Исповедь жены ликвидатора

После Чернобыля мы живем в другом мире. Но совпало две катастрофы: космическая - Чернобыль, и социальная - ушел под воду огромный социалистический материк. И это, второе крушение, затмило космическое, потому что оно нам ближе и понятнее. То, что случилось в Чернобыле, - впервые на земле, и мы - первые люди, пережившие это. И весь опыт страданий, который и есть наша история, тут не помогает. Мера ужаса у нас одна - война. Глубже сознание не движется. Застывает. А то, что называется Чернобылем, дальше ГУЛАГа, Освенцима и Холокоста.

Человек и событие. Могут ли они быть равны? Событие, рассказанное одним человеком - его судьба, рассказанное многими - история.

История Чернобыля пишется. Вот одна из ее трагических страниц. Рассказ жены ликвидатора. Из тех, кто в те первые дни спасал всех нас. Тут все: крик любви, крик жизни, тайны личные, интимные и тайна для всех - Чернобыль.

"Я недавно была такая счастливая. Почему? Забыла. Все это осталось в какой-то другой жизни. Я не понимаю, не знаю, как снова смогла жить. Захотела жить. Вот - смеюсь, разговариваю. Я так тосковала. Я была как парализованная. Хотелось с кем-нибудь говорить, но с кем-нибудь не из людей. Зайду в церковь, там тихо-тихо, как в горах бывает тихо-тихо. Там можно забыть свою жизнь. А утром проснусь. Ищу рукой. Где он? Его подушка, его запах.

Я не все могу передать, не все проговаривается. Не понимаю, как я осталась жить. Вечером дочка подойдет: "Мам, я уроки уже выучила". Тут я вспомню, что у меня есть дети. А где же он? "Мам, а у меня пуговичка оторвалась. Пришей". Как мне уйти за ним? Встретиться. Закрою глаза и думаю о нем, пока не усну. Во сне он приходит, но только мельком, быстро. Сразу исчезает. Я даже слышу его шаги. Вот куда он исчезает? Где? А ему так не хотелось умирать. Смотрит в окно и смотрит. На небо. Я ему одну подушку подложу, вторую, третью. Чтобы было высоко. Он умирал долго. Целый год. Мы не могли расстаться. (Долго молчит).

.Он уехал в Чернобыль в мой день рождения. Гости еще сидели за столом, перед ними извинился. Поцеловал. А машина ждала под окном. Точно помню: девятнадцатого октября тысяча девятьсот восемьдесят шестого года. Мой день рождения. Он - монтажник, ездил по всему Советскому Союзу, а я его ждала. Так повелось годами. Мы жили, как живут влюбленные - прощались и встречались. И тогда. Страх овладел только нашими мамами, его мамой и моей, а у нас с ним страха не было. Теперь думаю: почему? Мы же знали, куда он едет? Ну, взять бы у соседского мальчика учебник физики за десятый класс и хотя бы его полистать. Он там без шапки ходил. У других его ребят через его бригада, семь человек, все умерли. Молодые. Один за одним. Первый умер через три года. Ну, думали: случайность. Судьба. За ним второй, третий, четвертый. Теперь каждый стал жать, когда он. Его черед. Вот как они жили.

Мой муж умер последним. Монтажники-верхолазы. Они отключали свет в выселенных деревнях, лазили по столбам. По мертвым домам, улицам. Все время на высоте, наверху. Рост у него под два метра, вес - девяносто килограммов, - кто мог его такого убить? Страха у нас долго не было. (Неожиданно улыбается).

Ах, какая я была счастливая! Вернулся... в доме - праздник, всегда, когда он возвращался, был праздник. Ночная сорочка у меня есть длинная-длинная, красивая-красивая, я ее надевала. Любила дорогое белье, оно все у меня хорошее, но эта сорочка особенная. Праздничная. Для первого нашего дня. Ночи. Я любой кусочек тела его знала, я все целовала. Мне, бывало, даже приснится сон, что я какая-то часть его тела, так мы неразделимы. Без него очень скучала, мне физически без него было больно. Когда мы с ним расставались, я на какое-то время теряла ориентир - где я, на какой улице, какой час. День? Вечер?

Он приехал сразу с лимфоузлами на шее, я их губами услышала, нашла, они небольшие, но я спросила: "Покажешься врачу?" Успокоил: "Пройдет". - "Как там, в Чернобыле?" - "Обычная работа". Ни бравады, ни паники. Одно выпытала: "Там так же, как и здесь". В столовой, где их кормили, на первом этаже обслуживали рядовых - лапша, консервы, а на втором у начальства, военных генералов - фрукты, красное вино, минеральная вода. Чистые скатерти. У каждого дозиметр. А им на всю бригаду ни оного не дали.

Ах, какая я была счастливая! Мы поехали с ним к морю, я запомнила, что моря так много, как и неба, оно было везде. Подруга с мужем тоже ездила, она вспоминает: "Море грязное. Все боялись холерой заразиться". Что-то такое случилось в тот год. Газеты писали. Но я помню, что море было везде, как и небо. Синее-синее. И он рядом. Любовь - чудесная болезнь.

В школе девочки мечтали: кто поступить в институт, кто уехать на комсомольскую стройку, а я хотела выйти замуж. В институт я первый год не попала, не добрала баллов, пошла работать на телефонную станцию. Там мы с ним познакомились. И я сама его на себе женила, я его попросила: "Женись на мне. Я тебя так люблю!!" Влюбилась по уши. Такой красивый парень. (Тихо улыбается).

Он не хотел идти к врачу, отказывался: "Я ничего не слышу. Мне не болит". А лимфоузлы уже стали величиной с куриное яйцо. Силой затолкала в машину и отвезла в поликлинику. Направили к онкологу. Один врач посмотрел, позвал второго, и они уже его не отпустили. Через неделю сделали операцию: удалили полностью щитовидную железу, гортань и заменили их какими-то трубочками. Да. (Замолкает.) Да. Теперь я знаю,что это тоже было еще счастливое время. Господи! Какой ерундой я занималась: бегала по магазинам, покупала подарки врачам - коробочки конфет, импортные ликеры. Нянечкам шоколадки. И они брали. А он надо мной посмеивался: "Пойми, они - не боги. А химии и облучения тут всем хватает. Дадут и без конфет". Но я мчалась на конец города за тортом "Птичье молоко" или за французскими духами, - все это в те времена только по знакомству, из-под полы. Перед отправкой домой. Мы едем домой! Мне дали специальный шприц, показали, как им пользоваться. Я должна была кормить его через этот шприц. Всему научилась. Четыре раза на день варила что-нибудь свежее, обязательно свежее, перемалывала это на мясорубке, перетирала на ситечке и потом набирала в шприц. Прокалывала одну из трубок, самую большую, а она шла в желудок. Но он перестал чувствовать запахи, различать. Спрошу: "Вкусно?" Не знает.

Но мы все равно несколько раз еще бегали в кино. И там целовались. Зависли на такой то-о-ненькой ниточке, а нам представилось, что снова зацепились за жизнь. Как-то утром бужу его, подаю халат, а он не может встать. И говорить не может. Перестал говорить. Глаза большие-большие. Вот когда он испугался. Да. (Снова замолкает.) Оставался у нас еще год. Весь этот год он умирал. С каждым днем ему все хуже и хуже, и он же знает, что вся бригада его умерла, он один остался. Мы ведь еще с этим жили. С этой мыслью. Невыносимо так жить еще и потому, что никто не знает, что это такое. Говорят - Чернобыль, пишут - Чернобыль. Но никто не знает, что это. Что-то страшное нам открылось первым. Все теперь у нас иначе, чем у других: рождаемся не так, умираем не так, как все.

Вы у меня спросите, как умирают после Чернобыля? Человек, которого я любила, любила так, что не могла бы любить его больше, если бы я его сама родила, на моих глазах превращался... в чудовище... в инопланетянина. Удалили лимфоузлы, их нет и нарушилось кровообращение, и нос уже как-то сдвинулся, увеличился раза в три, и глаза уже какие-то другие - разошлись в разные стороны, в них незнакомый свет появился и выражение, как будто не он, а кто-то еще оттуда выглядывает. Потом один глаз совсем закрылся. А я чего боюсь? Мне бы только, чтобы он себя не увидел. Не запомнил таким. Но он начал меня просить, показывать руками, что, мол, принеси зеркало. Я то на кухню убегу, будто забыла, не слышала, то еще что-нибудь придумаю. Два дня его так обманывала, на третий день пишет мне в тетрадочке большими буквами и с тремя восклицательными знаками: "Дай зеркало!!!" У нас уже была тетрадочка, ручка, карандаш, мы уже таким образом общались, потому что даже шепотом он не мог говорить, уже шепот у него не получался. Полная немота. Я бегом на кухню, стучу кастрюлями. Не читала, не слышала. Опять мне пишет: "Дай зеркало!!!" - и с этими знаками. Восклицательными. Принесла ему зеркало, самое маленькое, какое нашлось в нашем доме. Глянул, схватился за голову и качается, качается по кровати. Я - к нему, давай уговаривать: "Вот немного поправишься, и мы поедем с тобой куда-нибудь в заброшенную деревню. Купим дом и будем там жить, если ты не захочешь в городе, где много людей. Будем жить одни". Я его не обманывала, я поехала бы с ним куда угодно, только бы он был, а какой - неважно. Он - и все. Я его не обманывала.

Мне было шестнадцать лет, когда мы познакомились, он старше меня на семь лет. Два года встречались.

- Какая я была счастливая! Ничего бы не поменяла в своей жизни. Даже предупреди кто-нибудь сверху, со звезд. В день свадьбы он не нашел свой паспорт, мы весь дом перерыли, искали. Нас записали в загсе на какой-то бумажке. "Доченька, это плохой знак", - плакала моя мама. Потом паспорт отыскался в его старых брюках, на чердаке. Любовь! Это даже была не любовь, а долгое влюбление. Я ушла полностью в этот мир. Без остатка. Как я танцевала утром у зеркала: я красивая, я молодая, он меня любит. Теперь я забываю свое лицо, то лицо, что был у меня с ним. Я не вижу этого лица в зеркале.

Можно ли об этом говорить? Называть словами. Есть тайны. Я до сих пор не понимаю, что это было. До самого последнего нашего месяца. Он звал меня ночью. У него были желания. Любил сильнее, чем раньше... днем, когда я смотрела на него, не верила в то, что происходило ночью. Скажут, мол, глубина подсознания, и я в нее провалилась? Нет! Мы не хотели с ним расставаться. Я его ласкала, гладила. Надо ли говорить? Можно ли? Я сама к нему шла, как идет мужчина к женщине. Что я могла ему дать, кроме лекарств?

Он так не хотел умирать. Только маме своей ничего не рассказывала. Она бы меня не поняла. Осудила. Это же не обычный рак, которого тоже все боятся, а чернобыльский, он еще страшнее. Врачи мне объяснили: порази метастазы внутри организм, он быстро бы умер, а они поползли верхом... по телу... по лицу. Что-то черное на нем наросло, ни сосков, ни плеч, до пояса все съедено. Куда-то подевался подбородок, исчезла шея, язык вывалился наружу, размером с вашу сумку. Лопались сосуды, начиналось кровотечение. "Ой, - кричу, - опять кровь". С шеи, со щек, с ушей. Во все стороны. Несу холодную воду, кладу примочки, не спасают. Что-то ужасное. Вся подушка зальется. Тазик подставлю, из ванной. Струйки ударяются. Как когда-то моя бабушка в деревне доила молоко. Этот звук. Такой мирный и нездешний. Я его и сейчас по ночам слышу.

Пока он в сознании, хлопает в ладоши, это у нас условный знак: "Зови! Вызывай скорую". Он не хотел умирать. Ему сорок пять лет. Звоню на станцию "скорой помощи", а они уже нас знают, ехать не хотят: "Мы ничем не можем помочь вашему мужу". Ну, хотя бы укол! Наркотик. Сама уколю, научилась, а укол - синяком под кожей, не расходится. Один раз дозвалась, прибыла "скорая". Молодой врач. Приблизился к нему и тут же назад пятится-пятится: "Скажите, а он случайно у вас не чернобыльский? Не из тех, кто побывал там?" Я отвечаю: "Да". И он, я не преувеличиваю, вскрикнул: "Миленькая моя, скорей бы это кончилось! Скорей! Я видел, как умирают чернобыльцы". А мой же в сознании, он это слышит.

В другой раз медсестру из поликлиники прислали, так она в коридоре постояла, даже в квартиру не зашла: "Ой, я не могу!" А я могу? Я все могу. Что мне придумать? Где спасение? Он кричит. Ему больно. Весь день кричит. Тогда я нашла выход: вливала в него через шприц бутылку водки. Отключится. Забудется. Не сама догадалась, другие женщины подсказали. С такой же бедой. Придет его мама: "Почему ты отпустила его в Чернобыль? Как ты могла?" А мне и в голову тогда не могло прийти, что надо было не отпускать, а ему, наверное, что он мог не поехать. Это же было другое время, как военное. Как-то я у него спросила: "А сейчас не жалеешь, что туда поехал?" Головой крутит - нет. В тетрадочке пишет: "Умру, продашь машину, запасные колеса, а за Толика (это его брат) замуж не выходи". Толику я нравилась.

Есть тайны. Сижу возле него. Он спит. У него такой красивый волос. Я взяла и тихонько отрезала прядь. Открыл глаза, посмотрел, что у меня в руках, улыбнулся. У меня остались его часы, военный билет и чернобыльская медаль. (После молчания). Я такая счастливая была! В роддоме, помню, днями сижу о окошка, его жду, выглядываю. Ничего толком не понимала: что со мной, когда? Мне бы на него посмотреть. Не могла наглядеться, как чувствовала, что это должно когда-нибудь кончиться. Утром кормлю и любуюсь, как он есть. Как он бреется. Как идет по улице. Я - хороший библиотекарь, но я не понимаю, как это можно любить работу. Я любила только его. Одного. И я не могу без него. Я кричу ночами. В подушку кричу, чтобы дети не услышали. Не испугались.

Ни на минуту не представляла, что его нет в доме, что мы не вместе. Моя мама. Его брат. Они вдруг меня готовят, намекают, что врачи, мол, советуют, дают направление, одним словом, под Минском есть специальная больница, где раньше умирали вот такие обреченные афганцы. Без рук, без ног. А теперь туда чернобыльцев везут. Уговаривают: там ему будет лучше, врачи всегда рядом. Не хотела, я слышать об этом не хотела, тогда они его убедили, и он меня начал умолять: "Отвези туда. Не мучайся". А я то бюллетень прошу, то на работе отпуск за свой счет выпрашиваю, потому что не положено. По закону бюллетень дают только для ухода за больным ребенком, а отпуск за свой счет не больше месяца. Но он всю нашу тетрадку исписал. Взял с меня слово. Я поехала на машине с его братом. На краю деревни, называлась она Гребенка, стоял большой деревянный дом, колодец развалившийся. Туалет на улице. Старушки какие-то в черном. Богомольные. Даже из машины не двинулась. Не поднялась. Ночью целую его: "Как ты мог меня об этом просить? Никогда этого не будет. Никогда!!!" Я его всего целовала.

Самые страшные последние недели. Полчаса писали в пол-литровую баночку. Глаз не поднимает. "Ну, как ты можешь так думать!?" - целую его. В последний день случилась такая минута: он открыл глаза, сел, улыбнулся и сказал: "Валюшка!.."

Умирал один. Человек умирает один. В одиночестве. С работы позвонили: "Мы красную грамоту принесем". Спрашиваю у него: "Хотят твои ребята прийти. Грамоту вручат". Головой крутит: нет-нет! Но они навестили. Деньги какие-то принесли, грамоту в красной папке с фотографией Ленина. Взяла ее и думаю: "За что же он умирает? В газетах пишут, что это не только Чернобыль, что это коммунизм взорвался. А профиль на красной папке тот же.". Хотели ребята ему какие-то слова хорошие сказать, но он накрылся одеялом, только волосы торчали. Постояли над ним и ушли. Он уже боялся людей. Только меня не боялся.

Когда хоронили, прикрыла ему лицо двумя носовыми платочками. Если кто просил показать, открывала. Одна женщина упала. А когда-то она его любили, я его к ней ревновала. "Дай последний раз посмотрю". - "Смотри". Я не рассказала, что, когда он умер, никто не мог к нему подойти, все боялись. А родственникам самим нельзя мыть, одевать. Привезли из морга двух санитаров, они попросили водки: "Мы видели, - признались, - все: разбитых, порезанных, трупы детей после пожара. Но такое впервые. Страшнее всех умирают чернобыльцы." (Затихает). Я теперь знаю, как мы будет умирать. После атомной войны. Чернобыля. (Снова останавливается). Он умер и лежал горячий, горячий. К нему нельзя было притронуться. Я остановила в доме часы. Семь утра. И часы наши на сегодняшний день стоят, не заводятся. Эти мертвые часы в доме. Мастера вызывали, руками разводит: "Тут не механика и не физика,а метафизика".

Первые дни. Без него. Хотелось отоспаться. Спала два дня, не могли добудиться, попью воды, даже не ела и опять на подушку упаду. Сейчас мне странно, необъяснимо: как это я могла уснуть? У подруги муж умирал, он швырял в нее посудой. Почему она такая молодая, красивая? А мой только смотрел на меня и смотрел. В нашу тетрадку записал: "Умру, сожги мой прах. Я хочу, чтобы ты не боялась". Почему он так решил? Ну, разные слухи: чернобыльцы и после смерти "светятся", мол, это уже не люди, а радиоактивные объекты. Космические пришельцы какие-то. Я сама читала, что могилы чернобыльских пожарников, умерших в московских госпиталях и похороненных под Москвой, люди обходят стороной, своих мертвых возле них не кладут. Мертвые боятся мертвых, не говоря о живых. Потому что никто не знает, что такое Чернобыль. Одни догадки. Предчувствия. Он привез из Чернобыля белый костюм, в котором там работал. Брюки, спецовка. Так это костюм лежал у нас на антресолях до его смерти. Потом мама решила: "Надо выбросить все его вещи.". У нее был страх. А я даже тот его костюм берегла. Преступница. У меня же дети. Дочка и сын. Отвезли за город и закопали. Я много книг прочла, я живу среди книг, но книги беспомощны перед смертью, они ничего не могут объяснить.

Привезли урночку. Не страшно, я рукой там потрогала и что-то мелкое, как ракушки на берегу моря, в песке, это тазобедренные косточки. До этого к вещам его прикасаюсь, не слышу, не чувствую, а тут как обняла. Ночью, помню, он - мертвый, сижу возле него. И вдруг какой-то дымок. Второй увидела этот дымок над ним в крематории его душа. Никто ее не видел, а я видела. У меня чувство: еще раз свиделись.

Как я буду дальше жить? Я вам не все... не до конца. Я была счастливая. До безумия. Может, не надо имени. Моего имени. Есть тайны. Молитвы читают в тайне. Шепотом, про себя. Мой сын. У меня есть еще один сын. Наш с ним сын. Он болен. Он вырос, но видит мир детскими глазами. Глазами пятилетнего мальчика. Я хочу быть с ним и мечтаю поменять квартиру поближе к Новинкам, там у нас психиатрическая больница. Он там. Это приговор врачей: чтобы он жил, он должен быть там. Я езжу туда по выходным. Встречает меня: "А где папа Миша? Когда приедет?" Кто еще у меня об этом спросит?

Мы будем ждать с ним вместе. Я буду читать шепотом свою чернобыльскую молитву. Он - смотреть на мир детскими глазами.

МИНСК.

От редакции. Полностью документальная повесть "Чернобыльская молитва" белорусской писательницы Светланы Алексиевич будет опубликована в 9-я номере журнала "Дружба народов" в этом году.

Постоянный адрес данной публикации: