фланелевый капот, пошла к Аполонии. Та сидела около стола с зажженной лампой в ночной кофте, с распущенными волосами" и плакала. На коленях, уперев в ее грудь толстые лапы, неподвижно замер Жалей. Видимо, это продолжалось уже давно, так как нежное лицо сестры опухло от слез.

– Что ты? – испугалась Аделия. – Да что тобой?

– Андрей пропал! – в отчаянии выпалила Аполония. Она пошевелилась, и кот, недовольный переменой положения хозяйки, спрыгнул с колен.

– Как так пропал? Что значит пропал?

Он же не ребенок! Он же взрослый человек! И куда это он мог пропасть? Ведь пансион твой, на твое приданое открыт, куда он мог без денег податься? – изумилась Аделия.

– Я совершенно теряюсь в догадках.

Я ничего не понимаю!

– Давно?

– Уже как неделя!

– И ты молчала? – Аделия всплеснула руками. – Ты в полицию заявила?

– Помилуй, Деля, какая полиция!

Огласка совершенно невозможна в нашем деле! Правда, я нынче написала письмо Андрюшиной родне, Сердюкову, ну, тому, что в полиции служит. Просила его о приватной помощи.

– Так.., вот, значит, в чем дело! – протянула Аделия. – То-то я вижу, ты вроде как сама не своя. А может быть, у него любовница? Может, он сбежал с вашей казной?

– О.., о.., нет, – только это и смогла вымолвить Аполония.

Светало. За окном послышалось пение птиц. Пора было приводить себя в порядок и встречать новый день, опять улыбаться, изображать деловитую озабоченность.

– Теперь я понимаю, почему ты так болезненно отнеслась к моим желаниям забрать Лизу. Поля, девочка моя родная! Ты же знаешь, что я болею за тебя и Леку всей душой. Хорошо, теперь я не буду ее забирать, повременю. Пока история с Андреем не разрешиться.

– Благодарю тебя! – Сестры пылко обнялись. – Я всегда знала, что ты мой верный друг. Наш друг, – добавила она, помедлив;

«Боже, неужели и меня не минует сия чаша?» – с замиранием сердца подумала Аполония. Призрак вдовства замаячил перед ее взором. Нет-нет, она не собирается хоронить мужа. Нет, с ним ничего страшного не случилось. Загулял, запил, сбился с дороги, что угодно. Нет-нет, он жив… жив.

– Уроки в классах еще не начались? – спросила Аделия.

Аполония бросила взгляд на большие напольные часы. Еще не было и половины восьмого, занятия начинались в девять часов. Пансионерки поднимались по распорядку в семь часов утра. Конечно, это рановато для маленьких неокрепших душ. Но это ничто по сравнению со спартанскими условиями Института, в котором обучались сестры Манкевич. Там воспитанницы поднимались в шесть утра, и эти ранние побудки запомнились сестрам как один из главных кошмаров их институтской юности.

Поэтому, став директрисой частного пансиона, Аполония подарила своим ученицам лишний час сладкого утреннего сна.

– Пошли за Лизонькой. Пусть знает, что я приехала.

В это время за дверью директорской квартиры раздался шум и послышались испуганные голоса. Через несколько мгновений перед директрисой предстала дортуарная горничная младшего класса и классная дама. Обе женщины были бледны и перепуганы насмерть. Но когда они увидели Аделию, то обе просто обомлели.

– Мадемуазель Синицкая? В чем дело? – строго спросила Аполония, но по ее спине уже пробежал предательский холодок жуткого предчувствия.

– Мадам… Мадам.., не знаю как и сказать, что думать, мадам… – пролепетала классная дама, переводя полный ужаса взгляд с директрисы на ее сестру. – Ваша племянница, мадам, Лиза Липсиц.., она… она пропала!

Аполония и Аделия посмотрели друг на друга широко раскрытыми глазами. В глазах Аделии все стало двоиться, расплываться, и она с шумом упала на пол.

 

Глава вторая

 

Аделия сидела в кресле, около нее хлопотала горничная, которой было поручено помочь мадам Липсиц. Аделия улыбнулась, и на душе стало спокойней, как и всегда, когда она видела или слышала мужа. Но тотчас же острая мысль пронзила ее. Этого не может быть. Не может Антон Иванович с ней разговаривать! Аделия тряхнула головой и поняла, что это только плод ее воображения, спасительный обман, иллюзия, за которую она хотела ухватиться.

– Где Аполония Станиславовна? – испуганно спросила Аделия.

– Бросились искать вашу дочь, сударыня! – Горничная заботливо обтерла пот, выступивший на лбу Аделии, и смочила ей виски одеколоном. – Да вы не пугайтесь, найдется! Куда она могла деваться-то, отсюда? Спряталась, верно, где-нибудь под кровать в бельевой, слышит – ищут, а выйти теперь боится! Дети все шалят!

– Нет, моя не такая, она тихая девочка, послушная!

– И тихие шалят, вы уж мне поверьте! – тоном опытного педагога уверила ее горничная.

– Ох, как-то у меня тяжело на сердце, нехорошо, – прошептала Аделия. – Что же так долго не идут, надо и мне пойти искать!

Она хотела подняться, голова закружилась, и женщина была вынуждена опять сесть в кресло.

– Я капель вам принесу, мятных.

Я сейчас, мигом! – И горничная убежала.

 

* * *

 

Аделия осталась одна, с тревогой ожидая новостей о своем ребенке.

Лиза была единственным ребенком и в семье Липсиц, и у сестер Манкевич. У четы Хорошевских детей не было, а Леокадия упорно отрицала узы брака и бремя материнства, увлекаясь новомодными идеями эмансипации. Аделия не хотела отдавать девочку в пансион – слишком мала и слаба здоровьем. Она как чувствовала, что ничего путного из этого не выйдет. А ведь именно Антон тогда решил, что для поддержания престижа заведения его дочь, дочь банкира Липсица, будет учиться в пансионе Хорошевских. От его поддержки вообще многое зависело и в жизни пансиона, и во всей жизни сестер Манкевич.

Антон Иванович Липсиц стал опекуном барышень Манкевич, когда вдруг неожиданное сиротство свалилось на их несчастные головки. Их отец, статский советник, человек состоятельный, служил в Министерстве финансов. Его неожиданная скоропостижная кончина поставила семейство в очень затруднительное положение. Старшие девочки Аделия и Аполония учились в Институте. За их образование каждый год исправно вносились солидные суммы.

Овдовевшая госпожа Манкевич, желая, чтобы и третья дочь не была обойдена судьбой, ходатайствовала о зачислении младшей девочки в Институт за казенный счет.

В память заслуг супруга ее прошение на высочайшее имя было удовлетворено. Все три сестры оказались в стенах одного учебного заведения, только Аделия уже готовилась к выпуску, Аполонии предстояло учиться еще год, а Леокадия только начала свой трудный путь на поприще наук. Каждую неделю по четвергам и воскресеньям в Институте открывались двери для родных и близких воспитанниц. Госпожа Манкевич, высокая дама с гордой посадкой головы, безукоризненной прической, всегда являлась одетая модно и изысканно. Этому правилу она не изменила, став вдовой. Вот откуда у Аделии умение носить траур.

Когда она являлась, дежурная классная дама посылала приставленную к ней ученицу оповестить.

– Манкевич Деля, Манкевич Поля!

К вам приехали!

Они мчались вниз, в большой приемный зал, где среди прочих гостей воспитанниц всегда гордо и величаво восседала их мать.

Но как бы быстро ни бежали Поля и Деля, высокие, чуть полненькие девушки, Лека всегда их опережала. Маленькая и юркая, она уже обычно висела на шее у матери и канючила:

– Маменька, милая, ну заберите меня из этой каторги! Нет мочи терпеть!

Мать только сдержанно улыбалась.

Она сама закончила Институт и справедливо полагала, что в его стенах все три ее дочери получат самое достойное воспитание. Она не желала, чтобы они целый день толпились дома, причиняя ей бесконечную головную боль своими детскими проблемами. Каникулы супруги Манкевич переживали с трудом. А теперь, когда она , осталась одна… Нет-нет, и речи быть не может.

А стоны и жалобы Леки были вполне объяснимы. Из всех девочек Манкевич эта оказалась самой непоседливой и непослушной. Ей без труда давались знания, но совершенно невозможно было приучить ее к строгой дисциплине учебного заведения: рано вставать, заплетать особым образом косы, подвязывать белые рукавчики, передник, мудрить с бантом пелерины. Да еще соблюдать строгий распорядок дня, слушаться занудную классную даму, зубрить уроки, делать правильный реверанс.

Лека часто нарушала дисциплину, и ее, по обыкновению, записывали в рапорт, куда классные дамы заносили все провинности воспитанниц для доклада начальнице.

Аполония и Аделия учились хорошо и были примерными по части поведения. Им очень часто приходилось выслушивать замечания насчет своей сестры.

Мать привозила им гостинцы, сладости, которые поедались со стремительной скоростью. Несъеденное тайно от всевидящего глаза классной дамы уносилось и пряталось в дортуаре, чтобы потом утолить постоянный для растущего организма голод.

Однажды Аделию вызвали в кабинет начальницы Института. Классная дама, усталая женщина средних лет, вдруг неожиданно погладила воспитанницу по голове с неведомой доселе жалостью. Девушка испугалась и оробела. Классные дамы вели себя по отношению к ученицам очень строго и отстранение. Поэтому всякое проявление неподобающих чувств порождало недоуменный вопрос и страх. Когда Аде, лия вошла в кабинет начальницы, благообразной старухи, затянутой в синее шелковое платье, то увидела там своих сестер.

Они тоже выглядели испуганными и робкими.

– Дети! – глухим голосом произнесла начальница. – Милые дети! Я вынуждена. сообщить вам прискорбную весть. Ваша матушка скончалась.

Присутствие начальницы и классных дам не могло сдержать горя и отчаяния бедных сирот. Они зарыдали в голос. Три разорвавшихся сердца, три пушинки на волнах судьбы. Кому они теперь нужны, кто позаботится о них? Выждав, пока первый шок от ужасной новости пройдет, начальница добавила:

– Конечно, так как деньги за вас внесены, вы продолжите учиться в Институте.

По решению Опекунского совета вашим опекуном назначен господин Липсиц. На сколько мне известно, он был знаком с вашим батюшкой. Господин Липсиц порядочный человек, и он достойным образом распорядится вашим наследством. Вы не бедные церковные мышки. К тому же в стенах нашего заведения вам прививаются высокие нравственные принципы, которые помогут вам выстоять в жизни и с достоинством перенести удары судьбы. И потом, вас все-таки трое. Держитесь друг за друга, и вы не пропадете.

Осиротевшие дети по дозволению начальницы провели следующий день в лазарете. Они Горько плакали и без конца повторяли: «Что с нами будет теперь?»

Потом были похороны, куда они отправились в сопровождении одной из классных дам, а затем институтская жизнь покатилась своим чередом, только с той разницей, что по четвергам и воскресеньям к девочкам Манкевич никто не приезжал.

Аделия и Аполония без конца размышляли, куда же им податься после выпуска?

Особенно тревожно было Аделии. Раньше, когда она думала о своем будущем, оно рисовалось ей точь-в-точь как жизнь их матери. Блестящее замужество, семейная жизнь, дети. С единственной разницей: собственное дитя она хотела бы оставить при себе и воспитывать сама. Ей очень не хватало семейного тепла, общения с родителями! Теперь, когда их не стало, ощущение недостатка родительской ласки и любви особенно возросло. Лежа без сна в холодном темном дортуаре, общей спальне для девочек, она постоянно терзалась мыслями о том, как жестоко поступает с ними судьба. Но если Бог даст, все образуется, она будет любить и опекать сестер вместо матери.

Однажды в приемный день Аделию позвала дежурная. Недоумевающая девушка вышла в приемную залу, испуганно озираясь. Ведь их некому было навещать.

Дежурная классная дама, важно вышагивающая посередине залы, подозвала ее к себе.

– Ступай вон туда, видишь, высокий господин и дама в летах. Это ваш опекун господин Липсиц и его мать. Они желают побеседовать с тобой.

Девушка робко приблизилась к посетителям. Дородная пожилая дама смерила ее строгим взором.

– Здравствуйте, барышня! –'-, произнесла она. – Вы, наверное, не помните нас или плохо помните. Мы бывали в вашем доме при жизни ваших родителей. Я и мой сын Антон Иванович Липсиц.

– Увы, мадам, я не помню вас, – пролепетала Аделия. – Нас мало отпускают домой, только в каникулы.

– Да, уж! Наслышаны о ваших строгостях! – ответила мадам Липсиц. – Только это все ни к чему!

Она хотела продолжить свою речь о пагубности подобного рода заведений, но ее перебил молодой мужчина, стоявший рядом.

– Маман, прошу прощения, но прибыли мы сюда не затем, чтобы клеймить недостатки женского образования.

– Ах да! Ну конечно! – она отмахнулась от собственных мыслей и в первый раз улыбнулась девушке. – Милая, мой сын теперь ваш опекун. Теперь вы и ваши сестры не пропадете. Ваши деньги не достанутся ловким мошенникам и ловцам неопытных душ. Вы можете на него положиться. Его знает весь Петербург, – она с гордостью посмотрела на сына.

Девушка подняла глаза на посетителя.

Мужчина показался ей огромным и почти квадратным: квадратные плечи, квадратом подстрижена бородка, из-за чего и голова казалось не совсем круглой, густые брови, волосы короткие, плотно прилегающие к черепу. Антон Иванович протянул свою большую руку, тоже квадратную, и, ухватив мягкие пальчики, легонько притянул их к себе и поцеловал.

– Вы чем-то напуганы, мадемуазель?

Впрочем, я догадываюсь. Вас приводит в тревожное состояние ваше нынешнее положение, не так ли?

– Да, именно так.

– Успокойтесь. Я списался с вашей дальней родственницей из Калуги. Она согласна принять вас в свой дом и заботиться о вашей судьбе. Что касается судьбы ваших сестриц, то пока этот вопрос не решен. Однако я думаю, что в скором времени и он решится.

Аделия сдержанно поблагодарила за хлопоты, но внимательный взгляд гостя не мог не заметить разочарования, промелькнувшего на ее лице. К престарелой, совсем незнакомой тетке в Калугу, в глушь, из столицы! Боже, что она там будет делать, из каких женихов выбирать себе мужа? К тому же если она уедет, то расстанется с сестрами, которых, по-видимому, так же распихают по родственникам?

Вряд ли дальняя родственница согласится принять в дом трех молодых девушек. От этих унылых мыслей на глаза Аделии стали наворачиваться слезы. Но она не могла позволить себе плакать перед чужими людьми.

В это время подошли Аполония и Леокадия знакомиться с опекуном. Мадам Липсиц оценивающе оглядела сестер, и по ее взгляду и интонациям стало понятно, что ей более всего понравилась малышка Леокадия.

– Из вас вырастет очень яркий цветок, моя милая! – сказала она младшей Манкевич, потрепав ее за розовую смуглую щечку. – По всему видно, что пагубное влияние этого казенного заведения еще не отразилось на вашей юной натуре и цвете вашего лица!

Леокадия лукаво улыбнулась и скромно опустила глаза. Она хоть и была мала, но уже привыкла, что из трех сестер именно ее называют хорошенькой, привлекательной, милой. Старшие сестры были девушки высокие, слегка склонные к полноте, с толстыми темно-русыми косами и серыми большими глазами. Только у Аполонии носик был чуть уточкой, а у Аделии с горбинкой. Лека же была небольшая ростом, костью тонкая, с темными волосами и темно-зелеными глазами. В отличие от молочной кожи сестер, ее кожа была смугла.

Одним словом, Лека была очень не похожа на сестер. Но все объяснялось просто: старшие – мамины дочки, а младшая – папина. Она унаследовала только его черты. Лека всегда кичилась своей непохожестью перед сестрами и дразнила их.

– Среди двух больших дубин рос прекрасный георгин.

– Среди двух прекрасных роз мухомор поганый рос, – в один голос отвечали сестры.

Знакомство с опекуном и его матерью внесло некоторое оживление в разговоры сестер. Может, их возьмут в дом опекуна на Рождество? Быть может, господин Липсиц передумает и Аделию не отправят в калужскую ссылку?

 

Глава третья

 

Мечты иногда сбываются. Особенно если об одном и том же страстно мечтают три юных существа, с жаром обсуждают между собой и без конца рисуют в головах всевозможные картины будущего.

Накануне каникул, перед Рождеством, многих девочек уже разобрали родственники по домам, и Институт стремительно пустел. Швейцар только успевал отворять двери и называть фамилии воспитанниц.

В тот день неожиданно появился нарядный и важный, как павлин, лакей с письмом на имя начальницы. Как вскоре выяснилось, в этом письме господин Липсиц просил разрешить сестрам Манкевич провести рождественские каникулы в его доме при строгом досмотре его достопочтенной мамаши. Сестры, узнав радостную новость, захлопали в ладоши и запрыгали.

А ведь они уже представляли себя одиноко скучающими в стенах пустого Института и елку в квартире начальницы, куда обычно собирали детей, которых по разным причинам не взяли домой родители.

– Мадемуазели! Как можно так шуметь! Фи! Точно дикие козы прыгаете! – сердито проговорила классная дама младшего класса. На самом деле она была рада, что хоть на каникулы избавится от этой несносной девчонки Леокадии. И как это родителям угораздило дать такому ребенку столь неподходящее имя! Волчок, сверчок, трещотка, неугомонная болтушка – вот как надо было ее назвать!

Справедливости ради следует заметить, что батюшка в церкви нарек девочек Авдотьей, Прасковьей и Лукерьей. Но можно ли было в девятнадцатом веке жить с такими простонародными именами?!

В большой карете в сопровождении лакея девочек доставили в просторный дом Липсица на Большой Морской. Дом родителей тоже был просторный и хорошо обставленный. Девочки хотели побывать там, но Липсицы их отговорили. Дом заперт, прислуга распущена, мебель зачехлена. Вот на кладбище их отвезут обязательно.

Сестрам было отведено несколько комнат. Прислуга радовалась милым барышням и баловала их. Горничные жалели сироток – то яблоко принесут, то пирожок, то конфетами угостят.

Шла подготовка к празднику. Мадам Липсиц вносила небольшие поправки и мелкие детали в бальные наряды девушек.

Платья, в которых они должны были появиться на празднике, были сшиты еще при матери. У старших девочек были длинные шелковые платья розового цвета с кружевной мантильей и роскошным бантом на поясе: у Аделии – лилового цвета, а у Аполонии – алого. Леокадию нарядили в прелестное платье из кисеи. Оно не доходило до пола и открывало взору стройные длинные ножки маленькой кокетки, обутые в прюнелевые туфельки с матерчатыми розочками.

В гости к хозяевам съехались родня и несколько друзей Антона Ивановича. Присутствие молоденьких девушек внесло в чинное празднование Рождества в бездетном доме приятную оживленность. Когда в гостиной зажгли нарядную елку, заиграл рояль, гости зашумели и засмеялись. Одна Аделия не радовалась. Глядя на сверкающие огни, переливающиеся игрушки, она с болью вспоминала, что еще полтора года назад они всей семьей так же весело и дружно праздновали Рождество и Новый год. Так же ставили елку, которая пахла морозом и смолой, украшали ее, прятали под пушистые ветви подарки. А теперь они сиротки, и безмятежное детство в безвозвратном прошлом. Слезы стали капать на шелк платья. Девушка поспешила смахнуть их, но только еще больше размазала по лицу. Вот стыд и срам! Аделия наклонила голову, чтобы пышные кудри скрыли ее лицо, и поспешила выйти. Она прошла через столовую, в которой лакеи накрывали роскошный стол, сервируя его серебром и свечами, миновала хозяйскую библиотеку, и оказалась в зимнем саду. Запах растений, нежное журчание фонтанчика немного успокоили ее печаль.

– Куда же это вы убежали? Неужели вам не понравилась наша елка? – неожиданно совсем рядом раздался громкий голос хозяина дома. Антон Иванович в бархатном сюртуке и ярком галстуке появился из-за кадушки с пальмой.

– О нет! Елка чудная! Замечательная!

Но она напомнила мне наш дом и елку с родителями!

Аделия подавила в себе новое желание разрыдаться.

– Бедное дитя! Вы так страдаете от своей потери! К сожалению, мы не властны над поворотами судьбы.

Антон Иванович прикоснулся широкой ладонью к ее голове, но так, чтобы не помять прическу, над которой все утро колдовал приглашенный парикмахер.

– Я стараюсь не раскисать, ведь я старшая! Но что ждет меня по выходу из Института? Как я буду жить вдалеке от сестер?

Антон Иванович промолчал, но Аделия и не ждала от него ответа. Она, скорее всего, разговаривала сама с собой.

– Мне так не хватает наших родителей, домашнего тепла, их заботы и ласки!

Конечно, спору нет, Институт много дает воспитанницам. Но я бы теперь, не задумываясь, променяла все свои знания, подруг, все-все на те мгновения с родителями, которых я была лишена. Мои сестры меньше меня осознают эту потерю, особенно Лека. Именно поэтому я бы хотела забрать ее потом из Института, чтобы она была рядом со мной, чтобы мы жили одной теплой дружной семьей. Но вряд ли такое теперь возможно, – добавила она печально.

– Значит, семейные ценности для вас важнее всего в жизни? – спросил Липсиц.

– Да, теплота дома, близких людей – вот что для меня важно. Поэтому все годы, что я провела в институте, меня ужасно угнетали казенные стены, холодные дортуары, эти ужасные медные умывальники, у которых мы толпимся по утрам.

Бр-р! Там только холодная вода. А классные дамы! Они так строги и неприступны, их не трогает наша боль и горести. Для них главное, чтобы мы были правильно причесаны и одеты, ходили по парам, не разговаривали громко, не бегали, не кричали. А дома, с маменькой, так было хорошо, так чудесно, так свободно и радостно!

Аделия грустно улыбнулась. Антон Иванович задумчиво слушал девушку.

– Я не предполагал, что вы имеете именно такой склад ума. Мне казалось, что барышни, воспитанные Институтом, э… – он замялся, – далеки от жизни и, некоторым образом, умозрительно представляют себе реальность за стенами казенного заведения, имеют некие возвышенные, мечтательные воззрения.

– Не умеют вести домашние счета, распекать горничную, готовить обед, штопать и вязать? Это вы имели в виду? – Аделия улыбнулась сквозь слезы.

– Да, наверное. Но я не хотел вас обидеть.

– Нет-нет, вы нисколечко не обидели меня! Нас учат ведению домашнего хозяйства, у меня есть тетрадка с рецептами.

У меня и Аполонии по домоводству высший балл – двенадцать! – произнесла девушка с гордостью.

Антон Иванович рассмеялся. Его подопечные оказались чудными барышнями.

Он подумал о том, что и у него может быть такая же дочь, милая, добрая. Дочь или… жена. Антон Иванович, будучи широкоплечим и бородатым, казался намного старше своих лет. Однако ему еще не было и тридцати. Многие его товарищи уже обзавелись семейством. Он же все пребывал в раздумьях на сей счет. Антону Ивановичу не хотелось спешить. Он ко всем делам подходил основательно. Его мать, Нина Игнатьевна, пыталась руководить выбором сына, постоянно выискивая ему достойную невесту. Но все кандидатки получали неизменно от ворот поворот. И не потому, что Липсиц был капризен или очень разборчив. Нет, просто он полагал, что невесту, которую ведут к алтарю, надо сильно любить. А любовь, похоже, забыла о его существовании. Антон Иванович не искал богатой невесты, потому что сам был богат. Да и искать ему было некогда, он много работал. А свахами брезговал, считая этот обычай варварством и азиатчиной.

Каникулы барышень Манкевич пролетели стремительно, и восьмого января они снова оказались в стенах Института.

Прибывающие воспитанницы бурно делились домашними впечатлениями. До глубокой ночи в дортуарах не смолкали разговоры и шепот. Некоторые девушки в величайшей ажитации рассказывали подругам о своих явных и мнимых возлюбленных.

Аделия отделывалась скупыми ответами на многочисленные вопросы. Да и о чем. рассказывать? Разве можно выразить словами некое странное чувство, которое поселилось у нее в груди? Она не могла понять, что это: не тоска, не боль, а плакать хочется. И страшно и сладко одновременно. Предчувствие чего-то, но чего?

Через неделю господин Липсиц снова посетил своих подопечных, потом опять и так стал приезжать, как раньше, бывало, приезжали родители. Мадам Липсиц все реже сопровождала его.

– Что это наш благодетель зачастил к нам? – ехидно спросила Лека, после очередного визита опекуна, уплетая одну конфету за другой.

– Это его христианский долг, – пожала плечами Аполония. – А вот твой долг не есть все одной, а поделиться с сестрами!

Аделия промолчала. Она не могла сознаться себе, а тем более сказать сестрам, что каждый раз ждет этих визитов, тщательно причесывается, приводит в порядок и без того идеальное платье.

– Антон Иванович, а отчего вы не женаты? У вас есть невеста? – спросила как-то раз назойливая Лека, пользуясь тем, что она младшая, и потому может позволить себе бесцеремонные вопросы.

– Вот дожидаюсь, пока вы, мой милый розанчик, подрастете! – отшутился молодой человек. – Но если говорить серьезно, я, милые барышни, в скором времени женюсь.

– Как женитесь?! На ком? – в один голос воскликнули сестры.

– Это пока секрет! Но обещаю вам, вы все получите приглашение на торжество.

На следующий день после обеда, когда выдалось немного свободного времени, сестры встретились в укромном уголке в глухом коридорчике. Это было их тайное место встреч. Одноклассницы знали об этом месте и иногда прибегали, чтобы известить кого-либо из них о тайной встрече:

– Манкевич! Поля! Тебя твои сестры дожидаются в вашем «секретнике».

Собравшись, девушки принялись обсуждать новость.

– Наверное, ему мамаша невесту выискала! – высказала догадку Поля.

– Я думаю, это одна из тех девушек, которых мы видели в их доме на Рождество, – вяло включилась в разговор Аделия.

– Кто бы она ни была, она запретит ему ездить в Институт. Это точно! – безапелляционным тоном произнесла Лека и заскулила точно маленькая собачонка:

– Опять нас никто навещать не будет, не будут привозить гостинцев!

– Ах, Лека! Ты опять о еде! Точно зверек какой-то! Все время грызешь чего-нибудь! А посмотришь, одни косточки торчат, – с некоторым раздражением, ей не свойственным, произнесла Аделия.

– Зато вы обе версты коломенские, колбасы вареные, – заверещала младшая, и разговор принял совсем другой оборот.

На следующий приемный день Антон Иванович не приехал, не было его и потом.

Сестры решили, что молодой человек занят подготовкой к свадьбе. Поэтому, когда дежурная в классе объявила, что к Аделии пришли, та очень удивилась. Еще больше удивило ее то обстоятельство, что на этот раз не позвали ни Полю, ни Лелю. Она одна сидела подле опекуна.

– Аделия Станиславовна!

Она с изумлением посмотрела на гостя.

Отчего он обращается к ней так официально?

– Сударыня! Вы помните наш разговор в зимнем саду под Рождество? По глазам вижу, что помните. Так вот, этот разговор заставил меня посмотреть на вас совсем иными глазами. Я много думал о вас в последнее время и пришел к выводу, что вам совершенно незачем ехать в Калугу к вашей родственнице.

Сердце Аделии затрепетало. Она остается в Петербурге! Она хотела спросить, где она будет жить после выпуска. Но не успев задать вопроса услышала ответ, – Вы не поедете в Калугу, потому что я предлагаю вам стать моей женой.

Девушка молчала и с изумлением смотрела на Антона Ивановича. Господин Липсиц повторил свое предложение:

– Согласны ли вы, госпожа Манкевич, выйти за меня? Разумеется, после вашего выпуска.

– Да! – выдохнула Аделия. – Господи! Конечно да!

Вот, оказывается, какой подарок припасла для нее судьба! Счастливое предчувствие ее не обмануло!

Антон Иванович смотрел на Аделию и улыбался. Ему хотелось поцеловать нежную щеку, прижать к своей груди это трепетное создание. Но он не мог позволить себе подобной вольности посреди приемной залы, среди воспитанниц и строгих классных дам. Тем более что одна из них явно прислушивалась к их разговору, пытаясь уловить обрывки фраз. Она ходила круга ми и с каждым разом все ближе и ближе подходила к молодым людям. Почему Манкевич теребит и складывает в гармошку свой идеально наглаженный передник? Почему ее уши так горят? Может быть, этот самоуверенный господин говорит о чем-то непристойном? Классная дама не вытерпела и решительно направилась в сторону гостя. В это время Липсиц встал и громко произнес, обращаясь к классной даме:

– Мадемуазель! Проводите меня к ее превосходительству. Я как опекун госпожи Манкевич желаю сделать важное заявление вашей начальнице.

Через час весь институт гудел. Чудесная, сказочная история. Несчастная, правда, не бедная сирота прямо из дверей Института идет под венец с добропорядочным и состоятельным человеком. Это ли не мечта каждой девушки!

 

Глава четвертая

 

– Я что-то тебя, голубчик, не пойму! – недовольно пожала плечами Нина Игнатьевна. – Ты, что это, на несовершеннолетней жениться собрался?

– Почему же на несовершеннолетней?

Ей уже восемнадцать!

– Ах, так ты о старшей говоришь! Батюшки! – Она обмахнула лицо платком. – Да ты как будто не в своем уме.

Из этих сестриц только на младшенькую и смотреть-то можно, старшие до того неприглядные! И что ты в ней нашел? Никакой привлекательности, совершенно никакой! Да еще это воспитание институтское, сплошное жеманство, притворство.

Научат жену разным наукам, будет мужу указывать какие книжки читать! Ее покойница мать такая гордячка была, и тоже институтка!

– Маман! Мне моя избранница кажется верхом совершенства и привлекательности. Она не яркая красавица, но мне этого и не надо. Мне нужна верная и нежная супруга, и Аделия сможет ею стать.

– Да когда же ты успел разглядеть-то? – продолжала сердиться мадам Липсиц. Ее второй подбородок угрожающе колыхался. – Да разве я пригласила бы их в свой дом, если бы знала, во что это воплотится?

– Матушка, позвольте вам напомнить, что решение пригласить девушек погостить у нас принадлежит мне. И решение о своем выборе я так же принимаю самостоятельно.

– Ты хочешь остаться без моего благословения? – ахнула мать.

– Я не могу понять причину вашего недовольства моим выбором. Я думаю, вы недовольны именно тем, что не вы, а я сам нашел себе невесту. Простите, не угодил. – Сын сухо поцеловал матери руку. – Надеюсь, что вы вскоре перемените свое мнение.

С этими словами он удалился. Мать осталась в раздражении и недоумении.

Обидным казалось все: что решил жениться не на той, которую она предполагала в невестки, что без обиняков высказал ей свое мнение и что легко пренебрег ее нежеланием принять его выбор. Нине Игнатьевне нечем было припугнуть строптивого сына. Она не могла лишить его наследства, он был богат, гораздо богаче ее самой. Отсутствие благословения тоже не поколебало бы решения Антона. И не мудрено, она иногда со страхом думала: «Да верует ли он в Бога?»

– Верую, матушка, верую, – смеясь ответил сын, когда она однажды рискнула его об этом спросить. – Но только тогда, когда он мне в делах помогает!

Через несколько дней Нина Игнатьевна поостыла. Она знала своего мальчика и знала, что его решение неизменно. Она недоумевала: вокруг столько красивых девушек, и гораздо более богатых. А у этой еще и сестры, о которых придется заботиться и устраивать их судьбы!

– Матушка! – заявил Антон Иванович как-то утром. – Я вчера был в Институте и сделал предложение Аделии.

– Разумеется, оно было принято? – с сарказмом спросила мать.

– Разумеется, – , последовал добродушный ответ. – Я говорил с начальницей.

Она согласна не препятствовать моим посещениям, при условии, чтобы все было в рамках приличия и не способствовало излишнему возбуждению других воспитанниц. Прошу вас, поезжайте туда, повидайтесь с Аделией и уверьте начальницу в самых благих намерениях нашего семейства.

И будьте, пожалуйста, поласковее к бедной девушке, ведь вы скоро станете ей второй матерью. Ей так важна материнская любовь и поддержка!

Когда Аделия встретилась с госпожой Липсиц, та уже смотрела на девушку без прежней улыбки. Бедняжка сразу почувствовала холод и отчуждение. Она никак не могла понять, отчего будущая свекровь с ней так неласкова, почему в разговоре прорываются недовольные интонации? Наивная девушка полагала, что в лице матери мужа она найдет утраченную материнскую любовь. Да и сама Нина Игнатьевна не могла понять, за что она невзлюбила невесту сына? Вразумительного ответа она не находила, хотя раз за разом задавалась этим вопросом.

Другая неприятность ожидала Аделию в лице классной дамы. За все годы обучения девушка никогда не попадала в рапорт, ее никогда не наказывали, в отличие от других учениц и особенно от младшей сестры. Теперь замечания и наказания посыпались как горох из дырявого мешка: «Манкевич! Почему волосы торчат в разные стороны! Пелерина сидит криво и бант замят! Неряха!»; "Негодница!

Опять какие-то посторонние бумаги на парте? Я скажу учителю, чтобы он снова спросил тебя на уроке! Сразу видно, что теперь в голове вовсе не ученье, а разные неприличные мысли!"; «Как затянут корсет? Или на тебе нынче и вовсе нет корсета? Совсем от рук отбилась!»; «Что вы все шушукаетесь по углам со своими сестрами! Это неприлично и бестактно по отношению к другим девицам! Стала невестой и решила, что все позволено? Какой дерзкий взгляд, какая непристойная улыбка Бесстыдница!»

Раньше Аделия пролила бы реки слез от несправедливых обвинений, но теперь ей было ровным счетом все равно. Скоро, скоро всему конец: ранним вставаниям, зубрежке уроков, холоду спальни, скудным обедам, придиркам и грубым окрикам классной дамы. А самое главное, она не поедет в Калугу, останется в столице, будет жить в собственном доме с таким чудным человеком, как ее жених. Правда, она еще мало его знает, но он не может быть нехорошим. Любит ли она его? Этого Аделия пока не поняла, но всей душой желала, чтобы страстная любовь к жениху охватила все ее существо.

А что касается классной дамы, так ее можно только пожалеть. Это она от зависти обозлилась. Бедная мадемуазель! Вся ее жизнь отдана казенным стенам и воспитанницам. Впереди у Аделии любовь и нежная привязанность супруга, а у той – казенная комната, непослушные ученицы, такие же злые, как она, коллеги и тоскливое увядание.

Когда одноклассницы узнали о счастливой перемене в жизни Аделии, то большая часть из них пришла в совершенный восторг. Они готовы были часами сидеть около нее и слушать подробности знакомства, мельчайшие детали, рассказанные уже не один раз. Другие завидовали и не верили, что так просто могли привалить счастье и удача этой невзрачной Манкевич. Они шушукались по углам и, кривя губы, намекали на неприличные обстоятельства сватовства. Мол, недаром время провела на каникулах! Но таких было мало, так как Аделия отличалась такой наивностью и чистотой помыслов, что представить ее в непристойной ситуации было совершенно невозможно.

Сестры тоже по-своему переживали счастливую перемену в судьбе старшей.

– Теперь, вероятно, мне придется поехать к тетушке в Калугу, – грустно пошутила Аполония.

– Нет, что ты! – пылко воскликнула Аделия. – Я заберу вас к себе. Мы будем жить все вместе!

– Вряд ли Антон Иванович согласится на такую обузу, – усомнилась Аполония. – А уж его мамаша и подавно!

Аделия закусила губу. Мечта жить одним домом крепко засела в ее головке.

А потом все смешалось. Выпуск и свадьба слились в ее памяти. Аделия хоть и хорошо училась, но не была первой. При выпуске она не получила заветного шифра – вензеля с инициалами императрицы, которым награждались лучшие из лучших.

Зато над ее головой вознесся золотой венчальный венец. Начальница позволяла выпускницам венчаться в институтской церкви. Сначала состоялся молебен в ознаменование выпуска, а потом было пение церковного хора в честь новобрачных. Когда Аделия с мужем после венчания шла к карете, Лека бросилась к ней на шею, прижалась крепко к плечу, давясь слезами прошептала:

– Сестричка! Любимая! Не оставляй меня!

Аделия насилу оторвала от себя девочку, перекрестила и твердо произнесла:

– Обещаю тебе памятью наших родителей, что не оставлю вас никогда!

Классная дама приказала Леке вернуться, и та, заливаясь слезами, убежала в дортуар.

 

Глава пятая

 

Переполох, вызванный исчезновением малышки Липсиц, закончился так же внезапно, как и начался. Девочка обнаружилась в спальне для младшего класса. Вбежавшая туда горничная не поверила собственным глазам, ведь она раз десять осмотрела помещение! Перекрестившись и схватив ребенка в охапку, она потащила ее в квартиру директрисы.

– Где, где ты была все это время? – простонала белая от страха и переживания классная дама.

Девочка молчала и на все дальнейшие расспросы не проронила ни слова.

– Лизонька, дитя мое, что молчишь?

Куда ты подевалась? – тормошила девочку мать. – Может, тебя кто-нибудь обидел?

Девочка продолжала молчать. Аделия с беспокойством вглядывалась в лицо племянницы. Ее широко раскрытые глаза говорили вместо сомкнутых губ: с ребенком приключилось нечто, что она не может осмыслить и пересказать простыми словами.

– Оставь ее. Может быть, позже нам удастся чего-нибудь добиться, – сказала она сестре, которая безуспешно пыталась услышать от дочери хоть слово.

По собственному опыту Аполония знала, что когда дети бывают сильно напуганы или смущены, с ними надо обходиться особенно деликатно. И тогда, по прошествии некоторого времени, они могут впустить взрослого в свой маленький мир. Так и произошло. Уже на следующий день, когда еще гостившая в пансионе Аделия задремала с книгой в кресле, Аполония призвала Лизу и посадила к себе на колени.

Некоторое время обе молчали. Аполония перебирала русые волосы девочки, доставшиеся ей от сестер Манкевич. Лиза обняла тетку и тихонько прошептала:

– Поля, я видела этого карлика!

Аполония отшатнулась от девочки с неподдельным ужасом.

– Глупости! Ты не могла видеть того, чего не существует!

– Нет, я видела его, – упрямо повторила девочка.

– Хорошо, если ты его видела, то расскажи, каков он из себя?

– Он маленький, но выше меня. И такой весь.., какой-то, как гуттаперчевый.

Глаза маленькие, противные, и весь он противный, гадкий. Гадкий…

Рот ее искривился, и она хотела заплакать.

– Погоди, погоди реветь, – строго произнесла Аполония, полагая, что расспросами она убедит ребенка в иллюзорности видения и тем самым успокоит ее.

– А что на нем было одето? Припомни.

– Не знаю, – протянула девочка. – Что-то было надето, пальто, как будто, шапка по брови, и волосы торчат… Носом шмыгает… Пальцы такие длинные, холодные и мокрые…

Аполония с недоумением взирала на племянницу. Получалось, что та действительно описывала нечто реально увиденное.

– Он что, трогал тебя?

– Он взял меня за руку и повел.

– Куда? – прошептала осипшим от страха голосом Аполония.

– В свое царство тьмы. Так он сказал. Но я не могла туда идти. Мне было так страшно, я боялась, что меня станут искать и не найдут. Я вырвалась и убежала.

– Боже милостивый! – это вскрикнула Аделия, которая, притаившись в кресле, слышала весь разговор. – И где же это царство тьмы, куда он тебя потащил?

– Я не знаю, маменька! – девочка стала дрожать и плакать. – Темно было, я не помню, не помню. Я убежала и спряталась под одеяло!

– Полно, полно! Не плачь, не плачь, солнышко! – Аполония прижала девочку к себе. – Тебе привиделся дурной сон!

Это видение, так бывает! Ты убежала от своего сна и спряталась, а где, не помнишь. Я тебя понимаю, у меня самой так бывало.

– Какая странная непонятная история! – Аделия решительно встала и притянула девочку к себе. – Не нравится мне это!

Сестры обменялись многозначительными взглядами. Решение госпожи Липсиц забрать дочь домой еще более окрепло.

 

* * *

 

Аполония устало направилась в класс.

Она должна была провести урок по древней истории вместо Андрея Викторовича.

В голове все перепуталось: Рамсес, Солон, Навуходоносор. Она с трудом вспоминала, что объясняла ученицам на прошлом уроке. И еще этот жуткий карлик!

Снова карлик! Но ведь этого не может быть, не может одно и то же видение являться разным людям. Когда она вернулась, то нашла сестру в большом волнении.

– Я вот что думаю, Поля. Наверное, это болезнь, когда маленьким девочкам мерещится одно и то же. Передаются же болезни по наследству, наверное, и видения передаются. Вот Лиза и наследует твоего, – она многозначительно подчеркнула, – твоего карлика!

– Я сама обескуражена рассказом Лизы. Но здесь кроется какая-то непонятная особенность. Помнишь ли ты тех учениц, которых в прошлом году забрали родители из пансиона, после чего и начались все наши неприятности? Если ты помнишь, то они тоже лепетали что-то невнятное, видения каких-то маленьких человечков.

Тогда это сочли болезнью, переутомлением, испорченным воспитанием и прочее.

А что, если это один и тот же персонаж?

Маленький человечек, он же карлик?

– А как тогда насчет твоего собственного карлика? Как объяснить, что именно твое видение теперь не дает покоя моей дочери?

Аполония устало пожала плечами, не зная, что ответить. Да где же Андрей, в конце концов?

 

* * *

 

Воспитанница Института Аполония Манкевич попала в лазарет. У нее были сильный жар, невыносимая головная боль и слабость. Лазаретная дама уложила ее в постель, доктор осмотрел, прописал микстуры и холодные компрессы. Лазаретная горничная хлопотала около больной, непрестанно меняя мокрые полотенца и уксусные примочки на горячем лбу. Девушка металась в бреду. Сквозь туман жара, в горячке уплывающего сознания ей виделись мать, классная дама, доктор, опять мать и сестры. Может, они и впрямь приходили к больной, а может, ей только мерещилось их присутствие. Аполония не могла различить явь и болезненный сон.

И вдруг среди всех этих лиц она с удивлением увидела некую странную фигуру.

Небольшого росточка, огромная голова, сморщенное лицо, длинный с отвратительной бородавкой нос. Девушка силилась понять, кто этот посетитель, что пришел навестить больную? Но усталое от болезни сознание отказывалось дать вразумительный ответ. Карлик, а ей показалось, что это именно карлик, хихикая и потирая руки, присел на край кровати.

Аполония отодвинулась к стене, чтобы не соприкасаться с незнакомцем, и попыталась спросить его, кто он и что ему угодно. Однако пересохший язык и воспаленная гортань издали только булькающий звук и надсадный хрип. Морщинистая рука незнакомца откинула край одеяла и прикоснулась к ноге девушки. Та вздрогнула от омерзения и страха. Прикосновение оказалось липким и влажным. Губы карлика снова разъехались в отвратительной улыбке, а огромная бородавка на носу задергалась и затряслась. Аполония собрала все силы и попыталась пнуть незваного посетителя. Ей показалось, что ее нога точно в вату провалилась. Сознание затуманилось, и все исчезло.

На другой день, а может, это было и через день, опять же к ночи, незнакомец снова явился в комнату больной девушки.

И снова, не говоря ни слова, потирая руки и отвратительно гримасничая, он попытался приблизиться к ее кровати. На сей раз Аполония не стала дожидаться прикосновения липких ладошек карлика и, приподнявшись из последних сил, запустила в него подушкой. Пришедшая поутру горничная только качала головой: «Бедное дитя, какой сильный бред, как разметалась, горемычная!»

Она обтерла воспаленный лоб девушки, подняла подушку и, охая, пошла за лазаретным доктором. Доктор снова обследовал больную, слушал трубочкой грудь, выстукивал костяшкой пальца. Аполония чуть жива, едва шевеля языком, пыталась поведать доктору о ночном посетителе.

– Карлик, говорите? При такой температуре и бреде и не такое привидится.

Пройдет, милая, пройдет. Не бойся, гони его в шею! А коли не захочет уходить, то мы ему живо клистир поставим и касторкой напоим, сразу убежит! Так и передай своему карлику, скажи, доктор его накажет, если он и впредь будет тебя беспокоить.

Аполония слабо улыбнулась и смутилась от шутки доктора. В эту ночь карлик появился снова, но на этот раз девушка уже не боялась его. Едва заметив маленькую щуплую фигурку, Аполония села в постели и принялась звать горничную.

При первом же звуке ее голоса незнакомец исчез, криво и зло усмехаясь.

Когда болезнь уже почти отступила, Аделия и Леокадия пришли навестить сестру.

– Ну и напугала же ты нас! – с нежностью произнесла старшая. – Вот, погляди, сколько тебе гостинцев, ешь, поправляйся!

Она стала выкладывать из большого бумажного кулька яблоки, апельсины, конфеты, булки. Аполония задумчиво разглядывала угощение.

– Ты словно не рада ни нам, ни подаркам. Я тогда обратно все заберу и сама съем! – рассердилась младшая сестра.

– Лека! Как можно так говорить! – возмутилась Аделия. – Поля еще слаба, доктор сказал, что у нее пока плохой аппетит.

Лека фыркнула. Аппетит! Да перед такой кучей вкусных вещей разыграется даже самый жалкий аппетит!

Аполония, чтобы не обижать сестер, поспешно взяла румяное яблоко и надкусила его. С треском лопнула плотная кожура, брызнул прозрачный сок. Девушка отложила фрукт и вдруг торопливо стала рассказывать сестрам о мерзком карлике, не дававшем ей покоя. Лека слушала с открытыми от ужаса и любопытства глазами. Она даже забыла о сладостях и фруктах, не доставшихся ей. Аделия поначалу тоже испугалась, а потом ее лицо приняло задумчивое выражение. Спустя несколько дней она снова навестила сестру в лазарете. Под мышкой принесла старый, зачитанный том сказок французских, немецких, разукрашенный выразительными гравюрами.

– Вот он, твой карлик! – произнесла сестра и с торжеством спасителя бросила на постель больной книгу.

Аполония открыла ее и почти тотчас же нашла нужную гравюру. Так и есть, старый знакомый, маленький, морщинистый, со злой ухмылкой на лице и гадкой бородавкой на носу. Девушка почти не помнила самой сказки, но увиденная иллюстрация так запала в ее сознание, что преобразовалась в болезненное видение.

Прошло несколько недель после того, как доктор разрешил пациентке покинуть лазарет и снова приступить к обычным занятиям. Аполония почти не вспоминала о неприятном незнакомце. Но он сам напомнил о себе. Однажды, лежа в темном дортуаре, Аполония не спала и думала о себе, о том, как сложится ее жизнь после выпуска, о сестрах.

Девочки на соседних кроватях спали, натянув одеяла на головы, – в дортуарах всегда стоял холод. Так воспитанниц приучали к здоровой и правильной жизни. Нечего нежиться в жарких и мягких перинах!

Продрогнуть ночью, вскочить в шесть утра и мыться ледяной водой из медного умывальника, да еще по пояс! Бр-р! Правда, Аполонии, как перенесшей тяжкую болезнь, от доктора вышла поблажка. Ей пока было дозволено не мыться по пояс в холодной воде, а только ополаскивать лицо и руки.

Повертевшись под тонким одеялом, девушка в очередной раз закрыла глаза и попыталась заснуть. В этот миг ей показалось, что кто-то шепотом позвал ее. Но кто мог звать, да еще ночью? Может, сестры?

Она тихонько встала и пошла на цыпочках в конец дортуара, где едва горел ночник.

Шепот повторился весьма явственно. Она недоуменно огляделась, и тут в дверях, ведущих в коридор, она снова увидела карлика. Он точно сошел со страниц книги.

Теперь его облик стал более четким, запоминающимся, появились детали одежды, которые она раньше не заметила. А может, их и не было, а появились они потому, что она более внимательно рассмотрела старую гравюру? Поймав себя на этой мысли, Аполония, хоть и боялась незнакомца, решительно произнесла:

– Тебя нет! Я знаю, что ты плод моего воображения. Я еще не совсем здорова, вот ты мне и мерещишься. Не боюсь тебя, уходи прочь, а то нажалуюсь доктору, он тебе живо покажет, где раки зимуют!

Пересказать неприличную шутку про клистир она постыдилась. Произнеся эти слова, Аполония взяла лампу и двинулась на противника, выкручивая фитиль так, чтобы лампа горела как можно сильней.

Свет лампы разбудил кого-то из девочек, раздался недовольный голос:

– Это кому не спится? Манкевич, это ты полуночничаешь?

Аполония не ответила, прикрыла лампу рукой, чтобы свет не бил в глаза. Когда она приблизилась к двери, то там никого не оказалось.

Карлик, как казалось, исчез навсегда.

 

Глава шестая

 

Молодой человек среднего роста шел, угрюмо опустив голову. Воротник его серого заношенного пальто был высоко поднят, шарф намотан почти до глаз. На голове была фетровая шляпа. – Северный пронзительный ветер продувал насквозь его старое пальто, которое уже совсем не грело. Конечно, оно исправно служило хозяину ранней весной, когда солнце яркое, но тепла еще нет, лютой зимой спасало от снега и ветра, дождливой слякотной осенью защищало от непрекращающихся дождей. Пора, пора тебе, старый друг, на свалку. В тележку старьевщика! Да вот беда, другого пальто нет и не предвидится! Нет также добротных непромокаемых сапог, чистой, не засаленной шляпы и новой, не залатанной рубашки. Да и ужина нынче не видать. Нет, это не жизнь! Это жалкое, ничтожное прозябание. И почему злая судьба послала ему такое испытание? Ведь он был рожден от страстной любви своей матери и богатого, знатнейшего человека.

Непонятным осталось только одно обстоятельство, почему сей достойный господин устранился от обустройства жизни своего незаконнорожденного сынка. Разве его несметные богатства сильно оскудели, если бы он выделил некоторую скромную сумму на содержание своей бывшей возлюбленной и ее сына? Разве бы он разорился, заплатив за обучение молодого человека?

О нет! Тогда их жизнь текла бы более спокойно и достойно. А так его бедная мать угасла слишком рано, оставив его одного скитаться по неприютной земле.

От тоскливых мыслей и пронизывающего холода юноша пошел еще быстрее, почти бегом, словно так он хотел убежать от своей злой судьбы. Он направлялся в Коломну. Там, в доходном доме на последнем этаже, он ютился в малюсенькой комнатенке. За это жалкое жилище приходилось отдавать почти все деньги, добываемые случайными заработками. Нет, не так должна была сложиться его жизнь. Ведь он красив, талантлив и умен. Пока была жива мать, она, что есть сил, трудилась, пыталась дать ему образование. Однако единственное, что ему удалось, – сдать экзамен на звание частного учителя с правом преподавания в церковно-приходской школе. Сомнительное достижение! Мир сытых и богатых отверг его, выбросил на пыльную обочину, но он не желает до скончания своего века прозябать. Такие, как он, приходят в мир, чтобы вершить великие дела. Он жаждал власти над людьми! Ликующие толпы, которые внимают ему, тянут к нему свои руки, ловящие каждое его слово. Горящие глаза женщин, готовых по мановению руки отдать свое тело в его власть, услаждать его изысканными ласками.

– Ах, черт тебя побери!

Промчавшийся извозчик обдал незадачливого пешехода жидкой грязью. Омерзительная действительность заставила молодого человека мгновенно очнуться от своих упоительных мечтаний. Как, как вырваться из этой трясины, если для окружающих ты никто, словно грязь под ногами?

Пройдя еще несколько кварталов и совсем уморившись, он едва добрел до своего дома. Медленно поднялся по лестнице, давясь затхлым запахом. В крохотной каморке его ждали неустроенность и голод.

На столе лежала только книга. Как был, в пальто, не раздеваясь, он рухнул на продавленную кровать, открыл книгу и начал ее читать при тусклом пламени огарка свечи. Эта книга попала ему в руки еще несколько дней назад, случайно дал один знакомый. Чтение помогало забыть о голоде, будило мысли. Прочитав почти две трети, юноша прикрыл глаза. Кажется, он знает, что ему делать. Если этот мир не желает его принять, впустить, то он войдет туда без разрешения. Без стука. Просто грубо распахнет прежде недоступную дверь ногой и разрушит все, что будет мешать ему на пути!

 

* * *

 

С той поры время ускорило свой бег.

Осталась позади пора метаний, терзаний, поиска. Он уже давно все решил и, главное, сделал как задумал. Его жизнь изменилась, заиграла яркими красками, приобрела пряный запах риска. Он перестал скулить и роптать на судьбу, теперь он делал ее сам, свою и других людей. Каким сладким оказалось это чувство: знать, что от тебя, твоего решения зависит жизнь других людей!

Он упорно шел к вершинам своего величия. Мир бунтарей, нигилистов и бомбистов упорно не желал принимать его в свои ряды – боялись новичка, провокаций, полицейского хвоста. Он не отчаивался. Однажды по революционным кружкам прошел слух о немыслимом доселе событии. Арестант, которого препровождали в Петропавловскую крепость, по пути умудрился выбросить из окна тюремной кареты записку к товарищам, оставшимся на воле, в итоге бежал! Немыслимо! Невероятно!

Бежать из этих чудовищных казематов, ставших каменной могилой многим узникам! На подобный дерзкий шаг, который еще не удавался никому, мог отважиться только очень лихой и талантливый человек.

Его история передавалась из уст в уста, обрастая подробностями. Его имя стало легендой. Огюст! Так звался он теперь. Пламенный борец с тиранами, не жалеющий ни своей, ни чьей-либо другой жизни.

Правда, свою жизнь он все-таки берег – для будущих великих свершений.

С помощью сочувствующих делу свободы Огюсту удалось на время выехать за границу. Естественно, он направился в Женеву, эту Мекку русских политических. эмигрантов. Там его с восторгом встретил Бунтарь и тотчас же принял в ряды революционеров, разжигающих пламя революции по всей Европе. А вот Барин встретил настороженно. Его Огюст возненавидел с первого мига знакомства. Этот холеный русский барин сидит тут, в Женеве, уже более десятка лет, в шикарном доме, живет на широкую ногу. Ко всему прочему, тоже незаконнорожденный сын, да только более удачливый и богатый. Да, когда-то он звонил в «набат», призывал к свободе слова, свободе народа. Но его время прошло.

Теперь дело за такими, как Огюст. Надо перестать трезвонить о себе на всех углах, надо затаиться, скрыться из глаз. И плести свою паутину. В эту паутину должны попасть все жирные мухи старого прогнившего мира. На их грязные, облитые кровью народа деньги надо вершить справедливое возмездие. Праведный суд по законам царства тирании. Судьей может быть только подлинный пламенный боец за дело свободы. Такой революционер должен отречься от всего лишнего, пустого. Никаких сентиментальных привязанностей. Семья, дети, любовь обременяют, делают революционера слабым, жалким, уязвимым. Все это сближает с теми ничтожествами, разжиревшими и зажравшимися свиньями, которых он призван судить и уничтожать.

Во имя торжества свободы не может быть жалости к тиранам, сатрапам, их слугам, их жалким лакеям.

Огюст развернул перед Бунтарем и Барином свою программу создания тайной организации. Дело оставалось за малым, ничтожным обстоятельством – деньги, много денег. Но почему-то денег ему не дали. Это прискорбное и унизительное обстоятельство его не обескуражило. Покружившись еще немного по Европе и поняв, что ему здесь более ничего не удастся заполучить, Огюст вернулся в Россию.

 

Глава седьмая

 

Аполония не помнила того первого дня, когда Андрей Викторович появился в стенах Института. Вероятно, это было именно в тот трагический период, когда сестры Манкевич осиротели и, естественно, Аполония не могла думать ни о чем ином, как о своих горьких потерях.

На самом деле, приход нового инспектора классов наделал много шума в почтенном заведении. Новый инспектор стремился возродить в Институте его главную идею – воспитание нового человека, новой женщины, образованной, свободной от предрассудков, идущей по жизни с достоинством, независимо от социального положения, богатства или бедности. Но, придя в классы (новый инспектор преподавал историю), он столкнулся с закаменевшим консерватизмом и косностью, тупостью и нежеланием что-либо менять. Некоторые учителя готовы были присоединиться к его новациям, а вот классные дамы узрели в реформах серьезные покушения на свою власть и положение. Как можно позволять воспитанницам иметь свое суждение, да еще высказывать его вслух! Как можно допустить изучение биологии, строение животных и, о Боже, человеческого тела! Что за чепуха, эта физика! Какая разница, отчего гром гремит:

Илья Пророк едет или неведомые явления электричества тому способствуют. Разве можно ставить физику в один ряд с воспитанием хороших манер, умением делать глубокий реверанс, говорить по-французски или по-немецки, идеально заплетать косы, ходить парами и никогда не прекословить старшим! Не задавать глупых и неприличных вопросов!

Чтобы одолеть глыбу сопротивления новшествам, надо было быть Гераклом на педагогическом поприще. А Андрей Викторович Хорошевский им вовсе не был.

Это был еще молодой человек высокого роста, склонный к полноте, с лысеющим лбом и пенсне на крупном носу. За стеклами пенсне на собеседника глядели глубоко посаженные, большие, близорукие и очень добрые глаза. В беседах с ученицами или коллегами он часто увлекался, становился необычайно красноречив и эмоционален. Но чаще он производил впечатление человека застенчивого, смущающегося или даже робкого. Впрочем, это было " весьма обманчивое впечатление. Воспитанницам доводилось иногда случайно видеть, как господин Хорошевский смело, точно лев, вступает в сражение с такими столпами институтских порядков, как классная дама Теплова.

Мадемуазель Теплова олицетворяла незыблемость прежних правил. Она превратилась в главного врага инспектора-реформатора и поставила своей целью выжить его из стен Института во что бы то ни стало. На карту было поставлено все: влияние на воспитанниц, строжайшая дисциплина, авторитет всех классных дам. За это стоило побороться.

Все классные дамы проживали в стенах Института всю свою жизнь, до старости.

Они боролись за это место, а получив его, стремились безупречной службой сохранить за собой. Классной дамой могла стать только незамужняя девица благонравного поведения. Особенных знаний наук или педагогики не требовалось. Классная дама следила за поведением учениц, их манерами, и каждая добивалась высоких результатов послушания подопечных и похвалы начальницы своими способами.

Мадемуазель Теплова, а именно она была классной дамой Аполонии, стояла на первом месте по грубости, бесцеремонности по отношению к своим подопечным. Невысокая, полная, затянутая в тугой корсет, с седым валиком волос на голове каждое утро она решительно выходила из своей комнаты и целый день была как унтер-офицер на плацу. На головы девочек с самого утра сыпались брань и попреки: то волосы торчат (беда тем, кого Господь наделил роскошной шевелюрой), то передник перекосился, то бант пелерины не правильно завязан. На уроках она сидела в классе за отдельным столиком и строго следила за поведением учениц. Учитель вызывал к доске девочек, те отвечали вызубренный накануне урок, затем объяснял новое. Ученицы записывали в тетрадь, а позже зубрили уроки или переписывали лекцию учителя набело.

Андрей Викторович предложил ученицам не только отвечать выученный урок, но также спрашивать непонятное тут же, в классе, или (вовсе невиданное доселе) самим рассуждать. Мадемуазель Теплова, когда одна из учениц посмела подать голос и спросить учителя, тотчас же грубым окриком, по обыкновению, призвала ее к порядку. Но на сей раз неожиданно для себя получила выговор от Хорошевского.

– Прошу вас, мадемуазель, сядьте на свое место и не мешайте мне вести урок!

Теплова потеряла дар речи. За все годы службы в институте никто и никогда не смел покушаться на ее безграничные права. Ученицы тоже оторопели. Как только прозвенел звонок, классная дама поспешно вышла и бросилась в апартаменты начальницы. Девочки же, ликуя, окружили нового преподавателя и забросали его вопросами.

Аполония именно в этот миг осознала, что появился новый интересный человек.

Она точно проснулась, словно не видела его до того времени, хотя его уроки проходили уже недели две, а в дортуарах только и было разговоров, что о новом инспекторе и учителе. Правда, она постеснялась вместе со всеми подойти к нему и продолжала, оставаясь за своей партой, украдкой наблюдать за всеобщим кумиром.

Вместе с Хорошевским в Институт пришло несколько учителей, готовых, так же как и он, по-новому обучать девочек: развивать их ум, заставлять иметь собственное мнение, побуждать к чтению. Всех их, так же как и Хорошевского, ученицы обожали, за исключением одного. Господин Мелих преподавал древнюю историю и философию. «Зачем девочкам философия?» – недоумевали классные дамы. «Для их умственного развития, для расширения кругозора», – твердил инспектор.

Наконец перед ученицами возник новый преподаватель. Природа наградила его невзрачной внешностью: маленький, с лысиной на макушке, на носу крохотное пенсне, черты лица мелкие, делающие его похожим на грызуна. Видимо, он очень страдал в глубине души от своей невзрачности, поэтому старался компенсировать недостатки внешности безграничными познаниями и сыпал их на головки своих учениц. Бедняжки, они оторопели от обилия незнакомых и непонятных слов, идей, сложных имен. Многие вообще не понимали, о чем идет речь, мучились и плакали, когда не могли вызубрить урок, а уж пересказать с пониманием и вовсе не представлялось возможным. Иногда учитель поднимал палец и изрекал некую истину или понятие, по его мнению, ключевое. Так, однажды он с глубокомысленным видом произнес:

– Тезаурус! Барышни, тезаурус! Что значит, сокровищница. Сокровищница наших мыслей, идей.

Класс замер, пытаясь запомнить замысловатое слово. И в тот же день Мелих перестал быть Мелихом. Отныне его так и прозвали – Тезаурус.

Позже, когда ученицы совсем осмелели в обществе Хорошевского, они робко попытались спросить, для чего им такой непонятный предмет. Отчего господин Тезау.., то есть Мелих, так сложно и замысловато объясняет свой предмет. И почему он так отличается от тех доброжелательных и приятных в общении учителей, которые пришли вместе в Хорошевским.

– Барышни, милые, Осип Осипович чрезвычайно начитанный и образованный человек. Редко встретишь подобного преподавателя. Поэтому надобно развивать свой ум и пытаться взять все, что данный кладезь знаний вам может передать.

Аполония боялась Тезауруса. Она почти понимала, о чем тот вещает на своих уроках, но философия не привлекала ее. Теперь она полюбила историю. Затаив дыхание, слушала Андрея Викторовича, переписывала его лекции. Перед ее мысленным взором проносились картины прошлого, да так ярко, будто она сама была то на поле Ватерлоо рядом с Наполеоном, то в Кремле на коронации Государя Императора, то на Заячьем острове вместе с Петром Великим и его подвижниками. Андрей Викторович все время побуждал учениц читать.

Аполония читала взахлеб, проглатывала книгу за книгой, но этого ей было мало.

Ей хотелось поговорить о прочитанном, но она робела, не знала, как подойти и спросить. Вдруг ее вопрос покажется наивным, глупым. Ей не хотелось выглядеть в глазах Хорошевского совершенной дурой.

И все же она решилась.

 

Глава восьмая

 

Матильда Карловна Бархатова наконец получила то, о чем мечтала последние два года непрестанно, днем и ночью. Ночью особенно. Ее страстным желанием было вдовство и обретение свободы. Юная Матильда, имевшая пышные привлекательные формы и неотразимую влекущую внешность, была выдана замуж за совершенного старика – банкира Бархатова. Ее отец, запутавшись в долгах, предпочел уступить дочь своему кредитору, нежели разориться и пойти по миру. Матильда мучительно переживала, что ее фактически обменяли на пачку векселей, обозлилась на отца и весь белый свет. И вот старичок, наконец, оставил этот мир, а прекрасная вдовушка обрела долгожданную свободу и довольно большое наследство, как утешение за пережитое унижение.

Наследство банкира было разделено на две части. Одна часть принадлежала Матильде, другая – взрослому сыну от первого брака Юрию. Молодой человек самонадеянно решил, что прекрасная юная мачеха не сможет остаться равнодушной к его ухаживаниям и ему удастся заполучить ее долю наследства.

Наскучавшись со старым Бархатовым, Матильда Карловна с удовольствием бросилась в объятия Бархатова молодого.

Юрий полагал, что он сможет легко вытянуть деньги из легкомысленной вдовы или, в крайнем случае, поведет ее под венец. Но, к удивлению Юрия, мачеха оказалась вовсе не легкомысленной и глупой.

Она тотчас же поняла его незамысловатые планы и со смехом выставила незадачливого любовника вон. Вернее, на правах бывшего родственника ему дозволялось появляться в доме, но на прежние, интимные отношения он уже мог не рассчитывать.

Юрий на долгие годы оказался в смешной роли друга богатой, красивой, свободной, но, увы, ему недоступной женщины. Недоступной, как и часть папашиного наследства, уплывшая от него безвозвратно. Но Юрий не предавался отчаянию. Он стоически переносил очередного любовника прекрасной Матильды, зная, что срок их недолог. Она не любила скучать.

Однажды доктор Литвиненко, лечивший госпожу Бархатову от истинных и мнимых болезней, от которых страдают одинокие и праздные дамы, привел к Матильде молодого человека, среднего роста и выразительной внешности. На первый взгляд ничего необычного в нем не было.

Но некое внутреннее напряжение выдавали глаза, пронзительные, глубоко сидящие. Рот, подвижный, капризный, яркий, чуть выдвинутый вперед подбородок делали лицо слегка надменным. Волосы светлые, небрежно зачесанные назад. Щегольской костюм, модная шляпа, трость, дорогие перчатки. Матильда вмиг, оценила гостя быстрым взглядом.

– Кого это вы мне привели, любезный доктор?

Доктор Литвиненко и впрямь был сама любезность. Он имел большую практику среди богатых пациентов, слыл хорошим, врачом и был вхож во многие дома.

– Изволите любить и жаловать. Вы хотели нового лица, новых впечатлений? Я поспешил исполнить вашу просьбу.

– Как зовут вашего друга? – Хозяйка протянула гостю холеную полную руку, на которой мерно покачивался тонкий золотой браслет. – Вы тоже по медицинской части?

– От медицины у него только фамилия. Хирургическая, в некотором смысле.

– Это как же? – черные брови Бархатовой выразительно выгнулись.

– Резаков. Огюст Резаков, – представился гость и чуть притронулся сухими губами к атласной коже протянутой руки.

– Огюст? – удивленно протянула низким чарующим голосом Матильда. – Вы что, француз? Католик?

– Нет, сударыня, я считаю себя русским и православным. Но мой батюшка был французский граф. К сожалению, его путь и жизненный путь моей матери разошлись.

– Как интересно! – Матильда жестом предложила гостям сесть, позвала горничную и приказала подать угощение.

Завязался разговор. Резаков вел себя странно, можно даже сказать – дерзко.

Он не пытался очаровать хозяйку, не говорил комплиментов. Его шутки были злы, замечания ядовиты и колки. Зачем доктор его привел? Впрочем, он забавен, отличается от других. Пожалуй, его можно оставить при себе для разнообразия.

Иногда среди горы сладостей хочется остренького.

Матильда чрезвычайно удивилась, когда новый знакомый явился через пару дней сам, без приглашения. Правда, она думала о нем, он занимал ее воображение, оставаясь непонятым и загадочным.

– Разве вы не думали обо мне? – довольно развязным тоном спросил Резаков в ответ на ее изумленный взгляд. – Полно, не пытайтесь меня обмануть! Вы думали обо мне, я вам интересен!

– Интересны? О, господин Резаков, вы, однако, чрезвычайно лестного о себе мнения, – ответила Бархатова, стараясь придать своему голосу как можно больше ироничности.

– Конечно интересен. Я не такой, как все. Я не рафинированная заводная кукла мужского пола, поющая приятности для женского уха. Я не несу слащавую чушь и всегда говорю то, что думаю. Я не делаю секретов из своих желаний и намерений, тем более что они совпадают с намерениями иной стороны.

– Вы о ком говорите?

– О вас, Матильда Карловна, о вас.

О ваших тайных чувственных намерениях и влечениях.

Она вспыхнула, и ее лицо приняло неприязненное выражение.

– Вы забываетесь, сударь! Вы слишком многое себе позволяете. Неужели доктор Литвиненко представил меня как легко доступную добычу?

– А, вот и вы находитесь в плену ханжеских представлений! Я вовсе не о том вам толкую, не о вашей репутации и прочей чепухе. Я говорю о вашем теле, о его громком голосе, который призывают вас выплеснуть наружу все то, что кипит и трепещет внутри.

Он приблизился к ней на опасное расстояние. Глаза его смотрели почти не мигая. «Наверное, так смотрят змеи на свою жертву», – подумала Матильда. Но ведь она не кролик, не добыча. До сих пор она сама выступала в роли ловца душ, и вот такой неожиданный для нее оборот. Нельзя сказать, что эта опасная и наглая игра Резакова ей не нравилась. Было и страшно и интересно. Матильда почувствовала, как покалывает кончики пальцев, как кровь приливает к лицу и подгибаются коленки.

– Не смейте так со мной разговаривать, не смейте так рассматривать меня! – вскричала Бархатова, но голос предательски осип от волнения и возбуждения.

– Какой нелепый цвет, он вам не идет, – словно не слыша последних слов, медленно произнес Резаков и дотронулся до тонкой материи на ее округлом плече.

Она отшатнулась от его горячего, прожигающего прикосновения. И не устояла.

Она стала жертвой змея-искусителя, который обвился своим крепким подвижным телом вокруг ее полного пленительного стана. Если бы Матильда была юной девушкой, незнакомой с таинствами плотской любви, она, наверное, сошла бы с ума от такого напора страсти и остроты переживаемых ощущений. Но даже на нее, имеющую опыт и знания секретов телесной любви, Огюст произвел ошеломляющее впечатление. Они вновь и вновь упивались друг другом, и Матильда с ужасом поняла, что Резаков околдовал ее окончательно.

После этого запоминающегося свидания Резаков превратился в частого гостя в доме прекрасной вдовы. Он иногда неделями жил у Бархатовой, не отказывал себе ни в чем и помыкал прислугой как хозяин. Когда угар первой страсти прошел, Матильда вдруг задала себе вопрос: кто этот человек, который считает себя хозяином не только в ее постели, но и во всем доме? Все попытки выспросить у Резакова, чем он занимается, на что живет, кто его родители и прочее, вызывали у молодого человека только тоску и раздражение. Он принимался острить, выбирая мишенью саму хозяйку, ее манеры, гардероб, фигуру или лицо. Матильда никак не могла взять в толк, что это за новый способ ухаживания – говорить всякие гадости? Когда она все же попыталась урезонить любовника, указав на некоторую несуразность его поведения, он тотчас же вскочил и с искаженным от ярости лицом выбежал вон.

Матильда потеряла дар речи. Этим же вечером у нее началась мигрень. По первому зову явился доктор Литвиненко.

– Давненько, давненько мы с вами не виделись, – вкрадчиво произнес доктор, мягко ступая по пушистому ковру спальни. – Я рад и не рад одновременно. Видеть вас одно наслаждение, но вот видеть вас, когда вы хвораете, мне как доктору весьма прискорбно. Я надеюсь, что наш общий знакомый рассеял вашу хандру?

– Он сбежал, мы повздорили, – вздохнула Матильда.

С Литвиненко у нее сложились достаточно откровенные отношения, – Что он за человек, доктор, скажите мне?

Матильда приподняла холодную повязку, которая прикрывала лоб и лицо.

– Честно говоря, не знаю. Теперь много таких молодых людей, живущих одним днем. Они как мотыльки, яркие сегодня, завтра их уже и нет, сгорели. Да и на что вам знать? Усладил душу и тело, да и Бог с ним.

– Как вы циничны, доктор, – фыркнула Матильда из-под повязки.

– Я смотрю в корень, в самую суть, ставлю диагноз. На что он вам? Не насладились?

Доктор прищурился и насмешливо улыбнулся. Пациентка снова негодующе фыркнула, что означало согласие с вышесказанным.

– Откуда он взялся?

– Да откуда же берутся подобные люди? – засмеялся Литвиненко. – За карточным столом познакомились.

– А, так он не ваш пациент, – разочарованно промямлила Матильда.

– Да-с, увы. И, стало быть, он не придет на днях ко мне лечиться, – снова засмеялся доктор. – А вам довольно этого лекарства от хандры.

Доктор ушел, и после него осталось странное чувство недосказанности. Литвиненко не производил впечатление человека, заводящего случайные знакомствами с сомнительными личностями.

Резаков не приходил. Матильда Карловна расстроилась не на шутку. Она не могла понять, влюблена ли она? Или просто страсть сжигает ее существо? Ее мучило чувство неудовлетворенности оттого, что она не смогла понять характер Огюста.

Ей хотелось поймать эту яркую птицу, близко поднести к глазам и хорошенько рассмотреть, прежде чем решить, выпускать ее на волю или посадить в клетку.

Как-то раз она неожиданно увидела Резакова на Бассейной улице. Ей показалось, что он не один. С ним рядом находились какие-то молодые люди, которых она не рассмотрела, да они и не занимали ее. Она окликнула Резакова, но тот ее не услышал или сделал вид, что не услышал. Но при этом молодые люди, стоявшие рядом, тотчас быстро разошлись в разные стороны, не кивнув и не сказав друг другу слов прощания. Резаков быстро пошел в сторону Литейного проспекта, Матильда бросилась за ним. Огюст шел, не оглядываясь, широкими шагами. Она не поспевала за ним, семеня в своих узких башмачках. Дыханию мешал тугой корсет, стягивавший ее полную грудь. Матильда не выдержала и, поборов смущение, крикнула:

Резаков!

Он продолжал идти, не оборачиваясь, хотя ей показалось, что он ее услышал.

– Резаков! Стойте же, Резаков!

Прохожие стали оглядываться и останавливаться, наблюдая за тем, как нарядная дамочка, пыхтя как паровоз, бежит за молодым человеком. Может, чего украл?

Может, позвать полицию? Один из дворников в переднике и с бляхой на груди сжалился над Матильдой и двинулся наперерез Резакову. Только тогда тот остановился.

– Господи, я же бегу за вами, кричу, неужели вы не слышите меня? – укоризненно выпалила Бархатова, едва переводя дух.

– Бежите за мной? – лениво произнес Огюст. – К чему все это?

– Полно, друг мой, – она доверительно протянула к нему руку в перчатке. – Помиримся, возвращайтесь.

Последние слова Бархатова произнесла с усилием. Ей до сего дня никогда не приходилось просить мужчину о любви. Всегда просили только ее.

– И снова слышать ваши глупые попреки, этот мещанский бред! Увольте! Ищите себе другую собачонку, которая будет лаять то, что вы пожелаете, и лизать вам руки!

Я не таков, и вы это знаете!

– Знаю, знаю, – примирительно ответила Матильда. – Полно, Огюст, прекратим ссору. Поступайте как хотите.

Резаков молчал и смотрел в сторону, показывая всем видом, что красота и соблазнительные прелести любовницы теперь вовсе его не волнуют.

– Дайте денег, – вдруг резко сказал он.

Матильда вздрогнула и несколько мгновений смотрела на него с непониманием.

Вот оно что, вот на что живет любезный Огюст! Он за свои любовные утехи выставляет счет! Боже праведный! Это еще унизительнее, чем венец со стариком!

Она уже собиралась ответить ему что-то колкое, но тут Резаков взял ее за руку, и жаркая волна бросилась в голову.

– Хорошо, – едва пролепетала Матильда.

 

Глава девятая

 

Получив письмо от Хорошевской, следователь полиции Сердюков пришел в большое волнение. Он еще и еще раз перечитал послание и задумался. Странная история. Как это не похоже на Андрея. Исчезнуть без следа! Это вдвойне непонятно и подозрительно.

Андрею Хорошевскому Константин Митрофанович Сердюков приходился троюродным братом. Они были знакомы с гимназических времен. И, собственно, кроме Хорошевского у Сердюкова не было никакой родни. Впрочем, может, она и была, да только он ни с кем не общался по причине замкнутости своего характера. К Андрею он как-то прилепился душой, изредка навещал его. Хорошевский, имея добрый нрав, всегда радушно принимал родственника, мог часами беседовать с ним или не беседовать вовсе. Бывает, что молчание в компании близкого человека еще более значимо, чем разговор. Молчать тоже можно по-разному.

Хорошевский умел молчать дружески и сочувственно.

Сердюков работал в полиции, а Хорошевский трудился на ниве народного просвещения. И тот и другой достойно служили обществу. Ни тот, ни другой не стяжали ни славы, ни денег, ни орденов, но считали свое дело первостепенным и благородным занятием, без которого не может быть прогресса Отечества. Оба не имели семьи и полностью посвятили себя любимому делу.

Казалось бы, все в их жизни предопределено и идет по некоему плану, ан нет.

Однажды Сердюков к немалому своему удивлению получил от кузена приглашение на свадьбу. Это было столь неожиданно, что Константин Митрофанович не поверил собственным глазам и поначалу решил, что это розыгрыш. Андрей, хоть и служил инспектором классов, но не утратил детских ребячеств и иногда позволял себе разные милые шутки и весьма легкомысленное поведение: то на велосипед вскочит, то снимет обувь и бредет босиком по лужам и смеется громко и беззаботно, словно дитя. Впрочем, все вольности он допускал только вне стен почтенного учебного заведения.

Однако на сей раз это не был розыгрыш, и церемония состоялась. Сердюков поначалу чрезвычайно конфузился невесты, совсем молоденькой барышни, недавней ученицы Хорошевского. «И как это его угораздило?» – недоумевал Константин Митрофанович. Сердюкова удручало, что теперь молодая жена займет его место в. жизни товарища, что ему теперь не будет возможности навещать Андрея запросто, как бывало, и проводить с ним время, ничем себя не обременяя.

Невеста поначалу тоже настороженно отнеслась к угрюмому и несимпатичному родственнику, долговязому, белобрысому и молчаливому. Но молодая жена не хотела менять жизнь мужа по своему разумению. Она уважала его и полагала, что если Андрюша любит своего родственника и относится к нему не только как к родне, но и как к доброму товарищу, значит, и она будет принимать его радушно. Прошло немного времени, и постепенно неловкость первого узнавания и привыкания прошла, и Сердюков снова стал приходить в дом кузена, но только теперь он шел туда не только к нему, но и к ней.

Надо отметить, что женщин следователь побаивался и сторонился. У него никогда не складывалось романтических отношений. Он не умел ухаживать, казался неуклюжим. Всегда затянутый в форменный сюртук, с сосредоточенным выражением лица погруженный в свои думы, он не производил впечатления завидного жениха. По роду службы, сталкиваясь и с мошенниками и с убийцами, он с печалью и отвращением убеждался в том, что женщины на этом поприще иногда превосходят мужчин.

Когда он познакомился с новой родственницей, то первое, что поразило его, это ее улыбка, ясная, открытая, светлая.

Именно с такой улыбкой она однажды встретила его в своем доме. Андрея не было, он задержался на службе. Сердюков, усталый и замотанный, присел за чайный стол и в ожидании хозяина принялся коротать время в беседах с его женой. Вернее, говорила почти только она. Весело, непринужденно, с любовью она рассказывала о муже, его заботах. При этом от гостя не требовалось, чтобы он поддакивал, кивал головой или еще как-нибудь участвовал в разговоре. Сердюков молча отхлебывал чай. Но через полчаса он с удивлением заметил, что от этого милого щебетания у него на душе стало тепло и светло. Такое чувство бывает, когда ранним летним утром выходишь из сумрачного дома на яркое, но еще не жаркое солнце.

Аполония участливо смотрела на гостя, но без унизительной жалости к одинокому и неустроенному человеку. Это было доброе участие родственной души. Глядя в ее глаза, которые лучились счастьем и любовью, Константин Митрофанович в первый раз в жизни позавидовал товарищу, по-хорошему позавидовал. Любовь и тепло царили в доме Хорошевских. Такое не всегда встретишь. Работая в полиции, следователь часто сталкивался с темной стороной человеческих отношений: измена, предательство, ненависть, обман, ложь, подлость, тупая и слепая ревность – всего не перечесть. Аполония улыбалась. Улыбались ее серые глаза, чуть пухлые губы, милые ямочки на розовых щечках. И даже складочки на круглых локотках и те улыбались гостю.

Потом пришел Андрей, большой, шумный как медведь. Зажив семейной жизнью, он быстро пополнел на жениных обедах и стал еще крупнее. Оба высокие, рослые, Хорошевские чудесно смотрелись рядом.

Оба страстно любили покушать и предавались этому занятию с особым удовольствием. Сердюкова потчевали до отвала, так что он вынужден был расстегнуть пуговицы своего сюртука, затем снять его и расстегнуть ворот рубашки.

Придя домой, в свою холодную холостяцкую квартиру, он долго не мог заснуть, все ворочался, вставал, ходил из угла в угол. Что же с ним приключилось, неужели он так объелся? Увы, вовсе не перекормленный желудок не давал ему покоя.

Перед его взором неотступно стояли лучистые глаза жены кузена, ее мягкая улыбка. Боже, как ему в жизни не хватало именно такой улыбки", которая согревала бы его своим светом! Вероятно, так смотрела на него покойная маменька, которую он плохо помнил.

Сердюков замычал и бросился на постель, устыдившись сам себя. «Ишь, чего удумал! Не сметь! Не сметь!» – приказал он себе тогда. И не смел, не смел лишний раз показываться в дорогом ему доме. Так, совсем изредка, когда уж совсем становилось тоскливо и одиноко, приходил он погреться у доброго огня семейной любви Хорошевских.

Получив странное послание, следователь встревожился не на шутку. Что могло случиться между людьми, которые так нежно, так трепетно были привязаны друг к другу? Забросив все текущие дела, он поспешил на вокзал. Он мог позволить себе относительную свободу действий, потому как слыл на особом счету у начальства за необычайное усердие, толковость и преданность делу. Добравшись к вечеру до пансиона, он решил сначала составить собственное мнение об окружающей обстановке.

Частный пансион Хорошевских размещался в большом доме с хозяйственными пристройками, который несколько лет назад супруги купили и обустроили на приданое жены. Этот дом находился неподалеку от речки Тосны в весьма живописном месте, что придавало пансиону дополнительную прелесть. Недалеко находился самый настоящий водопад. Дом стоял у реки, берега которой напоминали дикий каменистый каньон из красноватых пород.

Густой лес, высокий папоротник придавали пейзажу необычайную романтичность и таинственность. Пансион окружал довольно высокий забор с воротами, запиравшимися на ночь.

Когда Аполония увидела долгожданного гостя, она не выдержала и расплакалась.

– Бог мой! Что я вижу? Слезы! – Сердюков растерялся.

Как все мужчины, он не выносил женских слез, а слезы Аполонии для него были точно нож в сердце.

– Нет моих сил больше терпеть и притворяться! – воскликнула Аполония. – Я просто с ума схожу, не понимая, куда подевался Андрей Викторович. Ведь его уже нет целую неделю!

– И никакой записки, ничего не говорил? Припомните, Аполония Станиславовна?

– Записки не было, что особенно непонятно. Накануне Андрей Викторович говорил мне что-то, но я не поняла.

Аполония тяжело вдохнула.

– Припомните, припомните. Это очень важно! – Следователь, несмотря на усталость после дороги, расхаживал по директорскому кабинету большими шагами. Он так часто делал, это помогало ему сосредоточиться.

– Он говорил.., говорил что-то непонятное, вроде как, может быть, нам придется перенести наш пансион в другое место. Возникли некие проблемы, которые он попытается понять и решить. Какие проблемы? Самому еще непонятно, но скоро все станет ясно.

– При этом он был спокоен?

– Нет, скорее нет. Он, действительно, я припоминаю теперь, действительно, был неспокоен в последнее время. У него часто был тревожный взгляд, озабоченное лицо.

Но когда я спрашивала его, он отшучивался. Андрей не хотел меня волновать. Да и мало ли забот в таком большом деле! Правда, до этого между нами не было совершенно никаких тайн. Я ничего, ничего не понимаю!

Аполония всплеснула руками и дала волю слезам. Сердюков терпеливо переждал, пока она снова возьмет себя в руки.

– А не может это все быть связано с теми вашими неприятными историями?

– Вот именно поэтому я и не сказала Никому и ничего, – уныло ответила Аполония.

Сердюков подошел к распахнутому окну и забарабанил длинными пальцами по подоконнику. В окно врывался свежий ветер летнего вечера. Колыхались занавеси, шумели деревья за окном. Мирная идиллическая картина окружала пансион, но где-то в воздухе притаилась опасность.

Почти год назад в пансионе стали происходить странные вещи. Одна из пансионерок, барышня Волкова, из состоятельной чиновничьей семьи, вдруг стала вести себя особенным образом. Она побледнела, имела испуганный и крайне смущенный вид, под глазами залегли тени. Она стала плохо учиться. Ее мать, приехавшая навестить дочь, была поражена, насколько та стала непохожей на себя. В кабинете директора состоялся весьма неприятный разговор. Госпожа Волкова обвинила владельцев пансиона в невнимании к ее дочери:.

Когда позвали девушку, она в присутствии директора, его супруги, классной дамы, матери, краснея и бледнея, стала лепетать нечто несуразное. Мол, ее преследует некий карлик! Какой такой карлик?

На ноги был поставлен весь персонал, но, разумеется, никакого карлика не нашли.

Аполония выразила осторожное предположение, что, может быть, девушка нездорова. У нее самой в детстве бывали видения подобного рода, приключившиеся на почве сильного недомогания. Однако потом все прошло. Госпожу Волкову это объяснение не устраивало решительным образом.

Крайне недовольная, она забрала дочь из пансиона.

Прошло совсем немного времени и уже другая ученица, тоже из старшего класса, дрожащим голосом поведала подругам о некоем маленьком человечке, который, как ей кажется, подсматривает за ней и другими девушками в дортуаре, коридорах, саду. Новое разбирательство опять ничего не дало. Забрали и эту девушку в крайне расстроенном состоянии и повезли лечиться на воды, полагая, что у нее душевное расстройство. Следом пансион лишился еще нескольких учениц по тем же причинам.

Непонятная история выплеснулась даже на страницы газет. Возникли шумиха и нездоровый ажиотаж. Запахло большим скандалом. Газетчики принялись рассуждать на тему о нравах, царящих в закрытых учебных заведениях. Некоторые горячие головы снова принялись кричать о необходимости преодоления раздельного обучения мальчиков и девочек. Нездоровая, замкнутая обстановка закрытых пансионов порождает изменения в психике, распространение эмоциональных расстройств, неврастении, нездоровых фантазий пансионерок.

Шум был столь велик, что дело Хорошевских, в которое были вложены все деньги Аполонии, оказалось под смертельной угрозой. Родители забирали девочек одну за другой и отзывали плату. Пансион стал терять репутацию.

В те трудные дни Аполония приехала в Петербург по делам и пришла навестить сестру Аделию. Как на грех, в этот день в доме у госпожи Липсиц собралось много гостей. Некоторые уже были наслышаны о неприятностях пансиона Хорошевских.

Аделия, желая поддержать сестру и зятя, принялась горячо защищать пансион, расхваливая его на все лады, говоря, что именно там девушкам дается идеальное образование и воспитание, необходимое современной женщине.

«Тогда отчего же вы, милая, не отдаете свою единственную дочь в это замечательное заведение, ведь она уже доросла до того возраста, когда можно обучать наукам?» – раздался голос одной из визитерш.

Повисло молчание. Хотя гости и сочли этот вопрос бестактным, но Аделия поняла, что оказалась в ловушке. Она должна была дать какой-нибудь вразумительный ответ, иначе уже завтра по газетам пойдет гулять новость, что даже родственники Хорошевских не хотят учить своего ребенка в этом подозрительном пансионе. Сложность положения заключалась в том, что Аделия после окончания Института решила воспитывать девочку при себе, чтобы не лишать ее того, чего была лишена она сама, то есть семейной атмосферы. К тому же Лизочка была довольно слабеньким и болезненным ребенком и часто беспокоила мать.

Аделия колебалась с ответом. Разумеется, ее Лизонька будет учиться только в пансионе сестры, но, может быть, не теперь, а чуть позже, когда подрастет. Дама, задавшая вопрос, язвительно улыбнулась и закивала головой. «Ну да, конечно, пока других детей не перетаскает в темный лес неведомый карлик», – говорил весь ее вид.

Вечером того же дня Аделия рассказала все Антону Ивановичу. Антон с большой приязнью и пониманием относился к делу зятя и невестки. Ведь именно он распоряжался деньгами сестер Манкевич. Деньги на пансион он выдал без промедления, да еще пожертвовал от себя солидную сумму.

И вот теперь все разваливалось на глазах.

Желая поддержать Хорошевских, Липсиц, не без тяжелых раздумий, согласился отдать единственную дочь в пансион. Аделия проплакала всю ночь, а через неделю Лизонька уже училась вместе с другими ученицами младшего класса.

Карлик исчез так же внезапно, как и появился. Психозы и страхи среди учениц прекратились, скандал затих. Пансион зажил обычной жизнью. И вот теперь исчез сам Андрей Викторович.

 

Глава десятая

 

«Андрюша, голубчик, ну где же ты? Где ты, мой родной, ненаглядный?» – Аполония в тысячный раз задавала этот вопрос, но он оставался без ответа. Она закрывала глаза, и перед ее мысленным взором опять возникал муж. Его внимательные близорукие глаза смотрят из-за стекол пенсне.

– Так, стало быть, вы поклонница творчества Тургенева? – переспросил инспектор. – Чудесно, чудесно!

Он заулыбался совсем оробевшей ученице. Аполония долго собиралась с духом, прежде чем подойти к учителю с вопросом.

Она и сама не понимала, отчего у нее такая робость. Другие девочки наперебой спрашивали Хорошевского обо всем, что придет в голову, по большей части о всяких пустяках. О чем она спросила, какой задала вопрос? Аполония так испугалась и смутилась, что потом напрочь забыла. Да и Андрей Викторович тоже не помнил. Да и как можно было запомнить среди сотни вопросов, которые каждый день градом сыпались на него?

С той поры Аполония уже не робела так отчаянно и все чаще осмеливалась обсуждать с Андреем Викторовичем прочитанное и передуманное. Поначалу он не выделял ее среди других учениц. Однажды она почувствовала, что на уроке он, увлекшись, смотрит в ее сторону. Точно только ей посвящает свои вдохновенные рассказы.

Иногда он приглашал учениц включиться в разговор, поощрял их высказывания.

Аполония никогда не поднимала руки, хотя всей душой желала ответить. Почему, она и сама не знала. Хорошевский, выслушав ответы воспитанниц, иногда вдруг спрашивал:

– Нуте-с, а что думает мадемуазель Манкевич по данному вопросу?

Аполония откидывала крышку парты и поднималась. Ее ответы доставляли учителю явное удовольствие. Вскоре она превратилась в лучшую ученицу класса. По всем предметам она неизменно получала только 12 баллов, высшую отметку. Однажды вечером воспитанницы собрались в дортуаре и принялись за любимое дело: выбирали первых по уму и знаниям, по красоте, по уродству, по глупости, по непослушанию. Надо ли говорить, что Аполония Манкевич оказалась первая по знаниям. Впереди реально замаячила сокровенная мечта каждой институтки – шифр.

Высочайший знак отличия по окончанию Института, металлический вензель царствующей императрицы.

Аделия и Леокадия радовались успехам сестры и не подозревали, что виноват в этом господин Хорошевский. Просиживая часами над книгами и тетрадями, Аполония только и думала, как от ее правильного и красивого ответа вспыхнут глаза Андрея Викторовича. Как он с особым удовлетворением покачает головой и с нажимом выведет в журнале «12» против ее фамилии. Другие науки ей также давались легко, за исключением китайской грамоты – философии Тезауруса. Впрочем, тут никто не мог похвастаться глубиной познания.

Постепенно Андрей Викторович занял все пространство ее души. Где бы она ни находилась, она всегда думала о нем, видела его или слышала, что говорили о нем.

Реформы Хорошевского шли со скрипом.

Поначалу начальница поддержала новации молодого инспектора. Да и как не поддержать, он был прислан главой Попечительского совета принцем 0-им! Сама Императрица в письме выразила пожелания лучшего и гуманного переустройства учебного заведения. Но постепенно и начальница, видя, как далеко могут зайти нововведения, стала потихоньку и исподволь тормозить реформы.

Классные дамы объявили войну инспектору и учителям, которые его поддерживали. Мадемуазель Теплова возненавидела не только самого Хорошевского, его товарищей, но заодно и тех учениц, которых он выделял на своих уроках. Аполония так же стала объектом ненависти классной дамы. Та почему-то решила, что девушки, подобные Аполонии, склонные к самостоятельным рассуждениям и поступкам, изначально порочны и опасны для других.

Раздражение классной дамы усилилось, когда стало известно о сватовстве господина Липсица к Аделии. Все классные дамы, лишенные радости мужской любви и возможности замужества, болезненно восприняли эту новость.

Однажды, после ухода жениха Аделии сестры возвращались в дортуары и попались на глаза Тепловой. Веселые, смеющиеся девушки повергли ее в страшное негодование.

Как вы смеете так громко и неприлично смеяться? Так развязно вести себя?

Немедленно ступайте по своим дортуарам!

Смех замолк, сестры поспешили в разные стороны. Теплова, догоняя Аполонию, ядовито добавила:

– А тебе и вовсе нечего радоваться! Чудеса дважды не случаются! Вряд ли и для тебя найдется такой же выгодный жених.

Так что придется вместо сестрицы отправиться в Калугу!

Увы, тут старая ведьма была права. Аполония и сама с печалью постоянно думала об этом. Вряд ли молодой муж, обзаведясь семьей, пожелает жить под одной крышей со всей родней своей супруги.

Между тем наступил торжественный день выпуска Аделии, а затем и ее венчание. Аполония и Леокадия простились с сестрой, обуреваемые сложными чувствами. Радость, любовь смешались с горечью и даже, стыдно сказать, завистью. У старшей теперь начиналась иная, счастливая жизнь, полная любви, семейных забот.

А они оставались в сумрачных казенных стенах Института, и что их ждет впереди, никто не знал.

Удивительно, но Хорошевский как будто понял, что происходит с его ученицей.

Однажды он остановился посреди рекреационного коридора и участливо поинтересовался, отчего у мадемуазель Манкевич такой потерянный вид? Она подняла на него глаза и только покачала головой. Она не могла вот так, посреди коридора, при всех поделиться с ним своей тоской и страхом. Андрей Викторович, желая ее подбодрить и утешить, погладил ладонью по голове. По всему телу девушки пробежала волна доброты и участия. В тот же миг Аполония увидела на другом конце коридора Теплову, которая сверкала глазами и возмущенно фыркала, глядя на эту, как она выразилась, фамильярность.

 

* * *

 

Дни летели за днями. Теперь Аполония училась в старшем выпускном классе и носила зеленое камлотовое платье. Лека перешла из младшего, «кофейного» класса, в средний и ходила в голубом. В приемные дни приезжала Аделия, одна или с Антоном Ивановичем. Нарядная, оживленная, с большой корзинкой гостинцев, она вызывала всеобщую зависть институток. Ее счастливое замужество превратилось в местную институтскую легенду.

Однажды она приехала одна и в большом волнении, схватив Аполонию за руку, произнесла:

– Все решилось! Я говорила с Антоном Ивановичем, и он согласился!

– Согласился на что? – удивилась Аполония.

– Как на что? Он согласен, чтобы после выпуска вы жили с нами под одной крышей, одной семьей до той поры, пока не выйдете замуж, или сколько захотите.

Аделия счастливо засмеялась. Сбывалась ее мечта жить всем вместе, как в детстве, но только теперь роль любящей и заботливой матери большого и дружного семейства достанется ей. Аполония нежно, с благодарностью обняла сестру. Но потом медленно, с расстановкой произнесла:

– Это просто замечательно! Антон Иванович благородный и добрый человек. Хорошо, что Лека будет жить с тобой, ей это совершенно необходимо, ей меньше всего досталось домашнего тепла…

– Лека? Почему ты говоришь только о Леке?

– Видишь ли, в последнее время я много думала о своем будущем и поняла, что мое призвание – учить, быть с детьми, нести им знания и добро.

– Бог мой! – обомлела старшая. – Ты что же, намерена еще остаться в Институте?

– Да, ты правильно поняла. В педагогическом классе, пепиньеркой.

– А что потом? Будешь классной дамой или земской учительницей? Какой убогий удел! Ведь ты же небедна, на твое имя в банке лежат большие деньги. Зачем тебе эти казенные стены? неужели ты так это все любишь? – недоумевала госпожа Липсиц.

– Да не стены она любит, а своего Андрея Викторовича! – брякнула Лека, до этого сидевшая молча.

Сестры обомлели.

– Иногда желательно держать язык за зубами и прежде подумать, чем говорить, – жестко сказала Аполония.

Итак, впервые вслух была произнесена ее страшная тайна, в которой она сама себе боялась признаться, а вот невоздержанная на язык младшая сестрица возьми да и брякни! Но надо отдать должное ее проницательности. Зная болтливость Леки, Аполония ничего важного с ней никогда не обсуждала.

– Боже ты мой! – схватилась за голову Аделия. – Этого нам еще не хватало!

– Не расстраивайся, Деля! Лека глупость сказала!

– Нет, вовсе не глупость! Это и дураку понятно, ведь ты сама не своя, когда видишь его, краснеешь и бледнеешь… – затрещала Лека.

– Замолчи! – зашипели на нее обе старшие сестры. – Вокруг столько ушей!

– Прости, Деля, прости! – Аполония снова обняла сестру. – Ты хотела как можно лучше устроить нашу жизнь. Я решила немного по-иному. Давай посмотрим, как получится?

Аделия долго не могла смириться с идеей сестры посвятить себя педагогическому поприщу. Но Аполония настояла на своем.

Ее желание было доведено до сведения начальницы, и та вызвала кандидатку к себе.

– Мадемуазель, я слышала, что вы желаете остаться в педагогическом классе и провести еще три года пепиньеркой в стенах Института?

– Да, мадам. Я желаю в дальнейшем посвятить себя делу воспитания и образования, как вы, мадам, или, – Аполония сделала над собой усилие, – или, как мадемуазель Теплова.

– Похвальное стремление! Баллы у вас высокие, и в рапортах вы не отмечены. Не так ли, мадемуазель Теплова? – обратилась начальница к классной даме, которая присутствовала при разговоре. Та кивнула, но поджала губы, потому что обвинить Аполонию в существенных нарушениях она не могла по причине их полного отсутствия.

– Одно обстоятельство смущает меня, – продолжала начальница. – Вы не бедная девушка, у вас хорошее приданое.

Ваши родственники, как мне известно, собирались взять вас в свой дом. Перед вами открываются более заманчивые, яркие для молодой особы перспективы. Нет ли в желании остаться в Институте некоего другого намерения?

– Мадам, – твердо выдержав взгляд начальницы, ответила Аполония. – Именно все то, что вы перечислили, и говорит об искренности моего желания. Не от безысходности я выбираю этот путь, – при этом девушка выразительно взглянула на ненавистную классную даму. Та вспыхнула и надулась как жаба. – Это осознанный выбор! Я хочу делать что-то полезное, и делать это хорошо!

– Что ж, похвально! – начальница откинулась в кресле с высокой спинкой. – Я думаю, что публичные экзамены вы сдадите без труда, так что считайте себя отныне пепиньеркой.

Наступил выпуск. Девушки, с которыми она прожила шесть лет, нарядные и веселые разъезжались по домам. Аполония уже в сером платье пепиньерки брела по опустевшим на короткое время коридорам и думала: «Впереди опять ученье, книги. Но за это все есть награда – его добрые близорукие глаза будут совсем рядом».

 

Глава одиннадцатая

 

Если Аделии выпала честь стать местной легендой, Аполонии – первой ученицей, то младшей сестре Леокадии Манкевич досталась сомнительная честь принадлежать к тому немногочисленному отряду учениц, которых называли «отчаянные».

Проказы, непослушание, вызывающее поведение, а иногда совершенная грубость – вот что отличало «отчаянных» от прочих учениц. Тут Лека была в первых рядах.

Став пепиньеркой и часто помогая классным дамам, Аполония с ужасом наблюдала выкрутасы своей сестрицы. На ней были опробованы новые методы воспитания.

Ничего не выходило. Ребенок был совершенно неуправляем.

– Но что же делать? – горестно вздыхала и разводила руки Аделия в приемные дни, когда ей в очередной раз говорили о безобразном поведении сестры. – Она самая маленькая, ей меньше всего досталось любви! Но ничего, я заберу ее к себе после выпуска!

Аполонии теперь приходилось быть начеку. Она побаивалась неугомонной и болтливой Леки. Вдруг снова выболтает ее секрет? Но Лека только на первый взгляд производила впечатление совершенно неразумного существа. На самом деле, как и старшие сестры, она неплохо училась. Но ее свободолюбивая натура бунтовала против жесткой дисциплины заведения, его казенного духа.

Чувства Аполонии к Андрею Викторовичу поначалу забавляли ее. Из озорства она поначалу дразнила сестру, но неожиданно встретила такой жесткий отпор, словно волной холода пахнула на маленькую злючку. Она вдруг испугалась, что в этих холодных и бездушных стенах не останется для нее родной души, теплого уголка. Не к кому будет прибежать и поплакаться на судьбу, никто не пожалеет и не угостит припрятанной конфеткой. Сестры помирились и уговорились никогда не обсуждать запретную тему, если только Аполония сама не начнет разговор. Лека поклялась, что никогда, ни за что не выдаст тайны сестры. Кроме того, было даже очень приятно сидеть на уроке Хорошевского и знать о нем страшную тайну!

Андрей Викторович, по-видимому, не догадывался о тех глубоких переживаниях, которые он породил в душе юной девицы. Нет, конечно, он видел ее трепет, ее старание, слышал дрожь в ее голосе, но не придавал этому значения. Институтки часто влюбляются в учителей, институтского священника, членов попечительского совета, императорской семьи. Выбранный для обожания объект они просто осыпают знаками внимания. Иногда это бывает приятно, но некоторые девицы ведут себя глупо.

Так однажды, когда он только заступил в должность, то обожание вылилось на него в полном смысле этого слова. Ученицы облили духами его пальто. Несколько дней он был вынужден ходить в другой одежде, пока не выветрился немыслимый сладковатый запах. Поэтому Хорошевский не придавал значения пристальным взглядам, слишком прерывистому дыханию, неожиданному румянцу, запинающейся речи и прочим признакам девической влюбленности.

С Аполонией ему было интересно общаться как с самой толковой и начитанной девушкой. Ему были интересны ее мысли и суждения. Рядом с ней он был спокоен и раскован. Ему и в голову не могло прийти, что за их невинными беседами после уроков в коридорах, в саду Института, в классе ведется постоянная слежка. Однажды его вызвала начальница. Андрей Викторович вошел, запыхавшись от быстрой ходьбы. Он только что вышел из класса после урока.

– Присядьте, сударь, – начальница величественным жестом показала на стул.

Сама, по обыкновению, расположилась за своим столом в вольтеровском кресле.

Хорошевский сел и принялся быстро листать записки, которые он приготовил, чтобы довести до начальствующего уха;

Но собеседница жестом остановила его.

– После, Андрей Викторович, после.

Сейчас поговорим о другом. Ей-богу, даже не знаю, как и начать. Ведь вы человек порядочный, благонамеренный.

Хорошевский непонимающе смотрел на начальницу.

– Мне неприятно говорить вам подобное… Одним словом.., не кажется ли вам, что вы выделяете своим излишним вниманием одну из учениц, точнее, пепиньерку Института?

Начальница выразительно замолчала.

Хорошевский не мог поверить своим ушам.

Наконец смысл обвинения был им вполне осознан. Он покраснел и тяжело задышал.

Снял и снова надел пенсне.

– Сударыня, нелепость обвинения столь очевидна, оскорбительна для меня, что я даже не сочту своим долгом объясняться. Ибо объясняться мне не в чем. Могу только твердо пообещать вам, что если мое поведение недостойно, по вашему мнению или по мнению иных лиц, то я тотчас же, прямо сегодня, оставлю ваше учреждение!

– Помилуйте! – Начальница подняла со стула свое грузное тело и прошлась по кабинету. – Я вовсе ничего не имела в виду. Это просто дружеское предупреждение. Вы человек молодой, эмоциональный.

Будьте более сдержанны, прошу вас. Это и в ваших интересах, и в интересах юной особы.

После этой унизительной беседы в кабинете начальства Хорошевский стал сторониться Аполонии, чтобы не вызвать более нелепых и недостойных слухов. Бедная девушка, не понимая причин своего отлучения, не находила себе места, мучилась вопросами и не находила ответа.

Именно теперь в ее голове созрел замечательный план. Она представила себе, как было бы замечательно основать учебное заведение на принадлежащие ей деньги.

Сделать все, как в Институте, но только чтобы атмосфера там была лучше, добрее, душевнее. Девушка жаждала поделиться такой замечательной идеей с Хорошевским, но он то был занят, то бежал на другой урок, то вокруг него толпились девочки. Словом, не подступиться. И тогда она решилась на отчаянный шаг. Она написала Хорошевскому маленькую записочку совершенно невинного содержания.

Она просила дозволения побеседовать и объясниться.

Однажды, после одного из уроков Аполония, проходя мимо кафедры Хорошевского, положила пред ним свою тетрадь, якобы для проверки. В тетрадь была вложена записка следующего содержания:

«Андрей Викторович! Прошу Вас уделить мне несколько минут для разговора, чрезвычайно важного для меня. Всего несколько минут, и без посторонних глаз и ушей. А. М.».

Аполония еще не дошла до двери, как случилась непредвиденное. Ученицы, распахнув дверь, устремились в коридор.

Сквозняк, ворвавшийся в класс, подхватил листочки, кем-то забытые на парте, бумажку на полу, тетрадку Аполонии. Под напором ветерка злополучное письмо, как легкая бабочка, вылетело и приземлилось прямо у ног Тепловой, которая уже выплывала из кабинета.

Несмотря на возраст и полноту, классная дама довольно ловко подхватила листок, мгновенно пробежала его глазами.

Аполония обернулась именно в тот миг, когда Теплова оторвала торжествующий взор от письма, пронзила взглядом девушку, а затем с усмешкой уставилась на ничего не подозревавшего Хорошевского. Колени Аполонии подогнулись, когда классная дама со всей скоростью, на какую только была способна, бросилась в кабинет начальницы.

Прошло довольно много времени, прежде чем вызвали Аполонию. Когда она вошла, ее взору предстала ужасающая картина: начальница, Теплова и Андрей Викторович сидели красные и возбужденные.

Хорошевский при виде девушки протянул ей злополучное письмо и спросил усталым и умоляющим тоном:

– Мадемуазель, пожалуйста, объясните!

Аполония хотела что-то сказать в ответ, но не успела и рта открыть. Ее взгляд встретился со взглядом классной дамы.

– Чтобы ты тут милочка не говорила, мы-то знаем, что скрывается за этой запиской. Порок, неприличное, недостойное поведение. Позор! Вон ее из Института, вон!

Таким распущенным, растленным особам не место в приличном заведении.

– Позвольте, вы не можете голословно обвинять девушку! – резко запротестовал Хорошевский.

– А вам, сударь, следовало бы о себе побеспокоиться! Мыслимое ли дело! Разводить амуры в стенах такого почтенного учреждения!

– Да в своем ли вы уме! – не выдержал Хорошевский.

– Я-то в своем уме и на своем месте останусь. А вот вы, сударь, теперь намаетесь место искать. Отсюда вас точно попросят, да мало куда возьмут, с такими-то рекомендациями! – злорадно выпалила Теплова.

– Господа! – вмешалась начальница. – Умерьте свой пыл и давайте рассуждать по существу предмета.

Но дальше рассуждать не удалось. Аполония поняла, что из-за ее безобидного письма Хорошевский потеряет место и погубит свою репутацию, а ее выставят с позором вон из Института. Она побледнела, стала хватать ртом воздух, а затем упала без сознания посреди кабинета.

 

Глава двенадцатая

 

Сердюков, несмотря на то, что уже была ночь, решил тотчас же обследовать пансион.

Он наскоро съел ужин, предложенный хлебосольной хозяйкой. Но сегодня трапеза не доставила ни ей, ни ему никакого удовольствия. Кусок в горло не лез за столом в доме, где пропал хозяин и добрый товарищ. Покончив с ужином, он осмотрел просторную директорскую квартиру, а затем двинулся в классы и дортуары. Аполония сопровождала гостя. Они осмотрели все помещения, стараясь не привлекать внимания девочек и не будоражить их любопытство. Затем перешли на чердак, коридоры, бельевую, столовую, кухню, дворницкую, сараи и прочее. Оставались подвалы. Следователь, вооружившись фонарем, решил их тоже обследовать.

– Что у вас там? – спросил он, уже спускаясь по лесенке вниз.

Аполония оставалась наверху.

– Ничего особенного. Мы там почти не бываем. Они не обустроены, руки не дошли, да и средств пока нет, чтобы привести их в порядок.

Ползая по темным и сырым подвалам, Сердюков удивлялся, насколько они оказались обширны. Тусклый свет фонаря выхватывал стены подземелья, какой-то старый хлам под ногами. Шаги его звучали гулко. Пахло сырой землей, как будто там рылись недавно.

После путешествия по подвалу Константин Митрофанович с особым удовольствием вернулся в ярко-освещенные комнаты. Его встретили сестры, Аполония и Аделия.

– Что-нибудь нашли, увидели? – тревожно спросила Аполония.

– Ничего, что могло бы помочь прояснить ситуацию, – уныло констатировал полицейский. – А что, у вас в подвале ведутся какие-то работы?

– Нет, впрочем, может быть, там что-то оставалось от работ прежних хозяев. По, мнится мне, тут вроде замышлялись какие-то переделки, да не осуществились.

– А кто прежние хозяева?

– Я мало что о них знаю, покупку осуществлял Андрей и ему помогал Антон Иванович, ведь мои деньги тогда у него в банке лежали.

При упоминании имени мужа Аделия невольно тяжко вздохнула, но не проронила ни слова, боясь помешать беседе.

– Помню только, что сделка не сразу получилась. Неожиданно появились какие-то другие покупатели, которые тоже пожелали именно этот дом. Хотя можно было купить и другой, правда, немного дальше от реки. Но мы уже внесли часть денег, завезли некоторое имущество, дали объявление в газетах, красочно расписав именно эти места. Пришлось даже заплатить больше, чем изначально уговаривались.

– Вероятно, мне придется познакомиться с купчей и прочими документами о сделке и пансионе в целом.

– Разумеется, все документы в кабинете, в сейфе. Вы можете изучить.

На следующий день Сердюков полдня копался в документах. Ему помогал кот Жалей. Животное просто обожало разные шуршащие бумаги. Стоило где-нибудь появиться расстеленной или просто забытой газете, бумаге из-под покупки, как тотчас же появлялся Жалей и водружал свое холеное тело сверху, наслаждаясь ощущениями. А тут целый ворох бумаг, извлеченных полицейским из сейфа, был разложен по столу и на диване!

– Поди, поди прочь! Ты тут мне все испортишь! – недовольно проворчал следователь. Он не любил котов. Они пугали его своей коварностью и непредсказуемостью. По его мнению, в них было скрыто некое женское начало.

Жалей не отреагировал на слова. Тогда пришлось с некоторой опаской его приподнять и столкнуть со стола. За непочтительное отношение Сердюков тотчас же поплатился: был укушен. Кот быстро спрятался под стул и уже из безопасного места наблюдал за этим неласковым господином, который, на его взгляд, ничего не смыслит ни в жизни, ни в кошках!

Борьба с котом не помешала следователю скрупулезно изучить содержание бумаг, но ничего предосудительного он так и не нашел. Тогда он снова вернулся к истории с пресловутым карликом. Аполонии пришлось рассказать ему о своих детских видениях. Потом он выслушал сбивчивый рассказ маленькой Лизы. Оставалось расспросить о загадочном карлике юных особ, покинувших пансион. Для этого Сердюков отправился обратно в Петербург.

Аделия Липсиц после долгих и неприятных размышлений все же забрала дочь и уехала вместе с полицейским. Когда сестры прощались, Аделия чувствовала себя очень виноватой. Она бросала сестру в беде, но и оставлять дочь в пансионе при таких странных обстоятельствах она не решилась. Аполония не упрекала сестру. У нее уже не было на это сил. Тревога за пропавшего мужа съедала ее изнутри.

Между тем учебный год подходил к концу. Начались экзамены. Аполонии пришлось снова прибегнуть ко лжи, объявив всем, что Андрей Викторович, находясь по неотложным делам в столице, заболел, и теперь находится в постели под присмотром врача. Он прислал ей письмо и надеется, что его отсутствие не очень отразится на отлаженной жизни пансиона. Если он не поправится до начала экзаменов, то всем ученицам он желает благополучно их выдержать.

 

* * *

 

Сердюков взял извозчика и назвал адрес, который был написан на бумажке четким крупным почерком госпожи Хорошевской. Полицейский решил навестить тех девиц, которые видели, как они утверждали, карлика в стенах пансиона. Первой оказалась девица Волкова, с которой и начались все беды в пансионе. Ее мать, желчная дама средних лет, ни за что не желала ворошить старую историю. Она полагала, что на ее дочь брошена тень. История так и осталась невыясненной, и девушка до сих пор пребывает во взвинченном состоянии.

– Сударыня, именно искреннее желание разобраться во всем этом деле и помочь вашей дочери и побуждают меня просить вас разрешения побеседовать с ней.

– Но почему теперь, так поздно? Или там опять что-то стряслось? – подозрительно спросила дама.

– Нет, ничего не стряслось. Господа Хорошевские, чтобы поддержать репутацию своего заведения, решились прибегнуть к помощи полиции. Необходимо поставить точку в этом деле и навсегда прекратить всякие досужие разговоры вокруг пансиона.

Волкова задумалась. Она искренне была огорчена тем обстоятельством, что ей пришлось забрать свою дочь. Но еще больше ее оскорбило, что ее девочка, вероятно, либо больна, либо имеет нездоровые наклонности. Наконец она согласилась.

И вот перед следователем появилась высокая и худая барышня, бледная, напуганная, с тонкой длинной косой за сутулой спиной. Сердюков уговорил мать оставить их вдвоем, объясняя это тем, что девушка, может быть, в присутствии постороннего человека окажется более словоохотливой и менее стеснительной. В своей работе он часто убеждался в том, что иногда именно своим близким люди не могут поведать самого сокровенного. Постороннему же открываются легко и непринужденно. Волкова-младшая долго молчала, вздыхала, глядела в стену, теребила косу и беспрестанно перекидывала ее то на грудь, то за спину. Но по едва неуловимым признакам полицейский уже почувствовал, что она готова ему открыться.

– Значит, вам что-то померещилось, и вы встали с постели?

– Да, мне показалось, что на меня кто-то смотрит. Я сплю, а на меня смотрят!

Потом я услышала шорох, потом легкие шаги. Я думала, что это девочки шалят, и поднялась. Но все спали в своих кроватях.

И тут я заметила, что шторы чуть колышатся, за ними кто-то стоял! Я замерла.

В этот момент показалась луна и резко осветила окно. За тканью четко высветился силуэт. Он был очень маленького роста.

Как ребенок! Я решила, что это кто-то из младшего класса балуется и шепотом спросила: «Кто там?» Он не ответил и вдруг быстро пробежал вдоль окна и спрятался за другими шторами. Потом вдруг как-то непонятно исчез. Я не могу взять в толк, куда он девался, ведь он не вышел из-за штор! После этого странного события я не спала до утра. На каждый шорох или скрип я вскакивала и вглядывалась в темноту.

Девушка разволновалась. На лице выступили багровые пятна. Воспоминания явно давались ей с трудом. Следователь не перебивал.

– Через некоторое время я оказалась одна в умывальне. Все уже умылись и разбежались одеваться и готовиться к урокам.

Я же прокопалась с волосами и прибежала позже всех. Над медными раковинами висело овальное зеркало. И тут я увидела, что кроме меня в зеркале отражается еще один человек. Он был очень маленького роста, с большой головой, сморщенный, как гриб. Испуг так парализовал меня, что я не могла даже повернуться, а когда повернулась, его уже не было! Но я четко видела его! Я не знала, что и думать.

Мысль о маленьком человеке не давала мне покоя. Откуда он берется? Кто он на самом деле? Куда девается?

– Сколько раз он появлялся перед вами?

– Сейчас я затрудняюсь вам точно сказать. Наверное, раз пять или шесть. Мне кажется, что я видела его в саду, за деревьями. Там ему спрятаться не составило труда, ведь он мог стоять в гуще папоротника и его не видно! Но самое ужасное, что однажды ночью он приблизился ко мне, к моей кровати, отогнул одеяло и прикоснулся ко мне. Я проснулась от этого мерзкого прикосновения.

– Вы позвали на помощь?

– Нет, я не могла кричать. Пришелец сделал жест рукой, показывая, что он задушит меня, если я издам хоть звук. Я замерла, а он…

Девушка стала захлебываться слезами.

– Он снова дотронулся до вашего тела? – помог ей полицейский.

Она затравленно кивнула.

– Более ничего?

– Нет, – последовал тихий ответ.

– Слава Богу! – выдохнул полицейский, который уже приготовился к худшему в рассказе девушки.

– Что же потом?

– Потом.., потом приехала маман, и мне пришлось сказать об этих событиях и ей, и господам Хорошевским. Аполония Станиславовна предположила, что я больна, что у меня видения.

– А вы не предполагаете подобного объяснения?

– Может быть! – всхлипнула девушка. – Только почему от него отвратительно пахло чесноком!

От Волковых Сердюков уехал в глубоком раздумье. Потом последовали визиты к другим жертвам ночного визитера. И во всех случаях подробности относительно совпадали. Но что странно, из всех рассказов складывался образ удивительно похожий на тот, который виделся больной Аполонии, когда она бредила в лазарете института десять лет назад!

 

Глава тринадцатая

 

Семейная жизнь оказалась совсем не такой идеальной и трогательной, как представляла себе Аделия. Свекровь с самого первого мига невзлюбила невестку по непонятным причинам. И как ни старалась молодая женщина, никак не могла расположить к себе мать Антона. Чтобы ни делала Аделия, все выходило нехорошо И дом она вела скверно, и прислуга избалована, и обеды были никудышные. Да и сама Аделия и лицом не вышла, и слишком высокая, да еще после родов располнела!

Девочка Лизочка родилась слабенькой и постоянно плакала, часто болела. Поначалу бедная мать не выходила из детской, не спускала ребенка с рук.

К этим неприятностям прибавились заботы о сестрах. История с письмом повергла семейство в ужас. Антон Иванович, как только стало известно о событии, прибыл в Институт. Он был настроен воинственно.

Разговор с начальницей дался обоим очень тяжело.

– Но ведь записка имела совершенно невинный характер! Где, где в этой записке хоть намек на некие неприличные отношения между моей родственницей и учителем? – негодовал он, меря кабинет огромными шагами.

Начальница пыталась оставаться невозмутимой и сохраняла достоинство античной статуи. Она уже приняла решение и не собиралась его менять. Судьба Аполонии в меньшей степени ее интересовала.

Письмо оказалось замечательным поводом, чтобы избавиться от надоевшего реформатора и вернуться на круги своя.

– Послушайте! – продолжал кипеть Липсиц. – Я имею обширные связи, я не последний человек в столице. Я предприму все усилия и уже на следующей неделе получу аудиенцию у императорской фамилии. Моя мать – тетка фрейлины Ее Императорского Величества! Она тоже напишет письмо для передачи государыне!

И будьте уверены, при дворе узнают, какие порядки царят в вашем заведении.

Как жестоко и негуманно вы относитесь к своим воспитанницам! Как поощряете ложь, лицемерие, доносительство!

– Угрозы – самое последнее дело, – примирительно произнесла начальница. – Разумеется, мы бы не хотели раздувать скандал. Если вы так решительно настроены, то я, так и быть, позволю вашей родственнице остаться и продолжить обучение.

Но, разумеется, вы теперь несете особую ответственность за ее поведение! Впрочем, как и за младшую, которая совершенно несносна!

Пока в кабинете начальницы происходили эти баталии, Аполония ничего не видела и не слышала. После обморока у нее началась горячка, и ее поместили в лазарет. Там она пролежала неделю.

Каждый день около ее кровати появлялась Лека с печальным видом, совершенно ей не свойственным. Аполония пыталась спрашивать о Хорошевском, но сестра только пожимала плечами. Что она могла знать? Там же, в лазарете, ее навестил Антон Иванович.

– Ну что, дружок? Съешь пирожок? – пошутил он, поглаживая бледную руку девушки. – Ничего, не бойся, я тебя в обиду не дам! Ты остаешься в Институте, и никто более тебя не тронет! А эту… Теплову задушу собственными руками!

Глядя на его крупные квадратные руки, Аполония не без удовольствия представила, как это могло бы произойти.

– А Андрей Викторович? Что с ним будет? – Ее глаза были полны тревоги.

– Вот это уже не в моих силах. Но я думаю, что он взрослый человек и сам может за себя постоять.

Но тут Липсиц ошибался. Хорошевскому оказалось не под силу побороть гидру.

Ему пришлось покинуть заведение. Классные дамы торжествовали. С инспектором ушли многие учителя. Первым выставили вон Тезауруса с его многомудрой наукой.

Когда Аполония вышла из лазарета, она с отчаянием увидела, как все переменилось.

Снова повеяло духом косности и консерватизма. А главное, теперь не было ЕГО!

Никому теперь были не интересны мысли и размышления учениц. Никто не смотрел ласковыми большими близорукими глазами. Сердце девушки разрывалось. Она пыталась узнать, как сложилась судьба Андрея Викторовича, да все без толку.

Мыкается, видать, где-то без места.

И именно она своим дурацким письмом погубила достойного человека! Эта мысль жгла ее сердце каждый день и не давала покоя. Радость ученья тоже померкла.

Аполония с трудом одолевала уроки. Теперь ее нельзя было назвать лучшей ученицей.

Приближался выпуск. Идею поселиться в доме сестры и превратиться в обузу для хлопотливой и заботливой Аделии Аполония отвергла сразу. Работать, работать и работать до седьмого пота. Вот только так она может теперь оправдать себя. Принести себя в жертву полезному делу, как Хорошевский. Она точно забыла о приличном наследстве, которое ее ожидало в банке Липсица, и принялась подыскивать себе место, словно жалкая бесприданница.

Куда податься девушке из Института?

В гувернантки, терпеть капризы ленивых барчуков и попреки глупых мамаш? Или податься в деревню, в земские учительницы и нести свет просвещения в народ?

Она остановилась на втором. Написала письма в разные концы и получила несколько ответов. Когда Аделия узнала о решении Аполонии, она не удержалась и горько расплакалась. Антон Иванович, хмуро выслушал девушку и произнес:

– Что ж, это твое решение. Ты уже совсем взрослая, поступай, как считаешь нужным. Но знай, когда тебе надоест Русь лапотная, наш дом всегда для тебя открыт.

И твои деньги будут тебя ждать в целостности и сохранности. Одно могу сказать, что забираешься ты в такую глушь, что я не смогу примчаться по первому зову и помочь, если кто тебя обидит. Так что придется во многом полагаться только на себя.

 

* * *

 

Деревенскую жизнь Аполония представляла себе в виде лубочной картины. Поселяне полны радости жизни от здорового труда на свежем воздухе, бодрые розовощекие дети с трепетом тянутся к знаниям и относятся к учителю с величайшим почтением. Вокруг девственная природа, луга, леса, откормленные домашние животные. Себя она представляла в маленьком аккуратном домике, среди деревянной мебели и посуды, холщовых простыней и полотенец. Проверяет тетрадки учеников, а за окном цветут яблони, горланит петух, поет соловей. Она идет по улице, а крестьяне с уважением кланяются ей в ноги за неоценимый труд"

Действительность оказалась настолько иной, что трудно было даже предположить. Нет, конечно, Аполония не была совсем наивной идеалисткой, но проживая всю жизнь в большом городе, в столице, мало представляла себе жизнь русской глубинки. Деревня оказалась, по большей части беспробудно пьяной, невежественной, грубой и грязной. Грязь царила везде: в избах, за порогом на лицах и руках неумытых детишек. Дорог не было вовсе.

В земской управе ее встретили без особого восторга. Оказалось, что она пятая по счету учительница за последние три года.

Прочие сбежали, не вынеся тягот деревенской жизни. Жалованье положили такое, что новая учительница поначалу никак не могла уразуметь, как можно вообще существовать на подобные крохи. В деревне староста отвел ее в дом к одинокой старухе, которая выделила постоялице маленькую комнатку, скудно обставленную. Ничего, ничего, утешала себя новая учительница, много не нужно, только самое необходимое. Спать место нашлось, что работать и есть за одним столом придется – не беда. Гораздо хуже дело обстояло с прочими составляющими обыденной жизни: стряпня, стирка, баня – все это было внове. Девушка ничего не умела и на первых порах просто изнемогала от неустроенности быта. Старуха только диву давалась.

Вот горемычная! Вот безрукая, неумеха!

Иногда она варила нехитрую стряпню и кормила постоялицу, которая от такой жизни даже с лица спала. Аполония сначала не могла есть деревенскую пищу, казавшуюся ей грубой, да еще деревянной ложкой, по ее мнению, не очень чистой.

Щи да каша – пища наша. Но что же делать, со временем привыкла, смирилась.

Не лучше дело обстояло и со школой.

Большая изба с лавками, грубо сколоченными партами и столом для учительницы, черная доска, продырявленный глобус, несколько разрозненных книг – вот и все имущество учебного заведения. При школе находился сторож, в обязанности которого входило топить зимой избу, на переменах звонить в колокольчик, открывать и закрывать школу. Однако по причине беспробудного пьянства, он забывал то одно, то другое. И частенько Аполонии приходилось долго стучать в его окошко, чтобы добудиться.

Крестьянские дети, а их набивалось в класс человек тридцать, с любопытством восприняли новую «учительшу». Поначалу они шумели на уроках и не слушались.

Аполония никак не могла найти правильный тон и манеру общения с ними. То она была строгой и отстраненной, то пыталась сделаться им чуть ли не подружкой. По вечерам, проверяя их небрежные каракули, она обливалась слезами от своей беспомощности. Однажды один из мальчиков, самый озорной, так расшумелся, что неожиданно пришел сторож. Удивительно, но на этот раз он оказался трезв. Он возник в дверях класса. Оглядел детей из-под нависших бровей и прорычал:

– Что развоевались, бесенята? Вот, ужо, я тебя, чертенок! – Он ловко схватил главного шалуна за ухо. Тот взвыл.

Аполония замерла, не зная, как ей посту" пить в этом случае. – Батьке скажу, что дурака валяешь. Он тебя быстро оглоблей выучит! А вы, барышня, того, не стесняйтесь. Чуть что, по уху да по сусалам!

И сторож тотчас же продемонстрировал передовые методы воспитания на первом же попавшемся затылке. От полученной оплеухи малец уткнулся носом в парту.

– Но… – Аполония хотела сказать, что бить детей нельзя, что надо уважать их личность и прочее и прочее.

– То-то же! – прогудел сторож и протопал из класса.

Наступила тишина. И в первый раз урок прошел так, как его задумала учительница.

Постепенно ее отношения с детьми наладились. Она узнала их ближе, они привыкли к ней и относились теперь, скорее, дружелюбно. Во всяком случае, встречая ее вне школы, они снимали шапки и степенно здоровались с ней. Правда, это не мешало им пропускать уроки, особенно в страду, когда каждый работник в крестьянской семье на вес золота.

Взрослые жители деревни смотрели на городскую девушку скорее как на чудачку, маленькую дурочку, белоручку. Зачем она приехала сюда, кому нужно это ученье? Бабы снисходительно ухмылялись ей вслед, молодые мужики и парни отпускали сальные шутки. Ее прическа, городская одежда и обувь, совершенно непригодные для деревенской жизни, – все вызывало их насмешки.

Учительница попыталась и родителей своих учеников приобщить к печатному слову. Но уже первая попытка убедила ее в том, что путь этот будет даже более тернист, нежели занятия с детьми. Аполония читала крестьянам занимательную книгу по естественной истории, наивно полагая, что жизнь природы должна быть крестьянам наиболее близкой и интересной. Крестьяне слушали ее тихо, но безучастно. Когда она закончила читать, одна из крестьянок, глядя на тонюсенькое колечко на пальце девушки, полюбопытствовала:

– Золотое? Чай, дорого дала?

А старик, зевнув, прошамкал беззубым ртом:

– Лучше бы чего-нибудь божественное почитали.

– За божественным вам надо к батюшке обратиться, – с досадой ответила Аполония.

Местный батюшка преподавал в школе закон Божий. Новую учительницу он невзлюбил, умная слишком, подрывает его авторитет. Аполония сначала вздумала дружить с поповской семьей, шумной и многодетной, полагая найти понимание и христианскую доброту. Но вскоре вынуждена была отказаться от этого общения. Батюшка жил так же, как и крестьяне, мало чем отличался от них по широте кругозора.

К большому удивлению Аполонии, он оказался подвержен тому же пороку, что и сторож школы. Зеленый змий поборол его тело и душу.

Но в одиночестве жить невозможно, надо было с кем-то общаться… Постепенно, она познакомилась со всем местным обществом; члены земской управы, тупые, хамоватые и вороватые, местный помещик с семейством. В доме помещика принимали учительницу несколько раз. Сынок этого помещика, великовозрастный скучающий лоботряс, однажды явился к Аполонии с незамысловатым предложением стать его любовницей. Когда девушка, задыхаясь от гнева, попыталась выставить его вон, то молодой негодяй захохотал:

– Погоди еще, взвоешь зимой от тоски и скуки, сама приползешь. Глупая!

Он даже сделал попытку силой овладеть девушкой, но та вдруг проявила необычайную прыть и выскочила из избы, голося на всю деревню.

Потом пришла зима. Все покрылось снегом, и жизнь замерла. Старуха-хозяйка жарко топила печь и целыми днями лежала на ней. Аполония каждый день мучительно преодолевала огромные сугробы, пробираясь к школе. Однажды она брела по рыхлой тропинке, утопая в снегу. Неожиданно сзади она услышала скрип полозьев. Крестьянин в санях погонял лохматую лошадь.

Учительница замахала ему рукой, чтобы он подобрал ее. Но тот словно спал, не видя и не слыша ничего вокруг. Лошадь бежала прямо по тропе, Аполонии пришлось невольно посторониться, и она провалилась по пояс в глубокий и рыхлый снег. Девушка невольно вскрикнула. Седок безразлично глянул на нее, махнул обледенелой бородой и стеганул лошадь.

– Посторонись! Н-но! Пошла, милая!

Аполония осталась сидеть в сугробе, обливаясь слезами обиды и бессилия.

«Сколько можно? – вдруг возопил ее внутренний голос. – До каких пор ты будешь приносить себя в жертву? Разве твоя вина еще не искуплена? Да и в чем ты виновата?»

 

Глава четырнадцатая

 

Однажды в дом супругов Липсиц совершенно неожиданно явился гость. Это был бывший наставник Аполонии господин Хорошевский. Аделия была смущена его визитом. Она не знала, как ей отнестись к гостю. Слава Богу, что Антона Ивановича не было в тот момент дома.

Возможно, он бы встретил визитера совсем неласково. Роль Хорошевского в истории с письмом так и осталось непонятной. Быть может, он и впрямь вольно или невольно пробудил в сестре сильные чувства? Тогда он, по крайней мере, должен был принять участие в ее судьбе, поинтересоваться, как сложилась ее дальнейшая жизнь после тех драматических событий.

Об этом в весьма деликатной форме Аделия сказала гостю.

– Вы правы, – печально ответил Андрей Викторович. – Я припозднился с визитом. Но лучше поздно, чем никогда.

К тому же меня немного оправдывает чрезвычайно тяжелая ситуация, которая сложилась для меня после ухода из Института. Впрочем, я не затем пришел, чтобы жаловаться вам на жизнь. Я действительно Хотел бы просить дозволения встретиться с вашей сестрой, если позволите, в вашем доме и спросить ее о той записке. Мы с ней тогда даже словом не перемолвились!

– Это невозможно, – последовал ответ.

– Я понимаю вас, – мягко продолжал настаивать Андрей Викторович. – Вероятно, вы считаете меня повинным в злоключениях Аполонии Станиславовны. Поверьте, моей вины тут нет, как и ее. Мы стали жертвами гадких людей и ужасных обстоятельств.

– Вы не поняли меня,. – с досадой сказала Аделия. Разговор был ей неприятен. – Дело не в моем нежелании, а в том, что Аполония теперь далеко. Она служит земской учительницей в Н-ской губернии.

– Давно?

– Пошел второй год.

– И каково ей там?

– Судя по письмам, ужасно!

– Отчего же вы не вернете ее домой?

– Она не слушает нас. Она выбрала свою дорогу и упорно идет по ней. К тому же… – Аделия задумалась, стоит ли говорить? – К тому же она считает себя виноватой в том, что вас уволили.

– Бедная девочка! Как она несправедлива к себе! – воскликнул Хорошевский. – Позвольте мне адрес, позвольте я напишу ей, мы объяснимся! Ведь я не виню ее и никогда не винил!

– Простите, но без дозволения Аполонии я не могу дать вам адреса. Я не знаю, захочет ли она этого. Ведь вы пропали, не давали знать о себе. Она справедливо решила, что вы оставили ее, что вините во всем.

Уже прощаясь, Хорошевский в дверях столкнулся с хозяином дома.

– Господин Хорошевский? Что вам угодно? – Антон Иванович насупился.

За гостя ответила жена.

– Надеюсь, Аделия Станиславовна, что вы не передали адрес вашей сестры господину учителю и не сделаете этого впредь?

Аделия вздохнула. Хорошевский поник головой.

– Послушайте, сударь, – Антон Иванович грозно посмотрел на гостя, – зачем она вам? Вы уже своим малодушием испортили ей жизнь!

– Малодушием! – изумился Хорошевский. – Но позвольте…

– Разве вы не испытывали к ней чувств более нежных, чем дозволено учителю по отношению к воспитаннице?

– Нет, клянусь вам, нет! Наши отношения были чисты и прозрачны!

– Ну и болван! " – разозлился Липсиц. – Умудриться влюбить в себя такую чудную девушку, да при деньгах, и прозевать ее.

Совершенно сбитый с толку, в потерянных чувствах Андрей Викторович покидал дом банкира. Он уже почти спустился с лестницы, как его догнала: Леокадия, проживавшая после выпуска в семье старшей сестры. Не говоря ни слова, девушка сунула в руки растерявшемуся учителю клочок бумаги. Уже на улице он развернул его, это был адрес Аполонии.

 

* * *

 

Наступила весна. Снег еще не сошел, но солнце уже подгрызало, ненавистные сугробы. На деревенской церкви пел колокол, народ тянулся в храм. Праздновали Пасху. По этому случаю школа не работала, дети разошлись на каникулы. Их учительница сиротливо коротала дни в избе со старухой. Правда, в этот раз сельчане принесли Аполонии дюжины две крашеных яиц, пышный кулич, сметану и кусок окорока. Аполония уныло разглядывала бесхитростные лакомства и вспоминала, как на Пасху она с сестрами ходила качаться на качелях и кататься на финских тройках – «вейках», запряженных нарядными лошадками, у которых в гривы были вплетены яркие ленты и цветы.

Как ей хотелось вернуться в Петербург!

Но как бросить школу, учеников! Да и стыдно отступать перед трудностями. Но вот только зачем все эти жертвы, кто их оценит? И что бы сказал на это Андреи Викторович? Где он теперь; как сложилась его жизнь? Вспоминает ли он о ней, и как вспоминает? Как о глупой наивной девочке, которая придумала себе любовь?

Она смотрела в окно. Это было одно из доступных ей развлечений. По дороге шел человек. Шел неуверенно, останавливался, кого-то искал, должно быть. По виду, городской. «И кого это занесло в нашу глушь?» – так незаметно для себя она стала уже говорить «нашу глушь»! Чело-, век приблизился. Аполония прищурила глаза, привстала. Потом и вовсе вскочила.

Нет, это сон! Не может быть! Так не бывает!

– Так не бывает! – уже кричала она, выбегая на улицу как была, в одном платье. – Нет, это не вы, не может быть!

– Может, может! – засмеялся Хорошевский и прижал ее руки к своей груди.

Они до утра проговорили при огоньке одинокой свечки. Взахлеб, перебивая друг друга, смеясь, плача. У обоих сложилось такое ощущение, что они расстались только вчера, что не было длинной разлуки, горя и унижения и что теперь их никто и ничто не разлучит. Ведь они самые родные, самые близкие люди.

– Завтра же, завтра же в управу, брать расчет и прочь отсюда! – воскликнул Андрей Викторович.

– Да кто же меня вот так запросто и отпустит. Что же я скажу?

– А скажете, что вы замуж выходите.

Что за вами жених приехал. А по закону, куда муж, туда и жена!

Аполония покраснела. Хорошевский обнял ее и нежно прижал к груди. Остаток ночи они провели чрезвычайно целомудренно: Аполония на кровати, а Хорошевский – на полу, на старом тулупе.

На другой день они пошли к батюшке.

По счастью, уже начиналась Фомина неделя, или долгожданная Красная горка, время многочисленных свадеб, запрещенных в Великий пост. За невеликую мзду святой отец обвенчал их на скорую руку.

Свидетелем пришлось призвать школьного сторожа, который по окончанию церемонии тотчас же пошел в трактир отметить событие – свадьбу учительши.

 

Глава пятнадцатая

 

Беседы с бывшими пансионерками убедили Константина Митрофановича в том, что он недостаточно изучил все обстоятельства на месте. Он вернулся в пансион, где его поджидала измученная Аполония, Экзамены подходили к концу, и дети готовились разъезжаться по домам. Сердюков с болью увидел, что недели, проведенные в тоскливой и тревожной неизвестности, сильно преобразили молодую женщину.

Глубокие тени залегли под глазами, исчезли румянец и светлая, ласковая и жизнерадостная улыбка, которая раньше не сходила с ее лица. Тогда Сердюков полагал, что она, наверное, и когда спит, счастливо улыбается окружающему миру. Теперь глубокая скорбная складка образовалась вокруг рта. Госпожа Хорошевская словно постарела на несколько лет.

– Я все думаю и никак не могу понять, Аполония Станиславовна, что общего между вашим карликом, будем так его называть, и тем, которого видели девочки. Их рассказы очень похожи, но ведь этого не может быть. Ваш карлик – из области больного видения, а этот, вероятно, совершенно живой человек, от которого, извините, однажды чесноком разило!

– Я тоже ломаю голову над этим вопросом, – вяло ответила Хорошевская. – Но не пойму, как это связано с исчезновением Андрея?

– Может быть, и никак, а может быть, впрямую. Мы не будем отказываться ни от каких версий. Поверьте мне, я сужу по своей многолетней практике, чего я только не насмотрелся!

Помолчали. Сердюков сосредоточенно, Аполония с тоской и нарастающим отчаянием.

– Послушайте, а среди персонала пансиона есть люди маленького роста? – вдруг неожиданно спросил Сердюков.

– Да, Тезаурус, то есть Мелих Осип Осипович, учитель древней истории. Только он не карлик, он просто маленького… – И тут она остановилась на полуслове. – А ведь он работал вместе с Андреем и был в Институте, когда я еще там училась.

– И когда он появился тут?

– Сразу же после открытия, Андрей пригласил многих своих товарищей, которых знал раньше, в том числе и из Института.

– Так… А как он мог узнать о вашем карлике?

– Ума не приложу. Никак. Мы совершенно не общались тогда. И вообще, кроме тестер и мужа я никому никогда не рассказывала об этом. Трудно представить себе, чтобы Андрей Викторович с кем-либо обсуждал детские галлюцинации своей жены.

– Та.., а.., к, – снова протянул следователь. – Поговорю-ка я с ним!

Поговорить-то можно, но вот какой найти повод? Не учинять же допрос: «Где вы, господин учитель, были в те дни, когда девочек донимал карлик?»

 

* * *

 

Мелих пробегал по коридору мимо высокого белобрысого господина, который гостил уже несколько дней в квартире директора. Сам директор уже подозрительно долго отсутствовал. Педагоги и классные дамы потихоньку судачили между собой о причине его отсутствия и пришли к единодушному мнению, что супруги сильно рассорились. По всему видно, директриса сама не своя ходит, бледная, нервная, очевидно, лжет, говоря, что муж заболел. Так всегда бывает, когда хотят скрыть неприглядную правду. Впрочем, все это очень прискорбно, и если действительно так случилось, то все искренне будут жалеть обоих. Уж больно хорошая пара. Как они любили друг друга! Приятно было посмотреть. Но все же они не ровня. Нет, дело не в разнице возрастов. Все куплено и обустроено на ее деньги. Опекун и зять Аполонии жестко контролировал все расходы пансиона, боясь, чтобы не обобрали его родственницу. Он возглавил попечительский совет и поначалу, пока был жив, без конца совал свой нос в дела пансиона.

А теперь приезжает его вдова, сестра директрисы. Тоже, видать, поглядеть, что и как. Девочку сюда свою определила, чтобы был повод почаще появляться. Вот, видимо, все это и допекло Андрея Викторовича. Ведь он такой ранимый, самолюбивый. Так думали многие в пансионе. Осип Осипович не был согласен с общим мнением. Андрея Викторовича он очень ценил и уважал, поэтому считал, что тот неспособен на неблаговидный поступок: он никогда не бросил бы пансионат на произвол судьбы и никогда не оставил бы свою жену.

– Это форменное безобразие! – вдруг раздался голос высокого господина.

Мелих замер от неожиданности. Мужчина держал в руках книгу, как разглядел Мелих, это был учебник истории.

– Я говорю, что в нынешних книгах полно несуразностей, глупостей и прочих вещей, вредных для незрелого детского ума.

– Вы со мной изволите разговаривать? – осторожно поинтересовался Мелих.

– Ах, сударь, простите. Но если вы изволите… Я по поводу данной книги, учебником называется.

– Вы попали в точку, – заулыбался учитель. – Я как раз преподаю историю в данном заведении. Ко всему прочему, пишу курс лекций и имею намерение добиваться его издания именно как нового, передового учебника. Впрочем, в нашей косной, прогнившей системе, это чрезвычайно тяжело.

Собеседники представились друг другу.

Правда, Сердюков, назвавшись родственником директорской семьи, умолчал, что он полицейский. Далее разговор покатился легко и непринужденно. Человека, как давно уже убедился Сердюков, не надо принуждать говорить, если речь идет о нем самом, о его любимом деле или о наболевшем. Он только иногда поддакивал Тезаурусу и кивал головой.

Мелих захлебывался словами. Он уже порядком надоел всем в пансионе со своими заумными и нескончаемыми речами.

Новый собеседник был для него просто находкой, тем более что Сердюков умел слушать. Он слушал человека профессионально, ловко вычленяя из словесного потока нужную информацию. При этом он ненавязчиво наблюдал за собеседником, что позволяло ему сделать соответствующие выводы.

Итак, что получается. Рост действительно невелик, но и не карлик, карлики все же еще меньше. Правда, девочкам с перепугу могло показаться Бог весть что. Но они узнали бы своего учителя. Маска?

К тому же зачем, какой мотив? Какова цель? Испугать? Кого? Девочек, директора? Каково у него истинное отношение к Андрею? Да, на словах он его товарищ, а как на самом деле? Может быть, зависть, недоброжелательство. А может, он питает страсть к его жене? Известное дело, маленькие мужчины обожают высоких и дородных женщин. Можно только предположить, что испытывает этот человек, когда его нос упирается в роскошную грудь директрисы. А та с высоты своего роста взирает на его плешь. Сердюков усмехнулся.

Или же Мелих испытывает болезненные чувства к ученицам, питает порочные намерения? Тогда совсем гадко получается.

 

* * *

 

После разговора с учителем, следователь вышел из пансиона и принялся ходить вокруг да около. Скоро появился сторож, который заодно выполнял и работу дворника. Степенный старик с благообразной бородой. Следователь окинул его цепким взглядом, приноравливаясь, как построить разговор.

– Ищите что, ваше высокоблагородие?

– Ищу, ищу. Истину, – пошутил следователь, пиная ногой высокую траву.

– Это дело нелегкое, – прищурился сторож. – Я тоже иногда ее ищу.

– Успешно?

– Да нет, вот уже до старости дожил, скоро на погост, а так и не понял ее, эту самую истину.

– Да, дело непростое.

– Вот я и вижу, что ваше-то дело, тоже непростое, – хитро улыбнулся сторож. – Приехали вы в синем полицейском мундире, а теперь его сняли и ходите в сюртуке, как обычный гражданин.

Сердюков, делавший вид, что роется в траве, резко разогнулся.

– Как звать?

– Федор, ваше высокоблагородие.

– Вот что, Федор. Коли ты все замечаешь, то скажи мне, кто из персонала пансиона иногда выходит из дома по ночам? Или из своей комнаты? Ты ведь обходишь не только территорию?

– Да всякое бывает. Учитель этот, маленький, иногда бродит. Имя у него еще такое мудреное.

– А ты про карлика слыхал?

– Слыхивал. В прошлый год тут такое было!

– Как думаешь, может, он балуется?

– Как знать? Может, и он, – пожал плечами сторож. – Только нехорошо это, девиц пугать до смерти.

 

* * *

 

Константин Митрофанович решил пока ничего не говорить Аполонии о подозрении, которое пало на учителя. Этой же ночью они уговорились с дворником проследить за Тезаурусом. Федор караулил снаружи, и как только в комнате Мелиха мелькнул слабый огонек, он поспешил стукнуть легонько палкой в окно комнаты, где ночевал следователь. В эту ночь Сердюков попросил устроить ему постель не в квартире директора, а, якобы по причине невозможной духоты, на первом этаже, и спал там с распахнутыми окнами. Услышав сигнал, следователь тихо скользнул за дверь и прокрался к дверям комнаты Мелиха. Ему пришлось спрятаться за старый шкаф, стоявший вдоль стены коридора. Из-за него полицейский видел, как учитель бесшумно вышел из своей комнаты и быстро проследовал в другой конец здания. Что ж, в темноте да от неожиданности и впрямь можно принять его за некоего таинственного карлика. Вот только куда же ты, злодей, подевал Андрея? Нежели убил? От этих мыслей в душе следователя похолодело. Хотя в последнее время эта ужасная мысль все чаще приходила ему в голову. Слишком долго от товарища нет вестей.

Полицейский старался ступать бесшумно, повторяя каждый шаг за Мелихом.

Ступал на те же половицы, чтобы случайно не попасть на скрипучие. Но куда же он идет? Тезаурус остановился перед дверьми гимнастического зала, порылся в кармане, вынул ключ, зашел и запер за собой дверь.

Полицейский стремительно развернулся, выскочил во двор. Там его поджидал Федор. У сторожа были запасные ключи от всех помещений, и они ринулись обратно. Быстрым движением полицейский повернул ключ в замке и распахнул дверь.

 

Глава шестнадцатая

 

Унижение и несправедливость, выпавшие на долю Аполонии, глубоко потрясли Леокадию. Она навещала сестру в лазарете и с глубокой печалью взирала на то, как прежде живая и веселая сестра теперь лежит, неподвижно уставившись в потолок, и все по большей части молчит. Через неделю после случившегося инспектор получил отставку. Лека из окна видела, как он покидал Институт. Сгорбившись, с небольшой поклажей, он медленно шел прочь от неприютных стен. Не оглядывался. Сел на извозчика, который его поджидал, и через мгновение исчез со двора и из жизни институток. Хорошо, что окна лазарета не выходили на эту сторону здания и бедная Аполония не видела душераздирающей картины.

Но самое противное, было видеть явное торжество Тепловой и прочих противников реформ. Лека не могла смириться с тем, что вот так просто и легко побеждают тупые, завистливые, злобные. Однажды она снова пришла навестить сестру. Аполония лежала молча, повернувшись к стене, и как Леокадия не пыталась ее растормошить, ничего не выходило. От скуки и тоски Лека поднялась и прошлась по лазарету. Доктор и лазаретная дама отлучились.

На глаза девушке попалась книга для докторов. Там описывались симптомы болезней, методы лечения, лекарства. Лека лениво перелистывала страницы, потом заинтересовалась и лихорадочно дочитала книгу до конца. В этот момент в ее голове созрел дьявольский план мести. Простой, жестокий и унизительный. То, что нужно!

Она еще раз прочитала название лекарства и захлопнула книгу. Потом осторожно прошла в соседнюю комнату и открыла шкаф с лекарствами. Ага, вот оно! Лека схватила склянку и через миг уже снова сидела рядом с Аполонией. Та даже не заметила, что Леокадия отлучалась. Вошла лазаретная горничная и проводила девушку к выходу.

Следующий этап оказался длительным.

Лека следила за Тепловой и выяснила, что та постоянно пьет какие-то капли. Пузырек носит с собой и часто ставит его на стол или подоконник. Однажды Теплова выполняла роль дежурной классной дамы и приглядывала за ученицами, повторявшими уроки после занятий. Она отлучилась по своей надобности. Пузырек капель исчез со столика, за которым она располагалась, а потом незаметно возник. Только очень внимательный взгляд мог бы увидеть, что его содержимое чуть-чуть изменилось на вид. Этот вечер Лека выбрала не случайно. На следующий день в институте ожидали высоких гостей: членов Императорской фамилии, может быть, саму Государыню, и членов попечительского совета. Ожидалась раздача наград и подарков лучшим ученицам, педагогам и классным дамам. Теплова стояла в списке для награждения одной из первых. Она сама с гордостью поведала об этом девочкам.

На другой день весь институт пребывал в радостном возбуждении. Как обычно бывало в таких случаях, надраили и вычистили все: классы и дортуары, лестницы и дверные ручки. Весь персонал, нарядный и взволнованный, ожидал приезда высоких гостей. Швейцар был в парадной ливрее.

Девочки в пышных бантах-шу и коленкоровых передничках с цветами в руках выстроились по пути следования гостей. Специально для гостей устроили выставку работ учениц. Тут были искусные вышивки, великолепные акварели, мастерски выполненные карты местности, ковры, подушки, шарфы. Гости проследовали в актовый зал, за ними вошли ученицы и персонал. Начальница в роскошном синем платье, классные дамы с высокими прическами – все волновались и радовались, предвкушая особые знаки отличия прямо из рук монаршей семьи. Среди классных дам застыла Теплова. И только одна Лека догадывалась, что та сейчас испытывала.

Лека внимательно прочитала медицинскую книгу и знала, что действие лекарства начинается только по прошествии определенного времени, то есть именно теперь.

Спрятавшись за спинами подруг, она внимательно наблюдала за тем, как неожиданно Теплова вздрогнула, побелела, покраснела, стала беспомощно поводить глазами.

Непроизвольно прижала к животу руки.

И тут ее призвали к получению награды.

Награды раздавала сама Государыня.

Она брала с маленького подноса брошь с собственными инициалами, предназначаемую для подарка, и прикрепляла к груди классной дамы или сюртуку учителя. Медленно, словно не на своих ногах, Теплова через огромный актовый зал двинулась вперед. Начищенный до блеска паркет, высокие зеркала отражали ее неуверенную походку. Стоявшие рядом с изумлением и отвращением задвигали носами. Послышался странный звук, некое громкое, весьма недвусмысленное урчание. Именно в этот момент Теплова приблизилась к Государыне с серым окаменелым лицом, по которому градом катился пот. Та двинула бровями, ее лицо чуть искривилось. Императрица даже не успела толком приколоть брошь, как счастливая награжденная согнулась в три погибели, вроде как в знак признания, а затем попятилась задом.

Присутствующие в недоумении лицезрели эту неприличную сцену. Конечно, желудочные конфузы иногда случаются с каждым, но чтобы именно в тот миг, когда тебе вручает награду сама Государыня!

Теплова поспешно, как могла, ретировалась и скрылась из зала. Она могла и не оглядываться, чтобы представить себе, каким взглядом напоследок проводила ее начальница. Такое не прощается.

После церемонии только и разговоров было, что о нелепом конфузе Тепловой.

Эта невероятная история затмила собой даже любимейшее увлечение институток – получить предмет, принадлежащий обожаемому лицу. А так как монаршие особы относились к самым обожаемым, то каждое их появление в Институте превращалось в настоящую охоту. Однажды Государыня обронила батистовый платок. Он мгновенно исчез с паркета и был растерзан воспитанницами на части. В другой раз девицы умудрились остричь собаку Государя и разобрали по клочочкам ее пушистую шерсть. Нынче не удалось заполучить ничего, и в этом тоже винили Теплову. Государыня была так неприятно поражена происшествием, что на сей раз ненадолго задержалась в стенах Института.

Злосчастная классная дама заперлась в своей комнате, там ее навестил доктор, а затем начальница. Прошло несколько дней, прежде чем она рискнула появиться на людях. Серое лицо, потухший взгляд, едва слышный голос говорили о том, что враг сломлен, повержен и дни ее в Институте сочтены. Девочки хихикали по углам, полагая, что так ей и надо. Лека торжествовала, правда, на какой-то миг ей даже стало жаль несчастную. Но тотчас же пред ее взором всплыло безучастное лицо сестры, потухший взгляд, понурые плечи Хорошевского, бредущего прочь. Нет, она поступила правильно. О своей благородной мести она не рискнула никому сказать, даже Аполонии. Почему-то Лека была уверена, что та не одобрит ее действий, Месть удалась на славу. Теплова исчезла. Ходили разговоры, что начальница пристроила ее в какое-то богоугодное заведение доживать свой век.

Леокадия благополучно завершила обучение в Институте. Правда, она не оказалась ни в числе первых, ни вторых, ни десятых. Хотя могла бы, но озорной характер помешал ей. Начальство не чаяло, чтобы скорее эта несносная младшая Манкевич покинула стены учебного заведения.

Все три сестры причинили столько хлопот!

И вот, наконец, долгожданная свобода.

Можно сколько хочешь валяться в постели, теплой и мягкой, сколько угодно кушать сладостей, фруктов, чего душа пожелает. Никто не зудит под ухом о манерах, прическе, реверансе. Впрочем, Леокадия и не заметила, как умение держаться на людях, следить за собой, правильно говорить и двигаться, само приросло к ней, придало ее поведению упорядоченность. Но именно стремление к порядку вызывало в Леке резкое сопротивление. Поселившись в семье сестры, она скоро поняла, что тихая семейная идиллия, которой так восторгалась Аделия, ее раздражает. Вечное воркование над дочкой и мужем, хлопотливое порхание по дому. Какая скукотища! Антон Иванович, этот большой медведь, тоже хорош. У него только одна женщина на свете – его дорогая женушка. Все прочие для него просто не существуют. Лека из озорства принялась кокетничать с ним.

Она слышала, что так случается, когда в доме появляется молоденькая и хорошенькая родственница, глава семьи теряет разум под воздействием юных прелестей. Но Антон Иванович ее разочаровал. Однажды он пребольно щелкнул свояченицу по лбу, точно она нашкодивший мальчишка! С той поры у них не заладились отношения.

А Хорошевские? Как смешны и глупы они были оба, когда явились из деревни, только что обвенчавшись. Аделия плакала и обнимала их, Липсиц хмурился, а молодожены сидели на диване, держались за руки и все время улыбались. От них исходил такой свет, что лампы не надо было зажигать! Хорошевские прожили непродолжительное время в доме Липсица, пока не нашли квартиры. Так за это время невозможно было пройти мимо их комнаты.

Оттуда доносились то сдержанный смех, то радостная возня, то чмоканье.

Странно, но приятные перемены в жизни сестер вызывали у Леки только раздражение? И это несмотря на то, что она их очень любила! Почему, она и сама на первых порах не понимала. А окружающие тем более.

– Леокадию надо бы поскорее замуж выдать, – говорил Антон Иванович сестре. – Она у нас какая-то… – он задумался, подбирая слово. – Дикая, что ли.., какая-то другая, не такая, как ты или Аполония. Необузданная, сумасбродная. И в голове у нее полный сумбур. Опасное это состояние для молодой девицы.

 

* * *

 

И Аделия принялась искать жениха для сестры. Однако все кандидаты, которые стали регулярно появляться в их доме, не производили на Леку ровным счетом никакого впечатления. Аделия невольно стремилась, чтобы брак Леокадии был подобен ее браку или браку Аполонии. Но именно это и не устраивало саму Леку. Правда, она еще только смутно это осознавала. Но постепенно она все больше и больше убеждалась в том, что ее понимание любви совсем иное, чем у сестер. Забота о семействе, уважение и домашние хлопоты, супружеские ласки, постепенно затухающие, – это не любовь, что угодно, но не любовь.

Это способ жизни разнополых людей. Но любовью зовется нечто иное. Но что?

Лека не могла ясно сказать, однако она чувствовала, какой должна быть ее любовь: чтобы перехватывало дыхание, чтобы кружилась голова, замирало сердце, как на огромной высоте. И жутко и прекрасно. Ее любовь не может замыкаться вокруг пеленок, домашних обедов и прочей чепухе. Она должна быть особой, подвигать на великие свершения. Такие чувства смутно бродили в душе молодой девушки. Она отвергала одного претендента за другим. Женихи слетались и разлетались'. Но Аделия не унывала, полагая, что Лека еще очень молода, что ее пора еще придет и спешить не стоит.

Антон Иванович придерживался иной точки зрения. Он уже давно понял, что взвалил на себя слишком тяжелый груз ответственности за всех сестер Манкевич. Слава Богу, с Аполонией все устроилось благополучно. Правда, поначалу, Липсиц очень недоверчиво встретил нового родственника.

Но по прошествии времени присмотрелся, потеплел, и они подружились с Хорошевским.

Идея пансиона тоже была встречена настороженно.

– Вы, друзья мои, люди далекие от прагматизма, посему в два счета останетесь на бобах. Опять же мне придется глядеть за вашими деньгами!

Хорошевские долго искали живописное место, обустраивали пансион по своему замыслу, давали объявления в газетах и, наконец, открылись. Антон Иванович часто приезжал, смотрел, вникал во все текущие дела до тех пор, пока не убедился, что Хорошевские твердо встали на ноги и вполне самостоятельно могут вести дела.

По-иному все складывалось с младшей сестрой. Леокадия невольно вносила в их размеренную и спокойную жизнь суматоху и нервозность. Антон Иванович уж и не чаял, когда его непоседливую и непредсказуемую родственницу кто-нибудь поведет под венец и тем самым избавит его от забот и суеты в доме.

Лека была неглупой и сама понимала, что постепенно превращается в обузу для старшей сестры. Это придавало ее выходкам еще большую желчность и раздражительность. К тому же ее деятельная натура не могла мириться с бездельем. Она принялась искать себе занятие и нашла его: стала посещать музыкальные, поэтические вечера и салоны. В Институте Лека брала уроки музыки, иногда сочиняла стихи, принимала участие в ученических спектаклях. У нее неплохо получалось, и потому она решила, что мир искусства именно то, что привнесет в ее скучающее существование смысл и живительную силу.

Тихий и благообразный дом банкира Липсица заполнили молодые люди и барышни. Они собирались в гостиной, бренчали на рояле, декламировали непонятные стихи с подвыванием. При этом требовали вина в непозволительных количествах, много курили! Их вид повергал в недоумение хозяйку дома. Таинственная бледность, изнуренный вид, потухший взгляд. Или наоборот, они были слишком возбуждены и развязны, рассуждали нарочито громко о вещах, в которых, по мнению Аделии, мало что смыслили.

Семейные узы? Чепуха! Пережитки, кандалы, мешающие подлинным чувствам.

Свободная, ничем не обремененная любовь – вот вершина, к которой должен стремиться каждый человек!

Антон Иванович терпел, терпел, да и не выдержал. Между ним и Лекой состоялся очень эмоциональный разговор. Липсиц не желал, чтобы отныне его дом продолжал являться прибежищем для сомнительных личностей, пропагандирующих неприличные идеи. Да и Леокадии вовсе не следует иметь с ними дело, если она желает сохранять репутацию добропорядочной девушки.

Лека вспылила. Ей указывают, как себя вести! Еще недавно ли она слышала подобное в стенах Института! Теперь ее снова и снова тыкают носом! Ее попрекают, что она портит репутацию семейства, пренебрегает домашними узами. В таком случае она может не обременять их своим присутствием. Извольте, выдайте ей положенные деньги, и она пустится в самостоятельное плавание по жизни.

Через месяц Леокадия Манкевич уже жила в небольшой съемной квартире и обустраивала жизнь по своему разумению.

Липсиц действительно выдал некоторую часть причитающихся ей денег, но не все, чтобы не пустила по ветру. Лека довольно быстро нашла им применение. Скоро в столице появилось новое заведение, куда стали стекаться ее бывшие и новые друзья.

«Трущобная кошка», так называлось это заведение, превратилась и в клуб, и в маленький ресторан, где коротали время те, кто считал себя непризнанным гением, чей талант не оценила пошлая и заскорузлая публика. Именно тут они находили достойных зрителей и слушателей. Так как в творческом мире непризнанных талантов было много, «Трущобная кошка» никогда не пустовала и была даже популярна.

 

Глава семнадцатая

 

Сердюков распахнул дверь и ворвался в гимнастический зал. Поначалу он не смог ничего разглядеть, зал освещался только луной, любопытно глядевшей в высокое окно. И лишь через некоторое мгновение он с изумлением увидел Тезауруса. Учитель висел на шведской стене, на вытянутых руках. Причем к его ногам были привязаны гири, а руки были продеты в кожаные ремни, чтобы было удобно держаться. Рядом стоял табурет, с помощью которого Мелих, вероятно, и влезал в странную конструкцию. При виде посторонних он дернулся и попытался быстро освободиться, но запутался и повис в еще более неудобной позе.

– Когда человек находится в таком странном состоянии тела, трудно желать ему доброй ночи, не так ли? – Сердюков иронично усмехнулся и приблизился к учителю. – Желаете ли вы, чтобы я помог вам высвободиться из тисков Лаокоона?

Мелих еще раз дернулся, но безуспешно. Сердюков помог ему вытащить руки из ремней и отвязать гири. Учитель устало приземлился на пол. И тут же на полу полицейский увидел небольшую книжицу.

Тезаурус попытался подхватить ее с пола раньше следователя, но висение с гирями на ногах явно отразилось на его координации движений. Следователь оказался быстрее. Пролистав брошюру, он вернул ее владельцу с явным сожалением, что этот человек, по-видимому, не является тем самым карликом. Переводная книжка бодро предлагала мужчинам, которых Создатель обделил ростом, воспользоваться новыми чудодейственными способами увеличения роста. Надо ежедневно по часу, а то и более, висеть с гирями на ногах, тем самым вытягивая себя в длину. Так как в дневное время делать упражнения было невозможно, то Мелих во избежание насмешек и пересудов приходил в гимнастический зал ночью. Каждую ночь он выполнял упражнения с надеждой превратиться в рослого красавца-мужчину.

Он поведал свою историю следователю с особой грустью, так как сам Сердюков был высок и ему были чужды такие страдания.

– А ведь вы, сударь, не только родственник директора, не так ли?

– Вы верно угадали, Осип Осипович.

Я действительно служу в полиции и нынче занимаюсь тем странным карликом, который не дает покоя воспитанницам пансиона.

– И пропажей господина Хорошевского?

Мелих растирал руки, затекшие от жестких ремней.

– С чего вы взяли, что он пропал?

– Я хорошо и давно знаю Андрея Викторовича. Тут многие полагают, что супруги рассорились и он просто ушел от жены.

Андрей никогда не смог бы так поступить.

Он иной человек – честный, открытый и искренний. Он никогда не стал бы делать того, что могло бы повредить пансиону.

Ведь это его воплощенная мечта, его детище. Он создал такое учебное заведение, в котором девушки получают прекрасное образование, но при этом оно лишено тех излишних строгостей, которые процветали в Институте.

Великая удача для него, что его супруга оказалась его единомышленником и другом. Не пожалела своих денег для воплощения мужниной мечты. Сказочная женщина! Я знал ее еще девушкой, воспитанницей Института. А что касается ваших подозрений, хоть они для меня и чрезвычайно обидны, но я вас прекрасно понимаю. Естественно, как человек маленького роста я должен был вызвать подозрения. В частности, и это обстоятельство подвигло меня на телесные экзекуции. Но уверяю вас, я лучше разорву себя на части неподъемными гирями, чем нарушу свой человеческий и учительский долг.

Нет, Мелих никогда не опустится до того, чтобы подсматривать за ученицами или пугать их! К тому же я собираюсь жениться, вернее, хотел бы посвататься к одной замечательной особе. Поэтому чистота репутации для меня важна вдвойне. Да вот беда, моя избранница выше меня на голову. Собственно, это и есть главная причина, почему вы застали меня за таким странным занятием.

– Вот незадача! – засмеялся Сердюков. – Полно вам мучить себя из-за таких пустяков. Если есть любовь, рост не помеха. Пушкин Александр Сергеевич как раз на голову был ниже несравненной своей жены.

– Так то Пушкин! – Мелих грустно посмотрел на полицейского. – Да и вам хорошо рассуждать при вашем-то росте; За вас любая пойдет. Сытый голодного не разумеет.

Да если б только в росте дело было!

Тогда Сердюков точно бы попал в первые женихи всей империи.

 

* * *

 

Утром Сердюков поведал Аполонии результаты ночного расследования. Хорошевская выслушала его и бессильно опустила руки.

– Я начинаю думать о самом плохом исходе.

– Никогда нельзя отчаиваться раньше времени. У нас еще есть шансы. Но теперь, если позволите, я приступлю к этому делу как лицо официальное, а не как родственник. Для этого я должен вернуться на некоторое время в Петербург, доложить начальству об открытии дела, касающегося исчезновения директора пансиона.

Сердюков отбыл в столицу, обещая вернуться как можно быстрее. Родители забирали детей из пансиона, приближались каникулы. Все тише становилось в дортуарах и классах. Персонал тоже разъезжался, многие уже поговаривали о поисках нового места. Исчезновение Хорошевского стало очевидным и поддерживать видимость его существования стало почти невозможно.

Проводив очередную ученицу, Аполония вернулась в квартиру и забилась в угол дивана, подвернув под себя ноги. К ней на колени сразу прыгнул Жалей. Она зарылась лицом в белую пушистую шубку животного.

– Пожалей меня, котик! Пожалей нашего Андрюшеньку, голубчика!

Кот заурчал и положил на высокую хозяйскую грудь свои широкие лапы. Его круглые, как пуговицы, глаза уставились на Аполонию, и он замурлыкал: «М-р… Х-р… М-р…»

Аполония вздохнула и заплакала. Кот напомнил ей о первой семейной ссоре с Андреем. Какой-то сущий пустяк, но они оба вдруг раскричались, расшумелись, наговорили друг другу нелицеприятных слов.

Андрей хлопнул дверью и ушел. Она же осталась реветь в одиночестве и удивляться, как это ее угораздило выйти замуж за этого грубияна и совершенно чуждого ей человека. А через полчаса, когда он еще не вернулся, Аполония металась по комнатам, проклиная себя за невоздержанность, обещая, что все простит мужу, только бы он вернулся домой.

Андрей, оказавшись на улице, уныло уселся на скамью и задумался. Его мысли проделали приблизительно такой же путь, что и мысли его жены. Размышляя о ссоре, он увидел невдалеке мужичка, который от скуки или от жестокости нрава развлекался тем, что бросал перед собой маленького котенка. Котенок, крохотный, беленький, пушистый, всякий раз, хромая и пища, возвращался к бессердечному хозяину. Тот, ни слова не говоря, снова швырял котенка на тротуар. Котенок хромал обратно, и все повторялось. Хорошевского так поразила увиденная им картина, что он даже на некоторое время позабыл о семейных неурядицах. Почему несчастное животное не бежит прочь? Не так ли и человек поступает от безысходности?

А мужичонка? Неужели подобная жестокость доставляет ему радость? Воистину страдания и унижение слабого существа дают некоторым особам ощущение собственного величия.

– Послушайте! Зачем вы мучаете животное? Неужели вам его не жаль? Ведь это тварь Божия? – не выдержал Хорошевский.

– А тебе на что? – огрызнулся мужик. – Жалостливый? Забирай, коли так!

И он швырнул бедного страдальца прямо под ноги Андрею. Хорошевский с удивлением и негодованием увидел, как, удаляясь, мужик сильно припадал на одну ногу. Котенок притулился на сапоге Хорошевского. Он уже не мог пищать и куда-либо бежать. Его голубые глаза были почти безжизненны.

– Несчастный! Придется тебя пожалеть!

Он взял бедное животное на руки. А может это к счастью. Он уже представлял, как придет домой и вручит жене котенка, она начнет над ним хлопотать и, может быть, простит мужа.

Так оно и произошло. Аполония, узнав о печальной судьбе животного, запричитала:

– Пожалеем, пожалеем тебя, маленький!

Так и прозвали его Жалеем. Поначалу непонятно было, кот это или кошка. Аполония однажды, расчесывая длинную шерсть любимца, вдруг воскликнула:

– Ах, какой ужас! Взгляни, Андрей!

У бедняжки выросли опухоли сзади!

Хорошевский, оглядев «опухоли», смеялся до слез.

– Ведь ты и естественные науки изучала, и в деревне жила, животину всякую видела. Да и, наконец, ты же замужняя женщина! Опухоли! Ха-ха-ха! – заливался Хорошевский, а Аполония сидела красная как рак.

И вот теперь кот жив и здоров, только хромает, а Андрей исчез. Молодая женщина гладила кота, он легонько когтил ее, а на его блестящую шерсть падали ее крупные слезы.

 

Глава восемнадцатая

 

Матильда Карловна со злостью рассматривала счет, принесенный из аптекарского магазина. Царица небесная! Да что же можно было купить на такую огромную сумму! Матильда отшвырнула листок. Сидевший в другом углу за книгой Резаков ухмыльнулся. В последнее время Бархатова все чаще и чаще получала немыслимые счета, оплачивала все возрастающие расходы своего любовника. Она не была жадной, но считать деньги и относиться к ним бережно ее приучил папаша и покойный супруг – банкир. В конце концов, ее погубленная юность была оценена в круглую сумму! Матильда жила на широкую ногу, но всегда помнила, где надо остановиться в тратах. С Резаковым расходы возрастали стремительно. Эдак через год он ее по миру пустит!

Их отношения в последнее время заметно охладели. Безусловно, чувственная сторона любви имеет чрезвычайную притягательность, но иногда хочется душевного разговора, тепла и участия. Матильда все чаще и чаще задумывалась, что за человек рядом с ней? Он оставался для нее тайной за семью печатями. Она ревновала его и однажды заплатила дворнику, чтобы тот проследил за Огюстом. Результат поверг ее в совершенное смятение.

– Барыня! Он шпион! – прошептал дворник, когда она потребовала отчета.

– С чего ты взял? – изумилась Бархатова.

– Слышал я его разговор. С господином, таким же, как и он. Наш-то спрашивает: «Когда прибудут игрушки от господина Нобеля?» и потом еще: «Сколько нынче будет этих господ, Смитов и Вессонов»? Что товарищ его ответил, я не слыхал, а вот наш, я так полагаю, шпион.

Темнит, с иностранцами дело водит.

Матильда вытаращила глаза на дворника, сунула ему в руки рубль и пошла восвояси. Разумеется, никакой Резаков не шпион. Но что-то действительно таинственное, непонятное присутствовало в его поведении. Она не в состоянии была его постичь. Итак, непонимание и безумные траты. Нет, это не для нее.

Матильда шумно вздохнула, стремясь привлечь к себе внимание. Она хотела, чтобы Огюст оторвал свой взгляд от книги и поговорил с ней. Но Резаков не желал этого. Матильда страшно утомила его. Какая наивность с ее стороны полагать, что его интересуют только ее кошачьи прелести. Если бы не деньги, его ноги уже давно бы тут не было. Но большое дело требует больших затрат. Организация уже живет и действует. Проклятый старый мир, полный несправедливости и зла, сам заплатит за свое уничтожение. Для достижения этого все средства хороши. Приходится кривляться вокруг глупых вдовушек, изображая пылкого любовника? Но эта красотка, надо отдать ей должное, оказалась не так глупа и проста. Если не удастся выудить у нее значительную часть наследства, то хоть что-нибудь. С паршивой овцы хоть шерсти клок.

Любовники перебрасывались злыми взглядами. Никому не хотелось начинать ссору. И тут явилась гостья – Леокадия Манкевич. В банке ее зятя Матильда Карловна держала свои капиталы. Покойный муж Матильды, старик Бархатов, имел с. Липсицем деловые связи. В последнее время Леокадия подозрительно зачастила к Матильде, хотя подругами они не были и их знакомство было весьма поверхностным.

Вероятно, она хочет поближе познакомиться с Резаковым? Или, может быть, у них уже тайный роман, и они для остроты ощущений встречаются в ее доме? Хотя последняя мысль и носила характер не правдоподобного предположения, тем не менее, подумав так, Матильда возмутилась и оскорбилась: "Играть за моей спиной?

Крутить роман с этой девчонкой и в то же время продолжать оставаться моим любовником? Ну нет! Я не позволю насмехаться над собой!"

Леокадия повертелась немного и ушла.

Резаков тоже засобирался, что окончательно утвердило Матильду в правильности своих догадок.

– Огюст! Вы покидаете меня? Надолго?

– Я должен всякий раз давать вам отчет о том куда, с кем и зачем я иду? – раздраженно ответил Резаков.

– Вовсе нет. – Матильда вдруг сделалась совершенно спокойной. – Просто перед тем, как вы пойдете, позаботьтесь о своих вещах или, по крайней мере, скажите, куда их вам переслать.

– Вы выставляете меня вон? – ухмыльнулся Огюст.

– Мы просто расстаемся. Вот и все.

Бархатова, не подав ему руки для прощального поцелуя, выплыла из комнаты.

Ей удалось избежать страдания и слез.

«Глупая кошка! Чертова кукла! Впрочем, нам нельзя терять время даром», – с этими словами Резаков направился в «Трущобную кошку».

 

Глава девятнадцатая

 

Леокадия, обретя свободу, упивалась ролью царицы богемного мира. Сама она немного музицировала и даже кое-что сочиняла, но главный ее талант выразился в умении создавать уютный и притягательный мир для непризнанных гениев.

Ее «Трущобная кошка» располагалась на Владимирском проспекте в небольшом полуподвальном помещении. Вниз вело несколько ступенек, которые иногда становились непреодолимым препятствием для посетителей, перебравших напитков, возбуждающих творческий потенциал. Вход украшала вывеска, на которой было изображено некое существо, тощее, с голодными и злыми глазами, с клочковатой шерстью и торчащим кверху хвостом. Вероятно, по мысли художника, именно так выглядит гений, когда его картины не продаются и ему нечего есть.

Центральная зала представляла собой небольшую эстраду, обрамленную неким подобием кулис. Сбоку стоял рояль, на котором обычно громоздилась гигантская пепельница, полная окурков. Ряд столиков был постоянно заставлен бокалами и бутылками. Другие комнаты были обставлены диванами, кушетками, круглыми столиками, удобными для сеансов спиритизма и столоверчения. Между мебелью игриво виднелся нарядный кальян. На стенах красовались картины, гравюры и акварели весьма странного или сомнительного свойства Неискушенному взору тела в недвусмысленных позах, однозначные цветочные или растительные аллегории могли показаться неприличными или даже непристойными. Но это только для тех, кто мало смыслит в искусстве, кто заражен ханжеством и лицемерием по отношению к миру чувств. Ведь именно в поисках нового содержания чувственного мира, ярких способов его воплощения и рождается художник.

Именно в отсутствии всяких ненужных ограничений и состоит свобода творчества.

Круг постоянных посетителей образовался довольно скоро и почти не менялся.

Правда иногда все же зажигалась новая звезда. Тогда все трущобное сообщество приходило в большое возбуждение, предвкушая творческое соревнование.

Некоторые завсегдатаи все же добивались успеха в жизни, но не забывали прежних друзей и частенько показывались в любимом подвальчике. Потихоньку потянулись и знаменитости. Стало модным посещать «Трущобную кошку», сочинять нечто скандальное, читать новые, режущие ухо стихи, распевать антиправительственные куплеты, танцевать нагишом.

Частенько забегали репортеры газет в надежде на «жареную» сенсацию. Среди них наиболее желчным и острым пером обладал молодой журналист Иван Пепелищев. Но живость его пера питалась не только любовью к печатному слову. Он мечтал о славе литератора, но, увы, издатели игнорировали его стремления стать кумиром читающей публики. И посему он наведывался в «Трущобы» вполне на законных основаниях, все признаки несчастливой творческой судьбы явно присутствовали.

Некоторые персоны отличались особым колоритом и стали своеобразными символами заведения. Поэт 3., его бледность так пугала, что невольно приходило на ум: уж не ест ли его солитер или чахотка? Лека специально для него держала в дальнем помещении коробочку с гримом, чтобы подводить круги под глазами, и пудрой, чтобы усилить бледность, если вдруг к концу вечера все же проступит жизнерадостный румянец.

Артист Л, играл на сцене с несравненной Горской! Красивый и спесивый, он демонстрировал перед всеми роскошную кудрявую шевелюру, а дома аккуратно вешал ее на крючок. Актриса Горская, кумир публики, красавица, и ее муж, популярный писатель душераздирающих романов Извеков, иногда появлялись в подвальчике, но чрезвычайно редко.

Колоритным гостем был и артист цирка О., который появлялся всегда в длинном черном плаще и шляпе, надвинутой на брови. В руке держал тонкий хлыст. Он щелкал им по голенищам сапог, и к восторгу публики невесть откуда выкатывался крупный еж, делал стойку и показывал присутствующим лапки, украшенные маленькими золотыми колечками. За этот трюк, пользующийся неизменным успехом, зрители поили ежа и дрессировщика шампанским.

Особый круг посетителей составляли поклонники потустороннего мира. Их возглавляла дородная дама, увешанная амулетами и талисманами, госпожа П. С загадочным видом, закатив глаза, она приобщала присутствующих к великим тайнам общения с душами усопших, с призраками.

По сходной цене предлагались гадания, предсказания, изготовление амулетов от всевозможных напастей, привороты и отвороты. Для особо посвященных проводились сеансы спиритизма, где посетители могли пообщаться с духами предков, вновь услышать голоса тех, кто покинул сей бренный мир.

И среди этого пестрого мира царила Леокадия. Ею восхищались, ей поклонялись, она вдохновляла на творческие подвиги.

Но среди этого многообразия людей не было того человека, о котором она грезила наяву, которому жаждала отдать свою неземную любовь.

 

* * *

 

Однажды Резаков появился в «Трущобной кошке». Он сел за отдельный столик, заказал себе вина и просидел довольно долго, лениво глядя на сцену и потягивая из бокала. Сценическое действие не представляло для него никакого интереса. На его взгляд, совершенно бездарные танцевальные па, пантомима и еще Бог весть что, чему трудно дать определение. Несколько тел извивались, пытаясь изобразить в движении таинства любви, перипетии рождения чувств, бездну страсти и омут холодного отчуждения. Только совершенно неискушенные и неопытные в науке любви могут столь бездарно изображать на подмостках великие чувства, до конца непознанные человеком. Единственное, что могло привлечь взор скучающего посетителя, так это костюмы артистов, вернее, их почти полное отсутствие: легкие полупрозрачные тряпицы, призванные слегка прикрывать откровенную наготу танцовщиков и танцовщиц.

Леокадия удивилась появлению Резакова. Она встречала его несколько раз в гостях у Бархатовой. Но их знакомство носило настолько поверхностный характер, что она усомнилась в том, может ли она запросто подойти и поговорить с ним. Впрочем, как хозяйка заведения она могла позволить себе беседу с любым посетителем, но в том-то и дело, что в подвальчик не приходили случайные или совсем посторонние люди. И уж если и появлялись абсолютно неизвестные физиономии, то исключительно для того, чтобы по истечении времени стать завсегдатаями. Было ясно, что любовник прекрасной вдовушки пришел не случайно. Но что ему нужно, ведь он не принадлежал к миру высокого искусства?

Новый посетитель на следующий день объявился вновь, потом опять и так неделю подряд. Он молча сидел в уголке и только смотрел, по большей части на хозяйку заведения. Его взгляд обеспокоил Леокадию. Нечто неуловимо тревожное, непонятное читалось в нем. Неужели он пришел к ней? Трудно представить, что можно добровольно оторваться от упоительных прелестей Бархатовой.

Как-то раз поутру посыльный принес на квартиру госпожи Манкевич огромный, запакованный в кремовую бумагу букет. Лека развязала его и ошеломленно уставилась на подарок. Искусно выполненные из шелка и вощеной бумаги увядающие розы.

Смерть, но какая прекрасная! Бурые, терракотовые, коричневые, желтые цвета в самом изысканном сочетании. Букет издавал едва уловимый запах, от которого у девушки закружилась голова. Ни записки, ни карточки, только бант. Но именно такой расцветки вчера красовался галстук на новом посетителе.

Вечером Леокадия с трудом дождалась, пока появиться Резаков и займет свое место в глубине небольшого зала.

– Нынче поутру я получила очень необычный букет. Его отправитель – человек невероятный. Его вкусы и пристрастия необыкновенны. Он мастер изысканных аллегорий.

Леокадия присела на стул рядом с посетителем и выразительно посмотрела на галстук.

– Кому же, как не вам, разгадывать аллегории, вы такая мастерица! – и Резаков кивнул на стены.

Леокадия усмехнулась и закурила длинную папиросу. Она знала, что ее длинные пальцы в крупных перстнях, узкое запястье с редкой красоты браслетом, губы, выпускающие колечки дыма, и чуть прищуренные глаза действуют на мужчин неотразимо.

– Это не я мастерица, а мои друзья.

– Умение выбирать людей – тоже мастерство.

Резаков смотрел на собеседницу, почти не мигая. Его взгляд гипнотизировал девушку. Она с усилием отвела глаза.

– Ваш подарок многое сказал мне. Вы поэт, хоть и не написали ни строчки. Значит, вы пришли туда, куда следует. Здесь вас оценят по достоинству.

– Да, я воспеваю смерть. Смерть грязного и пошлого мира. Он давит на меня, но я еще не свободен от его оков. Они тяготят меня, но мне не хватает сил на последний рывок.

– Что же мешает вам?

– Страсти, обыкновенные человеческие страсти и желания. Когда я буду полностью от них свободен, вот тогда меня ничто не остановит.

Лека слушала нового знакомого и не сводила с него глаз. Она мало что поняла из его речи, но ей стало совершенно очевидно: наконец перед ней возник именно тот человек, который способен свести ее с ума!

– Вы говорите так интересно, но непонятно. Я мало знаю вас, хотя мы встречались.

– Огюст. Огюст Резаков, – он тряхнул головой.

– Странное имя.

– Да, я выбрал его сам. Есть на свете личности, которые зажигают свет в твоей душе. Один великий разрушитель, француз, стал для меня таким светочем. Он томится в застенках, его преследуют, но дело его живет. Его идеи прошли сквозь стены казематов. Но вы, конечно, и не слышали о таковом. Впрочем, это не имеет значения. Посвященных – единицы, рабов – толпы.

– Но… – Лека заволновалась. Несомненно, что на данном этапе своей жизни она принадлежала к той самой толпе, о которой столь презрительно отозвался Резаков.

– И не просите. Вам не следует знать большего. Во имя вашей красоты. Ведь вы прекрасны. Вами можно только любоваться. Обожать, не притрагиваясь. Вам нельзя приближаться к огню. Оставьте меня наедине с этим огнем.

Сказав это, Резаков потух и безразлично уставился на поверхность стола.

Лека, ничего не видя и не слыша вокруг себя, пошла прочь. Бренчал рояль, стоял невообразимый гвалт, на сцене снова извивались полуобнаженные тела, но она шла, как ей казалось, в полной гробовой тишине, точно в уши заложили вату.

 

Глава двадцатая

 

Наступили каникулы, и пансион опустел. Разъехались и дети и педагоги. Из преподавателей оставался еще Мелих, несколько человек пансионной прислуги да сама директриса. Даже швейцар Яков и тот отпросился на недельку к родне в деревню. Раньше, когда наступала летняя сонная тишина, Хорошевские радовались и наслаждались временным покоем. Теперь же, оставшись одна, Аполония не находила себе места. Пока шли занятия и экзамены, она еще кое-как держалась, поневоле занятая делами пансиона. Теперь же молодая женщина осталась один на один со своей бедой, со своими страхами.

Они преследовали ее неотступно. Раньше она свободно, не боясь, могла выйти на ночной двор, залезть в подвал, пройти по темному коридору. Теперь же каждый звук, каждое трепетанье ветки, стук рамы, скрип половицы – все вызывало у нее приступ тошнотворного страха. Ей мерещилось, что она не одна, что в спальне, в гардеробной, в ванной на нее смотрит невидимый глаз. Это неуютное, чувство не покидало ее ни на миг.

Особенно тяжело приходилось по ночам.

От тревоги Аполония совсем потеряла сон.

Поэтому часто лежала, не смыкая глаз.

В голове проносились картины, одна ужаснее другой, и призрак вдовства уже маячил перед ней. Как Аполония жалела сестру, когда чуть больше года назад она потеряла супруга! И вот теперь эта страшная участь, видимо, уготована и ей. То что муж исчез навсегда, теперь становилось все более очевидным. Аполония уже не предполагала найти его живым.

О нет! Нет! Как страшно! Нет! Она не насытилась еще своей любовью! Оторвать половину себя и отдать за жизнь Андрея!

Но вот только бы узнать, кому предложить сделку!

Сделка. Она стала вспоминать, что ей толковал Андрей про других покупателей дома? Как она была глупа, что не слушала его внимательно. И почему он в последнее время снова упоминал об этом?

Вдруг она почувствовала неуловимое движение. Господи, опять почудилось! Нервы совсем расшатались. Нельзя, нельзя позволить страху одолеть себя. Надо быть сильной, надо взять себя в руки.

Аполония подошла к зеркалу и печально разглядывала свое отражение. Увы, на нее смотрела почти незнакомая женщина. Месяц назад она была моложе лет на пять. Хорошевская сняла мягкий фланелевый капор и осталась только в тонкой полупрозрачной сорочке из батиста-декоса. Приглушенный свет лампы озарял ее округлые плечи, высокую грудь, длинную шею. Как Андрей любил ласкать эти сокровища! Как нежно и трепетно он прикасался к ее телу! Она обхватила себя руками, словно пытаясь повторить объятия мужа. Неужели больше он никогда не прикоснется к ее шелковой коже, и их тела не соединятся в едином порыве?

Аполония потупилась. Будучи замужем, она по-прежнему оставалась в мыслях целомудренной институткой.

Она снова посмотрела на себя в зеркало и обмерла. За своим плечом она увидела лицо. Без сомнения, это был герой последних событий – карлик. Она не смогла закричать, от ужаса у нее пропал голос. Нет, нельзя поддаваться паническому ужасу.

Надо понять, что ему нужно.

Она сделала над собой усилие и снова посмотрела в зеркало, видение не исчезло. Да, карлик, это действительно был карлик. Он едва доходит ей до локтя. Отвратительная физиономия, бородавка на носу. Но это не то лицо, которое являлось ей в горячечном бреду, хотя очень, очень похоже.

Аполония пошевелилась и ожидала, что гость исчезнет. Но не тут-то было. Он не исчез, а сделал вперед шажок. Тогда она резко обернулась. Да, это не было зеркальной иллюзией. Перед ней действительно стоял карлик. Более отталкивающего существа она никогда не встречала. Не его рост, а именно лицо, скорее гадкая гримаса придавала его виду особую омерзительность.

– Кто вы? Что вам угодно? – едва шевеля языком, выдавила из себя Хорошевская.

В ответ незнакомец склонил голову и еще на один шаг приблизился к молодой женщине. Аполония похолодела. Не надо было обладать особой догадливостью, чтобы понять его устремления. А ведь он являлся к невинным девочкам!

– Стойте! Остановитесь немедленно!

Или я закричу!

– В пансионе никого нет, – ехидно ответил карлик глуховатым голосом.

– Чего вы добиваетесь, преследуя нас?

– Ваш супруг проявил чудеса непонимания и неуступчивости. Теперь ваш черед. Если вы будете более благоразумны, вам повезет больше, чем ему, – последовал ответ.

– Вы знаете, где Андрей? Он жив?

В ответ только гадливый смех.

– Послушание и благоразумие. Вот ваше спасение. И его.

– Значит, он еще жив?

– Быть может. В царстве Тартара.

– Вы говорите загадками, я не понимаю вас. Что вы желаете?

– Желаю…

Маленькие скользкие руки прикоснулись к ее плечам, одна бретелька упала.

Аполония почувствовала, что сейчас она потеряет сознание.

– Вот, например, глоток воды. Или свежего воздуха. Куплен глоток воды для вашего супруга. А можно и еще. Ставки растут.

Я предоставлю вам прейскурант. Ваше тело в обмен на облегчение жизни пленника.

– Вы лжете. Я вам не верю, – она с силой оттолкнула пришельца.

– Воля ваша. Я еще приду, вы передумаете, я знаю. Ведь вы не заставите его отчаянно мучиться и умереть?

Аполония всхлипнула и бросилась на негодяя. Но он увернулся, и она упала на колени. А когда поднялась, комната уже опустела.

 

Глава двадцать первая

 

Леокадия жила как во сне. Каждый день для нее имел смысл только тогда, когда она виделась с Резаковым. Их общение носило удивительный характер. Они часами разговаривали за столиком в «Трущобной кошке». Резаков ни разу не сделал попытки пригласить девушку на прогулку, в театр или навестить ее дома. Для этого есть другие, обычные поклонники.

А Огюст вовсе не собирался оказываться в их числе.

– Не обольщайтесь, я не буду вашим ухажером, – заявил он пораженной Леокадии. – У меня нет морального права на любовь или глубокую привязанность, поэтому я честно предупреждаю вас. Не вздумайте влюбиться в меня!

Увы, его предупреждение запоздало.

– Но почему вы так строги к себе? – упавшим голосом спросила Лека и поправила волосы.

Стремясь еще больше ошеломить Резакова, она состригла свои длинные волосы.

Короткие и кудрявые, они придавали ей трогательный и беззащитный вид.

– Почему я не могу позволить себе любить? – Огюст поставил на столик бокал. – Потому что я служу другой цели.

Она не позволяет мне размениваться на такие пустяки!

– Но что же может быть выше и благородней любви? – искренне недоумевала собеседница.

– Любовь к женщине ничто по сравнению с любовью к истине. А истина заключена в том, что вокруг нет справедливости и гармонии. Я переверну этот грязный и фальшивый мир. И пусть для этого понадобится моя жизнь, сотни иных жизней, я не остановлюсь на своем пути!

Лека ошеломленно молчала. Неужели ее угораздило связаться с обычным нигилистом или бомбистом? Нынче модно ниспровергать устои. И молодых людей, жаждущих уничтожить все и всех вокруг, несметное количество.

– А! – усмехнулся Резаков. – То-то же! Напугались?

Леке стало стыдно, что он так просто разгадал ее мысли.

– Слаб человек. Страшно ему. Вот и я слаб. Не могу отказать себе в маленькой радости видеть вас и говорить с вами.

Он слегка дотронулся до ее пальцев, унизанных перстнями. Она не убрала руки. Огюст медленно, провел по каждому пальчику, по тонкому запястью, накрыл ее руку своей. При этом он не сводил с девушки своих змеиных глаз. Она замерла, едва дышала. Все ее тело горело. К тому времени Лека уже познала таинства любви. Но никто из ее любовников никогда не приводил ее в такое сильное возбуждение, как Резаков, который только гладил руку.

 

* * *

 

Прошел месяц или год, Лека не знала.

Она знала только, что умрет, если не добьется любви Резакова. Их отношения по-прежнему ограничивались беседами, пожатиями рук. Лишь изредка Огюст позволял себе прикоснуться к ней губами. После этих редких поцелуев, которые она могла пересчитать по пальцам, Лека пребывала в состоянии, близком к безумию.

Резаков сделался постоянным посетителем подвальчика. Прочие гости к нему привыкли, хотя он мало с кем общался. Ни как-то раз он пришел не один, а с молодыми людьми, угрюмыми и озабоченными, со свертками и коробками. Они уединились в одной из комнат, предназначенных для столоверчения. С той поры товарищи Резакова стали постоянно пребывать в «Трущобной кошке». Лека не посмела воспротивиться, хотя многие постоянные клиенты были недовольны новыми посетителями.

Однажды Лека повстречала Резакова на улице. Как ей показалось, у него был растерянный и грустный вид. Девушка приказала извозчику остановиться и позвала молодого человека.

– Огюст!

Услышав свое имя, Резаков вздрогнул.

Но когда он увидел Леку, то напряженное выражение с его лица исчезло.

– Огюст! Что вы тут делаете? – спросила Лека, но тут же спохватилась. Она знала, что Резаков терпеть не может женского любопытства и посягательства на свою свободу. – Послушайте, какая удача, что я вас тут встретила, ведь я живу недалеко, прямо за углом. Может быть, вы все-таки навестите меня? Обещаю вести себя хорошо!

Леокадия жизнерадостно смеялась и казалась непринужденной, но внутри все напряглось. Резаков на секунду задумался, а потом, махнув сам себе рукой, полез в коляску.

Заманив наконец Резакова к себе, Лека испугалась. Ее решимость словно испарилась. Она сотни раз представляла себе мгновения, когда они окажутся вдвоем.

И вот этот миг настал. Они стоят лицом к лицу, совсем рядом. Их тела почти соприкасаются, глаза глядят в глаза.

Огюст медлил, словно решал для себя проблему жить или не жить. Лека по тому, как покраснело его лицо, как часто вздымается грудь под сюртуком, угадывала чувства Резакова. Ведь по-другому и быть не может. Не каменный же он! Из плоти и крови! «Так дай же своей плоти свободу!» – хотелось закричать ей. И все же, сглотнув, он отвел глаза и отошел прочь.

– Нет! – не выдержала Лека. – Нет!

Ты не можешь вот так уйти! Дай мне твоей любви, иначе я просто умру! Неужели ты не видишь, что я просто схожу с ума?

Я брежу тобой! Я не живу! Дай мне жизни!

Она в отчаянии протянула к нему руки.

Резаков, стоявший у окна, быстро обернулся и, отбросив сомнения, устремился к девушке.

– Я не вправе любить тебя. Но я не могу отказаться от этой любви!

Он впился в ее губы страстным поцелуем. Лека почувствовала, что ее душа уносится ввысь. Огюст оторвался от нежных губ и, пронзая ее горящим взором, прошептал:

– Я буду честен с тобой. Ты на краю пропасти. Перед тобой бездна, гибель! Еще можно остановиться, и я уйду. Решай.

Вместо ответа она только крепче обвила его шею.

 

Глава двадцать вторая

 

Аделия страстно желала, чтобы ее сестры были счастливы, так же как она. Поначалу Хорошевский вызывал у нее настороженность, которая затем сменилась теплым дружеским участием и душевной привязанностью. За Аполонию теперь можно было не беспокоиться. А вот Лека по-прежнему доставляла головную боль. Когда младшая сестра вырвалась на свободу и зажила отдельно, Аделия долго не могла примириться и ходила с заплаканными глазами. Как можно оставить девочку совсем одну? Это совершенно невозможно. И Аделия по несколько раз в неделю навещала сестру в ее новом жилище, а потом стала наведываться и в «Трущобную кошку». Домой всегда являлась в самых расстроенных чувствах от увиденного. Уж лучше бы она не знала, как живет младшенькая. Слишком непонятным, далеким, неприличным и нескромным казался ей образ жизни Леокадии. И откуда она могла всего этого набраться? Разве можно среди этого сброда, а иначе не назовешь окружение Леки, найти хорошего мужа, встретить достойного человека?

Антон Иванович полностью разделял взгляды супруги. И как человек решительный и деловой, пытался наставить родственницу на путь истинный весьма приземленным способом. Он хранил ее деньги и контролировал ее расходы. Только благодаря жесткой руке Липсица Лека еще сохранила кое-какие капиталы.

Лека же любила сестру, как и раньше.

Ссоры с Антоном Ивановичем из-за денег, обиды Аделии, все это мучило ее. Ни за что на свете она бы не хотела потерять этот теплый уголок, где, несмотря ни на что, ее продолжали любить со всеми ее странностями и капризами. Однажды она заявила сестре: не надо навещать ее ни дома, ни в «Трущобах». Это только вносит нервозность и напряжение между сестрами.

Пусть Аделия не видит и не знает, как живет Лека. Зачем? Она все равно уже ничего не в силах переменить. А Лека обязуется не забывать сестру и регулярно являться перед ее очами. Аделии ничего не оставалось, как согласиться.

Наступило спокойствие и согласие. Раз или два в неделю Леокадия, нарядная, надушенная, с аккуратной прической являлась к Липсицам. Чинно пила чай в гостиной, вела благопристойные разговоры с гостями сестры, возилась с племянницей.

Словом, вела себя как подобает. Между тем наблюдательная Аделия стала примечать некоторые перемены в сестре. Неуловимый чувственный трепет, особый, ушедший в себя взгляд. Нечто, непередаваемое словами, говорило о том, что сердце Леокадии теперь несвободно. Но Лека, к большому огорчению Аделии, не спешила посвятить сестру в свои душевные тайны.

Более того, когда Аделия осторожно попыталась выведать хоть что-нибудь, то в ответ получила весьма холодную отповедь.

Что ж, если девочка желает иметь секрет, пусть будет так, лишь бы она была счастлива. А она, вероятно, счастлива, потому что просто расцвела на глазах.

Как-то раз с визитом дом Липсица навестила Бархатова. Поговорив о том о сем, она, сделав выразительную паузу, произнесла:

– Вероятно, не мое дело давать вам советы и вмешиваться в ваши семейные дела, но мой христианский долг заставляет меня предупредить вас.

– О чем? – изумилась госпожа Липсиц.

– Ваша юная сестра водит знакомство с неким молодым человеком по фамилии Резаков. Некоторое время назад я имела честь знавать этого господина и довольно близко Поймите меня правильно Мной руководит не чувство ревности или мести.

Я просто вижу, что вашей сестре угрожает то, чего я счастливо избежала.

– Боже милостивый? Чего же? – ужаснулась Аделия.

– Она может потерять все свое наследство, все деньги. Господин Резаков виртуозно их изымает. Еще раз прошу понять меня правильно. Мной двигает только доброе чувство к вашему семейству и то уважение, которое я питаю к вам и вашему супругу.

Бархатова с достоинством поклонилась и удалилась, оставив хозяйку дома в расстроенных чувствах.

Так как дело касалось денег, то Аделия рассказала мужу о визите Бархатовой.

– Да, – Антон Иванович сдвинул брови. – То-то я гляжу, что денежки Леокадии тают, как снег под солнцем.

Не прошло и пары дней, как явилась Лека. На сей раз она не стала задерживаться с сестрой, а прямо прошла в кабинет зятя. Скоро оттуда послышались голоса, говорили на повышенных тонах, потом послышались крик, стук стула об пол. Аделия сидела в гостиной и со страхом прислушивалась к тому, что происходило в кабинете мужа. Хлопнула дверь, и разъяренная Лека появилась перед сестрой.

– Это невыносимо! Твой муж просто тиран! Он отказывается выдать мне все мои деньги! Но он не имеет на это абсолютно никакого права!

– Послушай, дорогая, – примирительно произнесла Аделия, – если Антон Иванович так поступает, значит, так лучше для тебя. Ты же знаешь, он не тронул ни копейки твоих денег без твоего же ведома.

Все, что лежит в его банке, приносит тебе приличный доход. Он заботится о том, чтобы ты не осталась нищей. Чтобы тебя не обобрали всякие проходимцы.

– О каких проходимцах ты изволишь говорить? – зашипела Лека.

– Не хочу тебя обижать, но я кое-что знаю нелицеприятное о молодом человеке по фамилии Резаков, – осторожно произнесла Аделия.

Лучше бы она этого не говорила! Лицо Леокадии вытянулось и приняло странное выражение. Аделия с изумлением увидела совершенно другую Леку. Отчужденную, настороженную, незнакомую, злую.

– Не смей прикасаться к тому, что для меня священно. Слышишь? Во имя нашей любви и дружбы. Никогда. Иначе всему конец.

Последние слова она произнесла уже уходя. Аделия осталась сидеть, как громом пораженная. Конец чему? Их сестринской любви? И ради кого? Неизвестного хлыща?

 

Глава двадцать третья

 

Стоял ясный солнечный день, каких в сумрачном Петербурге бывает не так уж и много. Весна выдалась холодная и затяжная и вот наконец уступила дорогу лету. Антон Иванович с семейством собрались прогуляться на острова. Разумеется, и Лека получила приглашение присоединиться к домашнему пикнику. О былой размолвке предпочитали не упоминать. Лека примирилась и теперь спокойно относилась ко всем рекомендациям, которые давал ей Липсиц относительно денег. В роскошное ландо на английских рессорах помещалось все семейство, горничная, корзины с провизией и вином. Сестры и Лизочка в светлых платьях, с кружевными зонтами весело щебетали, предвкушая поездку. Антон Иванович жмурился на солнце, как большой кот. Он держал в руках соломенную шляпу и улыбался жене, ожидая, пока лакей погрузит все необходимое.

Аделия с нежностью взирала на супруга.

С высоты ландо ей прекрасно была видна небольшая залысина, которая в последнее время стала образовываться на его макушке, но ничто не могло умерить ее любовь.

– Антон Иванович, шляпу надень, голубчик, напечет! – проворковала жена.

Липсиц махнул шляпой и занял свое место в ландо между супругой и дочерью.

Тронулись. Уже почти выехали из города, как вдруг Антон Иванович хлопнул себя по лбу.

– Батюшки святы! Забыл, забыл одну бумаженцию. Придется воротиться.

– Как воротиться? – изумилась жена. – Зачем тебе именно теперь какие-то бумаги? Вечером и возьмешь. Откуда брать-то?

– Из сейфа, из конторы банка. Нет, надо теперь заехать, а уж потом и тронемся. Это недолго. Непременно надо взять, они мне рано утром понадобятся.

– Аделия права. К чему такая суета, словно ваш банк или сейф куда-нибудь денутся за день, – подала голос Леокадия. – Потеряем много времени, солнце зайдет или, не дай Бог, погода переменится, дождь пойдет, и все пропало!

– В нашем деле, дражайшая Леокадия Станиславовна, и один день может стоить миллионы. Поворачивай! – крикнул он кучеру.

– Вот, всегда вы так! – вяло произнесла Лека. – Отчего не слышите другого мнения? Остановитесь!

– Полно, милая! Не капризничай! – улыбнулась Аделия. – Раз Антон Иванович решил, так уж он не отступит. Ты же знаешь. И потом, это действительно недолго.

– Ну как знаете, – ответила глухим голосом Лека и отвернулась.

– Не стоит расстраиваться по таким пустякам. Ты даже побледнела.

Аделия погладила сестру по плечу, но та не ответила на ее ласку. Настроение испортилось. Ничего, приедем на природу, отойдет, развеселится.

Ландо остановилось на Малой Морской улице. Банкир исчез под высокими сводами парадного входа. Весь вид дома говорил об основательности и незыблемости господина Липсица и его финансовых дел.

Прошло несколько минут, Антон Иванович не появлялся. Аделия заволновалась.

– Мамочка, мы просидим тут весь день, – заныла Лиза.

– Надо послать швейцара, пусть поторопит, – решила Аделия. – Впрочем, неловко. Я сама поднимусь в кабинет.

– Не надо, не ходи. Разве он малое дитя? – с необычайным жаром произнесла Лека, удерживая сестру за руку.

– Так мы тут изжаримся на солнце, – сказала Аделия и поднялась, чтобы идти.

– Ах, мое платье! – вдруг простонала Лека. – Боже, оно зацепилось, порвалось!

Помоги же мне, Аделия.

И сестры принялись вытаскивать конец платья, и впрямь зацепившийся за что-то под сиденьем. Нежная ткань не поддавалась, Лека захныкала как ребенок. Аделия осторожно, на ощупь, пыталась высвободить край одежды. В это мгновение раздался оглушительный грохот. Аделия подняла голову и встретила испуганный и напряженный взгляд сестры.

– Что это, мамочка? – вскрикнула Лиза.

Аделия перевела взгляд на здание банка. Из окон верхнего этажа, где располагался кабинет Антона Ивановича, повалил дым и потом вырвалось пламя.

– Антон! – закричала не своим голосом Аделия и попыталась выскочить из ландо, чтобы бежать в контору.

– Ты с ума сошла! – Лека уцепилась за сестру мертвой хваткой.

– Пусти меня, пусти! – билась Аделия.

На улице стекался народ. Послышался звук рожка, мчалась пожарная команда.

К ландо подбежал городовой. Затем с дворниками соседних домов они устремились внутрь здания. Аделия, не мигая, смотрела на массивную дверь, за которой скрылся ее супруг. Она долго не открывалась. Между тем пожар на верхних этажах нарастал. Антона все не было.

– Папочка? Где папочка? – плакала Лиза.

 

* * *

 

Прибывшие пожарные боролись с огнем. Появилась полиция, и в скором времени ситуация определилась: в кабинете Липсица произошел взрыв, потом возгорание. Вероятно, неизвестные злоумышленники пробрались в помещение банка по чердаку и попытались взломать сейф, но, как на грех, появился хозяин. Неизвестно, попытался ли он остановить грабителей и сколько их было, но, убегая, они устроили взрыв, от которого Антон Иванович погиб.

Сердюков по возвращении в Петербург затребовал дело о взрыве в банке Липсица. Полиция, хоть и бросилась по горячим следам, да неудачно. Мало что удалось выяснить. Складывалось странное впечатление, будто грабители оказались в банке совершенно беспрепятственно, словно кто-то их впустил или они имели ключи и доступ ко всем помещениям. После ограбления банк тем не менее устоял, все его активы стали собственностью вдовы и дочери покойного банкира. В ту пору дело об ограблении вели лучшие силы в полиции, но Сердюкова не привлекали. Ограбления банков, ювелирных магазинов, кредитных обществ, казначейств стали, как ни печально, довольно частым явлением в столице.

Есть ли тут какая-нибудь связь с событиями в пансионе? На первый взгляд, никакой. Но если подумать, сестры одна за другой становятся богатыми вдовами, следовательно, возможной добычей для ловких людей.

Сердюков устало опустил голову на папку с делом. Вот, незаметно для себя он уже и похоронил своего товарища, подумал об Аполонии как о вдове. А если такое все же Случится? Что тогда? Посмеет ли он по прошествии некоторого времени надеяться на нечто большее, нежели родственные чувства со стороны Аполонии? Ведь такое случается, что вдовы выходят замуж иногда за друзей или родственников покойного. – «Ах какая же ты бессовестная дрянь!» – Сердюков пребольно ущипнул себя за кончик уха.

 

Глава двадцать четвертая

 

После смерти мужа Аделия никак не могла опомниться, примириться со случившейся катастрофой. Если бы не дочь, она просто умерла бы от тоски и отчаяния.

Жизнь стала пустой и безликой.

Нина Игнатьевна, похоронив сына, еще больше возненавидела невестку. К отчаянию Аделии она стала упрекать ее в том, что, мол, Аделия не проявила настойчивости и не удержала мужа от возвращения в банк. А вот если бы он ее послушал и не появился в тот день в конторе, остался бы жив! Слова невестки о том, что это роковая случайность, совершенно не доходили до слуха свекрови.

– Конечно, он не послушал тебя! продолжала она стенать каждый раз, когда они виделись. – И что ему было тебя слушать? Разве он мог услышать от тебя что-то разумное или дельное?

Аделия не верила своим ушам. Разумеется, она знала, что свекровь ее не привечает. Но пока Антон был жив, она не позволяла себе и намека на недружелюбное поведение в отношении невестки, И вот теперь все, что копилось годы, вылилось в одночасье на голову несчастной вдовы.

Аделия пыталась оправдать свекровь тем, что она потеряла рассудок от горя. Но все равно было ужасно обидно и больно слышать нелепые обвинения.

Между тем к прежним рассуждениям Нины Игнатьевны прибавились еще и новые. Оказывается, Антон Иванович тайком навещал мать, чтобы откушать у нее, ведь дома обеды были невкусные. Он был недоволен гардеробом супруги. И это естественно, потому что у Аделии нет никакого вкуса. Спрашивал матушку, как правильно воспитывать девочек, поскольку жена явно делает не то, что нужно. Ведь в семействе Манкевичей девочкам не уделялось никакого внимания. Отдали на казенные хлеба. Вот и получилось нечто несуразное. Леокадия, например. Стыд и срам. Какой пример для малышки Лизы!

Такую безнравственную женщину и на порог пускать нельзя!

Аделия слушала рассуждения старухи с нарастающим гневом и никак не могла понять, как ей поступить в подобном случае.

Она не могла приказать свекрови замолчать, тогда поток красноречия только бы усилился. Аделия в глубине души чувствовала, что старуха сама не верит в то, что говорит, но ей доставляет удовольствие мучить бедную невестку. Чем несправедливее, надуманнее были обвинения, тем большие обиду и отчаяние испытывала вдова.

Видя на ее лице неподдельное страдание, гнев или боль, старуха расходилась все больше. Аделия страдала. Теперь она не могла пожаловаться мужу или спросить его, насколько справедливы обвинения.

Однажды Нина Игнатьевна просто ошарашила невестку заявлением, что Антон Иванович и вовсе не любил жену, жаловался матери и мечтал развестись, жениться на другой женщине. Какой? Старуха не ответила. Видимо, еще не придумала. Но ничего, Аделия не сомневалась, что к следующему ее визиту будет найдена мифическая возлюбленная Антона Ивановича.

Аделия покинула дом свекрови с отвратительным и тяжелым чувством. Что теперь делать? Не навещать ее, забыть, прекратить визиты? Зная характер Нины Игнатьевны, она понимала, что та, лишенная удовольствия лично мучить жертву, примется рассказывать всем знакомым о несуществующих раздорах в их семье. Увещевать, что она марает память сына, бесполезно. Скажет, что это Аделия бросает тень на душу усопшего. Траур недостаточно глубок, много на людях появляется.

Словом, плохая вдова.

Нельзя совсем не навещать старуху.

Пойдут разговоры, что и впрямь жили плохо, если вдова забыла мать мужа. Да и Лиза должна видеться с бабушкой.

Впрочем, старуха не питала к ребенку особо нежных чувств. Упрекала Аделию, что она плохая мать, потому что ребенок бледный, тоненький, точно она не заботится о нем. И высказала совсем нелепое предположение, что, видимо, девочка вовсе не от. Антона, потому что Антон крепкий был!

И так до бесконечности…

 

* * *

 

Однажды Аделия, отчаявшись, пожаловалась Леке.

– Не обращай внимания, не принимай близко к сердцу, – успокоила ее сестра;

– Хорошо тебе советовать! А у меня душа болит. Я теперь действительно начинаю сомневаться, может, правда все так и было. Может, я такая глупая, не видела и не понимала. Может, Антон и впрямь не любил меня?

Она заплакала. Аделия теперь плакала часто. Слезы помогали ей перенести горе потери и незаслуженные обиды. Но эти едкие соленые капли стремительно иссушали ее кожу, которая складывалась мелкими морщинками вокруг глаз. Аделия видела, что молодость стремительно покидает ее.

Но это уже не волновало. Для кого теперь быть красивой? Старость? Пускай, чем быстрее, тем лучше. Она сойдет в могилу и соединится на небесах с ненаглядным Антоном Ивановичем.

– Ах, если бы я могла его спросить, поговорить с ним! – воскликнула Аделия.

– Ты меня изумляешь, Деля! – Лека только развела руки. – Ей-богу. Ну пойди к спиритам, что ли. Вызови дух мужа и спроси его, правда ли все то, что наговаривает на тебя свекровь?

– Как тебе не совестно так насмехаться надо мной! – Аделия в отчаянии и обиде всплеснула руками.

– Извини. Я сказала, не подумав! – Лека поспешила обнять сестру.

После ухода сестры Аделия задумалась.

Мысль посетить спиритический салон действительно запала в ее сознание. Конечно, если бы она не была в столь расстроенных чувствах, эта идея показалась бы глупой и абсурдной или, по крайней мере, смешной. Но, пребывая в крайних чувствах, бедная вдова ухватилась за призрачную возможность пообщаться с усопшим мужем, рассеять сомнения и успокоить душевную боль.

 

* * *

 

Сумрак помещения не могло рассеять пламя от нескольких свечей в массивных шандалах. На окнах были глухие шторы, звук шагов тонул в темных мягких коврах. Аделия чувствовала себя настолько неуверенно, что сидела, не поднимая головы, и даже не разглядывала убранство комнаты. Внезапно перед ней бесшумно появилась хозяйка спиритического салона, среднего роста, плотная седая дама с высокой прической, благородным и чрезвычайно выразительным лицом. Ее можно было принять за престарелую примадонну Императорского театра. Темное платье свободно ниспадало широкими складками, на груди мерцала брошь непонятной формы, видимо, некий кабаллистический знак. Пальцы, уже скрюченные подагрой, были унизаны крупными перстнями. Дама внимательно посмотрела на посетительницу.

– Вы вдова.

– Это нетрудно определить по моему трауру.

– Разумеется, для этого не нужны мои способности, – усмехнулась госпожа П. – Я знаю, для чего чаще всего приходят вдовы. Ваше сердце переполнено тоской. Вы хотите услышать или увидеть своего усопшего супруга.

Аделия уныло кивнула. И зачем она явилась сюда? Какая глупость! –Она поддалась отчаянию и пришла в этот дом, чтобы стать жертвой жалкого надувательства?

– Ваша душа не только тоскует от одиночества. Вы обижены кем-то, вас несправедливо обвиняют. Ваше сердце не может смириться. Вы хотите знать истину, и только дорогой усопший может помочь вам в этом! – с торжествующим взглядом ошеломила посетительницу хозяйка салона.

– Но откуда вы это узнали?

– Я обладаю особым даром ясновидения! – Мадам подняла палец. – Весь Петербург ходит ко мне. Ваши несчастья пронизали особыми волнами все пространство моего дома. Я прочитала их как текст или ноты, но для вас этого недостаточно. Вам нужен ваш супруг. Если вы готовы к непростому испытанию, мы можем приступить!

Аделию пробирал мороз по коже. Еще не поздно, можно передумать.

– Нет! – решительно произнесла хозяйка салона, словно прочитала ее мысли. – Нет. Уже поздно. Магические силы уже пришли в движение. Они потревожили душу усопшего, и если мы не начнем наших действий, она останется неприкаянной и будет без конца мучить вас и вашего ребенка!

– Ox! – только и могла вымолвить вдова.

Спиритка сделала несколько вращательных движений руками перед собой, над головой посетительницы и перед ее лицом.

Потом она стала быстро и нечленораздельно произносить какие-то заклинания.

По ее приказу Аделия сняла тонкие лайковые перчатки и положила руки на столик.

Госпожа П. тоже положила руки перед собой, закрыла глаза и стала раскачиваться, впадая в транс. Так продолжалось довольно долго. Напряжение, охватившее Аделию, стало понемногу спадать. Она решила, что еще немного посидит, поблагодарит, заплатит и уйдет. Но тут вдруг повеяло ветерком, точно возник сквозняк. Черная откинутая вуаль на шляпе вдовы колыхнулась. Аделия вздрогнула. Спиритка побелела, ее глаза запали, лицо исказилось.

– Деля, женушка! – раздался глухой голос. – Ты потревожила меня!

Аделия открыла рот, чтобы ответить, но язык пересох и прилип к гортани.

– Не печалься, не обижайся на маменьку. Она всегда была зла. Я люблю тебя и всегда любил, с того самого момента, когда мы поговорили с тобой в зимнем саду в моем доме на Рождество. Помнишь?

– Да, – едва пролепетала вдова. – Антон! Антон! Как я люблю тебя! Как мне не хватает тебя!

Аделия стала озираться, пытаясь увидеть что-нибудь. Но в комнате они оставались вдвоем со спириткой.

– Что, что произошло тогда в банке? – вдруг выдохнула вдова.

– Деньги! Деньги погубили меня! Они и тебя погубят! Откупись от неминуемого несчастья! Давят, давят! Жгут! Тяжело! – стонал голос, – Но как? Как откупиться?

Голос стал глуше, словно он уплывал вдаль.

– Как? Не уходи!

Голос стал почти неслышим, но все же Аделия разобрала. Надо не медля пожертвовать на богоугодное дело треть всего ее состояния. К примеру, перевести пансиону Аполонии, который переживает нелегкие времена.

Аделия еще хотела спросить Антона Ивановича, где же он пребывает теперь?

Видит ли он ее с небес, и соединятся ли они после смерти? Но голос стал едва различим, а потом и вовсе затих.

Некоторое время и Аделия и мадам П. сидели недвижимо, их руки по-прежнему лежали на столике. Глаза спиритки были закрыты. Но вот веки дернулись и открылись. Обе женщины были бледны и обессилены.

– Вы узнали, что хотели? – устало спросила спиритка.

– Я даже и не знаю, что вам ответить, – пролепетала Аделия.

– Вы узнали голос супруга? Ведь это был он, не так ли?

– Да.., то есть.., конечно… – Аделия засомневалась. Но кто, кроме Антона, мог знать, как он ее называл, и про разговор в зимнем саду?

– Ваша растерянность мне знакома. Все мои клиенты, когда проходят через подобное испытание, пребывают в очень сложных и противоречивых чувствах. Я в эти мгновения нахожусь в глубоком трансе. Дух умершего словно проходит через меня. Но впрочем, если вы недовольны или сомневаетесь…

– О нет, нет. – И посетительница поспешно открыла кошелек.

 

* * *

 

Покинув спиритический салон, Аделия впала в глубокую задумчивость. Она не ожидала таких результатов. Как теперь поступить с распоряжением Антона Ивановича насчет денег? Сумма нешуточная. Но ведь его приказы никогда ею не оспаривались. К тому же речь идет о пансионе Хорошевских. Боже, как все непонятно! Одно ясно, гадкие наветы старухи ей теперь не страшны!

 

Глава двадцать пятая

 

Аделия решила никому не рассказывать о походе в спиритический салон. Хотя положительный результат объявился почти сразу же. Вдова вдруг почувствовала себя совершенно спокойной и уверенной относительно прошлой жизни с мужем. Она уже не страшилась ядовитых укусов свекрови.

Прошло несколько дней, прежде чем Аделия вновь появилась в ее доме. Не доходя до двери гостиной, она услышала обрывки разговора. В гостиной сидели супруги М., которые в бытность Антона Ивановича частенько захаживали в дом Липсиц и своими глазами могли наблюдать семейную идиллию. Недовольство Нины Игнатьевны и ее рассказы о несложившейся жизни покойного сына они восприняли с недоумением. Старуха уже несколько дней не видела невестки и посему решила утешить себя праздными разговорами с чужими людьми. Приход Аделии поверг гостей в большое смущение, и они поспешили откланяться. Провожая визитеров, Аделия нарочито громко сказала, так, чтобы свекровь слышала:

– Догадываюсь, что вам тут пришлось услышать. Но пусть вас это не удивляет.

Увы, маменька совершено выжила из ума.

Доктора прочат ей больницу Николая Угодника, дом для душевнобольных. Что поделаешь! Годы и горе сделали свое дело!

– Как смеешь ты порочить меня! – вскричала Нина Игнатьевна, пытаясь встать с кресла, когда Аделия вернулась в комнату. – Какая гнусная клевета! Да если бы Антон знал…

– Антон знает! – Аделия улыбнулась своей тихой и светлой улыбкой. – И я знаю, что он любит меня и любил всегда.

Вам не дано этого понять и почувствовать, вас не любили. Только когда сильно любят, не теряют чувства даже на небесах.

Прощайте!

Она вышла, не оглядываясь. Старуха сидела в кресле с искаженным лицом и не могла вымолвить ни слова.

 

* * *

 

Теперь, когда в душе Аделии наступил покой, оставалось решить, как поступить с деньгами. Посоветоваться совершенно не с кем. Лека, как назло, куда-то запропастилась. Аделия долго мучилась, прежде чем приняла решение. Она выписала чек и направилась в пансион. То, что она обнаружила в пансионе, повергло ее в ужас.

Андрей пропал, сестра находится в полубезумном состоянии. Она пыталась говорить с Аполонией о пожертвовании, но та, вероятно, даже и не слышала ее речей.

Потом приключилась страшная история с Лизой и неведомым карликом, после чего перепуганная насмерть Аделия увезла девочку домой.

 

* * *

 

По прошествии некоторого времени на пороге дома госпожи Липсиц появился Константин Митрофанович Сердюков.

– Сударыня! Я пришел по важному делу. Впредь я буду появляться в пансионе вашей сестры как лицо официальное. Я веду расследование о пропаже Андрея Викторовича Хорошевского.

– Бедная моя Аполония! – только и вымолвила Аделия. – Значит, ничего не изменилось. А я-то подумала, что вы ко мне с добрыми новостями!

– Увы! Дело настолько запутанное и сложное, что, честно говоря, даже не знаю как нему и подступиться! Поэтому я беру во внимание буквально все, что связано с вашими семействами. Не обессудьте, Аделия Станиславовна, и простите ради Бога, что тревожу ваши раны. Расскажите мне еще раз, как все произошло в банке.

– Да, разумеется, – она понурилась.

Вспомнить подробности, заново все пережить далось ей с трудом. Тем более что Сердюков постоянно переспрашивал. Кто что говорил, как запуталось платье, сколько прошло времени? Какое это теперь имеет значение? Но полицейский был опытным собеседником. Цепко, слово за словом он вытаскивал из собеседницы все больше и больше подробностей, на ее взгляд ничего не значащих. Незаметно, сама того не ожидая, Аделия поведала о злой свекрови, ее придирках и нелепых обвинениях.

И вот уже следователь выспрашивает собеседницу о том, какой голос она слышала в спиритическом салоне. Действительно ли это был голос покойного господина Липсица? А деньги? Деньги пожертвованы пансиону? Такая немыслимая сумма? Что же Аполония, что она сказала о благодеянии?

Ничего?

Ничего определенного пока не получалось. Совершенный сумбур.

– Аделия Станиславовна, вернемся, с вашего позволения, в то далекое время, когда пансион только покупался Хорошевскими. Быть может, вы припомните какие-нибудь подробности касательно совершения сделки, покупки здания для пансиона.

– Конечно, – оживилась собеседница, – я прекрасно все помню. К тому же Антон вникал во все подробности и мне пересказывал. Он очень боялся, что Аполония и ее муж, лишенные практической смекалки, окажутся обманутыми. Мы все вместе ездили выбирать место и дом. Всем очень понравилось, так романтично: река, водопад, лес. Только Лека, помниться, говорила, что плохое место.

– Чем же плохое?

– Дом старый, ремонта много требует, расходы большие. Лес глухой, страшно.

От столицы далеко. Но ее тогда не послушали, может быть, и зря.

– А что за покупатели вдруг объявились, когда сделка уже была почти заключена?

– Странные какие-то люди, как рассказывал Антон Иванович. Собственно, он довольствовался только словами Хорошевского. К Андрею Викторовичу явился некий господин, который заявил, что этот дом, дескать, часть семейного наследства и не может уйти в чужие руки. Раньше у него не было денег купить дом у прежнего хозяина, теперь они появились, и он готов заплатить сколько угодно, чтобы дом достался ему. Но Андрей заупрямился, и господин ушел ни с чем.

– И больше вы ничего об этих наследниках не слышали?

Аделия пожала плечами. На этом они и расстались. Сердюков отправлялся в пансионат и обещал Аделии, что непременно известит ее, если появятся новости. Хорошие или плохие. Но перед отъездом он решил посетить спиритический салон госпожи П.

 

Глава двадцать шестая

 

Осип Осипович Мелих уже как десять минут стучал в дверь директорской квартиры. В ответ – ни звука. Мелих уже начал беспокоиться. Наконец, когда учитель уже собрался звать на подмогу дворника Федора, послышались тяжелые шаги, и дверь отворилась. Мелих вздрогнул. Он поначалу решил, что перед ним незнакомая женщина.

– Аполония Станиславовна! – вскрикнул он в ужасе. – Вы ли это?

Хорошевская с длинными косматыми волосами, запавшими глазами, в наспех запахнутом капоте совершенно не была похожа на ту прежнюю, ухоженную, статную даму, с идеальной высокой прической, ласковой улыбкой на устах.

– Что еще приключилось? – в страхе прошептал Мелих, боязливо перешагивая порог квартиры.

– Теперь карлик явился мне и требует невозможного за жизнь Андрея Викторовича, – последовал глухой ответ.

– Не сочтите за любопытство…

– Меня, меня всю или по частям. Облегчение участи узника в зависимости от моей уступчивости.

– Боже милосердный! Какая пакость!

Но что же делать? – учитель затряс головой и присел на стул. – А я, грешным делом, забежал проститься, собрался уезжать. Что же теперь, как же быть?

Мелих пребывал в растерянности. Чувство долга не позволяло ему покинуть одинокую женщину, оставить ее одну в пустом пансионе перед лицом неведомого врага и в ожидании неминуемого насилия.

Но и оставаться здесь у него не было никакого желания. Еще свежо в памяти унижение, которое он пережил в гимнастическом зале, попав под подозрение полицейского.

– Поезжайте, – безучастно ответила Аполония. – Мне вы вряд ли сможете помочь. Поезжайте!

Мелих медлил. Мимо него бесшумной походкой прошел директорский кот и всеобщий любимец Жалей. Мелиху всегда было смешно видеть, как животное хромает на одну ногу, словно старый человек, мучимый подагрой или ревматизмом. Жалей принялся мурлыкать и тереться об ноги хозяйки, напоминая, что его еще не кормили.

К изумлению кота его госпожа на сей раз не бросилась по первому зову выполнять его прихоти, а легонько оттолкнула ногой.

Возмущенное животное вонзило когти сначала в ковер, потом в занавесь, а затем с сердитым урчанием кот полез в высокий шкаф с одеждой, чтобы там завершить свою месть.

Мелих только покачал головой. Экое баловство! Не его дело, но будь его воля, это животное стояло бы по стойке «смирно», выполняло команды и подавало голос как собака, когда прикажут. Между тем кот продолжал скрести в шкафу и мяукать.

– Жалей! Выходи оттуда! – устало произнесла хозяйка. – Не до тебя, голубчик.

Кот упорствовал. Тогда Аполония, невзирая на присутствие постороннего, распахнула шкаф. Осип Осипович крякнул и отвернулся. Неудобно рассматривать содержимое дамского гардероба. Хорошевская принялась вытаскивать Жалея и запуталась в собственных длинных платьях. В раздражении она схватила охапку одежды и швырнула на пол. В этот миг ей предстала странная картина: часть задней стенки огромного массивного шкафа, который никогда не передвигался, была отодвинута наподобие дверцы.

За ним открывалась щель в стене. Жалей, видимо, чуя мышь, скреб когтями и пытался просунуть голову в отверстие.

– Господи! – только и могла вымолвить Аполония. – Вот откуда он являлся!

Мелих подскочил на стуле и тоже замер.

– Вероятно, есть и другие лазейки в пансионе, если он появлялся в разных местах, – предположил он.

Осип Осипович попытался отодвинуть часть стенки шкафа и расширить проход, чтобы посмотреть вглубь, но ему этого не удалось сделать.

– Я бы, может, и пролез, а вот другой, более крепкой комплекции человек, вряд ли. Хотя и я бы застрял, наверняка бы застрял!

Аполония смотрела немигающим взглядом на таинственную щель.

– Он точно крыса из подземелья! – вымолвила Хорошевская. – Жаль, что Жалей не может задушить эту гадину!

– Если он подобен отвратительной крысе и замашки у него гнусные, крысиные, то мы поступим с ним соответственно, – заявил Мелих. – Как ловят крупных грызунов? Мышеловка им мала, поставим-ка мы тут капкан да набросаем вашего белья, чтоб незаметно было!

Аполония в первую секунду засомневалась. На живого человека капкан? Но тотчас жгучая мысль о мучениях Андрея и собственном грядущем бесчестии заставила ее отбросить все сомнения. Мелих уже и не упоминал, что собирался покидать пансион. Он живо направился искать сторожа Федора. Узнав, для какой цели капкан, Федор насупился. Видано ли дело, ловить человека капканом, точно он и впрямь зверь? Но, понукаемый учителем, сторож извлек из сарая капкан, который он иногда ставил на лесных тварей, подходивших слишком близко к пансиону. Капкан установили на полу шкафа и замаскировали его одеждой. Мелих выразил готовность находиться неподалеку. Даже в этой же комнате можно было спрятаться за расписными шелковыми ширмами, под высокой кроватью с вышитым бельем, за необъятными креслами или тяжелыми шторами.

Оставалось только ждать.

 

* * *

 

Обычно призраки и прочие мистические существа появляются ровно в полночь. Но так как карлик, видимо, не принадлежал к потустороннему миру, то он явился раньше, когда на высоких напольных часах гулко отбило половину одиннадцатого. За окном уже стояла темнота, да еще и прошедший день выдался пасмурный, поэтому тучи усугубляли сумрак ночи. Аполония, бледная и сосредоточенная, сидела в кресле, лицом к шкафу. Она хотела собственными глазами видеть, как все произойдет.

Мелих притаился за ширмами. Поначалу он тихонько подавал какие-то знаки, но уже в течение последнего часа его не было слышно, видимо, задремал. Глаза Аполонии тоже стали смыкать, сказалось напряжение пережитых дней. Она заставляла себя не спать. Но веки, точно каменные, сами закрывались. Когда она в очередной раз их открыла, гость уже был тут. Она вскрикнула. Капкан не сработал!

– Как я погляжу, вы меня ждете, – ухмыльнулся карлик. Его физиономия скривилась в отвратительной гримасе, которую лишь условно можно было назвать улыбкой.

– Где Андрей? Что с ним? Отвечайте! – вскричала Аполония.

– Сначала наш уговор. – И карлик двинулся к молодой женщине. – Вы не забыли наших условий?

Аполония сидела неподвижно. Она вцепилась в ручку кресла так, что пальцы ее побелели. Мерзкое существо приблизилось. Теперь она могла хорошенько его разглядеть, но все мутилось в ее голове.

Он остановился подле кресла, дотронулся до ее лица. Аполония невольно зажмурилась, и ее затошнило. Карлик отдернул руку.

– Так-то вы! – в голосе его звучало явное разочарование. – Что ж, если наш уговор вы не в силах исполнить, есть еще один, видимо, более доступный для вас способ спасти мужа.

Она, открыла глаза и смотрела на карлика в упор.

– Деньги и пансион. Вы откажетесь от владения этим домом и отпишете его и некую сумму на имя того человека, которого вам укажут.

– Кто укажет?

– Не торопите события. Тем более спешить нам некуда.

– Вы меня обманете. Откуда я знаю, что это поможет Андрею?

– К вам придет человек, которому вы поверите обязательно. Вы хорошо его знаете. Сейчас нужно ваше согласие. Вот предварительные бумаги. Прочтите.

И карлик деловито извлек из кармана сверток бумаг. Он положил их на колени Аполонии. Она взяла перо.

– Разве вы не будете даже читать?

– А разве у меня есть выбор? Или я могу что-то изменить? – Она обреченно пожала плечами.

– Не подписывайте! – раздался крик Мелиха. – Гнусный шантажист, я уничтожу тебя!

Осип Осипович с удивительной прытью выскочил из укрытия и бросился на соперника. В первую секунду он и впрямь ухватил его, но карлик извернулся, точно уж, и выскользнул из рук учителя. В один стремительный прыжок он долетел до спасительного шкафа и нырнул туда. Раздались щелчок, лязганье и ужасающий крик раненого существа.

 

Глава двадцать седьмая

 

Ничто в облике Сердюкова не выдавало его истинного занятия. Обычный с виду господин, облаченный в поношенный сюртук и светлую шляпу. Он постучался в дом, в котором не так давно Аделия участвовала в спиритическом сеансе. На стук появился лакей.

– Чего изволите? – спросил лакей, чуть приоткрыв дверь и бросив на незнакомца внимательный взгляд.

– Мадам у себя? Она принимает посетителей?

– Вы по договоренности? – Дверь приоткрылась чуть больше.

– Нет, по срочной надобности.

– Госпожа не принимает нынче в салоне, – последовал ответ.

– Но позвольте, у меня сведения, что совсем недавно она принимала и именно здесь!

– Здесь она принимает только особо важных персон, особо сложные случаи.

И по договоренности, а у вас ее нет.

Дверь стала закрываться.

– Постойте, постойте, но как же мне увидеться с госпожой П.? Ее клиентка, госпожа Липсиц, чрезвычайно хвалила мне способности мадам.

– Видите ли, мадам сейчас не принимает в салоне, но при особой срочности клиента, она делает исключения. Вы можете найти ее в «Трущобной кошке».

 

* * *

 

Дверь захлопнулась. Сердюков носом сапога поковырял тротуар. Он собирался осмотреть помещение под каким-нибудь предлогом, чтобы выявить мошенничество, а все оказалось так просто! Госпожа П. бывает в «Трущобной кошке», знакома с Леокадией и посему вполне могла оказаться в курсе не только текущих дел ее сестры, но и знания мелких домашних подробностей.

Вот и весь спиритизм! Ветерком подуть, голосом загробным позавывать – дело нехитрое. Устроил сквозняк, вот и могильный холод. А то, что голос усопшего слышался, так со страху чего не покажется!

Не в спиритических надувательствах дело, а в том, зачем ей деньги Аделии.

Получается, что с помощью спиритки Аполония получила от сестры огромную сумму денег на свой пансион. Это ей сейчас очень кстати, дела Хорошевских пошли неважно после скандалов. Но что же тогда думать о самой Аполонии, коли она действует такими неблаговидными способами? И как тогда расценивать происшествия в пансионе? Может, она и карлик заодно? Может, исчезновение Андрея – ее рук дело? Но зачем, зачем?

Сердюков помрачнел. Из опыта работы в полиции он знал, что ответ может быть самым неожиданным. И то, что казалось белым, на поверку окажется черным. Ах, эти женщины! Их подлое коварство не знает границ! Бедный Андрей! Угораздило же тебя попасть в переделку! Стало быть, как Сердюков и подозревал, любви все же не существует. А ведь он уже было засомневался, глядя на семью товарища, ан нет!

И тут предательство, и тут подлые интриги! Но самое ужасное, что ОНА, богиня, оказалась замаранной чудовищными подозрениями. Отныне свет померк.

Мрачный и понурый, следователь явился в «Трущобную кошку». Заведение произвело на него странное впечатление. Посетителей было мало, кто-то слегка перебирал клавиши рояля, но как-то лениво, без чувства. Сердюков заказал чашку кофе с пирожным и принялся выискивать себе местечко поукромней. Но столы в зале оказались липкими, картина, у которой он собирался присесть, до невозможности непристойной. Полицейский двинулся в соседнюю комнату. Там он обнаружил одинокого человека, одетого явно не по летней погоде, в длинном черном засаленном пальто и шляпе. Незнакомец восседал на низкой скамеечке, подвернув под себя ноги. Перед ним красовался высокий кальян. Глаза посетителя были полузакрыты.

В комнате витало сладковатое благоухание. Сердюков устроился неподалеку. Его внимание привлек человек, которого он в первый момент не заметил. На полу рядом с хозяином расположился еж. Тут же стояло блюдце с недоеденным растаявшим мороженым, видимо, доставшееся ежу от какого-нибудь посетителя.

Желая привлечь внимание курильщика и вывести его из благостной дремы, Сердюков принялся дразнить ежа носком сапога. Еж зафырчал, его хозяин открыл глаза.

– Забавный зверь, – улыбнулся Сердюков.

Тот кивнул и хотел по обыкновению хлопнуть хлыстом, но его хлыста рядом не оказалось. Однако еж, видимо, выдрессированный настолько, что понимал всякое движение руки хозяина, тотчас же повернулся на спинку, смешно и неуклюже выполнил нечто вроде стойки, показывая Сердюкову маленькие, изящные лапки, окольцованные благородным металлом.

– Батюшки! Вот это да! – искренне восхитился следователь. – А я слышал, что ежи не поддаются дрессировке. Как это у вас получается?

– А черт его знает! – промолвил дрессировщик и выпустил из носа струю дыма. – Впрочем, если вас интересует, я могу вам сказать, что умение понимать животное – сродни мистическому дару госпожи П. Ведь вы знаете госпожу П.?

– Да конечно, конечно, – поспешно закивал головой Сердюков.

– Одно дело понимать мысли человека, другое – зверя! И не только понимать, а подчинить своей воле!

– Вы только ежей изволите дрессировать? – поинтересовался полицейский и пододвинул блюдце поближе к зверьку.

– О, мои возможности поистине были безграничны. Кто только мне не покорялся! Собаки, лошади. Был однажды лев, как говорится, царь природы. И тот лежал у моих ног! Но все в прошлом, в прошлом!

Дрессировщик втянул в себя порцию ароматного дыма. В расписном полупрозрачном кальяне забулькало. Еж принялся лизать мороженое.

– Не желаете присоединиться? – Дрессировщик протянул следователю змееобразный шланг кальяна, перевитый золотым шнуром.

– Благодарю. У меня слабые легкие.

Но аромат замечательный! А отчего вы не выступаете в цирке?

– В цирке? – вскинулся собеседник. – Я двадцать лет провел в цирке! Вся моя жизнь прошла там! Проклятый антрепренер! Вор, жулик! Разорил нас, все разбежались, кто куда. А какая была труппа, какие номера! Неужели вы не слышали? Афишами пестрел весь Петербург.

И он засыпал Сердюкова именами. Полицейский слушал, не перебивая.

– А лилипуты? Вы не видели их?

– Лилипуты?

– Ну да! Знаменитый Ромзин. Гуттаперчевый человек. Чего он только не вытворял под куполом цирка. И надо же, сорвался, разбился. Его вышвырнули как собаку. Пропал человек.

– И что с ним теперь? – последовал осторожный вопрос. Сердюков спросил непринужденно, делая вид, что его чрезвычайно занимает еж. Но с того момента, когда речь зашла о лилипутах, он весь превратился во внимание.

– Не знаю, одно время я встречал его, он даже захаживал сюда, но потом пропал, пропал окончательно. Ведь здешняя хозяйка, царица Леокадия, привечает всех, кто оказался отринут. Но она не занимается благотворительностью. Приходит тот, кто еще в состоянии платить. Зато на душевное тепло, можно рассчитывать сполна!

Собеседник снова затянулся и на некоторое время замолк. Полицейский терпеливо ждал. Разгадка тайны витала вокруг него в клубах кальянного дыма.

– А где сейчас госпожа Леокадия?

– Кто ее знает. В последнее время она нечасто сюда заглядывает. Забыла нас. Потеряла интерес. У нее теперь другое развлечение.

– Какое?

Но вопрос остался без ответа. Дрессировщик глубоко затянулся, да так и остался сидеть молча и неподвижно. Его колючий товарищ свернулся клубочком и затих.

Сердюков понял, что больше ему ничего не удастся выведать, и пошел к выходу. Проходя через зал, он увидел дородную даму, в которой, по описанию, признал госпожу П.

– Мадам, я наслышан о ваших особенных способностях. Прошу вас оказать и мне услугу. – Сердюков решил все же убедиться в мошенничестве. А вдруг еще что-нибудь да выплывет?

– Какого рода? – Она смотрела на него изучающим взглядом.

– У меня умерла жена. Я не нахожу себе места, я тоскую и хочу услышать ее голос. Вы сумеете мне помочь? – вдохновенно врал следователь!

Глаза собеседницы сузились. Она некоторое время сосредоточенно молчала, а потом решительно произнесла:

– Вы преследуете иные, враждебные цели. Вы не вдовец. У вас никогда не было жены. И не будет! – добавила госпожа П.

Развернулась и ушла, оставив Сердюкова в большом недоумении.

 

Глава двадцать восьмая

 

На железнодорожной станции Константин Митрофанович нашел начальника станции, полицейского и отдал им распоряжение полицейского начальства из Петербурга. Немедля при получении особого сообщения послать телеграмму в Петербург, в Департамент полиции и направить подмогу туда, куда следователь указал. От станции Сердюков ехал на телеге, хозяин которой взялся подвести горожанина до пансиона. Трясясь на деревянных ободах, полицейский не раз помянул добрым словом прогресс и мягкие рессоры. Но даже неудобство передвижения не могло испортить того впечатления, которое вызывал у путешественника окружающий пейзаж.

Мимо проплывал густой лес с буйным высоким папоротником и вьющимися, точно лианы, длинными растениями, названия которых следователь не знал. Быстрая река Тосна. Высокие обрывистые берега образовывали некое подобие каньона. Взору открывались оголившиеся древние породы, местами красноватые, местами желтые, создавая причудливую игру красок. Миновали чудесный по живописности водопад. Полицейский только диву давался.

Но тут его внимание привлекло нечто темное на берегу реки. Приглядевшись, он понял, что видит дыру, напоминающую вход в нору или пещеру. Поодаль еще одну.

– Послушай, голубчик! А не скажешь ли ты мне, что это там, на берегу, вроде как отверстие?

– Пещеры, ваше высокоблагородие, – безразлично ответил возница и щелкнул кнутом.

– Пещеры! – вскрикнул полицейский. – Господи помилуй, пещеры!

И сразу же в сознании всплыл запах " свежей земли в подвале пансиона, гулкость звука шагов, точно под ногами находилась пустота. Еще тогда он обратил на это внимание, но не придал значения.

– Да, пещеры, – подтвердил возница, слегка удивленный теми эмоциями, которые вызвали у седока его слова. – Тут их много, кажись, шестнадцать, что ли? Старинные они. Почитай лет двести тому назад тут песок добывали. Вот и нарыли ходов на сотни верст под землей.

– Значит, говоришь, пещеры глубокие и длинные? А насколько длинные и куда идут, не знаешь?

Возница отрицательно мотнул головой.

– Откуда мне знать? Я туда не ходок.

Страшное это дело, лазать в темноте, да еще на голову сыплется. Слышал я, что обвалы там случаются, и если кто и побывает там, так может и дороги обратно не найти. Пойдешь, с дороги собьешься, и все, пропал навеки, не докричишься ведь, из-под земли-то! Да и что там делать? Разве что лихим людям убежище искать?

– Неужто разбойники укрываются в пещерах?

– А вот этого я знать никак не могу. Люди всякое говорят. Там теперь уже не работают. А все кто-то ползает, шныряет. А может, это дьявольское отродье куролесит, может, это дорога в преисподнюю?

Возница оглянулся на седока и перекрестился. Сердюков глубоко задумался.

Дорога в преисподнюю. В царство тьмы, обитель смерти. В Тартар.

Не доезжая до пансиона, он расплатился и пошел пешком. На сей раз следователь хотел появиться незаметно. И ему удалось беспрепятственно пройти в дом, который оказался почти пустым. Где-то на другом конце здания слышался голос кухарки. Видимо, осталось несколько человек прислуги для нужд директорской семьи, а прочий персонал, как и ученицы, покинули пансион на лето. Константин Митрофанович поспешил к Хорошевской.

К дверям квартиры он подошел со странным чувством. Сомнения глодали его душу. А ведь еще день назад он с трепетом думал о возвращении в пансион и свидании с Аполонией.

Дверь оказалась приоткрытой. Это обстоятельство его насторожило. Он вынул револьвер и бесшумно преступил порог.

Комнаты встретили его неподвижной тишиной. Полицейский быстро огляделся и на цыпочках перебежал из прихожей в гостиную, а затем в спальню Аполонии.

Картина, которая предстала его взору, заставила следователя похолодеть. Распахнутый шкаф с вывороченной одеждой.

Прямо из шкафа на пол выпало тело. Сердюков уже не сомневался, что это лилипут Ромзин. Его лицо, и без того лишенное природной привлекательности, было искажено гримасой боли и страдания. Голова карлика, очевидно, была размозжена тяжелым тупым предметом. Пол и ковер уже пропитались кровью. Но что изумило следователя, так это капкан, в зубьях которого застрял несчастный. Его нога неестественно – вывернулась и, – по-видимому, сломалась. Человек был мертв. И умер, конечно, от удара в голову. Хотя травма ноги, несомненно, принесла ему ужасную боль. Сердюкову не требовалось много времени, чтобы вмиг оценить картину. Неужели Аполония рискнула сама ловить непрошеного гостя? Тогда все сомнения прочь!

Полицейский позвал Хорошевскую, но она не откликнулась. И тут он увидел кровавый след от чьей-то обуви. Наверное, тот, кто ударил карлика, наступил в его кровь. Сердюков с колотящимся сердцем осторожно двинулся по следам. Они вели из квартиры к черному ходу, оттуда – в другой коридорчик на противоположном конце квартиры. Там на полу полицейский обнаружил распростертое безжизненное тело. Сердюков метнулся к нему. Уф! Он выдохнул. Это не она. Это труп несчастного Мелиха, И его голова так же была разбита, как пасхальное яйцо.

Обойдя квартиру и пансион, следователь понял, что Аполония исчезла.

 

Глава двадцать девятая

 

Лека поежилась и поплотнее закуталась в теплый платок. Она никак не могла привыкнуть к могильному холоду. Прислушалась. Голоса звучали рядом, но едва-едва.

Что-то громыхнуло, упало.

– Черт, ты поаккуратней! А то нас тут всех разнесет по кусочкам! – раздался сердитый голос.

Хорошо! Работа кипит полным ходом.

Товарищи трудятся день и ночь. Правда, тут не различишь, где ночь, а где уже день.

Скоро, скоро все будет готово. Удивительно, что на свете есть такие люди, способные достичь вершин самоотречения. И как она могла раньше жить пустой, бесцельной жизнью, полной праздности и пустословья? Какое счастье, что она повстречала Огюста. Это не человек. Это божество. Его воля, его разум поистине не имеют себе равных. Она видит, как все товарищи беспрекословно подчиняются Резакову. Одно его слово решает все. Иногда и говорить не приходится, только взгляд. Взгляд, который и по сей день действует на нее подобно гипнозу.

Лека снова поежилась и встала. Ох, ударилась головой. Опять забыла, что тут не потолки в апартаментах! Затрепетал свет и рядом появился Резаков.

– Дрожишь? Замерзла? – Он обнял ее.

– Согрей меня, – тихо прошептала Лека. – Я скучаю без твоих объятий.

– Не сейчас. Не время. Потерпи. Все будет. Весь мир будет лежать у наших ног!

И какой мир! Мы все перевернем, переделаем на свой лад! И горе тем, кто попытается помешать нам!

Лека слышала пламенные речи часто.

Постепенно они стали и для нее обретать смысл. Правда, многое оказалось неожиданным и трудным для Леки.

– Ты готова? – спросил Резаков. Он откинул прядь волос с лица девушки. Волосы уже снова отросли и густой волной падали на плечи. – Готова?

– Нет… – с трудом произнесла Лека. – Жертва непосильна для меня.

– Глупости! Ты уже преодолела многие сомнения, и все прекрасно получилось!

Возьми себя в руки! Вспомни, что от тебя зависит весь успех дела!

– Слишком тяжело! – она понурилась.

Резаков поднял ее подбородок и поцеловал. Пронзительно, страстно. Он знал, что после его ласк Леокадия становится податливой, точно воск.

– Я люблю тебя. Безумно. Ты же знаешь.

Она совершенно обмякла в его руках.

Он с трудом удерживал се тело, чтобы оно не оказалось на земле.

– Подумай! Как тобой все восхищаются! Никто, никто кроме тебя не принес таких жертв на алтарь нашего дела. Ты – царица самопожертвования. Ты – икона, на которую мы молимся! Тебе нет равных!

Даже я… Даже я плебей перед величием твоего духа!

Она слабо улыбнулась. Такие слова дорогого стоят! И она действительно заплатила за эти слова, за эту безумную любовь немыслимую цену.

 

* * *

 

Аполония вместе с Мелихом одновременно подскочили к шкафу. Карлик вывалился оттуда, оглашая пространство площадной бранью. Капкан намертво сцепил свои железные зубы вокруг ноги незваного гостя.

– Как вы думаете, сударыня, – обратился к директрисе Тезаурус, – уместно ли мне при данных обстоятельствах требовать от этого господина правил приличия, да еще в присутствии дамы?

Аполония сдержанно улыбнулась. Он еще шутит! Милый храбрый Тезаурус!

Она была к нему несправедлива, недооценивала его качеств. Впрочем, философия философией, но что делать с пойманным зверем?

Пока карлик безуспешно пытался освободиться, они решали, как поступить.

– Эй, вы! Послушайте! – вконец обессилев, произнес пленник. – Я могу быть вам полезен Вы меня освобождаете, даете лошадь и денег, чтобы я мог добраться до ближайшего врача. Ведь ногу вы мне покалечили основательно! Взамен я скажу, где ваш муж и как его спасти.

– Вы все расскажете полиции, – ответил Мелих. – Она вот-вот прибудет. А ногу уже полечат в тюремной больнице. Еще спасибо скажешь, чай в лазарете будет повеселей, чем на нарах!

– Изверги!

– Зато с каторги не убежишь, на одной-то ноге! Разбойник!

Карлик заскрежетал зубами от боли.

Аполония заметалась. Вид его мучений становился невыносимым.

– Ваш муж жив, жив, только плох очень. Не сегодня-завтра помрет. Вам некогда ждать полиции. И потом, он находится в руках очень опасных людей. Полиции с ними не справиться. Послушайте меня, я правду говорю.

 

* * *

 

Карлик попытался ползти в сторону Аполонии. Она отшатнулась и беспомощно поглядела на Мелиха. Тот развел руки.

– Вам решать!

И тут со стороны черного хода раздались подозрительный шум, стон. Аполония побелела.

– Это Андрей!

Мелих стремглав выскочил из комнаты.

Карлик затих и замер на полу. Аполония подождала некоторое время, Тезаурус не возвращался. Она позвала его, в ответ – тишина. Робко она приблизилась к двери и толкнула ее, не выходя из комнаты и не преступая порога. Мелих лежал в двух шагах от нее весь в крови, с разбитой головой. Аполония вскрикнула и отскочила, дико озираясь. Но ужас только набирал свою силу. Карлик, оставленный ею минуту назад, тоже оказался мертв.

 

* * *

 

Аполония застыла на месте. Где-то тут, прямо в ее комнате стоит убийца, жестокий и страшный. Он прячется неподалеку и в любой миг она тоже станет его жертвой. Ища спасения от неминуемой гибели, она невольно устремила взор на шкаф. Чтобы залезть внутрь, ей пришлось переступить через труп карлика. Она зажмурилась и оказалась перед задней стенкой гардероба. Вероятно, карлик или успел нажать поворотный механизм, или он оставался открытым с момента его появления. Так или иначе перед Аполонией открылась темная мрачная бездна.

Пахнуло сыростью, землей, потянуло холодом. Дрожа всем телом, Аполония ступила в темноту, точно в могилу. Под ногой оказалась ступенька, потом другая. Некогда было раздумывать, убийца идет по пятам. Но что внизу? Какая теперь разница!

Аполония торопливо спускалась, пробуя ногой путь, прежде чем ступить. Наконец спуск закончился, под ногами чувствовалась земная твердь. Молодая женщина подняла голову. Высоко над ней виднелась полоска серого света. А вокруг непроглядная мгла. Куда же теперь? И как же без спичек, фонаря? Надо вернуться обратно! Она уже занесла ногу, как сверху раздался хлопок, и полоска света исчезла. Она оказалась в кромешной тьме.

Тут силы оставили молодую женщину, колени подогнулись. Сколько времени прошло, она не знала. Сначала перед мысленным взором проносились картины пережитого кошмара. Постепенно им на смену пришла тревога за настоящее. Как выбираться, и стоит ли это делать, если исходить из того, что наверху бродит убийца?

Но ведь Сердюков должен вернуться, приехать и спасти ее! Нет, она должна подняться и криком дать ему понять, что находится за стеной шкафа. Аполония представила себе, что ей придется долго напрягать слух, прильнув ухом к стене. Она поднялась и направилась туда, где, по ее мнению, остался спуск со ступенями. Впереди ничего не оказалось. Тогда она решила двигаться по кругу, ощупывая руками пространство, до которого могла дотянуться. Результаты оказались плачевны. Аполония долго кружила в поисках нижней ступени, но так и не нашла ее. Она снова упала на землю. Закрыла глаза. Впрочем, этого можно было и не делать, тьма стояла кромешная. Аполония почувствовала, как липкое отчаяние пробивается наружу, подавляя волю к сопротивлению, желание жить и бороться. Она закричала. Удивительно, звук точно утонул в вате. Никакого отзвука, никакого эха. Где же она? Разве это не подвал пансиона?

Смутно память подсказывала что-то о неких пещерах, которые находились где-то неподалеку. Невозможно было и представить себе, что пещеры столь пространны, что оказались даже под пансионом. Вероятно, они чрезвычайно разветвлены, и имеются некие ходы в пансион, которыми и воспользовался погибший незадачливый шантажист. Какой ужас! Хорошевские несколько лет жили, не представляя, что у них делается под ногами!

И как же их угораздило выбрать такой опасный дом! Недаром его столь настойчиво желали перекупить, видимо, уже зная о его особенностях.

Однако от этих запоздалых догадок легче не стало. Надо было выбираться и искать Андрея. Все же нельзя терять надежды.

Аполония снова поднялась и попыталась двигаться. Она продвигалась маленькими шажками, боясь упасть или провалиться. В то же время приходилось руками проверять высоту пещеры, чтобы не расшибить голову. Часть пути Аполония принуждена была совершить на четвереньках. Так было безопаснее передвигаться в полной темноте и неизвестности. Она не представляла, двигается ли вперед, назад или по кругу. Силы постепенно иссякли, но она решила не останавливаться ни за что, пока не упадет замертво. В конце концов она действительно упала. Холодная и сырая земля, вернее, песок тотчас же дали ей понять, что лежать – смерти подобно.

Аполония села на корточки, обхватила себя руками и замерла.

Хотелось пить. Холод постепенно пронизывал все тело. Оно одеревенело и затекло. Аполония потихоньку стала впадать в дремоту. Морок овладевал ею. Мысли стали путаться, перед глазами завертелись яркие картины прошлого. Андрей, большой, полный, в неизменном пенсне. Он смеется и обнимает ее. Крепче, крепче обнимай, а то очень холодно. Сестры радостные, нарядные, в модных шляпах.

Леокадия гладит ее и что-то говорит.

– Очнись, очнись, Поля!

С трудом прогоняя видения и не понимая, сон это или явь, Аполония открыла глаза. Рядом с тусклым фонарем в руке стояла Лека.

 

Глава тридцатая

 

Звуки пробиваются сквозь пелену гаснущего сознания. Или это снова галлюцинации? Хорошевский открыл глаза и снова их прикрыл. Тьма, всепоглощающая тьма и холод. Он попытался пошевелиться и понял, что не может. Тело одеревенело, он перестал его чувствовать. Все так же мучительно болела голова и одолевала дурнота. Увидит ли он еще когда-нибудь свет?

Вряд ли. Вряд ли его будут искать здесь.

И потом, где это здесь?

А ведь он сам виноват! Надо было быть внимательным и осторожным, а он проявил непростительное легкомыслие. Его погубила глупая доверчивость. Антон Липсиц был прав, таким людям, как Хорошевский, нельзя браться ни за что серьезное. Но что толку себя корить? Что же делать? Он даже пошевелиться не может, руки и ноги связаны и затекли. Он снова впал в забытье.

 

* * *

 

Андрей Викторович с удивлением разглядывал визитера, молодого человека с черными пышными усами, бородкой и богатой шевелюрой. Привлекал внимание его взгляд, подобный змеиному. Он видел этого господина в прошлом году. Тот желал перекупить дом, который они присмотрели под пансион, и предлагал за него очень большие деньги. Хозяева дома получили его за долги, когда прежний владелец скоропостижно скончался. Дом был старый, требовал большого ремонта, но очень понравился Хорошевским. Нм показалось, что здание идеально подходит для их целей – организации пансиона, и они решили купить.

Новый покупатель возник совершенно внезапно, когда сделка уже почти завершилась и Хорошевские внесли задаток. К тому же завезли часть мебели, наняли прислугу, дали в газетах объявления с описанием живописных окрестностей. Покупатель ничего не добился и исчез в большом разочаровании. По его словам, он желал выкупить родовое гнездо и долго копил деньги. И вот теперь погибла его мечта. Хорошевскому было даже неловко перед ним, но Антон Иванович заявил, что все это глупые сантименты, на которые не стоит обращать никакого внимания.

Неожиданно наследник возник снова.

Причем, что удивительно, Хорошевский не видел и не слышал, чтобы во двор въезжал экипаж. Молодой человек точно из-под земли вырос. Не пришел же он пешком от станции, путь неблизкий!

– Мы ведь знакомы? Вы помните меня? Огурцов. Архип Нестерович Огурцов, – посетитель сдержанно поклонился.

– Да, разумеется, я помню вас. Но что теперь привело вас ко мне?

– Сударь! Не сочтите меня назойливым, но я здесь снова для того, чтобы вновь предложить вам отказаться от данного дома и уступить его мне.

– Но с какой стати? – изумился Андрей Викторович.

– Да потому, что ваши дела чрезвычайно плохи. У вашего заведения, насколько я могу судить по газетам, испортилась репутация. Родители не желают более содержать девочек в учебном заведении, где происходят очень неприличные вещи!

– Откуда вам знать, что происходит у нас! – рассердился директор.

– Увы, вездесущие репортеры много писали о вашем пансионе, – усмехнулся посетитель. – У вас долги. Вы скоро будете вынуждены закрыться и распродавать все задешево. А я предлагаю вам продать мне все теперь и получить за это пока еще приличные деньги.

– Не пойму, откуда вы знаете о наших проблемах? – вскипел Хорошевский. – Впрочем, это не меняет сути дела. Я не вижу повода для панических настроений, поэтому, сударь, вам тут больше делать нечего.

– Вы совершенно напрасно отказываетесь, – глаза собеседника сузились, и в них полыхнул недобрый огонь. – Придется просить аудиенции у вашей супруги.

– Это еще зачем?

– Ведь пансион куплен и содержится на ее деньги, не так ли? Вероятно, она уже сто раз пожалела, что потратила их столь неразумно. Мое предложение может ее заинтересовать!

Хорошевский задохнулся от наглости гостя и в то же время был удивлен его необычайной осведомленности.

– Прошу вас уйти и больше не беспокоить ни меня, ни мою супругу!

Молодой человек удалился. Андрей видел в окно, как тот пересек двор и вышел за ворота. Ни стука копыт, ни скрипа колес. Вероятно, незнакомец пошел пешком.

Но куда? Вокруг лес да река. Хорошевский пожал плечами и задумался. Странный визитер. И откуда он может так хорошо знать о неурядицах в пансионе? Да, газеты писали, но не столь подробно. К тому же из газетных статей невозможно было сделать вывод о финансовых проблемах пансиона и, тем более, узнать о том, на чьи деньги куплен дом. Странно, странно и тревожно. Ах, как теперь не хватает Антона! Как он помогал ему советами да и деньгами.

Андрей Викторович занялся делами, погрузился в бумаги, но подозрительный незнакомец не выходил из головы. За обедом он был рассеян, невпопад отвечал на вопросы жены, чем явно ее обидел. Аполония надулась, и ему пришлось все-таки рассказать о странном визите незнакомца с предложением продать пансион. Но подробности визита он решил с ней не обсуждать, боясь, что она и впрямь решит продать дом.

После обеда он ушел в кабинет и снова попытался работать. Откуда же явился молодой человек? Надо бы, на всякий случай, приказать Федору осмотреть вокруг пансиона да поправить забор. К вечеру директор, как обычно, прошел по пансиону, поговорил в педагогами, ученицами, проверил порядок в дортуарах, заглянул на кухню. Везде его встречали приветливые улыбки. Его любили за доброту нрава, за то, что не был занудным и мелочным.

Затем директор направился в сарай в поисках сторожа. Но там его не обнаружил.

Федор был им нанят одним из первых среди прислуги. Это был степенный, непьющий человек, мастер на все руки. Заодно он выполнял работу и дворника и столяра или какую-либо другую работу по хозяйству.

Хорошевский продолжил поиски и обнаружил Федора в подвале с лопатой в руке. Сгущающиеся сумерки не дали возможность разглядеть, чем занимался сторож, но было похоже, что он копал землю.

– Федор, ты что там, клад ищешь?

– Да вот, отвод для воды делаю, а то уж больно сыро, Андрей Викторович, – поспешно ответил сторож, отставляя лопату в сторону.

Хорошевский прищурил близорукие глаза, но ничего не разглядел.

Он в нескольких словах рассказал сторожу о появлении незнакомца, о своих сомнениях на его счет, затем приказал обойти всю огороженную территорию пансиона, поправить забор, проверить замок на калитке.

Андрей выбрался из подвала и пошел обратно. Все нравилось ему в доме, кроме этих мрачных подвалов, сырых, пугающих.

Сколько денег надо еще вложить, чтобы привести дом в полный порядок! Хорошевский не заметил, как попал ногой в лужу.

«Пусть Федор и тут сделает отвод для воды, а то девочки ноги промочат во время прогулки», – с этой мыслью он поспешил " снова в подвал.

К его удивлению, Федора там не оказалось. Андрей Викторович с недоумением покрутил головой и позвал сторожа. Никто не отзывался. Директор сделал несколько шагов вперед и остолбенел. Там, где только что копался сторож, виднелось довольно большое квадратное отверстие – люк с деревянной крышкой. Хорошевский приблизился к люку. Крышка была откинута. Поправив на носу пенсне, он снова позвал Федора. Из глубины на него пахнуло могильным холодом. Он наклонился и попытался рассмотреть, что внутри. «Надо бы вернуться сюда с фонарем», – мелькнула мысль, и в следующий момент, страшный удар по голове сбил его с ног. Хорошевский обмяк, повалился на бок и потерял сознание.

 

Глава тридцать первая

 

– Лека! Родная, слава Богу! – с радостью воскликнула Аполония и порывисто обняла сестру. – Как хорошо… – и тут же осеклась. – Но как ты оказалась тут?

Не пойму? Ты…

Аполония не договорила и замолчала, подавленная чудовищной догадкой. Леокадия вместо ответа накинула на плечи сестры какой-то тулупчик, но Аполонию била дрожь. Дрожь ужаса.

– Андрей Викторович оказался слишком, слишком неуступчивым. Ему надо было проявить больше разумной гибкости, – произнесла Лека каким-то безжизненным, чужим голосом.

– Так, стало быть, ты и есть тот самый человек, которому я должна совершенно доверять, – прошептала Аполония.

Лека кивнула.

– Я думаю, что тебе надо проявить благоразумие.

– Андрей жив?

– Жив… Жив, – с расстановкой ответила Лека, – но тебе стоит поторопиться.

– Я должна увидеть его, я должна убедиться! – Аполония порывисто вскочила и тотчас же ударилась головой о свод пещеры. – Ox! – Она схватилась за голову и снова села на холодный песок.

– Тут надо быть осторожной, – заметила Лека.

– Нет, – замотала ушибленной головой Аполония, – я не верю тебе. Это дурной сон. Я сейчас проснусь, и все исчезнет. Ты же моя сестра, моя родная, любимая сестра. Ты моя Лека! – И она снова порывалась обнять сестру, но та мягко отстранилась.

– Нет, я уже не та Лека, о которой ты говоришь. Той уже нет, – на губах Леокадии появилась незнакомая, чуть кривая усмешка. – Ты говоришь о сне? Да, ты права, ты еще спишь, как и я спала. Вся моя прежняя жизнь была затяжным сном.

И только теперь я проснулась, только теперь я живу и дышу полной грудью!

– Не понимаю! – твердила Аполония. – Ничего не понимаю. Где мы" о чем ты толкуешь?

Лека с сожалением смотрела на Аполонию, точно перед ней сидело совершенно неразумное существо, не способное понять самых простых вещей.

– Хорошо! Пойдем! Ты увидишь все собственными глазами, и тогда ты сможешь меня понять. Быть может, случится чудо, ты прозреешь и встанешь в наши ряды!

– В наши? Чьи? О ком ты говоришь?

Но Леокадия вместо ответа увлекла Аполонию за собой. Согнувшись, они прошли по узкому тоннелю вперед, и через некоторое время впереди показался свет.

Проем расширился, и сестры оказались посреди небольшого пространства, которое можно было условно назвать каменной залой. С обеих сторон штабелями высились ящики и коробки. Под потолком на вбитом крюке мерцал большой фонарь, но его света явно не хватало для всего пространства.

– Это склад. Оружие, пистолеты, динамит, – с гордостью произнесла Лека.

Аполония отшатнулась.

– Идем, я покажу тебе нашу мастерскую, там делают бомбы. – Лека потащила сестру дальше.

У Аполонии от увиденного подкашивались ноги и кружилась голова. Тут из противоположного тоннеля выполз хмурый молодой человек, тащивший на себе мешок, потом другой. Они ползли на четвереньках к складу. Увидев женщин, недоуменно на них посмотрели. Один хотел что-то спросить, но Лека повелительно поднесла палец ко рту, и он промолчал.

– Нам сюда, – Лека поволокла Аполонию в боковой ход пещеры.

Пришлось снова ползти на коленках, обдирая руки и платье. Когда женщины преодолели путь, то их взору предстала мистическая картина. В небольшом пространстве колдовало несколько человек. Воздух был достаточно тяжелым, нечем было дышать. Посредине возвышалось некое подобие стола, уставленное колбами, ретортами, коробочками, проводками и еще невесть чем. Аполония закашлялась. Heсколько человек, там находившихся, разом подняли голову. Один из них тотчас подошел к сестрам.

– Что за явление? К чему это, Лека?

Зачем ты притащила ее сюда? Она все расскажет полиции!

– Не кипятись, Огюст. Аполония – разумный человек. Она не будет делать глупости, как ее муж. Ты же знаешь, я не хочу насилия, принуждения. Я хочу, чтобы она поняла: мы не банальные преступники, не разбойники, мы готовим великое свершение, мы перевернем историю. А для этого нам нужно много денег. И пансион.

Он очень удобен для наших целей. Вот почему Андрею неоднократно предлагали его продать. Ведь из подвалов легко можно попасть в пещеры и наоборот.

– Так это вы убили Антона Ивановича? – догадалась Аполония.

– Антон сам виноват, он не вовремя вернулся в контору. Если бы он послушал меня и не поехал в банк, то остался бы жив.

– И ты им помогала, украла ключи!

– Я спасла Аделию, не позволила ей войти в банк, я же знала, что и ее там ждет смерть!

– Как и меня!

– Ты несправедлива! У нас нет задачи бессмысленного убийства, нам только нужны деньги и пансион.

– Но ведь вы убили Мелиха и своего карлика!

– Да, карлик нам уже не нужен. Он чужой человек, циркач. И как все люди искусства, а уж их-то я хорошо знаю, очень болтливы и ненадежны. Он выполнил свою роль, разогнал учениц, испортил репутацию заведения, испугал тебя до полусмерти. Страх делает человека более сговорчивым. А Мелих? Он, видать, просто под руку попался, что его жалеть. – Лека говорила об убийствах таким обыденным равнодушным тоном, будто речь шла о покупке овощей на рынке. От ее слов по коже Аполонии поползли мурашки.

– Чудовище! Что с тобой стало! Ведь, действительно, только ты могла знать о моих детских страхах! Ты, ты придумала мучить меня и девочек гнусным видением! – с этими словами Аполония бросилась на Леку с кулаками, но Резаков оттолкнул ее.

– Зря ты привела ее сюда. Не стоило этого делать.

– А это кто же? – спросила Аполония.

Она вдруг почувствовала, что к ней возвращаются силы и желание бороться.

– Мое божество, моя жизнь, – ответила Лека без тени иронии.

– Ах да, что-то припоминаю. Как вас там, Жан, Поль?

– Огюст, сударыня, – он засмеялся зловещим смехом, который не предвещал пленнице ничего хорошего. – Вам надо поспешить и поскорее завершить бумажные тонкости.

– Но что с Андреем, где он?

Лека снова потянула Аполонию в темный туннель. Они двинулись вперед, потом повернули, потом прошли еще саженей десять. Аполония пыталась хоть как-то запоминать направление движения, мечтая о побеге, но все смешалось перед глазами, все повороты походили один на другой. Лека, несомненно, ориентировалась по каким-то невидимым опознавательным знакам.

Неожиданно Аполония споткнулась и чуть не упала. Она уперлась руками в землю и наткнулась на лежащего на земле человека. Она вскрикнула. Лека поднесла фонарь поближе. Дрожащий свет вырвал из тьмы белое лицо, запавшие глаза, безжизненные связанные руки. Перед Аполонией лежал ее муж. Она бросилась к нему на грудь, приложила ухо. Сердце билось едва-едва. Она принялась тормошить и звать его. Андрей оставался недвижим.

– Злодеи! Убийцы! Что вы сделали с ним? Он едва дышит! Развяжи его, ведь он уже не убежит!

Лека безразлично пожала плечами, поставила фонарь и принялась распутывать веревки. Аполония поймала себя на том, что судорожно озирается вокруг в поисках тяжелого предмета, чтобы из всех сил опустить его на голову Леокадии. Но что это даст? Она не знает выхода из подземной ловушки. Преступники, несомненно, их убьют, а так, есть хоть призрачная надежда на спасение.

– Андрей! – стонала Аполония. – Андрей! Открой глаза, это я, я, твоя жена!

– Бесполезно, он уже без сознания, ничего не видит и не слышит.

Лека отбросила веревки:

– Поторопись. Быть может, твоя любовь его спасет.

– Да, моя любовь спасет его! – пылко вскричала Аполония. – Конечно, я отдам все, только бы он жил! Ты правильно рассчитала! А вот твоя любовь привела тебя к погибели!

– Что ты знаешь о моей любви! – резко выкрикнула Леокадия. Ее глаза сузились. – Ваша пошлая, скучная жизнь, то, что вы называете любовью, все это должно валяться на свалке. Это убогая участь тех, кто не представляет себе масштабов истинного счастья, подлинного чувства.

– Да уж, масштабы я теперь представляю! – едко заметила Аполония.

– Мой повелитель – человек будущего! Его авторитет непререкаем, он земное божество! Для него я сделаю все, и делаю все! Не перечь мне!

– Нет в нем ничего божественного.

Обычный бомбист, его место на каторге!

Бархатова его прогнала, дала отставку, а ты подобрала чужого любовника. Он дурачит тебя, обирает, сосет деньги. Сделал тебя преступницей.

Упоминание о таких низменных материях, как о бывшей любовнице Резакова, подействовало на Леку отрезвляющим образом.

– Сравнила! – сварливым тоном произнесла она. – Сравнила моего Огюста, моего героя со своим Андреем, этой тютей-матютей. Да если бы я тогда не передала ему записку с твоим адресом, он никогда не нашел бы тебя и не женился на тебе!

Аполония воспряла. Перед ней снова была прежняя Лека.

– Лекушка, родная! Опомнись! Он заколдовал тебя, ты сама не своя, не ведаешь, что делаешь. Милая, хорошая, помоги мне, уйдем вместе отсюда. Клянусь тебе, что я замну полицейское расследование, или я пойду с тобой по всем судам, в Сибирь! – Она протянула руки к сестре:

– Ну очнись же! Вспомни, какими мы были девочками.

Маменьку, Институт!

Подбородок Леокадии затрясся, глаза заблестели.

– Поля! – прохрипела она.

– А, трогательная сцена! – раздался громкий голос, и из проема туннеля показался Резаков с горящим факелом.

Леокадия отшатнулась от сестры, ее лицо снова приняло непроницаемое выражение. Аполония непроизвольно ухватилась за безжизненную руку мужа, лежащего позади нее. В тот же миг она почувствовала пожатие.

 

Глава тридцать вторая

 

Обнаружив два трупа, Сердюков затворил дверь квартиры и направился в ту часть здания, откуда доносились голоса прислуги. Он надеялся, что там увидит и Аполонию. В просторной кухне он обнаружил кухарку, громкоголосую плотную бабу в нечистом переднике, горничную и сторожа. Они сидели кружком и перебирали крупу. При этом кухарка что-то рассказывала. Судя по долетевшим отрывкам разговора, сплетничала о хозяевах. Это было неудивительно, потому как для прислуги сплетни о своих и чужих господах – самое что ни на есть любимое развлечение.

Сердюков появился в проеме полуотворенной двери и кашлянул.

– Ой, батюшки! Царица небесная! – кухарка схватилась за грудь. – Напугали-то как, сударь!

– Вы неужто пешочком? Не слыхать было со двора, чтобы въезжали, – подивился Федор. – Точно из-под земли выросли.

– Из-под земли только грибы появляются, – заметил следователь.

– Это где как, – ухмыльнулся Федор.

– Вот что, – строго произнес полицейский. – Вы тут давно сидите?

– Да, почитай, с самого утра. Вот, уже один мешок крупы перебрали, – ответила кухарка.

– И все вместе сидели, или уходил кто?

– Да нет, вместе. А что случилось-то?

Директор объявился? – подала голос горничная.

– Увы! Не объявился. К тому же жена его, Аполония Станиславовна, пропала.

А вместо них в квартире два трупа лежат с разбитыми головами!

– Ах! Ой! – в один голос закричали кухарка и горничная.

– Кричать не надо, а надо быстро мне помочь. Идемте! Федор, запрягай лошадь.

Вы, – следователь ткнул длинным пальцем, как учительской указкой; в перепуганных женщин, – поедете на станцию за подмогой. Я вам дам записку для тамошнего полицейского.

Кухарка и горничная, причитая от страха, повиновались. Федор поспешил в конюшню запрягать.

– Господи! Что же ты копаешься? – торопил его полицейский.

– Сейчас, сейчас, ваше высокоблагородие.

Прошло не менее получаса, прежде чем лошадь оказалась запряженной в шарабан.

Женщины почти выли от страха, но не смели отказаться. Им не хотелось ехать через лес, но и оставаться в доме с убийцей тоже было страшно. Сердюков понимал, что более надежных посланцев ему взять неоткуда. Полицейский сам повел лошадь за поводья до калитки, наставляя женщин. У самой калитки горничная, принимая поводья из рук полицейского, вдруг вспомнила:

– Вы изволили спрашивать, выходил ли кто? Так вот, Федор выходил.

– Надолго?

– Не помню. Нет, кажись, ненадолго.

По надобности своей ходил, должно быть.

– Спасибо. Ну гоните, что есть силы, нигде не останавливайтесь, ни с кем не заговаривайте, никого не подбирайте. И прямиком к начальнику станции или полицейскому, а уж они сообщат в Петербург.

С Богом!

Он с силой хлопнул лошадь по боку, и та затрусила со двора.

Сердюков вернулся к сторожу. Федор копошился в сарае. – – А что, Федор, ты, когда с кухни выходил, ничего подозрительного не увидел и не услышал?

– Ничего-с.

– Странно. Судя по всему, у тебя отменный слух. А ты давно тут служишь?

– Да, почитай, с самого начала.

– А сам, ты здешний?

– Не, не тутошний. С ярославской губернии я.

– Далеко тебя забросило. Но ты ведь, наверное, про пещеры-то слышал?

– Слыхивал, да ничего не знаю, не бывал. Не мое это дело, точно крыса под землей шарить. Мне и наверху забот хватает. Хозяевам там почини, тут покрась, здесь прикопай. Работы хватает на целый день, да и ночью глаз не сомкни, сторожи.

Все же лес вокруг, – бубнил сторож.

Сердюков продолжал стоять около сарая, наблюдая за Федором. Они остались абсолютно одни в пансионе. Если не считать загадочного злодея да неведомо куда исчезнувшей Аполонии. Вокруг была тишина, казалось, что даже птицы не поют. Ветер улегся, деревья вытянулись по струнке, стояли не шелохнувшись. Сердюков, много лет прослужив в полиции, имел звериное чутье, хорошо развитую интуицию. Что-то подсказывало ему, что в разлитой тишине, совсем рядом кроется опасность. Сторож между тем затих.

– Федор?

Следователь осторожно приблизился к дверям сарая и снова вынул револьвер.

В следующее мгновение огромная оглобля обрушилась на него со страшной силой. Но Сердюков успел отклониться и выстрелил.

Оглобля задела плечо, которое сразу словно задеревенело. Зато противник оказался ранен в руку, он взвыл и схватился за локоть. Кровь закапала на траву. Полицейский подскочил и нанес сторожу несколько увесистых ударов пистолетом по шее. Тот завалился к его ногам. Сердюков огляделся, схватил вожжи и скрутил ими руки преступника, после чего быстро и ловко перетянул его рану носовым платком. Федор еще будет ему нужен!

– Сдается мне, любезный, что твое имя числится у нас в картотеке. Придется проверить. Уж больно ловко у тебя получается людей убивать!

Мнимый сторож дернул связанными конечностями.

– Вот как мы поступим. Тебе виселица уготована, ты это понимаешь. Но если будешь помогать полиции, буду ходатайствовать, чтобы пожизненная каторга вышла.

И на каторге люди живут, все лучше, чем червей кормить.

– Не верю я сказкам вашим полицейским, – зло прохрипел пленник.

– Что ж, твое дело. Только если ты мне сейчас не скажешь, где тут вход в пещеру, где скрываются твои подельщики, я тебя вот тут же и пристрелю. И никто не узнает и не осудит меня. Моя совесть будет совершенно чиста, потому как я вашего брата, душегуба, люто ненавижу и всех бы на одной веревке повесил!

– Обманете!

– Слово чести! – И Сердюков для убедительности помахал пистолетом у носа злодея.

Федор с трудом сел, опираясь спиной на стену и помогая себе связанными ногами. Кровь продолжала струиться из раны, несмотря на перевязку, сделанную Сердюковым. Сторож побледнел, видимо, силы его покидали.

– Черт с вами! Ваша взяла!

 

Глава тридцать третья

 

Почувствовав теплое пожатие руки Андрея, Аполония встрепенулась. Он жив, он слышит и понимает, он узнал ее и дает знак.

Теперь у нее есть надежда, есть смысл бороться.

– Вы поднимете Андрея наверх, в пансион, и только тогда я подпишу часть бумаг.

– У вас нет выбора, вы не можете диктовать нам условия, – рявкнул Резаков, которому уже надоели проволочки.

– Что ж, если мы останемся тут, мы все погибнем. Я имею в виду себя и мужа.

Лека, не забывай, ты не единственная наша наследница. К тому же полиция, Сердюков вернутся, начнут искать. Вам не удастся так просто получить пансион и деньги.

Резаков нахмурился. Блефует или действительно может так поступить?

– И потом, – продолжала Аполония, – как я могу быть уверена, что после подписания документов, вы не уничтожите нас?

– Послушай, Поля! – сказала Лека.

Странно слышать в таких обстоятельствах свое домашнее имя!

– Хорошо, мы поднимем Хорошевского. Ты подпишешь часть бумаг, и мы отправимся с тобой в город к нотариусу.

Андрей же останется в пансионе под присмотром Огюста. Ты, разумеется, можешь приставить горничную в помощь. Скажешь, что произошла нелепая история.

Андрей Викторович случайно, по детскому недомыслию, – полез в незнакомую пещеру и заплутал. С трудом вышел, местные жители подобрали и принесли обессиленного.

А если ненароком Сердюков ваш заявится, так вы ему то же самое скажете и от ворот поворот! Ну а после заявите, что идея ваша оказалась несостоятельной, пансион себя не оправдал, вы разорены и закрываетесь. А дальше поселитесь неподалеку от столицы и скромно будете коротать свои дни. Ты уже учительствовала в земстве, тебе не привыкать. А Андрей Викторович уж вряд ли теперь на что сгодится.

– Естественно, мы не оставим вас без внимания, – добавил Резаков. – Но я полагаю, что теперь, когда вы получили хороший урок из-за своего упрямства, вы поймете, молчание – залог вашей жизни.

– Хорошо, пусть так и будет, – решительно сказала Аполония и перевела взгляд на мужа. – Ведь сможете донести его на себе?

Резаков отдал догорающий факел Леке и взвалил себе на плечи бесчувственное тело. Они снова устремились в туннель. Аполония могла только иногда подхватывать голову мужа, которая болталась как у тряпичной куклы. Резакову с трудом удавалось тащить Андрея. Некоторое пространство приходилось преодолевать ползком!

Только бы выбраться наверх из этой преисподней, только бы опять увидеть свет!

После мучительно долгого пути вышли к тому месту, где началось путешествие Аполонии по подземелью. Она увидела кривые, наскоро выбитые ступени и поняла, что там, наверху, заветная дверь. Дверь, за которой ее уютная комната, мягкая и теплая постель, окно с комнатными цветами, солнечный свет.., и искореженные мертвые тела. Резаков, поправив тяжелую ношу на плече, полез первым. Лека помогала ему, поддерживая тело Хорошевского. Последней лезла Аполония, которая почти ничего не видела, так как факел сгорел, а единственный тусклый фонарь держала Лека. Резаков, тяжело дыша, приблизился к началу спуска. Пошарил рукой, видимо, искал поворотный механизм для открывания потайной двери. Раздался едва слышимый щелчок. Аполония узнала этот звук. Она иногда слышала его, но абсолютно не придавала значения. Думала, что в печке догорает отсыревшее бревно.

Аполония замерла внизу, за сестрой.

Прямо перед ее носом находились ботинки Леокадии. Аполония вспомнила, как они ездили выбирать эти щегольские ботиночки в модный магазин. Между тем небольшая щель наверху потихоньку увеличивалась, свет ворвался в подземелье. Сердце Аполонии заколотилось так, что показалось, будто все пространство вокруг заполнено этим звуком. Резаков стал выбираться наружу, толкая ношу перед собой. Он осторожно высунул голову и в тот же миг рванул обратно:

– Полиция! Назад!

Вниз кубарем скатились все разом и упали друг на друга. Аполония закричала от страха и боли, кажется, она сильно ударилась. Лека скрежетала зубами и стонала, Резаков грязно ругался. Молчал лишь бесчувственный Хорошевский, который упал где-то рядом с Аполонией, как мешок с картошкой. Аполония попыталась подняться и тут встретилась взглядом с сестрой. Это был лишь миг, но сколько пролетело в этот миг, сколько отразилось на лице младшей сестры. От ее взгляда, подобного взгляду затравленного зверя, у Аполонии заныло сердце. Нет, они не могли ненавидеть друг друга!

Леокадия подхватила фонарь, который чудом уцелел, и зашвырнула его в сторону. Он моментально потух, и пространство погрузилось во мрак.

– Фонарь, где фонарь? – зарычал Резаков.

– Я помню, нам надо уходить правее, правее. Вот сюда, – сказав это, Леокадия подтолкнула Огюста в сторону, противоположную тому месту, где в темноте неподвижно замерла Аполония.

– Мы не можем их оставить, ищи, где они? Я убью их!

Сверху донесся оглушительный стук, принялись ломать стену.

– Бежим! Скорее! Огюст! Тоннель, кажется, тут, я нашла его.

Леокадия увлекла Резакова в правый лаз, и они бросились в темноту почти вслепую. Пробежав небольшое расстояние, несколько раз упав, Резаков хлопнул себя по лбу, – Спички! Я идиот! Спички!

Трясущимися руками он вынул коробок, вспыхнуло маленькое пламя. Оно быстро погасло, но они успели разглядеть дорогу и свои лица.

– Мы должны предупредить товарищей.

И они снова устремились в глубь пещеры.

 

Глава тридцать четвертая

 

Резаков и Леокадия сбились с пути.

Они не сразу это поняли. Они не могли даже предположить, что подобное может с ними произойти, так как хорошо ориентировались в хитросплетениях подземного лабиринта.

– Кажется, мы тут уже проходили, – испуганно заметила Лека.

Резаков промолчал. Он тоже подозревал, что они мечутся по кругу.

– Наверное, мы ошиблись тоннелем, надо было брать еще правее, – пролепетала Лека, которая теперь считала себя виноватой.

– Разумеется, ты ошиблась. Но ошиблась не в выборе туннеля. Тебе пришлось выбирать, кого спасать, сестру с мужем или своих товарищей. Мы сбились с кратчайшего пути и теперь можем опоздать их предупредить. Полиция нагрянет раньше нас.

– Ты несправедлив ко мне! – закричала Лека и остановилась. – Ты несправедлив! После всего, что я сделала для тебя!

На ее лице было написано такое неподдельное отчаяние, что Резаков невольно почувствовал укол в глубине души.

– Прости, я глуп. Нет смысла тебя упрекать. Трудно выжечь в себе прежнюю сущность. Видишь, я сам предал свои идеи, влюбился в тебя безумно, не устоял, плоть взыграла.

– Я виновата, виновата, прости, прости меня, – умоляла Лека со слезами.

Она понимала, что теперь не время выяснять отношения, надо бежать вперед. Но вдруг появилось ощущение, что судьба уже все за них решила. Это чувство поглотило душу и словно сковало. Лека застыла и не могла пошевелиться.

Резаков взял ее руку и провел по пальцам, как тогда, в «Трущобной кошке». Лека вздрогнула всем телом. Теперь он мог бы и не говорить ей ничего. Он знал, что она взойдет на костер ради него, ради их Любви.

Они двинулись дальше. Снова пришлось прибегнуть К помощи спичек, которые стремительно таяли, сгорая в один миг. Какое-то время двигались молча, пробираясь на ощупь, приглядываясь и прислушиваясь. Оба они знали, что в пещерах и свет и звук распространяются не так, как на поверхности. В пещере, нет эха, и звук просто вязнет.

– Что это? – Резаков внезапно остановился. Лека невольно налетела на него и тоже замерла. – Что это? Слышишь, глухой звук, точно гром. Или мне показалось?

Он приложил ухо к земле, и ему почудилось, что она содрогнулась.

– Взрыв! Склад или мастерская! Все. пропало! Наверно, полиция напала на след.

Резаков в отчаянии схватился за голову и присел. Лека обняла его. Заранее было уговорено, что в случае провала, обнаружения полицией, склад и мастерскую уничтожать на месте, независимо от того, сколько там людей.

– Что нам теперь делать? – прошептала девушка. – Теперь надо искать другой, безопасный выход и спасаться самим.

– Да, разумеется. Туда мы теперь не пойдем. Надо пытаться найти иной выход. Попробуем выбраться и не попасться на глаза полиции. А там, помогай Бог, уедем в Швейцарию по подложным паспортам.

После этих слов молодые люди снова двинулись на поиски выхода. Но пещера явно не желала так просто с ними расставаться. Они нарушили тишину и безлюдье подземного мира и должны были получить наказание. Лека уже совсем обессилела и упала на песок.

– Я больше не могу, у меня нет сил.

Пещера не выпустит нас. Я чувствую, что умру здесь.

– Глупости! Прекрати! Нельзя падать духом, мы обязательно выберемся.

Огюст попытался ее поднять, но тело девушки обмякло, она сползла с его рук.

Нести ее у него не было сил. Оставить тут?

Но есть опасность потерять ее. Не вернуться к этому месту.

– Иди. Я останусь. Иди же. Если найдешь выход, возвращайся.

Резаков все еще мучился сомнением.

– Я пойду прямо, никуда не сворачивая. Если мне не повезет, вернусь обратно.

Ты за это время отдохнешь, и мы будем искать в другой стороне.

Он прикоснулся сухими губами к ее волосам и исчез. Лека замерла. Она старалась не думать о том, что Огюст может ее предать и бросит умирать в темноте под землей. Между тем Резаков полз вперед.

Ход стремительно сужался. Песок скрипел на зубах, сыпался в волосы, за шиворот.

Сбоку он обнаружил еще два поворота и попытался заметить основной путь, чтобы не сбиться. Он нарыл несколько песочных холмиков под ногами. Это отняло последние силы. Огюст повалился на землю и вдруг увидел едва различимый свет. Он не мог его видеть из-за нависающего свода пещеры. Огюст не стал подниматься на ноги, а пополз на животе и вскоре увидел отверстие, выход. Правда, невысокий, и непонятно было, куда он ведет.

Резаков с усилием поборол в себе желание выскочить тотчас же из мрачного подземелья. Он развернулся и быстро, как мог, двинулся в обратную дорогу. Когда он нашел Леку, она уже задремала или находилась в оцепенении. Он с трудом ее растолкал. Девушка не поверила, что он нашел выход, настолько мысль о неизбежной смерти в подземном мире сковала ее мозг. Резакову пришлось почти тащить ее на себе, пока проход не стал узким.

– Видишь? Если лечь на землю, то виден свет.

Трепещущие жалкие отблески света настолько приободрили Леку, что она воспряла духом, взяла себя в руки и устремилась вперед.

Пахнуло свежим воздухом, запахом реки, видимо, отверстие располагалось прямо на берегу.

– Только бы было невысоко, а то еще в реку угодим. Ты умеешь плавать? – засмеялся Огюст, предчувствуя скорое освобождение от мрачного плена. После пережитого под землей, возможность упасть в реку с высокого берега не казалась уже страшной.

Они приподнялись на четвереньки, потом почти в полный рост. Оставалось сделать два десятка шагов навстречу свободе.

Сверху посыпался песок, Лека непроизвольно его стряхнула и подняла голову.

Она уже довольно долго пробыла в пещерах, чтобы узнать их коварный и опасный нрав. Глянув наверх, она поняла, что в ее распоряжении осталась секунда. Она охнула и резко, что есть силы, толкнула возлюбленного, стоявшего к ней спиной и лицом к выходу.

Резаков кувырком выпал из пещеры и скатился по берегу. Вслед за ним с леденящим шуршащим звуком обрушился песчаный свод. Он подскочил на ноги и бросился обратно к пещере по обрывистому склону. Падая, разрывая руки в кровь о колючие кусты и острую траву, Огюст что, есть силы устремился наверх к страшному отверстию. Когда он, тяжело дыша, приблизился к входу в пещеру, его ожидала чудовищная картина. Там, где только что стояла Леокадия, громоздилась огромная бесформенная рыхлая куча песка, из-под которой сиротливо выглядывали маленькие башмаки.

 

Глава тридцать пятая

 

Наступившая зима выдалась холодной и снежной. Петербург замело, засыпало снегом. Белое покрывало скрыло привычную уличную грязь. Прохожие торопились скорей в тепло, подняв воротники шуб и кутая лицо. Мороз кусал за нос и щеки. К Рождеству мороз усилился, что заставило Сердюкова бежать в гости почти бегом. Но это не спасло его уши и нос, которые стали красными, как у клоуна в цирке. Нынче Константин Митрофанович был приглашен в дом госпожи Липсиц. Там теперь проживали и Хорошевские. Похоронив младшую, сестры Манкевич решили жить под одной крышей. Так, как всегда мечтала Аделия.

Они все еще носили траур по несчастной Леке и потому рождественские праздники отмечали тихо, по-семейному. Из гостей пригласили только Сердюкова.

Праздничный обед на этот раз по тем же причинам предполагался скромным, без излишеств. Сердюков с неподдельной радостью увидел, как ему навстречу, опираясь на палку, идет Андрей Викторович.

Кузены обнялись.

– Ты, брат, сегодня молодцом, как я погляжу! – Он осторожно хлопнул товарища по плечу.

– Это все Поленька, все она, мой ангел-хранитель, моя голубка! Ее молитвами, ее стараниями! Вот, как видишь, хожу помаленьку. Ничего, ничего, мы еще повоюем! – И Андрей заливисто рассмеялся.

Сердюков тоже заулыбался, хотя на Хорошевского смотреть ему было невесело. Андрей страшно похудел, кожа обвисла, глаза потеряли прежний блеск. Но все же это был прежний, добрый, милый товарищ.

Как и прежде, Сердюков приходил к Хорошевским, чтобы тихонько любоваться Аполонией. Пережитые страдания съели прелесть молодости. Она постарела на несколько лет. Но Константин Митрофанович не замечал этого, а если и замечал, то это ничтожное обстоятельство не играло ровным счетом никакой роли. Аполония порхала и ворковала над своим ненаглядным Андрюшенькой, не замечая грустного взгляда Сердюкова. Впрочем, одно обстоятельство она приметила тотчас же – новый орден на мундире гостя. Золотой крест с красной эмалью покоился на ленте через левое плечо, а на стороне груди сверкала восьмиконечная звезда. За проявленную доблесть в поимке опасных преступников следователь получил повышение по службе и орден Святой Анны первой степени.

По горячим следам газеты много писали о невероятном успехе столичной полиции.

Писали о том, как удалось окружить опасных бомбистов в их логове, в пещерах на берегах Тосны. При поимке многие погибли, взорвались их склады с динамитом и бомбами, но часть удалось отловить и заточить пожизненно в Шлиссельбургскую крепость. Правда, пока не пойман главный зачинщик, некто Резаков.

Непонятной для полиции осталась гибель Леокадии Манкевич, родственницы Хорошевских, которая во время взрыва оказалась в пещере и ее засыпало песком. Была ли она членом преступного сообщества, осталось неизвестным.

Также репортеры писали о поразительной слепоте и легкомысленности супругов Хорошевских, содержавших пансион для девиц. Надо быть совершенно глухими и слепыми, чтобы не обнаружить прямо под своим домом целое гнездо революционеров и настоящий арсенал. Одно удалось достоверно определить полиции. В рядах нигилистов пребывал опаснейший преступник, насильник и убийца, сбежавший с пожизненной каторги, которого искали уж несколько лет. Газеты хвалили министра внутренних дел, начальника Департамента полиции, обер-полицмейстера. Между делом доброе слово сказали и о следователе Сердюкове.

 

* * *

 

Прошло почти полгода, но сестры в своих разговорах постоянно возвращались к пережитому. Аделия с трудом поверила Аполонии, выслушав ее рассказ. Нет, Лека не могла так поступить с сестрами. Она лишилась рассудка от страстной любви или от курения кальяна, столоверчения, которые, по-видимому, оказали на бедную девушку слишком сильное воздействие.

«Трущобная кошка» после гибели хозяйки прекратила существование. Как и пансион, который стоял заколоченный и неприютный, никто не хотел покупать опасный дом с плохой репутацией. Прежние посетители «Трущоб» разбрелись кто куда. Дрессировщик ежа окончательно обнищал до такой степени, что пришлось снять колечки с лап колючего артиста и заложить их в ломбард. Госпожа П. неожиданно для сестер Манкевич объявилась на похоронах Леки, хотя ее никто не уведомлял о печальной церемонии. По понятным причинам погребение прошло очень скромно и тихо. Из близких присутствовал опять же только Сердюков.

– Что вам угодно, сударыня? – осведомился полицейский.

– Я желаю передать этим дамам послание их покойной и возлюбленной сестры, – невозмутимо произнесла спиритка.

– Послушайте, сейчас не место для вашего балагана! – зашипел на непрошеную гостью следователь.

Аполония подошла к ограде могилы и приподняла траурную вуаль.

– Что вы желаете сказать, сударыня?

– Нынче ночью ваша сестра навестила меня. Она еще тут. Ее душа еще не покинула наш мир, не улетела в астральное обиталище. Она приказала мне, чтобы я передала вам ее слова. Она любит вас всей душой и всегда любила!

– Благодарю вас! Вы очень любезны! – Аполония устало склонила заплаканное лицо на грудь. Беседовать с незнакомыми, да еще с сумасшедшими, у нее не было ни сил, ни желания.

– А еще она просила вам сказать, – продолжала вещать мадам П., – что тогда, в Институте, это она подсыпала слабительное классной даме.., м-м.., если я правильно запомнила – Тепловой!

Аполония ахнула и хотела еще что-то спросить, но спиритка величаво развернулась и поплыла вдоль могил, крестов и склепов.

 

* * *

 

Поезд стремительно несся вперед. Вперед, к снежным альпийским вершинам, к сверкающим льдам и чистейшему в Европе воздуху. Пассажиры в длительном путешествии развлекались беседами с попутчиками и разглядывали пейзаж за окном. Молодая вдова московского купца 1-й гильдии ехала на воды с мальчиком. Ребенок уже изнемогал от путешествия, не слушал мать, досаждал ей нытьем, приставаньями и глупыми вопросами. Это было особенно неприятно, потому как в пути дама познакомилась с чрезвычайно интересным молодым человеком. Приятной наружности, пышные рыжие волосы до плеч, окладистая борода, пронзительные глаза. Иногда они смотрели на нее почти не мигая, точно как у змеи.

Незнакомец представился приват-доцентом из Петербурга, сказал, что едет поправить здоровье, подорванное на научном поприще.

– Огурцов. Архип Нестерович Огурцов, – назвал он себя, когда они встретились в коридоре вагона, напротив ее купе.

Вдова там подолгу стояла и" глядела в окно, к этому занятию и присоединился любезный попутчик.

– Какое славное русское имя! – воскликнула дама. Ей все нравилось в новом знакомом. И даже немного смешная фамилия – Огурцов.

– Я, знаете ли, патриот, и предпочитаю исключительно все русское. Знаю, мое имя иногда кажется нелепым, может быть, смешным. Но это имя я получил, когда меня крестил батюшка. Не уважаю некоторых глупцов, слепых идолопоклонников, которые переиначивают свое имя на иностранный манер. Нарекут Авдотьей, а зовется Аделией, видишь ли. Или еще знавал я одного такого молодца. Он свое имя истинное, кажется, сам позабыл и звался Огюстом. Русский человек, и Огюстом!

Попутчик засмеялся, вдова тоже сдержанно заулыбалась. Мальчик мешал ей наслаждаться общением, дергал мать за платье и ныл.

Незнакомец смотрел на ее улыбающийся рот и видел другие губы, чувственные, зовущие, нервные. Видел иные руки, с длинными тонкими пальцами и изящным запястьем, чуть прищуренные глаза. И сиротливые, беспомощные башмачки.

 

27 июля 2002 года

 



Полезные ссылки:

Крупнейшая электронная библиотека Беларуси
Либмонстр - читай и публикуй!
Любовь по-белорусски (знакомства в Минске, Гомеле и других городах РБ)



Поиск по фамилии автора:

А Б В Г Д Е-Ё Ж З И-Й К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш-Щ Э Ю Я

Старая библиотека, 2009-2024. Все права защищены (с) | О проекте | Опубликовать свои стихи и прозу

Worldwide Library Network Белорусская библиотека онлайн

Новая библиотека