Настоящая статья представляет собой историографический очерк, посвященный новейшим работам по истории Английской революции, преимущественно журнальным публикациям последних лет, отражающим современное состояние изучения этой проблемы. Ее анализ позволяет проследить некоторые историографические тенденции в исследовании революции, а также наметить новые подходы и оценки в освещении исторических событий и явлений. Вне внимания автора остались монографии и статьи, в которых рассматриваются причины Английской революции, несмотря на то, что недавно ушедший из жизни видный английский исследователь К. Рассел назвал обсуждение причин возникновения революции "излюбленным спортом" британских историков. Отчасти это объясняется тем, что новейшая историография причин Английской революции подробно рассмотрена в другой публикации автора¹, а отчасти стремлением сконцентрировать внимание на эпохе гражданских войн и междуцарствия.

Кстати, было бы уместным напомнить, что потери, понесенные в результате гражданских войн только в Англии и Уэльсе, составили примерно 190 тысяч человек, из которых около 84 тысяч человек полегли на полях сражений. По отношению к численности населения этот показатель значительно выше, чем число пострадавших в первой мировой войне². В настоящем обзоре выделены три группы проблем: труды, посвященные Карлу I и роялистам; исследования, касающиеся парламентской армии и политической борьбы в революционном лагере; труды о кромвелевском протекторате.

Как известно, вигская интерпретация революции, сложившаяся в XIX в. и получившая наиболее полное освещение в трудах С. Гардинера, предполагала, что корни гражданских войн следует искать в правлении первых Стюартов, ущемлявших права парламента, а сама "пуританская революция" являлась всего лишь эпизодом, хотя и важным, в процессе формирования британской конституционной системы. В середине XX в. влияние историков-вигов было сильно подорвано в результате двух вызовов: со стороны школы Л. Нэмира и со стороны марксистов. Представления Нэмира о политическом процессе как проявлении эгоистических, корыстных и фракционных интересов подрывали оптимистический вигский взгляд на историю последовательного продвижения к демократии и конституционности. Что касается взглядов Р. Г. Тоуни и Кр. Хилла, то они сводились к пониманию Английской революции как буржуазной, вызванной ростом капитализма и усилением роли джентри и буржуазии. Таким образом, на протяжении нескольких десятилетий в историографии Английской революции господствовали, по выражению Дж. Кларка, "Старые Шляпы" и "Старая Гвардия" (так он именовал вигских и марксистских историков)³.

В 1970-х годах возникла школа английских историков, которых Кларк назвал "класс-68", подчеркивая тем самым, что одной из предпосылок ее появления были протестные движения конца

Соколов Андрей Борисович - доктор исторических наук, профессор, декан исторического факультета Ярославского государственного педагогического университета.

1960-х годов. За этой группой историков закрепился ярлык историков-ревизионистов. Их главный тезис, сформулированный К. Расселом, заключался в отрицании долговременного характера предпосылок революции. Причины гражданской войны, по их мнению, следует искать непосредственно в соотношении политических сил и интересов, сложившихся в 1640 г., после созыва Короткого, а затем и Долгого парламента. По мысли известного английского исследователя Дж. Элтона, после появления работ ревизионистов никто уже не мог рассматривать царствование Якова I и Карла I как "прямую дорогу к гражданской войне". Как отмечал Рассел, происхождение гражданских войн и сам их ход могут быть правильно поняты только с учетом того обстоятельства, что под властью Карла I находились три королевства, различные по своему политическому, административному и религиозному устройству, а именно Англия, Шотландия и Ирландия. Между тем власть с упорством, достойным лучшего применения, пыталась унифицировать их. Подчеркивание "британского контекста" в революции многие считают безусловной заслугой школы ревизионистов, которые отрицали социальную основу конфликта, отчетливо выражая свой скепсис даже по поводу истользования самого термина "революция". Как отмечал Дж. Моррис, единственно правильным определением, которое соответствовало бы содержанию той эпохи, не модернизирующим происходившие в тогдашней Англии события, могла бы быть названа термином "религиозные войны".

Критика взглядов историков ревизионистского направления прозвучала в трудах постревизионистов уже во второй половине 80-х и первой половине 90-х годов. Так, Й. Сомервиль, имея в виду ревизионистскую историографию, писал, что в новейшей историографии наличествует убежденность, будто в политике идеология не играет никакой роли, поскольку ее цель состоит в "голом интересе": когда цели достигнуты, люди обращаются к "высоким идеям", пытаясь оправдать свое поведение, хотя на самом деле оно объясняется жадностью и амбициями. В жизни все обстоит иначе: иногда идеи или предубеждения, отмечал этот автор, заставляют людей поступать вопреки своим интересам⁴. По мнению другого критика ревизионистской историографии Э. Хайес, обращение к "высокой политике" не может помочь при объяснении происхождения гражданской войны. Для этого необходим анализ социального, идеологического и политического развития в долговременном плане⁵. По словам видного британского историка Д. Андердауна, ревизионистская "теория составного королевства", хотя и способствует пониманию трудностей, стоявших перед Карлом I, в целом представляет "шаг назад", поскольку восходит к представлению об истории как об отношениях между "государствами, королевствами и элитами". Он с иронией называет взгляды "ранних ревизионистов", отрицавших наличие острых социальных противоречий в Англии накануне революции, теорией "большого взрыва", который случился в Англии в 1640 г. и имел, надо полагать, божественное происхождение⁶. Андердаун полагает, что взгляды ревизионистов находятся в противоречии с главной тенденцией развития современной историографии, призывающей к изучению истории "снизу" и рассматривающей прошлое через призму политической культуры. "Виги и их преемники-ревизионисты, - пишет он, - быть может, во многом различаются, но в одном они едины: они пишут историю "сверху вниз". Виги писали ее с точки зрения парламентского джентри, адвокатов и духовенства - противников Лода, то есть тех, кого они считали главной частью "политической нации". Ревизионисты в принципе основываются на точке зрения Уайтхолла или графств. В первом случае они фокусируют свое внимание на проблемах и политике центральной власти, во втором, - на местной власти. При этом какая бы описательная стратегия ни возобладала, она в основном затрагивает политику одной или нескольких ветвей элиты. Общественное мнение становится в таком случае мнением джентри, знати и клириков, будучи направленным на распределение власти и должностей"⁷.

Эта критика возымела действие: многие современные историки пишут о желательности отказаться от крайностей вигской, марксистской или ревизионистской интерпретаций и стремятся в своих исследованиях использовать "инструментарий" новых направлений в историографии. В то же время подход к Английской революции с позиции традиционной политической истории по-прежнему преобладает. Как известно, в дискуссиях о причинах революции большое значение имела оценка Карла I, которая всегда была по преимуществу негативной. Чуть ли не единственным историком, полагавшим, что он обладал необходимыми правителю качествами, был английский историк К. Шарп, который задавался вопросом: почему историки не посчитали нужным объяснить причину, по которой король, созывавший в начале своего царствования заседания парламента чаще, чем любой из его предшественников, был вынужден перейти к правлению без парламента, ограничиваясь утверждениями о присущей его правлению автократичности⁸.

С критикой традиционного подхода в оценке Карла выступил недавно американский историк ревизионистского толка М. Кишланский. В статье под характерным названием "Карл I: случай ошибочной идентификации" он указал на удивительное единство историков: "Редко, когда на протяже-

нии поколений историки говорят одним голосом. Маколей, Гардинер, Тревельян, Хилл, Кеньон, Стоун, Рассел, Моррил; виги, марксисты, либералы, ревизионисты - полный каталог ведущих историков стюартовской Англии последних 150 лет. Все они едины в оценке Карла и его правления, но только в этом. Такой историографический консенсус имеет свои преимущества, но в то же время порождает опасность, так как может привести к отходу от критических суждений, к пренебрежению или отсутствию внимания к тем примерам, которые бросают вызов принятой парадигме"⁹. По словам этого историка, Карл превращен в некое подобие карточной фигуры, в его реабилитации никто не заинтересован, так как гражданскую войну легче всего объяснять как схватку между свободой и тиранией, а покушение на прерогативу легче принять, если полагать, что оно определенно было спровоцировано недостойным королем"¹⁰.

Разумеется, в рассуждениях о Карле I Кишланский расходится с другими видными ревизионистскими историками, например с Расселом, создавшим, с нашей точки зрения, яркий психологический портрет этого короля и возлагавшем на него вину за гражданскую войну в такой же мере, как и на его противников¹¹. Не менее определенно, чем Рассел, высказывался о Карле и другой лидер ревизионистской историографии - Дж. Моррил, отмечавший, что кроме "британской проблемы", существовала еще и "проблема Карла" для всех трех королевств, и он сам был причиной охвативших их гражданских войн¹².

Что касается Кишланского, то он аргументирует свою точку зрения не новыми фактами, а тем, что прежним аргументам он придает новый моральный и этический смысл. Например, "Короля, который предпочел взойти на эшафот вместо того, чтобы предать свою церковь, законы и права, безусловно, можно считать неспособным к компромиссу. Но точно так же его можно изобразить человеком принципиальным"¹³. Историк стремится опровергнуть и другие негативные суждения о короле, в частности, о его лживости. Вопреки устоявшемуся мнению Кишланский утверждал, что Карл не только не отрицал необходимость публичности в политике, но значительно больше, чем его предшественники стремился к общению со своими подданными. И не вина монарха в том, что его коронация в Шотландии была отложена до 1632 года. По поводу попытки внедрения Единого молитвенника в Шотландии в 1637 г., что стало толчком к конфликту, Кишланский замечает, что все обвинения Карла в игнорировании пожеланий шотландцев беспочвенны, поскольку он опирался именно на мнение шотландских епископов и своих советников, специалистов в этом вопросе. Как известно, Рассел подчеркивал, что эти люди были назначены королем, но ввиду сопротивления тут же пошел на уступки. Следует отметить, что автор статьи останавливается лишь на событиях предреволюционной эпохи и не касается гражданских войн, хотя в литературе и отмечались как ошибки в руководстве армией кавалеров, так и неспособность короля вести переговоры с политическими противниками.

В ходе гражданских войн король не раз демонстрировал примеры личного мужества, делил со своей армией тяготы военных походов. Однако в оценке его как полководца историки довольно единодушны: Карл не обладал военно-стратегическим талантом. Как писал американский историк Ч. Карлтон, уже в первой же кампании проявились очевидные слабости Карла как главнокомандующего: он оказался неспособным использовать преимущества своего положения, либо приостанавливать атаку. К тому же в Военном совете ему не удавалось скоординировать усилия фракций¹⁴. Подобные оценки Карла содержатся и в ряде новейших публикаций. Так, Р. Каст, историк ревизионистского направления, разъясняет обстоятельства, приведшие к решению о вступлении королевских войск в битву при Несби 14 июня 1645 г., которая, как известно, обернулась для кавалеров катастрофой и предопределила их поражение в первой гражданской войне¹⁵.

Парламентская армия во главе с Т. Ферфаксом насчитывала 15 тысяч человек, а королевские силы - 9 - 10 тысяч. Кавалеры могли отступить и, получив подкрепления, начать атаковать противника. Эта вполне разумная стратегия была отвергнута, когда в ночь на 14 июня пришла информация о том, что королевский патруль близ Несби столкнулся с патрулем круглоголовых. Принято считать, что решение вступить в бой было принято на спешно созванном Военном совете, на котором Карл поддержал мнение "крайних" из своего окружения, в частности, государственного секретаря лорда Дигби и казначея Джека Эшбурнхэма. Подтверждением этому служит "История Великого Мятежа" Кларендона, написанная, однако, значительно позднее этого события, а именно в 1671 году. Каст полагает, что Кларендону, как и военному секретарю Карла сэру Эдварду Уолкеру, нельзя полностью доверять, поскольку они стремились объяснить поражение в войне раздорами в верховном командовании кавалеров. Историк с большим доверием относится к утверждению Дигби о том, что в ту ночь вообще не было заседания Военного совета. Заметив, что о событиях ночи с 13 на 14 июня "мы никогда точно не будем знать", Каст ссылается на сведения одного из адъютантов короля, который утверждал, что, получив известие о неприятеле, Карл покинул постель и направился из Люббенхэма в Маркет Харборо, где в то время находился принц Руперт. Таким образом, решение о

вступлении в бой было принято этими двумя людьми. Факторами, повлиявшими на принятие такого решения, было отсутствие точной информации о численности армии Ферфакса, а также ошибочное представление о слабости боевого духа в Армии Нового Образца (снятие осады Оксфорда 5 июня, казалось, служило подтверждением этому) и вечная уверенность Карла в том, что на его стороне божественное Провидение, поскольку его дело правое. Все это подтверждает негативное суждение большинства историков о короле Карле I как военачальнике.

Историки неоднократно обращались к теме суда над Карлом I. К сожалению, отношение к этой проблеме часто определялось идейными пристрастиями. В одних случаях смертный приговор, вынесенный королю, оправдывался, хотя и с разной степенью уверенности, а в решении трибунала видели выражение справедливости. С другой стороны, цареубийство оценивалось как политическая ошибка и нравственное преступление. Рассмотрение этой темы не может быть полностью свободным от определенной идеологизированности и пристрастий. Пример тому - публикация Дж. Робертсона, озаглавленная "Что цареубийцы сделали для нас"¹⁶. Судья международного трибунала Робертсон видит в процессе над Карлом праобраз судов XX века над военными преступниками, а понятие "тирания", пишет он, включало в себя то, что на современном юридическом языке именуется преступлениями против человечности и военными преступлениями. В этой публикации не случайно упоминаются такие имена, как Хусейн, Милошевич, Пиночет и др. Автор статьи заключает: "Существует тенденция описывать британскую историю как снисходительное повествование жизни королей и королев. Тем не менее впервые в истории цареубийцы утвердили идеалы, которыми живет сегодняшний мир. Это - суверенитет парламента, независимость судей, защищенность от произвольных арестов и преследований, относительная религиозная толерантность, в общем свобода от тирании"¹⁷. Конечно, к этой статье нельзя подходить с критериями, характеризующими серьезное историческое исследование. Однако она показывает, что и в английской историографии получила развитие тенденция, связанная с извлечением "уроков" истории путем сравнения прошлого и настоящего.

Подлинно научный характер имеет статья Келси, расширяющая наши представления о суде над королем¹⁸, в которой судебный процесс рассматривается как часть "конституционной революции". Причем началом этого процесса явилось решение нижней палаты парламента от 4 января 1649 г., согласно которому вся полнота власти была сосредоточена в ней. Келси пишет: "Суд может быть лучше всего воспринят как особого рода публичные переговоры по вопросу о распределении в будущем английском государстве властных полномочий... Нельзя понять то, что происходило на процессе, не обращая внимания на то, что одновременно с этим усиливалась борьба за изменение парламентской конституции Англии. Декларация 4 января заложила основу перераспределения власти и усилила политический конфликт в палате общин. Суд над Карлом I имел центральное значение в борьбе за сохранение, расширение и изменение направления конституционной революции"¹⁹.

По мнению Кэлси, когда начался процесс судьи и не помышляли о вынесении смертного приговора. Он доказывает, что среди них выделились две группировки - "олигархи" и "демократы". Первые считали опасными попытки уничтожения палаты лордов и хотели обеспечить возможность восстановления на троне Карла I. Вторые видели в суде над королем реальную возможность подчинения монархии и палаты лордов верховенству народа в лице палаты общин. Споры касались вопроса о месте проведения процесса: Вестминстере, где мог быть обеспечен открытый характер процесса со свободным допуском на него публики или в более предпочтительном для олигархов Виндзоре, что делало процесс максимально закрытым.

Если в этом вопросе олигархи отступили, то в вопросе о характере выдвигавшихся против монарха обвинений они настаивали на значительном сокращении числа обвинений в его адрес. Некоторые из членов трибунала полагали, что была возможность сместить Карла и заменить его на престоле младшим сыном - принцем Генрихом. Однако большинство придерживалось иной точки зрения: в условиях реальной угрозы третьей гражданской войны Карл в качестве короля казался предпочтительнее. Главное, что требовалось от короля - это признание законности трибунала и его ответы на выдвинутые против него обвинения. Именно это должно было стать важнейшим фактором обеспечения конституционных требований палаты общин. Однако Карл отказался признать законность суда, всячески подчеркивая, что готов отвечать только перед пэрами, как "первый среди равных". Таким образом, судьи оказались в безвыходном положении: у них не было иного выбора, кроме смертного приговора, который и был вынесен 27 января.

Кэлси напоминает о том, что в последнем слове на эшафоте 30 января Карл заявил о своей невиновности, возложив вину за начало гражданской войны на своих противников и дурных советников. В этой связи историк замечает: "Если бы Карл I ответил на обвинения и защищал себя

подобным образом на 72 часа раньше, весьма сомнительно, чтобы Провидение и необходимость потребовали цареубийства. Ожидая с самого начала процесса именно такого рода признаний, судьи сделали фактически все возможное, чтобы превратить процесс в совместное предприятие, сократив количество обвинений и отсрочив его начало. Во время всех четырех королевских появлений на трибунале они ждали ответов на обвинения или любого другого признания их полномочий"²⁰.

Карлу I посвящена также статья упомянутого выше историка К. Шарпа²¹. Написанная в жанре новой политической истории, она рисует образ Карла, сложившийся в политической жизни Англии и просуществовавший долгое время, с 1612 г., когда после смерти брата Генриха он стал наследником престола, идо эпохи Реставрации и правления Вильгельма Оранского, последовавшего за Славной революцией 1688 г. Шарп считал достижением современной историографии, отказавшейся от представления, будто политика монархии в раннее новое время была "монолитной". Историки выдвинули тезис о том, что на самом деле на нее оказывали влияние различные фракции, группировки, персоналии и что она явилась "продуктом многих голосов и соглашений". Однако, замечает Шарп, когда речь заходит не о практиках, а об образе монархии, историки, как правило, игнорируют это многообразие. Поэтому он предпочитает говорить об "образах Карла", которые менялись на протяжении всего его царствования и в последующем. Первый образ, воплощавший в себе некую двойственность, относится ко времени, когда Карл был еще принцем. В нем сочетались черты отца Якова I (короля-миротворца) и покойного брата, с которым некоторые группировки при дворе связывали надежды на воинственную политику, направпенную на поддержку протестантства. К созданию второго образа, формировавшегося в годы беспарламентского правления, приложил руку сам Карл. Знаток живописи и коллекционер, покровитель художников и архитекторов, вдохновитель и участник театра масок, он положил в основу такого образа свой брак с Генриеттой Марией. "Символика фокусировалась на браке короля, - писал Шарп. - Через все средства репрезентации, живопись, гравюры, медали, маски, поэтические панегирики королевский брак и семья предстают как основная черта его характера. В стихотворных текстах для спектаклей-масок часто содержался намек на плодовитость королевской четы, подчеркивая при этом тот факт, что Генриетта Мария принимала в них участие, несмотря на свою беременность"²². Однако такой образ короля восхвалял не только плодовитость и преемственность, защищенность династии, но и ее миролюбие, а также готовность выстраивать отношения короля с подданными на основе любви, а не страха.

Однако этот образ стал рушиться с началом шотладской войны, сначала во время словесных диспутов, а затем и в ходе вооруженного столкновения с парламентом. Как замечает Шарп, определенного образа Карла в период первой гражданской войны создано не было ни той, ни другой стороной. Новый образ "короля-мученика" сформировался лишь после 1646 г., когда Карл отказался от ведения "памфлетной войны" и принял то, что считал предназначением судьбы. Появление сразу после казни Карла сочинения Eikon basilike, авторство которого долгое время приписывалось самому монарху, имело в этом отношении исключительное значение. При Карле II культ мученичества помогал избавиться от других мучеников, взошедших на эшафот за Доброе Старое Дело, то есть за Республику. Образ отца-мученика был востребован Яковом II, оказавшимся после 1688 г. в изгнании. По мысли Шарпа, с установлением нового режима, то есть поспе Славной революции образ Карла стал частью стратегии вигов, направленной на закрепление нового государственного устройства путем усиления контроля над текстами о власти, особенно над сочинениями по английской истории. У вигов Карл постепенно превратился в абсолютного монарха, стремившегося править неконституционным путем²³. В этом проявились определенные черты постмодернистского влияния: историография рассматривается Шарпом как инструмент и орудие политического дискурса.

Возвращаясь к теме гражданских войн, отметим публикации, содержащие оценку двух враждебных армий: кавалеров и круглоголовых. Какой была атмосфера в армии роялистов? Как относились к королю солдаты и офицеры? Источников, к сожалению, сохранилось немного, гораздо меньше, чем о круглоголовых. Тем больший интерес представляет статья М. Стойла, которая поднимает значимую в современной историографии проблему исторической памяти²⁴. После Реставрации правительство Карла II предприняло усилия с тем, чтобы облегчить положение ветеранов-инвалидов, раненных в сражениях с парламентской армией. Парламент принял закон, согласно которому для получения пенсии требовалось подать прошение, причем содержавшиеся в нем сведения требовали подтверждения (это обычно делали однополчане, иногда офицеры, под начальством которых служили солдаты). Такие прошения почти всегда составляли чиновники со слов ветерана, поэтому в них в той или иной степени отражался индивидуальный военный опыт. Изучая архивы графства Девоншир, Стойл использовал 179 петиций, 18 сертификатов в их поддержку, 21 сертификат к отсутствующим петициям, 2 петиции от вдов роялистов, - всего 202 документа, позволивших ему сделать ряд интересных выводов. В указанных текстах далеко не просто было выявить индивиду-

альные черты: петиционеры и писцы, как правило, прибегали к фразеологии парламентского акта 1662 года. Так что для Стойла как исследователя характерно исключительно внимательное прочтение и использование данных источника.

Что касается воспоминаний о войне, то в них подробно рассказывается о суровых буднях роялистской армии: холод и частое отсутствие крова отмечается едва ли не в каждой петиции. Почти все ветераны являлись выходцами из данной местности и службу проходили в основном в этих же местах. Лишь в двух случаях петиционеры пошли на войну добровольцами. И хотя на основании этих документов трудно судить о мотивах тех, кто сражался за короля, тем не менее весьма показательно, что петиционеры чаще всего использовали слово "верный" (loyal subject), а также "послушный", "ответственный", "правдивый" и т.д. Для обозначения военных действий крайне редко использовалось слово "battle", чаще встречается слово "fight". Многие из петиционеров после поражения кавалеров оказывались в заключении, но, несмотря на трудные условия пребывания в заточении, они редко говорили о "жестокости", чаще о "длительности" пребывания в тюрьме. Примечательно, что по отношению к противнику редко применялось слово "парламентарии" и еще реже - "восставшие" и ни разу - "круглоголовые". Обычно применялось самое общее понятие - "враг". Стойл предполагает, что это объясняется атмосферой примирения, характерной для периода Реставрации: петиционеры строго придерживались буквы парламентского акта. События, относящиеся к понятию "революция", в петициях обозначались словом "мятеж" (rebellion), некоторые называли их "войной короля Карла". В ряде петиций говорилось о "смуте" (trouble). Интересно, что только в шести прошениях использовалось выражение "гражданская война". Стойл объясняет это тем, что ужасы произошедшего были еще свежи в памяти, отмечая при этом, что один из ветеранов назвал ее "unnatural and uncivil" ("неестественной и негражданской"). В большинстве же случаев петиционеры предпочитали употреблять самый общий термин "прошлая война".

Несколько иначе к изучению социальной истории гражданской войны подошел И. Джентлс²⁵. Вопрос о том, отражал ли состав армий "кавалеров" и "круглоголовых" социальное расслоение в стране и каков был социальный статус сторонников короля и сторонников парламента, всегда вызывал интерес историков. Джентлс справедливо заметил, что соответствующим дебатам часто недоставало конкретики и непосредственных сведений об участниках конфликта. Джентлс обратился к спискам высшего состава армии Нового образца, составленным накануне второй гражданской войны в связи с решением парламента о конфискации земель роялистов и возможности их приобретения офицерами парламентской армии. По ним можно судить о профессиональном и социальном статусе военных, их возрасте, образовании и месте рождения. Конечно, эти данные неполные. В списках Казначейства упомянуто 238 офицеров разных рангов, но только о 115 из них имеются достоверные сведения, отражающие их социальный статус. Дело в том, что независимо от социального происхождения лицо, получившее высокий офицерский чин, получало и право называться "эсквайром". Кроме того, известно, что состав офицерского корпуса армии Нового образца существенно обновился летом 1647 г. после конфликта между нею и пресвитерианским парламентом. Другими словами, руководство армии было иным, чем во времена Несби: по утверждению историка, "почти все, занявшие высокие воинские чины и должности после исключения пресвитериан и консерваторов, были непривилегированного происхождения". Более того, "трудно избавиться от впечатления, что через два года после возникновения (армии Нового образца - А. С.) социальный статус ее высшего офицерского состава существенно понизился. После лета 1647 г. только двое: главнокомандующий сэр Томас Ферфакс и капитан Уильям Сесил, младший сын графа Солсбери, происходили из пэров"²⁶.

Исследование Джентлса опровергает суждения историков-ревизионистов об отсутствии серьезных социальных различий между кавалерами и круглоголовыми и, казалось бы, подтверждает мнение марксистских историков о существовании таковых. Но историк объясняет это тем, что гражданская война дала возможность многим людям низкого социального происхождения самовыразиться. При этом решающую роль играли их религиозные и идеологические убеждения. Стоит упомянуть, что хотя работа Джентлса, как и статья упоминавшегося выше Стойла, могут быть отнесены к жанру коллективной биографии, их подходы существенно разнятся. Если Стойл обращает внимание в основном на культурно-языковые аспекты, то Джентлса больше интересуют методы социально-исторического исследования.

Статья британского автора Л. Дэксона посвящена одной из знаковых фигур в истории Английской революции Томасу Ферфаксу²⁷. Несмотря на то, что последний явно оказался в тени более знаменитых лидеров индепендентов, прежде всего Кромвеля и Айртона. Ферфакса обычно изображали как умеренного политика, противника радикализации армии, но не очень яркую личность. В исторической литературе часто приводится такой эпизод: когда во время суда над королем зачиты-

вался список присутствующих членов Верховного трибунала, находившаяся в зале женщина, в которой узнали жену генерала, воскликнула: "Он не такой дурак, чтобы прийти сюда". На самом деле о позиции Ферфакса в связи с судом над Карлом I известно немногое. Иногда командующего представляли как человека безвольного, которым манипулировали подчинявшиеся ему по военной иерархии Кромвель и Айртон. Дэксон замечает, что мнение о Ферфаксе как о "глупом простофиле", как это не покажется парадоксальным, исходит из "Кратких мемуаров" самого генерала, в которых их автор подчеркивал, что обстоятельства оказывались сильнее его, а его подчиненные увиливали от его указаний. Именно эти воспоминания дали знаменитому писателю XVIII в. Горацию Уолполу основание заявить, что Ферфакс "плохо представлял себе, чем он вообще занимался". Такого же взгляда придерживались и многие историки - от Гардинера до Дж. Уилсона, опубликовавшего последнюю по времени биографию генерала в 1985 году.

По мнению Дэксона, требуется внести в эти оценки определенные коррективы. "Сомневающийся старик", составивший свои записки в первые годы Реставрации, это уже был не Ферфакс 40-х гг., блестящий военный командир, сторонник военной партии и индепендентов, победитель при Несби. Дэксон полагает, что именно Ферфакс сыграл ключевую роль в событиях 1646 - 47 гг., когда он был признанным военным лидером, а Кромвель и тем более Айртон были куда менее известны. Позиция Ферфакса имела решающее значение в борьбе с пресвитерианами и определялась в первую очередь его религиозными взглядами, отличавшими его от таких лидеров этой партии, как Д. Холлес или сэр Филипп Степлтон. Роль Ферфакса была ключевой в том, что Лондон не встал на сторону пресвитериан: его подпись стояла первой на обращении армии к Сити от 10 июня 1647 года. Заслуга Ферфакса заключалась также в том, что был предотвращен раскол внутри армии: в период Путнейской конференции и после нее он действовал в полном согласии с Кромвелем и Айртоном, стремился умерить радикальных агитаторов.

В марксистской историографии Английской революции наблюдался большой интерес к изучению "демократических" течений, в частности, движения левеллеров. В последние годы происходит определенное возрождение интереса к этой тематике. При этом главной темой для обсуждения по-прежнему остается характер этого движения: имело ли оно светский характер или по сути своей оставалось религиозным. Так, Б. Гроб-Фитцгиббон, анализируя ранние памфлеты Дж. Лильберна, У. Уолвина и Р. Овертона, считает, что вопреки широко распространенному мнению о левеллерах как о светском движении, способствовавшем развитию в Англии идей демократии и даже социализма, в них следует видеть "прежде всего религиозных радикалов, а не политических агитаторов"²⁸. Историк отмечает, что сотрудничество этих людей, приведшее к возникновению левеллеровского движения, возникло на базе общности религиозных взглядов и что эта черта оставалась ведущей и в дальнейшем. "Это правда, что Лильберн временами защищал псевдодемократию, но он делал это только потому, что верил: все человеческие существа созданы равными перед Богом... Если демократия не казалась ему подходящим средством для достижения его религиозных устремлений, он отказывался от нее", - пишет Гроб-Фитцгиббон²⁹ - и заключает: "Будущие лидеры левеллеров действовали во имя светских политических и социальных целей, но они поступали так ввиду более значимого понимания того, что следуют указаниям Бога и выполняют его божественную волю. Не политика, а религия была первоначальным движущим фактором"³⁰.

Иное впечатление о происхождении и эволюции левеллеровского движения складывается после ознакомления со статьей английского историка Писи "Джон Лильберн и Долгий парламент"³¹. Главную роль в развитии взглядов и политической деятельности Лильберна как доминирующей фигуры среди левеллеров этот историк отводит даже не его политическому радикализму, а характеру связей с парламентариями в середине 1640-х гг. Писи указывает на то, что представление о Лильберне как о "неуправлямом" и последовательном борце с "вышестоящими" - есть миф, во многом созданный им самим. На самом же деле "радикализация его политических идей имеет меньшее значение для понимания его политической карьеры в годы первой гражданской войны, чем его вовлеченность в тайную византийскую вестминстерскую политику". Историки недооценивали фракционный характер парламентской политики и потому забывали, что Лильберн поддерживал самые тесные отношения с так называемым индепендентским союзом, из-за чего и стал объектом преследований со стороны пресвитериан. "Этот конфликт, - пишет Писи, - отчасти теологический, отчасти идеологический, а отчасти личный, является ключевым моментом в понимании деятельности Лильберна в середине 1640-х гг."³². Таким образом, значение религиозного фактора в политической деятельности лидера левеллеров Писи определяет иначе, чем Гроб-Фитцгиббон. В свою очередь, индепенденты, не будучи в парламенте единой группировкой, по разным причинам защищали его, хотя имели недостаточное влияние, особенно в палате лордов, чтобы предотвратить его арест. Писи предполагает, что переломным в отношениях между Лильберном и индепендентами стал июнь

1646 г., когда он выступил с критикой палаты лордов, что для "королевских индепедентов" было неприемлемым. Тогда же сложилась особая политическая группировка левеллеров. Осознавая, что прежние союзники, включая таких радикально прореспубликански настроенных индепендентов, как Г. Мартене, не могли его защитить, Лильберн "стал рассматривать парламент в целом как тиранический". Уже летом следующего, 1647 г. он утверждал, что король Кромвель и принц Айртон, являясь орудием пэров, держат его в тюрьме. Только к началу 1648 г. Лильберн превратился во влиятельного врага, он стал парием, столь хорошо знакомым по традиционным историческим описаниям.

Итак, возможно, наиболее характерная черта, присущая историографии Английской революции на ее нынешнем этапе, заключается в разработке этой темы в русле новой политической истории, в переходе от категории "класс" к категории "культура". Тем не менее не все аспекты такого подхода реализуются в равной степени. По мнению Дж. Уолтера, наиболее актуальным является исследование политической культуры низов. Он напоминает о проявлениях народного протеста в годы революции, хотя и утверждает, что требование земли и свободы, за исключением Уинстенли и диггеров, не звучало в выступлениях сельских низов. Вопрос, можно ли считать выступления низов в годы революции политическими движениями, рассматривался еще в марксистской историографии. "Недавние утверждения историков, - пишет Уолтер, - что класс - это не просто социальный факт, а политические действия не столько подтверждают существование классов, сколько конструируют их, подчеркивая всю значимость изучения дискурсов политической культуры нового времени и исследования их восприятия и связи с конструированием коллективных идентичностей во время революции", - пишет Уолтер³⁴.

По мнению американского историка Р. Уэйла, что в контексте новой политической истории важно исследование отношений вассальной зависимости, что может помочь в рассмотрении социального расслоения населения в годы гражданских войн³⁵. Как полагает Э. Хайес, Английская революция была, прежде всего, массовым политическим движением. Ее полное понимание может быть достигнуто лишь путем продолжения попыток связать политическую историю с экономическими, социальными и культурными подходами"³⁶. В то же время, считает она, привычные "прямолинейные" попытки связать экономические, социальные и культурные изменения неизбежно окажутся неполными, поэтому необходимо учитывать и другой путь, в частности, на основе case study.

Представленный обзор новейшей историографии Английской революции нельзя считать исчерпывающим. В нем отражены публикации лишь по некоторым важнейшим проблемам ее истории. Тем не менее можно выделить общие черты, характеризующие историографию последних лет. К их числу относится стремление "деидеологизировать" историографию революции (подобная идеологизированность была характерна для дискуссий между марсксистской и либеральной историографией, с одной стороны, и ревизионистской, с другой). Другая черта состоит в применении методов, присущих так называемым новым направлениям в историографии (новая социальная история, новая биографическая история, новая культурная история и др.). Наиболее востребованным в современной историографии оказался концепт политической культуры, широко используемый при изучении различных проблем истории революции. Во многих случаях это потребовало более внимательного отношения к политической риторике, использовавшейся в революции, а также к визуальным источникам. В методологическом отношении ряд рассмотренных в настоящем обзоре работ свидетельствует об усилении конструктивистской парадигмы исторического знания.

Примечания

1. См. СОКОЛОВ А. Б. Карл I Стюарт. - Вопросы истории, 2005, N 12.

2. См. SHARPE J. A. Early Modern England. A Social History 1550 - 1760. L. 1997, p. 23.

3. CLARK J. C. D. Revolution and Rebellion. State and Society in the Seventeenth and Eighteenth Centuries. Cambridge. 1986.

4. SOMMERVILLE J. P. Politics and Ideology in England. L. 1986, p. 3

5. См.: HUGHES A. The Causes of the English Civil War. L. 1991.

6. UNDERDOWN D. A Freeborn People. Politics and the Nation in Seventeenth Century. England. Oxford. 1996, p. 5 - 6.

7. Ibid., p. 7.

8. SHARPE K. The Personal Rule of Charles I. New Haven-L. 1992, p. XV.

9. Kishlansky M. Charles I: A Case of Mistaken Identity. Past and Present. N 189. 2005. November, p. 46 - 47.

10. Ibid., p. 48.

11. См.: Соколов А. Б. Ук. соч., с. 73 - 74.

12. Celtic Dimensions of the British Civil Wars / Ed. by J.Young. Edinburgh, 1997, p. 3 - 4.

13. KISHLANSKY M. Op. cit, p. 49.

14. CARLTON Ch. Charles I. The Personal Monarch. L. 1995, p. 258.

15. CUST R. Why Did Charles I Fight at Naseby? History Today. 2005. October.

16. ROBERTSON G. What the Regicides Did For Us. History Today. 2005. October.

17. Ibid., p. 17.

18. KELSEY S. The Trial of Charles I. English Historical Review. 2003. June.

19. Ibid., p. 615 - 616.

20. Ibid., p. 615.

21. SHARPE K. 'So Hard a Text'? Images of Charles I, 1612 - 1700. The Historical Journal. 2000. Vol. 43, N 2.

22. Ibid., p. 387.

23. Ibid., p. 400.

24. STOYLE M. "Memories of the Maimed": The Testimony of Charles I's Former Soldiers, 1660 - 1730. History. 2003. April. Vol. 88, N 290.

25. GENTLES I. The New Model Officer Corps in 1647: a Collective Portrait. Social History. 1997. May. Vol. 22.

26. Ibid., p. 131.

27. DAXON L. The Politics of Sir Thomas Fairfax Reassessed. History. 2005. October. Vol. 90. Issue 4, N 300.

28. GROB-FITZGIBBON B. "Whatsoever Yee Would that Men Should Doe unto You, Even so Doe You to Them": An Analysis of the Effect of Religious Consciousness on the Origins of the Leveller Movement. The Historian. 2003. Vol. 65, N 4, p. 905.

29. Ibid., p. 929 - 930.

30. Ibidem.

31. PEACEY J. John Lilburne and the Long Parliament // The Historical Journal. 2000. Vol. 43, N 3.

32. Ibid., p. 627.

33. Ibid., p. 644.

34. WALTER J. The English People and the English Revolution Revised. History Workshop Journal. 2006. Spring. Issue. 61, p. 173.

35. WEIL R. Thinking about Allegiance in the English Civil War. Ibid., p. 183 - 191.

36. HUGHES A. A 'lunatick revolter from loyalty': The Death of Rowland Wilson and the English Revolution. Ibid., p. 199.

Публикатор:

Постоянная ссылка для научных работ (для цитирования):

Найденный поисковым роботом источник:

Автор(ы) публикации - А. Б. СОКОЛОВ:

Комментарии: