Николай Огнев.
ЕВРАЗИЯ.
Повесть.
Александр Македонянин устроил в Вавилоне символический брак Европы и
Азии, но из этого ничего не вышло...
(Из растрепанного учебника географии).
ГЛАВА ПЕРВАЯ.
Фронт поручика Раздеришина.
1.
Встал передо мной Раздеришин, как всегда в своем синем казакине; зо-
лотые наплечники светятся-светятся; ты, - говорит, - ты-ты-ты,
не-го-дяй; и, развернувшись костлявой ручищей, бац мне по морде; красные
пятна пошли у меня по щеке, как тогда, за железкой у шулера Кротова.
Сердце мое загорелось и прыг!.. Нет, железные обручи, - шалишь, не поп-
рыгаешь. Тут офицерское слово мое рассердилось, вскочило и хвать за по-
гон Раздеришина: - сам - негодяй, хулиган и мерзавец, и это известно
бригадному-гадному! Так. Но позвольте, позвольте... Ехал-поехал бригад-
ный мундир...
- Ваш-сок-родь! Бригадный командир, генерал Оптик, изволили приехать.
Ваш-сок-родь?
Копоть по комнате ползает змеями; лампа темней фонаря; и во рту все-
возможная дрянь; и все же - прощать Раздеришину.
- Прямо на фронт проехать изволили. А, ваш-сок-родь?! Дежурный писарь
три раза прибегал...
Прапорщик Арбатов пружиной прыгнул с койки прямо на Федора, денщика;
спросонья пхнул кулаком в живот - и Федор принял, как надо:
- Хы, ваш-сок-родь! Где, грит, дежурный офицер? Там, на фронте, тре-
вога, что ль, какая...
- Воды!
- Пожалте, ваш-сок-родь!
- Давно бригадный приехал? Ф-фу, и холодна же, бестия!..
- Минут с пять, должно, сок-родь.
- Выдумает тоже, по ночам ездить...
- Та-ак точно, сок-родь. Люди спят...
- Ну, рассуждать еще! Шашку, револьвер.
- Пжалте, ваш-сок-родь.
Темное в карманном зеркальце прыгнуло лицо - чорт, побриться бы -
глаза, наверно, мутноваты после вчерашнего - офицер, офице-ер,
про-из-ве-ден в офицеры, да-с, в офице-еры, и морду бить тому шпаку, ко-
торый скажет: офицера.
- Позвольте доложить, ваше высокоблагородье. Четвертый раз телефон
звонит. Бригадный командир изволил распорядиться всем дежурным офицерам
прибыть на зеленую горку...
У писаря рожа в очках: шшшляпа фетровая, ин-тел-ли-гент: из студен-
тов, наверно: нарочно без шапки пришел, чтобы честь не отдавать, сволочь
какая...
- Командир полка приказал.
- Изволил приказать, а не приказал. Тты!
- Изволил приказать играть по всем ротам тревогу к атаке.
- Кого атакуем? - точно так и надо, точно каждый день ночная атака.
- Обозначенного под литерой эн противника, ваше высокоблагородие.
- Стпай! Титуловать тебя не научили. Скажешь там вестовым, чтоб бежа-
ли по ротам насчет тревоги.
- Слушш-с, ваше высоко-бла-городие.
Нарочно растянул, мерзавец. Знает, что полагается титуловать по чину,
а не по должности. Сволочь.
И зевая до боли, на ходу вдевая ремень под погон - никак не вдевает-
ся, окаянный. - Арбатов мимо бараков по мерзлой земле в сладкий холодный
воздух, - а рожки уже пели, должно быть, писарь по первому разу послал
вестовых - в серую муть, - кой-где бегом, точно стегали по икрам.
- А Раздеришин? Сонная горечь во рту - ну, при чем офицерское слово?
Странный сон; правда, Раздеришин - выскочка и подлиза; но никогда себе
не позволит ни с того, ни с сего - по морде - тьфу, копоть во рту! - с
детства знаю Раздеришина - рожки-то, рожки заливаются, прелесть какая,
ночная атака, - а в полку про него говорят: пьет, как мортира, в железку
играет, как бог; ну, а все же, а все же - подлиза. Вот, про меня никто
не может сказать, что подлиза. Сегодня в запасном, а завтра на фронте, и
не на игрушечном фронте, а на самом, что ни на есть настоящем - со
смертью, со смертью, да-с, чорт подери, в атаку, на пули, на пули, а не
на облезлые манекены...
- Гоп, Арбатов!
- Тьфу, даже вздрогнул - вы тоже сегодня по полку, Махалин?
- Ну да. Выспаться, черти, не дают. Оптик, говорят, приехал?
- Да, наш полк идет в атаку -
- А все Раздеришин. Придумал, чорт его дери, эту комедию с фронтом,
Оптик и не дает покоя. Ведь, вы, Арбатов, кажется с детства Раздеришина
знаете? Ну, как он?
- Выскочка.
- По-моему, демона из себя строит. От окопов отбояривается. А мы
из-за него и бегай по ночам. Опять он вчера выиграл?
- Ну да, сорок пять рублей. Я не играл.
- Смотрите, смотрите, - ракета.
- Подумаешь, и вправду на фронте!
Голубая звезда торжественной маркизой в менуэте спускалась к глухой
сырой земле. Бараки кончились, прапорщики Арбатов и Махалин вступили в
полосу фронта поручика Раздеришина, за две тысячи верст от русско-гер-
манского фронта.
Должно быть, березовой почкой, должно быть, ландышем, должно быть,
весной имеет свойство пахнуть восемнадцатилетняя девушка, только Ва-
люська, садясь в поезд, заметила, что добро взял ее билет очкастый кон-
дуктор, добро улыбнулся носильщик, валивший на полку страшно тяжелый че-
модан лакированного господина, зато уж сам лакированный глянул совсем не
добро, а сладко и масляно и полузакрыл, желая приласкаться, черные, сма-
занные жиром, глаза.
- Нет уж, не приласкаешься, нет, - строго решила Валюська, - слова не
выжмешь, хоть изойди жиром.
И сказала ему глазами: прощай, до свидания, одним словом: я с вами
незнакома, между нами все кончено, адью.
Потом поезд тронулся, Валюська прилипла к окну и с упоением принялась
считать буквы и номера паровозов - так полагалось еще с третьего класса:
кто больше запомнит паровозов (можно и трамвая, только паровозы реже
встречаются, поэтому интересней), - тот паровозный царь. Да-да-да, паро-
возный царь.
И вот, не успела Валюська запомнить как следует новые, невиданные
(обыкновенно бывает по две, а тут четыре) литеры БПВГ 45, на внуши-
тельном (они назывались американские) паровозе, как почуяла чью-то щупа-
ющую руку на своем колене. Валюська турникетом перевернулась кругом, и
лак не успел даже отдернуть руку.
- Я вас не трогаю прошу меня не трогать, - быстро сказала Валюська
без точек и запятых, хотя очень хорошо знала знаки препинания и счита-
лась первой препинальницей еще с пятого класса.
- Дурак, на Евгения ни капельки не похож, - это Валюська договорила
уже про себя, рывком вылезая по пояс в окно. - И из-за него все паровозы
кончились. Лак проклятый...
Паровозы кончились, зато начались деревья, деревенские домики и сто-
рожихи с зелеными флагами, которые постоянно опаздывают к поездам и на
бегу, утираясь, доедают творожники. Валюське вспомнилась дача, дорожки,
музыка, как по вечерам становилось кого-то жалко, и как она познакоми-
лась с Евгением.
- А теперь Евгений - мой жених, - с гордостью сказала она ветру,
подставив левую щеку и ловя искры с паровоза. - Мой жених-них-них. И я
еду к жениху, к жениху-ниху-ниху.
Поезд сейчас же подладился и с готовностью стал отбарабанивать такт.
Деревья насмешливо качались, потому что Валюська такая молодая и уже не-
веста. Это от ветра. - Вели им, чтобы перестали, - приказала Валюська
ветру. Ветер послушался, и деревья перестали качаться и кончились сов-
сем. Пошли разноцветные шоколадные обертки полей, - это все мои владе-
ния, - рассказывал ветер, и когда тебе надоест музыканить с поездом, то
летим со мной, - со мной, со мной!
Валюське еще не надоело, а поезду надоело отбивать две четверти, и он
забарабанил триолями.
- Тараты-караты-куплю аппараты, и траты, и браты, и грома раскаты, -
слова подобрала Валюська, поезд согласился на тараты-караты, и в знак
согласия дал длинный свисток.
- Тюрюпю, два-два-два, - стремительно загромыхал в ответ мост, -
три-три-три, дры-дры-дры, дру-дру-дру, - и косой решеткой зазеленил в
глазах, подсверкивая рекой и узкими кусками тусклого песка. Мосту хоте-
лось - хотелось подольше, но поезду нельзя было задерживаться, поезд вез
Валюську к жениху, к жениху, тараты-караты, и баты, и маты...
- Ну, надоели караты, - сказала Валюська, и паровоз, быстро сверкнув
искрами из трубы:
- А так - хорошо? А так - хорошо? А так - хорошо? - заспрашивал все
быстрей-быстрей, почти невозможно стало выдерживать ветер, ну поезд, ну
миленький, еще скорей, ну пожалуйста, куски пара рвутся на части, лес
летит, кружится листьями в глазах, в голове, во всем теле, - ух, какая
пропасть, на дне - овечки-овечки-овечки.
- Перепрыгни, перепрыгни, перепрыгни, перепрыгни, - запредлагал по-
езд, улетая вдаль и на крыльях унося Валюську к небу, в небесную голубую
мазурку, завертел в бешеной пляске, а внизу пропасть без дна и конца,
долететь нельзя, а упасть - разорвется сердце.
И вдруг - холодные лягушки выше колена, по телу.
- Опять вы? Сколько вам говорить?! Не сметь меня трогать! Да еще под
юбку лезет! Хулиган.
- Но ведь вы же упадете, милая барышня. Или в милые глазки голубые
огонь попадет.
- Попадет не ваше дело отстаньте.
- Как так не мое дело? Я ваши милые ножки целовал.
- Ах, вы так?! - Валюськины глаза яро ходят кругом - чем бы в него
запустить? Лачище негодный... Ага! Медная дощечка на чемодане.
- Иосиф Вацлавович Подгурский корнет-а-пистон. Это вы и есть - кор-
нет-а-пистон? Хорошо же. К вам придет мой жених и... накладет вам по ро-
же. Он вам покажет а-пистон.
- Кто же такой ваш коханый и з чего он будет мене бить? И почему вы
зердитесь, милая барызня?
- Мой жених поручик Евгений Раздеришин. А ваш адрес: ага! Большая
Дворянская, номер...
И не успела договорить Валюська, как лакированный, толкаясь чемодана-
ми о сиденья, куда-то быстро-быстро из вагона.
Тогда в сердце загорячилась гордость и, расправив крылья, - ага, ис-
пугался, испугался, как только назвала Евгения! ага! - заняла всю грудь,
нет, шире, шире груди, туда, к ветру, к торжественному маршу поезда, -
ну ветер, ну миленький, пожалуйста, сделай, чтобы деревья - и деревья
стройно и послушно явились, быстро улыбаясь и стремительно выстраиваясь
устремленными ввысь рядами - честь, честь невесте поручика Евгения Раз-
деришина.
3.
Из темно-бурой массы, погромыхивая отдаленной телегой - другой -
третьей, испарялись в огрублое надбарачное небо запахи пота, серничков,
портянок, отхаркивания, матерщина, понукания и -
- Смирррна - вняйсь! снова: - смирррна - вняйсь! -
но изумительные красные, рубиновые, багровые покурочки так бы и прели
до утра, так бы и наядривали тьму, так бы и попыхивали приветами друг
другу:
- Ты здесь, Ваня?
- Я здесь, Ваня.
- Не бойся, я человек.
- И ты не бойся, чудашка, я тоже.
- Это ничего, что матерщина?
- Ничего, ничего.
- Будь покоен, Ваня.
- И ты, Ваня, милый,
- если бы не харрркнуло хррриплым аррршином, перекрыв матеррррщину:
- Спрррава по отделениям -
- арррш!
И куда-то в провал беззвездный, нерадостный, отбивая положенный топот
- закачалась нелепой машиной безмолвная бурая масса через три с полови-
ной минуты после рожка и команды:
- ввай на тревогу.
А там, впереди, задиньдонкали пушки, и за первой ракетой позыкнулись
в небо вторая и третья, четвертая, пятая, и все голубые, и снова диньдо-
ном в нагрублое надбарачное небо, - зачем напружилось хмурью и смутью,
зачем оно небо, а не крышка гигантского гроба, зачем оно может простором
дышать, а не дышит.
- Донн! - Донн! - Не засти, отойди-отойди, донн!
- Три-чтэри. - Донн, донн! - Три-чтэри.
- Перррьвая рота - а-ррруку - повзводнэээ - б-гом -
И темно-бурыми потоками, не дослушав законного ааарш! - машина неза-
конно, по-своему, не по-машинному, не по-командному, вперед, туда, где
ракеты, звякая звуками звонких котелков, ручейками, штыками, упруго
подпрыгивая пружинистыми прыжками -
загромыхала, вдруг обнаружив людей, и много-много людей, как же:
- Эй, наяривай, ребята, веселей!
- Пушки-то... работают, словно по делу...
- В игрушки играют.
- И зачем это по ночам будить, зачем по ночам будить?!.
- Ты... гляди за делом-то...
- Знай, под ноги подвертывается... по но-чам!
- Мужики, подтянись, мужики!
- Тамбовский, котелок не потеряй!
- За своим мотри. - - -
А там, впереди, словно поняли: под законом командным, под законом ма-
шинным - у тамбовского и у курского - свой закон, может, веселый, может,
печальный, а может и не веселый, и не печальный, а строгий, словом, за-
кон, а не мертвое дерево и - стаями забезмолвились в небо голубые раке-
ты, как бы приветствуя, обеспокоились пушки, перестали диньдонкать, зау-
хали:
- стойте, ух! куда вы, ух! смертью пахнет, ух! - - -
но темные, бурые клочья, не слушая, разрываясь все мельче и мельче,
не по-машинному, не по-командному, - вперед, навстречу, вот и проволока
- режь ее, рви ее, руби ее - и бесперечь зачирикали, чиркая, острые чор-
тики черной проволоки, и снова бурые клочья - вперед, навстречу - - -
зигзагному беззвучному зову взвившейся новой - зеленой - ракеты. - -
- -
И вдруг, прямо в мутные волны набухшей, прорвавшей плотину реки -
затакали, квакая, стойкими стайками, толчки пулемета, -
и, пронзительным свистом взвиваясь, как вилкой скрести не по тарелке,
нет, а по барабанной перепонке вашего, вашего уха, подчинясь зигзагному
зову зеленой ракеты - жемчужно зенькнули и зазенькали дождиком пули -
пули, пууули.
Сзади еще напирали, не по-командному, не по-машинному, развеселелые
темно-бурые клочья нелепой машины, а впереди:
- Что ж такое, братцы, брааатцы!
- В своих!
- В сва-аих!
- Псти! Пусти!
- А-а-а-а-ай!
И, оставляя свалившихся, звеня котелками, звякая ружьями и истекая
истошными криками, назад - на-зад, сплетаясь штыками, кулаками пробивая
дорогу, в стороны, в стороны, в какую-то гору спасаться, спасаться, -
что ж такоича, братцы? неш мы не люди? - кверху, в гору, задыхаясь: - не
тое... ленту... вставил, дыша в надбарачное небо не легкими - всем обе-
зумевшим телом -
- а на горе - доклад генералу Оптику:
- Ночная атака началась, ваше превосходительство.
- А-а-а, хорошо, хорошо! Кто руководит?
- Па-ручик Раздеришин, ваш превосходитство.
- А, это - тот! Молодец, молодец.
4.
С ранним трамваем уже летела Валюська через весь город, сжимая в ру-
ках падающие свертки и с презрением глядя на гимназисток с книжками. По-
ложим, папа и до сих пор дразнит Валюську жареный фыш, перевод с немец-
кого - как ему не стыдно, а еще помещик, член земской управы, - но ведь
всем понятно, что это понарошку, что Валюська кончила, кончила, кончила
гимназию и -
невеста!
Сердце, удивительно нежно томясь, замирало в груди - вот будет неожи-
данная встреча! И, когда в дверях низкого - с запахом елок - барака сол-
дат в очках без улыбки буркнул брезгливо:
- Они на фронте, -
внутри все-все вдруг провалилось в темноту, а оттуда остро сверкнуло:
- Зачем я надела голубую вуаль? -
И еще:
- Теперь его убьют, -
но солдат проник очками в пустоту:
- Да это недалеко, версты нет. Вон туда, - и Валюська, забыв расспро-
сить поподробней, скорей - вон туда, милый, милый Евгений, - а вдруг он
уже убит и на носилках навстречу несут его строгое длинное тело? Как
странно, однако же, - фронт: значит, немцы почти всю Россию завоевали?
Как же тогда - папа? И имение папино завоюют? Нет, нет! Евгений их
дальше не пустит, если только он жив. Бараки кончаются, солдаты навстре-
чу,
- с но-сил-ками!
Что это? Что это? Значит, сражение? Кого же, кого же, господи..?
Длинное, белое тело... Вот:
разговаривают; так и есть
- Кого? Кого вы несете? - и диким рыданьем сейчас -
- Солдатика убитого, барышня. А что?
- Раненые сами пошли, еще ночью; а он...
Солдата, солдата! Слава тебе, богородица-дева! В горле слова застре-
вают:
- А... Раздеришин... поручик?
- А что ему деется?.. Небось, на горе, с генералом...
- Что ж там, опасно?
- Чего опасней... небось водку пьют.
Скорей туда, на гору! Пока не увидит Валюська своими глазами, не убе-
дится... Какой длинный утрамбованный песок под ногами... И сколько сол-
дат... И все ругаются. И песок, как солдаты, - серый, темно-желтый...
Где же, господи, где же? Должно быть, там, где столбы телеграфные - - -
- - - - - - А по столбам телеграфным протянута проволока, а по прово-
локе уже неслись во все стороны слова о несчастной случайности в запас-
ной бригаде, а виновный во всем солдат-пулеметчик сидел на гауптвахте, а
на горе - правда, водку не пили, но -
- стратегически и тактически обсуждали ночную атаку с жаром и с пеной
у рта (это только так говорится ради словесной игры - никогда взаправду
не пенятся рты у спорщиков) и генерал Оптик, становясь на цыпочки, выс-
лушивал доводы за и против, и мудро, наморщив безбровые впадины глаз,
подрыгивал птичьей своей головой - направо, и налево и прямо, забыв о
том, что
солдаты - с трех утра на ногах, а отделенные, взводные, фельдфебеля и
полуротные командиры пыжатся сделать вид образцовых занятий и по всему
полю ходит, спотыкаясь и перекатываясь, как символ фронта поручика Раз-
деришина, -
- стратегическая - тактическая - нудная - серая - но единственно об-
разцовая - матерщина -
Прапорщику Арбатову нужно было сдавать дежурство, надоел узкий френч,
портупея, шашка, револьвер и жмущий правый сапог, - двадцать шесть часов
уже жмущий - и с двадцатилетней честностью, с правами знакомого с
детства - он ненавидел поручика Раздеришина. И уже ненависть, сверля
свинцовыми сверлами, свернулась в сверкавший клубок, готовый броситься и
свертеть в сторону шею, шшеею, когда генерал, прощаясь, бросил намек
Раздеришину о производстве в следующий чин. И вот, генерал поехал в ко-
ляске, а кругом облегченные шутки шопотом, еле слышным, шуршали, а на
песчаном поле расстроились и запестрели нестрогими остротами стройные
солдатские ряды -
Арбатов, сжимаясь до боли, отвел Раздеришина в сторону, стал перед
ним, глядя снизу на синий черкесский казакин, на могучие плечи с золоты-
ми полосками, на бритую белую ррожу и:
- Поручик Раздеришин, ты... ты... ты... подлиза.
Конечно, услышав в ответ:
- Прапорщик Арбатов, ввы, -
Но голубое мелькнуло меж ними видение, слилось с Раздеришиным, и
из-за голубой вуали, услышал Арбатов доброе-доброе:
- Дурак ты, Арбатка! Жить играючи не умеешь. Гляди: ведь, это - Ва-
люська.
Глянул Арбатов - и правда Валюська, родная Валюська, невеста Евгения,
а ему все равно, что сестра. А Валюська глядела, как в небо, снизу, в
глаза Раздеришину и -
- Как хорошо ты сказал ему, что игра... Только... вдруг ты со мной...
тоже... только играешь?
ГЛАВА ВТОРАЯ.
Фригийский колпак.
Мой спутник Мустафа, - я зову его на французский лад Мусташем, после
благополучного окончания нашей миссии рассчитывает стать, по крайней ме-
ре, беем; кроме того, он твердо уверен, что мы ведем войну против всех
гяуров, ту самую священную войну, о которой с детства он так много слы-
шал от муллы. Вот две причины, по которым он еще не убежал от меня и из-
редка, пересиливая свою трусость, позволяет себе резать на куски мой во-
истину священный бикфорд. Режет он, заряжаю я; сто зеленых тюрбанов с
самим Мохаммедом во главе не заставят его прикоснуться к капсюлям и бан-
кам; поэтому что-то много десятков верст по солнцепеку мешок давит мои
обожженные плечи.
Сознание, что это именно он, а не кто-нибудь другой из его оборванных
односельчан, ведет газават, следуя за мифическим зеленым знаменем проро-
ка, разжигает в Мусташе какую-то смиренную, терпеливую выносливость, -
дело в том, что по природе он большой неженка. Не дальше, как сегодня
утром мы встретили пять "опрокинутых тарелок" - так зовем мы с Мусташем
эллинов за их английские противоаэропланные шлемы - и по-обыкновению
присели у края дороги, корча из себя нищих-оборванцев, от которых мы по
внешнему виду нисколько не отличаемся; и Мусташ спокойно дал проехаться
по своей спине всем пяти резиновым нагайкам, кувыркаясь в пыли и отвле-
кая внимание "тарелок" от моей особы. А меня так и подмывало швырнуть им
вслед одну из банок, тем более, что "тарелки" ели... Они ели консервы,
раскачиваясь на своих малорослых лошаденках, и на наших глазах бросили в
кустарник два порожних жестяных стакана. Мустафа пополз за ними, как ги-
ена, и долго и старательно вылизывал языком оставшийся жир, при чем мне
все время казалось, что с жестянок вместе с жиром слезает и надпись:
Corned beef Limited U. S. A. Я знал, что после такого упражнения еще
несносней будет мучить жажда - и воздержался...
С нами - только солнце, песок, борьба.
* * *
Недоконченное и неотправленное письмо:
"Слушай, Арбатов. Может быть, после этого письма, я буду в твоих гла-
зах большим негодяем, и хоть ты глуп, как подштанники на веревке, но,
помимо тебя, мне обратиться не к кому. Итак, - серьезно слушай Арбатов.
Береги Валюську. Судьба устроила так, что ты остался там, а я очутился
здесь; поэтому за нее отвечаешь ты... Так как надеюсь, что ты стал
взрослым мужчиной, перестав быть тем сосунком, которым ты был в запасном
полку - большевики всех выростили в короткое время - то - еще раз слу-
шай. Валюська моя жена. Она этим очень удивлена, что и говорить, повиди-
мому, ей еще рано было стать женщиной - но, тем не менее, это так... И
вот, - если с ней что-нибудь случится, нет той казни, которой бы я тебе
не придумал. Валюська для меня дороже жизни, что жизнь, - жизнь, в сущ-
ности, пустяки. И ты не удивляйся, что я обращаюсь именно к тебе, к те-
бе, который меня столько раз - и каждый раз безрезультатно - пытался ос-
корбить. Именно поэтому я к тебе и обращаюсь, - понимаешь? А если и не
понимаешь, то главное ты, все-таки, понял. Береги Валюську. Оберегай Ва-
люську. Охраняй Валюську. Если что случится, отомщу тебе страшно. Я умею
мстить страшно. Правда, у ней есть еще этот мешок с квелой кукурузой -
ее отец. Но он занят тем, что прячет свою кукурузу от большевиков, - ему
не до нее. И если - - - Листок пожелтел по краям.
* * *
К счастью, стали попадаться дубы и кедры, так что есть, где отдохнуть
потрескавшимся плечам. Вот, под таким кедром в три обхвата я сейчас и
пишу. В сущности, как мало знают турок европейцы, те европейцы, которых
до сих пор Мусташ зовет франками и гяурами; о греках и болгарах я не го-
ворю: по турецкой пословице, "сосед знает, сколько блох в цыновке сосе-
да"... Но французы, англичане, шведы. В их представлении турки - все еще
толпа свирепых янычар (кстати, янычары по происхождению вовсе не турки,
а европейцы, с детства воспитанные в исламе и военном режиме), янычар,
которые свирепы, однако, только во время христианских погромов, а в сво-
бодное от погромов время сидят в гаремах, курят кальян и закусывают ра-
хатом. Может быть, турки - мои друзья, и поэтому кажутся мне лучше, чем
они есть на самом деле, но насчет погромов, после смирнской резни, высо-
копросвещенным европейцам лучше помалкивать. Достаточно сказать, что эс-
тетически, согласно традициям, воспитанные эллины срезают у пленных ту-
рок живьем кожу с головы - от ушей до надбровных дуг и называют это "на-
деть фригийский колпак". В Константинополе один образованный француз до-
казывал мне серьезно, что турки не имеют права на существование, как са-
мостоятельная нация; но аргументировал не распространенным абсурдом о
"больном человеке", а тем, что турки, как полигамы, биологически осужде-
ны на вымирание. В виде литературных аргументов он выдвигал "Азиадэ" Ло-
ти и "Эндимиона" Хейденстама. Хотел бы я посмотреть, нашла ли бы Швеция
с ее Хейденстамом после тяжеловесного гнета германцев, ужасной осады
Дарданелл, мучительного и длительного голода и кровавой оккупации англи-
чан, нашла ли бы она своего Кемаля, и вместе с ним - силу, бодрость,
мощь и волю к возрождению нации.
Недалеко от моего кедра расположен живописный уголок реки с хорошим
прочным мостом, - должно быть, остатком древней мельницы. Этот мост об-
речен мной на гибель. Он из мостов, необходимых для артиллерии. Я ассиг-
новал на него две пироксилиновых шашки и аршин бикфорда. Мусташ, отрезав
бикфорд, убежал от меня за целую версту. Экий трус! Он терпеть не может,
когда я прикусываю капсюль с гремучей ртутью; но в лихорадочную дрожь
его бросает вдвигание капсюля в шашку; эти операции он предпочитает наб-
людать издалека. Шашки я уже вынул, - два куска белого мыла, весом по
фунту каждый. Они лежат перед моими глазами, и маленькая ящерица в поис-
ках солнца (должно быть, ее привлек белый цвет шашек) вползла на шашку и
боязливо наблюдает за мной. Не бойся, маленькая дочь Галатии. Это мыло
не для тебя. Это мыло вымоет с лица изможденной Турции кровь, гнет и
страдание.
* * *
Политический разговор с Мусташем:
- Когда придем в Стамбул, - говорит Мусташ торжественно, - мы освобо-
дим падишаха из-под власти гяуров.
- Падишах в Стамбуле кончился, милый Мустафа.
- Как так, эффенди?
- Ты слыхал про Кемаля?
- О! - Мусташ восхищен. - Кемаль большой и храбрый паша. Но, ведь, он
- не падишах? Падишах в Стамбуле.
- Представь себе, Мустафа, что того, который в Стамбуле, покинул Ал-
лах.
- Как же быть теперь? Без падишаха нельзя.
- Ты знаешь, откуда дует влажный ветер?
- Знаю. Он дует с моря. С гор идет сухой ветер, сухой и с песком. Он
ест глаза.
- Но тот, что дует с моря, он освежает и останавливает жажду. И вот,
там, откуда дует ветер, - там есть падишах.
- Знаю, - неожиданно и уверенно говорит Мусташ. - Его зовут Ленин.
- Ну, нет, - медленно говорю я, в глубине души удивляясь политическим
познаниям Мустафы. - Нет. Моего падишаха зовут иначе. У него голубые
глаза и волосы, как цветение пшеницы... У него голос, как у жаворонка...
- Ну, так это - женщина! Я думал эффенди расскажет мне про Ленина, -
Мусташ разочарован. А что я могу рассказать ему про Ленина?
Про своего падишаха я могу ему рассказать. Он очарователен, этот па-
дишах, и власть его никогда не умрет на земле. Он поет и порхает, и от
его пения небо делается синим, а ветер - вольным и ласковым. Он...
- Его посетил Аллах, и он велел Кемалю итти на гяуров.
Мусташ упорно и укоризненно смотрит мне в глаза. Он уверен, что я
что-то от него скрываю. Потом он вспоминает, что настало время творить
вечерний намаз, расстилает вместо коврика свой давно опустевший мешок и
становится на колени, лицом к востоку. А слева его ласкает ветер, влаж-
ный ветер моря и словно обвевает Мусташа тихими, далекими волнами неж-
ности, кротости и безгрешных, детских, шаловливых ласк, плывущими с моей
далекой родины.
* * *
Сто двадцать турецких фунтов золотом
выдаст штаб оккупационного корпуса британской королевской армии тому, кто доставит в штаб в Константинополе или греческому командованию в Смирне или французскому командованию в Адане или итальянскому командованию в Адалии, - добросовестные, точные, вполне проверенные сведения о местонахождении бандита иностранного (неанатолийского) происхождения, взорвавшего мост на р. Джуме и пытавшегося повредить большой мост через р. Мендерес.
Сухой, горный ветер бешено треплет надорванный зеленый листок...
* * *
Вот уже три дня, как мы с Мусташем засели в "бест" недалеко от не-
большой турецкой деревушки. Деревушка - вся в чинарах, тем не менее, она
обожжена жгучим анатолийским солнцем, и плоские ее белые крыши, как ис-
полинские изразцы поверженной печи великанов. Наше убежище - в остатках
средневековых развалин. Определить назначение того, чем были эти разва-
лины прежде, довольно трудно; может быть, здесь была баня для рыцарей
Готфрида Бульонского или этапный пункт для пересылаемых на родину не-
вольников. Во всяком случае, для нас с Мусташем эти развалины - неоцени-
мая находка. Прежде всего, развалины помещаются на небольшом холме, и
представляют удобный наблюдательный пункт; жалкие остатки крыши дают
возможность укрываться от начавшихся осенних дождей; наконец, благодаря
близости селения, мы обеспечены продовольствием, а это - далеко нелишнее
после продолжительной голодовки; короче сказать, мы об'едаемся вяленой
говядиной - "баздырма", маслинами и султанским виноградом. Кроме того,
большая амфора в углу нашего жилища постоянно пополняется ячменным пивом
или необычайно душистым медовым напитком. Об этом заботится Евразия. Кто
она - я не знаю. Вероятно, просто турецкая девушка из нашей деревушки.
Ее зовут иначе, но мне трудно выговаривать ее имя, поэтому я зову ее
именем, высеченным на одной из стен нашего убежища. Под надписью Евразия
на старо-греческом языке, высечены странные барельефы, - какие-то люди,
похожие на рыб, с громадными головами, в чепчиках, с круглыми удивленны-
ми глазами, а туловища маленькие и без ног. - Это - указание пути, -
уверяет Мусташ. Как бы то ни было, но содержание знаков и надписей инте-
ресует меня, главным образом, в присутствии Евразии... Когда она прихо-
дит, Мусташ отбирает у ней плоскую фляжку с ракией и отправляется
пьянствовать в свой угол. Я же беру девушку за руку и мы уходим под
большую маслину есть сочные, сладкие фиги, читать надписи и... бесконеч-
но смотреть друг другу в глаза. Когда она уходит, - это происходит обык-
новенно глубокой ночью - я ругаю Мусташа неверной собакой, прислужником
гяуров и грожу пожаловаться на него первому встречному мулле: не подоба-
ет мусульманину хлестать водку, как сапожнику и орать бессмысленные пес-
ни... с риском быть услышанным хотя бы блуждающими "тарелками". На утро,
проспавшись, Мусташ делает прозрачные намеки о людях, забывших своего
падишаха. К вечеру мы, обыкновенно, миримся, и наше примерение венчает
появление Евразии.
* * *
...Пятый день мы спасаемся от погони, - без крова, без пищи, без во-
ды, без воды, - в степи, покрытой малорослым кустарником, - и он служит
нам единственным прикрытием. Часть пироксилина пришлось утопить в реке.
Нас выдали...
* * *
Самое скверное то, что приходится уходить бесшумно. Иной раз просто
необходимо было бы швырнуть гранату, но - - -
Кажется, нас постепенно окружают.
Если греческие бандиты устроили в развалинах засаду, - вечером должна
была притти Евразия и -
- стараюсь не думать.
* * *
Мы, кажется, ушли. Здесь бесконечные, уже осыпавшиеся, маковые поля.
Еще небольшая проверка, и можно будет отдохнуть. Мустафа остался на по-
вороте, за горой, в качестве разведчика.
Англичане. Это они.
У вас квадратные подбородки, господа британцы.
У нас тоже квадратные подбородки. Чччорт!
Рука дрожит от слабости.
Лучше немцы, чем англичане.
Торгаши, предатели, вампиры бедной моей родины, - вот англичане...
Теперь я понимаю моих друзей с трапезундского побережья: они начали с
того, что швырнули в море всех англичан.
Евразия, моя Евразия, неужели я тебя покинул в несчастьи?
* * *
Мустафа не пришел.
Зажиточная деревня, - хозяйка маковых плантаций.
После бесконечных переходов с пудовой ношей на спине, после голода и
жажды, тончайшей сети преследований, туманящей мозг и изнуряющей тело,
о, только после всего этого, чтобы отделаться, чтобы забыть, забыть... я
выкурил свою первую трубку опиума. - Кури афиун, - сказал мне старый,
морщинистый османлис - и дал мне несколько лепешек и курительный прибор.
Это было на высоком утесе, в развалинах старого замка, командующего
над равниной маковых плантаций. Сначала я мысленно преследовал англичан,
бегущих, отступающих, лавиной катящихся прочь от моих снарядов. Я их
кромсал, давил, бил, взрывал, я не давал им опомниться, заряжал - бил,
заряжал - бил... Потом... потом в моей душе возник, воскрес, возродился
Дарий, сын Гистаспа, и вместо маковых плантаций я увидел стройные ряды
воинов, уходящие, уходящие к северу, к равнинам Скифии. Шли плутоватые
финикияне с громадными кольцами в ушах, шли квадратноголовые египтяне,
шли смуглые персы с блестящими в тумане мечами, а за ними, стройными фа-
лангами - наемные эллины в поножах, касках и с великолепно инкрустиро-
ванными щитами. Они шли, приветствуя своего повелителя, шли на завоева-
ние скифских равнин, голубых долин за пределами Фракии, они шли к желтым
народам, живущим за Индом, они, повинуясь моей руке, шли по всем направ-
лениям. Их железная поступь гордо отзывалась в моем сердце. А рядом со
мной - была моя нежная супруга, моя Евразия. Только куда девался полу-
монгольский разрез глаз, смуглая кожа, восточная томность в полузакрытых
глазах? У нее были белокурые косы, как цветение пшеницы, и... голубые
глаза. Я прощался с ней, и это в последний раз перед походом мы сидели
рука-об-руку на высоком утесе, на легком походном троне, - я, царь-ца-
рей, и она, моя царица. Внизу, на подножии утеса скульпторы и каменотесы
спешно заканчивали мой барельеф. Здесь, в этих плодоносных и неприступ-
ных, окруженных высочайшими скалами, равнинах, будет сердце мира, а не в
далеких Сузах. Отсюда...
Евразия, Евразия!..
А может, это насмешка?
* * *
Мусташ не пришел совсем. Я снова в пути.
Невыносимая, стопудовая тяжесть давит мне плечи и больную спину.
Не знаю, приснилось мне, или было на самом деле. В темную ночь пришел
я в какую-то пещеру и стал звать с собой засевших там людей... И, приб-
лизившись ко мне, их старшина сказал: - Ва, эффенди гяур, мы не можем
итти с тобой, ибо над нами крылья Эблиса. И мы живем в обществе гул, са-
алов, бахарисов и эфритов... Тогда я вскричал: - За коим же чортом вы
молитесь Аллаху днем, когда ночью - вы все равно стадо Дьявола? - и
ушел. Они подумали, что я злой дух.
В бреду я видел Евразию.
* * *
Мусташ лежал на том же повороте, где я его покинул. На нем был "фри-
гийский колпак". Хорошо же.
* * *
Дорога привела меня к ущелью и, извиваясь, исчезла в нем. Я поднялся
в гору и лежу теперь на высоком пике. Прохладно. По этой дороге должно
быть большое движение. Сосчитал снаряды: две гранаты, восемь банок с
сикритом, пироксилиновая шашка. Нарезал шнур.
Буду ждать.
Вы идете, эллины. Вы идете в касках, но без поножей, в ваших руках не
мечи, а нагайки... Вы тащитесь по каменистой дороге, как слабые,
пыльные, маленькие насекомые. И это не сами вы пришли сюда. Вас прислали
ваши хозяева, британцы.
Я пришел сам. Я кондотьер.
Но мне надоело быть кондотьером. Я ухожу домой.
Из ряда заряженных банок беру одну и зажигаю слабо тлеющим трутом.
Вот мой первый, прощальный поцелуй! Это - от Фригии.
- Бу-уххх! - столб черного дыма встает там, внизу, на дороге. Насеко-
мые слабо поползли в стороны. Не уйдете! Здесь хороший, английский, анг-
лийский сикрит.
А, вы привыкли играть во фригийские колпаки! А я двадцать раз держал
в зубах - в образе капсюлей - страшную, мучительную смерть.
Вот вам второй подарок. Это за Смирну, от Пафлагонии.
- Бу-ухх, - веселое эхо заплясало в утесах. Сыграем, сыграем в гроз-
ные, гремучие игрушки, да погромче, эллины.
Я слаб, болен, я устал, но я потрясаю этой банкой - хоть шипит, шипит
бикфорд на поларшина от моей головы! Она за Мусташа.
За Киликию! За Галатию!
А граната, французская ручная граната - за мою несчастную родину, ко-
торую вы пытаетесь загрызть нечистыми зубами - - - - - - - - - - - - - -
- - - -
За Евразию, за Евразию!
ГЛАВА ТРЕТЬЯ.
Новые ворота.
1.
Карболку, гной, аммиак, смешав в пронзительном слитном запахе так и
отшвыривало от телефонной: туда складывались отработавшие за день носил-
ки; но завкладу, он же стармог, - ничего; повис на трубке:
- Да что я вам сдался - смеяться, что ли? Куды копать, куды копать,
туды вашу корень? Да мне главное ли дело, что бандиты? Ну, и везите за
склады, значит, за афанасьевские. Да куды копать, - в черепа копать, в
кости копать? И так все улицы... чего?.. и так все улицы на десять верст
кругом... чего?.. да нет у меня людей, могли с утра сказать, с утра надо
было говорить... чего? Откуда я могу вам взять людей, когда я ворота за-
пер? Чего? С ума спятить, ночью народ сгонять? Чего? Товарищ Пчелка? Да
пошлите вы его к чорту, значит, когда у меня людей нет! А? Чего? Барыш-
ня, мы говорим. Да не кончили, соедините сорок один! Занят? Тьфу!
И вместе со струей карболового гноя распахнул завклад в коридор:
- Срочная боевая задача - взрыть могилу на десять человек; ночью,
знычит, привезут расстрелочных.
Копач Афанасий встал, почесал живот и, сказав "спать охота", вывалил
наружу, визгнув дверным блоком. Завклад рванул лампу в конторе, фукнул в
стекло и, сердито ковыляя, вышел за копачом в лиловую темь.
Ночные жучьи глаза двух фонарей оглядели, поворачиваясь, белый фартук
завклада и ленивая темнота заговорила, брякая:
- Непорядок ночью копать.
- Фик ли задерживал.
- Копай сам.
Разговаривать хуже, завклад схватил было заступ и тронулся-было в ли-
ловость, да ударил в самое ухо колокольчик и длинно задиньдринел, зали-
ваясь, чепуху.
- Еще кого там черрти... Эй, кого надо?
Жуки глазасто повернулись и бледно зашарили по новым, некрашенным во-
ротам.
- Бубнов... здесь живет?
- Чего? Какой, к чертям, Бубнов?..
- Бубнов, Андрей Алексеич. Из Харькова приезжий.
- Буб-нов? Ребята, кто здесь Бубнов? Нету здесь Бубновых, проходи.
Ворота бледно качнулись и скрипнули отчаянно, почти безнадежно.
- А мне сказали, он здесь? Будьте добры...
- Да это, никаи, поп, - вывалил Афанасьев голос.
- Какой поп?
- Да новый. Отец Андрей. Упырь.
- А и вправду, Бубнов фамилия, - завклад отпер ворота, и жуки слабо
проехались по глянцу потертой кожаной куртки и чемоданчику.
- Где ж он живет?
- Афанасий, проводи. Извиняюсь, сразу не распознаешь, - почти с неж-
ностью в голосе. - Ну да, к попу. Он тут, за поворотом.
Круги жучьих глаз, качаясь, поплыли за кожаной спиной и чемоданом.
Гладкая песчаная дорожка чуть сыровато глушила шаги.
- Во-от, за конторой. Здеся.
- Спасибо.
- В окно стучитя. Не спит ишшо.
Там-донн! - в желтый глаз окна - там-донн! - без ответа. Жуки плавно
проплясали в лиловый бескрайный провал. Хоть знаешь, знаешь, никого нет,
а кажется всегда на кладбище ночью: вот, кто-то глядит на тебя пустыми
глазами, наблюдает, невидно наслаждаясь и злорадствуя. И серые листья
березовые под желтым взглядом окна недвижно молчат - молчат, подтверж-
дая.
- Кто? - из-за двери.
- Я.
- Кто я-то, госсподи?
- Андрей Алексеич, вы?
- Ктой-то, госсподи?.. стой, сейчас отопру, госсс...
И навстречу щелком английского замка - жареным маслом, - бензином -
уборной - в ноздри - и к тому же памятному старому мягкому пузу - в
об'ятья -
- ну и ну! Ну и удивил! А мы думали, здох, ей-богу, думали, здох -
а-а-а, ты сделай милость, чтоб всем шутьям взлететь на воздух - да не
спотыкнись, здесь порог - во-от сюда-сюда - ну и похудел, ну и пожелтел
- это уж в гостиной - ну и поугрел!
Гостиная как гостиная; рояль: резкий абажур желто бьет в глаза, ус-
тавшие, об'евшиеся темью; жирные рукавицы кактуса понурились пыльно; как
где угодно, как двадцать лет назад, - да не так.
- И вправду - поп. Думал - ошибка.
Гость устало-согнутой спиной в'ехал в диван, и чемоданчик поставил на
колени.
- Да ты чего ж не раздеваешься-то? Ну и суетни, суетни теперь будет -
чемоданчик дай - а, чаю, чаю? - да чего-сь там чаю, а-а-а, ты сделай ми-
лость, як хохлы говорять: самы кошки забрешуть, як узнают! - тельца,
тельца, тельца блудному сыну, а не чаю!
- И - давно - в попах? -
- Ну, и есть же чем интересоваться с дороги - что за экстренность та-
кая! - всего два года. Не-ет, ты о себе-то, о себе-то расскажи, а-а-а,
ты сделай милость, чтоб всем шутьям взлететь на воздух, - вот не ожидал,
а? Ну, випий, випий румочку сивушки, это ж только так, для начала, а там
будеть получше, ей-богу ж, будеть получше, - да брось ты свой чемодан-
чик, - а сивушка для бодрости, потому нам еще пройтиться придеться,
здесь невдобно, места нет, там же и ночевать будешь - ты покойников не
боишься?
- Это куда? - устало спросил гость, вглядываясь в серый пузатый под-
рясник хозяина. - В мертвецкую, что ли?
- Зачем в мертвецкую? - ну, чудак какой, зачем в мертвецкую, точно и
без мертвецкой нельзя обойтиться? А ты випий - випий - випий еще сивуш-
ки, - оно правда, румочка з наперсток, ну, да ничего, не беда, и я же с
тобой одну випью.
- Почему его там - у ворот - упырем обозвали?
- Что ты - на волосы глядишь? Оно и нельзя без волос, служитель
культа называюсь, ого, не как-нибудь! Да ты чего-сь чемоданчик держишь,
брось его в угол, он же тебе мешает, а ты его держишь - выпил сивушку,
ну, идем - того места нихто не знает - даже куфарка не знает - Афимья
двер запри за нами, запри двер - только знаеть Валюська, да копач Хва-
нас...
- А - она - здесь?
- Хто? Валюська? Валюська здесь, где ж ей быть, чудак, як не здесь,
только она сейчас у клубе, до восьми в них занятия, з вин-тов-ка-мы за-
нятия, а с восьми у клубе... ну, выходи, выходи, она запреть, ты,
Афимья, як запрешь, ложись спать, баришня ключ звой имееть, ну идем,
а-а-ах, ты, сделай милость, ну и удивил...
И на серый песок дорожки неслышно и внезапно лег ровный круг электри-
ческого фонарика, а тьма свернулась и неприветливо стала кругом.
- Вот сюда, во-от сюда, на памятник не наткнись, ушибешься, ну и па-
мятники здесь, брат, на удивление, все бур-жуи строили звоим упокойни-
кам, а чем я тебе угощу сейчас, небось вас за границей таким не кормили,
стой!
- Ну, - по могылкам, як мотылек, за мной, у-у, шут, - подрясник при-
ходится подбирать, як бабе подол, вот сюда, во-от сюда, стой, стоп.
Здесь. Пришли.
И круг упал на небольшую, толсто-застекленную дверцу с крестом - вен-
цами - сиянием.
- Да вы, Андрей Алексеич... Ведь, это - могила?
- Яка могыла, яка могыла, а еще в ниверсете учывся, як хохлы гово-
рять, не могыла, а склеп, ну заходи, заходи, шоб не видели, то мой каби-
нэт, не стукнись, стой, я наперед зайду -
- и мягким пузом прижал гостя к мокроватой черной стене прохода -
- а-а-а, не бойся, ты ж солдат, от увидишь, хорошо ли будет, во-от
увидишь, оно склеп называеться, склеп сэмэйства Грохольских, сходи по
ступенькам, не оскользнись, тут не глыбко, а-а-а, еще фалить будешь,
гарно сюбэкт придумал, скажешь, во-от, сейчас осветиться, лампу зажгу, а
при буржуях лектричество було, не как-нибудь, а-а-а, то мой тайный каби-
нэт.
Вперед - вытянув руку, чтоб не удариться, шаг за шагом - за кругом
фонарика - что за ерунда? - как во сне, - снова низкая дверь, - в моги-
лу? в могилу, в могилу - свет фонарика мигнул - заколебался - пропал,
озаренный ярким светом лампы -
Комната, обитая резным коричневым деревом - мягкий диван, кресла,
стол с грязноватой скатертью, -
и торжествующее пузо в подряснике:
- От. То склеп сэмэйства Грохольских.
2.
Шоколадом - капустой - сырой паутиной - пахло чем угодно в склепе,
только не покойником. Гость осмотрелся, сел и снова на колени поставил
свой чемоданчик.
- Ну ж, чем тебя угощать - а-а-а, сделай милость, вот удивил, ей-бо-
гу, як сыну, сыну родному обрадовался, - давай, давай звой чемоданчик,
ты не бойся, я ж осторожно, вот сюда, во-от сюда, ему тут будеть покой-
но... чем тебя угощать?
Бутылками и битым стеклом был забит угол комнаты; одна за другой зас-
какали бутылки из другого угла, из-под стола, из шкафчика; за ними ко-
робка шпротов; яблоки на ущербленной тарелке; лимон с зажухлым обрезом.
- Вот и не сивушка, тепер располагайся, як дома, на диване и лягишь,
а пока - випьем. Зубровки? Малиновки? Рому?
Потолок давил - землей - камнем - надгробием; сбоку, вместо стены,
угрожала тяжелая портьера: там, конечно, покойники; да не портьера, а
деревянная резьба; или чугунная? под ногой хрустнуло: поднял - раздав-
ленный листик фарфора.
- То от венка - тут ба-гацько раньше венков було, все убрать велел
Хванасу, Хванас, это такой сюбэкт, - шоб не ботались под ногами... Да ты
шо ж не пьешь? Ты пей... от, гляди, - запас... Ну, по третьей, гоп! -
Зубровка засвербела в горле щекоткой, в глазах стало ясней, хоть и до
безумия хотелось спать, неуютное чувство близости мертвецов затуманилось
и поплыло куда-то кверху. Но - все-таки - непонятно:
- Почему его упырем зовут?
Ясно, впрочем - толстый и могилы оскверняет.
- Андрей Алексеич, а вы не вампир? -
А привыкшие к свету глаза различили напротив - доску:
Здесь похоронены:
Иван Антипьевич Грохольский, 69 лет от роду;
Супруга его Матрона Прокопиевна, 56 лет от роду;
дети их: Евстигней, 23 лет; Алексей, 23 лет;
Младенец - Прокопий, 3 лет,
и Олимпиада, 23 лет,
а также
Онуфрий Онуфриевич Дыло.
Господи, приими их дух с миром.
Почему - Дыло? Откуда - Дыло? И почему Евстигнею, Алексею, Олимпиаде,
всем по двадцать три года? Разве так бывает? Близнецы они, что ли? А
должно быть, умирали постепенно, дойдя до двадцатитрехлетнего возраста.
Но все-таки: при чем Дыло?
Тогда, словно в ответ, сквозь неутомимую трескотню из пузатого под-
рясника, доска приветливо поднялась кверху, - эх, если б не так слипа-
лись глаза, - и нарастая, вздымаясь, громоздясь один на другой, раскачи-
ваясь, смеясь, подмаргивая,
черепа, черепа, черепа, - а за ними -
сам Онуфрий Онуфриевич Дыло, выше потолка, без головы, без рук, один
подрясник - схватил потолок, да как тряха-нет, - только известка посыпа-
лась, и чего он его трясет - неизвестно - - -
- Стучат.
Гость схватился с места.
- Кто?
- Хванас, ли Валюська. Я чичас, я чичас, ты тут посиди.
И в тесный проход, в щель темную, как немыслимая вздувшаяся гробовая
мышь - и из щели:
- А шо? Кого? - и в ответ хриплое громыханье:
- Заведующий зоветь, расстрелошные попа просють.
- Я чичас, я чичас, кажи, шоб подождали.
Гость встал - и навстречу пузу:
- Я здесь сидеть один не буду.
- А-а-а, ну, погоди-погоди, вот Хванас с тобой посидит. Хванас, ты
посиди, без тебе зароют, ты тут посиди, випий вот с ими, а я чичас, я
чичас - - -
И, мотнув невидимым хвостом, исполинской мышью - в щель. А из щели -
в глине, в земле, - вывалил новый Дыло, обвязанный веретьем, с вежливым
хрипом:
- Не помешаю, господин?
- Не помешаешь, садись.
Дыло деликатно - поодаль на гробницу - откуда она явилась - каменная,
плоская, кто лежит под ней? -
- Выпей.
Рюмка метнулась в пасть - как не провалится без естатка. -
- И давно здесь Андрей Алексеич... отец Андрей свой кабинет устроил.
- Аны давно здеся пьють. С самого почитая.
- С какого почитая?
- А вот, как над ими почитай в соборе исделали, в попы обозначили.
- И хороший из него поп?
- Поп как поп. Обнакновенный. Что с попа взять? Отбил молитву - и на
бок. Это тебе не в комиссии заседать.
- В какой комиссии?
- А во всякой. В мандатной, сказать... аль в кладбищенской.
- В какой мандатной комиссии?
- Без мандата на собрание не пущають. А комиссия мандаты проверяеть.
Да неш вы, господин, не знаетя?
- Я не здешний. Ну, а на собрании что делают?
- Разное делают. Больше говорять, решають, как и что.
Гость пригнулся, так и вперился лихорадочно в красное, обветренное
лицо, так и впился в безбровую, в безресницую щетину пожилых дней.
- Ну, и что же, что решают? Например?
Собеседник погладил колено, счистил кусок глины с своего веретья, с
натугой вывалил:
- К примеру... сказать, хоша бы на кладбище новые ворота поставить,
заместо старых.
- А старые - что?
- Сгнили, подвалилися.
- Ну, ну, ну, - и поставили?
- Да неш вы не видели? Чай, в ворота проходили.
А, чепуха. Пить надо.
- Пей, как тебя... Афанасий, что ли?
- Ахванасий.
И время заскрипело молчанием, закапало - кап! кап! - капля за каплей
в углу, за надгробной доской, потекло, подпрыгивая, рюмками в горло, за-
вертелось красным, обветренным лицом Афанасия - в тихую вечность, в тем-
ноту щелевого провала.
3.
- Времени восемь, - отметила мастерская резким звуком человеческого
голоса в потрескивающем гореньи бензина, лязганьи ключей и постукиваньи
металла.
И в этот момент стало ясно, что к вечеру машина готова не будет и что
субботник придется продлить. Монтер Пузатов, как паук, присосавшийся к
искалеченному снарядам мотору, с досадой швырнул французский ключ об
пол, пошел в угол, порылся зачем-то в ящике с ломом и -
- Точно за деньги стараемся, чччорт...
- И правда, диви бы, за деньги, - сочувственно из углов мастерской.
Бесшумный начоркестра, торчавший у двери с тайной надеждой удрать и
распустить своих людей, вдруг обнаружился беспокойным ерзаньем и шмуры-
ганьем носа.
- Ну, а ты, ты чего вздыхаешь? - со злобой напустился на него Пуза-
тов. - Музыка тоже, чччорт...
Начоркестра, томясь, вытер лысину, и, оправдываясь, зашарил глазами
по чернорожим блузникам: нет, хоть измазаны копотью лица, а видно, -
брови сжаты до отказа, глаза смотрят в пол, не подыграешься, хоть коле-
сом пройдись.
Тогда Ваня Дунин не выдержал, и, бросив гайку, к нему ласково:
- Табак ваш, бумажки дашь, спички есть, - покурим?
Начоркестра с готовностью портсигаром в нос и, словно освещая фонари-
ком, заводил по всем носам.
- У меня есть, - еще ласковей сказал Ваня. - Одни крошки, зато своя -
и вежливо портсигар в сторону - не запачкать бы, и из кисета - в руку -
трясом - пыли - ее бы нюхать -
Всем полегчало от Ваниных спокойных слов, от потянувшихся новых - не
масляных, не копотных - дымков - мастерская стала словно выше - не так
болели спины. Начоркестра с шумными вздохами пыхал папиросой, беспокойно
косился на дверь - это пока курили - и не дождавшись:
- Ну, а все же таки, товарищи... какже? а? когда можно ожидать?
И испугался, должно-быть - рано, не выдержал времени.
- Иди ты... к монаху в штаны, - рявкнул Пузатов. - Когда - когда!
Свет только застишь, лысая образина... - верно, рано, теперь все дело
испорчено... - когда - когда? шляются, только свет застят... Ну, а вы
чего стали? И-и-и выпучили зенки... обрадовались, папиросами кормят...
из пульсигара - - -
Выгнулись спины, заходили гайки в ключах, затюкали молотки и резко
запахло краской. Ваня знал, что "пульсигар", это нарочно, чтоб унизить и
подчеркнул себе: правильно, не надо было брать папиросы. Прошел мимо на-
ча, подмигнул одобрительно, но не вышло: нач погас, потух, кончился и
носом зарылся в усах.
Уже четвертый час Ваня возился над втулкой - приходилось подтачивать
конус, и теперь, поднеся конус под тусклый электро-рожок, двадцатый раз
убедился, что дело дрянь, что возиться нечего и что вряд ли конус пой-
дет. Давно пора было домой - мать ждала с ужином - Ваня вспомнил о двух
воблах в кармане пальто, и решил лучше совсем не думать о доме и ужине.
Вот, работают одиннадцать человек, а двенадцатый дожидается конца их ра-
боты, чтобы встретить конец торжеством, радостной победительной музыкой,
и всех дома ждет ужин, мать, жена, сестра, а не бросают работы, не ухо-
дят. Что-то их держит. Должно быть, не приказ начальства о субботниках -
кто не хотел работать, тот и не остался, шестнадцать человек ушли в че-
тыре часа.
Нервами, истощением, копотью в легких, домашней грызней изошли эти
одиннадцать, а вот - тюкают, напрягаясь, надрываясь, чтобы когда-то тор-
жествовать, чтобы, может, совсем никогда не торжествовать. Кончится ра-
бота, будет музыка, а радость? Лучше не думать.
Пузатов злобно возится над мотором, искалеченным осколком снаряда -
дело, видно, тоже безнадежное - может, не держать зря этого нача, отпус-
тить, шепнуть, чтоб уходил...
Нет, нельзя, тут связанное дело, как веревками, цепями, цепочками,
как связан мотор взаимностью частей. Нет, нельзя.
Воблы, гайки, копоть, - это все частицы души.
А по-настоящему, перед самим собой, это - теория.
На практике, по правде, практика и есть правда -
- швырнуть бессмысленный конус в угол, уйти, убежать, ухнуть без ужи-
на в постель, почти нет человеческих сил сдерживаться, заплакать можно.
Жалко нача, жалко себя, жалко даже Пузатова.
- Времени десять, - бесстрастно отметила мастерская и стало ясно, что
в углах - бездонно, что концов вообще нет на свете, что за воротами - не
улица, а бездна, что никогда - никому - не попасть домой.
- У-у, курррва, - вякнуло в углу, над ящиком лома.
И вдруг -
- упруго спрыгнув с пружины напряжения, бешено взвившись в низкий по-
толок, ударив, ударив в уши рядом повторных ударов, разрывая бездны,
провалы, выбрасывая отысканные концы, -
стррремительно трахнул мотор.
Ваня выпрямил согнутую спину.
Кренделем над мотором, весь вперившись в машину, в душу, в копоть, в
рев клокочущей смеси, охотником в дичь, в трубу астрономом, влюбленным в
глаза девушки, следователем в одежду преступника, Пузатов в мотор -
- остановил, включил, снова остановил - включил, потом выпрямился,
вытер пальцы о блузу и требовательно протянул руку к начу; тот понял,
искательно мотнул портсигаром, а сам - весь в вопрос - - -
- Ну... ты шпарь домой. Завтра придешь, к семи. Ночью твоя музыка не
нужна.
4.
С холодного скользкого дивана - чуть не кувырком - одеться и бе-
жать... Куда бежать?
Мысль, заработавшая ясно, споткнулась и стала.
Что? Что было? Что было?
Зашарил руками по столу - наткнулся рукой на холодное, скользкое, ма-
ленькое - ггадость, мокрррица, ффу! спички... чиркнул -
- прямо влицо лезла бутыль с желтой жидкостью, вспомнил: самогонка,
принес Афанасий, его послал, воротившись, Андрей Алексеич, то-есть отец
Андрей, поп.
А потом? А потом? А потом?
У-у, как холодно! Вот он, могильный холод! Скорей одеваться - и вон
из жилища мокриц и костей, на воздух, на воздух, к чистому небу... и это
первый приют родины! Гадость, гадость! Разве можно... осквернять моги-
лы?.. Вспомнил: в России все можно. Разве нельзя устроить так, чтоб не
все было можно, чтоб какое-то было нельзя?
Ф-фу, гадость, гадость! И ничего в темноте не найдешь: ни фуражки, ни
чемодана... и внезапно, ударом одним -
- вспомнил!
И сел на диван.
Да. Как же, как же, да.
Вошла, раздраженная, стукнула ружьем о каменный пол и -
- Опять вы, папа, пьете? Я же вам сказала: не смейте больше... и мо-
гилы поганите -
Мышь - проклятая, вздувшаяся могильная мышь - так и юркнула в под-
полье без слов -
- Собутыльника опять нашел. Гадость!
Валюська! Милая, родная, ведь, это я, твой Евгений, только тобой,
только о тебе - - -
- Постыдились бы, гражданин.
И - ружьем застучав - исчезла -
- в гробу, в гробу! В могиле, могиле! В склепе, в склепе, - среди
мокриц и костей - - -
Лучше бы, лучше бы остаться с Мустафой, обнять Мустафу, острым смерт-
ным поцелуем прижать Мустафу к себе...
Потом - пили - пили - пили -
Дикий намек проклятого попа о Валюське и Арбатове... Этот еще откуда?
Все встало в памяти. Все.
Глупо. Несносно, как... Дыло.
Да, кстати. Скорей отсюда!
Ярким морем опрокинулся свет; глаза заболели; кресты, покосившись,
щурятся и лезут со всех сторон - из-за деревьев, из-за кустов, из ажур-
ных решеток. Пахнет медом, тлением, осенним теплом.
Сел на могилу, раскрыл чемоданчик. Вот он, последний снаряд - плос-
кий, блестящий, родной брат тех, никогда не выдававших. Не выдаст и
этот. Только вставить бикфорд в капсюль, привычно прижать зубами, потом
- в черное маленькое отверстие и -
спички в кармане.
Что скажут друзья в Трапезунде? Ничего не скажут - не узнают.
Как глупо все - ни веры, ни надежды, ни любви.
Ни матери их софии.
Еще минута, поползет, шипя, зловещий синий огонек, почти невидный при
ярком сиянии солнца, с язвительным добродушием доползет до капсюля,
воспламенится гремучая ртуть, и все станет просто, как... Дыло.
Придет и Валюська со своим ружьем. Как это у них там называется-то?
Маркитантка? Дочь полка, что ли? Атаманша?
Нет, не возьмешь ее насмешкой. Вообще, женщину не возьмешь насмешкой.
Смертью тоже не возьмешь. Вообще, не возьмешь смертью женщину.
Женщина - жизнь. А смерть... Дыло.
Нет, так нельзя. Но что, что можно?
В детстве, из монтекристо, подстрелил большого дрозда, дерябу. Деряба
мотался по кустарнику в смертной боли - не давался, уходил, подлетывая
на четверть аршина, из куста в куст, с кочки на кочку, так и не поймал
злой мальчишка с монтекристо дрозда-дерябу. И теперь также не давалась
упорная, раненая мысль.
Ну, вот что.
Нужно взорвать банку - так, просто, потехи для, грохотом бухнуть на
все окрестности -
- пусть арестуют.
- Совсем зря, в пустышку.
В самом деле - не таскать же ее за собой, как собачонку.
На зло всем чертям, - вот, как упырь говорит: чтоб всем шутьям взле-
теть на воздух. Взорвать - отойти - ждать. Прибегут, встревоженные,
схватят, начнут бить. Потом... она. Ведь, она живет тут, рядом.
- Над нами крылья Эблиса -
Схватил бикфорд, блестящий изящный медный капсюль приветно сверкнул
из ваты, засунул в него шнур, прижал со злостью зубами.
Глупо, - так глупо, и ну вас всех... к Дылу.
Бумажкой обмотал капсюль, из предосторожности, чтоб не взорвался при
вдвигании, - в Анатолии не до этого было - и решительно вдвинул в банку.
Осмотрелся - в воздух бросить, что ли? Живем играючи.
Младенца Симеона,
его же жития было 3 месяца,
Господи упокой.
Не стоит тревожить младенца Симеона, пусть спит младенец Симеон. Вот:
Тише березы не шумите,
Моего Ваню не будите,
Ваня спит, спит, спит -
Его ангел хранит.
К чорту Ваню с ангелом. Вот Дылу бы!
Зачем же остановка? С Дылом нужно разделаться. Дыло по-серьезней Вань
и младенцев Симеонов. По-серьезней эллинов и их фригийских колпаков. Ды-
ло - свой, родной, а те - чужие, пафлагонские.
Дыло - упырь. Долой Дыло! Да здравствует сикрит!
Вот он склеп - пупырится животом упыря над бедными, простыми креста-
ми. Хорошо же, Дыло. Прощай, Дыло.
Засунул банку в пробитое толстое стекло надгробия: разворотит и за-
сыплет все без остатка. Прощай, Дыло. Зажег спичку и поднес к бикфорду.
Не загорается. Надо обрезать. Аккуратно обрезал ножичком бикфорд и -
поджог.
Елочным аллюминием зашипел шнур, разбрасывая звездочки. Секунд на
пятнадцать. Прощай, Дыло.
Отбежал. Подумал, отбежал еще. Может ушибить. Потом еще отбежал, по-
пал на дорожку. Пошел по дорожке основательно, стараясь итти ровно,
вспомнил: чемодан забыл. Чорт с ним.
Что же? Что же? Время, как будто, прошло?
Потом шел почти без сознания, сколько - не знал, видел вдали ворота
кладбища - новые, тесовые, некрашенные ворота -
- грохнул взрыв -
вышел за ворота, постоял. Оглянулся, осмотрел ворота. Верно, ворота
новые. Никого нет. Что ж, умерли все, что ли? -
нужно вернуться. Верно, все, - кто: все? - сбежались туда, к Дылу.
Пошел. А, сзади шаги. И хрипло в тишине - особой тишине после взрывного
грохота -
- Опять кака-то сволочь балуеть. Кольки раз гонял - рвуть и рвуть.
Сразу не понял:
- Кто рвуть?
- Ребяты. Накрали бонбов у подрывников - и балують. А вы, господин,
отоспались? Похмелочки, может?
- Да что ж ты их не догоняешь, ребят-то этих?
- А неш их догонишь? Аны шустрые.
Поглядел в спокойное красное лицо - и злость, стыд, отчаяние, - зачем
не себя уничтожил? - полезли в душу кусками, как льдины на берег весной.
- Опохмелились бы, господин? С лица-то не больно здоровые. Я сбе-
гаю...
Нет, не избыть, не избыть кладбища, веретья, этих кусков глины на
фартуке, этой страшной спокойной рожи не избыть - куда деваться, куда,
когда весь мир в Дылах?
- и вдруг - чудесное всегда вдруг -
певучим пенясь грозным напевом в прозрачное небо - звонкой медью за-
певая, взвиваясь неровной валторной и трелью барабанной упадая, вставая,
замирая, воскресая, призывно, весельем, твердостью, - -
музыка, музыка!
- Что это? Что? - дико в лицо Афанасию.
- А с субботника, должно, едуть. Хочете поглядеть - поглядите. Анти-
ресно.
За ограду, за ограду, за оградой -
- на платформе по рельсам блестящим нестерпимо -
броневик, раскрашенный в тигра,
а на тигре - трубы, валторны, тромбоны
победительной песнью - в небо.
- С субботника, - примирительно Афанасий.
... Не удалось разглядеть Евразию...
Ветер с кладбища, запахи меда и тления.
1922.
Лесная сторожка на Истре.
--------------------------------------------------------------------
"Книжная полка", http://www.rusf.ru/books/: 08.04.2002 14:53
Полезные ссылки:
 Крупнейшая электронная библиотека Беларуси
 Либмонстр - читай и публикуй!
 Любовь по-белорусски (знакомства в Минске, Гомеле и других городах РБ)
| 
