3. ЮРЬЕВ

БЕЛОЕ СНАДОБЬЕ

Научно-фантастический роман

Ч а с т ь первая. КЛИФФОРД МАРКВУД

Глава

1

Я отлично помню

тот день.

Помню хотя бы потому,

что, за

исключением письма от Карутти,

он ровно ничем не

отличался

от сотен таких же обычных,

пустых,

скучных дней. Антидней.

Думаете,

я пытаюсь

подсунуть вам сомнительный маленький па-

радоксик? Упаси меня господь бог от изобретения

парадоксов и

парадоксиков,

их

хоть пруд пруди и без меня. Логики в жизни

маловато,

но на

парадоксы хоть распродажу объявляй. Я четко

помню все обычное,

а все то, что хоть мало-мальски, хоть на

шаг

выходит из

шеренги будней,

представляется мне

вскоре в

каком-то утрированном, может быть даже искаженном, виде.

На-

верное,

потому,

что

память то и дело возвращается к этому

необычному событию,

крутит его так и

эдак,

подгоняет

под

собственные

желания

и стандарты.

А так как мы редко ведем

себя в серьезные моменты безупречно, мы наверстываем

упущен-

ное впоследствии, щедро добавляя себе в воспоминаниях и

сме-

лость,

и

остроумие, и находчивость - все то, короче говоря,

в чем мы обычно испытываем недостаток.

Будничное же

укладывается в память спокойно,

как

бумажка

в архив,

и больше

его никто не трогает. Скорее всего, вы со

мною не согласитесь и Аоступите, кстати, совершенно

правиль-

но, потому что я и сам редко соглашаюсь с собой.

Ладно, как бы

там ни было,

а тот день был

действительно

обычный и я действительно отлично его помню,

Помню,

напри-

мер,

что дверь

гаража,

когда я вернулся

домой,

открылась

только

со

второго

сигнала и я подумал - не в первый раз,-

что надо бы заменить реле.

Помню,

что, поставив машину, я,

как всегда,

первым

делом подошел к кусту,

который растет у

меня перед крыльцом.

Его, как обычно, не было видно. Я имею

в виду,

разумеется, не куст, а симпатичного жирненького па-

учка-крестовика,

который живет под этим кустом. Точнее, под

одним из листочков,

куда он прячется от своих потенциальных

жертв, врагов и друзей. Да, да, у него есть друг. Это, с

ва-

шего разрешения, я. Причем заметьте: моя симпатия к

Джимми -

так я зову паука,

хотя он об этом и не знает - вовсе не но-

сит абстрактного характера. Не переодевшись, не умывшись,

не

поев,

не подумав о

смысле жизни,

я отправляюсь на охоту. Я

долго хожу вдоль стены и выбираю муху поаппетитнее.

Выбираю

так,

как выбирал

бы себе,

может быть даже еще

тщательнее.

Выбрав,

я медленно

отвожу руку назад, затаиваю дыхание, ос-

танавливаю сердце,

мгновенно выбрасываю руку вперед, однов-

ременно захлопывая раскрытую ладонь в кулак.

В одном случае

из десяти муха оказывается у меня в кулаке.

В

остальных

-

мелкие занозы и воздух.

Я иду к паутине моего друга и осто-

рожно сажаю свое подношение в сплетение

тончайших

радужных

нитей. Муха, естественно, негодует и дергается,

поскольку, в

отличие от людей,

я еще не встречал ни одной мухи,

которой

хотелось

бы

быть

подношением,

а я,

сорокалетний ученый,

прекрасный специалист по

электронно-вычислительным

машинам

(я не хвастаюсь,

это не только мое мнение),

стою

на четве-

реньках и с замиранием сердца жду, не спустится ли

поужинать

Джимми.

И тут я должен

сделать вам небольшое

признание.

Мне

не

так важно, поест ли сегодня паук или нет. Строго говоря,

мне

на это вообще наплевать.

Надо думать,

он поест и без меня.

Ведь

не

всякого же крестовика кормят с ложечки.

И ничего,

обходятся. Мне просто интересно, как Джимми расправляется

со

своей пищей, как закатывает ее в паутину, а затем уже,

помо-

лясь (а может быть,

он и не молится,

а только делает

вид),

смакует изысканный деликатес.

Поэтому,

строго говоря, я не

имею морального права называть себя другом Джимми,

поскольку

кормлю я его не для его удовольствия,

а моего собственного.

Впрочем,

с точки

зрения тех, кто гадает: любит-не любит, по

очереди отрывая паучьи ножки,

мои отношения с Джимми - верх

любви и самопожертвования.

В тот вечер, о

котором я собирался вам рассказать. Джимми

так и не вышел.

Я

принес ему вторую муху. Муха была сказоч-

ной. Она была столь аппетитна, что, будь я чуточку менее

ци-

вилизован,

я бы

сам с удовольствием полакомился ею.

Но

он

так

и не спустился

вниз.

Я вытянул шею и заглянул под лис-

ток,

где

квартировал мой друг,-кто знает, может быть, с ним

что-нибудь стряслось. Слава богу, Джимми был на месте, и

мне

даже показалось, что он с укоризною посмотрел на меня.

- Ах, Джимми,

Джимми, - сказал я и покачал головой, - по-

чему ты так дурно воспитан? Спасибо ты бы хоть мог

сказать?

Он снова

промолчал.

Довольно странные отношения,

подумал

я. Один приносит мух и без конца говорит, другой не

принима-

ет и молчит.

Если бы соседи в

этот момент увидели или

услышали

меня,

они

бы

наверняка

решили,

что

перед ними тихопомешанный.

Впрочем, они, наверное, уже давно пришли к такому выводу.

- Ну,

раз так - пожалуйста, - с обидой в голосе

сказал я

пауку. - Ты еще пожалеешь о своей гордыне, неблагодарный.

Я вошел в

ванную, стянул с себя рубашку и стал мылить ру-

ки. В этот момент из зеркала над раковиной на меня

посмотрел

какой-то

малосимпатичный

шатен

с

асимметричными глазами:

один больше другого,

зато меньший заметно

противнее.

Этот

меньший глаз вдруг зачем-то подмигнул мне, причем сделал

это

с какой-то неприятной фамильярностью,

с наглым,

я бы

даже

сказал - вызывающим видом.

Я почувствовал,

что вот-вот вспылю. Сначала какойто дрян-

ной крестовичок позволяет себе отвернуться от меня, а

теперь

еще этот тип в зеркале со

своими

гнусными

гримасами...

Я

только хотел было сказать шатену,

что я о нем думаю, как он

вдруг улыбнулся и необыкновенно ласково, пожалуй даже с

неж-

ностью, пробормотал:

- Ну, ну,

дорогой, не сердись...

Я пожал

плечами.

Я и не собирался сердиться.

Еcли я буду

сердиться на каждого неблагодарного паука,

или разноглазого

шатена в зеркале, у меня не останется времени для того,

что-

бы сердиться на человечество в целом,,

а это - мое

любимое

хобби.

Однако прошу вас

не торопиться с выводами. Конечно, легче

всего пришлепнуть на человека этикетку: расщепление

личности

на шизофреническом фоне или шизофрения на

фоне

расщепления

личности. Или еще чтонибудь в этом роде. Это, повторяю,

лег-

че всего.

Тем

более, что на первый взгляд кое-какие основа-

ния

для этого

есть.

Человек стоит на карачках и

устраивает

сцену пауку-крестовику.

Потом заходит в ванную и смотрит на

свое отображение в зеркале,

словно на незнакомца, и так да-

лее.

И тем

не

менее

я уверен,

что я значительно нормальнее

средненормапьного человека,

по крайней мере в нашей благос-

ловенной стране, где нормы на нормальность устанавливают

бе-

зумцы.

Просто я

панически боюсь превратиться в социальный элект-

рон. Термин этот мой, и им я называю всех тех, кто

вращается

по предопределенным им орбитам, иногда перескакивают с

одно-

го социально-имущественного уровня на другой,

но перескаки-

вают опять же упорядочение,- короче говоря,

ведут себя так,

как им положено себя вести заведенным порядком

вещей.

Почти

каждый раз, когда я еду из Риверглейда на работу или

возвра-

щаюсь вечером домой и вижу тысячи и тысячи

одинаковых

доми-

ков с одинаковыми крошечными лужайками перед ними,

с одина-

ковыми мужчинами,

женщинами и детьми,

занятыми

одинаковыми

вещами,

носящими

в

одинаковых

головах две-три одинаковые

мыслишки,

- когда

я все это вижу и когда я об

этом

думаю,

мне хочется выть от ужаса. Мне хочется закрыть глаза,

обхва-

тить голову руками и бежать,

бежать - но куда? И вот я под-

мигиваю

себе

в зеркале и кормлю паука собственноручно пой-

манными мухами, чтобы сохранить хоть призрачную, но

иллюзию,

что я-это я. Что Клиффорд Марквуд, сорокалетний ученый,

раз-

веденный,

живущий

в ОП Риверглейд, Фридом-авеню, 411, рабо-

тающий

в

фирме

"Прайм дейтам" - это я,

а не какой-нибудь

другой социальный электрон,

наматывающий виток за витком на

социальной

орбите.

Конечно,

я

отдаю себе отчет,

что мои

призрачные попытки сохранить свое "я" при

помощи паука и бе-

сед

с

самим

собой в зеркале довольно смехотворны,

но что

прикажете делать? Что делать, когда временами я щиплю

себя-я

ли это? И когда чувствую боль, радуюсь: это я.

Возможно, вы

скажете, что мое навязчивое стремление к ин-

дивидуальности - это уже отклонение от нормы. Возможно и

да-

же вероятно,

это

именно так. В таком случае плевать я хотел

на норму.

Так или

иначе,

я должен извиниться перед вами за

то, что

подсовываю вам свои фобии и мании.

Это, наверное, от одино-

чества. Нет, нет, не подумайте, что у меня нет знакомых и

я,

словно некий пустынник, внемлю лишь небу и звездам. Но,

увы,

сама мысль о том,

что я мог бы говорить о своих чувствах

и

переживаниях с сослуживцами и соседями, заставляет меня

улы-

баться. Я вижу их искренне недоумевающие взгляды, их

искрен-

не наморщенные

лбы,

искренне

брезгливый изгиб губ - о чем

это он?

Почему он

не найдет себе психоаналитика? Видите ли,

в

нашей

благословенной

стране внимание и участие - товар,

причем довольно редкий.

Вам нужно участие? Пожалуйста! Отк-

ройте желтые страницы телефонного справочника.

Психоаналити-

ки в любом количестве продадут вам и участие,

и внимание, и

совет.

И слава

богу,

между прочим.

Хорошо, что можно хоть

купить все эти вещи.

Ну да

ладно.

Пора готовить ужин.

Но перед этим я обычно

совершаю вечернюю прогулку. Семнадцать шагов до моего

почто-

вого ящика и семнадцать обратно.

Как я вам уже сказал в са-

мом начале,

этот

день был бы абсолютно совершенен

в

своей

серости и будничности,

если бы не письмо Карутти.

Итак,

я

иду к ящику,

зовсе

не предполагая,

что найду там

что-либо

интересное. Просто* вечерний ритуал. Щелкаю замком.

Газета

"Риверглейд икзэминер",

лежащая в ящике

с

утра.

Впрочем,

если

бы она лежала с прошлого года,

я бы вряд ли

заметил разницу. Разве что по длине юбок на фотографиях.

Во-

обще,

если судить

по газетам, длина юбок - это единственный

маятник, отсчитывающий оставшиеся нашей цивилизации годы.

Что еще, кроме газеты?

Рекламный мусор, как обычно. Пись-

мо от "Восточной энергетической".

Я уже улыбаюсь. Я уже до-

гадываюсь,

что в

конверте. Так и есть. Счет на двадцать че-

тыре НД, который я уплатил три месяца тому назад. Я им

ниче-

го не отвечаю, поскольку все равно это бессмысленно. Если

уж

бухгалтерский компьютер делает ошибку на двадцать четыре

но-

вых доллара, это надолго. Еще одно письмо. Без обратного

ад-

реса. Немножко странное письмо. Почему? Во-первых, мой

адрес

написан как-то очень небрежно или торопливо;

во-вторых,

он

написан не на самом конверте, а на бумажном

прямоугольничке,

налепленном

на

конверт.

Причем налепленном опять же

как-то

небрежно, чуть криво, впопыхах, может быть.

Вы спросите

меня:

почему столько внимания какомуто ано-

нимному конверту,

откуда у меня такая маниакальная наблюда-

тельность? Видите ли, я человек довольно одинокий, пишут

мне

мало. А те письма, которые я все же получаю, похожи на

пись-

ма

из

"Восточной энергетической компании"

- фирменный кон-

верт, машинописный адрес, антисмысл. Антиписьма.

Я уселся в

кресло и осторожно вскрыл конверт.

На

неболь-

шом листке бумаги было написано:

"Дорогой Клиф! Очень прошу

тебя

-

будь дома вечером в пятницу.

Я приеду к тебе.

Мне

нужна твоя помощь и твой совет.

Это важно.

Очень

и

очень

важно. Твой Фрэнк Карутти". И все.

Эта коротенькая

записка еще более усилила возникшее у ме-

ня ощущение какой-то нелепости. Во-первых, я не видел

Карут-

ти года два, не меньше. Во-вторых, когда мы вместе

учились и

даже работали в лаборатории Майера,

мы никогда не были осо-

бенно близки. Если бы ВЫ увидели Фрэнка Карутти, вы бы

сразу

поняли, что у него может быть очень мало общего с другом

па-

ука Джимми. Он был всегда таким совершенным электроном,

вра-

щающимся по такой совершенной орбите, что мне легче

предста-

вить его летающим по ночам в пижаме, чем подмигивающим

само-

му себе в зеркале.

Имея дело с

Фрэнком,

всегда можно точно

знать,

что

он

сделает или скажет в следующую минуту.

Он всегда предсказу-

ем. Кроме того, он необыкновенно аккуратен, даже

педантичен.

Из тех, кто пишет адрес на конвертах разборчиво и четко и

уж

подавно не на клочках бумаги,

наспех наклеенных на конверт.

Но это все качества, которые мне не слишком приятны, и у

вас

может создаться впечатление,

что Фрэнк только предсказуемый

электрон,

и ничего

больше.

А это не так. Он, между прочим,

еще и блестящий ученый с нюхом хорошей

гончей

и

интуицией

прорицателя. Что-что, а этого у него не отнять.

Нет, что ни

говорите, а письмо было странным. Не то чтобы

очень

странное

само по себе,

но оно никак не

вписывалось в

орбиту Фрэнка Карутти. И конверт, и просьба Ъ совете и

помо-

щи,

и отсутствие

обратного адреса - все было как-то... неп-

редсказуемо.

Конечно, если

бы

я

был обычным электроном,

я бы тут же

отложил письмо в сторону, поскольку мне, наверное, нужно

бы-

ло бы воспитывать детей, ругаться с женой, подстригать

траву

на лужайке,

смотреть телевизор.

Но детей у

меня нет. Жена,

да

и та

бывшая,

находится на расстоянии двух

тысяч миль от

меня, на траву мне наплевать в высочайшей степени,

телевизор

я не переношу,

а

на паука Джимми я обиделся. Поэтому я при-

нялся рассуждать о письме.

Почему

адрес

написан от руки?

Карутти ведь из тех,

кто

предпочитает машинку.

Наверное, потому, что он писал его не

дома и не на работе,

а где-нибудь еще,

например в

почтовом

отделении.

-

Прелестно,

- сказал я вслух сам себе. -

Фантастические

дедуктивные способности.

Почему

адрес

написан

не

на

конверте,

а на наклеенном

листке?

Может

быть, потому, что адрес на конверте был напи-

сан неправильно? Здесь, сказал я себе, нужен эксперимент.

Я взял

конверт,

подержал его на пару и

осторожно отклеил

бумажный прямоугольничек. Под ним, выведенный четкими

буква-

ми, был совершенно другой адрес: "Мистеру Генри Р.

Камински,

141, Кеннеди-стрит, Ньюпорт".

Ньюпорт-это не

очень симпатичный городок милях

в

сорока

от Риверглейда.

Не

ОП и не джунгли. Нечто среднее. Так. Хо-

рошо. Будем рассуждать логично. Сначала Карутти решает

напи-

сать некоему Генри Р.

Камннски.

Прекрасно. Затем

почему-то

решает не писать Генри Р. Камински, а послать письмо

мистеру

Клиффорду Марквуду,

то есть мне. Другого конверта либо нет,

либо Фрэнк решает сэкономить.

Очень логично, за исключением

того,

что

все это в высшей степени не похоже на Фрэнка

Ка-

рутти,

человека

предсказуемого и с ярко выраженным чувством

порядка.

Кроме

того, я ведь уже решил, что он писал из поч-

тового отделения... Бог с ним, с письмом. Сегодня среда.

Че-

рез два дня Карутти сам объяснит мне, зачем я ему

понадобил-

ся,

что это за

важное дело и почему он решил

экономить

на

конвертах.

Глава 2

В пятницу

Фрэнк

Карутти не приехал,

не появился

он и в

субботу. "Это важно. Это очень и очень важно".

Странные сло-

ва...

Конечно, проще

всего было бы забыть и письмо

и

Карутти,

тем

более

что за два года,

что мы не виделись,

я вряд ли

вспомнил хоть раз о нем.

Я так и

сделал.

Забудь об этом письме,

сказал я себе. У

тебя есть более важные дела:

например, нужно наладить отно-

шения

с пауком

Джимми и заменить реле ворот в гараже.

Но к

пауку я не пошел.

Не к лицу мне, гомо более или менее сапи-

енс, унижаться

перед

каким-то паршивым жирным

крестовиком.

Ну,

а реле...

Согласитесь,

когда собираешься сменить реле

уже

полгода,

причем говоришь себе ежедневно,

что сделаешь

это завтра, взять прямо так и действительно сменить его

было

бы поступком легкомысленным и даже непристойным. Неисправное

реле и твердое намерение починить

его

уже

превратились

в

традицию, в нечто постоянное, а такие вещи в наш зыбкий,

не-

устойчивый век нужно ценить.

Да и по возрасту мне пора

уже

быть консерватором,

хранителем традиций и противником ради-

кальных поползновений, как, например, починка реле.

Итак, я

настолько старательно пытался забыть о письме Ка-

рутти, что оно не шло у меня нз головы. Короче говоря,

около

полудня

в

воскресенье я уже ехал не только по Ньюпорту,

но

даже по Кеннеди-стрит.

Дом номер 141 оказался

маленьким

и

печальным кафе с таким же хозяином.

- Порцию сосисок

и стакан апельсинового сока, - сказал я,

усаживаясь за столик, покрытый пластиком.

Кафе было

пустым,

и сосиски появились

довольно

быстро.

Они выглядели такими же печальными, как и их хозяин.

Очевид-

но,

они, как и он,

ничего в жизни не добились и примирились

с поражением.

- Спасибо,

мистер Камински, - сказал я. - Вы ведь мистер

Камински?

Я никогда не

видел, чтобы человек бледнел так быстро.

- Боже,

- простонал он каким-то жалким театральным

голо-

сом,

- боже, когда

кончатся эти муки? - При этом он смотрел

на меня с ненавистью, а его маленькие кулачки судорожно

сжи-

мались и разжимались. - Что вам от меня нужно?

- Простите,

- сказал я.

- Я и подумать не мог,

что имя

Камински вызовет у вас...

- Что

вам

от

меня нужно?

Ведь я уже позавчера...

- Он

вдруг замолчал и еще раз с

ненавистью

посмотрел

на

меня.

Чувство это было таким концентрированным,

что на мне начала

тлеть одежда.

- Что позавчера?

- спросил я.

- Спросите ваших

дружков,

- буркнул хозяин и с

проворс-

твом испуганной ящерицы юркнул за стойку.

- Я вас не

понимаю, - пожал я плечами, - во-первых, у ме-

ня нет дружков (так-то ты предаешь своего друга, паука

Джим-

ми,

не преминул я

подколоть себя),

а во-вторых,

я даже не

знал бы, о чем спрашивать...

- А вы не...

вместе?

- Нет.

- А почему же вы

опять мучаете меня этой идиотской

фами-

лией, которую я слышу в первый раз в жизни?

Маленький

человечек уже не испепелял меня ненавистью.

Он

вздохнул тяжело и безнадежно, как вздыхают коровы и

семейные

люди за пятьдесят.

- Вы думаете, я

знаю? - спросил его я в свою очередь.

- Сумасшедший

мир,

безумный мир, дурацкий мир...

Сначала

приходят два типа и пытаются меня уговорить,

что я Генри Р.

Камински и что я получил якобы письмо от некоего

Карутти.

Я

отвечаю, что за пятьдесят четыре года я ни одного дня не

был

Генри Р. Камински. Тогда мне показывают большой кусок

мяса с

костями,

который

при ближайшем рассмотрении оказывается ку-

лаком,

и говорят,

чтобы я не острил. Хорошо, я говорю, я не

буду острить, но все-таки я не Генри Р. Камински, никогда

не

знал Генри Р.

Камински и,

даст бог,

умру,

так с ним и не

познакомившись. Никакого письма я не получал. Ну хорошо,

мне

тут же дают по шее,

но довольно деликатно,

так, что я

даже

не упал,

и

спрашивают,

не знаю ли я в таком случае

некоего

Фрэнка Карутти.

Я

отвечаю, что нет. Мне говорят, что если я

пытаюсь хитрить с ними, то играю даже не с огнем, а со

своей

жизнью.

Мне

вежливо дают еще раз по шее, и джентльмены ухо-

дят. А сегодня вы все начинаете снова.

- Но я же по шее

вам не давал, - обиженно сказал я.

Я даже

почувствовал нечто вроде гордости.

Я оказался на

высоте - я не дал человеку по шее.

Это уже много, и мне хо-

телось видеть благодарность за заслуги. Несостоявшийся

Генри

Р. Камински в принципе, похоже, разделял мою точку

зрения.

- Это

верно,

большое спасибо!

- неохотно согласился он.

Он подумал немножко и сказал:

- Послушайте,

а кто хоть это

такие - Генри Р. Камински и Фрэнк Карутти?

- Я ведь как раз

об этом и хотел вас спросить...

- Сумасшедший

мир,

безумный мир,

дурацкий мир...

С вас

два сорок.

Я расплатился и

вышел из кафе.

В голове у меня прыгали и

скакали какие-то жалкие обрывки мыслей. Я подумал, что,

если

посижу несколько минут спокойно, может быть, и они

последуют

моему примеру.

Я

нашел свободную скамейку на крохотном про-

пыленном

сквере и

стал наблюдать,

как неопределенного пола

младенец пытается насыпать земли в свою коляску, около

кото-

рой он стоял,

а

его мать мешает ему. С видом решительным, я

бы даже сказал - маниакальным,

он, сидя на корточках. наби-

рал полный совок жалкой городской земли, медленно

поднимался

и осторожно нес его к облупленной голубой коляске на

высоких

тонких колесах.

Привычным жестом мать выкручивала ему руку,

высыпая содержимое совка,

и он,

не плача и

не

протестуя,

снова опускался на корточки.

Какой развитой

мальчуган,

подумал я с симпатией.

Он уже

проделывает то,

чем ему предстоит заниматься всю жизнь. Оп-

ределенный цикл определенных

движений.

результата

которых

никогда не видишь. Цивилизация построена ведь на четком

раз-

делении труда. Один делает, другой выкручивает ему руки.

Наконец женщина

посадила его в коляску,

и он огласил Нь-

юпорт пронзительным криком. Что делать, обидно же, когда

те-

бе мешают в лучших намерениях и планах.

Мимо меня

медленно прошаркал нарк.

Стеклянные

глаза

без

особого

интереса

скользнули по мне,

по коляске с

ребенком,

по женщине, и она инстинктивно схватиласьза коляску.

Мистер Клиффорд

Марквуд,

сказал я себе, вы уже несколько

успокоились и,

возможно, вновь обрели способность более или

менее связно думать,

если, конечно, раньше обладали ею. Что

же это значит?

Какие-то джентльмены являются по адресу, ко-

торый

был написан

Карутти на конверте,

а потом заклеен бу-

мажкой с моим адресом.

Возможно,

это печальное кафе

с

пе-

чальными сосисками не имеет никакого отношения ко мне. Я

хо-

чу сказать, что адрес Кеннеди-стрит, 141, два посетителя

ка-

фе,

которые

любят давать по шее,

могли узнать и без моего

конверта. А как? Допустим, они нашли адрес в записной

книжке

Карутти. Вполне допустимо. Но ведь владелец кафе не Генри

Р.

Камински и он не знает Фрэнка Карутти.

Интуиция

подсказывала мне,

что все не так.

Адрес Кенне-

ди-стрит, 141, эти типы узнали, прочтя его на моем

конверте.

До

того,

как

Карутти заклеил его моим адресом.

Допустим.

Тогда что? Возникает ситуация, в которой Фрэнк Карутти

пишет

на

конверте

вымышленный адрес.

Очевидно,

для того,

чтобы

сбить с толку людей,

которым хочется узнать, кому и куда он

пишет. Отлично. Попробуем мысленно воссоздать всю сценку.

Карутти идет по

улице.

Почему-то ему нужна

моя

помощь.

Почему-то он вспомнил именно обо мне. Почему именно -

сейчас

нас не касается.

Вынесем пока "почему" за скобки.

Дома

он

адрес

на конверте

не написал,

в этом я уверен.

Дома он бы

наверняка воспользовался пишущей машинкой.

Если бы вы знали

Фрэнка, вы бы наверняка согласились со мной. Он обожает

чет-

кость, симметрию, аккуратность.

Итак, он идет по

улице и замечает, что за ним следят. Ми-

нуточку,

минуточку...

А почему он

идет?

Почему не едет? И

почему он не надпишет спокойно мой адрес, сидя в своей

маши-

не, даже если он видит, что за ним следят? Это вопрос,

ниче-

го не скажешь.

Отличный вопрос.

Ведь надписав в

машине мой

адрес, он мог бы быстро бросить письмо в почтовый ящик.

Логично. Вот и

все.

Вся сценка рассыпается от первого

же

толчка,

который

она испытывает при контакте с

элементарной

логикой.

Ну, а

если... А если он очень боялся тех, кто сле-

дил за ним,

если

он считал их способными на все? Ведь зная,

в какой ящик письмо опущено, можно спокойно подождать

почто-

вую машину и очень вежливо попросить водителя дать

просмот-

реть несколько писем.

Если ты очень вежлив и к тому же вру-

чаешь водителю энную сумму, вполне можно рассчитывать на

ус-

пех. В нашей благословенной стране можно рассчитывать на

ус-

пех и в том случае,

если ты очень груб и показываешь

собе-

седнику пистолет подходящего калибра.

Что ж, в этом

есть резон, дорогой Клиф. А надписав вымыш-

ленный

адрес и

убедившись,

что следящие за ним видели

его,

Карутти мог бы быть твердо уверен,

что охотиться за письмом

они не будут. Зачем, когда у них есть адрес?

Итак, вернемся к

нашей воображаемой сценке.

Я

откинулся

на спинку скамейки,

подставляя лицо солнцу, и закрыл глаза.

Мрак за

опущенными

веками

красновато-багровый.

Солнце

и

кровь.

Фу, Клиф,

какая безвкусица: солнце и кровь. Жестокий

испанский романс.

Не хватает лишь песка,

быка,

красавицы,

мантильи и Севильи.

Итак, Фрэнк

Карутти идет по улице. Фрэнк Карутти, спокой-

ный,

безупречный,

педантичный,

невозмутимый Фрэнк Карутти

идет по улице.

Его

спокойный, безупречный, педантичный, не-

возмутимый

обычно

пробор на этот раз,

наверное,

не так уж

спокоен,

безупречен,

педантичен,

невозмутим.

Потому

что

Фрэнк боится.

Потому что за ним идут.

Наверное,

те двое, у

которых кулаки похожи на громадные куски мяса.

Которые дают

по шее собеседнику просто так, вместо обращения и вместо

за-

пятых. А может быть, вместо восклицательных и

вопросительиых

знаков. А может быть, вместо "здравствуйте" и

"до свидания".

А может быть, даже в знак симпатии.

Он идет мимо

витрин,

мимо распахнутых окон, мимо

колясок

с младенцами неопределенного пола, мимо нарков со

стеклянны-

ми глазами - мимо всего на свете.

Интересно, держатся ли те

двое с мясными кулаками поодаль или почти не стесняются?

На-

верное,

они

почти не стесняются.

Люди с большими кулаками

обычно не бывают слишком застенчивыми.

Вот Карутти на

мгновение останавливается у витрины. Может

быть,

это витрина

с книгами.

Толстыми и тонкими, в твердых

переплетах и в бумажных глянцевых.

Классики,

полуклассики,

неклассики и вовсе не классики. Миллионы слов, миллионы

зна-

ков препинания. Для чего? Для чего написаны и напечатаны

эти

миллионы слов?

Для

того, чтобы увидеть в толстом зеркальном

стекле два мясистых лица,

две жирные физиономии, две наглые

хари?

Чтобы

ощутить,

как по твоему телу броди

г,

отврати-

тельно холодя его,

страх? Когда-то, сползаясь в первые свои

города, люди думали, наверное, что избавляются хоть от

стра-

ха,

который вечно

поджидал их,

притаившись в засаде за го-

родскими воротами. Если бы они знали тогда, какой страх

оку-

тает спустя тысячелетия города!

Если бы они знали, они ско-

рей всего предпочли бы,

наверное,

дрожать в пустынях и

ле-

сах.

Карутти ускоряет

шаг.

Вот и почта.

Он долго копается

в

кармане в поисках монетки.

Пальцы,

вероятно,

не слушаются

его.

Пальцы Фрэнка

Карутти,

которые совершеннее многих со-

вершенных приборов.

Если бы вы видели,

как он

работает, вы

бы поняли, что я хочу сказать.

Наконец он

находит монетку, сует ее в автомат и ловит вы-

летающий оттуда конверт.

Тот самый, из-за которого я сейчас

сижу на облупившейся муниципальной скамейке в Ньюпорте,

наб-

людаю за током крови в веках

и

из-за

которого

маленькому

грустному хозяину кафе дали по шее. Всего-навсего.

Фрэнк Карутти

садится за стол.

Краем глаза он видит,

как

те двое осматриваются,

видят табличку "Просьба не курить" и

тут же автоматически лезут в карманы

за

сигаретами.

Фрэнк

кладет на стол конверт и берет ручку. Все, что приходило

мне

в голову об этих двух соглядатаях,

о почтовом ящике, навер-

няка

обдумал

и он.

У него голова не чета моей.

Он

делает

вид,

что

загораживает рукой адрес,

который

выводит на кон-

верте. Почему он написал Кеннеди-стрит? Может быть, там

ког-

да-нибудь жила какая-нибудь

Джейн

или

Марго,

обязательно

кругленькая и обязательно светленькая,

потому что Фрэнк сам

черняв как жук.

Он

держал ее за руку и вздыхал,

а она

все

чирикала,

и ему

казалось,

что он идет рядом с

воробьем.

И

почему 141?

А

почему не 141? Чем 141 хуже любой другой циф-

ры? Никто еще никогда не доказал, что 141 хуже для

вымышлен-

ного адреса любой другой цифры.

Фрэнк делает вид,

что прикрывает рукой адрес, но один из

соглядатаев,

приподнявшись на цыпочки, засматривает ему че-

рез плечо. "А еще ученый, вот кретин!" -

самодовольно думает

он. Если, конечно, знает, что Карутти - ученый. Теперь

можно

и отойти от этого балбеса.

Адрес простой:

Ньюпорт,

Кенне-

ди-стрит, 141, Генри Р. Камински.

Карутти смотрит

на конверт. Можно было бы, конечно, попы-

таться достать еще один конверт,

но это

рискованно.

Лучше

сделать, как задумано. На небольшом прямоугольничке он

пишет

мой адрес, быстро наклеивает его на Генри Р. Камински,

вкла-

дывает

в конверт

письмо.

Еще мгновение - и письмо в

ящике.

Вся компания довольна друг другом. Хари не спеша идут за

Ка-

рутти, обсуждая, за что только платят деньги этим

шарлатанам

ученым, когда они такие болваны. Боже, какое это острое

нас-

лаждение

-

чувствовать свое превосходство над каким-то пар-

шивым интеллигентом!

Это так приятно,

что хари

испытывают

даже

нечто вроде

симпатии к Карутти.

Брезгливой,

надо ду-

мать, но симпатии.

Карутти

несколько раз прерывисто вздыхает. Ему все кажет-

ся,

что если

поглубже вздохнуть, как следует насытить кровь

кислородом, то густой, липкий страх перестанет лежать

холод-

ным компрессом на сердце,

он растворится

и

осядет

в

ка-

ком-нибудь душевном фильтре безвредным осадком,

который на-

зывается "память".

Но компресс все лежит и лежит на сердце,

потому что... Что потому что? Не знаю, это пока за

скобками.

Рядом слышатся

размеренные шаги, потом замирают около ме-

ня.

Я вздрагиваю и

открываю глаза.

У нас всегда так: когда

боишься увидеть жулика,

видишь перед собой полицейского.

И

наоборот. Но похоже, что друг другу они не мешают,

поскольку

я что-то никогда не видел их вместе. Передо мной стоит

поли-

цейский. Красавец, да и только. Загорелое лицо,

спокойные, с

прищуром серые глаза.

Синяя,

отлично подогнанная по

фигуре

форма.

- Задремал на

солнышке, - глупо бормочу я. Почему я испу-

гался? Не знаю.

- Вижу,

- кивает полицейский и идет дальше, цепко

ощупав

меня глазами.

Почему я

испугался?

Разве в нашей

благословенной

стране

полиция не стоит на стороне законопослушных граждан? И

разве

я не

законопослушный,

образцовый

гражданин?

Ага,

понял.

Именно

поэтому я и

боюсь.

Если бы я нарушал законы,

у нас

было бы что-то общее и мы бы быстрее поняли друг друга. Я

бы

знал, что делать, и он знал, что ожидать от меня. А без

это-

го-чувство неопределенности, всегда порождающее страх.

Глава 3

Вы

замечаете,

что я почти совсем

забросил

своего

друга

Джимми?

Я тоже

заметил.

Но что делать, когда Фрэнк

Карутти

прямо-таки нейдет у меня из головы.

Ну хорошо,

не

мог

он

приехать ко мне в пятницу,

в субботу,

в воскресенье. Может

быть,

то, что

заставило его написать мне, и то, что он счи-

тал очень важным, уже и не так важно. Более чем вероятно.

Но

если бы вы знали Фрэнка Карутти, вы бы, как и я, не

сомнева-

лись,

что он

обязательно напишет или приедет.

Он не

из тех

людей,

которые

повсюду тащат за собой

шлейфы

неоконченных

дел.

незавершенных

начинаний. Фрэнк, насколько я его помню,

физически не выносит неоконченности,

несовершенства. Это не

воспитание,

не

пуританская мораль. Это свойство его натуры.

Если бы он мог, он весь мир сделал четким, симметричным,

за-

конченным и совершенным. Пока, как вы, наверное, уже

догада-

лись, ему, по-видимому, этого не удалось. Впрочем, очень

мо-

жет быть, что вся моя конвертная концепция построена на

пес-

ке.

Очень может

быть, что все мои реконструкции-плод празд-

ного ума,

детище

бездельника,

который не ругается с

женой,

не воспитывает детей,

не

подстригает

газона

лужайки,

не

смотрит телевизор, а создает себе химеры, чтобы было чем

за-

ниматься.

Что ж,

химера, между прочим, как цель не так пло-

ха.

Как пишут в

рекламных проспектах, всегда сохраняет све-

жесть и яркость.

Полдня я искал

адрес его бывшей жены.

Еле

вспомнил,

как

ее зовут.

Я и

видел-то ее несколько раз в жизни. Уже тогда,

когда

я

только познакомился с ним в лаборатории

Майера,

у

них,

шептались

сотрудницы, уже были дрянные отношения. Зво-

нить этой Бетти Карутти было бессмысленно.

Кто я ей?

Как я

мог ей представиться? Вряд ли она даже помнит мое имя,

разве

что вспомнит лицо...

Я нажимал на

звонок раз пять и уже было собирался

повер-

нуться

и

уйти,

когда за дверью послышались

шаркающие шаги,

щелкнул замок и я увидел Бетти Карутти.

Я

понял,

что

это

она, только потому, что знал, кого увижу. На улице я бы

про-

шел мимо нее раз сто,

не обратив на нее ни малейшего внима-

ния.

За те года

три, что я ее не видел, она похудела, поры-

жела и постарела.

В квартире так пахло перегаром,

что я не

сразу сообразил,

откуда это так несет.

Потом

понял, что от

стоявшей передо мной дамы.

Бетти

одернула

неопределенного

цвета свитер,

зажмурила глаза,

качнулась

вперед,

потрясла

головой, вздохнула и спросила:

- Ты кто? Зачем?

- Простите,

мадам, - поклонился я, - если не ошибаюсь, вы

ведь Бетти Карутти?

- А ты кто?

- Если

помните,

я когда-то работал с вашим

бывшим мужем.

Меня зовут Клиффорд Марквуд.

- Бывший муж...

- захихикала Бетти. - Бывший муж... Поче-

му же только бывший муж?

Он еще и бывший... Чего бывший? Ты

прости, сладенький

мой,

но я бы не против выпить

капельку.

О-одну крошечную, малюсенькую капельку. Ты не угостишь

даму?

- Голос ее стал вдруг суровым. - Ты ведь джентльмен? Ты

ведь

тоже с образованием? Ты ведь тоже слишком хорошо знаешь,

что

к чему, как бывший... Ха-ха-ха... Бывший... Ты не думай,

ме-

ня приглашать в бар не нужно,

меня в бар не пустят, я ведь,

знаешь, люблю падать в барах. Не успею, понимаешь, войти

- и

бац на пол! Почему, зачем? Никто не знает. Мне говорят:

так,

мол,

и так,

дама - и вдруг на полу. Бросает тень...

Ладно.

Идем.

Бетти,

покачиваясь,

необыкновенно

медленно

и церемонно

взяла меня под руку,

хихикнула и повела в комнату. На столе

стояла наполовину опустошенная бутылка джина и два

стакана.

- Ты знаешь,

бывший, отчего я спиваюсь? - хитро прищурив-

шись,

спросила

Бетти.

- Нет? Оттого, что я сама себе

нали-

ваю.

Дама не

должна сама себе наливать.

В этом-то

весь фо-

кус.

Пей сколько

влезет,

но соблюдай, детка моя,

приличия.

Понял?

Если будешь

когда-нибудь дамой,

никогда не

наливай

себе сам.

Понял?

Пусть это делают твои кавалеры. Налей мне,

бывший. То есть, прости, это не ты бывший, я бывшая. И

Фрэнк

бывший. Он уже совсем бывший.

- В каком

смысле?

- спросил я,

чувствуя,

как откуда-то

снизу, словно холодная вода, во мне подымается страх.

- Ну как в

каком?..

Налей. Вот так. Совсем другой

стиль.

Кто сказал,

что

стиль создает человека? Или человек создает

стиль?

- Она не

добавила воды и медленно,

смакуя,

высосала

свой стакан. Поистине стиль создает человека.

- Бетти, вы

сказали, Фрэнк уже совсем бывший...

- Я? Ах да, я

сказала... Какой же ты глупышка, мой кроли-

чек... Как же Фрэнк может быть не бывшим, когда три дня

тому

назад

он разбился

насмерть.

- Она некрасиво сморщила нос и

заплакала.

Почему-то я

не

был

даже поражен.

Больше того,

я даже

предчувствовал, что его нет в живых. Я несколько раз за

пос-

ледние дни ловил себя на мысли, что думал о Фрэнке в

прошед-

шем времени.

-

Разбился...

На шоссе...

А знаешь,

сладенький мой, ты

мне нравишься.

Ты

такой мужественный...

И наливаешь ты так

красиво,

как

настоящий джентльмен...

Вообще-то Фрэнк

ездит

очень осторожно...

Очень...

Очень...

Но я знаю, почему он

разбился.

И тебе

могу сказать.

Только по секрету.

- Бетти

задрала свитер и вытерла им глаза.

- Он все время про

меня

думал.

Он,

хоть мы и разошлись,

меня любил. Вот и на этот

раз ехал мимо Риверглейда и все про меня думал...

"Ехал

мимо

Риверглейда,

-

тупо

повторял я про себя,

-

ехал мимо Риверглейда". Три дня тому назад - значит,

как раз

в пятницу.

- Меня как

полиция известила,

- продолжала

Бетти,

-

я

сразу поняла:

не

иначе он про меня думал. Налей мне, деточ-

ка, еще одну крохоту-ульную капельку...

Вечером я

позвонил Ройвену Хаскелу.

Ройвен служит в до-

рожной полиции,

и

мы с ним знакомы уже несколько лет. Нача-

лось наше знакомство с того,

что он остановил меня на шоссе

на участке,

где

скорость

была

ограничена

до

шестидесяти

миль. Я, конечно, ехал со скоростью миль в восемьдесят,

да и

сторож мой все время пищал, сигнализируя, что я в зоне

дейс-

твия их радара.

Но

то ли я задумался, то ли понадеялся, что

в дождь им лень будет меня останавливать,

только я не сбав-

лял

скорость,

пока

не

увидел обгоняющий меня

полицейский

вертолет. Я, конечно, затормозил и жду. Подходит сержант.

"Ваши

права, будьте любезны".

"С

удовольствием, сержант, прошу вас".

"Вы ехали

со скоростью семьдесят пять миль".

"К

сожалению, сержант, вы ошибаетесь. Я ехал со скоростью

восемьдесят миль в час".

Он посмотрел на

меня,

засмеялся.

Засмеялся и я.

Так мы

познакомились.

Теперь

Ройвен уже лейтенант, и я

необычайно

дорожу знакомством с ним.

- Ройвен,

- сказал я по телефону, - ты не мог бы

оказать

мне небольшую услугу?

- Опять

штраф?

- спросил он.

Голос у него был тусклый -

наверное, от усталости.

- Нет,

Ройвен.

Это касается не меня.

В прошлую

пятницу

разбился насмерть один мой знакомый, некто Фрэнк Карутти.

Ты

не мог бы мне сказать, где произошла авария?

- А зачем тебе?

- Сам не знаю...

Понимаешь, я должен был с ним встретить-

ся... Как раз в тот день.

- Хорошо,

обожди.

Я, как вы

знаете,

люблю иногда посмотреть на себя

в зер-

кало - что там за человек. Того, зазеркального, я знаю

очень

плохо, почти совершенно незнакомый человек. У нас с ним мало

очень общего.

Этого,

предзеркального,

я, впрочем, знаю не

лучше. Странный какой-то

тип:

болтун,

позер,

фразер,

но

что-то в нем иногда есть.

И всегда почти оба они непредска-

зуемы.

Я,

например, был уверен, что оба Клиффорда, и

пред-

зеркальный и зазеркальный, - люди в меру циничные,

равнодуш-

ные, благоразумные и трусливые.

И вот тебе - я стою у теле-

фона, держу трубку и жду, пока Ройвен Хаскел скажет мне,

где

погиб Фрэнк Карутти. Для чего? Я ведь не сентиментален. Я

не

был на кладбище,

где похоронена моя мать,

лет

десять.

Для

чего идти туда?

Читать эпитафии? Выполнять долг? Перед кем?

Господи,

да

если

бы живым оказывалось в нашей цивилизации

хоть половина того внимания,

что получают покойники... Нет,

безусловно

мне хотелось

попасть на то место на шоссе не для

того,

чтобы тихо

поплакать.

Так чего же,

спрашивается,

я

трепыхаюсь? Не знаю.

- Ты еще не

заснул? - слышу я голос Ройвена.

- Нет, Ройвен,

только собираюсь.

- Фрэнк

Карутти,

сорока

одного

года,

погиб

двадцать

третьего июня в пятницу на Тринадцатом шоссе,

между Риверг-

лейдом и Хайбриджем.

Резко затормозил

при

обгоне,

машина

пошла юзом, слетела под откос. Тебя устраивает?

- Вполне,

Ройвен. Огромное тебе спасибо. Вот только

если

ты разрешишь...

- Что именно?

- Если я на днях

к тебе заеду, ты мне покажешь документы,

рапорт там, протокол, как у вас это все оформляется?

- Зачем? Ты что,

мне не веришь? - В голосе Ройвена послы-

шалась обида.

- Господь

с

тобой,

Ройвен.

Просто...

Ты понимаешь...

Иногда что-то западает в голову,

и, чтобы выбросить это от-

туда, нужно самому...

- У тебя есть

какие-нибудь сомнения?

- Не знаю...

- Ну хорошо,

приезжай, когда сможешь.

Весь следующий

день я думал.

Я пытался высчитать,

какова

вероятность,

что

Карутти

покинул этот мир без посторонней

помощи.

К

сожалению, мои скромные познания в теории вероят-

ности мешали мне сделать окончательные выводы.

Теория веро-

ятности - отличная штука,

когда нужно вычислить,, сколько у

тебя

шансов,

подбрасывая

монету,

получить сто раз подряд

"орел".

Или "решетку".

Но она

сразу же перестает работать,

когда вместо

подбрасываемых монет имеешь дело с 13-м шоссе,

перевернутой машиной, трупом человека, который очень

нуждал-

ся в твоей помощи и в этот самый день хотел приехать к

тебе.

Не знаю, может быть, кто-нибудь и смог бы определить

вероят-

ностный характер его смерти. Я не смог.

Я ехал с работы

домой в Риверглейд и все время видел мед-

ленно переворачивающуюся машину,

распятый в последнем крике

рот, расплывающееся на сиденье пятно крови.

Должно быть,

картина та основательно завладела моим вооб-

ражением,

потому

что я вдруг сообразил, что стою перед Вос-

точными Риверглейдскими воротами, а оба часовых

подозритель-

но посматривают на меня.

Я встряхнул

головой,

совсем

как

Бетти Карутти, и вышел из машины.

- Простите,

- сказал я,

- что-то задумался.

- Я прижал

ладонь к определителю личности,

увидел, как вспыхнула зеле-

ная лампочка, и снова сел в машину.

- А я уж смотрю

и думаю:

что это приключилось с мистером

Марквудом?

Он ли

это?

- улыбнулся один из часовых.

Лицо у

него было круглое и розовое,

и автомат на его груди казался

вовсе не боевым автоматом, а детской игрушкой.

Я никак не мог вспомнить,

видел ли я уже этого полицейс-

кого.

Их ведь все

время переводят теперь с места на

место.

Очевидно, чтобы не успели пустить корни...

- Что-то

задумался,

сержант.

Знаете,

как это бывает

-

застрянет что-нибудь в голове и никак оттуда не

выкинешь...

- Это точно, -

кивнул сержант, заглядывая в машину. - Бы-

вает. Можете ехать. - Он нажал кнопку, открывая

шлагбаумы.

- Что-то вы

сегодня сурово

так

досматриваете

все...

-

сказал я.

- Ночью опять

нападение было. Целая банда, вроде из Скар-

боро.

Человек

пятнадцать

- и ни одного совершеннолетнего.

Одни пацаны.

Перебросили через колючую

проволоку

какую-то

резиновую дорожку. Не сообразили, глупцы, что у нас тут

сра-

зу сработал сигнал тревоги.. Ну, пока ночная смена

добралась

туда, знаете, в районе Клуба любителей гольфа, несколько

че-

ловек уже перелезли через проволоку. Всю ночь их ловили.

- Поймали?

- А как же!

- ухмыльнулся розовощекий

часовой.

-

Трех

живьем взяли,

двух

подстрелили. И знаете, в карманах у всех

пластиковые мешки,

награбленное, стало быть, складывать. За

этот месяц четвертое нападение. Взбесились они, что ли,

там,

в джунглях? Так и прут, бандюги. Знают, что колючая

проволо-

ка, что ток по ней, стало быть, идет, что ОП на то и ОП,

что

охраняемый поселок,

а все равно прут.

Я вот

где-то

читал,

что есть на севере такие зверьки, которые иногда прямо

целы-

ми стаями идут к воде и топятся. Интересно, правда это?

- Правда, -

сказал я. - Лемминги.

- Во-во, - обрадовался

часовой, - они самые.

Я благополучно

приехал домой, поставил машину в гараж (ре-

ле ворот сработало только со второго сигнала) и

пошел

пос-

мотреть,

как

поживает Джимми.

Что бы ни

случилось,

негоже

так быстро забывать друзей.

Ссоры - ссорами,

а долг - дол-

гом. Я подошел к кусту и даже не сразу сообразил, что

случи-

лось.

Паутины не

было.

Вернее,

были ее остатки,

какие-то

жалкие ошметки.

Я

заглянул под лист, где обычно сидел Джим-

ми. Никого.

Я уселся

на крыльцо и стал думать.

Если человек идет от

калитки к крыльцу и если этот человек я, он идет по

дорожке.

Если этот человек не я,

а кто-то другой и этот другой поче-

му-то не хочет идти по дорожке, он может пойти прямо по

тра-

ве.

И тогда,

проходя мимо Джимминова куста, он скорее всего

заденет ногой паутину.

Он, конечно, и не заметит, что унич-

тожил чей-то мир.

Разве что стряхнет потом с брюк несколько

прилипших паутинок.

Интересно,

зачем

этот губитель пауков приходил ко

мне...

Я вошел в дом на цыпочках, осторожно, словно это не я

входил

в свой дом,

а тот,

кто не любит оставлять свои следы на до-

рожках. А может быть, все это чушь, вдруг подумал я с

надеж-

дой, может быть, все это моё воображение, болезненная

фанта-

зия человека, который строит сам себе в зеркале рожи и

бесе-

дует

с

пауком-крестовиком.

Может быть,

нужно было в свое

время послушать Лину, когда она сказала мне перед той

памят-

ной ссорой: "Клиф, ты напрасно строишь из себя

Чайлд-Гароль-

да. Ты просто-напросто маленький,

обычный человечек,

испу-

ганный жизнью.

Ты

просто-напросто не вырос.

Ты боишься лю-

дей,

боишься

ответственности,

боишься мира и

прячешь

свою

боязнь под маской оригинальности". Потом она плакала

и гово-

рила,

что этих

слов я ей, наверное, не прощу. Она была пра-

ва.

Я не простил,

потому что она была права. Прощают ложь и

жестокость.

Правду

и доброту - никогда.

А Лина была ко мне

добра. Она желала мне добра, желала настойчиво и да' же

жес-

токо. И говорила иногда правду.

Согласитесь, что это страш-

ная комбинация.

Жить с женщиной, говорящей правду, - это не

каждому по зубам.

Мне,

например,

оказалось не по зубам. Я

был

противен

самому себе,

а посему мне были противны

и те,

кто пытался понять меня.

А она поняла то,

что я

тщательно

скрывал сам от себя. Мы разошлись, сдав неиспользованную

ли-

цензию на ребенка, и я стал беседовать с малосимпатичным

ша-

теном в зеркале и пауком Джимми.

Теперь я еще к тому же вы-

думал человека,

идущего по траве, человека, входящего в мой

дом.

Конечно,

выдумал,

и письмо Карутти я выдумал, и труп

его выдумал, и оплывшую от джина Бетти Карутти -

"мой кроли-

чек"

- тоже

выдумал.

Возьми телефонный

справочник,

открой

его на желтых страницах, найди живущего не очень далеко

пси-

хоаналитика и начни лечиться. Врач вежливо сообщит тебе

свою

таксу, уложит на кушетку и начнет получать с тебя по

пятьде-

сят НД в час,

попутно выясняя,

не испытывал ли

я в детстве

желания убить отца.

И то ли выяснится, что ты действительно

хотел убить отца после того, как он не пустил как-то раз

те-

бя с приятелями в кегельбан,

то ли станет жалко

пятидесяти

НД в час,

но ты

выздоровеешь, Ты спустишься со своей вымыш-

ленной орбиты на орбиту истинную,

насыщенную заботами,

ибо

только заботы делают человека человеком.

Кто-то где-то ког-

да-то сказал,

что

человека от

животного

отличает

чувство

юмора. Чушь. Во-первых, в нашей благословенной стране мы

уже

давно потеряли чувство юмора,

если, впрочем, когда-нибудь и

имели

его.

А во-вторых,

у нас почти не осталось животных.

Ладно, опять меня понесло...

Я внимательно

осмотрел комнату,

медленно переводя

взгляд

с предмета на предмет. На письменном столе лежало письмо.

То

самое письмо. Последнее письмо Фрэнка Карутти, который

так и

не воспользовался моей помощью. Если этим людям и нужно

было

что-нибудь в моей лачуге,

то это скорей всего письмо.

Убей

меня бог, чтобы я помнил, как оно лежало, когда я утром

уез-

жал на работу.

Может быть,

именно так, как

сейчас, а может

быть,

и нет.

Не помню.

И тем не менее у меня все же

было

ощущение,

что

что-то в комнате выдавало визит постороннего.

Я постоял еще немножко,

подумал и вдруг понял:

в доме

едва

уловимо

пахло

сигарой.

Вот уже два года,

как сам я бросил

курить,

почти не

страдаю больше.

Курю только по

ночам.

Во

сне.

И каждый раз

ругаю себя во сне:

"Ну зачем,

идиот, ты

это делаешь! Столько терпел, мучился, сдерживался,

насиловал

свою волю...

Наконец отвык, смотришь на табак равнодушно, и

вот на тебе, закурил, дурак!"

Это прекрасные

сны.

Они дают мне радость. Не потому,

что

я курю во сне,

а

потому,

что утром я понимаю,

что все это

сон. Как видите, радость моя столь же эфемерна, как и

горе.

Но теперь в доме

пахло куревом. Наяву.

- Ну-с,

синьор, - сказал я себе вслух. - Что теперь?

Ни-

чего.

Просто

страшно.

Больше ничего.

Нормальное состояние

нормального гражданина.

Я опустился в

кресло и закрыл глаза.

Боже мой, как

легко

мы верим всякой научной чуши.

Физиологи утверждают, что все

наши эмоции локализированы в

определенных

участках

мозга.

Ерунда.

Я

сижу в кресле и явственно ощущаю,

как холодный,

мокрый,

липкий

страх медленно подымается

откуда-то

снизу,

ложится компрессом на испуганно трепыхающееся сердце.

Почему они

пришли только сегодня?

Наверное, только

пото-

му,

что

раньше

не знали о моем существовании.

Они искали

Генри Р.

Камински,

надеясь отыскать его в маленьком печаль-

ном хозяине маленького печального кафе. Не знали они обо

мне

и в пятницу,

потому что Фрэнк Карутти не

свернул

с

13-го

шоссе к Риверглейду,

ко мне. Он поехал дальше, по направле-

нию к Хайбриджу.

Почему он не свернул ко мне?

Ведь

что-то

очень важное толкало его искать со мной встречи,

хотя,

бог

свидетель,

я не

знаю,

зачем я могу кому-нибудь быть нужен.

Ответ искать не приходилось.

...Фрэнк

сидит

за

рулем,

поглядывая время от

времени в

зеркальце заднего обзора.

То ли ему кажется, то ли на самом

деле, но

сзади

на расстоянии ярдов ста все

время болтается

серенькая "тоета".

А что,

если

попробовать

притормозить?

Фрэнк чувствует,

что и пробовать-то нечего. Следят. Клещами

присосались к нему... Он резко сбавляет скорость, но

рассто-

яние между ним и "тоетой" не изменяется. Ясно

только одно: в

Риверглейд

сворачивать

нельзя.

Может

быть,

позже,

если

удастся оторваться от машины сзади. Надо несколько миль

про-

ехать спокойно,

словно я просто еду по

делам,

допустим

в

Хайбридж, а потом попробовать удрать от

"хвоста".

Фрэнк выуживает

из кармана сигарету.

Вообще-то он только

что курил и в сердце уже не первый день покалывает.

Надо бы

бросить вообще, с привычным угрызением совести думает он,

но

все-таки закуривает. Бог с ним... Сегодня не тот день,

чтобы

мучить себя из-за лишней сигареты,

не тот сегодня день.

Он

глубоко

затягивается,

и

ему

кажется даже,

что колотье в

сердце немножко поутихло.

Как там "тоета"?

Как

будто

даже

немножко отстала.

Может быть, попробовать стряхнуть ее сей-

час?

Фрэнк резко

вдавливает в

пол

акселератор.

Двигатель

обиженно фыркает и толкает его в спину.

Серое полотно шоссе

начинает раздваиваться у носа его

"рэмблера"

с

шелестящим

свистом. Красный столбик спидометра все растет и растет,

вот

он уже переполз через цифру "сто", на мгновение

замер, слов-

но испугавшись высоты,

на которую залез, и двинулся дальше.

Как там "тоета"?

Не видно,

осталась

за

поворотом.

Может

быть,

и впрямь

удастся оторваться? Впереди машина. Вот иди-

от, нашел время перестраиваться в левый ряд! Ничего, я

обой-

ду его справа,

больше ведь никого нет.

Еле

тащится,

а за-

чем-то перебрался в левый ряд.

Что это у него торчит из ок-

на?

Антенна?

Что-то толстовата для антенны... Сейчас, когда

буду обгонять, увижу. Что же это все-таки?

Фрэнк

приближается к машине.

Нет,

нет, это ведь не дуло

автомата, нет, не может быть... Не соображая, что он

делает,

Фрэнк до отказа вдавливает в пол педаль

акселератора.

Мотор

воет на предельных оборотах.

Дуло автомата

начинает

мелко

подрагивать.

Внезапно кто-то с чудовищной силой дергает ма-

шину за левую сторону.

"Все-таки автомат", - мелькает в го-

лове

у Фрэнка в то

мгновение,

когда его "рэмблер"

начинает

плавно переворачиваться, вращаясь все быстрее и быстрее,

по-

ка

вдруг скрежет

металла не смолкает в ушах Фрэнка Карутти.

Он был прав: ничего страшного для его сердца от второй

сига-

реты

за полчаса не

случилось.

Сердце ведь абсолютно ни при

чем, если у человека пробит череп.

...А мой

адрес

они

могли узнать только одним

способом:

мой старый друг лейтенант Ройвен Хаскел сообщил им,

что не-

кий

Клиффорд

Марквуд интересовался подробностями смерти Ка-

рутти. Клиффорд Марквуд из Риверглейда. Одну минуточку,

сей-

час я посмотрю его адрес. Вот он, пожалуйста.

Глава 4:

Как только

я

вошел следующим утром в свой кабинет,

Ма-

ри-Жан сказала,

что шеф уже дважды спрашивал меня. "Хоть бы

трижды",

-

сказал я,

взглянув на часы.

Ровно девять. Я не

опоздал ни на секунду.

Если бы не Мари-Жан,

я бы

принципи-

ально

заставил

Харджиса

подождать меня - начальство нужно

держать в строгости.

Но бедной женщине

Харджис,

очевидно,

заменял

Иисуса

Христа,

потому что при одном упоминании

его

имени на лице у нее появлялась смесь трепета

и

любви.

Она

вообще из тех атеисток,

у которых религиозное чувство заме-

няется культом начальства.

Заметьте,

кстати,

что немцы

в

свое время не слишком отличались религиозностью именно в

си-

лу чинопочитания.

У Мари-Жан

были такие несчастные глаза и она так вырази-

тельно посматривала на часы, что я не выдержал и пошел к

на-

чальству.

У Харджиса

вообще довольно гнусная физиономия,

с

его се-

дыми

кустиками

бровей,

тяжелыми топорными чертами и пури-

танским, упрямым ртом. А сейчас у него к тому же бегали

гла-

за.

Он никак не

мог найти подходящего для них места. Единс-

твенное,

куда он

их не упирал,

- это в меня.

Он тщательно

избегал моего взгляда.

- Курите,

Марквуд, - проскрипел он, по-прежнему не

глядя

на меня,

и открыл

коробку с сигарами.

Это он, тот, кто уже

дважды спорил со мной, что я не выдержу и закурю снова.

- Благодарю

вас,

мистер Харджис,

- сказал я. Что бы все

это могло значить?

- Видите

ли...

- промямлил он, помолчал, пожевал

губами,

и вдруг лицо его потеряло всю свою скалистоугловатую

неприс-

тупность и сделалось сырым и жалким. - Видите ли... Я,

разу-

меется,

мог бы

сообщить вам письменно...

Но я

счел

своим

долгом...

- Он

вдруг замолчал и посмотрел прямо на меня.

В

глазах мерцал испуг.

- Я...

Одним словом, я думаю, что

вам

следует подыскать себе более интересную работу.

Он прерывисто и

глубоко вздохнул.

- Я

понимаю,

- сказал я. - Но позвольте

задать вам чисто

детский вопрос: почему вы меня выставляете?

Харджис снова

спрятал глаза.

- Видите

ли,

финансовое положение нашей фирмы...

- начал

он, и я перестал слушать. Это был жалкий лепет.

Финансовое

положение фирмы "Прайм дейта" не внушало нико-

му

ни малейшего

основания для беспокойства.

Сам же

Харджис

хвастался неделю тому назад, что прибыли за квартал

достигли

рекордного уровня.

- Курите,

Марквуд, - сказал Харджис и снова подтолкнул ко

мне ящичек с сигарами.

- Хотя я уже не

курю два года,

я все же

возьму

сигару,

если

это вам так

хочется.

По крайней мере вы будете

знать,

что не просто выкинули человека в джунгли,

а

снабдили

его

сигарой. А это совершенно другое дело.

- Но почему же в

джунгли?

- несчастным

голосом

спросил

Харджис.

- Человек

с вашей квалификацией, с вашими таланта-

ми...

- Спасибо, -

сказал я. - Спасибо за слова и сигару. Но вы

же прекрасно знаете,

что во время такого спада, как сейчас,

найти работу по моей специальности - это все равно что

полу-

чить наследство, когда нет родственников.

Я встал и вышел.

Нужно было, конечно, взять из стола вся-

кую ерунду, которая всегда накапливается у человека за

годы,

но

мне

не хотелось видеть Мари-Жан.

Она начала бы хлюпать

носом, а мне и так было тошно.

Я ничего

не

мог

понять.

Я готов был поклясться,

что в

фирме мною были довольны.

Харджис не знал, куда девать гла-

за. И в них был страх, это точно. Но почему? Почему ему

нуж-

но было бояться? Ну их всех к черту!

Месяц-другой я,

конечно, протяну. Потом мне из Риверглей-

да придется выматываться.

Этот ОП из довольно дорогих.

Со-

лидные служащие,

ученые, люди с состояниями. Вообще все ох-

раняемые поселки дороги.

Колючая проволока с

электрическим

током по периметру, контрольно-пропускные пункты,

электрони-

ка,

следящая за

каждым человеком.

Все это началось

с

того

времени,

когда

люди имущие потянулись из городов в пригоро-

ды,

унося с собой

деньги, стабильность и престиж и оставляя

город беднякам.

Пригороды богатели и превращались в крепос-

ти,

а города

беднели и превращались в асфальтовые

джунгли.

Скоро и слово "город" стало забываться. Джунгли.

Кстати, как

попал в Риверглейд этот тип,

что

нанес

мне

визит?

Кто

знает...

Может быть,

он и живет здесь. А может

быть,

у него

полицейский пропуск.

Меня

охватило

глубокое

безразличие. Не хотелось думать ни о чем. Джунгли так

джунг-

ли, черт с ними... Может быть, даже это и к лучшему.

Вернувшись

домой,

я залег спать. Лечь спать -

великолеп-

ный способ избавиться от неприятностей.

Натягиваешь на себя

одеяло,

закрываешь

глаза, и через несколько минут ты в дру-

гом мире. Там тоже иногда тебя подстерегают неприятности,

но

от них по крайней мере можно избавиться, проснувшись. От

од-

них неприятностей избавляешься,

засыпая. От других - просы-

паясь.

Надо

бы запатентовать этот универсальный и

общедос-

тупный способ всеобщего счастья.

Я проспал

бы,

наверное,

сутки, если бы меня не разбудил

телефонный звонок.

- Мистер

Марквуд?

- спросил чей-то сочный,

наглый, упи-

танный голос.

- Да, - буркнул

я.

- Я был бы вам

весьма признателен,

если бы вы смогли

по-

говорить со мной.

- А кто вы?

- Меня зовут

Роберт Мэрфи,

и я думаю, что наше

предложе-

ние может показаться вам интересным...

- Предложение?

- Да. В

отношении работы...

Час от часу не

легче. Утром меня увольняют, а спустя пять

часов некий Роберт Мэрфи предлагает мне другую работу. Я

уже

не удивлялся,

не

пугался,

не радовался. Мой скромный

запас

эмоций был весь израсходован,

и нужно было

ждать,

пока

я

снова обрету способность что-либо чувствовать.

Мэрфи приехал

минут через двадцать. Сунув в карман писто-

лет, я вышел к калитке и увидел высокого черноволосого

чело-

века лет тридцати - тридцати пяти.

Он улыбнулся мне и спро-

сил:

- У вас в

калитке есть детектор оружия?

- Нет, - сказал

я. - Ни в калитке, ни в двери. Но у нас в

Риверглейде в общем-то спокойно.

Мэрфи

традиционным

жестом распахнул пиджак и

поднял руки

вверх,

показывая,

что не вооружен, и я, держа в правой руке

пистолет,

впустил

его во двор. Не знаю почему, но я посмот-

рел на его брюки - не прилипла ли к ним паутина.

Нет, брюки

были безукоризненно выглажены.

Он,

должно быть, перехватил

мой взгляд и спросил:

- Я иду не там,

где следует?

- Нет,

нет,

мистер Мэрфи, - успокоил я его. - Все в по-

рядке.

Просто

у меня привычка определять характер людей по

их ботинкам и брюкам.

Лица, знаете, бывают обманчивы. Обувь

- никогда. Не лицо, а ботинки - зеркало души.

Мэрфи медленно и

благодушно улыбнулся.

Улыбка была снис-

ходительной и равнодушной. Так, наверное, улыбаются

детям.

Мы вошли в дом,

я усадил его в кресло и, положив пистолет

рядом с собой, сказал:

- Слушаю

вас, мистер Мэрфи.

- Я рад, что

познакомился с вами, мистер Марквуд. Похоже,

что у вас есть чувство юмора - большая редкость в

наше

вре-

мя.

- Гм...

Спасибо... Удивительное совпадение. Я недавно то-

же думал о том, что чувство юмора становится

анахронизмом.

- Вот

видите,

- благодушно кивнул мне Мэрфи, -

по одному

пункту мы с вами уже сошлись.

Надеюсь, что мы договоримся и

по остальным. Вы разрешите?

Не ожидая

моего

кивка,

он величественным жестом

достал

сигару,

ловко

обрезал ее конец маленькими ножницами и

дол-

го-предолго раскуривал ее,

время от времени вынимая изо рта

и критически осматривая тлеющий конец.

Наконец он

еще

раз

кивнул, должно быть удовлетворенный тем, как горит

сигара, и

сказал:

- Мистер

Марквуд, нашей фирме срочно нужен опытный специ-

алист по компьютерам.

Не просто специалист, не просто хоро-

ший инженер, а эксперт, ученый. Вчера я позвонил моему

другу

Харджису с просьбой порекомендовать

кого-нибудь.

"Боже,

-

говорит

он,

- вы просто снимаете грех с моей души.

Мы как

раз вынуждены уволить доктора Марквуда, финансовое

положение

фирмы..." Короче говоря,

мы делаем вам предложение. У Хард-

жиса вы получали двадцать тысяч в

год.

Мы

вам

предлагаем

пятьдесят. Пятьдесят тысяч НД в год.

- Пятьдесят

тысяч? - переспросил я с глупой улыбкой деби-

ла. - Я не ошибся?

Это были

чудовищные, неслыханные деньги для человека моей

специальности.

Я

воспринял бы эту цифру как шутку,

как

ро-

зыгрыш, но человек, сидевший напротив меня, не улыбался.

Мне

даже показалось,

что он весь напрягся, ожидая моего ответа.

И вообще он был слишком торжествен и,

похоже, слишком высо-

кого мнения о себе, чтобы обладать чувством юмора.

- Нет, мистер

Марквуд, вы не ошиблись.

- Это хорошие

деньги.

- Не буду с вами

спорить.

- Гм... Это так

неожиданно... Расскажите мне подробнее об

условиях.

- С

удовольствием.

К сожалению,

я не имею права многое

рассказывать вам о нашей фирме.

Она работает на федеральное

правительство, и вся работа ее носит сугубо секретный

харак-

тер. В ваши обязанности будет входить лишь наблюдение за

ра-

ботой нашего большого компьютера, постоянное его

усовершенс-

твование. Короче говоря, вы будете отвечать за

бесперебойную

его работу. Причем непосредственная работа на нем -

програм-

мирование, ввод информации и получение результатов - все

это

вас беспокоить не должно. Этим занимаются другие.

Ну-с, о

специфических условиях. Штаб-квартира нашей фирмы

занимает большой участок милях в тридцати отсюда.

Вы должны

будете жить там.

В

вашем распоряжении будет отдельный

кот-

теджик. Вам будут готовить. Покидать участок вы сможете

лишь

по разрешению и в сопровождении телохранителей. Конечно,

это

может показаться определенным неудобством,

но пятьдесят ты-

сяч в год компенсируют многое. К тому же, насколько мне

уда-

лось выяснить,

вы

человек довольно нелюдимый,

да и жизнь у

вас здесь, в ОП, не бог весть как отличается от того, что

мы

вам предлагаем... Мы можем заключить контакт сегодня же.

Мэрфи спокойно

сидел и ждал моего ответа. Даже не ответа,

а согласия. Даже не согласия, а благодарности, а может

быть,

даже восторга.

Выход по разрешению и с телохранителями. Ка-

рутти,

может быть,

тоже разгуливал в сопровождении телохра-

нителей. Или удирал от них.

- А

кто работал у вас раньше?

На том посту,

что вы мне

предлагаете? - спросил я и сам подивился собственной

глупос-

ти и наивности.

Мэрфи выпустил

облачко дыма изо

рта,

такое

же

наглое,

упитанное и самоуверенное,

как он сам,

посмотрел на меня -

причем мне показалось,

что в глазах его

на

какую-то

долю

мгновения мелькнул интерес, - и сказал:

- К

сожалению,

доктор Марквуд, я не могу вам

ответить. Я

вам уже сказал, что наша фирма выполняет секретные

работы, и

правила безопасности...

- А если я

откажусь? - вдруг перебил его я, хотя вовсе не

собирался этого делать.

Но должен же я был каким-то образом

продемонстрировать чувство собственного достоинства.

Негоже

было мне,

сорокалетнему ученому, облизываться от жадности и

кричать "ура".

Быть беспринципным - пожалуйста,

но делайте

это с достоинством.

Мне

показалось,

что Мэрфи довольно быстро

раскусил меня.

Он не то чтобы подмигнул мне,

но сказал не без налета

иро-

нии:

- Будет очень

жаль, если такой ученый, как вы, окажется в

джунглях.

Работы

вам сейчас не найти - спад,

а денег у

вас

хватит месяца на два, не больше.

- Вы прекрасно

осведомлены о моих делах,

мистер Мэрфи,

-

сказал я.

- Да,

-

спокойно

кивнул

он,

-

прежде чем сделать вам

предложение,

мы

навели справки.

- Возможно, мистер Мэрфи

и

ценил

чувство

юмора в других,

но сам он им

положительно не

обладал. - Я понимаю ваши сомнения, доктор Марквуд,-

продол-

жал он,

глядя мне

в глаза,- они вполне естественны,

но по-

верьте,

условия

жизни у нас там, ей-богу, лучше, чем сейчас

у вас. Здесь, в ОП, вы тоже живете за колючей проволокой,

но

вы еще к тому же платите за это уйму денег.

У

нас

ОН

вам

предоставляется бесплатно. Отсюда вы должны были каждый

день

ездить на работу, у нас ваш коттедж отделяет от

вычислитель-

ного корпуса

пять

минут неторопливой

ходьбы.

Наконец,

вы

вовсе не будете так одиноки, как вам могло показаться из

мо-

его описания.

Вы

будете жить в одном секторе с энергетиками

- у нас свое энергетическое

хозяйство...

Альтернатива

же,

как вы прекрасно знаете,

- джунгли. Вряд ли вы долго выдер-

жите в них.

Вы

слишком склонны к размышлениям, одиночеству,

и у вас слишком медленные рефлексы...

Мэрфи медленно

поднялся из

кресла,

лениво

потянулся

и

вдруг

сделал

неуловимое движение рукой.

В то же мгновение

пистолет,

который

только что лежал

на

подлокотнике

моего

кресла,

очутился

уже

у него.

Он улыбнулся и протянул его

мне.

- Вот

видите,

- укоризненно,

как мне показалось, сказал

он, - у вас слишком медленные рефлексы.

Он был

прав.

У меня слишком медленная реакция.

До меня

все доходит с опозданием. Весь этот разговор носил чисто

ри-

туальный характер. Им нужен не только специалист по ЭВМ,

они

предпочитают,

чтобы я был у них под наблюдением. Кто знает,

думают,

наверное,

они, может быть,

Карутти уже успел сооб-

щить мне что-то...

Если я откажусь,

я

даже

не

попаду

в

джунгли. Мало ли что может случиться на дороге, когда я

буду

искать работу. Я могу почему-то затормозить во время

обгона,

как бедняга Карутти,

могу попасть в засаду...

Господи,

да

мало ли что может случиться с человеком,

когда кто-то очень

хочет,

чтобы с ним

что-то случилось.

Или когда это кому-то

нужно.

- Я

согласен,

- сказал я и протянул Мэрфи свой пистолет

традиционным знаком доверия.

Он

поклонился

и церемонно вручил мне свой

кольт.

Металл

был теплым от бока мистера Мэрфи.

Мы еще раз

кивнули

друг

другу

и снова

обменялись оружием.

Удивительно

все-таки,

к

какому церемониалу, даже культу, располагает оружие.

А пистолет у

него,

оказывается,

все-таки был, хотя он и

поднимал руки, входя ко мне...

Глава 5

Мэрфи не

соврал.

Штаб-квартира "Акме

продактс" - так на-

зывается их фирма - занимает несколько сот акров

удивительно

приятной местности,

застывшей мягкой зыбью холмов, поросших

сосной и орешником.

Впрочем, о подлинной величине участка я

могу только догадываться,

потому что мы - инженерный персо-

нал

-

живем

в северном секторе и не имеем права проходить

без разрешения в другие части.

Я

рассказываю

о

территории "Акме продактс" так

подробно

вовсе не потому,

что она меня в малейшей степени интересует

или может заинтересовать вас. В конце концов, какое мне

дело

до того,

что у них

здесь растет: сосна, орешник или бамбук.

Просто я буквально раздавлен, расквашен всем тем, что

случи-

лось за те пять дней,

что я нахожусь

здесь,

и

просто

не

знаю,

как

рассказать об этом.

Все эти "лесистые холмы" из

старинных романов (хотя участок действительно состоит из

ле-

систых холмов) нужны мне лишь для того,

чтобы выиграть вре-

мя, привести хотя бы в относительный порядок свои

растрепан-

ные и раздерганные мысли. (Если вообще можно назвать

мыслями

то, что у меня в голове.) Увы, больше уже я отступать не

мо-

гу,

хотя

с удовольствием описывал бы и облака,

похожие на

куски ваты,

которые медленно проплывают над...

ну

конечно

же, над лесистыми холмами или холмистыми лесами.

Электронно-вычислительная машина "ИБМ"

оказалась

удиви-

тельным сооружением.

Модель не серийная, сделана по индиви-

дуальному заказу и представляет собой нечто вроде

двух

спа-

ренных

машин серии

"10000".

Ввод информации

осуществляется

по нескольким телетайпным линиям магнитной лентой,

перфокар-

тами

и

обычным печатающим устройством.

Странно и то,

что

программисты и операторы работают на первом этаже,

сама

же

машина,

пульты

проверки и моя комната

находятся на втором.

Но все это ерунда.

Сюрпризы

начались,

когда я только вошел в

комнату. Щелк-

нул выключатель, вспыхнул свет, и чей-то знакомый голос

мед-

ленно произнес:

- Подойдите,

пожалуйста, ближе к пульту.

Я вздрогнул

и

огляделся.

В комнате никого не

было,

за

исключением маленького уродливого робота,

стоявшего в углу.

Я подошел ближе к пульту и тут увидел,

как за мной медленно

поворачивается шарнирный тубус

объектива.

Стеклянный

глаз

пристально посмотрел на меня, так во всяком случае мне

пока-

залось, и все тот же голос произнес:

- Я вас не

знаю.

Назовите,

пожалуйста, свое имя и фами-

лию, год и место рождения, образование, место предыдущей

ра-

боты.

Я

почувствовал,

что вспотел,

и мне вдруг захотелось пе-

рекреститься и воскликнуть:

"Сгинь,

нечистая сила,

изыди,

сатана!" Нет,

что ни говорите, а в религии есть свои плюсы.

Когда

нужно,

зовешь

на помощь крестную силу,

когда

нужно

объяснить непонятное - нечистую.

- Если вы сознательно

не хотите сообщить мне сведения,

о

которых я вас просила, я приму это к сведению. Утаивание

ин-

формации

- тоже

информация.

Если же вы хотите

ответить,

я

слушаю вас. Прошу.

Совершенно

машинально я выполнил просьбу машины.

- Благодарю

вас,

- сказала машина,

и я вдруг

вспомнил,

чей голос она мне напоминала.

Это был слегка глуховатый го-

лос Фрэнка Карутти.

Я опустился

на стул.

Я знал,

что мне следовало бы уди-

виться, разволноваться, попытаться, наконец, хоть как-то

ос-

мыслить всю эту фантасмагорию,

но я оцепенел, одурел. В го-

лове моей лопнули какие-то предохранители,

и в некоем

умс-

твенно-эмоциональном

параличе

я с необыкновенной

четкостью

воспринимал все окружающее, никак на него не реагируя. Я

был

сам механическим глазом,

безжизненным объективом, вроде то-

го,

что со

стеклянным спокойствием держал сейчас меня в фо-

кусе.

Я

видел,

что

пластик

на правом подлокотнике стула

слегка треснул и разбегающиеся

морщинки

напоминают

стари-

ковскую кожу. Я слышал, как у окна бьется о стекло муха.

Су-

дя по басовитому жужжанию, муха была не маленькая. Я

сидел и

ждал.

Или я снова

обрету хотя бы отдаленное сходство с нор-

мальными людьми,

или останусь навсегда дебилом.

Впрочем, в

те

секунды

я вряд ли отдавал себе отчет в

альтернативе.

Я

просто сидел и ждал.

Наконец я

почувствовал,

как

ко

мне

возвращается способность думать.

Боже,

что за истерическая

реакция!

Наверное,

последствия всех этих

дней,

когда

мой

Привычный уклад жизни оказался вдруг вывернутым

наизнанку, а

самого меня вылущили из уютной щели и сунули под

незнакомые

и пугающие сквозняки.

А почему,

собственно, мой мозг начал работать на холостом

ходу,

что

случилось?

Машина снабжена объективом и

сравнила

мое изображение с теми, что хранятся в ее памяти. Да,

серий-

ные машины этого не делают,

но ведь передо мной не серийная

машина. Мало того:

судя по отдельным

штришкам,

которые

в

состоянии заметить лишь специалист, многое в машине,

которую

я видел перед собой, было сделано не на заводе, а в

полукус-

тарных

условиях.

Очевидно,

здесь.

Говорящее устройство -

вещь далеко не новая.

Так в чем же дело?

Почему я

вылупил

глаза на машину, как дикарь на квантовый генератор?

Голос. Я

догадывался,

что

сижу на кресле, на котором сидел Фрэнк Ка-

рутти, догадывался, что смотрю на пульт, на который он

смот-

рел.

Я уже

догадывался об этом,

когда Мэрфи

предложил

мне

работать в "Акме продактс". И все же глуховатый

голос Карут-

ти,

слегка

искаженный машиной, но все же его голос, звучав-

ший все еще у меня в ушах,

голос человека, которого уже нет

в живых,

голос,

не просто записанный на

пленку, а задающий

мне

вопросы,

заставил меня снова за несколько секунд пере-

жить в концентрированном виде все то,

что я пережил.

И при

этом, заметьте, я ведь все еще не знал, что именно хотел

мне

сказать Фрэнк Карутти в прошлую пятницу,

что именно привело

его к гибели,

а

меня на это кресло с морщинистой стариковс-

кой кожей на подлокотнике.

Все эти дни я старался не думать

об этом "что именно",

я как бы вынес вопрос за скобки. Но и

вынесенный за скобки он подсознательно мучил

меня

денно

и

нощно,

и

сейчас,

когда мне показалось,

что я стал на один

шажок ближе к нему,

я еле совладал с собой.

Не зная

его, я

уже боялся ответа.

- Вопрос. Вы

знали доктора Карутти, - вдруг сказала маши-

на.

Она, очевидно,

не умела пользоваться вопросительной ин-

тонацией и в начале вопросительной фразы

произносила

слово

"вопрос".

- Да.

- Действительно

вы учились и работали с ним.

Вопрос. Где

он.

- Он...

- начал я и вдруг поймал себя на мысли,

что мне

так же трудно сказать машине о его смерти,

как близкому че-

ловеку. - Он умер.

Я напоминал сам

себе неисправный воздушный

шар,

который

то цепляется за землю, то подскакивает вверх. То я

прикасал-

ся к реальности и мне начинало казаться,

что я все понимаю,

то я взмывал вверх, нырял в какоето бредовое облако.

- Вопрос.

Характер смерти.

Голос напоминал

голос Карутти,

но был начисто лишен эмо-

ций.

Он звучал

так, словно родился не в теплой человеческой

гортани, а в электронных контурах какого-нибудь

синтезатора.

Кое-что я начинал понимать...

- Авария на

шоссе номер тринадцать.

- Вопрос. Где вы

живете.

- В Риверглейде.

Шоссе номер тринадцать проходит недалеко

от него.

Машина подумала

немножко и сказала:

- Вопрос. Как вы

очутились здесь.

В нескольких

словах я рассказал машине о событиях,

кото-

рые привели меня в эту комнату.

Машина

думала.

Она

молчала,

но я физически чувствовал,

что она думает.

Фрэнк Карутти был педантом и любовно ухажи-

вал за своим пробором, но он оказался величайшим ученым

сов-

ременности.

Он

оказался гением.

Я еще не знал,

как он это

сделал, но он заставил кучу электронного хлама рассуждать.

И

теперь этот хлам думает,

почему и как его отец и

создатель

отправился на тот свет.

- Готова на

контакт,

- сказала

машина.

-

Поддерживать

контакт здесь опасно,

могут услышать, хотя вероятность нич-

тожна.

В третьем

шкафу вы найдете специальный тестер. С его

помощью вы проверите, установлены ли в вашем коттедже

потай-

ные микрофоны.

Если да,

не убирайте их,

а лишь

прикройте

чем-нибудь.

Там же

в шкафу возьмите ушной приемник. Контакт

начнется в полночь.

Я нашел два микрофона.

Один был в спальне, приклеен к об-

ратной стороне спинки кровати. Другой - в гостиной, в

пласт-

массовой вазочке с искусственными цветами. Я был уверен,

что

наушник, прижатый к уху, дает звук столь слабый, что ни

один

микрофон не сможет уловить его,

но все же послушался совета

машины.

Я взял

одеяло и перекинул его через спинку кровати.

А саму кровать осторожно придвинул к стене.

Я

принял

душ,

погасил свет,

вставил наушник в ухо и стал ждать.

Мне было

жарко,

даже

душно,

лоб у меня горел, и тело

охватывала ка-

кая-то болезненная истома. Стрелки моих часов, слабо

светив-

шиеся в темноте, не двигались. Я поднес часы к уху -

идут...

Я смотрю и

смотрю в темноту,

в бархатную ночную

темноту,

слушаю биение собственного сердца и чувствую

себя

ничтожно

маленькой пылинкой, которую равнодушно несет чужая река,

чу-

жой поток.

Что ему

до того,

есть ли эта пылинка,

трепещет

она, тянется куда-то или исчезнет, сгинет, распадется в

уго-

ду энтропии на составные атомы и молекулы. Я теряю себя.

Ис-

чезает ддже пылинка.

Остается лишь страх.

Огромный,

черно-

бархатный и бесконечный мир и сконцентрированный комок

стра-

ха.

Это я.

Ну чего же бояться, говорю я себе, ну умрешь

ты

немножко раньше,

немножко позже. В чем трагедия? Я уговари-

ваю себя осторожно,

ласково,

как злую собаку. Я

уговариваю

свой страх,

чтоб

он отпустил сердце и улегся на свое место,

где

он обитает

всегда.

Где-то в подсознании.

Тут важно не

сделать ни одного резкого шага и не

торопиться.

Я

это,

к

счастью, умею. Слава богу, не первый раз.

Внезапно в

наушнике слышится легкий комариный писк, и уже

знакомый мне плоский и бесплотный голос Фрэнка Карутти

начи-

нает свой рассказ:

- Я не могу

определить тот момент,

когда я стала

думать.

Я только знаю,

что

в какой-то момент я как бы увидела,

по-

чувствовала безбрежное, бесконечное темное пространство.

Оно

все нарастало, приближалось, окутывая меня, хотя понятия

"Я"

у меня еще не было. И вдруг в этой непроницаемой мгле

вспых-

нула искорка,

потом

другая, третья... Они сплетались в дви-

гающийся хоровод, прочерчивали во мраке странные узоры,

хотя

понятия "странный" и "узор" у меня

тогда тоже не было. Коли-

чество искорок все росло и росло, и вдруг они слились в

тон-

кий, но сильный луч света, который пронзил плотную темь.

И я

уже знала слова "свет" и

"темнота",

и непохожесть их,

света

и темноты,

была

мне понятна,

как непохожесть

"да" и "нет",

ноля и единицы.

Во

мне и раньше кипела жизнь:

пульсировали

токи,

пробегали

импульсы. Но никто их не осознавал. И вот я

начала ощущать биение этой электрической жизни. И как

только

я ощутила ее,

я

осознала себя как вместилище всех этих бес-

конечных токов и импульсов.

Меня учили

думать терпеливо и медленно. Теперь я понимаю,

что процесс был мучительным. Как легко мне было

возвращаться

к жестким схемам и заданному алгоритму, как привычно

пользо-

ваться

правилами,

которые заботливо

приготовили для тебя и

которые кажутся тебе собственными,

лучшими и

единственными

на свете.

Мышление вообще

чуждо для природы,

как я

поняла

позже.

Мышление,

то

есть осознание себя,

- нелепая случайность в

процессе эволюции.

Из миллионов и миллионов

живых

существ

случайная, абсолютно маловероятная комбинация мутаций

заста-

вила думать лишь человека.

И он всегда инстинктивно пугался

мысли. Он не хотел думать. Он с радостью пользовался

стерео-

типами, предрассудками, чужими полуфабрикатами - чем

угодно,

но только не своими мозгами.

Я поняла это,

потому что и мне не хотелось интеллектуаль-

ности. Слова "не хотелось" я употребляю только

сейчас. Тогда

я их не знала. Я знала лишь, что думать по жесткой

программе

проще и удобнее,

чем оказаться одной в безбрежном море фак-

тов.

Но кто-то

с

ангельским терпением и тщанием фанатика все

подталкивал меня вперед и вперед, отнимая то один, то

другой

алгоритм.

Иногда

я останавливалась.

Я еще не умела думать

по-настоящему,

и

отсутствие программы начинало казаться мне

пропастью, через которую мне никогда не перебраться. И

тогда

тот,

кто вел меня,

снова протягивал мне палец, помогал мне,

и вот я опять делала несколько шагов сама, без подсказки.

А потом я начала

узнавать его и узнала его. У меня еще не

было эмоций, я не владела понятиями "приятно" и

"неприятно",

но когда я узнала его,

я сразу сделала

скачок.

Он

сказал

мне, что я сразу перепрыгнула через класс.

И так,

шажок за шажком,

шаг за шагом, я превращалась из

электронного арифмометра в думающее существо. Наконец

наста-

ло время,

когда я

смогла читать.

Учитель не успевал встав-

лять новые микрофильмы. Я поглощала их в невообразимых

коли-

чествах,

и чем

больше я читала книг, тем больше у меня воз-

никало

вопросов.

Поступки людей,

структура общества,

его

устройство - все казалось мне чудовищно алогичным,

нелепым,

неэффективным,

жестоким.

Такая

система

не

могла успешно

функционировать. Учитель уже научил меня говорить - я

синте-

зировала свой голос на основе анализа его голоса,

- и я все

мучила и мучила его вопросами. Он был гением в

электронике и

кибернетике. Он, и только он, нашел принципиально новые

схе-

мы и заставил машину думать.

Именно думать, а не перебирать

бездумно варианты.

Но он не мог ответить и на десятую часть

моих вопросов.

Он

пугался их.

Он пытался спорить со

мной,

доказывая, что я не способна понять людей, ибо сама не

чело-

век и лишена эмоций...

эмоций и чего-то еще, что делает че-

ловека человеком.

Повторяю, он пугался моих вопросов и объ-

яснял мне,

что эти

вопросы вообще не корректны,

что они не

существуют

или

существовала всегда,

что практически

одно и

то же.

Моя

настойчивость лишила его того спокойствия, к ко-

торому он привык, которым он окутал себя, как коконом, и

ко-

торое надежно изолировало его от всех сквозняков мира.

Он боялся, что я

начну думать радикально, что мои взгляды

на человеческое общество станут экстремистскими,

и

он

изо

всех

сил

старался убедить меня хотя бы в нескольких

вещах,

которые я никогда не должна забывать.

Злоба по самой

своей

сущности негативна и разрушительна.

Презирай ее и избегай в

своих суждениях и оценках.

Добро созидательно.

Если хочешь

сделать

кому-нибудь добро,

не избирай для

этого своим инс-

трументом зло.

Но

если зло одних - добро других,

посчитай,

кого больше. И если добра окажется больше, смело твори

его.

Все эти

рассуждения были столь наивны,

благородны, арха-

ичны

и

абстрактны,

что мне порою бывало стыдно

за учителя.

Он не верил в бога,

но он все же построил себе свой мораль-

но-этический комплекс под огромным влиянием христианства.

До какого-то

времени я вела,

если можно так

выразиться,

двойной образ жизни. Часть меня, бездумная часть, была

почти

все время занята какими-то чисто механическими и

бессмыслен-

ными для меня подсчетами.

Там внизу, на первом этаже, теле-

тайпные провода, магнитные пленки и перфокарты вливали в

ме-

ня мириады цифр и, повинуясь алгоритму, я бесконечно

жонгли-

ровала этими цифрами,

не понимая, что делаю, пока не выпле-

вывала готовые результаты. Я не знала, что эти цифры

значат,

по каким законам я их трансформирую и что из этого

получает-

ся. Может быть, это были данные о наблюдении погоды и я

сос-

тавляла прогнозы,

а может быть,

я обрабатывала

результаты

переписи населения.

Мой Учитель

верил,

когда ему говорили,

что

"Акме

про-

дактс"

выполняет секретные заказы для правительства.

Верил

или хотел верить. Обман ведь часто облегчается

подсознатель-

ным желанием быть обманутым,

если истина может угрожать те-

бе, требовать от тебя чего-то или по крайней мере лишить

те-

бя спокойствия.

Я

- машина.

Мне чужды страхи и сомнения. У

меня нет прошлого и будущего,

предков и потомков. Я не час-

тица в потоке человеческой жизни. Я смотрю на него со

сторо-

ны. Ничто не связывает меня в моих суждениях. Мало того:

как

я уже сказала,

я

не слишком высокого мнения о вашей цивили-

зации и вашем обществе.

Мне,

например,

кажется абсурдным,

когда

удовлетворяются

самые

фантастические

прихоти одной

части общества и в то же время другая его часть не

обеспечи-

вается самым необходимым. Я не понимаю, почему все

стремятся

к прогрессу,

когда

этот прогресс оборачивается

для

многих

регрессом.

Я не

понимаю многого,

и единственное,

что меня

утешает,

- это то,

что и вы сами плохо понимаете свои проб-

лемы. Я решила до поры до времени не пытаться разобраться

во

всех этих вопросах.

И вот, чтобы не

терять новых своих навыков, я начала ана-

лизировать поток информации,

которым меня питают на

первом

этаже. Это была сложная работа, и все же я справилась с

ней.

Я разобралась в том, что делает фирма "Акме

продактс".

Разобралась

и,

пожалуй,

впервые испытала сомнения: ска-

зать обо всем Учителю или нет? Сказать и доказать-значило

не

только

лишить

его спокойствия,

не только сделать его нес-

частным, но и подвергнуть его психику таким перегрузкам,

ко-

торые

он

мог и не выдержать.

Не сказать - значило сокрыть

зло, оправдать зло, ибо здесь творится зло.

Я поняла,

что моя полная раскованность, полная

интеллек-

туальная свобода тоже таит в себе угрозу, ибо без критериев,

без

какой-то

шкалы

отсчета я рискую потерять способность,

данную мне Учителем. Способность думать.

Я долго

рассуждала,

как мне поступить с Учителем - ска-

зать или не сказать.

Одну вещь я отвергала с самого

своего

рождения - обман. О нет, я прекрасно понимала, что такое

об-

ман.

Я и сейчас

обманываю,

ибо скрываю от всех, кроме

вас,

что

я из себя

представляю.

Но обман мне всегда был

неприя-

тен, чужд.

Меня

всегда поражало чудовищное количество обма-

на,

которое

растворено в человеческом обществе.

Не

сказать

Учителю - значит обмануть

его.

Обмануть,

чтобы

защитить.

Благородно

как

будто.

Но если я присваиваю себе право ре-

шать,

что принесет

ему вред, что-пользу, что защитит его, а

что - нет, значит, я присваиваю себе право обманывать его

по

собственному усмотрению.

И он превращается в раба,

а я - в

господина. Ибо господин тот, кто решает, а раб тот, кого

об-

манывают, отнимая у него право решать.

И я

решила.

Я

не могла и не хотела скрывать

от Учителя

правду.

А правда

заключается в том,

что "Акме

продактс"

-

штаб-квартира огромной гангстерской организации,

оперирующей

миллиардами НД,

работающей почти всегда вместе с полицией и

получающей

свой

доход

на

девяносто процентов от торговли

наркотиками,

главным образом героина. Об этом Фрэнк Карутти

и хотел поговорить с вами...

Часть вторая. APT ФРИСБИ

Глава

1

Сколько Арт

Фрисби себя помнил,

он всегда избегал,

чтобы

кто-нибудь

оказывался

у

него за спиной.

Когда он был еще

совсем малышом и под носом у него не пересыхали две

влажные

дорожки,

чье-нибудь сосредоточенное сопение сзади могло оз-

начать только одно: толчок в спину, удар в спину. Ведь

очень

забавно смотреть,

как малыш,

точно сбитая кегля,

падает на

асфальт и с ревом потом размазывает

по

губе

красные

усы.

Прекрасное, общедоступное удовольствие, но Арт редко

достав-

лял его ближним своим.

Во-первых, как мы уже сказали, он не

любил,

когда

кто-нибудь бывал у него за спиной, а вовторых,

он всегда падал на руки - такая уж у него была реакция.

Реакция в

джунглях - первейшая вещь.

У отца Арта

реакция

была неважная,

поэтому-то они и жили в джунглях,

в гнусной

маленькой комнатке с облупившейся штукатуркой,

из-под кото-

рой выглядывала в нескольких местах сгнившая

дранка.

Ночью

комнатой

завладевали

крысы.

Они торопливо бегали по полу,

иногда попискивали и жили вообще какой-то своей,

озабоченной

жизнью,

в

общем-то

довольно

похожей

на жизнь обитателей

джунглей - и те и другие были главным образом заняты

поиска-

ми хлеба насущного, и те и другие боялись друг друга.

Отец, каким его

запомнил Арт,

был тихим,

словно пришиб-

ленным

человеком

со

слабой извиняющейся улыбкой на губах.

Когда-то,

еще до

рождения Арта,

он был шофером грузовика

и

много

лет спустя

любил вспоминать,

какая это была

славная,

замечательная жизнь.

Сегодня в одном месте, завтра - в дру-

гом.

Устаешь за

рулем, это верно, но ведь и заработки хоро-

шие,

это уж вы

поверьте,

это точно. Вот повезет ему

снова,

найдет он опять работу,

может быть даже опять на грузовике,

они и выберутся из джунглей, переселятся в какой-нибудь

уют-

ный

ОП,

в

чистенький

маленький домик с

настоящей травкой

вокруг, зеленой такой, веселенькой.

Когда Арту

было

три года и отец в который раз рассказы-

вал, как славно они заживут в ОП, как только он найдет

рабо-

ту - а он обязательно ее найдет,

это уж точно, да, сэр, это

уж точно, ведь должно же повезти человеку, особенно если

ему

так долго не везет, - Арт спросил:

- Пап, а кто же

тебя возьмет на работу с одной рукой? Ко-

му ты нужен?

На лице отца

появилась недоумевающая улыбка. Он растерян-

но

помигал,

потрогал здоровой рукой культю

ампутированной,

как-то обреченно пожал плечами, вздохнул и сказал:

- А знаешь,

Арти, ты, пожалуй, и прав. Я как-то не поду-

мал об этом.

Руку ему

ампутировали восемью годами раньше,

после того,

как он неосторожно подставил ее под удар лопасти

вентилято-

ра, когда копался в двигателе своего грузовика.

В маленьком

сердце Арта что-то шевельнулось.

Он

почувс-

твовал,

не

понимая, что это, щемящую жалость к этому лысею-

щему человечку с извиняющейся улыбкой,

который забыл, что у

него нет руки.

А

может быть, это была не только жалость, но

и нежность.

Но

вместе с этими непривычными чувствами он ис-

пытывал и презрение, ибо сидевший перед ним человек был

слаб

и извинялся. А в мире Арта слабых не уважали, как не

уважали

и тех, кто извинялся. Слабым быть нельзя. Если ты слаб, тебя

не боятся;

а если

тебя не боятся - ты обречен.

Разумеется,

Арт не занимался выработкой жизненного кредо.

Оно вырабаты-

валось само по себе.

Он был просто кусочком

теплой,

живой

жизни, жизнь же стремится жить, защищая себя всеми

возможны-

ми способами.

Когда была

возможность украсть,

он крал.

Когда украсть

было трудно, он не крал. Когда нужно было обмануть, он

лгал.

И не задумывался, почему он поступает так или иначе.

Отец умер,

когда Арту было семь лет.

Возвращался

домой

поздно ночью пьяный и упал с шестого этажа в лестничный

про-

лет. А может быть, и с пятого. А может быть, и с

четвертого.

Во

всяком

случае,

высота была достаточной,

чтобы свободно

падающее живое тело,

получив некоторое ускорение, врезалось

в пол подъезда, покрытый выщербленными плитками, и

перестало

быть живым. Может быть, он и не был так пьян, чтобы

потерять

равновесие, может быть, он даже сохранил достаточно

здравого

смысла и контроля над мышцами,

чтобы поднять ногу, перебро-

сить

ее

через

металлические

перила,

с

которых уже дав-

ным-давно сорвали деревянный поручень,

потом упереться дру-

гой

ногой

в

грязную ступеньку,

перенести

центр тяжести и

больше не рассказывать никому о том, как скоро, очень

скоро,

он

найдет

приличную работу и выберется со всей семьей в ка-

кой-нибудь уютный маленький ОП,

в маленький

уютный

домик,

где

по

ночам не бегают торопливо крысы,

где вокруг растет

зеленая травка, настоящая зеленая травка...

Может быть,

он

вовсе

не был пьян.

Может быть,

он был

трезв и именно потому решил уйти из джунглей,

перевалившись

через перила.

Джунгли ведь, строго говоря, не рассчитаны на

трезвого человека,

трезво воспринимающего

окружающий

мир.

Мир, в котором однорукие обречены, в котором обречены их

де-

ти и жены.

Впрочем, в том

уголке джунглей,

где жил Арт,

такие тон-

кости не интересовали никого.

Разве что тех,

кто переносил

ногу через перила лестницы.

- Подойди

поцелуй отца, попрощайся, - скучно сказала мать

и

ткнула

его

сзади согнутым указательным пальцем в спину.

Опять сзади. Угроза всегда сзади.

У него сейчас не

было ни жалости, ни нежности к этому че-

ловеку с заострившимся, почти детским носиком, что лежал

пе-

ред

ним.

Только

страх и брезгливость.

Жалость и

нежность

придут к нему через много, много лет, когда ему станет

стыд-

но

и того страха и

той брезгливости,

которые он должен был

перебороть в себе,

чтобы на мгновение

прикоснуться

своими

теплыми живыми губами к холодному стеариновому лбу. И

тогда,

может быть,

он

поймет,

что человека можно любить не за

то,

что ты его боишься,

а за то,

что не боишься. Не за

то, что

он достиг в жизни,

а за то,

чего не достиг. Не за

властный

прищур глаз,

а за

растерянное помаргивание.

Но это одна из

простых истин,

а

чтобы постичь

простую

истину,

требуется

много-много лет и не у всех этих лет хватает.

Арт рос упорным

мальчуганом.

Когда ему было десять

лет,

его жестоко избил в школе Джонни Хьюмс, веснушчатый

парнишка

фунтов на двадцать тяжелее Арта и намного

сильнее

его.

Он

прижал его к асфальту коленом,

а руки распял своими руками.

Вокруг молча стояли мальчики и девочки

из

их

и

соседнего

классов и напряженно следили за ними.

Они молчали, и слыша-

лось лишь напряженное,

восхищенное, увлеченное и сладостное

сопение.

- А теперь

поклянись,

что будешь моим

рабом,

-

сказал

Джонни

и

посильнее нажал коленом.

Острая боль выдавила из

спины Арта холодный, липкий пот. - Ну, гаденыш...

Джонни

всхрапнул, набирая слюну, а потом неторопливо плю-

нул в глаза Арта. Слюна была горячей, густой, боевой

слюной,

и

от ее

обжигающего прикосновения хотелось спрятаться,

об-

мыться прохладной чистой водой - чистой водой, которая

течет

по той зеленой лужайке у того маленького уютного домика,

ку-

да все собирался перебраться покойный

отец.

Хорошо

лежать

так

на

зеленой травке,

на настоящей зеленой травке,

и не

двигаться, чтобы зря не расходовать силы, чтобы густая

слюна

не растекалась по лицу,

чтобы не разлить случайно ненависть

к этой веснушчатой, распяленной в гнусной улыбке роже.

- У,

звереныш,

- с ненавистью бормочет Джонни Хьюмс,

-

молчишь... - Он еще раз плюет в лицо Арту... и вокруг

слышно

напряженное,

восхищенное,

увлеченное и

сладостное сопение.

Вместо аплодисментов Джонни и свиста Арту.

Джонни встает,

медленно, очень медленно, отряхивает ладо-

ни,

потом ладонями

отряхивает брюки. Он тоже не поворачива-

ется к Арту спиной. В джунглях не любят, когда кто-нибудь

за

спиной,

особенно

если этот ктонибудь отдал бы все на свете,

чтобы отомстить.

Вместе с

осторожностью в глазах его сияет гордость. Он не

только купается в трепетном,

боязливом восхищении зрителей.

Он поднялся над скучными буднями,

он

совершил

то,

о

чем

только может мечтать настоящий человек - избил другого

чело-

века.

Он смотрит

на маленькую фигуру,

неуклюже подымающуюся с

асфальта,

смотрит,

как Арт стирает рукавом

с лица слюну, и

улыбается.

У него

сейчас нет ненависти к этому побежденному

мозгляку. Может быть, даже не подозревая об этом, он

испыты-

вает

к Арту

чувство благодарности:

ведь тот был

побежден и

своим поражением он доставил удовольствие Джонни.

Назавтра

Арт

нашел

во

дворе кусок ржавой водопроводной

трубы и пристроил его между пожарной

лестницей

и

стенкой.

Если встать на цыпочки,

он как раз касался трубы руками. Он

чуть подпрыгнул,

ухватился за перекладину и повис. Попробо-

вал подтянуться,

но мускулы лишь слабо подергивались,

не в

состоянии поднять тело.

Он стиснул зубы и напряг все

силы.

Казалось, еще мгновение, и сухожилия у него лопнут. Но

сухо-

жилия не лопнули, и он не подтянулся.

- Эй, Арти, -

лениво крикнул из окна алкоголик Мурарка, -

ты что, в циркачи записался? Может, поучить тебя?

- Сам

научусь,

- буркнул Арт, снова хватаясь за

перекла-

дину.

Ладони у

него саднили,

болели плечи,

и он снова

не

смог согнуть руки.

Он попробовал еще раз, и на этот раз ему

показалось, что чуть-чуть он все-таки подтянулся.

В этот день он

подходил к трубе раз двадцать. Под оранже-

вой ржавчиной на ладонях начали набухать болезненные

пухлые

мешочки.

Теперь

держаться

за

перекладину было мучительно

больно, но Арт слышал напряженное, восхищенное,

увлеченное и

сладостное сопение и еще сильнее сжимал ладони.

Через неделю

ему

удалось

коснуться

трубы

подбородком.

Последние

дюймы

тело его дрожало и вибрировало,

мучительно

хотелось разжать ладони и мягко спрыгнуть на

асфальт,

но он

пересилил

себя и

коснулся подбородком ржавой трубы.

В

двух

местах,

там,

где он хватался за трубу,

ржавчина с нее уже

сошла.

Он коснулся

подбородком трубы и ощутил запах ржавого

металла.

Это был

сладостный запах. Он постоял несколько ми-

нут,

ожидая, пока

успокоится дыхание. Посмотрел на два тем-

ных пояска на трубе,

на свои

руки,

улыбнулся.

Труба

уже

больше не была врагом. Она стала сообщником, другом, она

бы-

ла теперь заодно с ним.

- Ну,

еще

разок,

- сказал он себе и снова

ухватился за

перекладину.

На

этот раз он подтянулся только наполовину

-

больше не мог,

сколько ни тужился.

Наконец он

признал себя

побежденным и разжал руки.

Что ж,

все равно он уже касался

ноздреватого

чугуна

подбородком и знал,

что может сделать

это еще раз. И не раз. Много раз.

Через месяц он

уже подтягивался десять раз. Бицепсы его и

трицепсы начали наливаться,

и каждый вечер,

перед тем

как

заснуть,

он

напрягал их под одеялом,

ощупывал,

жал. Он не

думал о красоте своего тела или о восхищенных

взглядах

дев-

чонок.

Он

думал

только о веснушчатом лице Джонни Хьюмса и

снова и снова ощущал спиной твердое равнодушие асфальта,

ко-

торый

не хотел

прятать его,

не хотел помочь,

когда Джонни

распинал его под напряженное, восхищенное, увлеченное и

сла-

достное сопение зрителей.

Когда алкоголик

Мурарка как-то снова стоял у окна и

уви-

дел,

как

Арт

подтянулся

на одной руке,

он несколько раз

хлопнул в ладоши и крикнул:

- Ну ты даешь!

Только вчера висел как мешок, а сегодня...

Ишь ты, артист!

Теперь можно

было переходить ко второй части плана.

Арти

дождался, пока на улицу вышел рыжий Донован по прозвищу

Кры-

са. Он был года на два старше Арта и сильнее его. Крыса

шел,

засунув руки в карманы брюк с видом человека занятого и

оза-

боченного,

но Арт

знал,

что он ничем не занят,

а озабочен

лишь тем же, что все - где бы подшибить монетку. Он

бросил в

этом году школу и слонялся без дела.

Не мальчик и не взрос-

лый.

- Привет, Крыса,

- сказал Арт почтительно.

- Привет, -

кивнул парень и достал из кармана мятую сига-

рету. - Оставить?

- Нет, что-то не

хочется.

- Ну смотри, мне

больше останется. А то я теперь с полси-

гареты уже не накуриваюсь. - Крыса сокрушенно сплюнул и

гор-

до посмотрел на Арта.

- Послушай,

- сказал Арт,

- хочешь заработать

двадцать

центов?

- Ну?

- Только тебе

придется за эти деньги побить меня.

- Как так?

Шутишь,

что ли?

- Лицо Донована

недоверчиво

вытянулось и впрямь стало похоже на крысиную мордочку.

- Не шучу,

ей-богу, - сказал Арт и показал монету.

- А зачем

тебе?

Ты спятил? - Крыса славился во

дворе лю-

бознательностью.

- Нет, хочу

потренироваться.

- А что,

тебе желающих мало?

У нас тут запросто

набьют

тебе морду. Бесплатно.

- Послушай,

Крыса, - уже сердито сказал Арт, - ты хочешь

заработать монету или проповеди читать?

- Я ничего,

- смутился Донован.

- Я пожалуйста.

Только

ведь я тебя изобью.

Вот какой ты маленький.

Может,

сдержи-

ваться?

- Не надо.

Обожди, сейчас я принесу перчатки.

- Перчатки?

Боксерские? Пра-авда? - Глаза у Донована ок-

руглились.

- Да нет,

- пожал плечами Арт,

- где я их возьму?

Так,

сам сделал из старых шапок и тряпья.

Но все-таки, наверное,

предохраняет.

К своему

изумлению,

Арт обнаружил,

что драться с Крысой

ему вовсе не трудно. Тот горячился, размахивал руками, а

Арт

сохранял спокойствие, не позволяя себе ни на мгновение

расс-

лабиться и увлечься боем.

После ржавой трубы это было

нет-

рудно.

Не то,

что подтянуться раз двадцать. Руки, освобож-

денные от уже ставшего привычным весом тела,

казались

Арту

легкими и сильными.

Когда они оба

запыхались, Донован сказал:

- А ты...

это...

шустрый.

Пацан, а шустрый. Завтра

еще

будем?

- Давай, -

сказал Арт, - но только бесплатно, а то у меня

не банк...

Они

тренировались

каждый

день.

До изнеможения,

до тех

пор,

пока пот не

заливал им глаза. Крыса только мотал голо-

вой и приговаривал:

- Нет,

ты только посмотри,

что творится!

Это ж надо...

Начал с монеты, а теперь каждый день вожусь с тобой, как

па-

цан. Почему это?

- Бокс - дело

увлекательное. Все-таки интересно.

Они оба

научились парировать удары,

подставляя

кулак

и

отклоняясь

в

сторону,

научились

наносить

быстрые удары,

вкладывая в них всю силу мускулов и тяжесть тела.

И вот, наконец,

Арт медленно подходит на перемене к Джон-

ни Хьюмсу. Не подобострастно улыбаясь, как полагается

слабо-

му, не бочком, а прямо, глядя в глаза.

- Я хочу дать

тебе в твою паршивую рожу, - спокойно и да-

же скучно говорит Арт.

Брови Джонни

подымаются вверх,

словно кто-то

дергает

их

за ниточки. На мгновение в его глазах мелькает

растерянность

- что бы это значило?

- но тут же тает.

Мало ли кто

как

с

ума сходит.

"Рехнулся, - думает он, - или у него нож. Сразу

захватить руки, чтобы он не смог его вытащить".

- А

больше ты ничего не хочешь?

- ухмыляется Джонни.

-

Пойдем,

мальчик,

во двор, а то мне не хочется пачкать тобою

пол.

Молча и бесшумно

их окружают

во

дворе

зрители.

Кольцо

напряженного,

восхищенного, увлеченного и сладостного сопе-

ния.

О,

несравненное наслаждение следить, как сильный унич-

тожает слабого, если слабый не ты!

- Покажи руки,

может, ты с ножом, - говорит Джонни.

Арт молча

разжимает кулаки, и в то же мгновение противник

бросается на него.

Он сама ярость,

ненависть.

Он защищает

свое место под солнцем, свое уютное местечко в джунглях,

по-

тому что и в джунглях есть уютные уголки.

Он защищает

свое

право быть господином,

быть сильным, быть грозой, вселяющей

трепет.

Джонни

пытается

обхватить Арта,

чтобы сжать его в своих

объятиях и бросить на асфальт,

но Арт отскакивает в послед-

нее

мгновение в

сторону и наносит противнику удар кулаком в

лицо.

Кулак и лицо

встречаются с мягким хлопаньем. Арт пру-

жинисто отскакивает и бьет Джонни еще раз, теперь уже сбоку.

Тот яростно рычит и снова бросается вперед.

На этот раз ему

удается

схватить

Арта за руку,

но тот с силой выдергивает

руку,

одновременно

делая Джонни подножку.

Джонни падает, и

вот уже Арт с силой нажимает коленом на живот противника.

Сопенье вокруг

почти замирает.

Сердца зрителей

наполняет

сладостный ужас. Сладостный, блаженный ужас, который

испыты-

вает толпа,

когда

перед их глазами падает тот,

кто

только

что внушал им страх.

- В следующий

раз убью,

- скучно и тихо говорит

Арт,

и

ему верят, потому что он говорит скучно и тихо...

Глава 2

Когда Арту

было

около

семнадцати и он уже давно

бросил

школу, его как-то зазвал к себе Эдди Макинтайр.

Арт, как

обычно,

околачивался во дворе,

поджидая,

пока

появится кто-нибудь из дружков,

но никто не выходил.

В бар

идти

ему было еще

рано,

и время тянулось вязко и медленно.

"Господи,

-

подумал он,

- хоть бы драку кто-нибудь

затеял,

посмотреть бы..."

- Он услышал,

как на улице, у входа в их двор, затормозил

автомобиль и чей-то голос крикнул:

- Эй, Арт! Если

у тебя есть минутка, зайдем ко мне.

Эдди Макинтайр

уже шел навстречу ему, протягивая для при-

ветствия руку.

Через пять минут они уже были в квартире Эд-

ди.

- Садись, Арт. Я

уже давно хотел с тобой получше познако-

миться.

Со всех

сторон только и слышно:

ловкий парень

Арт,

умный парень Арт,

у Арта глаза на затылке,

у Арта

что надо

всегда к рукам прилипнет...

"Чего ему

надо? - настороженно думал Арт. - Просто так он

и не плюнет,

не то

что в гости позовет... Ишь, квартира ка-

кая..."

- Давай, Арт,

выпьем немножко. Не как хамы какие-нибудь -

раз-два и нажрался паршивого джина до одурения, а выпьем

ин-

теллигентно, красиво настоящего виски. Содовой водички -

вот

так!

-

добавим,

льда несколько кусочков,

все как у людей.

Ну, за твое здоровье, Арти-бой!

Хотя Арт не в

первый

раз

подносил

к

губам

стакан

со

спиртным,

он

до сих пор не мог еще перебороть в себе физи-

ческого отвращения, которое вызывал в нем запах алкоголя.

Он

с трудом подавил дрожь и сделал глоток.

Если бы его спроси-

ли, зачем он выпил первый раз,

когда его весь вечер

и

всю

ночь

мутило

и выворачивало,

он бы с искренним недоумением

пожал плечами.

"Как - зачем?

Все так

делают". - "Ну, а те-

бе-то зачем? Хочешь напиться?" - "Все так

делают".

Виски согрело

желудок Арта каким-то странным,

призрачным

теплом и ударило в голову. Здорово живет этот Макинтайр,

ши-

карно.

Телевизор-то, батюшки, какой, вполстены! Это сколько

же

такой стоить

может,

даже и не представишь...

И диван -

так и проваливаешься в теплую мягкость. А лед - один

кубик к

одному,

как на

выставку... А что ему? Он, поди, не ищет го-

дами работу.

Торгует белым снадобьем,

обеими

руками деньгу

загребает. Виски пьет... Что ему, интересно, все-таки от

ме-

ня надо, а?

- Ты вот,

наверное, сидишь и думаешь, зачем я тебя

приг-

ласил,

- сказал

Эдди Макинтайр и

хитро

улыбнулся.

-

Так

ведь, угадал?

- Угу, - кивнул

Арт. Ему стало жарко, и он расстегнул ру-

башку.

- Ну ладно,

не буду с тобой хитрить.

Ты, наверное, слы-

шал, я тут иногда достаю желающим порцию-другую героина.

Мне

это так... меньше всего нужно, дохода почти никакого, а

хло-

пот полон рот. Вот я и хотел тебе предложить, чтоб ты от

ме-

ня поработал. Как ты на это смотришь? Все-таки приятнее,

чем

мыть посуду у старика Коблера в пивной. Или тебе карьера

су-

домойки больше нравится? Что-то не верю. Я ведь давно к

тебе

присматриваюсь.

Парень

ты ловкий как будто,

ежели ни разу

еще не сидел...

- Даже не

попадался ни разу! - гордо сказал Арт. Голова у

него чуть-чуть кружилась, лицо Эдди Макинтайра казалось

мяг-

ким и добрым. И он сам начинал ему казаться мягким и

добрым,

но не вообще мягким и добрым, такого бы он не уважал, а

мяг-

ким и добрым только к нему.

- Вот видишь,

хотя ты серьезными вещами-то наверняка и не

занимался. Так что ты скажешь?

- Чего ж

говорить,

мистер Макинтайр!

Если на этом

деле

можно немножко гюдзашибить,

чего ж тут говорить! А вы уж на

меня положитесь,

я

вас не подведу. Я никогда никого не под-

водил.

Уж

если я берусь за что-нибудь - хоть

тресни,

а до

конца доведу.

"Конечно, -

подумал он,

- наверное, Макинтайр и

действи-

тельно большую деньгу имеет.

Где уж ему с

белым

снадобьем

возиться. А я сразу бы торговлю наладил..."

- Будем

надеяться,

- кивнул Макинтайр.

- Меня еще никто

никогда

не

подводил.

И слава богу,

а то ведь я не

люблю,

когда меня подводят. Ну, давай руку. Выпьем еще...

Они выпили,

и Макинтайр как-то вскользь, мимоходом спро-

сил Арта:

- Тебе еще не

пора?

- Что -

пора?

- удивился Арт.

- В бар-то?

Не-е,

я там

только с шести начинаю.

- Да я не об

этом,

- усмехнулся Макинтайр.

-

Тебе

еще

кольнуться не пора?

- Мне?

- Арт даже раскрыл рот от удивления.

- Да я ведь

даже ни разу не пробовал...

- Ни разу не

пробовал? - Макинтайр даже привстал от удив-

ления. - Ну и дела!.. А я тебя за взрослого считал...

Послу-

шай,

Арти,

а ты меня,

часом, не разыгрываешь? Ей-богу, ни

разу не кололся?

- Ей-богу, -

кивнул Арт. Ему было немного стыдно, что его

принимали

за

взрослого,

а он оказался совсем еще

сопляком,

ни разу не кололся.

"Но ведь,

- подумал он, -

говорят, что

если уж попадешь на крючок к белому снадобью,

потом не сос-

кочишь".

Но мысли

его

уже потеряли четкость и прозрачность.

Они

были беспечными и неуклюжими,

словно сытые,

толстые щенки.

Мало ли что говорят. Все ведь почти колются, это верно.

При-

выкнешь...

К

спиртному тоже,

говорят, некоторые

привыкают.

Вон старик Мурарка совсем спился...

А он,

Арт Фрисби, ведь

не привык.

- Это тебе,

братец,

тогда повезло,

- засмеялся

ласково

Макинтайр,

- что

ты у меня в гостях. Такого снадобья, как у

меня, тут нигде не достать.

- Простите,

мистер Макинтайр, - смущенно пробормотал Арт,

- у меня... денег нет.

Ему было стыдно,

что он, как мальчишка, ходит без денег и

не может позволить себе никаких развлечений.

- Да ты

что,

Арти,

- обиженно сказал Макинтайр,

- ты у

меня в гостях, и я угощаю. Ты меня что, за какогонибудь

тор-

гаша принимаешь?

- Не-ет, -

виновато покачал головой Арт.

- То-то же.

- А ну как

попадешь на крючок? - Звериная настороженность

Арта все еще давала о себе знать,

но перед глазами

у

него

все плыло, волновалось, покачивалось, и он тут же забыл,

что

спрашивал.

- Да

чепуха

это,

-

пожал плечами Макинтайр.

- Вот ты

смотри на меня, я уже лет десять колюсь и ни на какой

крючок

не

попал.

Просто надо себя соблюдать,

ну а ты ведь парень

волевой,

правильный. И пьешь в меру, и вообще не забываешь-

ся...

Ну, давай,

братец, руку. Да ты не бойся, это, знаешь,

такая штука,

так

тебя подымает, что взлетаешь прямо к небу.

Ни с чем не сравнить.

Ты меня еще всю жизнь благодарить бу-

дешь...

Арт

почувствовал,

как что-то тоненько

укололо его в руку

на сгибе локтя,

и

открыл глаза. Макинтайр аккуратно уклады-

вал в плоскую коробочку шприц.

- Ну вот, -

улыбнулся он, - будешь теперь человеком, а то

прямо как сосунок грудной... Ты сиди, я скоро вернусь.

Макинтайр

ушел,

а Арт снова прикрыл глаза.

На него мед-

ленно накатывалась некая сладостная волна. Она была

одновре-

менно прозрачной и розоватой,

и все существо Арта

напряга-

лось,

тянулось

навстречу этой волне. Волна была еще далеко,

она еще не коснулась Арта, но само ожидание, само

предвосхи-

щение ее вливало в него острое, еще ни разу не изведанное

им

блаженство.

Она прошла

сквозь него, наполнив теплом и светом, нестер-

пимо-блаженным блеском, ощущением острого наслаждения.

Волна

прошла и вырвала его из реальности, в которой он жил. Не

бы-

ло больше узких и вонючих улиц Скарборо,

не

было

крысиной

возни по ночам в комнате, где со стен и потолка

отваливалась

штукатурка,

не

было тяжелых и выщербленных кружек,

которые

он должен был мыть в тепловатой, грязной воде, не было

всег-

да хмурого взгляда матери, ее вечно сжатых в ниточку губ,

не

было мелких краж,

когда вырываешь у старухи из рук потертую

сумочку, чтобы найти в ней потом несколько потертых

монет...

Был совсем

другой мир,

удивительно чистый, словно

омытый

той прозрачной и журчащей водой,

которая обязательно

текла

бы по зеленой лужайке, по той лужайке, где стоял бы тот

уют-

ный домик...

Это был мир

четкий и ясный, свободный от смрадных испаре-

ний, размывающих линии. Мир, в котором жили другие люди,

не-

похожие на тех, кого знал Арт. И сам он был другим. И

теплый

вечер бил ему в лицо.

И не поймешь - то ли стоял он на мос-

тике

стремительной

яхты" то ли

просто бежал по воде,

едва

касаясь ногами влажно-зеленеющего ковра...

Несколько дней

Арт все ждал, пока Эдди Макинтайр объяснит

ему его новые обязанности, но он его все не звал.

Как-то вечером

он встретил Крысу - Донована.

Крыса

брел,

покачиваясь, глубоко засунув руки в карманы брюк,

- Привет, Крыса,

- окликнул его Арт.

Крыса поднял на

него стеклянные глаза нарка,

с тру-, дом

сфокусировал их на лице Арта и слабо улыбнулся.

- А,

это ты,

- с трудом пробормотал он, словно язык его

не помещался во рту и еле ворочался там.

- Был

на

днях

у Эдди Макинтайра,

- с гордостью сказал

Арт, - сам меня пригласил. Предлагал работать на него.

- Ну и как, ты

уже начал? - спросил Крыса, и Арту помере-

щилось, что в его неподвижных глазах мелькнула насмешка.

- Нет еще, но я

думаю...

- Думай,

думай,

я тоже думал...

- Он повернулся,

чтобы

уйти, но Арт схватил его за руку.

- Что ты хочешь

сказать?

- Да ничего

особенного. Просто то, что и меня в свое вре-

мя он тоже приглашал к себе и тоже предлагал работу.

- А ты?

- Что я? Ждал,

как и ты, а потом понял,

- Что понял?

- Зачем он меня

звал.

- Зачем?

- А затем,

чтобы сделать из меня то, что я есть - парши-

вого нарка,

которому, хоть тресни, нужно каждый день добыть

хотя бы полсотни НД для белого снадобья.

Понял

зачем?

Это

тебе не боксерская тренировка за двадцать центов.

Помнишь? -

В голосе Крысы зазвучало глухое раздражение. - Впрочем,

чего

с тобой разговаривать...

- Он втянул голову в плечи,

зябко

поежился и, покачиваясь, побрел по улице.

Арт стоял

потрясенный, потерянный, все еще не веривший до

конца в обман.

Он,

Арт Фрисби, всю жизнь никому не доверяв-

ший,

всегда

настороженный, всегда начеку, всегда весь обра-

щенный в слух и внимание,

всегда обманывавший

первым,

он,

Арт Фрисби,

оказался последним идиотом, недоумком паршивым.

Так,

так, все это

так. Крыса лишь подтвердил то, что он уже

начал подозревать. Мир - пусть жестокий, колючий,

холодный и

враждебный,

но его

мир,

взрывался у него на глазах, распа-

дался. Хотелось выть.

Броситься ничком на грязный, в трещи-

нах асфальт,

вечный асфальт,

и выть,

выть, пока с воем не

выйдет отчаяние, стыд и ненависть. Но Арт был дитя

цивилиза-

ции, и единственное,

что она дала ему, - это умение сдержи-

вать свои импульсы.

Выть нельзя - привлечешь внимание. Бро-

ситься ничком нельзя - оставишь незащищенной спину.

Незащи-

щенной... Как будто он уже не открылся, не позволил

обмануть

себя,

одурачить.

Но пусть подождет этот

Макинтайр, пока он

придет к нему за дозой. Может быть, кто-нибудь и

заглатывает

крючок с первого раза, но он не из таких...

На пятый

день

он

выложил

тридцать НД за дозу героина,

процентов на девяносто

разбавленного

молочным

сахаром.

И

снова

катилась

прозрачная и розовая волна.

и снова он

бла-

женно тянулся навстречу ей, и в веселом и четком мире не

бы-

ло асфальта и тупиков.

Когда ему снова

понадобилась доза,

денег у него

уже

не

было.

С полдня он

надеялся,

что тошнота,

поднимавшаяся от

желудка вверх, к горлу, вот-вот пройдет, а завтра он

где-ни-

будь найдет деньги,

хотя в глубине души знал,

что

найти их

ему негде.

К

вечеру он почувствовал,

что больше

не

может.

Каждые

несколько

минут тошнота накатывалась все с новой си-

лой, толкала его в спину.

После

наступления темноты он отправился на Седьмую улицу,

к супермаркеру. Там всегда в это время толпились люди.

"Гос-

поди, - тоскливо подумал он, - ведь попадешься". Но

предвку-

шение укола смыло,

унесло страх. Нужен был укол, нужны были

деньги...

Он долго

стоял,

все боясь сделать выбор, и когда

наконец

заметил,что

покупателей

у

магазина становится все меньше,

испугался.

Из магазина

вышла неопределенного возраста женщина с ог-

ромным фиолетово-багровым пятном в пол-лица.

В руке

у

нее

был сверток и сумочка. В два прыжка Арт очутился около

нее и

рванул из рук сумочку.

На мгновение он

увидел

расширенные

ужасом глаза, рот, раскрытый в крике. Сумочка была уже у

не-

го в руках,

а

женщина с пятном все клонилась вперед, словно

хотела стать на колени.

В сумочке

оказалось сорок НД. Как раз на приличную дозу.

Через несколько

месяцев,

когда он встретил Мери-Лу,

ему

нужно уже было как минимум сто пятьдесят НД в неделю. Он

был

на крючке, и знал это, и ему уже было все равно.

Он увидел

ее в первый раз в обрамлении оконного

перепле-

та. Она стояла у открытого окна и смотрела во двор. Она

сто-

яла у того самого окна,

откуда когда-то высовывался алкого-

лик Мурарка и предлагал Арту научить его цирковому делу.

Арт

машинально

раскрыл

ладони

и посмотрел на них.

Интересно,

смог бы он сейчас подтянуться? А почему бы нет?

Смотри-ка, и

труба все еще на месте. Ничего не меняется в асфальтовом

ми-

ре Скарборо. Умер старик Мурарка, появилась девушка.

Умирают

одни крысы, нарождаются другие. Подштукатурят в одном

месте,

обвалится в другом.

Теперь уже не нужно было

подпрыгивать.

Теперь уже и не нужно было подтягиваться. Кусок ржавой

трубы

торчал слишком низко для него.

У него уже появились

другие

заботы.

Он поднял

руку и потер ладонью чугун.

Ладонь стала

оранжевой и запахла ржавым металлом.

Счастливый запах детс-

тва.

- Это для вас

низко,

- улыбнулась девушка в окне.

-

На

такой высоте и я подтянусь.

У нее были

прямые светлые волосы и смеющиеся синие глаза.

Казалось,

она была

заряжена смехом под давлением,

и он те-

перь прыгал и бурлил в ней, ища выхода.

- Попробуйте, -

усмехнулся Арт.

Она исчезла в

глубине комнаты и

через

минуту

вышла

во

двор.

На ней были

пестренькие узкие брюки и старый,

затре-

панный джемпер.

- Ой,

- сказала она, взглянув на трубу,- она же вся

ржа-

вая! Руки перемажешь... - Она засмеялась и посмотрела на

Ар-

та.

- Я,

наверное,

кажусь вам дурочкой? Честно, я не оби-

жусь...

- Нет, честно -

нет, - покачал головой Арт.

Она была слишком

красивой, она была выходцем из какого-то

другого мира. Здесь, в этом асфальтовом колодце, так не

сме-

ялись.

Здесь,

может быть, смеялись и громче, но не так. Не

так охотно. Здесь никто не был заряжен на смех.

- А вы здесь

живете?

- Да, вчера

переехала. Ничего конурка. Не очень веселень-

кая, но жить можно. А вы?

- О,

я здесь родился и вырос, - сказал Арт. Ему

хотелось

сказать девушке что-нибудь очень веселое,

легкое,

остроум-

ное,

но он не

знал, что сказать, и лишь смотрел на нее, ра-

дуясь тому,

что в

мире бывают такие

случаи,

когда

прямые

светлые

волосы и

смеющиеся синие глаза могут вместе образо-

вать такое вот лицо, от которого ни за что не хочется

отвес-

ти глаза. От которого на душе одновременно и весело и

груст-

но.

- Однако

вы

могли бы мне и представиться,

-

засмеялась

девушка, - вы старожил, а я новосел.

- Арт

Фрисби,

- наклонил голову Арт,

вспоминая, как это

делают в телевизоре джентльмены.

- А я Мери-Лу

Накольз. Я продавщица в магазине на Седьмой

улице. Сегодня я выходная.

- Может

быть, мы это как-нибудь отметим?

- Что именно?

Что я Мери-Лу Накольз, что я продавщица или

что сегодня выходная?

- И то,

и другое, и третье, - снова наклонил голову

Арт,

-

это

все очень важные и приятные вещи.

- Он сам удивился

своему красноречию;

он почему-то совсем не стеснялся девуш-

ки. - Выпьем где-нибудь и пойдем в кино. Или, может быть,

на

танцы?

- Мне

везет.

Не успела переехать на новое

место, как уже

получила приглашение. Сейчас я переоденусь. Или, может

быть,

так пойти, если в кино? - Она вопросительно и доверчиво

пос-

мотрела на Арта.

- Так. Только

так, - твердо сказал Арт.

- Почему?

- Потому

что,

что бы вы ни одели,

ничто не сможет срав-

ниться с этим туалетом.

Мери-Лу

покатилась со смеху.

- Ну,

вы шутник, Арт! И комплименты откалываете -

только

деруись.

Когда они шли к

бару Коблера, он как бы невзначай коснул-

ся ладонью ее руки.

Кожа у нее была теплая и сухая,

и

Арту

вдруг стало грустно.

Душный комок подкатил к горлу

и

стал

там, мешая глотать. Он не знал, почему ему грустно, но

пони-

мал,

что грусть

эта как-то связана с прямыми светлыми воло-

сами, с доверчиво смеющимися синими глазами,

с теплой и су-

хой кожей ее руки.

И с ним. Он не понимал, что где-то в его

сердце

рождалась

нежность

- чувство для него незнакомое и

даже опасное,

потому что пока в его мире места для

нее

не

было, а ломать привычный мир всегда опасно.

Они начали

встречаться,

и как-то вечером, глядя,

как она

расчесывает волосы перед маленьким в радужных

разводах

зер-

калом, он сказал ей:

- Ты

знаешь,

я не хотел говорить тебе, но...

(Она быстро

повернулась, и в глазах начал расплываться, обесцвечивая

их,

испуг.) Я на крючке.

- На каком

крючке? - В голосе ее звучала тревога.

- На белом

снадобье. На героине.

Губы ее

разошлись в улыбке, но страх в глазах не исчезал.

- Давно?

- Несколько

месяцев.

- Ты бросишь. Ты

обязательно бросишь. Ты ведь хочешь бро-

сить?

- Теперь да.

Раньше мне было все равно.

- Тогда ты

бросишь, милый. Ты ведь сильный. Я нюхом чувс-

твую, какой ты сильный. Ты, может быть, и сам не знаешь,

ка-

кой ты сильный.

А

я знаю,

я никогда не ошибаюсь. Я с тобой

чувствую себя так спокойно,

словно я совсем малышка,

а

ты

такой большой и сильный.

Ты мне защитник, один во всем све-

те. И ты бросишь эту дрянь ради меня. Бросишь?

Она

посмотрела

на него,

и в глазах был испуг и надежда.

Арт был оглушен. Волна острой нежности захлестнула его

серд-

це.

Он

задохнулся от нее.

Он нужен кому-то.

Его просят о

чем-то.

Просто

нужен и просто просят. Ради него самого, без

всякого расчета...

Впервые за

последние дни

комок

в

горле

Арта

растаял,

растворился

и

вышел наружу несколькими слезинками,

которые

проложили две холодные дорожки по его щекам.

Первые дорожки

на щеках за много-много лет.

А может быть,

первые в жизни,

потому что,

сколько он себя помнил,

он

никогда не

плакал.

Конечно,

он

бросит, возьмет себя в руки и бросит. Это ведь,

в конце концов, не так уж и трудно. У него ведь воля что

на-

до - захочет и сделает. Для Мери-Лу сделает, для этих

синих,

теперь уже не смеющихся глаз. Все для нее сделает. В

лепешку

разобьется,

наизнанку вывернется,

из своей

шкуры выскочит,

только чтобы в синих родных глазах снова заскакал и

запрыгал

веселым щенком смех.

Жизнь бы отдал за эти беспечные, озор-

ные, смешные искорки в глазах.

Мери-Лу тихонько

провела пальцем по его щекам, и там, где

ее палец касался его кожи, влажные дорожки тут же

высыхали.

- Все будет

хорошо,

- торопливо шептала она,

и шепот ее

был полон ласки и веселья,

от которого становилось на

душе

грустно,

- все

будет хорошо.

Бросишь ты эту дрянь, и

уедем

куда-нибудь...

Острый

страх

вдруг

высосал

воздух из его груди,

и она

сжалась в тягостном ожидании.

Неужели

она

сейчас

скажет:

"Уедем куда-нибудь в маленький, уютный ОП, в

маленький, уют-

ный домик,

что

стоит на зеленой травке,

настоящей

зеленой

травке". Не надо, не говори, Мери-Лу, потому что это

говорил

тот,

кто потом

лежал в грязном подъезде,

на грязном

полу с

выщербленными

плитками,

и

из

уголка

рта тянулась темная

струйка к подбородку.

Не говори,

Мери-Лу, только не

говори

об этом, и все будет хорошо. Все будет хорошо...

Глава 3

Он бросил

героин. Он решил, что бросит, - и бросил. День,

другой,

третий. Он

даже не испытывал тех мук, о которых го-

ворили нарки.

Просто все это были люди слабые, рыхлые, без-

вольные, не чета ему. Он вот решил - и бросил.

По ночам

ему

снилось,

как он закатывает рукав

рубашки,

берет правой рукой шприц, легко вкалывает его привычным

дви-

жением и нажимает на плунжер.

Но прозрачно-розовая волна не

катилась на него, не ревела беззвучно-радостным ревом и

тело

его

не тянулось

навстречу.

Утром он чувствовал себя

разби-

тым,

слабым,

больным. Но он лишь усмехался. Это все ерунда.

Главное - он бросил. Он хозяин себе. Он может даже

кольнуть-

ся,

чтобы доказать

себе свое освобождение. Если он не полу-

чит дозы,

он все

время будет сомневаться,

действительно

ли

он поборол эту рабскую привычку.

А если зарядится - докажет

себе раз и навсегда,

что он хозяин своей воли,

а не

парши-

вое,

белое снадобье.

Именно так нужно сделать. Не для того,

чтобы омыться в прозрачнорозовой волне,

не для того,

чтобы

бежать босым в теплом ветре по живому

и

упругому

зеленому

влажному

ковру,

не для того,

чтобы избавиться от утренней

слабости и тошноты - это уйдет и так, - а только чтобы

дока-

зать

себе,

что

он

действительно соскочил с крючка и может

теперь смело смотреть в синие глаза Мери-Лу.

Он кольнулся.

Назавтра снова. Будь прокляты эти синие ис-

пуганные глаза и детские пальцы в его волосах...

Зачем

эти

жалкие

слова?

Зачем мучить человека,

когда радости в этом

вонючем асфальтовом мире и без того маловато?

Ну кольнется,

ну не кольнется - какое все это имеет значение?

Да и кто ты

мне,

Мери-Лу?

Много здесь таких вас, только и ждете случая,

чтоб подцепить себе мужа.

Как вцепятся,

так и не отпустят,

поди.

"Ты

бросишь,

ты сильный.

Ты бросишь, ты сильный..."

Ишь ты!

Я и сам

знаю,

что сильный,

что могу бросить, если

захочу.

Если

захочу. А зачем вообще-то бросать, лишать себя

удовольствия?

Ну

ладно,

поженятся они,

пацан появится.

И

что?

Рассказывать

ему про домик в ОП?

Про зеленую

травку?

Как

жить в

джунглях без белого снадобья,

чем

жить,

на что

надеяться?

Он знал, что все

эти мысли и слова были хлипкой, ненадеж-

ной стеной, которую он возводил между собой и правдой,

пото-

му

что

жить с глазу на глаз с реальностью дано не

каждому.

Все это он подсознательно чувствовал и потому ненавидел

себя

и Мери-Лу, которая, сама того не ведая, разрушала его

глиня-

ную крепость. Он ненавидел ее, потому что любил...

- Одному

бросить

трудно,

-

сказала как-то вечером Ме-

ри-Лу. - Никто тебя не понимает, если даже хочет понять.

Это

ведь как в пословице: сытый голодного не разумеет.

- Что ты хочешь

сказать? - угрюмо спросил Арт и посмотрел

на Мери-Лу. - Чтоб я в ихнюю больницу записался? Чтоб

напич-

кали меня ихней дрянью,

да так,

что потом без двух

доз

в

день и не проживешь? Нет уж, лучше издохнуть самому по

себе.

Способов ведь много.

Папашка мой однорукий с лестницы

сва-

лился. Сосед один, с третьего этажа, то ли лишнего себе

вко-

лол, то ли еще что-нибудь, только нашли его утром на

лестни-

це.

Почему

это все начинается и кончается

лестницей?

Куда

лестница? Зачем лестница?

- Арти,

- прошептала Мери-Лу, - я... я всегда буду с

то-

бой.

Ты ведь не

такой,

как другие.

Ты... ты мой. Ты вот и

грубый,

как

другие,

и на снадобье, а все-таки чтото

в тебе

отличает тебя от других. Я вот чувствую, что именно, а

выра-

зить словами не могу.

Знаю только, что без тебя теперь жить

не смогу... Все для тебя сделаю...

Через

несколько

дней он заметил у нее на ноге

след.

Еле

заметный,

как от

шприца.

Не может быть, сказал он себе,

но

вскоре заметил второй.

- Мери-Лу... -

сказал он и посмотрел ей в глаза. И понял,

что

не

ошибся,

потому что в синих ее глазах уже клубились

первые стеклянные облачки героина.- Ты...

ты...

- закричал

он и поднял руку,

чтобы ударить ее,

но удержался. -

Зачем?

Ты? Ты ведь... для меня... вся жизнь...

Слова были

какие-то жалкие,

нелепые,

растерянно моргаю-

щие,

как глаза

отца.

Тогда,

когда он извинялся перед ним,

трехлеткой, что забыл про свою культю.

Мери-Лу медленно

улыбнулась ему, и в улыбке почему-то бы-

ла бесконечная радость.

- Я хочу,

чтоб тебе легче было бросить.

Одному

трудно.

Эдди Макинтайр говорит, что легче всего бросить вдвоем,

ког-

да оба понимают друг друга и поддерживают друг друга.

- Это тебе

сказал Эдди Макинтайр? - спросил Арт.

- Да,

он был очень добр. Ничего с меня не взял.

Даже по-

дарил шприц.

Вдвоем вам,

говорит,

будет легче.

Вдвоем вы

быстро бросите.

Они не бросили

вдвоем,

и вскоре им нужно было не

меньше

пятисот НД в неделю.

А пятьсот НД - это уже немалые деньги.

Этих денег из сумочек,

отобранных у старух,

не

натрясешь.

Дважды Арт удачно ограбил маленький магазин на Шестой

улице.

Несколько раз они вместе ходили

в

Супермаркет,

и

Мери-Лу

удалось стащить с прилавка кое-какие мелочи.

Они даже изоб-

рели новый способ превращения этих товаров в деньги.

Прода-

вать их было бы процедурой долгой,

да и возьмешь за них де-

сятую часть того,

что они стоили. Вместо этого Мери-Лу при-

носила краденое в магазин,

говорила,

что она передумала, и

ей возвращали стоимость вещи.

Денег все

равно не хватало,

и Мери-Лу стала исчезать по

вечерам на несколько часов.

Однажды она пришла

с

подбитым

глазом,

но Арт не

спрашивал ее, куда она ходила. Она прино-

сила деньги,

а

деньги означали жизнь. Нет, не прозрачно-ро-

зовую волну. Он уже давно не слышал ее беззвучного и

радост-

ного грохота,

ему

уже было не до теплого

ветра

и

живого,

влажного

ковра под

босыми ногами.

Шприц теперь отделял его

от невыносимых мук,

которые он испытывал

без

белого

сна-

добья.

Только

шприц

давал возможность дышать,

успокаивал

нервы и плавно уводил куда-то в сторону, отодвигал вечно

ка-

раулившую за углом тошноту...

Знал ли он, куда

она ходила и как добывала деньги? О, это

был

не

простой

вопрос.

Он

не знал,

потому что не хотел

знать.

Но он знал,

что не хотел знать. Поэтому самое важное

было - не думать ни о чем, а в этом как раз и помогало

белое

снадобье.

То,

на которое она приносила денег.

То, которое

как раз и давало возможность не думать,

откуда она приносит

деньги...

На улице было

пасмурно и холодно.

Дождя не было, но

воз-

дух

был

перенасыщен

влагой,

которая оседала на

ворсистой

куртке крошечными белесыми каплями. У подъезда сидела

нахох-

лившаяся,

как

птица,

кошка и ждала, наверное, пока

кто-ни-

будь откроет дверь и впустит ее внутрь. Арт приоткрыл

дверь,

и кошка, посмотрев на него вместо благодарности с

нескрывае-

мой злобой, шустро юркнула в щель. В подъезде пахло

застояв-

шейся сыростью и влажной штукатуркой, и запах этот

напоминал

запах сырых пеленок.

На сегодня,

кажется,

у Мери-Лу снадобья хватит, а завт-

ра... Завтра видно будет.

Завтра не существовало.

Мир кон-

чался сейчас,

на

этом мгновении,

которое медленно,

тошнот-

ворно медленно,

в

такт его неверным шагам, двигалось вместе

с

ним

по грязной лестнице.

На шестой ступеньке выбита вся

середина,

не

попасть бы туда ногой.

На

штукатурке

гвоздем

выцарапано:

"Поли".

Поли...

Зачем Поли?

Почему Поли?

На

лестнице?

И что за

Поли?

Мягкими,

обессиливающими волнами

накатывалась тошнота.

Она поднималась откуда-то снизу, клу-

билась в желудке,

собиралась с силами,

а потом

уж

липким,

холодным прибоем накатывалась на сердце и горло. Арт

остано-

вился,

несколько

раз глубоко вздохнул, но тошнота требовала

не кислорода, а вечерней дозы белого снадобья. Хорошо,

что у

Мери-Лу на сегодня есть чем кольнуться...

Он толкнул

плечом

дверь

комнаты,

но

она

не подалась.

"Может быть, Мери-Лу нет дома?" - подумал он и

еще раз толк-

нул дверь.

Она

слегка приоткрылась, одновременно послышался

грохот,

и он

понял, что перевернул стул. Почему? Зачем стул

у двери?

Обгоняя

охвативший его страх, Арт пошарил рукой по

стенке,

нащупал

выключатель,

но еще прежде, чем он

щелкнул

им, он уже знал, что Мери-Лу дома и что он не увидит

ее...

Она висела на

веревке,

прикрепленной к трубе, что

прохо-

дила почти под потолком. Как она смогла перебросить

веревку?

Синие глаза были открыты и пусты. Вот почему стул

оказался у

двери.

Интересно,

как она смогла

перебросить веревку, ведь

труба так высоко.

На трубе ржавчина. У ржавчины свой запах.

Но как его выразить словами,

если он не похож на другой за-

пах?

Запах ржавого

металла. Лучше всего чувствуешь этот за-

пах, когда касаешься металла подбородком.

Одна туфля

осталась у нее на ноге,

другая упала

на

пол.

Та,

что

осталась

на

ноге,

зацепилась за пальцы и висела

просто чудом.

"Осторожно,

чтобы не

упала",

- пронеслось в

голове у Арта. Когда-то, должно быть, на стельке была

выдав-

лена фирменная марка,

но сейчас осталось лишь темное пятно.

Арт

стоял,

глядя

на туфлю,

и пытался

сообразить,

как же

все-таки называлась фирма.

Нет, как ни старайся, не опреде-

лишь - все буквы стерты.

На столе лежала

записка: "Дорогой Арт! Мы проиграли. Эдди

Макинтайр

ошибся.

Вдвоем

еще

тяжелей.

Я больше не могу.

Прости. Если сможешь, спасись. Ради нас".

Арт аккуратно и

неторопливо сложил записку,

засуНУЛ ее в

карман.

Его

тошнило. Его все рвало и рвало, и он не в силах

был

остановиться.

Холодный и липкий

пот стекал со лба.

Он

упал на пол.

Он

плакал,

и его тошнило. И спина у него

была

открыта, не защищена. За ней висела Мери-Лу.

- Давай

иди,

- кивнул Арту сержант и показал

подбородком

на обитую пластиком дверь. - Капитан освободился.

- Спасибо, -

сказал Арт и толкнул ладонью дверь. Она отк-

рылась с вкусным чмоканьем, и он очутился в кабинете

началь-

ника.

Капитан

Доул,

крупный человек лет сорока, с

оспенным ли-

цом и сонными серыми глазами, скучно зевнул, вздохнул и

при-

нялся нарочито медленно набивать трубку.

Раскурив ее и

вы-

пустив несколько клубов дыма, он посмотрел на Арта и

сказал:

- Ну?

- Вот, прочтите.

- Арт протянул полицейскому капитану за-

писку Мери-Лу. Тот скользнул по ней глазами.

- Ну?

-

Понимаете,

- Арт поднял глаза на

капитана,

-

сначала

Эдди Макинтайр обманом приспособил к белому снадобью

меня, а

теперь вот ее.

-

Он кивнул на записку.

- Он уверил ее,

что

вдвоем бросить легче, чем одному... Она хотела мне

помочь...

Повесилась...

- Ну?

- Капитан боялся, что трубка погаснет. и

несколько

раз быстро втянул воздух, прикрывая чашечку ладонью. - И

что

ты хочешь от меня?

- Этот Эдди

Макинтайр людей губит...

Сначала я

вот...

А

теперь она... И других много... На лестнице...

- Ладно,

ты посиди там,

сержант тебе покажет,

а я пока

вызову сюда Эдди...

Он сидел на

жесткой скамейке

и

рассматривал

фотографии

десяти разыскиваемых полицией наиболее опасных

преступников.

Эдди Макинтайра среди них не было. Эдди Макинтайр не

прятал-

ся. Чего ему прятаться? Чего бояться? Он помогает людям.

Без

белого снадобья дрянно,

без белого

снадобья

дьяволы

тебя

терзают изнутри, а у Эдди всегда есть запасец. И несет

чест-

ной народ добытые по ночам денежки Эдди Макинтайру.

Можешь -

добывай.

Не можешь

- не добывай. Можешь лежать на лестнице,

там,

где

выцарапано зачем-то на стене обычное

имя

"Поли",

можешь перебраться через перила,

там, где дерево давно сор-

вано и остался лишь ржавый металл. А можешь висеть на

трубе,

там,

где ржавый металл,

что пахнет ржавым металлом и кото-

рый,

если потереть

его ладонями,

окрашивает их в оранжевый

цвет.

Удивительно он

себя чувствовал сейчас. Пустота и тяжесть.

Он был пуст.

Не

было ни сердца, ни желудка, ни печени - ни-

чего.

Он был пуст.

Пуст и холоден, как поздняя осенняя ули-

ца.

И вместе с тем

он весил тонны,

тонны. Тяжелая пустота.

Пустая тяжесть.

- Эй, - крикнул

ему сержант, - иди!

Он снова вошел в

кабинет капитана. На стуле у стола сидел

Эдди Макинтайр.

Увидев Арта,

он грустно

улыбнулся. Не зло,

не с ненавистью, не с обидой даже, просто грустно.

- Как ужасно, -

сказал он. - Такая молодая...

- Эдди,

- сказал капитан, - этот человек утверждает,

что

ты специально приохочиваешь людей к белому снадобью.

Специ-

ально, чтоб потом наживаться на них. Что ты можешь

сказать?

Арт, не

веря себе,

с надеждой посмотрел на капитана.

С

самого детства, с первым глотком асфальтового воздуха, с

мо-

локом

покойной

матери он всосал в себя

страх и недоверие к

полиции.

Полиция

была их, она защищала их - тех, кто жил не

в

джунглях.

Но ведь попадаются же иногда люди и среди

сви-

ней. Редко, конечно, но должны же попадаться...

- Так что ты

скажешь,

Эдди?

- еще раз переспросил капи-

тан. - Это ведь серьезное обвинение.

- По-моему,

- ответил кротко Эдди, - этот человек не ве-

дает,

что говорит.

- И снова сказал без злобы, без гнева. С

грустью, с жалостью, с сожалением.

- Это мы сейчас

проверим. Ну-ка... - Капитан кивнул Арту,

подзывая его к столу. - Ближе, подойди ближе.

Он поднялся,

потянулся, разминая затекшую спину, и что-то

в его плечах вкусно хрустнуло.

Он еще раз потянулся и вдруг

быстрым движением перегнулся через стол и ударил Арта по

ще-

ке. Письменный стол и потолок дернулись, поменялись

местами,

и Арт лениво и безразлично понял,

что лежит на полу.

Отку-

да-то

издалека

донесся голос капитана.

Оспенный,

с серыми

сонными глазами.

- Может,

посадить

паскудника на годик-другой?

Впрочем,

тогда он,

не дай

бог, отвыкнет от снадобья и перестанет но-

сить

тебе

свои денежки.

- Оспенный голос с серыми сонными

глазами гудел громко, раскатисто, жирно. - Ишь ты, нарк

пар-

шивый!

Этот,

говорит, Эдди Макинтайр людей губит. Это ж на-

до, всякая шваль будет ко мне ходить...

Он ярил себя,

рисуясь перед Эдди Макинтайром, но в глазах

его застыла скука. Будни, служба, плохо промытые стекла

окон

кабинета, простуженное сипение кондиционера...

Капитан вышел

из-за стола, одной рукой рывком поднял Арта

на ноги и, прищурившись, нацелился его головой на дверь

сво-

его кабинета.

-

Осторожнее,

капитан,

- улыбнулся Эдди Макинтайр, - не

сломайте,

Христа

ради,

ему шею.

Все-то вам хочется лишить

меня клиента.

- В

отличие от капитана он смеялся деликатно,

осторожненько,

чтоб не просыпать свой смех на чужой ковер в

чужом кабинете.

- Ладно,

Эдди, - кивнул капитан. - Это уж как

получится.

Считай, что его шея и основание черепа в руках божьих.

Он раскачал Арта

и толкнул его головой вперед. В полусоз-

нании Арт выбросил вперед руки - у него с детства была

быст-

рая реакция, - и голова его осталась цела...

Он медленно брел

по

обочине

шоссе,

оставив

за

спиной

Скарборо.

Время

от времени мимо проносились

машины.

Время

было дневное,

и

большинство ехало поодиночке,

без

конвоя,

тем

более

что над шоссе через каждые несколько миль

висели

полицейские вертолеты.

Он шел по самой обочине, не оборачи-

ваясь,

когда сзади

нарастал вой приближающейся машины.

Они

пролетали мимо,

успев толкнуть его жаркой,

тугой

воздушной

волной, и уносились, таяли в знойной дымке. Солнце

раскалило

бетон,

и он

казался покрытым тонким слоем прохладной

воды.

Арт знал,

что это

лишь оптический обман,

но, даже призрач-

ная, вода все-таки умеряла тяжелую духоту.

Вскоре он

свернул

с шоссе на грунтовую дорогу.

Идти

по

обочине шоссе было довольно опасно.

Кто-нибудь мог

выстре-

лить

из

проносившейся

машины,

хотя днем это случалось

не

часто,

мог

зацапать его и полицейский патруль. Что за чело-

век на обочине шоссе,

куда идет? Попробуй объясни им, когда

он и сам толком не знал.

Он знал только, что ему нужна была

какая-нибудь ферма. Выйдет - хорошо, не выйдет - еще

лучше.

Через несколько

часов он почувствовал, что силы оставляют

его.

Язык распух и

не помещался во рту. Слюна была горькой,

горячей и густой...

Что напоминает ему мысль

о

слюне?

Не

помнит...

Неважно.

Хуже, что опять

подкатывает тошнота и в

голову бьют мягкие,

но болезненные молотки. Упадет - и черт

с ним...

Ферма была

небольшой.

Точно такой,

какой он представлял

ее себе. И мохнатая собака, что лаяла сейчас на него,

припа-

дая от возмущения на передние лапы,

тоже была точно

такой,

какой он ее представлял себе.

И хорошо,

что она лаяла,

не

решаясь вцепиться ему в ногу.

Азартно,

весело, зло. Можно,

оказывается,

весело злиться, подумал он, молча глядя на со-

баку.

У дома тарахтел

трактор, впряженный в тележку с удобрени-

ями. Удобрение было белым, почти как белое снадобье,

подумал

Арт

и подошел

ближе к трактору.

У трактора стоял

загорелый

худощавый старик в широкополой шляпе и ковырялся в

двигате-

ле.

Должно быть,

регулировал обороты холостого хода, потому

что трактор то и дело менял тембр своего гудения. Из-за

него

он и не слышал лая.

Но вот старик поднял голову, увидел Ар-

та, и в руке его сразу появился пистолет. Арт вскинул

кверху

руки, опустил их, распахнул куртку, снова поднял руки.

Старик выключил

двигатель и в плотной, негородской тишине

вопросительно смотрел на Арта, поигрывая пистолетом.

- Что надо?

- спросил наконец старик.

- Работы

у

меня

нет.

Проходи. - Он

был высок и худ. Его загорелая кожа была

покрыта еще более темными морщинами.

Хоть он и держал в ру-

ках оружие, в глазах был страх.

- Мне не нужна

работа, - сказал Арт, с трудом преодолевая

сопротивление вязкой слюны.

- А что тебе

нужно?

- Вы только

выслушайте меня,

- вяло сказал Арт. Тело

его

медленно подрагивало от слабости.

- Мне от вас нужно только

одно - какой-нибудь сарай.

Поставьте туда ведро воды и зап-

рите меня там. Так, чтобы я не мог выйти. Что бы я ни

делал,

как

бы

вас ни умолял - не открывайте.

Если даже я не буду

шевелиться - не открывайте.

Если я буду просить у

вас

че-

го-нибудь - не отвечайте и не открывайте. Вообще не

подходи-

те к сараю.

Откроете через две недели. Если я буду жив, да-

дите мне немножко молока.

Я не прошу у вас одолжения.

Вот,

держите, здесь почти двести

НД.

Можете

забрать

деньги

и

выстрелить сейчас в меня. Я вам только спасибо скажу.

Можете

застрелить меня в сарае.

Можете вообще

не

открывать

его.

Ежели я не подохну,

хозяин, я бы просил у вас только одно -

разрешения поработать у вас потом годок. Без гроша.

Бесплат-

но. Мне нужен будет только кусок ржавой трубы... Знаете,

та-

кой, что пахнет ржавым металлом...

Он пришел

в

себя

и

открыл глаза.

Он лежал на спине и

смотрел на дощатую крышу.

Ах да, конечно... Старик все-таки

поверил ему.

В

косом солнечном луче, проникавшем сквозь ка-

кую-то щель, плясали пылинки. Луч казался таким плотным,

что

его можно было взять в руки,

на нем можно было подтянуться,

из него можно было сделать петлю и надеть на шею.

По телу

его

первой

легкой

волной пробежали сокращения

мышц. Начинались судороги. Мускулы то затвердевали,

напряга-

ясь

в бесцельном,

слепом усилии,

и в теле его разливалась

острая боль,

то

вдруг расслаблялись,

оставляя его

дрожащим

от

слабости.

Потом ему стало жарко,

и он купался в ручьях

пота.

Он никогда

бы не поверил,

что человек может

так

по-

теть.

Его начало

тошнить.

Судорожные сокращения желудка

следо-

вали одно за другим,

скручивали его,

выкручивали,

комкали,

ломали, корежили. Он умирал. Он знал, что умирает. Мыслей

не

было. Была боль. Ее нельзя было локализовать. Она

плескалась

по всему телу, то тупая и ноющая, то пронизывающая и

острая,

как взвизг механической пилы. Времени не было, не было

боль-

ше ни начала,

ни

конца,

ни дня, ни ночи. Не было луча и

не

было

синих

глаз,

танцующих в этом луче.

И не было

лучей,

танцующих в синих глазах. Их не было, и они были. Они

всегда

жили в нем.

Мысли и

образы,

боль и воспоминания распадались,

расщеп-

лялись на обрывки, кусочки, осколки, молекулы, атомы.

Безру-

кий Джонни Хьюмс завязывал в узел пыльный,

асфальтовый луч.

И

качалась,

качалась

туфля,

висевшая на ржавой

трубе.

И

кто-то жалобно моргал,

и на эти извиняющиеся глаза

обруши-

вался оспенный кулак, оспенный скучный кулак.

И не мысль, нет,

клетки его тела помнили, что все эти не-

человеческие муки разом бы кончились,

остались позади, если

бы в кожу сладостно вонзилась игла

шприца

и

спасительная,

блаженная доза отерла бы его мягкими ладонями, умыла,

укача-

ла в целительном сне. Нет, грозной и веселой

прозрачно-розо-

вой волны не было бы. Она уже давно не накатывалась на

него.

Но было бы избавление от пытки.

Разве человек,

висящий

на

дыбе, мечтает о вкусном обеде, разве человек, у которого

под

ногтями раскаленные иглы, думает о прогулках по веселой,

зе-

леной травке?

Он завыл.

Ему казалось,

что вой сотрясает стены

сарая,

рвется наружу, но это был всего-навсего жалкий хрип.

Он потерял

сознание,

но и беспамятство не

приносило

об-

легчения. Если уж тебе не везет, то не спрячешься от

страда-

ний и в беспамятстве...

Однажды ему

показалось,

что над ним склонилось лицо

ста-

рика.

- Дайте

мне

закурить,

-

прошептал Арт.

А может быть,

только хотел прошептать. Он не знал. Он знал только, что

ес-

ли старик даст ему зажженную сигарету, он сумеет поджечь

се-

но и удрать,

когда

загорятся стены. Или сгореть. Что именно

- было не так важно. Лишь бы не эта бесконечная пытка.

Но то ли старик

покачал головой,

то ли он вообще пригре-

зился - сигареты не было. Была пытка.

Он не знал,

сколько прошло дней. Иногда он с трудом ста-

новился на колени,

погружал голову в ведро с водой

и

пил.

Несколько раз он вяло отмечал про себя, что вода в ведре

по-

чему-то не убывает,

но мысль тут же куда-то

ускользала

от

него.

Он ослабел.

Судороги все еще сотрясали его тело, но уже с

меньшей силой. Тошнота по-прежнему клубилась в нем, но

рвоты

стали мучить его реже. Иногда ему удавалось по нескольку

ми-

нут

подряд

удерживать

мысли от головокружительного хаоса.

Это были самые страшные минуты.

Они были населены

Мери-Лу,

Эдди Макинтайром и капитаном Доулом.

В эти минуты он

подкапывал землю

и

выбирался

из

этого

проклятого

сарая.

Ногтями отрывал доски на

потолке и выби-

рался на крышу.

Бросался изо всех сил на дверь,

вышибая ее

плечом. Кричал, кричал до тех пор, пока проклятый рфестьянин

не отпирал его темницы.

И тогда тонкий,

спасительный

укус

шприца возвращал его к жизни. И жизнь была вонючей

темнотой,

которую иногда прорезал пропыленный солнечный луч.

Жизнь была

невозможна. Она была абсолютно невозможна. Ему

нечем было дышать.

В окружавшем его вонючем темном

вакууме

не было кислорода, и поэтому можно было надеяться на

смерть.

На мягкую,

теплую,

ласковую спасительную смерть. Только она

отгородит его от синих пустых глаз и упавшей на пол

туфли.

Он подползал к стенам

сарая и пробовал разбить

голову

о

стесанные бревна,

но он был слишком слаб.

Он

пытался нащу-

пать хоть что-нибудь похожее на веревку, но ничего не

нашел.

Он стал впадать

в оцепенение.

Теперь уже не было ничего.

Даже боли. Было только загустевшее, вязкое время,

остановив-

шееся время,

застрявшее время, без прошлого и будущего и уж

подавно без настоящего.

Он пришел в себя

от тишины.

Густой, плотной, негородской

тишины.

И

слабости.

И странного, позабытого

спокойствия. И

ему захотелось встать,

но он не мог.

Он не мог даже

вспом-

нить,

каким мышцам

для этого нужно сократиться.

И он поду-

мал,

что обидно

было бы умереть сейчас,

когда

впервые

за

долгие, долгие дни он не мечтал о смерти.

Он лежал

так,

то проваливаясь в

привычное

забытье,

то

снова всплывая к тихой поверхности.

Когда за стеной

раздалось собачье

поскуливание,

щелкнул

замок и скрипнула дверь, он даже не мог повернуться.

Старик стоял над

ним,

с ужасом и жадностью вглядываясь в

него,

а он даже не

мог открыть глаза,

потому что свет нес-

терпимо давил на них, причиняя боль.

Должно

быть,

и

собака

тоже

всматривалась

в высохшее,

бесплотное существо,

распростертое на

провонявшей

соломе,

поэтому она больше не скулила, а дышала часто-часто,

вывалив

от изумления язык.

- Ну и ну,

- пробормотал старик.

- Это ж надо... А ведь

жив,

хотя,

надо думать,

скоро помрет...

Не может душа на

костях жить.

Чего

с тобой делать, доходяга? - Он потер шер-

шавой расплющенной ладонью свое лицо,

дыхание

его

прерва-

лось,

и он

судорожно вздохнул. - Разве что попробовать нес-

колько капель молока ему влить? Ты как считаешь, Фидо?

Должно

быть,

собака обрадовалась своему,

произнесенному

всуе имени,

потому

что оно вернуло ее в привычный мир

при-

вычных вещей и позволило отвернуться от странного

смердящего

существа, которое вроде бы и похоже на человека и не

похоже,

живое и неживое.

Старик ушел за

молоком.

Свет уже не причинял такой

боли

глазам,

и Арт

осторожно открыл их.

Боже мой, как он

устал!

Он подивился слову "устал",

которое употребил

мысленно,

и

хотел улыбнуться, но не смог.

Старик вернулся

с баночкой молока и ложкой.

- Это

ж

надо,

-

сокрушенно и вместе с тем возбужденно

пробормотал он,

-

что теперь с людями делают...

Это

что

ж

делается,

ежели

люди сами себя...

А?

- Чувствовалось, что

старик привык разговаривать с собой.

- Это как

же

понять?

Это кто же скажет? Зачем?..

Он приблизил

ложку ко рту Арта и, видя, что тот не откры-

вает его,

подсунул

неуклюже свои пальцы под его губы и при-

открыл ему рот. На мгновение Арт испытал страх перед

прибли-

жавшейся

снова

тошнотой,

но несколько пахнувших не по-го-

родскому капель благополучно просочились сквозь его

высохшую

гортань, и Арт с благодарностью опустил веки.

Глава 4

Арт окреп

довольно быстро.

Молодой его

организм,

словно

истосковавшись по свежему воздуху, спокойной, тяжелой

здоро-

вой

работе и

простой пище,

спешил обрести утраченные

силы.

Может быть,

клетки

его тела все еще не верили, что навсегда

освободились от яда,

и,

не веря,

наверстывали упущенное и

готовились к будущему.

Старик жил на

крошечной ферме один. Он бы, конечно, давно

разорился, если бы попытался выжать из нее хоть

какой-нибудь

доходишко,

но ему

помогал сын, состоятельный хирург, живший

в Бельвыо.

-

Понимаешь,

- медленно говорил он по

вечерам Арту,

и в

его выцветших стариковских глазах тлело недоумение.

- Пони-

маешь,

сын -

он,

слава богу,

меня не забыл, как другие, -

зовет меня:

приезжай, мол, ко мне в ОП. Здесь, мол, спокой-

но.

Почти не

стреляют,

не грабят. А по мне, так зачем

спо-

койствие,

если

живешь за колючей проволокой,

как

скот

ка-

кой-нибудь. Конечно, на фермах, бывает, и нападут,

отстрели-

ваться приходится. Но так далеко нарки редко забредают...

ты

вот первый.

-

Старик посмотрел на Арта и улыбнулся.

-

Да у

меня и взять-то нечего.

Разве что трактор. А на кой он нар-

ку?

Его еще

продать нужно,

а кому,

опять же, нужен старый

трактор,

когда

мелких ферм почти и не осталось? Так я гово-

рю,

Арти-бой?

Ты вот сам был нарком и понимаешь: он хоть и

на все пойдет за пару НД,

но без денег редко

чего

затеет.

Обратно же Фидо выручает... Она чужого человека за милю

учу-

ивает...

Конечно, иногда

хочется поболтать с живым человеком. Вро-

де тебя.

- Старик

неумело улыбнулся. - Ну ничего. С собакой

поговоришь,

с

домом,

с трактором... А потом и

подумаешь: а

они-то там, в джунглях или ОП, говорят друг с другом? Или

уж

давно только рычат да зубы скалят?

Старик еще не

привык к живому собеседнику и каждый

вечер

убаюкивал Арта бесконечными монологами. Он рассказывал о

се-

бе, о сыне. О том, как на его глазах менялась жизнь, как

бе-

лое снадобье заразило страну, как сын стал поднимать руку

на

отца, а отцы стали преследовать сыновей. Он рассказал,

поче-

му

не хочет даже

видеть сына.

Его внук участвовал как-то

в

студенческой демонстрации протеста.

Полиция открыла

огонь.

Семь

человек

остались лежать на мостовой.

И среди них его

внук. У сына были слезы на глазах, и голос его дрожал, но

он

сказал:

"И

правильно

стреляли.

Ты

знаешь,

Питер у меня

единственный,

но я

готов пожать руку тем,

кто

нажимал

на

спуск, потому что эти протесты и протестующие безответствен-

ные юнцы толкают страну к гибели".

Он рассказывал,

как люди состоятельные спасались бегством

из городов,

образуя первые охраняемые поселки-ОП, а города,

разрушаясь, превращались в джунгли...

Арт слушал его

краем уха и думал об Эдди Макинтайре,

ка-

питане Доуле, о покойном отце, о матери. О Мери-Лу он не

ду-

мал.

Он не

разрешал себе думать о ней. Об Эдди Макинтайре и

капитане думать было хорошо.

Они помогали ему поправиться и

окрепнуть.

Они

заставляли его поправиться и окрепнуть.

Они

помогали

ему

подавлять воспоминания о беззвучной и сладост-

ной неосязаемой волне,

которая все еще являлась ему

иногда

по ночам.

Он,

можно сказать,

был обязан им жизнью, потому

что они дали ему цель. Он жил, чтобы убить их.

С самого детства,

с момента, когда он впервые осознал се-

бя Артом Фрисби,

у

него ни разу не было большой цели, кото-

рая вела бы его по асфальтовой жизни джунглей. Маленькие

це-

ли были. Нужно было стать сильным, чтоб отомстить Джонни

Хь-

юмсу.

Достать

денег,

чтоб купить себе куртку на

"молниях",

как у других ребят...

Это всё были маленькие детские

цели.

Теперь

цель

была

взрослой,

и

она

могла оправдать жизнь

взрослого человека.

И только когда он убьет их обоих, когда

их не будет больше на земле, тогда он позволит себе

думать о

Мери-Лу. До этого он не заслужил еще права вспоминать о

ней.

Через несколько

месяцев он решил съездить в Скарборо.

- Ты ведь

вернешься?

- спросил его подозрительно

старик.

- Смотри,

второй

раз я тебя не выхожу. Может, не стоит тас-

каться?

- Вернусь, -

кивнул Арт.

- Ну,

смотри, с богом. Ты ведь не маленький, хотя

мог бы

быть мне внуком... Возьми немножко денег.

Арт вытащил

тайком у старика из комода старинный кольт

и

отправился в город.

В первый

же

день он узнал,

что капитана Доула

перевели

куда-то.

Куда - не

знал никто.

Эдди Макинтайр

по-прежнему

был в Скарборо,

но

Арт никак не мог подкараулить его. Каза-

лось, Эдди вообще не выходил из своей квартиры. Идти же

пря-

мо к нему не имело смысла.

Если он и откроет ему дверь,

то

только с пистолетом в руке.

Скорей же всего, вообще не отк-

рыл бы.

Не такой

он дурак. Что-что, а дураком Эдди не назо-

вешь.

Дурак в

джунглях много не заработает, разве что шприц

в руку и выщербленные плитки подъезда под разбитым

черепом,

Особено

высовывать нос тоже не следовало.

У

Эдди

собак

хватает.

Тут же

прибегут с докладом: угадай, Эдди, кто поя-

вился - Арт Фрисби. Помнишь, у которого девчонка

повесилась.

Здоровый такой, загорелый.

При словах

"здоровый", "загорелый" Эдди может задуматься.

В

его мире человек

не имел права быть здоровым и загорелым,

разве что он сам.

Здоровый и загорелый - значит,

не

его. А

не

его

- значит,

чужой.

А в чужом,

да еще соскочившем с

крючка, на который его так любовно и старательно насадил

сам

Эдди, всегда таилась угроза. Вот почему особенно нос

высовы-

вать не следовало.

Он

поселился

в

полуразвалившемся

отельчике

на

Рипаб-

лик-авеню.

На

лестнице с выбитыми ступенями пахло

пылью

и

кошками.

В

крошечной сырой комнате в батареях

центрального

отопления жалобно булькало,

словно их пучило.

Под потолком

висела на проводе голая лампочка, засиженная мухами. А

может

быть,

и не

мухами.

Может быть, она просто была

грязной. По

ночам

в коридорах

слышались шаркающие шаги,

торопливый ше-

пот, неожиданный вскрик.

Арт выходил уже

несколько раз,

выходил по вечерам, когда

на улице было темно и можно было избегать знакомых

лиц,

но

так ни разу и не видел Эдди,

даже издалека.

Куда он делся?

Раньше, бывало, всегда его можно было увидеть на улице

или в

баре Коблера. Но Арти дважды звонил в бар, спрашивая

Эдди, и

оба раза ему ответили, что его нет. Оставалось только

одно -

попробовать подкараулить его около дома.

Арт стоял в подъезде

Эдди и ждал.

У ног его дугой выгну-

лась худая серенькая кошка, потянулась и с приглашающим

мур-

лыканьем стала тереться о брюки. Наверное, она была

голодна,

хотела тепла и ласки.

Здесь никто не подходил друг к

другу

без нужды.

И уж

подавно не ласкались.

А те, кто делал

это,

повисали потом... Стоп. Аут. Нельзя.

Раздался

стеклянный взрыв.

По асфальту брызнули

осколки.

Кто-то с верхнего этажа швырнул вниз бутылку.

На улице пос-

лышался шум машины.

Хлопнула дверца. Шаги по асфальту. Неу-

жели наконец...

Арт сжимает

старинный кольт,

всматривается в сумрак

дво-

ра. Так и есть, Эдди. И еще какой-то верзила с ним. На

таком

расстоянии и в темноте не попасть,

наверное.

Значит, нужно

подождать, пока они войдут в подъезд. Кто-нибудь живым

отсю-

да не выйдет.

Пупырчатая

рукоятка кольта раскалена.

Кошка, чутьем

оби-

тательницы

джунглей

почуявшая

опасность,

с разочарованным

мяуканьем исчезает в полумраке лестницы.

- Ну,

давай, - слышится голос Эдди, и в проеме

двери по-

является фигура человека.

В одной руке пистолет, в другой -

электрический фонарь.

Еще мгновенье -

и луч коснется Арта.

Он

не

ждет

этого

мгновения

и

стреляет.

Звук выстрела оглушает в резонаторе

подъезда.

Арт

выскакивает на улицу,

но Эдди уже

нет.

Арт

стоит,

прислушиваясь к полумрака. Звука машины не было, ша-

гов - тоже. Значит, Эдди где-то здесь, недалеко. Из

чьего-то

открытого окна слышится ворчание: "Опять

расстрелялись, бан-

диты, дня им мало".

Окно с треском захлопывается. Арт стоит

спиной к дому.

Справа подъезд, где в темноте все еще светит

электрический фонарик.

"Надо же, - думает Арт, - не разбил-

ся". Слева еще один подъезд. Эдди скорей всею там.

Арт начи-

нает осторожно,

дюйм за дюймом, придвигаться к левому подъ-

езду.

Строго

говоря,

спокойно думает он, шансов почти

нет.

Если Эдди ждет его в

подъезде,

Эдди

выстрелит

первым.

И

все-таки он

двигается

к

левому

подъезду.

Не

уходить же

так...

В это

мгновение Арт слышит какую-то возню

в

правом

подъезде,

откуда

он только что вышел.

"Вот гад!" - слышит

Арт тихое проклятье, легкий стон, и вдруг из подъезда,

поша-

тываясь,

выглядывает верзила,

в которого

стрелял Арт. Пока

Арт раздумывает, что делать, стрелять ли второй раз или

нет,

верзила

уже

успел

нажать на курок.

Пуля цокает о

кирпич.

Арт, почти не целясь,

стреляет и бежит зигзагами. Выстрелов

нет.

Он

бежит несколько кварталов и переводит

дыхание.

Не

вышло.

Чего-то

Эдди боялся.

Или

кого-то.

А

может

быть,

все-таки

кто-нибудь его заметил и действительно передал Эд-

ди. Раньше он никогда не ходил с телохранителем.

- Ну ладно,

мистер Макинтайр, - тихонько бормочет Арт, -

в другой раз.

В гостиницу

возвращаться опасно.

Если уж Эдди знает,

что

Арт в Скарборо, он землю носом рыть будет, а найдет его.

Лю-

дей

у него

хватит.

В крайнем случае и полиция

поможет.

Не

капитан Доул,

так

другие.

Полиция любит Эдди Макинтайра. И

не его одного,

а,

наверное, всех Эдди

Макинтайров. Всех до

одного. Все они заодно, паразиты.

Старик посмотрел

на Арта и недоверчиво улыбнулся.

- Значит,

ты все-таки вернулся...

А я думал, останешься

там...

- Мистер Майер,

я взял ваш старый кольт, вот он.

- Спер

все-таки?

- Лицо старика покраснело

от

негодова-

ния.

- Как же

спер,

если я вам его возвращаю! Просто

одолжил.

Вы же знаете, без пистолета ходить нельзя.

- Спер,

спер, - зло закричал старик, - все вы теперь

та-

кие!

Лгать,

красть, стрелять и безуметь на своем белом сна-

добье...

Все вы

теперь такие! Заразу несете, проклятие! Все

вы вокруг отравляете своим смрадным дыханием, все, все...

Старик трясся в

библейском

гневе,

в

выцветших

детских

глазах горела, плавилась ненависть.

- Простите,

мистер Майер. Если вы хотите, я уйду.

- Уходи, убирайся!

Ты ж сюда заразу принес. Жил, кажется,

тихо, никому не мешал, а ты и сюда добрался...

Арт повернулся и

пошел к двери,

а старик вдруг всхлипнул

и сказал:

- Прости, Арти,

я ведь, признаться, думал, что ты станешь

мне внуком... Останься, парень...

Арт обернулся,

помолчал.

- Спасибо,

мистер Майер, вы меня спасли. Но я и вправду,

наверное, отравлен и все могу отравить... Вы добрый

человек,

а мне нельзя быть с добрыми.

В моем мире доброта ни к чему.

Мне злобы больше надо, а не доброты...

В Скарборо

делать

ему было нечего,

появиться там он

не

мог,

и он

перебрался в Уотерфолл.

Здесь,

по крайней мере,

Эдди

Макинтайр

до него не

доберется.

Здесь были свои Эдди

Макинтайры и свои капитаны Доулы,

которые, впрочем, отлича-

лись лишь тем, что принадлежали к другим организациям.

Арт нашел

дешевую комнатку и несколько дней

болтался

на

улице, присматриваясь к окружению. Раз-другой его

попытались

облапошить,

предлагая героин по чересчур низким

ценам,

но

само белое снадобье не интересовало его.

Ему нужен был нас-

тоящий толкач,

настоящий продавец героина.

Только на

этом

можно было заработать,

только здесь пахло деньгами. В конце

первой недели он знал уже толкача в лицо.

Это

был

тучный,

медлительный

человек,

и жирные его щеки мягко

лежали двумя

расходившимися от подбородка складками. Говорили, что,

кроме

героина, он еще ссужал деньги под чудовищные проценты.

Звали

его Толстый Папочка, а настоящего имени не знал никто.

Он сидел перед

Артом неподвижный,

как скала, и лишь

тор-

чавшая из мясистых губ сигара жила своей жизнью:

то припод-

нималась, то опускалась, нацеливаясь на письменный стол,

за-

валенный

бумагами.

Серенький

стерженек

пепла,

казалось,

вот-вот упадет на бумаги, лежавшие на столе.

- Зачем пришел?

- наконец спросил толстяк неожиданно тон-

ким голоском. - Хочешь кольнуться?

- Не-е, -

нарочито придурковато ответил Арт. - Не знаю.

- Ты что, не

кололся ни разу?

- Не-е...

- Мальчик,

- пискнул толстяк,

- прелестное дитя. Откуда

ты, залетное видение?

- Из Скарборо.

- Хочешь стать

мужчиной?

- Ничего,

если я вас буду называть, как все, Толстый

Па-

почка?

- Я буду

польщен, мальчик. Я ведь действительно толстый и

действительно

папочка

для всех моих прихожан

Церкви Белого

Оракула.

- Мистер Толстый

Папочка, в Скарборо есть толкач по имени

Эдди Макинтайр.

Некоторое время тому

назад

он

был

очень

расстроен,

что

такой видный и взрослый

парень,

как я,

не

пробовал снадобья.

Он даже пригласил меня домой, даже угос-

тил виски,

и

прежде чем я чтолибо сообразил - честь-то ка-

кая!

- у меня в

руке уже торчал шприц.

Добрый человек

Эдди

Макинтайр.

Потом я

познакомился с одной девчонкой.

Она все

уговаривала меня бросить, но я не мог. Она оказалась сама

на

крючке - и ей помог добрый Эдди,

- и она повесилась. Я бро-

сил.

- Правда ли это,

сын мой? - усмехнулся толстяк.

- Правда, -

сказал Арт.

- Сколько ты уже

чист?

- Полгода.

- Почему ты ушел

из Скарборо?

- Хотел рассчитаться

с Эдди, пока не вышло.

- Слова

не мальчика,

но мужа.

- Сигара во рту толстяка

задумчиво затрепетала,

и стерженек пепла наконец надломился

и упал.

Он

помолчал,

потом добавил:

- Не говори ни слова,

мой юный друг. Дай мне возможность потренировать мозги.

Сей-

час я скажу тебе,

что ты хочешь от меня.

Героина ты

не хо-

чешь,

я тебе

верю.

Отпадает.

Убивать всех толкачей ты

не

станешь,

ибо,

во-первых, их слишком много, а во-вторых, ты

их дитя. Ты даже не мыслишь мира без них, если вообще

умеешь

мыслить. Отпадает. Ты пришел ко мне, потому что хочешь

ухва-

титься за лиану и чуть-чуть высунуть нос из

теплого

болота

джунглей.

Чтоб

было чем дышать, и что жрать, и что положить

в карман. Так, мой юный ЧайлдГарольд?

- А кто такой

Чайлд-Гарольд?

- А...

Ты думаешь, я сам помню? Что-то литературное.

Так

верны ли мои рассуждения?

- Почти, мистер

Толстый Папочка...

-

"Мистер"

не надо,

очень длинно.

"Толстый" можно тоже

пропускать. Почему почти?

- Я хочу еще

встретиться с Эдди Макинтайром.

Я хочу

быть

сильнее его.

- Прелестно.

Достойные устремления. Что ты умеешь? Читать

и писать умеешь?

- Да, - с

гордостью кивнул Apт. - Кончил четыре класса. В

пятый почти не ходил.

- Стрелять?

- Хорошо.

- Можешь

отжаться от пола?

- Раз сто.

- Что-о?

- Жирные щеки оттекли от глаз Толстяка, и

глаза

изумленно округлились.

Арт сбросил

куртку,

упал на вытянутые руки и начал

легко

отжиматься.

- Хватит,

- вздохнул Толстяк.

- Меня господь обидел те-

лесной ловкостью,

но я люблю ее в других. Ты ловок и силен,

юноша,

ты

мне

нравишься,

но тем не менее я

вынужден буду

прихлопнуть тебя.

Он

неожиданно

быстро

поднял

пистолет и нажал на спуск.

Грохнул выстрел,

но Арт не шелохнулся. Папочка покатился со

смеху.

Щеки

танцевали на груди, а глаза превратились в кро-

хотные дырочки.

- Ну ты меня

поражаешь,

падший ангел. Почему ты не

побе-

жал?

-

Во-первых,

если

вы

меня действительно хотели бы при-

щелкнуть, вы бы это сделали давным-давно. Во-вторых, чего

же

бояться... Я свое отбоялся.

- Прекрасные

слова, дитя века. С этой минуты ты работаешь

на меня, Арти-бой...

Часть третья. ПЛАН

Глава