Майкл Ши

Ниффт Проныра

(Ниффт Проныра – 1)

Shea Michael. Nifft the Lean (1982)

Впервые на русском — роман, удостоенный всемирной премии фэнтези, предельно сгущенная смесь традиций Фрица Лейбера и Джека Вэнса, роман в жанре героической фэнтези, которым восторгались все киберпанки. Также в книгу входит продолжение, написанное Ши уже в конце 90-х.

ПОБЕГ С БРОДЯЧИМ ЦИРКОМ

По словам Джоан Дидион, и Трюффо, и Феллини говорили о «цирковом аспекте» кинематографа. По-моему, это означает, что в кино всякого рода безумств и яркости красок должно быть больше, чем того требует материал, причем именно ради них самих. Замечание Дидион пришло мне на память потому, что только такие развлечения захватывают меня целиком и надолго. Хочется иногда дать осторожному начинающему писателю совет: «Начиная с этого момента, вот с этой страницы, просто сойди с ума».

Но это, разумеется, не совсем точно. Публика, требующая экстравагантных зрелищ, вовсе не ждет от писателя горячечного потока сознания, — во всяком случае, не больше, чем наспех наляпанной на холст краски от художника или посредственных съемок и беспорядочного монтажа от режиссера. Напротив, нам бы хотелось, чтобы и замысел художника, и его исполнение были так же чисты и ясны, как свежевымытое стекло, чтобы ничто не мешало нам разглядывать позолоченные башни, гладиаторов, танцовщиц и чудовищ. Только там, позади этого магического окна, пусть гротеск цветет пышным цветом.

И вот тут уж нам подавай безумства по полной программе. Гойя не подошел бы на роль иллюстратора «Ниффта Проныры»: тонкость выражений, дипломатичность комментария, сдержанность здесь ни к чему. Было бы куда интереснее взглянуть, каким увидели бы шедевр Майкла Ши Доре или Босх: громадные, перегруженные деталями массовые сцены на фоне диких скал или сновидческой архитектуры Пиранези, в отблесках апокалипсического пламени.

Ахиллесова пята фэнтези — невозможность описываемых событий, причем не только на данный момент, как в случае с научной фантастикой, но невозможность абсолютная, вечная; читателя необходимо заставить об этом забыть.

Требуется отсрочить момент включения механизма читательского недоверия. Чтобы этого добиться, писатель должен сделать придуманный им мир абсолютно осязаемым. Нам, читателям, хочется прежде всего посмотреть, пощупать и даже понюхать, что там происходит внутри. Автор «Ниффта Проныры» без видимых усилий дает нам такую возможность на каждом шагу. Когда Ниффт и Барнар привязывают труп ползуна к потолочным балкам над самыми головами стражников, охраняющих дверь обреченного Короля Года, зрительный ряд и акустика происходящего настолько отчетливы, как если бы мы стояли бок о бок с героями; во время ужасающего появления Далиссем из скалы в пустыне мы слышим, видим и ощущаем весь кошмар происходящего; когда Ниффт и Барнар с грохотом несутся в модифицированной вагонетке для руды вниз по отвесному шахтовому склону, направляясь в подземный мир, мы ощущаем себя свидетелями того, что Альгис Будрис в одной беседе назвал «лучшим спуском в ад во всей мировой литературе».

Залитую ярким светом прожекторов одинокую фигурку канатоходца на проволоке со всех сторон окружают веревки, крючья, туго натянутый брезент, и, кроме артистов в ярких костюмах, в цирке есть водители, бухгалтеры и уборщики, которые выметают ореховую скорлупу из проходов после представлений и убирают слоновий навоз, а запах сладкой ваты наполняет ночной воздух далеко за пределами шатра. И оттого-то ты знаешь, что все это на самом деле, а не во сне.

Хотя цирк, наверное, производил бы не меньшее впечатление и без этих второстепенных деталей, потому что он-то на самом деле есть. Магия же отчаянно нуждается в видавших виды подмостках и подпорках, потертых веревках и поцарапанных шляпках болтов, потому что читатель, если дать ему хотя бы на секунду опомниться, тут же сообразит, что ее просто нет.

Магия Майкла Ши так же убедительна, как перегревшийся мотор автомобиля. Прежде чем спуститься в подземный мир, Ниффт проводит инвентаризацию имеющегося в его распоряжении оружия, а описания физических ощущений, которые вызывают Благословение Путника, Заговор Быстрой Крови и Крючок Жизни, отчетливы, как похмелье или вызванная чрезмерным употреблением кофе взбудораженность; демоны, которых он встречает на своем пути, сумасшедше причудливы, но каждый из них принадлежит к тому или иному биологическому виду; а когда Либис ведет свою армию на поиски стада литофагов, их движение замедляется, так как увеличение расстояния между ней и Богиней ослабляет ее способность принимать телепатический сигнал. Да и предисловия Шага Марголда создают эффект присутствия собрата-читателя — проницательного, эрудированного, с тонким чувством юмора, а к тому же, очевидно, убежденного в реальности происходящего.

В общем, Майкл Ши втирается к читателю в доверие и полностью завладевает им еще до того, как тот успеет призвать скептицизм на помощь. После этого он превращается в безжалостного завоевателя, силой уводя читателя за собой на бескрайние равнины, населенные странными существами, в поражающие утилитарностью архитектуры города, наподобие Наковальни-среди-Пастбищ, так что нам остается лишь держаться за стулья да разевать рты, глазея на громоздящиеся вокруг нас чудеса.

Нет ничего плохого ни в попытках прозреть «конфликт человеческого сердца с самим собой», ни в том, чтобы служить «зеркалом общественной морали», ни в обличении язв и пороков современной цивилизации...

Но хочется, черт побери, иногда настоящего горластого, смачного цирка.

ТИМ ПАУЭРС

Санта Ана, Калифорния, 1994

ПАНЕГИРИК ШАГА МАРГОЛДА ЕГО ДОРОГОМУ ДРУГУ НИФФТУ ПРОНЫРЕ

Ниффта Проныры нет больше с нами и, я наконец нашел в себе смелость признать, никогда уже не будет. Результатом моего признания стала попытка сделать для него то, что еще в моих силах, хоть это и немного. Этого человека больше нет, но остались, по крайней мере, письменные свидетельства того, что он повидал и где побывал при жизни. Невыразимо горько знать, что жизнь каждого из нас в конце концов погаснет, словно свеча, неповторимый жар всякого пламени остынет, исчезнет без следа, точно дым в ночи. В глубине своего сердца сможет ли человек когда-нибудь смириться с этим? Бессмысленный вопрос. Но никогда не перестает... приводить в бешенство. В случае с Ниффтом я ощущаю это особенно болезненно, и лишь возможность опубликовать документы — записи, которые сам Ниффт, Барнар Чилит и некоторые другие наши общие знакомые отдавали мне на хранение на протяжении многих лет, — хотя бы отчасти смягчает боль утраты.

Строго говоря, я не утверждаю, что Ниффт умер. Этого не знает никто. Но он был настолько дорог мне при жизни, что, когда я думаю о том, ЧТО похитило его у нас, я не могу не желать ему смерти. Спастись он не мог. Приключения неоднократно заводили его далеко в глубь земли, и все же ему всегда удавалось найти дорогу назад, к солнцу. Однако на этот раз я не жду возвращения моего собрата по жизненному пути.

Ниффт был любящим, заботливым другом, — и поэтому я владею его записями. Ниффт, как и его друзья, с наслаждением писал отчеты о своих подвигах («Исключительно из тщеславия», — настаивал он) и с самой первой нашей встречи, под предлогом своей кочевой жизни, для которой всякая собственность — помеха, устроил так, что я стал хранителем всех его рукописей. С его стороны это был просто тактичный альтруизм. У него было много друзей, которых он мог попросить сберечь эти записки, но для меня, профессионального картографа и историка, они имели особую ценность. Так, например, новейший плод моих усилий — Второе издание карты мира, исправленное и дополненное, — многочисленными похвалами обязан в основном тому кладу новых подробностей, который оказался в моем распоряжении в записках Ниффта. Время от времени я пытался протестовать, предлагал платить ему за тот материал, который он позволял мне использовать, пока наконец однажды он не положил руку мне на плечо (руки у него были просто огромные — вероятно, в них-то и заключалась причина неизменных побед на состязаниях по метанию дротика, копья или чего угодно) и торжественно не произнес:

— Давай больше не будем об этом, Шаг, пожалуйста. Я не могу брать деньги с человека, который вызывает у меня такое восхищение, как ты. Ты самый бывалый из всех честных людей, кого я знаю.

Если сам Ниффт и не был человеком честным, то он был человеком чести, а ожидать от вора большей моральной высоты занятие пустое. То, что он был одним из величайших воров своего поколения, неоспоримый факт. Прошу читателя отметить, что я пишу эти строки в Кархман-Ра, жемчужине Эфезионской цепи островов, часто посещаемой собратьями Ниффта по цеху. Для уточнения его профессионального статуса мне не пришлось далеко ездить, устного свидетельства легендарных Тарамата Легкоступа, Нэба Ловчилы и Эллен Эррин Кадрашитки было вполне достаточно. Эти и равные им по таланту коллеги единогласно помещают Ниффта среди звезд воровской гильдии первой величины.

Он был гибким худощавым человеком, на целую пядь выше обычного среднего роста. Несмотря на свою сухопарость, сложен он был невероятно крепко — тугие, как натянутые веревки, жилы обвивали жесткие, словно древесные ветви, мышцы — и к тому же необычайно силен. Лицо у него было вытянутое и забавное, с длинным переломанным носом и широким ртом, который никогда не покидала кривая усмешка. Оно поражало изумительной подвижностью и выразительностью всякий раз, когда Ниффту хотелось развлечь своих друзей шутовской пантомимой. Он достиг замечательных высот и в этом искусстве. В возрасте тринадцати лет он обманом втерся в труппу странствующих акробатов, которая давала представления в его родном городе, и сделался у них подмастерьем — так началась его славная карьера, которая заводила его в самые разные уголки земли, но так и не привела домой. К двадцати годам он достиг профессионализма во всех видах искусства, которые обычно называют «карнавальными», и приобрел достаточный опыт, изрядно повидав мир. От мастерского владения воровскими навыками. необходимыми ярмарочному фигляру, до серьезного изучения методов преступного овладения чужой собственностью и сопутствующих им дисциплин Ниффта отделял один шаг, который он с легкостью сделал. Впоследствии он всегда утверждал, что своим успехом на воровском поприще обязан именно ранней «актерской школе», где усвоил все основополагающие элементы новой профессии: искусство обмана, очковтирательства и ловкости движений. Что касается последнего, то тут Ниффт отличался особыми способностями и прославился, кроме всего прочего, еще и неподражаемой манерой себя держать. Из-за его походки — легкой, быстрой, упругой — друзья часто сравнивали его с ящерицей, и он делал вид, будто сравнение это ужасно его огорчает, хотя сам, думаю, втайне немало им гордился.

Как все-таки трудно поверить, что его больше нет! Он был одним из тех, о чьей смерти сообщают постоянно, и, как всегда оказывается, преждевременно, человеком-пробкой, который регулярно выныривает на поверхность, как только уляжется смятение шторма или кораблекрушения, и как ни в чем не бывало покачивается на волнах, ставших могилой многих. Однажды я и другие, кто его знал, на протяжении пяти лет считали его погибшим. За это время мне довелось посетить немало шумных пирушек, устроенных коллегами, чтобы почтить его память: эти сопровождаемые обильными возлияниями дружеские сборища проводились без всякой оглядки на строгое значение слова «годовщина». И вот после примерно одиннадцати подобных поминок, ровно на пятилетие предполагаемой кончины Ниффта, я отправился в первое мое длительное путешествие по южным морям. Странствие это в исследовательских целях было предпринято союзом ученых Эфезиона, в который входил и я. Судно, зафрахтованное нами для годичного плавания, было снабжено сложной сигнальной системой наподобие маяка, установленной на специальном возвышении на фордеке, ибо мы искали общения с каждым встречным кораблем и расспрашивали о привычках моряков, их родных краях и обо всем, что повстречали они в пути, с тем же тщанием, с каким заносили в судовой журнал наблюдения о состоянии побережья, климатических условиях и различных морских феноменах. На второй месяц пути, огибая Ледяные Водовороты, мы завидели бриг с необычной оснасткой. Поприветствовав корабль, мы легли на один с ним курс, чтобы обменяться обычными любезностями и новостями.

Хозяевами брига оказались два зажиточных торговца коврами с Фрегор Ингенса, третий, который был с ними, выступал в роли младшего компаньона и писца одновременно. Именно он разливал вино, когда наша веселая маленькая компания уселась за стол. Я посмотрел на широкую костистую ладонь, державшую кувшин над моим стаканом, скользнул взглядом вдоль длинной мускулистой руки и уставился в черные, с веселыми искорками глаза Ниффта. Он отпустил волосы и носил их заплетенными в две косы, которые укладывал в тугой узел на затылке, на манер кочевников Джаркелада. Новая прическа не могла скрыть потери левого уха, но в остальном это был все тот же Ниффт. Весь наш разговор в тот раз сводился лишь к нескольким украдкой брошенным взглядам, ибо я сразу понял, что характер его связи с купцами, которым он так заботливо прислуживал, требует строжайшего соблюдения тайны его личности. Я не стал его компрометировать, но все же не смог удержаться от улыбки при мысли о том, что за диковинный рассказ услышу я от моего друга в следующий раз, когда мы будем сидеть вместе за стаканом вина.

И теперь я тоже не стал бы его компрометировать, — а именно таков будет результат публикации этих записок, случись Ниффту вновь оказаться в мире живых. Я предпочел бы откладывать это событие до бесконечности, чем признать потерю друга, завершив словесный памятник его делам и жизни. Но я уже стар, и здоровье мое более, чем хрупко.

Никто не знает, какой срок отпущен ему на земле, и это соображение принуждает меня спешить с завершением труда, пока это еще в моих силах. Поэтому я придаю такое значение своей работе. В то же время должен признать, что за месяцы, посвященные подготовке документов к публикации, я близко познакомился с тем цинизмом отчаяния, который, очевидно, посещает на склоне жизни многих. С усмешкой задавал я себе вопрос, в чем суть моего труда. Утвердить совершенства Ниффта в глазах грядущих поколений? «Грядущие поколения» — что за леденящая душу бездна времени скрыта за этими словами! Безграничные кладбища Истории и так уже простираются позади нас. Мириады человеческих миров отцвели, завяли и уплыли на своих крохотных островках времени в одиночество вечности, а сколько их еще будет впереди — или не будет ничего совсем. Я видел древние карты мира, изображающие лики земли, совершенно непохожие на тот, к которому привычны мы, с детально вычерченными континентами, которых не отыскать ныне ни в одном из пяти океанов. Куда, на волю каких непредсказуемых течений отдаю я рассказ о жизни близкого мне человека, в каком водовороте суждено ему погибнуть, что за мудрецы будут ломать над ним головы, пытаясь проникнуть в его тайну, если ему суждено уцелеть?

Но я поборол мой усталый цинизм, признав его бесполезной и детской ошибкой. Хотя горящий в ночи огонь и ничтожен в сравнении с окружающей его тьмой, все же его первая и настоятельная потребность — отдавать столько света, сколько в его силах. Отрицать существование темноты глупо, преувеличивать ее значение — бессмысленно. Осмелюсь утверждать, что помнить об этом полезно не только мне, но и многим моим согражданам.

Я имею в виду чрезвычайно распространенное в наши дни представление о том, что нам выпало жить в Темную Эру, когда жалкая Наука трепещет перед туманной Неизвестностью, окружающей ее со всех сторон. Именно этот поспешный, не требующий усилий пессимизм и гасит всякое желание задавать вопросы, причем до такой степени, что доводит до полного обскурантизма, до порожденной отчаянием уверенности, которая заставляет нас принимать все подряд истины, полуистины и совершеннейшие неправды без разбору.

Какой наделенный чувством ответственности человек станет отрицать — в данный момент я говорю лишь о картографической науке, — что огромные территории суши и моря остаются загадкой даже для мудрейших? Взять хотя бы великий Колодрианский горный массив. Или архипелаг Тауметона, глушь джэркеладской тундры. Но, судя по одному этому перечислению, нельзя не заметить, как отчетливо представляем мы себе границы собственного невежества. Ведь, в сущности, основные контуры нашего мира — очертания его побережий и распространение климатических зон, моря и направления их течений — нам хорошо известны. То же самое и в других науках. Мы располагаем достаточным объемом документальных свидетельств, чтобы утверждать, что человечество знавало времена и гораздо большего могущества, и гораздо более глубокого упадка, чем ныне. Если наши современные орудия труда и технологии могут показаться грубыми в сравнении со сказочными ресурсами древних, то они же являются воистину чудесами ума и изобретательности, стоит только вспомнить, через какую трясину неодаренности пробралось человечество в века не столь отдаленные.

Понимая ограниченность собственных знаний, что толку предаваться мрачным фантазиям и пестовать заведомые заблуждения? Когда — не будучи уверены — мы вынуждены домысливать те или иные обстоятельства, то давайте, по крайней мере, отличать педантичное перечисление разумных гипотез от безответственного приумножения причудливых идей. Классический пример: мы не знаем, что такое демоны. Если человечество когда-либо и имело ясный ответ на этот вопрос, то до наших дней он не дошел. В результате мы вынуждены признавать одновременно несколько теорий, которые по-прежнему преобладают в диспутах серьезных ученых, посвятивших себя изучению этой проблемы. Демоны, лишь немногие из которых лишены каких-либо человеческих признаков, могут являться нашими предками. Но может статься, что это они порождены людьми и являются нашими выродившимися потомками. Не исключено даже, что они — изобретения, вырвавшиеся из-под контроля своих творцов, порождения некогда могущественного, но одряхлевшего со временем колдовства. И может быть, прав Ундль Девятипалый, полагавший, что подземные миры были заселены демонами, возникшими как «духовный дистиллят» человеческого зла, психическая энергия, коагулировавшаяся в ту материальную сущность, которую мы знаем сегодня. Рассудительный человек, несмотря на имеющиеся у него личные пристрастия, должен признать за каждой из приведенных точек зрения определенную правоту. Но должен ли он разделять представление о том, что демоны вырастают из семян, которые дождем обрушиваются на землю во время каждого полнолуния? Или о том, что каждый демон есть «живая тень» человека, которая возникает под землей в самый момент его зачатия и перестает существовать только с его смертью?

Душевный настрой, с которым я берусь за вступительные заметки к каждой повести, теперь, наверное, вполне понятен. В качестве бесспорных фактов будут представлены лишь те обстоятельства, которые подтверждены обширными изысканиями или, по крайней мере, моими собственными исследованиями, ибо я, для человека книжной профессии, не так уж мало повидал. Там же, где возникнут сомнения, я буду говорить о них откровенно, недвусмысленно определяя их природу и степень, поясняя также, на каких основаниях я оказываю предпочтение одной гипотезе перед другой. Если же, несмотря на все сказанное мною выше, читатель выкажет презрение честному сомнению и будет упрямо держаться не допускающей двояких толкований уверенности, присущей фиктивным отчетам о путешествиях, которые кропают беспутные «исследователи», или правдоподобным «естественным историям», составленным беспринципными, опухшими от пьянства поденщиками, которые ни разу в жизни не покидали своих убогих каморок под крышами переулка Писцов, то в таком случае мне остается лишь принести ему свои извинения и оставить его предаваться излюбленным заблуждениям.

Итак, я посвящаю эти тома памяти Ниффта Проныры. Если бы могильный камень отмечал место упокоения его бренных останков, то на нем, в соответствии с единственным предпочтением, которое он когда-либо высказывал, следовало бы начертать строки из «Приветствия миру» бессмертного Парпла — его любимые стихи Но поскольку камня этого не существует, то пусть они будут написаны здесь.

Приветствие миру, увиденному на заре с вершины горы Эбурон

Сквозь вечность плывут континенты твои,

В медленном танце кружась,

И горы встают и падают ниц,

Меняя столетий ландшафт.

Долгими были эпохи льда,

Долго ярилось пламя

Крови потоки

Долго текли, —

Но тьма задушила желанья.

Сколько племен, за сонмом сонм,

В Вавилонах твоих гнездились?

Пропастей сколько видали они?

На вершинах каких головы их кружились?

Кровавых веков над тобой пронеслось

Без счета, меньше гораздо светлых.

Те и другие,

Как звезды,

Теперь далеки, ночи холодной в объятьях.

Мудрейшим ныне узнать не дано

Крупицы того, что мы потеряли.

И книг пропавших не суждено

Вернуть из немыслимой времени дали.

Ибо ветер страницы их разорвал

И развеял тайны по свету.

Умчал сквозь года

В темное «никуда»,

И оттуда возврата им нету.

ИДЕМ ЖЕ СМЕРТНЫЙ ПОИЩЕМ ЕЕ ДУШУ

Предисловие Шага Марголда к повести «Идем же смертный поищем ее душу»

Отчет об этом приключении написан почерком профессионального писца, но продиктован, вне всякого сомнения, самим Ниффтом. Следует отметить, что это не всегда бывает так: нередко двое его лучших друзей, желая сохранить для потомства какую-нибудь из историй, многократно слышанную из уст Ниффта, но так и не записанную им самим, поверяли ее бумаге от первого лица, с удовольствием примеряя на себя личину главного героя и точно воспроизводя — по крайней мере, так им казалось — его повествовательную манеру. (Именно так появилась на свет повесть о его встрече с Вулвулой, Королевой-Вампиром, включенная в настоящее издание.) Однако я совершенно убежден, что в данном случае непосредственным источником информации является сам великий вор.

Озеро Большой Раскол находится в Люлюмии, почти посередине северной оконечности этого континента, а Луркнахолм — единственный по-настоящему большой город на всем его обширном побережье. Он расположен на узком длинном мысе, носящем название Выступ, который тянется от южного берега озера к северному, не доходя до него примерно на полмили, и делит его, таким образом, почти пополам. По периметру озера разбросано множество мелких рыбацких деревушек, ибо воды его кишат разнообразными видами ценных или, по крайней мере, просто красивых рыб. Наиболее примечательными из них являются молотоголов пестрый, скад донный, борец, люмулус глубоководный и таран малый. Большинство из них отличаются достаточно крупными размерами, и потому для коммерческого лова в водах данного озера необходимы большие и хорошо оснащенные корабли. Однако исконное население северной Люлюмии было слишком бедно и малочисленно, чтобы справиться с подобной задачей. Луркнахолм обязан своим возникновением богатству колодрианских купцов, которые около двухсот лет тому назад пришли на берега Большого Раскола из Великого Мелководья и построили в совершенно незначительном тогда поселении первый большой рыболовецкий флот. И сегодня именно колодрианцы, первыми бросившие на берегах Большого Раскола семена многочисленных флотов, что бороздят его воды и поныне, скупают здесь урожай живого серебра и увозят его на своих кораблях за Агонское море, на рынки больших и малых городов Великого Мелководья.

Эти чисто экономические по своему характеру вопросы имеют гораздо более непосредственное отношение к истории любви Далиссем и Дефалька и ее ужасному исходу, чем может показаться сначала. Все, что рассказывает нам о наделенной огненным темпераментом дочери храма Ниффт, свидетельствует о ее принадлежности к самозваной элите северной Люлюмии, именующей себя Первыми Людьми. На самом деле они вовсе не аборигены этих мест, как можно было бы предположить, но потомки выходцев из тундры Джаркелада, на севере Колодрианского континента, что перебрались в Люлюмию по островам Ледяного Моста более тысячи лет тому назад. С собой они принесли особый стоицизм кочевников и грубоватую, но весьма действенную магию, которая — в тех местах, где она до сих пор сохранилась в первозданном виде, — способна вызвать понимание и немедленную симпатию самых свирепых шаманов Джаркелада.

Однако в наши дни культура выходцев из тундры пришла на берегах Большого Раскола в упадок. Привычка к богатству и процветанию, завезенная в Луркнахолм колодрианскими купцами, в сочетании с сугубо городским и потому вполне космополитическим образом жизни, воспитанным на протяжении двухсот лет тесных контактов с Колодрией, лишила проповедуемые Первыми Людьми ценности — неуправляемую страстность в сочетании с гордым аскетизмом — всеобщего почтения, которым они некогда пользовались. Принадлежность Дефалька именно к этой, более поздней по своему происхождению, культуре Луркнахолма так же очевидна, как и принадлежность Далиссем к Первым Людям. Это подтверждается и ее положением дочери храма.

Культ, частью которого она стала, очевидно, по самому факту своего рождения, а не по причине добровольного вступления в ряды его последователей, является одним из немногих сохранившихся до наших дней общественных институтов Первых Людей, все еще открыто функционирующих в Луркнахолме. Название его никогда не произносится посвященными в присутствии непосвященных, и суть его догматов до сих пор неясна. Но прав, вероятно, ученый Кваль из Харш-Химина, утверждающий, что его основой является система строгих обетов, девственность — наиважнейший из них. В период ежегодных мистерий, составляющих важную часть культа, к добровольным лишениям, которым подвергают себя его последователи, добавляются другие испытания. Главной целью групповых истязаний является достижение экстатического состояния (в чем также прослеживается влияние тундры), во время которого участникам, или, точнее, участницам, открывается, кому из них выпадет честь совершить священное ритуальное самоубийство в этом году. Действия Далиссем — хотя и абсолютно светские по способу выражения — недвусмысленно подтверждают данную точку зрения.

Хотя этими фактами заслуживающая доверия информация о культе исчерпывается, я полагаю необходимым отвлечься от основной цели моего повествования и указать, что нет никаких оснований верить нелепому утверждению обычно вполне надежного Арсгрейва, будто бы предполагаемая девственность жриц культа служит прикрытием в высшей степени нецеломудренной практики — он называет ее «главным концом культа»! — массовых оргиастических совокуплений с водяными демонами, населяющими глубины озера. Любой школяр, внимательно читавший Аквадемониаду, знает, что пресноводные демоны вымерли около трех тысяч лет тому назад. Я же придерживаюсь мнения, что гордость Арсгрейва собственной сексуальной мощью — которую он не может скрыть, даже рассуждая на темы как нельзя более далекие от этого предмета, — лишает его способности поверить в то, что можно отказаться от радостей «нормального» совокупления ради чего бы то ни было, кроме более причудливых способов утоления страсти.

Наконец, что касается царства мертвых, то я не стану ни компрометировать свое доверие к Ниффту — которое является абсолютным и непоколебимым, — выражая сомнения в его существовании, ни подрывать образ беспристрастного редактора, утверждая обратное Следует, однако, заметить, что и Ундль Девятипалый, и великий Пандектор, черпая из совершенно независимых источников и абсолютно ничего не зная друг о друге, подтверждают его существование; Пандектор, кроме того, описывает, как живой человек может войти в мир мертвых, и приводимый им способ в основных чертах совпадает с тем, о чем повествует Ниффт.

I

Тощий Ниффт и Барнар Чилит решили не спать всю ночь. Тьма застигла их посреди болота, где можно было дать отдых усталым телам, ни на мгновение не ослабляя бдительности, — такое уж это было место.

Они взобрались на одно из массивных раскидистых деревьев, тут и там возвышавшихся над топью, и устроились в развилке между сучьями. Им как раз хватило места, чтобы развести тщедушный костерок, который не в силах был оставить сколь-нибудь заметного следа на шершавой, как шкура мастодонта, коре гиганта, предоставившего им убежище на эту ночь, и расположиться вокруг него в неудобных полулежачих позах. Раздуть пламя повыше они не решились, хотя сырой промозглый воздух к этому очень располагал. Однако путешественники удовольствовались тем, что просушили над огнем обувь да обогрели иззябшие руки и ноги, не претендуя на большие удобства.

Время от времени друзья негромко переговаривались, однако чаще молчали, пристально вслушиваясь в протяжные вздохи и влажное чавканье трясины да еле слышный шелест древополза, кравшегося по ветке где-то рядом. Бывалые путешественники, они повидали немало угрюмых мест на своем веку и в совершенстве овладели талантом сливаться в одно целое с окружающим пейзажем. Ниффт сидел обхватив руками колени. Его необычайная худоба и поза, от которой его руки и ноги казались еще костлявей, невольно приводили на память больших птиц-падальщиков, которых они в изобилии встречали весь день, пробираясь по болоту. Барнар, массивный и неподвижный, скорее напоминал обитавших в этих местах водяных буйволов Однако производимое им впечатление сонливой неуклюжести было обманчивым: он зорко следил за всем происходящим вокруг, а его ноздри то и дело чутко подрагивали, улавливая малейшее изменение доносившихся с болота запахов.

Наступила долгая пауза. Барнар, прищурившись, вперился в сырую тьму, потом встряхнулся, точно отгоняя мрачные мысли.

— Сколько ни гляди, ясно одно: гнилое это место, не для людей, во всяком случае не для нормальных.

Ниффт лишь слабо взмахнул рукой и ничего не ответил. Взгляд его, также устремленный на болота, отличался большим благодушием, чем у его товарища. Барнар, досадливо нахмурившись, поворошил огонь. Ему хотелось поговорить, разогнать навеянную угрюмым пейзажем тоску. Пораскинув мозгами в поисках темы для разговора, он вдруг набрел на вопрос, который при более благоприятных обстоятельствах задать бы постеснялся, — среди воров не принято расспрашивать партнеров, даже самых проверенных, об их прошлом, человек сам расскажет, если возникнет желание.

— Ты, кажется, знавал кое-кого из этих мест? Одного проводника, его многие уважали. Халдар его, по-моему, звали?

— Халдар Диркнисс. — Ниффт чуть насмешливо глянул на своего товарища. Подобные хождения вокруг да около были совсем не в духе Барнара, и Ниффт, догадавшись, в чем тут дело, расправил плечи и заговорил. — Мы с Халдаром шесть лет работали вместе. Тебе бы он понравился. Безграничное воображение сочеталось в нем со столь же беспримерной торжественностью. Видел бы ты, как он разрабатывал план очередной дерзкой выходки, — серьезный, сосредоточенный... ни дать ни взять ученый в своем кабинете! И дело свое он любил ничуть не меньше, чем прибыль, которую оно приносило. Артистично украденная горсть золотых монет была ему дороже мешка, доставшегося даром. Да, славная бы из нас троих вышла команда, небу жарко стало бы!

— А где он сейчас?

— В царстве мертвых, — отчетливо произнес Ниффт и уставился на своего спутника так пристально, что тот слегка опешил. Употребленная другом избитая метафора также показалась ему неуместной.

— Мне очень жаль, — неуверенно начал он. — Все мы там будем, и наверняка раньше, чем рассчитываем.

— Но не так, Барнар, не так, как Халдар... и я. Мы спустились туда живыми!

Если бы Ниффт произнес эти слова абсолютно серьезным током, Чилит сразу понял бы, что друг шутит. Но на лице его застыла зловещая усмешка, которую он приберегал специально для рассказов о своих жутких приключениях. В ней было что-то дразнящее, пробуждающее недоверие слушателей. Барнар хорошо знал своего напарника: одно насмешливое слово в ответ, и Ниффт рассмеется, точно сознаваясь в обмане, и замолчит до конца вечера. Так чаще всего и происходило в тавернах, где воровское братство собиралось выпить и посплетничать: неосторожное скептическое замечание лишало товарищей по ремеслу возможности услышать очередной рассказ о приключении настолько причудливом, что Барнар наверняка счел бы его выдумкой, не случись ему самому принимать в нем участие.

Ниффт продолжал загадочно улыбаться. Его последние слова все еще стояли между ними, как вызов, который необходимо было принять, чтобы услышать историю целиком. Барнару только и оставалось, что проворчать:

— Ну, если такое кому и под силу, так только тебе. Хотя, по правде говоря, в это как-то трудно поверить. Что же, выходит, Проводник Душ впускает и выпускает смертных в свои ворота, как обыкновенный привратник?

Этого было достаточно — Ниффт выпрямился, глаза его загорелись, и он принялся рассказывать.

— Ну вот, теперь мне уже легче продолжать. Я ведь чувствовал, как ты колеблешься, не зная, как реагировать. Я боялся, что ты ответишь насмешкой и разозлишь меня, а тогда дело могло бы дойти и до драки. С тех самых пор, как мы оказались на болоте, я все думаю о том приключении. Понимаешь, Барнар, никаких ворот там нет. Туда попадают сквозь дыру во времени. Для этого надо подобраться как можно ближе к умирающему и, когда он начнет испускать Дух, прошептать заклинание, которое позволит проникнуть внутрь смерти. И тогда можно увидеть Проводника Душ и Исторгателя, которые приходят за покойником. А все, кто будет толпиться у смертного ложа, покажутся неподвижными, словно статуи. Для них смерть происходит мгновенно, а тот, кто с помощью заклинания пройдет сквозь время, обнаружит за ним другое Время, где мертвые продолжают жить.

Барнар открыл было рот, точно желая спросить о чем-то, но, перехватив отрешенный взгляд друга, передумал. Ниффт и так готов рассказать всю историю от начала до конца, и перебивать его ни к чему. Чилит уселся поудобнее и приготовился слушать. Ни на мгновение не забывая о враждебном присутствии болота, он предвкушал занимательный рассказ, хитро улыбаясь в усы.

— Но это лишь начало, Барнар, самое начало. Только того, кто рискнет схватиться с Приспешником Проводника и сумеет одолеть его, Проводник возьмет с собой в царство мертвых. Он поможет отыскать любую душу, в каком бы уголке обители смерти она ни скрывалась. А если повезет, то он же и выведет отважного назад...

II

Халдар и я пересекали широкую степь, когда ночь застала нас в пути — прямо как сегодня. А надо знать, что в тех местах полным-полно волков, да не четвероногих собирателей падали, которые водятся среди холмов, а настоящих матерых людоедов ростом с жеребца-двухлетка.

Чтобы они не увязались за нами следом, мы с самого утра гнали коней хорошим галопом, и потому к наступлению сумерек те еле передвигали ноги от усталости. Погони за нами, правда, не было, но мы понимали, что еще день такой бешеной скачки, и нам придется идти пешком. Несмотря на это, мы не остановились и после заката солнца, тем более что ему на смену вышла необычайно полная луна. Однако наше упорство не было вознаграждено — в степи просто невозможно найти место для безопасного ночлега, — и пришлось в конце концов заночевать прямо на склоне высокого каменистого холма, среди беспорядочно разбросанных булыжников. Мы с Халдаром устроились в некоем подобие пещеры меж трех соприкасающихся верхушками валунов, а лошадей стреножили у входа. Молочно-белые в лунном свете гранитные плиты вселяли уверенность своей основательностью: будет, по крайней мере, надежная защита с тыла, если волки осмелеют настолько, что придется обороняться от них мечами. И все же ощущения укрытия они не давали: даже крупный зернистый песок, которым было усыпано дно пещерки, источал, точно едва ощутимый тошнотворный запах, что-то зловещее. Бывают такие места, где все время страшно, без всяких видимых причин. Мы развели огонь, достали по лепешке с куском сыра и принялись жевать. Разговаривать не хотелось.

Всю дорогу нас преследовали неудачи: в захолустных степных городишках, через которые лежал наш путь, взять было, по большому счету, нечего, так что мы докатились до мелких базарных краж. Кошельки наши совсем отощали, животы прилипли к спинам, давно немытые тела немилосердно зудели, а настроение было таким же черным, как синяки, которыми наградили нас горожане за наши неуклюжие проделки. До Луркнахолма, богатого старинного города на берегу озера Большой Раскол, оставалось чуть больше дня пути. Мы полагали, что у нас есть все шансы добраться туда, при условии, конечно, что на утро мы будем все еще живы.

Однако даже эта мысль не внушала оптимизма, потому как хандра наша достигла к тому моменту стадии философской. Первым в мрачные размышления погрузился Халдар, ну а я, как обычно, от него заразился. В результате оба мы настолько сникли, что нам уже было все равно, в какую сторону отправляться, в Луркнахолм или куда еще. Так мы сидели и жевали, обиженные на весь свет, и разглядывали равнину, которая со склона нашего холма была вся как на ладони.

Сама земля в тех местах похожа на бок запаршивевшего с голодухи волка. Гладкие белые камни выпирают тут и там на поверхность, точно кости сквозь шкуру отощавшего животного. Меж ними, как клочья шерсти, серебрятся в лунном свете островки высокой редкой травы. А настоящие волки, единственные обитатели этих мест, то шныряют от одной травянистой кочки к другой, словно блохи, то крадутся в тени валунов. Мы их видели, пока сидели возле костра и мрачно созерцали равнину, однако тогда подобные сравнения не шли на ум.

Наконец Халдар тяжело вдохнул и отшвырнул обглоданную корку. Его полный укоризны взгляд ненадолго задержался на мне, а потом устремился в огонь.

— Знаешь, между нами и этими волками никакой разницы, — проворчал он. — Только мы на задних лапах ходим и задницы штанами прикрываем, вот и все.

Мы с Халдаром так давно жили вместе, что я научился понимать его с полуслова, как в тот раз. Должен заметить, что друг мой был страшным идеалистом. Любя его, как родного брата, я всеми силами старался излечить его от этой болезни, но так и не смог. Его идеализм был воистину страшен. Вот хотя бы такой пример. Однажды мы провернули дельце в Багагской топи. Отличная была работа, тонкая и хорошо спланированная, можешь мне поверить. Ночью мы скрылись из города, везя чуть ли не по пуду кованого золота каждый. Наши кони неслись галопом, хотя никакой нужды в спешке не было: мы основательно запудрили мозги горожанам, так что они еще не скоро хватились своего золота. Но, распираемые радостью и гордостью за свое воровское умение и удачу, мы продолжали лететь вперед, как на крыльях.

Доскакали мы до моста через бурную реку к северу от города. И вдруг на самой середине Халдар натянул поводья, да так резко, что конь его вскинулся на дыбы, а сам он приподнялся на стременах. Весу в нем почти не было — жилистый, как я, он едва ли не вполовину уступал мне ростом. Лицо у него было острое и запоминающееся: крючковатый нос и торчащий вперед подбородок выступали на нем, точно горный кряж, окруженный густым лесом смоляной щетины, которая поднималась почти до самых глаз, черневших двумя бездонными озерами. Так он и застыл, стоя на стременах и вскинув ястребиное свое лицо вверх, к небу. Ноздри его раздувались, точно он хотел вдохнуть в себя всю эту ночь вместе с луной и звездами. И казалось, ему это вполне под силу, настолько велики были его сосредоточенность и спокойствие. Неожиданно он соскочил с коня, стянул с седельной луки мешок со своей долей добычи и, худого слова не говоря, швырнул его прямо в реку. Веришь, Барнар, увидев это, я едва не спятил. Да что там говорить, едва не умер! Клянусь Трещиной, у меня хватило профессионального такта прикусить язык и не лезть в дела партнера. Но, клянусь, я чуть не прокусил язык насквозь.

И все же я понимал, зачем он это сделал. Не существовало для него другого способа доказать бескорыстную любовь к своему ремеслу, кроме как выразить совершенное презрение к золоту, которое он таким путем добывал. О, он был таким же мастером своего дела, как ты и я, Барнар, и невозможно было не восхищаться страстью, которую он вложил в этот жест. Но почему, спрашиваю я тебя, не мог он, как все люди, сказать что-нибудь красивое, вроде: «В искусстве мое истинное богатство, а золото — презренный металл», — и промотать его затем на столь же презренные плотские удовольствия, шлюх и жратву?

Все дело в том, что Халдара устраивал только абсолют. Если уж он впадал в меланхолию, что, кстати сказать, случалось не так редко, то ему мало было одних унылых разговоров. Он вполне мог вскочить с места и кинуться в степь брататься с волками, чтобы только выразить нахлынувшие на него пренебрежение к воровству и отвращение к воровской жизни.

Между тем ощущение холода и тошнотворного страха, от которого подсасывало под ложечкой, не оставляло меня, а безграничное отчаяние Халдара действовало заразительно.

— Чтоб ты сгорел! — проворчал я. — Будешь ты жрать или нет? Гром и молния на тебя, Халдар, ты не имеешь права кваситься. Если ты сдашься, то что тогда остается мне? Я не волк, а если бы и был им, то наслаждался бы своей жизнью не меньше, чем сейчас, а потому намерен остаться в живых.

Легким движением руки он печально отмахнулся от моих слов.

— Ты обманываешь себя, Ниффт. Время великих приключений закончилось, разве ты не видишь? На нашу долю выпало несколько настоящих подвигов, которые требовали хитрости, истинного чутья и отваги, но больше это не повторится, как бы нам ни хотелось. Ты и сам знаешь, если человек понимает, что сейчас, в данную минуту, он проживает лучшие мгновения своей жизни, это уже большое счастье. В пяти случаях из десяти мы их не замечаем, душа томится в ожидании чего-то совсем другого. И только когда умирает всякая надежда на будущее, мы становимся мудрее и начинаем понимать, что лучшие моменты уже позади. И тогда в жизни остается только это... — он обвел широким жестом залитую лунным светом равнину, — ползать на четвереньках в поисках падали по голой пустыне.

Ну, обычно-то я знаю, как отвечать на высокопарное дерьмо в таком роде, да и сам Халдар при других обстоятельствах тоже сумел бы не хуже моего срезать любого не в меру расфилософствовавшегося воришку. Но в тот момент у меня просто недостало духу. Тоска отравила все мое существо, заморозила, кажется, даже мысли в голове. И вдруг я понял: всему виной то место, где мы встали лагерем, ибо тоска поднималась не из глубины души, как это бывает обычно, а заполняла меня снаружи, точно я был пустым кувшином, а она — жидкостью. От окружавших нас гранитных плит и песка под ногами тянуло отчаянием, как от ледяных глыб — холодом. Меня не покидало чувство, что вместе с нами в лагере незримо находится кто-то третий, чье присутствие с каждой минутой становится все более и более ощутимым.

Очевидно, Халдар, сам того не подозревая, реагировал на окружающую атмосферу. Теперь он сидел, тыча заостренной палочкой в костер, точно пытался заколоть его до смерти. Я хотел заговорить, но у меня перехватило горло, и я не мог связать двух слов. Мой друг швырнул палку в огонь, задумчиво провел ладонью по лбу и вдруг подскочил и взметнул над головой кулак, точно грозя небу.

— Клянусь Трещиной — воскликнул он, — я отдал бы жизнь за возможность совершить один только подвиг, но такой, который затмил бы все былые мои похождения. Я отдам жизнь! Клянусь Ключом Чародея!

Его слова меня потрясли. Хотя место, где мы находились, внушало такой ужас, что мне стало казаться, будто прямо над моим сердцем уродливым плодом висит тяжелая капля страха, которая вот-вот упадет и породит отвратительное чудовище, у меня все-таки хватило ума встревожиться и забеспокоиться. Я знал, что Халдар не из тех, кто бросается клятвами, и если уж он дал зарок, значит, в самом деле намерен привести его в исполнение. Да и причудливая форма, в которую он облек свою мысль, меня смутила. Где это слыхано, чтобы кто-нибудь, кроме деревенщин из Кайрнгема, клялся Ключом Чародея? Во всяком случае, за Халдаром такого не водилось. Мы с ним уставились друг на друга, и вид у него был не менее озадаченный, чем у меня. И тут я снова ощутил чужое присутствие.

— Здесь что-то есть, — произнес я. — Ты чувствуешь? Недалеко... Может быть, под нами... но оно приближается.

Халдар осмотрел пещеру, особенно внимательно приглядываясь к темным углам.

— Слушай, ты, скрывающийся во мгле! — снова закричал он. — Кем бы или чем бы ты ни был! Ты заронил мысль в мою голову и заставил меня произнести эти слова. Но я бросаю тебе вызов! Я объявляю, что эта клятва — моя, и я исполню ее. Так что, если можешь дать мне то, чего я жажду, выйди сюда, покажись!

В этом был он весь, Барнар. Никогда больше не доводилось мне встречать человека столь же прямого. Какие бы безымянные ужасы ни рыскали вокруг, он всегда готов был вызвать их на открытый бой.

Мы молча ждали. Страшная тяжесть продолжала давить мне на плечи. Напряжение было столь велико, что я, сам того не осознавая, положил ладонь на рукоять меча и принялся медленно вытягивать его из ножен. Помню только, как, прислушавшись, различил какой-то царапающий звук, точно кто-то скреб когтями по камню, и тут же подумал: «Нет, это всего лишь волки».

Поэтому я нисколько не удивился, когда жеребец Халдара дико заржал и мы, обернувшись к устью пещеры, увидели, как он валится на землю, а на нем, мертвой хваткой вцепившись ему в горло, висят два волка. Еще двое навалились на него прямо на наших глазах, а третьему мой конь, поднявшись на дыбы, раскроил череп метким ударом копыта. Я уже летел к нему, когда вдруг краем глаза заметил еще одного зверя, который взобрался на самую вершину соприкасающихся каменных глыб и теперь готовился напасть на нас с Халдаром сзади. Я закричал, предостерегая товарища, и последнее, что я видел, выскакивая из пещеры, был огромный серебристо-серый волк, зависший в прыжке над головой Халдара в кроваво-красном отблеске костра.

Потом была только работа, все остальное отступило на задний план. После леденящего, разъедающего душу страха кровавая стычка с волками казалось прямо глотком воды в пустыне. Сжав рукоять меча обеими руками, я размахнулся и изо всей силы всадил лезвие одному из волков в шею. Но, несмотря на ширину клинка и силу удара, мне удалось перерубить твари шею лишь наполовину, вот какие здоровенные зверюги водятся в тех местах. Мой меч застрял в его хребте, и это чуть было не стоило мне жизни, — из тьмы на меня уже неслось следующее чудовище. Но я успел-таки высвободить клинок за доли секунды до того, как волк поровнялся со мной, и выставил его вперед, так что зверь напоролся на него горлом с такой силой, что у меня чуть руки из суставов не выскочили. Когда с ним было покончено, я повернулся к коню и рассек путы у него на ногах, чтобы не мешали ему защищаться. Халдарова жеребца, который лежал на боку и не переставая ржал, заживо жрали еще четыре волка, зарывшись ему в брюхо чуть ли не по самые плечи. И тут я услышал крик друга.

Халдар загнал свой меч прямо в разинутую пасть того волка, что спрыгнул на него сверху, по самую рукоятку, но и этого оказалось мало, чтобы достать до сердца, поэтому он бросил клинок, спасая руку, и остался с кинжалом да выхваченной из пламени костра горящей головней. Зверь лежал, конвульсивно подергиваясь, из пасти у него торчал эфес меча, а на Халдара уже мчался новый, который, клянусь, ростом ненамного уступал лошади. Грудная клетка у него была широкая, как у полярного медведя, ребра ходуном ходили на бегу, и каждое я видел столь же ясно, как осужденный на смерть слышит удары колокола, который звонит по нему. Его желтые глаза горели безумным голодным огнем, а темнота за его спиной наполнилась множеством таких же медовых искр и скрежетом когтей о камни, который почти перекрывал предсмертные хрипы терзаемого коня.

И вдруг мчавшийся первым гигант, вместо того чтобы прыгнуть, внезапно затормозил всеми четырьмя лапами, и, заваливаясь на бок, стал поворачивать назад. Взмахнув лохматым хвостом, он коротко взвизгнул и скрылся во мраке ночи. Тут же до нас донесся мерный топот целой стаи волков, бросившихся врассыпную от нашего укрытия, а те, что лакомились кониной у входа, оторвали вымазанные в крови морды от лошадиного брюха, поджали уши и тоже кинулись наутек. Несчастная животина время от времени продолжала всхрапывать, хотя и не так громко, как раньше. Тишина, которая неминуемо должна была вот-вот наступить, пугала меня настолько, что я предпочел бы и дальше прислушиваться к агонии лошади, но жалость взяла верх над страхом, и я прикончил беднягу.

— Оно идет, — раздался в наступившей тишине голос Халдара. — Но откуда?

— Говорил он странно тихо, точно завороженный. Приближение чего-то страшного не оставляло сомнений. Воздух, казалось, кипел от разлитого в нем напряжения. Камни ежились, предчувствуя беду. Признаюсь, мною в тот момент овладело нездоровое любопытство, но отвращение все же было сильней. Желания сбежать у меня не возникало, — когда подходишь к опасности так близко, то отступать уже поздно, особенно если в тебе есть хоть капля мужества и отваги. Но и неподвижно ждать я тоже не мог. Точно впавшая в панику от появления непрошеных гостей домохозяйка, я начал судорожно прибираться. Высвободив меч Халдара из пасти мертвого зверя, я аккуратно вытер клинок о его же шкуру, потом принялся выволакивать волчьи трупы из пещеры наружу. Все это время я не переставал ворчать, ругаться и покрикивать, чувствуя, как воздух вокруг сгущается и дышать становится все труднее. И тут раздался крик Халдара:

— Ниффт, гляди! Камень!

Обернувшись на зов, я увидел, как одна из каменных глыб, защищавших наш костер от ветра, вдруг вздулась и снова опала, точно внутри нее, как в утробе женщины, заворочался младенец, которому не терпелось родиться. На мгновение все замерло, потом камень снова содрогнулся, еще и еще. Наконец ровная гранитная поверхность вспучилась и застыла. Заключенное в камне существо прилагало все усилия, чтобы прорвать окружающую его оболочку. Трещина появилась на вершине выпуклости, и, точно изливаясь из нее, пещеру заполнил запах тления. Раздался треск, щель стала шире, и из нее высунулась рука скелета.

На ней сохранилось ровно столько пожелтевших хрящей и сухожилий, чтобы кости не распадались. Пальцы ее судорожно хватали воздух, так что она походила на какого-то отвратительного краба, поглощающего морскую капусту. Тут камень снова раздулся и опал, точно испустил глубокий вздох, отверстие в нем увеличилось, и из него показалось все предплечье, состоявшее из одной прямой и одной изогнутой кости. Рука принялась молотить по воздуху, точно сражаясь с невидимым противником, и гранитная глыба почти раскололась пополам. Смрад из разрыва пошел такой, что у нас подогнулись колени. Тем временем наружу вылезла вторая рука с зажатым в ней золотым ключом, а за ней и весь покрытый ссохшимися обрывками плоти скелет выпал на песок. Череп его местами покрывали проплешины не истлевших до конца черных волос, мокрых и блестящих, как У младенца, только что вышедшего из материнской утробы.

Оставив позади половинки камня, точно скорлупки разбитого яйца, скелет, извиваясь, пополз к нам, ребрами чертя на песке глубокие борозды. Двигался он тяжело, точно измученный пловец, с трудом вырвавшийся из жестоких объятий ледяного смрадного моря. Не только вонь, но и ужасающий холод исходили от этих желтых костей. Когда скелет, точно вконец обессилев, упал возле костра, пламя съежилось и из ярко-желтого сделалось красным, будто его вынесли на мороз.

Вонь, я сказал? Клянусь Трещиной, до той минуты я не знал истинного значения этого слова. Лежа у костра и слабо шевеля конечностями, скелет начал быстро преображаться, и, пока он проходил через все метаморфозы своего возрождения, смрад в пещере стал таким, что нам показалось, будто наши носы и глотки забила разлагающаяся плоть. Прижавшись спинами к камню, мы стояли и смотрели, не в силах отвести глаза от омерзительного зрелища.

Сначала кости покрылись прозрачными паутинками плоти. Точнее, то была не плоть, а та клейкая на вид субстанция, которая остается, когда процесс разложения подходит к концу. Ее становилось все больше и больше. Комья сгустились внутри прозрачной грудной клетки и, поднимаясь, точно дрожжевое тесто в печи, скоро заполнили ее всю; склизкие лохмотья повисали на костях, вытягивались, удлинялись, обретая упругость и сплетаясь в мышцы, покрывались кожей, которая зашевелилась, заволновалась, а потом и вскипела червями.

Я молча радовался тому, что пламя костра ослабело, ибо у меня не было сил ни закрыть глаза, ни даже смотреть в другую сторону. И я, и Халдар зажимали ладонями носы и рты, но вонь проходила сквозь пальцы, словно их и не было. Тем временем существо у костра перевернулось на спину.

Извивающиеся черви покрывали его так густо, что при каждом движении целые гроздья их падали на землю, точно хлопья пены с тела пловца, только что выбравшегося из морских волн на сушу. Но, едва коснувшись песка, черви тут же исчезали, будто он впитывал их в себя, как воду. Наконец они начали осыпаться целыми пластами, оставляя после себя живую кожу, нежную и светящуюся. Грудная клетка вскипела двумя конусообразными холмиками, черви лавиной хлынули с них на землю, и нашим взорам открылись две круглые, как полная луна, груди с розовыми бутонами сосков посередине. Одновременно соблазнительные бедра и живот избавились от покрывавшей их коросты, остатки гноя выплеснулись из глазниц, и их заполнили большие черные глаза.

Перед нами лежала женщина, нагая, пышущая здоровьем, будто только что рожденная. Земля под ней была чиста, воздух вокруг свеж, но от каждого ее движения нас по-прежнему обдавало холодом, точно порывы ветра с покрытых ледниками горных вершин врывались в пещеру. Пальцами свободной руки дна провела по щеке. Второй, в которой был зажат ключ, коснулась соска. Потом улыбнулась, подняв глаза к небу. Зубы ее были плотно стиснуты, взгляд горел жестокой радостью. Кончиками пальцев она принялась торопливо ощупывать свое тело. Руки дрожали, как у скряги, вновь нашедшего сокровище, которое он считал потерянным. Две крупные слезы выкатились из глаз, скользнули к вискам и пропали в темных кудрях. Затем она повернула голову и уставилась на нас поверх костра. Несколько ударов сердца она не произносила ни слова, а просто смотрела, не переставая улыбаться сквозь сжатые зубы. Груди ее мерно вздымались и опускались. Наконец она сказала:

— Помогите мне встать, смертные. Я почти совсем выбилась из сил, пока доползла до вас. А времени у меня мало.

Какой у нее был голос, Барнар! Он пронзал мозг насквозь, словно холодный шелковый шарф протаскивали через уши, — нет, любая попытка описать его граничит с безумием! Я сделал было шаг вперед, повинуясь ее приказу, но ноги мои точно налились свинцом. Халдар же, напротив, двигался очень быстро, и не успел я оторвать спину от камня, о который опирался, как он уже был подле нее. Он протянул к ожившей покойнице обе руки с проворством умирающего от жажды человека, перед которым вдруг поставили пинту пива.

Но, когда она коснулась его протянутой руки, он не удержался и вскрикнул. Мужественно вытерпев ее прикосновение, он упал на колено и подставил плечо для опоры, пока она поднималась на ноги. Ему стоило большого труда скрыть, какую боль причиняет каждое ее прикосновение. Тело ее было округлым, гладким и упругим, как у двадцатилетней, но казалось, ей приходится напрягать всю свою волю, чтобы только стоять прямо. Почувствовав под ногами твердую землю, она схватилась рукой за камень, чтобы не потерять равновесия. Халдар, не поднимаясь с колен, склонил голову и пристыжено заговорил:

— Прости мою невольную слабость, госпожа. Это...

— Это холод, Халдар Диркнисс, — ответила она, глядя на него, словно пылкая юная королева на одного из своих верных рыцарей. — Холод и магия Ключа, к которому ты прикоснулся.

А теперь отойди подальше, маленький смертный с ястребиным взглядом. Мне нужно торопиться.

О Халдар, возлюбленный брат мой! До самого конца не утратил он способности поражать меня, Барнар. С женщинами он всегда был неизменно вежлив, но никогда не ухаживал. Теперь же его поведение ясно говорило о том, что он без памяти влюбился в этого призрака, восставшего из могилы. Ошибиться тут было невозможно. Достаточно было увидеть, как он вздрогнул при слове «маленький» и, вытянувшись во весь рост, устремил на нее полный горького упрека взгляд, услышать, как он называл ее «госпожой». Он всегда пользовался словами в их прямом значении. Если бы не страсть, внезапно охватившая его, он наверняка обратился бы к ней, как и подобает, — Пришедшая из тьмы.

По правде сказать, она была невыносимо привлекательна. Даже усталая поза, в которой она стояла перед нами, нисколько ее не портила, но лишь подчеркивала присущую ей раскованность и свободу. Широко расставленные глаза и широкие скулы наводили на мысль о саргалезских крестьянках или женщинах Зеленой Равнины. Полные подвижные губы открывали крепкие белые зубы. Контраст между их сверкающей белизной и непроницаемой, как у животных, чернотой глаз невольно завораживал. С усмешкой перехватила она обиженный взгляд Халдара.

— Милый мой смертный, путь наверх убийственно, бесконечно тяжел. Мне пришлось пройти через весь процесс разложения от конца до начала и предстоит сделать это еще раз. Просто стоять и говорить с вами для меня титанический труд. Лунный свет обжигает мою кожу. Так что прошу тебя, сладчайший из воров, не надо дуться по пустякам. Отойди подальше и выслушай, что я скажу.

Халдар сделал шаг назад, покаянно склонив голову. Затем она обратилась ко мне:

— Привет тебе, северянин Ниффт, прозываемый также Ниффтом Пронырой. Я слышала, что ты и Халдар — большие мастера своего дела и к тому же отважные люди. Вам повезло, что вы избрали это место для ночлега, а мне — что я застигла вас здесь. Знайте же, о искуснейшие из воров, что с сегодняшней ночи жизнь ваша переменится, ибо я укажу вам дорогу к богатству, славе и власти, превосходящим человеческое воображение. Не скрою, начало пути будет темным и страшным, но зато в конце вас ждет яркий свет, признание и почет. Меня зовут Далиссем. Я была дочерью храма в Луркнахолме. Вот уже семь лет, как я мертва.

Мне казалось, что я слышал каждое слово мгновением раньше, чем оно успевало сорваться с ее губ. Все, что она говорила, дважды входило в мое сознание — двойным эхом мертвой тишины. Халдар снова сделал шаг вперед, без сомнения готовый присягнуть на верность здесь и сейчас, без всяких условий. Но она предостерегающе подняла руку и покачала головой, отчего пряди черных волос змеями поползли по ее плечам.

— Слушайте и не перебивайте! Я не смогу долго сопротивляться притяжению подземного мира. Ты прав, Халдар, это я навела тебя на мысль о подвиге, но вовсе не для того, чтобы навредить тебе. Я заставила тебя поклясться Ключом, потому что у меня есть Ключ, тот самый Ключ от Дома Чародея Мармиана. Вот он. И я пришла сюда, чтобы помочь тебе осуществить то, о чем ты грезишь. Я дам тебе возможность совершить подвиг, намного превосходящий все, о чем ты когда-либо мечтал, твое величайшее свершение, и не возьму взамен твою жизнь, хотя ты и поклялся отдать ее. Более того, я сама тебя награжу, я отдам тебе Ключ Чародея. А за это ты приведешь одного человека, живого, вниз, к Ветрам Войны, туда, где обитаю я в Долине Беснующихся Мертвецов.

С этими словами она несколько раз настойчиво указала рукой на землю у себя под ногами. Мы с Халдаром переглянулись. По его лицу было видно, что не смотреть на нее хотя бы мгновение для него несказанная мука. Взгляд его яснее ясного говорил: «Как нам повезло, а, Ниффт? Какая невероятная удача!»

Признаться, я и сам чувствовал почти то же самое. Представь, что тебе вдруг подарили волшебную палочку или сапоги-скороходы. Все о них слышали, но никто, конечно, не верит, что они где-то существуют на самом деле. Не менее странно знать, что есть человек, который обладает Ключом от Дома Чародея Мармиана, более того, стоит прямо перед тобой, держа тот самый Ключ в руке! Далиссем подняла Ключ и потрясла им в воздухе, точно посылая гневный вызов стоящему в отдалении врагу. Его головка представляла собой прямоугольник из четырех кованых золотых роз, еще одна посередине, — в точности так, как говорилось в легендах. Он был настолько массивен, что мышцы на руке державшей его девушки вздулись от напряжения. И все же проверить, тот ли это Ключ, мы не могли, так как двери от Дома Чародея под рукой не было. Я вежливо обратился к девушке:

— Могу ли я прикоснуться к нему, Пришедшая из тьмы, просто чтобы убедиться?

Мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы не сказать «госпожа», ибо, раз назвав ее так, невольно начинал чувствовать, что это и есть единственное подходящее для нее обращение. Я же хотел немного ее позлить, вывести из равновесия, чтобы вырваться из-под того влияния, которое она уже начинала на меня оказывать. Так следует поступать каждый раз, когда говоришь не с простым смертным. Далиссем усмехнулась. Мне показалось, будто на меня смотрит, оскалившись, большая дикая кошка — завораживающе красивая, но смертельно опасная в своей непредсказуемости. Между тем на лице девушки, помимо горечи и какой-то злобной радости, начали проступать следы усталости, вызванной длительным напряжением. Она ответила:

— Любезный Ниффт, дерзость — именно то, что требуется для той работы, которую я хочу вам предложить. Хвала твоему нахальству, оно тебе еще понадобится. А сейчас можешь подойти и потрогать Ключ. Убедись, что в нем заключена сила, которую нельзя подделать.

Я приблизился к ней, с каждым шагом все глубже погружаясь в холод, который она источала. Он пронизывал до костей, проникал даже сквозь них, но не мешал двигаться. Оказавшись рядом с девушкой, я невольно задержал дыхание, боясь скова ощутить смрад могилы, но от нее пахло грозой, свежим влажным ветром, прошедшим огненное горнило молний. Ее глубокие темные глаза притягивали. Я перевел взгляд на Ключ и, медленно подняв руку, осторожно прикоснулся к нему пальцем.

Я был готов ко всему, но, когда в меня ударила запертая в Ключе сила, от которой гудело и вибрировало золото, признаюсь, чуть не вскрикнул. Я тут же отдернул руку, но краткого соприкосновения хватило, чтобы по гладким отполированным полам просторных комнат моего мозга градом запрыгали яркие бусины галлюцинаций. Кивнув головой, я отступил.

Далиссем начала едва заметно покачиваться. Она сдвинула колени, как это делают ярмарочные силачи, поднимая тяжести. Ключ она прижала к животу, и он тут же исчез, точно растворился в ней. Ухватившись за камень обеими руками, она обратила к нам искаженное вымученной улыбкой лицо.

— Вы всего лишь смертные. А жизнь человека, которого я требую привести ко мне, давно уже потеряна по древнейшим законам как земного, так и подземного миров. Мне нужен Дефальк из Луркнахолма. Он поклялся мне своей жизнью, а я поклялась ему своей. В назначенный час я без промедления отдала долг смерти. Он же позабыл о своей клятве и все эти семь лет нежит свою плоть, наслаждаясь светом солнца. Любой житель Луркнахолма знает мою историю, так что вы сможете проверить мои слова.

Моя мать — Жрица Очищения, одна из тех семи, что вершат обряды в храме Луркнахолма. Она до сих пор жива. Она дала обет, что я буду носить белую тунику девственницы всю жизнь, как только пришло мое первое месячное кровотечение. Потому что она ненавидела меня. Потому что я заявила, что хочу познать любовь мужчины. Я нашла Дефалька, Дефальк и я нашли способы встречаться. О, чего мы с ним только не вытворяли!

Но однажды меня выследили, и нас застигли прямо в постели. На той самой постели, пока мои преследователи высаживали дверь, мы и принесли наши клятвы. Мы условились, каким способом и когда каждый из нас уйдет из жизни. Мы были уверены, что это наша последняя встреча. Его, слегка пожурив, наверняка отпустят на волю. Мне же, запятнавшей белизну туники, законом предписывалось погибнуть от руки моей матери в канун следующего Праздника Очищения. Но я твердо решила ее опередить.

Тут Далиссем покрылась испариной. Глядя, как крупные капли стекают по ее бокам, я невольно вспомнил недавнее отвратительное зрелище. Она уже не опиралась на камень, а висела на нем, обхватив его обеими руками и положив подбородок на верхушку. Спина ее неестественно изогнулась от напряжения, сопротивляясь притяжению земли. Но улыбка ее по-прежнему была полна утонченной, почти сладкой ненависти.

Но моя мать вовсе не собиралась позволить мне ускользнуть от нее в Смерть. Она приговорила меня к заключению в крохотной комнатушке с одним-единственным окошком под самым потолком. Там я должна была состариться и умереть в одиночестве. Но я... убежала.

Ноги девушки подогнулись, и ее голые колени с болезненным стуком ударились оземь. Она все еще цеплялась за камень, но он был слишком велик, и, не в силах обхватить его, она продолжала соскальзывать вниз.

— Моя тюремщица, совсем еще неопытная девчонка. Я убила ее на второй день, а она-то думала... что это блестящее поприще... Впрочем, так оно и вышло. В то утро, когда я убежала, казалось, весь мир принадлежит мне. Я достала коня и поехала в обход Луркнахолма искать Дефалька. Но я была неосторожна. Стражники со стен заметили меня. Послали погоню. Я скакала весь день. Повернуть назад было нельзя. Они преследовали меня по пятам, хотя и не могли нагнать. У меня был хороший конь, но он в конце концов не выдержал и пал. Неподалеку отсюда. Близился час исполнения моего обета. Я успела сорвать с себя одежду, завязать волосы в узел, занести нож и выкрикнуть слова прощания и привета, обращенные к моему возлюбленному. Тем временем капитан городской стражи подъехал так близко, что я могла видеть выражение его глаз. Он прочел приближение своей смерти в моих, а я так и видела ярость моей матери в его. Мне надо лечь, я не могу больше, мне надо лечь.

И она окончательно сползла с камня на землю.

— Подойди ко мне, Халдар Диркнисс, — устремила она взгляд на моего друга и улыбнулась, заметив, как он спешит исполнить ее просьбу.

Хотя девушка лежала на спине, все тело ее по-прежнему напряженно изгибалось, точно сопротивляясь земному притяжению. Даже затылок ее, казалось, не просто соприкасался с песком, но упирался в него, силясь вновь подняться.

— Путь в мой мир лежит через чью-то смерть. — Теперь слова давались ей легче, чем раньше, и она обращалась не только к Халдару, но и ко мне. — Один человек из Луркнахолма должен скоро умереть. Конечно, проще было бы подстеречь и убить какого-нибудь бродягу. Для заклятия, которое я вам скажу, все равно, кто бы ни умер.

— Мы не мясники! — воскликнул Халдар, оскорбленный. Даже не глядя в мою сторону, он знал, что я с ним согласен.

— Трудности нам только в радость. Мы придем к тебе через ту дверь, которая первой раскроется перед нами.

Далиссем медленно кивнула. Ее жесткий взгляд выражал одобрение.

— Ты хорошо говоришь, маленький смертный. И ты знаешь, Халдар Диркнисс, что, хотя ты и мал ростом, человек ты вовсе не маленький. — Последние слова она произнесла с особым нажимом, заметив, что мой друг снова готов вспылить. — За те несколько лет, что прошли с моей смерти, здесь побывало не так уж мало людей. Я всех их пропустила. Ни к кому не посылала своих мыслей. Да и стоило ли раскидывать сети и преодолевать такой бесконечно трудный подъем ради заурядных людишек? Наклонись ко мне, и я запечатлею в твоей памяти путь вниз и заклятие, которое поможет вам пройти.

Мой друг склонился к самым ее губам. Она долго что-то нашептывала ему, а он все смотрел в ночь, и по тому, как потрясенно расширились его глаза, видно было, что с каждым ее словом все новые и новые глубины открываются в его сознании.

Договорив, она уронила голову набок. Тело ее конвульсивно содрогнулось, и она с трудом вернулась в прежнее напряженное состояние.

— Отойдите, — прошипела она. — Отвернитесь. Я должна уйти так же, как и пришла. Что бы ни случилось, думайте о Ключе. Он будет вашим.

Мы послушно повернулись спиной. Ледяная волна липкого смрада снова окатила нас с головы до ног. За ней, словно шипение умирающего на песчаном берегу прилива, до нас донеслось чавканье десятков тысяч могильных червей, пожирающих плоть. Две крупные слезы выкатились из глаз моего друга и скатились в его бороду. В ту ночь мы спали, не неся стражи. Присутствие смерти в этом месте ощущалось так сильно, что ни один волк не осмелится подойти близко еще много дней.

Мой конь, почуяв бегство волков, успокоился и остался пастись поблизости. Мы встали еще до рассвета и собрались в дорогу, договорившись, что будем ехать верхом по очереди. Первым на лошадь сел Халдар, а я, держась за седло, побежал рядом. Когда мы пустились в путь, мой друг задумчиво произнес:

— Знаешь, Ниффт, она ведь не только рассказала мне о Дефальке и Шамблоре и сообщила заклинание, но еще и поведала массу других вещей, которым не было конца.

— Каких же? — спросил я.

— Не знаю! Они все внутри меня, но я не могу до них дотянуться.

Он ехал, а я бежал рядом. Мне не хотелось напоминать ему о времени. Так прошло утро. Моей выносливости хватило на три или четыре часа, но в конце концов мне пришлось таки вывести друга из задумчивости. Он удивился: ему казалось, что прошло не больше часа.

III

Дефальк из Луркнахолма посещал на протяжении одного дня множество таверн и постоялых дворов. Он бывал и в фешенебельных местах в районе Биржи, что покоится на огромных плотах прямо на озерной глади, и в более живописных местечках в районе верфей, где собирается самая разношерстная публика, и в питейных заведениях старого центра, неподалеку от судейских коллегий. Маршрут его зависел от того, с кем ему нужно было встретиться: то он разговаривал с брокером, то договаривался о продаже последнего улова кораблей своего тестя, то умасливал какого-нибудь судью из коллегии морского права, чтобы тот благосклонно выдал новый патент на ловлю рыбы в одном из самых богатых районов озера Большой Раскол. Так что, пока мы с Халдаром ходили за этим типом по пятам, отмечая места, которые он посещает, и время, когда он там бывает, город мы изучили лучше некуда. И все это время мы не забывали справляться о здоровье Капитана Флота Шамблора. Он, разумеется, не был настоящим капитаном, то есть не плавал на судах, но зато владел ими — его флотилия была одной из самых многочисленных в Луркнахолме. Город полнился слухами о его болезни. Когда мы только прибыли, Капитан, казалось, пошел на поправку, дав нам тем самым неделю на подготовку, и мы времени даром не теряли.

Тщательно изучив повадки своей жертвы, мы разработали план действий. И вот в намеченный день после полудня я сидел в засаде в узком переулке возле трактира «Перо и Пергамент» и поджидал Дефалька. Трактир этот находится в старом центре города, где улицы так узки, что единственным видом транспорта, который может с легкостью по ним передвигаться, является рикша. Собственно, именно потому мы и выбрали это место. Мы знали, что Дефальк никогда не ходит пешком, если есть возможность прокатиться, и что он обедает в этом трактире чаще, чем в других местах.

Накануне вечером я побывал в трактире — после закрытия, как ты понимаешь, — и провертел дыру в стене, чтобы удобнее было наблюдать за столом, где обычно сидел наш завсегдатай. И вот теперь, взобравшись на пустую бочку и загородившись от глаз любопытных прохожих горой каких-то ящиков, я прильнул к отверстию и приготовился ждать появления Дефалька. Но он уже был там. Мне с моего наблюдательного пункта было его хорошо видно. Перед ним на столе стояла пустая кружка. Он, видимо, кого-то ждал.

Дефальк был высок ростом и светловолос. Разворот плеч говорил о том, что молодость этого человека прошла в ратных трудах и забавах, однако теперь его талия и бедра почти не уступали по ширине грудной клетке. Лицо его было по-прежнему красиво, хотя привычка к сытой ленивой жизни несколько смазала когда-то решительные черты. Но главное — уверенность в собственной неотразимости — никуда не исчезло. Он наверняка все еще пользуется успехом у женщин своего круга, состоящего из вчерашних юнцов и завтрашних богачей. Тесть Дефалька, по нашим сведениям, был в меру состоятелен и зятя своего держал на коротком поводке. Наш подопечный имел все основания надеяться на обеспеченную жизнь, когда, прослужив лет этак десять в качестве сначала посредника, а потом и адъютанта какого-нибудь финансового воротилы, окончательно распрощается с молодостью. С первого взгляда было видно, что Дефальк — простая душа и не хочет от жизни ничего, кроме богатства, восхищения и неограниченного досуга. У него прямо на лице было написано: «Я ведь отличный парень, так разве все это не причитается мне по праву?» Он так искренне в это верил, что, клянусь, я и сам готов был с ним согласиться. Однажды, когда мы, как обычно, следовали за ним по пятам, Халдар повернулся ко мне и со странной горечью произнес:

— Клянусь Трещиной, даже лучшие из женщин влюбляются в таких вот олухов по неопытности. Должно быть, чем меньше мозгов и больше самодовольства, тем вернее победа!

В трактир вошел дородный чернобородый мужчина в камзоле из бордового шелка. Увидев его, Дефальк приветственно взмахнул рукой. Вошедший выглядел ровесником Дефалька, но двигался легко и упруго, а в глазах светилось животное наслаждение жизнью. Одежда выдавала в обоих состоятельных людей — в особенности в глаза бросались укороченные плащи с меховой опушкой, последний писк сезона, — но достаточно было взглянуть на расслабленные плечи и бледно-голубые глаза Дефалька и сравнить их с бьющей через край жизненной энергией другого, как становилось понятно, что бородач по праву рождения принадлежит к тому миру, в который его собеседник еще только силится войти.

В несколько широких шагов чернобородый подошел к столику Дефалька и панибратски хлопнул его по плечу. В чинной обстановке трактира его жест показался почти непристойным. Некоторое время он продолжал стоять у стола, нависая над Дефальком и оглушая его своей громогласной болтовней. Ему определенно доставляло удовольствие и собственное остроумие, и внимание людей за соседними столиками, тогда как собеседнику было явно не по себе. Наконец он уселся, продолжая создавать видимость приятельских отношений. Завязался разговор. Дефальк изо всех сил старался изобразить ответное жизнелюбие, говоря, однако, на полтона ниже, чем бородач, отчего казался неуклюжим и неискренним настолько, что больно было смотреть. Его друг, имя которого было Крамлод, упивался его замешательством.

Немного погодя Дефальк отодвинул кружку и наклонился к собеседнику.

— Мы с тобой давно друг друга знаем, так что давай говорить напрямую, — начал он. — Выкладывай все, что думаешь, а я скажу, что у меня на уме.

Знаком он приказал трактирщику приблизиться. Крамлод заулыбался.

— Да, Дефальк, таких откровенных людей, как ты, поискать! Я ведь помню, когда мы были молоды, ты гонялся за храмовыми юбками, обычных тебе было мало. Все мы в те времена считали тебя отважным романтиком, а ты не скрывал своего презрения к нам, заурядным людям с обычными вкусами. А помнишь, что ты говорил о деловом мире? Сплошное подхалимство и надувательство, тощие кошельки выслуживаются перед толстыми в надежде на их милости, а? Славные были деньки, не так ли? Подумать только, как сильно с возрастом меняются взгляды.

Он даже не давал себе труда притвориться, будто говорит в общем. Нагло ухмыляясь, он смотрел Дефальку прямо в глаза, а тот лишь жалко и приниженно хихикал. Крамлоду это вымученное веселье, очевидно, казалось музыкой. Тут появился хозяин, и Крамлод умудрился устроить целый спектакль из такого простого, казалось бы, дела, как заказ выпивки. Надо было видеть, как он серьезно совещался с Дефальком, выспрашивая его рекомендации, соглашался с каждым его словом, а потом перекидывался на сторону хозяина и вторил его возражениям, им же самим предварительно спровоцированным. Наконец он остановил свой выбор на небольшом стаканчике поссета. Дефальк заказал двойную огненную воду, чему я нисколько не удивился.

— Ты говорил о милостях, за которые одни выслуживаются перед другими, — продолжил Дефальк, как только хозяин ушел. — Вообрази, какое совпадение, Крамлод: именно этим я сейчас и занимаюсь. Да ты, наверное, и так уже догадался! От твоих глаз, старина, ничего не укроется. Одним словом, мой благородный друг, ты просто должен пригласить нас на эту вашу вечеринку. Тем самым ты поможешь нам, а себе не навредишь. Луриссиль присоединяет свои мольбы к моим — она умеет очаровательно просить, Крамлод, твое сердце вмиг бы растаяло, доведись тебе ее увидеть. Ну давай же, я ведь знаю, вы не прислали нам приглашение просто по ошибке.

Крамлод улыбнулся, изображая детское удивление.

— Я озадачен! — ответил он. — Нет, я просто сбит с толку! У меня нет слов! Подумать только, ты и Луриссиль — любители музыки! Ибо что же еще, кроме перспективы послушать оркестр, играющий на плоту музыку, которая рождается из отражения звездного света в озерной глади, могло заставить вас желать принять участие в нашем маленьком незатейливом празднике? Ну и ну — вот так думаешь, будто знаешь кого-то как облупленного, а он вдруг поворачивается к тебе боком, обнаруживая совершенно неожиданную черту характера.

Принесли напитки. Крамлод поднял свой стакан и обвел трактир полным вежливого любопытства взглядом, точно полагая тему исчерпанной. Дефальк криво усмехнулся и сделал большой глоток огненной воды: без сомнения, чтобы избавиться от определенного привкуса во рту.

— Ты прямо как старший брат, — заметил он, медленно покачивая головой, точно Крамлод и впрямь вызывал в нем какие-то сентиментальные воспоминания. — Дразнишь конфетой, а в руки не даешь, просто ради удовольствия чувствовать себя выше ростом! Слушай, старик, это просто бессовестно с твоей стороны. Ты ведь отлично знаешь, что никакой я не любитель музыки. Плут! — И он опять улыбнулся, точно плутовство Крамлода доставляло ему удовольствие. Однако морщинки, которые залегли вокруг его глаз, говорили скорее о душевной боли, чем об искреннем веселье, и Крамлод, видя это, упивался мучениями своей жертвы.

— Нет, правда, Дефальк. Я в полном недоумении. Что еще, кроме музыки, могло заставить тебя так пламенно желать приглашения на мой вечер? Я даже начинаю подозревать, что ты надо мной смеешься, а сам вовсе и не собираешься приходить.

Дефальк снова покачал головой, демонстрируя восхищение чувством юмора приятеля.

— Все понятно, Крамлод, ты решил притворяться до конца. Ну а мне это не нужно. Приглашение на твой вечер даст Луриссиль возможность зазвать госпожу Сквамаш к нам на обед на следующей неделе. Флот господина Сквамаша имеет разрешение на отлов рыбы в водах, смежных с водами моего тестя. Вот мы и хотим с ним договориться. Ну вот, я все сказал. Яснее просто некуда. Заметь, я прекрасно отдаю себе отчет в том, насколько важную услугу ты нам окажешь.

— Клянусь Трещиной, наконец-то я понял, Дефальк. До меня ужасно долго доходит, просто смешно. Надо же было сделать целую тайну из того, о чем я догадался бы сам, если бы подумал хорошенько. Господин Сквамаш! Ну конечно! Дарла вечно ворчит, что я слишком туп для исполнения общественных обязанностей. Я, конечно, с ней спорю, но в глубине души, признаюсь честно, думаю, что она права. Исключительный напиток, Дефальк. Как, ты говоришь, он называется?

— Поссет.

— Ах да. Ну что ж, дорогой друг, я получил большое удовольствие от общения с тобой. А теперь мне нужно идти, — бедняжка Дарла целый день сегодня крутится, нанимает музыкантов, надо ей помочь. Передавай Луриссиль мои самые горячие поцелуи.

Крамлод поднялся из-за стола сияя. Дефальк смотрел на него без всякого выражения — силился, должно быть, побороть отвращение, чтобы заговорить. Бородач взял паузу, давая собеседнику время собраться с мыслями. Наконец Дефальк заговорил:

— А как же твой вечер — мы приглашены или нет? — Голос его вибрировал от ненависти, которую он даже не потрудился скрыть.

Крамлод просиял, точно получил наконец то, чего давно дожидался. Лицо его сияло таким неприличным довольством, что, ей-богу, стыдно становилось за того, кто доставил ему такую радость. Он виновато улыбнулся, притворяясь, будто только что вспомнил, и поспешно сунул руку в карман своего шелкового камзола.

— Подумать только, какой печальный упадок могучей некогда памяти! Все время, пока мы с тобой переливали из пустого в порожнее, записка от Дарлы лежала у меня в кармане! На, держи! Умоляю, Дефальк, пощади мою гордость, никому не рассказывай об унизительной... забывчивости, которую я только что тебе продемонстрировал! — С этими словами он бросил на стол скрученную трубочкой и перевязанную ленточкой записку, жизнерадостно взмахнул на прощание рукой и вышел.

Некоторое время Дефальк продолжал сидеть, тупо уставившись в пространство. У него был вид человека, старающегося заглушить в себе все чувства и мысли.

Мне было так за него стыдно, будто это не его одного, а нас с ним вместе только что обвели вокруг пальца. Хотелось подойти и отвесить ему хорошую затрещину. Странно. Разумеется, ничего подобного я бы не чувствовал, если бы не знал, что Далиссем умерла ради этого человека. Тем временем он взял стакан с огненной водой, осушил его, поставил на стол и снова погрузился в задумчивость. Лицо его приняло мечтательное выражение, губы задвигались, — вероятно, он строил планы мести, произнося про себя резкую отповедь обидчику. Наконец он вздохнул и заказал еще выпить. К лежавшему на столе приглашению он не прикасался до тех пор, пока не прикончил второй стакан. Тогда он схватил скрученную в трубочку бумажку, сунул ее в карман и вышел из трактира.

Я хорошо знал, какой дорогой он обычно выходит из трактира на главную улицу, и поспешил вперед, то и дело оглядываясь, чтобы убедиться, что он не отстал. Халдар с непокрытым торсом, лоснившимся от жира, которым у рикш Луркнахолма принято натираться от холода, поджидал меня за первым же поворотом. Рядом с ним, как ты уже догадался, стояла коляска. Обычно Дефальк и мечтать не мог найти экипаж так близко к трактиру — «Перо и Пергамент» находился в стороне от оживленных торговых улиц города, — и потому мы были уверены, что он обязательно клюнет на нашу наживку.

— Через минуту он будет здесь, — сообщил я другу, а он сунул мне в руки большой кожаный мешок. Я тут же нырнул в соседний переулок и бежал до тех пор, пока не оказался между двумя заброшенными домами. Улочка была довольно длинной, к тому же шла не прямо, а слегка по дуге, так что при первом взгляде казалось, будто ее можно пройти насквозь, и, только одолев примерно половину, прохожий убеждался, что в конце его ждет тупик. Добежав до этого места, я остановился, свернул с дороги и спрятался.

Примерно минуту спустя я услышал стук колес и голос Дефалька:

— Разве здесь можно проехать? По-моему, тут тупик.

— Нет, господин, это сквозной проулок, к тому же так мы обогнем затор на Петляющей улице.

— Я не хочу терять время...

Колесница вихрем пронеслась мимо меня. Я выскочил из засады и стал позади нее, в то время как Халдар резко затормозил и поднял оглобли вверх. Дефальк вниз головой полетел с сиденья. Я тут же распялил горловину мешка, и он провалился туда по пояс, заполнив его собою так же плотно, как нога поутру заполняет башмак. Халдар, выпутавшись из упряжи, поспешил мне на помощь. Вместе мы затолкали дородного красавца в мешок по самые лодыжки и затянули веревками. Он так орал, что стены чуть не рухнули нам на головы. Мы поставили его на ноги, и я с удовольствием заехал ему кулаком в солнечное сплетение, чтобы он заткнулся. Он осел наземь, и мы, согнув его пополам, уложили на дно повозки. Я взобрался на сиденье, Халдар впрягся в оглобли и неторопливой рысцой повез нас к гавани, где мы снимали комнату.

Ударив Дефалька, я испытал облегчение: это было похоже на месть. Как он мог позволить себе опуститься до такой степени, когда перед ним был пример Далиссем? Я злился на него не меньше, чем Халдар.

Но, не будучи таким идеалистом, как мой друг, я смотрел на ситуацию более рационально. Дефальк был повинен всего лишь в тщеславии и слабости. Хладнокровное убийство — мерзкая штука, не правда ли? Насколько же хуже тащить человека в ад живьем... Но он клятвопреступник. Он поклялся отдать жизнь, и по всем законам, человеческим и нечеловеческим, не имел на нее больше права. Можешь быть уверен, во время похищения я ни на секунду не переставал твердить себе об этом. Да и разве ты на моем месте не сжал бы зубы и не сделал то же самое, пообещай тебе кто-нибудь Ключ от Дома Чародея Мармиона?

IV

Через два дня после захвата Дефалька мы лежали в засаде и ждали удобного момента, чтобы спуститься вниз. Пленник лежал между нами, связанный по рукам и ногам, острие Халдарова кинжала упиралось ему в горло.

Я не зря сказал, что мы лежали в засаде. Дело обстояло именно так: мы взобрались на бархатный балдахин над кроватью Шамблора. Капитан Флота находился под нами, ждал смерти. В комнате, кроме нас, было еще человек шесть. Балдахин, по счастью, был очень высок, и, пока мы не пытались сесть, а лежали пластом, нас никто не мог увидеть. Однако тишина в комнате стояла такая, что, забурчи у кого-нибудь в животе, все бы услышали. Мне удалось несколько раз украдкой выглянуть из засады, кроме того, я внимательно прислушивался к разговорам присутствовавших и потому довольно ясно представлял себе, где каждый из них находится и что делает.

Капюшоны отороченных соболем плащей двоих присутствовавших аптекарей были подняты в знак того, что они находятся при исполнении служебных обязанностей. Правила гильдии не позволяли им садиться у смертного ложа, и потому они все время стояли. Еще двое — тощая, как сушеная вобла, Гладда, старая дева и единственная дочь Шамблора, и ее компаньонка, коренастая коротко стриженная женщина с неправильным красивым лицом, — сидели. Здесь же был и двоюродный брат Шамблора со своей женой. Комната ломилась от всякой роскошной мебели, так что найти стул не представляло труда, но они продолжали стоять, демонстрируя подобающую случаю покорность и как бы заранее благодаря умирающего родственника за щедрость, проявленную в завещании. Двоюродный брат, долговязый и неуклюжий мужчина, вменил, кроме того, себе в обязанность подавать Шамблору попить всякий раз, как тот начинал хрипеть. Питье — поссет в золотом кубке — стояло на столике у постели умирающего.

Дефалька мы доставили в дом днем раньше, предварительно напичкав его наркотиками и засунув внутрь безвкусно сработанного погребального сувенира, присланного с подобающими случаю соболезнованиями от некоего несуществующего графа. Сувениром служило внушительных размеров керамическое надгробие, сплошь увешанное венками с траурной каемкой. Наш пленник, согнутый в три погибели, как раз вошел в полый «камень».

Сувенир не без некоторого замешательства приняла дочь умирающего. Через час явился я, наряженный графом, и заговорил с Гладдой, стискивая ей руки и обильно орошая их слезами. В те дни, когда я был совсем еще зеленым юнцом, а доходы нашей семьи не соответствовали ее знатности (я происходил из благородного, но пришедшего в упадок рода), жизнерадостный пожилой джентльмен подарил мне медную монетку на конфеты. Он похлопал меня по плечу и сказал несколько добрых, ласковых слов, от которых на сердце у меня сразу стало теплее, и огонь этот продолжает согревать меня на протяжении всей жизни.

Как известно, именно с возвратом этих самых важных долгов люди никогда особенно не спешат. Бег времени, водоворот событий, давление обстоятельств — все становится препятствием! Я давно уже узнал имя пожилого джентльмена — Капитан Флота Шамблор, — но все никак не мог зайти представиться и пожать его мозолистую щедрую руку. И вот я пришел, но, увы, слишком поздно! Известие о смерти великого человека опередило меня. Потому-то я и прислал тот скромный дар, который она уже получила, а теперь пришел сам, чтобы засвидетельствовать почтение и благодарность ее покойному родителю, увековечив их на пластине кованого серебра.

Как? Он еще жив?! Значит, еще можно успеть взглянуть в его благородные глаза, произнести слова, которые... ну и так далее в том же духе, ты понимаешь. Через пять минут я уже поднимался следом за Гладдой в комнату, где лежал при смерти Шамблор, и, учитывая ее природную подозрительность и недоверчивость, держала она себя со мной исключительно приветливо. Она, кстати сказать, совсем не дура. Просто люди частенько упускают из виду истины, известные им едва ли не с самого рождения, исключительно в силу их обыденности. Я сдобрил свой невероятный рассказ таким количеством реальных подробностей и деталей из жизни Шамблора — не зря же мы с Халдаром потратили столько времени на подготовку, — что Гладда на какое-то время совершенно позабыла о том, что в обычных обстоятельствах знала совершенно точно. А именно: Капитан Флота Шамблор ни разу в жизни и муху не прихлопнул бесплатно, не говоря уже о том, чтобы подарить кому-то монетку. Принесенная мною серебряная табличка стоила порядочно — правда, ювелир, которому мы ее заказали, заплатил за нее из собственного кармана, нимало об этом не подозревая, разумеется, — и, возможно, ценность вещи помогла убедить старую деву. Да и я тоже вовсю старался, изображая праздного богача, который не может найти себе занятия лучше, кроме как ходить по домам и сочувствовать людям в их несчастьях.

Подойдя к постели умирающего магната, я положил табличку подле него, не забыв еще раз окропить ее слезами, и, опустившись на колени, стиснул его дряблую руку. Шамблор беззвучно пялился на меня, как рыба сквозь лед. Во время этого спектакля я и сделал то, ради чего, собственно, пришел в дом. Я достал шарик крысиного помета, который был спрятан у меня в гульфике, и незаметно уронил его на пол, а вставая, раздавил каблуком.

Я спросил, где у них туалет. Гладда вспыхнула и объяснила, как туда пройти, но провожать меня не пошла. Того мне только и надо было: оказавшись один в коридоре, я завернул в ближайшую спальню. Комната вполне подходила для того, чтобы перенести туда умирающего, когда соседняя станет непригодной для жизни, — а она непременно станет такой ближе к полуночи. Из кармана штанов я вынул моток тонкой прочной веревки, которую мы с Халдаром предварительно выкрасили под цвет стен дома, зацепил ее за средник окна и спустил конец на улицу. Затем плотно прикрыл оконную раму, но задвижку опускать не стал. Выполнив намеченное, я вернулся в комнату больного, многословно попрощался с хозяйкой и отбыл.

Наш план целиком и полностью зависел от удачного стечения обстоятельств. В таком большом доме хозяева могли выбрать любую из множества спален. Или крысы могли прийти еще до того, как мы с Халдаром успеем забраться в нужное место.

В любом большом доме есть крысы, особенно в таких сырых прибрежных городах, как Луркнахолм. Гладда была хорошей хозяйкой: она щедро платила слугам, но и гоняла их до седьмого пота, требуя безукоризненной чистоты. Мы все рассчитали правильно, наша наживка сработала, и около полуночи началось вторжение крыс. Как только стемнело, мы с Халдаром пробрались в дом, выбрали себе укрытие понадежнее и залегли, прислушиваясь к шагам слуг, пытаясь по звуку определить, сколько их и как часто они появляются в коридоре.

Как только нам показалось, что возня начинает стихать и дом постепенно погружается в сон, мы вышли из укрытия, прокрались вниз, не встретив никого по дороге, вытащили Дефалька из фальшивого могильного камня и вернулись с ним назад в спальню. Когда мы все втроем устроились на балдахине, у нас еще оставалось по полчаса сна на каждого. Потом мы напоили Дефалька отваром из трав, чтобы привести его в чувство. Не годится, если он вдруг придет в себя посреди действия. Мы подготовили его к последующим событиям заранее, но ничего толком не объяснили, сказали только, что хотим получить за него выкуп, и что если он будет вести себя тихо, какие бы странности ни происходили вокруг, то уйдет целым и невредимым. Поэтому, проснувшись, он лишь пристально посмотрел сначала на одного из нас, потом на другого и ничего не сказал.

Где-то около полуночи мы услышали первые торопливые шаги и вопли отвращения. Вскоре коридор наполнился дробным топотом крыс, которые, ошалев от запаха приманки, стаями неслись мимо нашей двери. Крысиная побежка становилась все чаще и плотнее и не стихла, даже когда по коридору загрохотали тяжелые шаги нескольких пар ног, обутых в подбитые гвоздями сапоги. Затем до нас стали доноситься короткие размеренные удары вперемежку с писком и хриплым кашлем — это люди били крыс. События развивались по нашему сценарию. Истребители крыс скоро заметили, что зверьков привлекает одно конкретное помещение. Тогда дверь нашей спальни распахнулась, и в комнату, тяжело пыхтя, ввалились два дюжих конюха, тащивших матрас, на котором лежал больной хозяин. За ними по пятам, точно вырвавшаяся из ада фурия, летела здоровенная сиделка. В конце концов, крысы — забота конюхов.

Буря в коридоре продолжалась. Я знал, что она не стихнет до самого утра, пока не выдохнется приманка. Аптекари и родственники предоставили прислуге сражаться с крысами и убирать затем трупы, а сами поспешили передислоцироваться в соседнюю спальню. Принесли крепкие напитки, от которых никто из присутствующих, судя по звукам, не отказался. Несколько раз кто-то пытался завязать разговор, но он быстро затухал, так и не сделавшись общим.

Мы провели в засаде больше двух часов, когда я наконец решил, что настала пора активно вмешаться в происходящее. Шамблор захрапел. Похоже было, что он быстро идет на поправку. Время от времени из его горла вместо храпа вырывался какой-то булькающий звук, и тогда угловатый родственник брал с ночного столика чашу с поссетом, наклонялся над спящим и тонкой струйкой вливал напиток ему в рот. Капитан Флота чмокал губами, делал глубокий вдох и не просыпался. Очевидно, он снова вознамерился натянуть нам всем нос. Меня это отнюдь не устраивало, я вовсе не хотел встретиться с Исторгателем Душ измотанным долгим, томительным ожиданием. Я протянул было руку через лежащего между нами Дефалька к плечу Халдара, чтобы предупредить его, как вдруг Гладда, обращаясь к сиделке, негромко спросила:

— Как ты думаешь, они пришли... за отцом?

— Нет, — сухо ответила та. Слушая их, можно было подумать, что женщины совершенно позабыли о присутствии других людей. — Они ведь не пошли за ним сюда, правда? Вот тебе и ответ, — закончила сиделка. Снова наступила тишина.

— Их так много... — произнесла Гладда.

И тут я понял, что надо делать. Потихоньку я вытащил из кармана штанов мелкую медную монетку и, пользуясь тем, что пол в комнате был покрыт коричневым ковром, на фоне которого ее никто не увидит, резким щелчком послал ее точно в противоположную стену. Раздался легкий стук, прозвучавший в тишине комнаты как гром. Нескладный кузен взвизгнул, какая-то из женщин так резко сорвалась с места, что ее стул с грохотом полетел на пол. Аптекарей послали осмотреть дальний угол комнаты, остальные сгрудились за их спинами. Я быстро сел и опустил капсулу с ядом в чашу у кровати. Все было проделано так ловко и чисто, что и под страхом смерти не повторить. Яд звонко плюхнулся в поссет, отчего присутствующие опять заохали и заахали, но, не сумев определить источник звука, скоро замолкли. Мою монетку они также не нашли. Нервно озираясь и оглядываясь на каждом шагу, они вернулись на свои места. Оставалось только ждать, когда храп магната опять сменится бульканьем.

После того как капсула с ядом попала в поссет, все происходящее Стало обретать черты реальности. Теперь человек на кровати наверняка умрет, и быстро. А значит, скоро перед нами откроется дверь на тот свет. Никто, кроме нас, не увидит, как она распахнется, и только мы будем знать, кого она пропустит в нал мир. И вот чтоб мне сгореть, Барнар, если при этой мысли со мной чуть не сделалась истерика. На меня вдруг напал смех, да такой сильный, что, пытаясь его подавить, я почувствовал, как балдахин заходил подо мной ходуном.

Все дело было в Дефальке. Мрачная участь поджидала его буквально за углом, но какой до смешного нелепой дорогой приближался он к ней с нашей помощью! Какие предположения, одно другого причудливее, должно быть, строит он сейчас и как далеки они все от истины! Мне вспомнились последние слова, которые он сказал перед тем, как мы его взяли: «Я не хочу терять время». Увы, Дефальк! В то самое мгновение Халдар ввозил тебя в ворота вечности!

Я знаю, ты понимаешь, мой смех не означает, что мне не было его жалко. Я и смеялся отчасти именно из-за жалости к нему. Неконтролируемый смех сотрясал меня с головы до ног — плохой признак, особенно учитывая схватку, которая мне предстояла в ближайшем будущем.

Больной с присвистом задышал во сне, и снова раздалось журчание вливаемого в горло напитка. От этого звука у меня под ложечкой точно ключ повернулся, открыв дорогу страху.

Халдар тронул меня за плечо, показывая, что готов. Мы сцепили руки над грудью Дефалька, и мой друг зашептал заклинание. Дыхание магната на постели под нами вдруг изменилось, стало хриплым и судорожным. Сиделка воскликнула:

— Ваш отец! Глядите!

Ее сухой ломкий голос чувственно дрожал, точно сам вид смерти доставлял ей физическое удовольствие. Я почувствовал ее голос как нечто живое и плотное, он словно прополз по мне, будто слизняк. Кожа моя стала сверхъестественно чуткой. Я ощущал всех, кто был в это мгновение в комнате, словно каждое их движение проходило прямо сквозь мои нервы. Я чувствовал, как содрогается лоно сиделки, слышал, как надежда борется с недоверием в голосе Гладды, когда она воскликнула: «Отец!» Все собрались вокруг кровати и стояли перешептываясь...

И вдруг в комнате наступила полная тишина, нарушаемая лишь дыханием умирающего. Никто не двигался. Ощущение пустоты было столь сильным, что я резко выпрямился на балдахине и страшно перепугался и удивился, увидев, что все здесь, только замерли на середине движения. Гладда смотрела прямо на нас, лицо ее закостенело в обращенной к небу мольбе, глаза ничего не выражали. И тут за дверью раздался звук. Он приближался. Шаги.

Странно, впечатление было такое, словно кто-то шагает по камню, а не по застланному ковром полу, и звук шагов эхом отдается в пещере, а не в коридоре жилого дома. Дверь спальни медленно отворилась в обратную сторону, против петель. Голый человекоящер шести футов росту, качнув широченными плечами, ступил внутрь. В руке он держал кожаный мешок, из чего я заключил, что это, должно быть, и есть Исторгатель Душ, мой будущий противник. От его кожистого, холодного на вид тела рептилии веяло такой несокрушимой силой, что я невольно содрогнулся. У него был короткий массивный хвост, чрезвычайно гибкий, которым он пользовался как упором. Я подумал, что в схватке его будет не повалить.

Но, когда следом за ним в комнату вошел Проводник Душ, я мысленно возблагодарил богов за то, что мне предстоит схватка всего лишь с его подручным. Проводник больше всего походил на заросшего волосами варвара. Чтобы не задеть головой о притолоку, ему пришлось пригнуться, — на мой взгляд, росту в нем было не меньше семи футов. На нем был потрепанный, замызганный килт и боевые сандалии, покрытые коркой засохшей грязи, икры туго перехватывали порванные и завязанные узелками шнурки. Волосатый, точно у обезьяны, торс прикрывал видавшие виды дорожный плащ. Глаза смотрели двумя узкими черными щелями, от щек, бледных, как ледник в горах, так и тянуло холодом. Беспокойный рот бездонной впадиной зиял в клочковатой, точно колючие заросли ежевики, бороде. В руках у него не было ничего, кроме посоха, увенчанного живой змеей толщиной в мою руку. Увидев нас, они замерли в нескольких шагах от кровати умирающего и молча, без всякого удивления, стали ждать. Я откашлялся и начал:

— Приветствуем тебя, о Проводник Душ, и просим взять нас в царство мертвых живыми вместе с душой Шамблора Кастертастера.

Проводник раскрыл рот и медленно произнес:

— Спускайтесь.

Его голос вернул этому простому слову изначальный смысл. Он говорил как будто внутрь себя, слова долго и гулко падали, точно в бездонный колодец, пока наконец слушателю не начинало казаться, что и он тоже летит вслед за ними прямо в ледяную утробу Проводника. Я спрыгнул с балдахина на пол. Ожидание наше длилось так долго, что ноги у меня затекли, и я чуть было не потерял равновесие. Халдар передал мне Дефалька — тот, услышав, что мы задумали, принялся сопротивляться, так что пришлось его успокоить хорошим ударом кулака, — а потом спустился сам. Мы оказались среди родственников Шамблора. Гладда все еще продолжала стоять, устремив глаза к потолку, сиделка застыла у самого края постели, вся в напряжении, точно взявшая след гончая, аптекари окаменели, глядя друг на друга с выражением беспросветной серьезности на лице, пожилые супруги, заламывая руки, спешили к своему благодетелю и все никак не могли добежать.

И только один Шамблор оставался по-настоящему живым. Его тревожный взгляд перебегал с одного лица на другое, крупные капли пота блестели на лбу. Он знал, что его час пробил, и доживал последние минуты с неведомой прежде жадностью.

Гигант продолжал разглядывать нас; мне даже показалось, что, увидев путы Дефалька, он улыбнулся. Пока он смотрел, змея на оголовье его посоха тоже потянулась к нам, и теперь голова ее с широко разинутой пастью и дрожащим высунутым языком раскачивалась в нескольких дюймах от моего лица. Непроницаемо поблескивающие черные глаза рептилии следили за каждым нашим жестом, как жаба следит за проносящимися над ней мухами, подкарауливая добычу. Шамблор Кастертастер заговорил, и я впервые услышал его голос. Он был тоненький и въедливый, как комариный писк.

— Как? Уже?

Проводник устремил служившие ему глазами провалы на человекоящера и сделал знак в сторону Шамблора. Исторгатель Душ вразвалочку, точно заправский борец, протопал к кровати, забрался на нее и заскользил по ногам умирающего. Тот слабо забился, путаясь в простынях. Тем временем демон в обличье ящерицы наклонил голову и боднул его в живот — то есть это мне так показалось. На самом же деле сначала его тупое чешуйчатое рыло, а затем и вся башка погрузились сквозь одеяло во вздутое брюхо лежащего на кровати старика. Немного погодя проклятый демон, мерзко посверкивая чешуей, целиком скрылся в его утробе, волоча за собой свой кожаный мешок. Некоторое время его не было видно. Шамблор беззвучно разинул рот, и по его телу волной прошло конвульсивное содрогание. Потом вдруг лицо его раскололось, точно упавший с дерева перезрелый плод, и мощная туша рептилии выплеснулась из раны.

Исторгатель спрыгнул с постели, где Шамблор лежал целый и невредимый, но бездыханный. Человекоящер держал кожаный мешок обеими руками, ухватив его почти за самое основание, где в уголке билось что-то живое и крохотное. Остальная часть снаряда для ловли болталась свободно. Проводник Душ кивнул нам.

— Глядите, смертные, — произнес он. — У него почти не было души, только этот жалкий комок эктоплазмы. Когда мы сбросим его в подземные клоаки царства мертвых, от него и ряби на воде не останется.

Что тут можно было ответить? Я поклонился:

— Могущественный Проводник, каково твое решение? Возьмешь ли ты нас с собой в Долину Беснующихся Мертвецов и соблаговолишь ли вывести назад двоих?

— Путешествие будет стоить вам боя, — сказал он. Его слова по прежнему с гулким эхом проваливались в пустоту.

— Один из вас должен повалить моего Исторгателя и обездвижить его.

— Я готов исполнить твое желание, о великий, — отозвался я. — Хотя с удовольствием воздержался бы от схватки, если бы ты счел, что это не столь необходимо.

— Необходимо, — последовал ответ Проводника.

V

Бороться с Исторгателем было и впрямь необходимо, причем начинать следовало немедленно, ибо он уже передал мешок Проводнику, который ухватил его точно так же, как его подручный до этого, бросился на меня, метя головой в живот, и повалил на пол.

Это было все равно что драться с водой. Когда волна хватает тебя и тащит за собой в океан, единственный способ уцелеть — упасть и катиться с ней вместе, а потом, едва хватка ослабеет, вывернуться из ее объятий и снова встать на ноги. Какое уж там нападение! Мало того, что у чешуйчатого демона был хвост, заменявший третью ногу, так у него еще и челюсти работали, как третья рука. Зубов на них не было, но зато они были снабжены преострыми костяными выступами, да такими мощными, что запросто могли размолоть мышцы. Посмотри, видишь две отметины у меня на предплечье? Исторгателя работа. И ширина челюстей тоже порядочная. Он подмял меня под себя, не давая двинуть ни рукой, ни ногой, и я корчился на полу. До сих пор не могу понять, как мне удалось тогда высвободить одну руку и заехать ему кулаком в горло. И как раз вовремя: еще один удар сердца, и мои ребра полопались бы, точно обручи прогнившего бочонка, не выдержав мощи его захвата. Я почувствовал, как мой кулак расплющил его горло, но тут, едва я успел высвободить руку, мы со всего маху налетели на Гладду. Ощущение было такое, будто у этой женщины вместо ног были два литых бронзовых столба. Я несколько одурел от столкновения, но все же у меня хватило соображения ухватиться за ее руку и, подтянувшись, высвободиться из объятий человекоящера, чья голова приняла на себя основную силу удара.

В мгновение ока он снова пришел в себя, но мне и этого было достаточно: я вскочил на ноги и, едва он показался из-под юбок женщины-статуи, пнул его в грудь. Причем изо всей силы, до отказа распрямив ногу и вложив в удар всю тяжесть своего тела. Демон пошатнулся, но тут же уперся хвостом в землю и удержал равновесие. Не давая ему опомниться, я нанес новый удар, отскочил и снова бросился вперед, на этот раз целя ногой в промежность.

Но это оказалось не так просто. У ящериц гениталии находятся на животе, под одной из множества неразличимо похожих друг на друга пластинок, отдаленно напоминающих черепицу на крыше. Я выбрал самую широкую и понадеялся на удачу.

Учитывая свой опыт, могу ответственно заявить, что применять эту тактику в борьбе с рептилиями или квазирептилиями ни в коем случае нельзя. Исторгатель отшатнулся было назад, но тут же снова рванулся ко мне с такой силой, точно я своим прикосновением зарядил его дополнительной энергией. Я уклонился от броска и, согнув руку в локте, замком обхватил его сзади за шею. На какое-то мгновение мне даже показалось, что я уже одержал победу. Не тут-то было: демон вихрем понесся по комнате, молотя по стенам, полу и застывшим во времени людям моим телом.

Ну и задал же он мне работенку: я только успевал уворачиваться от сокрушительных ударов, которые сыпались на меня со всех сторон, так что душить его у меня совсем не было ни сил, ни времени, да к тому же приходилось следить за тем, чтобы он не пустил в ход голову и челюсти. Мы врезались в старуху — ее пышные юбки твердостью и шершавостью не уступали цементу — и рикошетом отлетели к огромному дубовому гардеробу. Исторгатель буквально протаранил мною его дверцу, стремясь освободиться от захвата. По инерции мы оба ввалились прямо в шкаф сквозь дюймовую доску. Подожди, я покажу тебе шрам на лопатке. Сюда она и впилась, расколовшись от нашего совместного напора.

В шкафу мы словно ушли под воду: многочисленные плащи и юбки не давали ни смотреть, ни дышать. Демон запрокинул голову, так что его разинутая пасть оказалась прямо возле моего лица. Я думал, что задохнусь от болотного смрада, который шел из его глотки. Тем временем он изогнул нижнюю часть тела и принялся изо всех сил молотить меня хвостом по голове. Зажатый между ним и стенкой шкафа, я оказался в ловушке, и у человекоящера были все основания надеяться, что со временем он таки вышибет из меня дух. Я поднял руку, чтобы защитить голову, и почувствовал, как немеет от побоев плечо.

Моя другая рука все еще стискивала шею демона, но вот, когда его хвост взметнулся, чтобы нанести мне очередной удар, я разжал ее, ухватился за хвост и впихнул его прямо в горло его обладателя как можно глубже. На мгновение обе мои руки освободились, и я тут же мертвой хваткой вцепился в горло Исторгателя, стараясь зажать хвост у него в гортани. Теперь уже он оказался в ловушке: его тело обвивалось вокруг меня кольцом, и я всем своим весом прижимал его к полу.

Если у Исторгателя и были слабые места, так это его руки. Размерами они не уступали человеческим, но каждая ладонь имела всего по три пальца, тонких и хрупких, как и подобает рептилии. Наверное, немало искусства и сноровки требуется, чтобы отделить душу от каркаса из мяса и костей, на котором она растянута, точно на дыбе. Исторгатель не смог оторвать мои пальцы от своего горла и, задыхаясь, наконец затих, признав свое поражение.

Пошатываясь, я подошел к Проводнику. Мой недавний противник проворно вскочил на ноги и встал у дверей, не выказывая ни малейших признаков ни усталости, ни боли. Я понял, что он готов снова ринуться в бой и стереть меня с лица земли. Проводник обратился ко мне:

— Далиссем, дочь храма из Луркнахолма, призвала вас. Халдар и я молча согласились. Дефальк сосредоточенно, однако без удивления, смотрел на Проводника. Наверное, он уже и сам догадался, кто послал за ним. Невозможно близко знать такую женщину, как Далиссем, и не понять, что ей хватит силы воли настоять на своем.

— Идемте же, смертные, — закончил Проводник. — Поищем ее душу. — И он передал кожаный мешок человекоящеру. Тот вышел из комнаты, хозяин за ним. Мы, перерезав путы на ногах Дефалька, двинулись следом. Уже у дверей я обратил внимание, что шкаф, в котором мы боролись, снова абсолютно цел, а люди начали понемногу шевелиться, точно оттаивая. Мы шагнули за дверь и оказались в гулкой темноте. Залитый светом факелов коридор исчез. Перед нами простиралась огромная, источающая сырой гнилостный запах клоака.

Потолок просторной аркой выгнулся над нашими головами, противоположная стена терялась в полумраке. От пенистого потока примерно в сто футов шириной, заполнявшего пещеру от одной стены до другой, исходило бледное рассеянное мерцание. Под нашими ногами поскрипывали ступеньки шаткой деревянной лесенки, которая вела вниз, к крохотному причалу. Возле него покачивался на воде плот из просмоленных бревен.

Исторгатель и Проводник первыми ступили на плот. Мы сперва спихнули Дефалька, а затем спустились сами. Проводник произнес:

— Можете развязать вашего пленника. Вы уже вступили в царство Смерти, и любой из вас, кто осмелится отойти от меня хоть на шаг, останется здесь навсегда.

Мы развязали Дефальку руки. Украшенная резным орнаментом дверь спальни Шамблора захлопнулась и исчезла вместе с лестницей, точно растворилась в покрытой слизистым налетом грязи стене. Наш плот тронулся с места и поплыл по течению. Человекоящер взялся за шест и принялся выгребать на середину мерзкого потока.

Воды подземной реки, Барнар, так и кишели разными тварями. Местами на ее поверхности возникали тускло-оранжевые фосфоресцирующие пятна, и в них можно было разглядеть десятки бесформенных комков эктоплазмы, которые, поднимая свои перекошенные лица дегенеративных детей к свету, силились пронзить окружающий их вечный мрак мутным взглядом незрячих слезящихся глаз. Другие, более юркие и верткие, с человеческими глазами и зубастыми, как у миног, ртами, походили на ободранных змей, с чьих боков свисала бахрома изъеденной проказой плоти. Но были там твари и побольше, они описывали плавные круги в похожей на суп жиже, то и дело мелькая своими маслянистыми боками в лужицах света. Вдруг одна из них вынырнула на поверхность и подняла над водой вполне человеческую голову, качавшуюся на тонком, как полип, стебельке шеи. Она глядела на нас, пуская слюни, но ни одного звука не сорвалось с ее губ. Все эти твари испуганно шарахались от нашего плота, но мы все равно чувствовали, как они извиваются и корчатся под нами. Тяжелые толстые бревна, казалось, вибрировали, как туго натянутая барабанная кожа, от присутствия сотен тысяч мертвецов вокруг.

Проводник заговорил:

— Дефальк, ты давным-давно должен был проделать этот путь, и совершенно в другом обличье.

— Так тебе известен наш спутник, о великий? — переспросил я. Дефальк отвел взгляд и ничего не сказал.

— Разве есть хоть один смертный, чье имя было бы мне неизвестно, северянин Ниффт? Я узнаю имя каждого живого существа, как только оно впервые слетает с губ его родителей. Когда мать произносит имя только что рожденного ребенка, я слышу ее шепот. Сама того не ведая, она сообщает: «О Проводник, вот мой Дефальк, еще одна работа для тебя — рано или поздно».

Гигант негромко усмехнулся. На мгновение стало тихо. В подземелье стояла такая абсолютная и всепроникающая вонь, что я перестал обращать на нее внимание, — так перестаешь замечать рев водопада, когда долго находишься поблизости. В то же время мне показалось, что скорость течения полноводного потока увеличилась.

— Но даже не знай я о нем с самого начала, — прервал молчание Проводник, — узнал бы потом. Разве не я уносил Далиссем к месту ее последнего обитания? О, она не шутила, когда нанесла себе удар. Ни минуты не раздумывая, вогнала она кинжал между ребер прямо в сердце. Оно так и раскололось на две половинки, точно спелое яблоко под ножом кухарки. Вот это была женщина! Ее душа заполнила этот мешок целиком! Он так и топорщился во все стороны, распираемый ее духом! А это, могу вас заверить, нечасто случается. Наша обычная добыча — жалкий сгусток алчности, вырожденческого самодовольства и страха, наподобие этого. Мы бросаем таких слизняков здесь, и они сами находят дорогу на дно ада. Вот так! — И Проводник вытряс мешок через край плота.

Что-то небольшое, с крысу размером, пролетело, отчаянно барахтаясь, по воздуху и шлепнулось в реку. Мгновение спустя на поверхности показалось усатое рыльце без глаз и скорбно заверещало, повернувшись к нам. Исторгатель отпихнул его шестом, и оно уплыло своей дорогой.

— Однако о Далиссем, — продолжал Проводник. — Она одна из тех избранных душ, что завоевали в царстве Смерти почетное место. Души, ярким пламенем горящие при жизни, продолжают сиять и в смерти и получают здесь право на вечное существование — именно существование, а не жалкое прозябание в зловонной грязи. При жизни ее дух был силен яростью. Вот почему в смерти ей было определено место в Долине Беснующихся Мертвецов, среди Ветров Войны.

— Яростью? — вырвалось вдруг у Дефалька. Мы удивленно уставились на него, а он смотрел на Проводника. — Почему яростью? Она ведь умерла ради нашей любви! — В его голосе ясно звучало не только сознание собственной вины, но и скрытое до поры до времени демоническое тщеславие.

— Тем больше твой позор! — отрезал Халдар, хватая Дефалька за руку и сильно встряхивая. — И все равно это была ярость, а не любовь. Неужели ты знал ее так мало? Мне хватило одного взгляда, чтобы понять ее суть, ибо она — само совершенство. Она могла бы убивать врагов голыми руками, она предпочла бы выплеснуть переполнявший ее гнев, а не умереть! Но, связанная клятвой, она была бессильна и могла обратить свою ярость лишь против себя самой. И она нанесла себе последний удар, презирая жизнь в оковах! .

Тихим проникновенным голосом Проводник спросил:

— Она прекрасна, Халдар Диркнисс, разве не так?

— Да, великий Проводник, — был ответ.

— Тебе, Дефальк, — обратился к нему Проводник, — следовало бы видеть ее путь вниз. Жаль, что ты не был свидетелем ее второго рождения из мешка Исторгателя. Столько великолепия из грязной, темной оболочки. Истинные души возрождаются в том же виде, какой их тела имели при жизни. Здесь, на этой самой палубе, лежала она семь лет тому назад и даже не вздрогнула, поняв, где находится. Первым делом она протянула руку, как делает, проснувшись рано поутру, женщина, проверяя, на месте ли ее мужчина. Но Далиссем никого не нашла ни справа, ни слева. Тогда она медленно села и огляделась. Я отвернулся, чтобы не быть невольным свидетелем ее разочарования.

Далиссем не произнесла ни слова. Немного погодя она поднялась на ноги и стала следить взглядом за всем, что проплывало мимо. Всю дорогу она стояла подле меня и смотрела. Ее лицо точно окаменело. Наконец мы остановились у края пропасти Ветров Войны, и я указал ей на лестницу, ведущую вниз. Не меняя выражения лица, девушка повернулась ко мне лицом и опустилась в глубоком поклоне на одно колено. Это был жест, достойный королевы! Потом она вновь поднялась на ноги и стала решительно спускаться вниз, прямая и неприступная. Но у подножия лестницы, на самом краю провала, ею овладел такой гнев, что даже надменность не могла с ним совладать. Она остановилась, подняла стиснутые кулаки над головой и потрясла ими. Затем запрокинула голову и взвыла. И тут же сорвалась с места и ласточкой нырнула вниз, в самое сердце черного урагана.

Все время, пока гигант говорил, Дефальк сидел на плоту, опустив голову на руки. Можно ли ненавидеть слабого? Мне стало его жаль. Но тут он спросил:

— Чего она теперь от меня хочет? Мою жизнь?

— Мы не знаем, — ответил Халдар. Строго говоря, это было правдой. Но разве можно было сомневаться?

Мгновение спустя, по-прежнему не поднимая головы, Дефальк задал новый вопрос:

— И чем же она заплатила вам за эту службу? Халдар фыркнул от омерзения. Странная реакция, — в конце концов, мы ведь и впрямь работали за плату, разве не так? Я ответил:

— Она посулила нам Ключ от Дома Чародея Мармиана. Каким-то образом он оказался у нее. Она показывала его нам.

Я глядел на Проводника с надеждой, ожидая, что он подтвердит мои слова или, по крайней мере, объяснит, как человек, которого давно нет в живых, может стать владельцем Ключа. Но он молчал. Последовала короткая пауза, а потом Дефальк едва слышно прошептал:

— Понятно.

VI

Клоака человеческих душ петляла и извивалась. Целую вечность плыли мы сквозь зловонный лабиринт. Дефальк сидел нахохлившись, точно большая птица, и, без сомнения, вспоминал прошлое. Халдар стоял рядом с Проводником, сосредоточенно вглядываясь в пустоту. Глаза его сверкали в полумраке подземелья.

Я не разделял его холодного восторга. Мне показалось, что течение стало быстрее, тьма реже... откуда-то спереди донесся . звук, пока еще слабый и с трудом различимый, но все нараставший. Мне было тревожно. Только теперь я понял, какими разными надеждами жили мы все последние дни, даже когда вместе планировали это путешествие. Для моего друга этот поход с самого начала был актом самоотречения, рыцарским служением. Любя меня, он изо всех сил старался делать вид, что и ему небезразлична обещанная нам награда, — чтобы я не подумал, будто своим молчаливым бескорыстием он укоряет меня за меркантильный интерес. Чудный Халдар! Я читал в его сердце, как в раскрытой книге. Я предвидел, что, когда настанет время, он откажется от своих прав на Ключ, подкрепив свои слова клятвой, и потребует от Далиссем, чтобы та передала его в мое безраздельное владение. Так хотел он доказать этому царственному призраку свою любовь. В его глазах Дефальк был не более чем безродным псом, тогда как Далиссем представлялась ему едва ли не божеством.

Но я-то ввязался во все это именно ради Ключа. Для меня страдания Дефалька были лишь уродливой необходимостью, а Далиссем — прекрасным, но капризным призраком. А потому главное — не терять бдительности и ничего не принимать на веру: здесь, в царстве Смерти, любое заключенное ранее соглашение может оказаться равным нулю, любое заклинание, даже самое мощное, утратить силу. Единственное, что здесь несомненно, — это сама Смерть.

И тут давно не оставлявшая меня тревога выросла стократ. Течение и впрямь стало сильнее — погруженные в эктоплазматическую жижу души отчаянно забились, точно ища выхода. Видимость тоже улучшилась — впереди, словно туман, сгущался желтоватый свет. Сводчатый потолок над нашими головами обозначился яснее. С ужасом я увидел, что у Проводника нет глаз. Вместо них на его лице зияли, точно воронки, заполненные серым дымом сморщенные глазницы.

Но в комнате умирающего у него были глаза — или мне показалось? Сказать не могу, насколько это меня поразило, — я глядел на него не мигая. Наконец он повернулся в мою сторону и молча замер, точно ожидая чего-то.

— Что это за шум, великий Проводник? — кое-как выдавил я.

— Это вход в царство Смерти, — ответил он.

Что ж, быть может, именно так звучит Смерть: Апокалипсис приглушенного грохота, точно чья-то могущественная рука отняла голос у сотен и сотен низвергающихся водопадов, заставив их вышептывать свою бессильную ярость. Исторгатель поднял свой шест. Повсюду вокруг нас человеческие отбросы — все эти безумные хари, гниющие одноглазые рыла, судорожно шарящие щупальца — подняли тоскливый бессмысленный вой. От их беспорядочного шевеления вся поверхность канавы покрылась клочьями пены. Внезапно зловонная жижа потекла под уклон и одновременно протока сделала резкий поворот.

Описав полукруг, мы увидели прямо перед собой заполненную желтым светом арку, замыкавшую туннель. Судя по тому, как тихо соскальзывало вниз содержимое клоаки, простиравшийся за аркой залив был и впрямь очень велик. Мы ощущали лишь мощные толчки — это вибрировала под нашими ногами эктоплазма, встречаясь в невообразимом далеке с черной поверхностью залива. В ту минуту я знал — именно знал, — что нас обманули, что нас троих навсегда уносит в темное царство Смерти. Мне повезло, что я был занят мыслями о водопаде, к которому мы приближались, и потому не попытался пошевелиться. Только поэтому не вытащил я из ножен свой клинок и не набросился на Проводника Душ. Горе мне, если бы я это сделал! Наш плот стрелой промчался по шедшему под уклон отрезку потока, что отделял нас от арки. Спуск был на удивление быстрым и гладким, точно мы и не задевали вовсе беснующихся волн. Потом нас швырнуло прямо в разверзшееся за аркой небо цвета желчи.

Мы выкатились наружу, точно съехали на санях с большой горы. У нас за спиной оказалась исполинская стена, вздымавшаяся так высоко, что края ее не было видно: вся она была изрыта сотнями и сотнями туннелей, которые, точно глотки обожравшихся тварей, изрыгали наружу свое гнусное содержимое. Один из этих туннелей привел сюда и нас. Грязные струи сплетались в один мощный поток, покрывавший нижнюю часть стены, точно ковер, края которого терялись в бурлящем тумане далеко внизу. В этот же туман устремился и наш плот, — его швыряло из стороны в сторону, крутило волчком, мотало и бросало, как изрядно набравшегося гуляку, который, проведя веселую ночь в трактире, возвращается под утро домой, держась за стены домов и обнимая фонари на пустынной улице. Но движения плота только казались стремительными, на самом же деле он падал не быстрее, чем сорвавшийся с дерева лист, уносимый ветром вдаль. Наконец туман окутал нас со всех сторон.

Мы так долго падали сквозь туман, что я успел обрадоваться его присутствию, милосердно скрывшему от нас истинные размеры провала, в который мы погружались. Но вот туман рассеялся, и мы оказались посреди огромного черного озера. Судя по звуку, нас отнесло довольно далеко от подножия водопада, но даже и тут вся поверхность озера кипела и содрогалась, точно кадка мыльной воды, в которую погружает руки прачка. Как только мы коснулись поверхности озера, все нутро мое содрогнулось от страха и отвращения, ибо из-под воды на нас пялился полуразмытый глаз с половину нашего плота величиной. Он моргнул и ушел в глубину. Воды озера тоже были живыми.

Берег был недалеко — рваная каменистая гряда отчетливо вырисовывалась на фоне неба, — но по пути туда мы всякого успели насмотреться. Двигались мы ровно, с хорошей скоростью, хотя что именно увлекало нас вперед, оставалось непонятным, — мы видели только, как обитатели вод бросались врассыпную при нашем приближении. Не все, однако, могли убежать: там были люди, чьи ноги превратились в стебли, удерживая их тела прямо под поверхностью воды, так что нам хорошо была видна каждая жилка, каждый нерв, прорастающие сквозь кожу, точно красные и серые кораллы; над открытыми черепами, подобно небольшим деревцам, ветвились мозги. Крабы с человеческими губами суетливо бегали вверх и вниз по переплетениям нервов. И повсюду в кромешной тьме черного озера, точно гирлянды толстых сосисок, копошились лысые безрукие гомункулы, прокладывавшие себе путь лягушачьими движениями ног. Дюжины подобных существ, опутанных шелковыми нитями, беспомощно извивающихся и таращащих в безмолвной мольбе глаза, увлекали за собой водяные пауки, каждый размером с крупную собаку, — и все же то были не вполне пауки, ибо переднюю часть тела каждого из них, как раз между чудовищными жвалами, украшало человеческое лицо.

Если такое изобилие страданий можно было увидеть лишь на поверхности, то что же творилось в глубине? То и дело из воды выскакивали люди с раковинами моллюсков вместо спин: сплетясь в смертельном объятии, сражались они друг с другом, пустив в ход не только руки и ноги, но и длинные, точно осклизлые веревки, внутренности, специально для этого вывороченные наружу. Периодически на поверхность поднимались, пыхтя и отдуваясь, огромные твари наподобие кашалотов. Из их боков во всю длину тела торчали целые ряды вертких конечностей, отчаянно шлепавших по воде, — то были человеческие руки. Вскоре нам стал понятен их ужас, когда целые выводки людей-скорпионов и каких-то других паразитов с острыми, точно ножи, челюстями набросились на эти острова плоти, вмиг откромсав все руки до единой.

У подножия скал, к которым лежал наш путь, стояли какие-то лачуги. За обрамлявшей береговую линию каменистой грядой открывалось желтое небо — его простор обещал продолжение суши. Исторгатель соскочил с плота и подтащил его к берегу. Мы ступили на землю царства Смерти. Почва, скользкая и разбитая, неприятно пружинила под ногами. Человекоящер вперевалку поковылял к лачугам и скрылся за ними. Проводник остался стоять у воды, устремляя незрячий взор на каждого из нас по очереди.

— Смертные, лишь при одном условии позволено вам ступить на эту землю. Помощники Хозяина живут повсюду. Когда мы будем проезжать места, где им позволено собирать Дань, каждый из вас должен будет отдать им по куску своей плоти.

Я спросил:

— А у Хозяина много... помощников?

— Столько же, сколько существует способов войти в этот мир, — отвечал он. — Однако вам не придется платить дважды. И плата не смертельно высока.

К тому времени мы уже слишком далеко зашли, и даже это людоедское условие нас не отпугнуло. Мы двое кивнули — Дефальк промолчал, зная, что его согласие никого не интересует. Тут позади лачуг что-то загрохотало, до нас донесся скрип колес и звон упряжи. Появился Исторгатель, ведя в поводу пару каких-то животных, запряженных в огромную черную колесницу.

Ее колеса были в человеческий рост высотой, корпус величиной с корабельный нос, черный, как обсидиан, но украшенный полосами слоновой кости. Тела запряженных в повозку животных скрывали попоны из грубого черного холста на широких кожаных ремнях; нашему взору были открыты лишь покрытые черной шерстью хвосты да четыре пары мощных лап с когтями толстыми, как мои пальцы.

Проводник занял место возницы, взял в руки поводья и сильно натянул.

— Взбирайтесь, — обратился он к нам, — и держитесь за поручни. Необходимо уцепиться как можно крепче, прежде чем я отпущу вожжи.

Мы двое тут же забрались на колесницу, но Дефальк остался стоять.

— Это несправедливо! — воскликнул он. — Тысячи любовников дают обеты, а потом их нарушают! — Но его вопль остался без ответа — мы лишь смотрели на него и ждали, когда он последует за нами: у него не было выбора, и он понимал это так же хорошо, как и мы. В то же время ни у кого из нас не хватило духу прервать его: пусть уж хотя бы пожалуется на жестокую судьбу, прежде чем оказаться всецело в ее власти. — Да, я любил ее, я любил ее горячо — можете смеяться сколько угодно, прошлого вам все равно не изменить. Но любовь — это жизнь, а не кинжал в сердце! Откуда мне было знать, что она выполнит свою клятву?

— О да, — отвечал Халдар, — что же тебе еще оставалось, только считать ее такой же пустышкой, как и ты сам, — надо ведь было сохранить лицо. Ну ладно, допустим, ты пропустил условленный час. Но потом, когда ты узнал, что она это сделала, почему не пошел за ней? У тебя было целых семь лет, чтобы поправить дело.

— Покончить с собой! Выпустить себе кишки кинжалом! Чего проще — правда_: разбойник? Она была уже мертва. Ее боль была уже позади. Со мной или без меня, ее все равно ждала одна судьба — гнев матери, только и ждавшей подходящего момента, чтобы обрушить его на голову дочери, и тюрьма. Она отдалась бы любому, лишь бы бросить вызов матери, и умерла бы, чтобы только досадить ей, кто бы ни был на моем месте.

— Поднимайся скорее, речистый, — обратился к нему Проводник. — Нас ждет дальняя дорога, негоже мешкать.

Дефальк сразу поник, голова его опустилась, плечи ссутулились, и он покорно взобрался на колесницу. Проводник еще туже натянул вожжи, перехватил свой посох пониже и взмахнул им над спинами укрытой попонами пары. Служившая навершием посоха змея изогнулась, зашипела, зловещее раздвоенное жало показалось из ее пасти. Исторгатель расстегнул стягивавшие попоны ремни и немедленно отскочил в сторону.

Две огромные черные борзые предстали перед нами. С воем, от которого содрогался самый воздух вокруг, набросились они друг на друга, точно изголодавшиеся акулы. Их мускулистые, напряженные, точно натянутая струна, тела состояли, по-видимому, не из живой плоти, но из чего-то вроде праха, ибо, хотя жаркие красные пасти вырывали из боков целые куски, ни единой капли крови не упало при этом. Лишь могучий гигант смог бы удержать этих тварей в упряжке. Колесница тряслась и раскачивалась от их возни. Но тут на их головы обрушилась беспощадно разящая змея.

Извиваясь над ними, точно кнут, рвала она отравленными клыками кожу на их головах и спинах. Борзые заскулили от боли и принялись огрызаться, но каждый раз змея впивалась быстрее, чем страшные челюсти успевали сомкнуться в воздухе. Возница усмирял их своим источающим боль жезлом до тех пор, пока они не прекратили грызню и не отскочили друг от друга, злобно рыча. Тогда он вновь натянул поводья, и упряжка покорилась его воле. Исторгатель отвесил Проводнику прощальный поклон, но тут колесница сорвалась с места и устремилась вперед с такой скоростью, что мы даже не увидели, как он распрямил спину.

С грохотом взлетели мы на гребень окаймлявшей озеро каменистой гряды, откуда открывался вид на весь ад. Десятки речек и речушек, ярясь и пенясь, устремлялись вниз, чтобы оросить эту черную, изрытую оврагами и провалами пустошь, похожую более всего на источенный червями кусок дерева, какой иной раз выбрасывает на берег море. Через мгновение мы уже неслись по каменным уступам вниз.

Клянусь силами тьмы и света! Вот это была скачка, Барнар! Дорог там не было никаких, да они и не были нужны. Хотя собаки предпочитали каменистую почву поближе к скалам, они с одинаковой легкостью перемахивали через холмы, взлетали по крутым стенам глубоких каньонов, переправлялись через горные потоки, так что вода фонтанами летела из-под колес.

Разглядывать пейзаж у нас не было никакого желания. Сверху нам были видны лишь заросли раскачивавшихся на ветру предметов, напоминавших деревья, да причудливые крыши домов. Спустившись в долину, мы обнаружили, что на каждом из плотоядных растений был распят человек, в течение долгого времени питавший его своим телом, а крыши домов были покрыты человеческими костями и покрашены запекшейся кровью. Я чувствовал облегчение каждый раз, когда позади оставалась очередная деревушка или живая' изгородь из укорененных в земле существ. Казалось, в этом краю мучительной неподвижности мы были единственным движущимся объектом, и быстрота, с которой адские псы увлекали нас вперед, также радовала мое сердце. Мчаться сквозь тьму, сквозь целый мир, обреченный на вечную пытку, и оставаться живым, гореть жизнью! Я поймал взгляд Халдара, он ответил мне кивком и улыбкой. Опьяненные мертвым воздухом, точно вином, летели мы вперед и вперед, наша колесница, влекомая мертвыми титанами, которых подгоняли удары змеиного бича, почти не касалась колесами земли.

Восторг наш, однако, был скоротечен. С вершины следующего хребта увидели мы долину, обрывавшуюся в пропасть у самого горизонта. Все пространство, от края до края, покрывали заросли ежевики, однако стебли ее были длиной с виноградную лозу, а толщиной в человеческую руку. На каждом стебле висел мужчина или женщина. Ноги страдальцев уходили в землю, а тела пронзали десятки острых шипов. Кровь беспрестанно сочилась из ран и стекала в маленькие ведерки, специально для этой цели подвешенные к ветвям. Три старые карги ухаживали за виноградником: бродя меж растений, они прививали лозу, подвязывали стебли, и время от времени то одна, то другая из них залпом выпивала содержимое какого-нибудь ведерка. Заметив наше приближение, они побросали работу и наперегонки понеслись к краю пропасти, куда, казалось, лежал и наш путь.

Несмотря на скрюченные ноги, двигались они с устрашающей быстротой и при этом размахивали руками и кричали пронзительно, как галки.

Псы тяжело проскакали сквозь окровавленный сонм — песня бешено вращающихся колес разорвала неподвижный воздух. Однако карги опередили нас и первыми оказались У цели — моста, переброшенного через пропасть.

Подпрыгивая от возбуждения и бросая на нас плотоядные взгляды, они перегородили дорогу; возница натянул поводья, и псы, бешено скребя когтями, остановились. Даже сгорбленные, ростом ведьмы не уступали Проводнику. Издаваемая ими вонь — смесь склепа и отхожего места в третьеразрядном борделе — вполне соответствовала размерам. Глаза у них были плоские и мутные, словно сморщенные глазницы заполняла слизь. Сквозь проплешины в волосах просвечивали пожелтевшие черепа. Лица, однако, покрывала плоть — сплошь шишки и бородавки. Одежда их состояла из подпоясанных виселичной веревкой саванов. На груди одной из них саван разорвался; язва с кулак величиною, видневшаяся в отверстии, ясно давала понять, что присутствие хотя бы такой одежды следовало рассматривать как проявление чистого милосердия. Самая свирепая из трех, ухмыляясь, выступила вперед. Одна из борзых с рыком бросилась на нее. Ведьма наградила пса таким ударом по голове, от которого тот, скуля, распростерся в дорожной пыли.

— Кожу, Проводник! — каркнула она. — Человеческую кожу, с живой кровью! Дай нам кусочек, иначе тебе не проехать. Дай нам кусочек, не мешкай.

— Приветствую вас, вечно голодные сестры! — ответил Проводник. — Мы заплатим пошлину. — И повернулся к нам.

Мы с Халдаром переглянулись и уставились на Дефалька. Тот, угадав наше намерение заставить его платить первым, скорчил такую несчастную мину, что мне поневоле стало его жалко, и я сказал:

— Я заплачу, великий Проводник. — В конце концов, все равно рано или поздно придется. Проводник кивнул и взглядом показал, что я должен сойти на землю.

— Какую часть его тела вы хотите, о вечно страждущие? — спросил он. Сестры принялись хрипло спорить. Они визгливо кричали, злобно шипели и обменивались проклятиями с такой яростью, что мы чуть не задохнулись от могильного смрада, извергаемого их пастями. Они перечислили все существующие части тела, и, клянусь, были моменты, когда я говорил себе, что вытащу меч и будь что будет. Наконец главная из трех вновь шагнула вперед.

— Мы хотим ухо, — проорала она. — Славное, сочное, налитое кровью ухо — вот что нам нужно! Левое ухо.

— Нет! — каркнула за ее спиной другая. — Правое. Мы хотим правое ухо, ты, мешок могильной слизи!

— Левое, — продолжала настаивать первая и протянула мне ржавые садовые ножницы, висевшие у нее на поясе. Их лезвия были покрыты засохшей кровью и плесенью, однако я принял их у нее из рук чуть ли не с благодарностью. Ведь им нужна была только мочка уха, а значит, я по-прежнему смогу слышать.

Смотри. Вот моя работа — я оставил себе немного, но всю мочку пришлось отрезать, ведь именно в ней кровь, а обмануть старух нечего было и пытаться. От боли свет померк у меня в глазах. Я швырнул им сначала ножницы, а потом и отрезанный кусок плоти. Вся троица тут же бросилась за него в драку: клочья волос и куски кожи летели во все стороны. Пока они дрались, точно изголодавшиеся чайки, я взобрался на колесницу, и Проводник хлестнул собак. В то время как мы грохотали по мосту через пропасть, Халдар оторвал полосу ткани от моей рубахи и перевязал мне голову. Провал, разверзшийся под нами, казался бесконечным. Дно его терялось во мраке, и только беспрестанный шум струящейся внизу воды доносился до нас.

В голове у меня все еще мутилось от боли и тошноты, когда я вдруг обнаружил, что слышу звуки, доносящиеся из невозможной глубины и дали, из самых святая святых этого мира. Тончайший шепот со дна залива проникал в мой мозг, будто он был осажденной крепостью, а изуродованное ухо — взломанными воротами, сквозь которые внутрь вливалось вражеское войско. С отвратительной четкостью до меня доносились мольбы на невнятном языке стонов, раздирающие уши шепотки и сухое хихиканье, вылетавшие из костяных глоток, в моем сознании лопались пузыри дьявольских признаний, булькало странное варево, топали копыта, щелкали клювы, шелковисто шевелились плавники. Тот залив и прилегающие к нему каньоны, через которые лежал наш путь, открыли мне множество тайн — а еще больше поведали лишь намеком, — о самом существовании которых я ничего не хотел знать.

VII

Думаю, Халдар уловил мою невысказанную жалобу, ибо немного погодя он сказал:

— В следующий раз, великий Проводник, платить буду я.

— Тогда готовься, скоро настанет время, — отозвался тот. Мы долго мчались по глубокому петляющему каньону, стены которого нависали над дорогой, отбрасывая длинные тени на реку и ее берега. Псы мчались вперед, не ведая усталости, точно огромная разрушительная волна, что рождается в недрах океана и несется к берегу, невзирая ни на какие препятствия на своем пути. Но серая бездна точно смеялась над их усилиями, оставаясь по видимости неизменной.

После предупреждения Проводника мы стали пристально вглядываться в окружающую местность, ожидая каких-либо изменений, но все было как прежде. То и дело по обе стороны дороги вставали хижины, дверями которым служили занавески из нанизанных на нити зубов; они еще продолжали клацать при нашем приближении, так поспешно скрывались от нас обитатели этих хижин. (Но лишь я один слышал их частое дыхание и стоны их туго запеленатых жертв.) Попадались нам и кузни вурдалаков, где гиганты с широкими жабьими телами били молотами по раскаленным докрасна конечностям брыкающихся душ, привязанных к наковальням, и другие мастерские, в которых великаны с трубками выдували отчаянно вопящих карликов из котлов расплавленной плоти. От поселения до поселения простирались заросли ядовитой паучьей травы, в которой барахтались люди-крысы; они перемежались с рощами низкорослых деревьев с прозрачными, точно кишки, стволами, на их узловатых ветвях вместо листьев висело дерьмо. От дерева к дереву, беспрестанно жуя, слонялись души спиногрызов, подобных Шамблору. Их жалобное поскуливание свидетельствовало о том, что занятие они выбрали не по своей воле.

Я первым почувствовал грядущую перемену, услышав, как десятки тысяч челюстей с чавканьем и утробным ворчанием вгрызаются в падаль. Шум стоял такой, точно целая армия трупоедов разрывала на части и заглатывала огромные куски мертвечины.

Вскоре и мои спутники насторожились, завидев, как целая туча черных, точно сажа, птиц то взмывает в небо, то снова кидается к земле за следующей излучиной реки. Наша упряжка стремглав пронеслась через поворот, и нашим глазам предстала колоссальная насыпь, перегородившая весь каньон от края до края, настоящий горный хребет, сложенный из свежих трупов, не менее пятидесяти футов в высоту и вдвое больше в ширину. У подножия этого вала целые стаи шакалов грызлись, отнимая друг у друга куски посочнее; его склоны, сплошь покрытые птицами-падальщиками, влажно блестели. В воздухе, точно угольная пыль, висело целое облако насекомых-некрофагов, и я с невыносимой отчетливостью слышал хлюпающее чавканье их жвал.

На нашем берегу в валу были ворота. Рядом возвышалась сложенная из костей сторожевая башня. Приближаясь, мы увидели, как на ее вершине мотается туда-сюда что-то крупное. Кроме того, мы обнаружили, что насыпь состоит преимущественно из трупов женщин и детей. Их изуродованные лица то и дело показывались в просветах между крыльями, челюстями и жвалами.

Башня представляла собой безумную мешанину скелетов всех мыслимых и немыслимых существ. Вообще-то она больше походила на обезьяний насест, и существо, которое прыжками спустилось оттуда нам навстречу, двигалось скорее как обезьяна, чем как человек. Оно получленораздельно — видно, клыки мешали говорить — заревело:

— Кожа! Ты везешь живую человеческую кожу, Проводник! Дай мне немного!

Тот натянул поводья и закричал в ответ:

— Привет тебе, Отец Войн! Мы заплатим за проезд. На голове обезьяны красовалась вместо шлема верхняя часть человеческого черепа — прежний его обладатель был, без сомнения, гигантом, ибо макак ростом не уступал тем каргам, что встречались нам ранее, однако череп покрывал его голову целиком, так что красные глаза смотрели прямо сквозь пустые глазницы. Эполеты из человеческих волос украшали плечи бессмертного, но этим его костюм и ограничивался. В лапах он держал боевой топор, лезвие которого размерами не уступало хорошему щиту. Обезьяна подкатилась к нам, упираясь свободным кулаком в землю на манер третьей ноги. Оба пса тут же набросились на него. Он принялся награждать их энергичными ударами, однако немало времени прошло, прежде чем они спокойно улеглись в своей упряжке.

Халдар спрыгнул с колесницы на землю.

— Какую часть ты хочешь, о вечно голодный? — обратился к обезьяне Проводник.

Бессмертный ответил не раздумывая:

— Указательный палец. — А сам так и приплясывал от нетерпения, упершись кулаком в дорогу. Халдар вытянул вперед левую руку и сжал все пальцы, кроме указательного, в кулак.

Макак пустился в неописуемый танец: он подпрыгивал на месте, кружился вокруг Халдара, поднимая тучи пыли, размахивал своей секирой, делал ложные выпады, уханьем вторя свисту, с которым его оружие рассекало воздух. Он пригибался, уворачивался и парировал удары воображаемого противника и наконец, когда возбуждение его достигло апогея, камнем упал на Халдара, точно орел на добычу, и героически обрушил свою секиру на его указательный палец.

Боль прошила моего друга насквозь, точно удар молнии, но он устоял на ногах. Указательный палец был срезан под корень, точно и не бывало никогда, костяшки соседних даже не поцарапаны.

Макак с серьезным видом валял палец в пыли.

— Так вкуснее, — пробурчал он дружелюбно. Потом закинул лакомство в рот и долго со смаком хрустел им.

Я помог Халдару перевязать руку. От боли его прошиб пот, как и меня. Тем временем Отец Войн разделался с угощением и глубоко вздохнул.

— Еще бы кусочек, — пробормотал он задумчиво. — А, приятель? Может, пожертвуешь мне еще один палец? — И он игриво ткнул Халдара в плечо.

— Хватит с тебя, скотина! — отрезал тот. — Чтоб ты подавился от жадности!

Маках в ярости затопал ногами и так треснул древком своей секиры о землю, что колесница задребезжала. Я помог Халдару взобраться на нее. Проводник ужалил псов, и мы стрелой пронеслись в ворота. Тучи мух и птиц, напуганных грохотом, поднялись в воздух. Некоторое время черное облако висело над насыпью, точно клубы дыма над разоренным врагами городом. Постепенно падальщики успокоились и снова опустились на кучу изуродованных тел. Наш путь вскоре пошел в гору.

VIII

Я услышал нашу цель раньше, чем Проводник сказал хоть слово. Завывание ветра и рев пламени в неизмеримой пустоте — вот что уловил мой неестественно чуткий слух, хотя не было ничего мертвеннее окружавшего нас неподвижного воздуха мертвого мира. Халдару тоже открылось что-то новое — он утверждал, будто просто озяб, но я-то видел, что с тех пор, как он заплатил пошлину, его то и дело пробирала дрожь. К тому же он усвоил манеру по-особому потирать руки, точно пытаясь избавиться от причудливых ощущений, а иногда с изумлением оглядывал их, словно ожидая увидеть какой-то предмет или ползающих по ним насекомых. Я догадался, что кожа предупреждает его о том же самом, о чем меня — слух. Тут Проводник указал вперед, на гору с плоской, точно крышка стола, вершиной, которая возвышалась на другой такой же горе, только из глины.

— Там, — произнес он, — находятся врата Ветров Войны. Похоже было, что очередь платить так и не дойдет до Дефалька, и он, как мне показалось, приободрился и стал бросать на нас с Халдаром насмешливые взгляды. Я спросил:

— Ты повеселел. Что за луч надежды пронзил тучи на твоем горизонте?

— Да вот, подумал, друг убийца, — начал он. Я сделал вид, будто не заметил наглости. — Подумал, что с Далиссем вполне станется просто швырнуть мне мою жизнь назад, чтобы показать, как сильно она меня презирает. Я хочу сказать, что для такой натуры, как она, убивать меня, продемонстрировав свою полную надо мной власть, как-то уж больно мелко. Наверняка она захочет отомстить более утонченно. Например плюнуть мне в лицо, а затем отослать обратно в мою мелкую жизнь, как она, без сомнения, назвала бы мое нынешнее существование... — Мне показалось, что в его улыбке отвращения к самому себе не меньше, чем издевки над нами, но Халдар прямо-таки зарычал от злости. И понятно почему: уж больно правдоподобной казалась догадка Дефалька. Как впоследствии оказалось, он не сильно ошибся.

— Как тебя не тошнит от собственной ничтожности? — спросил Халдар. Его тело содрогнулось от нового наплыва болезненных ощущений, но возбужденный мозг, похоже, ничего не заметил. — Хорошо устроился под защитой ее героизма! Представляю, как бы ты пополз домой, виляя хвостом от благодарности за то, что тебе всего лишь плюнули в морду. Ты бы радовался ее презрению, лишь бы спасти свою крысиную шкуру.

— Ах ты, собака ползучая, похититель чужих жизней! — взъярился Дефальк, даже не заметив уничтожающего взгляда, который бросил на него Проводник. — Всю свою подлую жизнь ты только и делал, что втыкал честным людям ножи в спину да отлынивал от работы, а теперь туда же, бьешь себя кулаком в грудь, разглагольствуешь о чести и благородстве... — Его голос сорвался, и он умолк, не находя больше слов. Мне стало ясно, что он страдает тем же недугом, что и его противник, а именно чрезмерной гордостью. Бедняга Дефальк, в глубине души он соглашался с каждым словом Халдара. К чести моего друга, он сдержался и ничего не сказал. Может быть, понял то же, что и я.

По мере приближения к нагроможденным друг на друга плоским горам на нашем пути обнаружился еще один каньон. Правда, заметили мы его не раньше, чем оказались на самом краю. Наша колесница слетела на дно каньона, причем под колесами ее, начиная с самого края бездны, лежала дорога, которая вела в расположенный внизу городишко. Черный дым курился над крышами. Источником его служили многочисленные жаровни, возвышавшиеся на башенках, которые были установлены почти на каждой улице. Запах стоял такой, будто где-то поблизости горела аптека. Мы почувствовали его еще на краю обрыва. Кроме того, мы обратили внимание, что за городом раскинулось огромное поле с квадратными ямами, над которыми дым клубился еще гуще. Однако спуск наш был столь стремителен, что ничего больше мы разглядеть не успели. Дефальк пробормотал, точно разговаривая сам с собой:

— Что это, чума?..

Город и впрямь был зачумлен, однако сильно отличался от всех виденных мною прежде зараженных поселений многолюдьем и активностью. Проводник даже не притормозил, когда наша колесница ворвалась на городскую улицу, но навстречу нам тут же начали в большом количестве попадаться местные жители, с которыми нам едва удавалось избежать столкновений.

Все горожане были тщательно укутаны: на каждом было по два капюшона, и даже лица и кисти рук скрывали какие-то повязки. На первый взгляд казалось, что жизнь здесь протекает не очень-то бурно: люди сидели, а то и лежали, разбросав руки и ноги, кто в дверных проемах, а кто и прямо на булыжной мостовой, поближе к стенам домов. Мы даже успели заметить одного или двух, которые устроились в во-досрочных желобах под окнами верхних этажей. Пешеходы шагали прямо посреди дороги, так как все спешили и в то же время старались обходить друг друга стороной. Наши псы рычали и огрызались, а Проводник, не раздумывая, угощал своим ядовитым кнутом всякого, кто загораживал нам путь. Другие кучера обращались с прохожими не лучше, однако нашим ужасным борзым дорогу давали все, и колесницы, и телеги. Они были заполнены мертвецами, с головой замотанными в простыни.

Так мы и ехали рывками по узким улицам, ставшим еще уже от импровизированных госпиталей, которые состояли порой всего из нескольких раскладных кроватей да навеса над ними. Находившиеся там доктора были облачены в плащи с низко надвинутыми на глаза капюшонами, пальцы их рук, выглядывавшие из длинных рукавов, больше всего напоминали сухие палки, соединенные между собой колючей проволокой. Они сидели неподвижно, с жадностью наблюдая за какими-то насекомыми, по виду напоминавшими блох, но размером не меньше кошки, которые переползали с одной кровати на другую, откладывая яйца в открытые раны лежавших на них больных.

Не однажды видели мы несчастных, которые, доведенные до предела терпения болью, вскакивали и неслись по улицам, волоча за собой развевающиеся простыни. Один из них набросился на женщину, которая торопливо шагала, ведя за руку ребенка, разорвал шарф, скрывавший ее лицо, и взасос поцеловал ее в губы. Затем то же самое он проделал и с ребенком, хотя мать схватила камень и ударила его по голове с такой силой, что он повалился на колени. Другого мчавшегося по улице безумца преследовали аптекари. Он был совершенно наг; на бегу огромные опухоли в его паху и подмышках лопнули, из них выползли осы, величиной с голубя каждая, и уселись на его теле просушить крылышки.

Тем временем в верхних этажах забаррикадированных домов открывались окна и из них высовывались женщины, занятые повседневными делами. Некоторые из них, вооружившись метлами, спихивали с карнизов ночных покойников прямо в стоявшие внизу телеги. Другие торговались с возчиками. Мы видели, как одна хозяйка спустила ведро продавцу снеди, и, пока она выуживала из кошелька мелочь, он сунул руку в карман камзола, вытащил оттуда горсть шевелящих усами и лапками тараканов и бросил ей в молоко, а потом, хитро улыбнувшись и подмигнув нам, закрыл ведро крышкой.

Однако худшее — для Дефалька — зрелище ждало нас на выезде из города. Там, у поля, где дымились громадные квадратные ямы, стояли ворота. Дорога проходила как раз через них, и путь нам преграждала сидящая прямо на земле гигантская фигура, с ног до головы обмотанная вонючими повязками. Жалобно поскуливая, она качала на руках какой-то предмет, больше всего напоминающий узел грязного тряпья. По ту сторону ворот еще один гигант в бинтах опорожнял чумную повозку в ближайшую яму, орудуя вилами такого размера, что на них умещалось по три человеческих тела за раз. Вдруг изображавшая дотоле скорбь фигура вскочила на ноги. Судя по голосу, то было существо женского пола, хотя пропитанные гноем тряпки скрывали этот факт от наших глаз.

— Проводник! — запричитала она. — Он такой больной и голодненький, бедный наш малютка! Ему бы кусочек человеческого мясца. Дай нашему детенку мяска, пожалуйста!

Работник — более внушительные размеры выдавали в нем супруга хныкающей особы — бросил свою повозку и уже мчался к нам.

— Да! — орал он. — Клочок человеческой кожи для нашего сладенького, Проводник!

— Привет вам, Родители Чумы! — отозвался Провод-кик. — Спускайся, златоуст, — обратился он затем к Дефальку. — Какую часть его вы хотите, о великие?

Родители заворковали над своим драгоценным малюткой. Раздвинув лохмотья, в которые он был запеленат, они щекотали его и сюсюкали:

— Чего хочет наш маленький? Чего-чего хочет наш ребятеночек?

Наконец мать подняла голову и счастливым голосом объявила:

— Глазик! Наш сладушка хочет глазик, глазик, глазик, глазик!

Дефальк довольно решительно слез с колесницы, сделал шаг вперед и твердо стоял на ногах, ожидая решения. Но при этих словах он отпрянул. Однако Отец Чумы оказался проворнее: его рука метнулась вперед, и черные узловатые пальцы принялись шарить по лицу Дефалька. Тот дико завопил и рухнул на колени, а Отец Чумы склонился над узлом тряпья, показывая что-то своему младенцу:

— Смотри, смотри, что у меня есть! Вкусненькое, ам-ням-ням! Кушаньки будем?

Мамаша раздвинула свивальники пошире, и мы увидели не лицо младенца, сколь угодно уродливого, а сплошное кишение насекомых, которыми набит был старый вонючий чепец.

— Видишь, малютка, видишь, господарик мой сладкий? Будем кушать?

Тут черные пальцы разжались, и глаз, волоча за собой какие-то красные лохмотья, нырнул в шевеление насекомых внизу. С минуту он еще подпрыгивал на поверхности, точно качаясь на волнах. Дефальк взревел, прижав к изуродованному лицу ладони. Потом насекомые вскипели вокруг ярко-красного шарика, и он исчез в их гуще. Дефальк снова взвыл. Казалось, он закрывает лицо руками не столько от боли, сколько пытаясь избавиться от каких-то навязчивых видений, атаковавших его мозг.

IX

Когда наша колесница взобралась на глиняную гору и оказалась у подножия второй, каменной, Проводник резко затормозил, вогнал свой посох глубоко в землю, привязал к нему собак, а сам принялся карабкаться наверх, сделав нам знак следовать его примеру.

Терзавшая Дефалька зверская боль только-только стала утихать. Он больше не бредил вслух, а лишь время от времени проводил ладонью по лицу и бормотал себе под нос что-то весьма похожее на заклятия, точно боялся, как бы мы его не подслушали. Он еле держался на ногах, а между тем нам предстояло одолеть почти вертикальную каменную стену футов в сто высотой. Складки и похожие на дымовые трубы желоба облегчали подъем, к тону же мы все время Держали Дефалька между нами, чтобы не дать ему свалиться и все же не раз и не два у меня возникало ощущение, что он вот-вот нырнет вниз со скалы и одним в одно мгновение разрушит плоды наших многодневных усилий.

Но будь я проклят, если нерешительность Дефалька происходила от страха или нежелания идти дальше. У него голова кружилась, как у пьяного, да он и был пьян, но не от вина, а от боли и потрясения. Но бедняга изо всех сил старался стряхнуть владевшее им отупение и вскоре уже отталкивал наши руки, когда мы тянулись к нему, чтобы помочь. С каждым мгновением движения его становились все тверже. Думаю, его гнали вперед ненависть и раскаяние. Разрази меня гром, Барнар, если я не восхищался Дефальком в тот момент. Я даже перестал сожалеть о том, что нам пришлось с ним сделать: если бы не мы, он никогда бы не получил возможности еще раз почувствовать себя человеком. Он не хотел, чтобы его приволокли к Далиссем силком, но желал прийти к ней по своей воле, как и подобает мужчине. И потому, цепляясь за камни ногтями и едва ли не зубами, он продолжал ползти наверх, упорный, точно галка с перебитым крылом, которая тщится снова подняться в небо. Да и видом своим он сильно напоминал изрядно потрепанную птицу: с ног до головы в грязи, некогда роскошный костюм превратился в лохмотья. Зато лицо его стало другим. Мягкотелый, полный самолюбования человек исчез, его место занял пророк или духовидец: впалые щеки, изборожденное морщинами чело, тени под глазами, напряженный горящий взгляд выдавали снедавшие его тоску и беспокойство. Веки опустевшей глазницы сморщились, кровоподтек засох на щеке.

Его и впрямь посещали видения, отрывочные картины того места, куда лежал наш путь. Я это знаю точно, потому что сам всю дорогу вслушивался в происходящее там. Отрывки песни ветра и рев пламени то и дело доносились до меня. О изначальная простота и чистота этих звуков! Но вскоре к их первозданному хору начали примешиваться иные созвучия, потаенные, точно скрытые в глубине других, более сильных звуков, однако знакомые и узнаваемые. То были голоса. Да-да, именно голоса, человеческие голоса, а не карканье или омерзительное хихиканье мелких душонок, превращенных смертью в гнусных тварей. В доносившихся до моего слуха голосах была мысль и настоящая страсть. Казалось, живые души великих людей, и в смерти оставшихся самими собой, празднуют тайную и страшную победу. Свобода и упоение, звучавшие в каждой ноте, воистину опьяняли в этом царстве бессмысленной боли и безнадежного томления. Я заметил, как Халдар погладил сначала одну руку, потом другую и улыбнулся, точно почувствовав знакомое прикосновение. Дефальк продолжал карабкаться вперед со все возрастающей энергией. Когда мы достигли вершины и ступили на плато, он уже твердо держался на ногах.

Я хотел сказать — мы ожидали, что окажемся на плато. На самом деле то, о чем предупреждали наши чувства, оказалось куда ближе, чем мы полагали. Потрясение, которое мы испытали, оставив позади огромный залив, взобравшись на почти неприступную скалу и обнаружив прямо у себя под ногами пропасть, размерами тысячекратно превосходящую первую, не сравнимо ни с чем. Никакого плато на вершине не было. Мы стояли на самом краю громадного кратера.

Сначала нам показалось, что дно его скрыто водами маслянисто поблескивающего черного озера. Но порывы ветра, то и дело долетавшие снизу, и грохот, гулким эхом отдававшийся в глубине неисчислимых пещер, тут же указали нам на ошибку. То, что мы принимали за озеро, оказалось дырой в днище кратера. Ниже простирался целый лабиринт каменных коридоров, по которым ветер гнал обрывки пламени, точно адскую метель.

Вдоль стенки кратера вилась вырубленная из той же породы лестница — длинный, плавной дугой выгибающийся пролет, состоящий из множества узких ступенек. Проводник был уже на полпути вниз и теперь, остановившись, нетерпеливыми жестами показывал нам, чтобы мы спускались за ним. Мы пошли.

Невозможно передать словами, до чего невесомым и хрупким чувствуешь себя, спускаясь в кипящий огненной пургой котел, да еще по такой ненадежной тропинке. Похожее ощущение можно испытать, когда переходишь через Имаусские горы зимой, в непогоду, по обледеневшей козьей тропе. Однако спускаться по стенке громадного кратера было намного труднее, ибо порывы ветра налетали с разных сторон, постоянно борясь друг с другом и меняя направление, так что приходилось все время быть начеку, чтобы не оказаться сбитым с ног невесть откуда взявшимся вихрем.

По дороге ничего нового внизу мы не заметили. Потоки огня, то и дело проносившиеся под нами, на мгновение выхватывали из тьмы то тяжелый каменный свод, то устье туннеля. Само пламя походило на огромные красные полотнища, которые торжественно развевались, увлекаемые воздушным потоком, пока их не разрывали в клочья противоборствующие течения на одном из подземных перекрестков. Время от времени мы видели и обитателей бездны, когда их стремительный полет пересекался с движениями огненных вспышек, — сверху они казались не больше мотыльков.

Последний десяток ступеней отделялся от стенки кратера и нависал над бездной подобно небольшому трамплину. Проводник остановился намного выше этого места и жестами указал, что мы должны пройти вниз.

— Вам придется позвать ее самим — спускайтесь, — сказал он.

Мы протиснулись мимо бессмертного: Халдар впереди, Дефальк по-прежнему между нами. Мой друг шагнул на самую последнюю ступеньку, и я вдруг осознал, что движения его полны необычайной уверенности, точно пропасть внизу не внушает ему ни малейшего страха.

— Далиссем! — позвал он. Голос его совершенно затерялся в реве ветра. — Далиссем из Луркнахолма! Приди. Дефальк доставлен в твое распоряжение!

Казалось, слова перестают звучать, едва успев сорваться с уст, но со дна бездны, точно ответ, колонной поднялся ледяной ветер и начал, ни на мгновение не затихая, дуть нам в лицо. На несказанной глубине прямо под краем последней ступени возникла движущаяся точка. Она росла, приближаясь. Вскоре стало понятно, что это плывет по воздуху человеческая фигура.

И так она появилась перед нами во второй раз, Барнар: вырвалась из мрачной бездны, глаза горели непреклонной решимостью, волосы черными змеями вились по плечам, обнаженное тело факелом светилось во тьме.

Здесь движение давалось ей без труда. Быстрая и гибкая, точно крылатая кошка, вспрыгнула она на последнюю ступень лестницы. Там она встала, уперев руки в бока, кивнула Проводнику, улыбнулась нам с Халдаром, но человека, которого мы привели к ней, не удостоила даже взглядом. Он заговорил с ней дрогнувшим от волнения голосом:

— Далиссем! Прости меня и прими к себе!

Даже Халдар удивился так сильно, что оторвал взгляд от Далиссем и повернулся к Дефальку. Что до меня, то, осознав смысл его слов, я уставился на него, раскрыв рот от изумления. Но Далиссем заговорила, точно ничего не случилось:

— А, так вы, значит, привели его! Я сделала правильный выбор. Воистину, вы двое — величайшие из всего братства воров, иначе вам ни за что не справиться бы с этой работой! — (Клянусь, Барнар, именно так она и сказала, слово в слово.) — Но, увы, любезные мои вассалы, кто поверит вам, вздумай вы похвастаться своим подвигом?

Дрожащим от переизбытка чувств голосом Халдар отвечал:

— Госпожа, мне не нужно иной платы, кроме счастья лицезреть тебя снова. И я в твоем присутствии отрекаюсь от своих прав на Ключ в пользу Ниффта — пусть владеет им безраздельно. Окажи мне честь и прими мой отказ от вознаграждения в качестве залога пылкой и чистой любви к тебе.

Далиссем расхохоталась.

— Чистой и не только, Халдар Диркнисс. О, я с охотой приму и этот залог, и множество других! Что касается Ключа, то отрекаться тебе не от чего. Я обманула вас подделкой. — И она продолжала смеяться, то впиваясь долгим жадным взглядом в лицо Халдара, то переводя ликующий взор на меня.

Она и впрямь отличалась удивительной красотой, ее хорошо развитые соски и черный треугольник внизу живота были словно заряжены какой-то магнетической энергией, как кошачья шерсть, которую тронь — и полетят искры. Дефальк покачнулся, точно пьяный, но промолчал. Думаю, он слегка помешался от стыда за то, что она его не замечает. Я и сам будто тронулся немного, ошарашенный заявлением о том, что никакого Ключа не существует. К моему потрясению примешивалась солидная доля до боли знакомого ощущения: по-моему, то было подозрение, которое, неведомо для меня самого, жило в глубине моей души.

Далиссем торжествующе вскинула руки, запрокинула голову и послала небу победную улыбку.

— Я все же перехитрила тебя, Король Смерть! О Великий Вор, ты оказался и вполовину не столь хитер, как бедняжка Далиссем, которой вот уже семь лет нет в живых и которая умерла, обманутая, ради любви, но ничего не получила взамен. А теперь посмотри, что она сделала! Она прокралась назад, Твое Величество, и украла любовь, на которую имеет право. О возлюбленный мой ястреболикий смертный! Твоя жизнь на земле окончилась. Едва почуяв тебя сквозь врата моего смертного ложа, я сразу же выбрала тебя, ибо поняла, что ты будешь любить меня, как никто другой. Теперь ты мой — признай же это!

— Да! — воскликнул Халдар, и кратер загудел, эхом отозвавшись на его крик, точно большой колокол в гавани Кархман-Ра.

Тут снова раздался голос Дефалька:

— Далиссем! Неужели ты так и не скажешь мне ни слова? Неужели не возьмешь меня к себе? Однажды я оказался мельче, чем ты ожидала, а ты была больше, чем я мог понять тогда! Но теперь я твой. Этот человек чужой для тебя. Вспомни же, как у нас все с тобой было.

В тот момент он выглядел великолепно, клянусь тебе, Барнар: этот след от кровавой слезы на щеке и полная достоинства осанка, которая взялась у него невесть откуда, очень ему шли. Глядя на него, я вспомнил, как однажды мне довелось видеть престарелого дельфина, резвящегося в воде. Душа Дефалька как раз и была такой старой, заплывшей жиром рыбиной, которая усилием воли вырывала свое одряхлевшее тело из привычной стихии, чтобы успеть поймать последний отблеск закатного солнца. Даже Далиссем обратила-таки наконец на него свое внимание. Вероятно, сначала она не собиралась, но в конце концов вынуждена была отдать ему должное.

— А, это ты, Дефальк! Какая приятная неожиданность встретить тебя здесь. Я, как видишь, поживаю как обычно.

Дефальк повесил голову.

— Когда-то я был обычным человеком, который возомнил себя великаном. С тех пор я многое понял.

— Но что это, Дефальк? Ты просишь, чтобы я взяла тебя к себе? Ты ищешь моей любви в смерти? Разве дух твой не радостен? Неужели ты взглянул на свою жизнь, наполненную лизоблюдством и пресмыкательством перед тугой мошной, и решил, что в ней чего-то не хватает? Или, может быть, тебе надоели вечные горшочки с притираниями твоей жены и ее глупая болтовня, больше похожая на мышиный писк?

— Она — обычная женщина, Далиссем. И я обычный человек. К тому же я не был ей достаточно надежной опорой. Молю тебя, прости...

— Я с легкостью прощаю позабытое, — отрезала она. — Ты позабыт, Дефальк. Я получила от тебя все, что хотела. А нужно мне было совсем немногое: твое презрение к себе и твоя ревность. Теперь я свободна от стыда за то, что когда-то любила тебя. Халдар Диркнисс, подойди ко мне поближе, ибо я собираюсь забрать тебя с собой.

Мой друг кивнул и сделал шаг по направлению к ней. На нем были штаны из крепкой кожи и куртка из грубой шерсти, но она положила ладони ему на грудь, захватила ткань в горсть, рванула, и одежда тут же разлетелась в клочки, которые осыпались с него, точно осенние листья. Он стал наг, как в момент своего появления на свет, а она смотрела на него и улыбалась гордо и в то же время похотливо. Фаллос моего друга тянулся к ней. Признаться, и мой тоже. Желание волной исходило от нее и ощущалось всем телом, точно порыв ветра. Она сцепила свои пальцы в замок у него на шее и резко откинулась назад.

Ее рывок сразу же отнес их в невообразимую даль, и они зависли в воздухе прямо над огненной метелью. Некоторое время они продолжали парить, словно скользя по невидимому льду, и Халдар овладел ею. Так, совокупляясь, они принялись описывать широкие круги сначала по поверхности огненного водоворота, потом, накренившись, нырнули в пропасть и исчезли из виду.

Раздался крик, более всего напоминающий рев смертельно раненого быка.

Медленным движением Дефальк поднял над головой крепко сжатые кулаки. Потом снова взревел: это был надсадный вопль без слов и без эмоций, казалось, он просто хочет изувечить навсегда инструмент своего голоса. И не успел этот рев отзвучать, как Дефальк уже летел вниз головой в пропасть.

Безумная сила, которой был наполнен этот последний крик, казалось, должна была открыть ему дорогу в страшную бездну. Но огненная буря не расступилась перед ним, как перед предыдущей парой. Разбросав руки и ноги в стороны, он лежал на поверхности наполненного огнем провала, и тело его то и дело подскакивало, вздрагивало, моталось из стороны в сторону, точно он ехал по ухабистой дороге. Он не мог пройти внутрь: ледяной ветер подземелья уничтожал его тело часть за частью, словно он был рисунком, который стирала невидимая рука. Сначала превратились в расплывчатые белые пятна руки, за ними — лицо, и наконец он исчез целиком.

И тут я повернулся к пропасти спиной и зашагал наверх, к Проводнику. Приблизившись к нему, я медленно, но твердо произнес, глядя прямо в наполненные пеплом провалы его глаз:

— Великий Проводник, два величайших вора современности угодили в недостойную ловушку и были обмануты, как дети. У одного из них украли жизнь, хотя он сам, возможно, назвал бы это иначе. Что до меня, повелитель, то я полагаю, мне еще причитается некоторое время наверху, под солнцем, прежде чем мне доведется встретиться лицом к лицу с тобой и твоим слугой во второй раз. Пусть хотя бы часть этого договора будет выполнена честно: отведи меня обратно, в мир живых.

ЖЕМЧУЖИНЫ КОРОЛЕВЫ-ВАМПИРА

Предисловие Шага Марголда к «Жемчужинам Королевы Вулвулы»

Автором этого отчета является Эллен Эррин (также хорошо известная под именем Ворчунья Мэри) — льщу себе, что догадался бы об этом, даже не будь документ написан ее характерным почерком, одновременно необычайно мелким и в то же время почти сверхъестественно четким. Ее изящное пародирование повествовательной манеры Ниффта ни с чем нельзя перепутать. Нет никакой необходимости скрывать тот факт, что они были любовниками на протяжении многих лет. Сама Эллен совершенно очевидно этим гордилась, и то же можно сказать о Ниффте. Поэтому неизменное стремление Эллен выставить Ниффта еще большим хвастуном, чем он был на самом деле, проявляющееся в каждом написанном от его лица рассказе, следует, пожалуй, понимать как особую привилегию возлюбленной. Присущий ему стиль повествования она не искажает никогда, преувеличивая лишь его обычную склонность к бахвальству. В данном случае она делится шуткой с Тараматом Легкоступом, который и впрямь получил это послание из Чилии, где Эллен вместе с Ниффтом и Барнаром провела более шести месяцев, прежде чем ей пришло в голову посвятить их общего друга из Кархман-Ра в подробности последнего приключения ее любовника. В целом же я должен признать, что ее остроумные маленькие пародии всегда меня забавляют, поскольку Ниффт, по правде говоря, никогда не отличался чрезмерной скромностью.

Фрегор Ингенс, где разворачивается действие данной главы приключений Ниффта, все еще считается некоторыми непреклонными членами гильдии картографов «четвертым континентом». Размер его едва ли составляет одну шестую часть Люлюмии, к тому же он совершенно очевидно принадлежит архипелагу Ингенс Кластер, лежащему на полпути между южной оконечностью Колодрии и Ледяными Водоворотами южного Полюса. Однако по той причине, что Фрегор является самым крупным из всех известных островов, никогда, вероятно, не переведутся упрямые спорщики, для которых возведение его в ранг континента будет продолжать оставаться делом чести. На мой взгляд, усилия этих комментаторов принесли бы несравненно больше пользы, будь они направлены на другие цели, такие, как, скажем, увеличение объема наших пока еще весьма скудных знаний о географии и обитателях внутренних территорий Фрегора, этих потрясающих воображение горных массивов — полагают, что именно там находятся высочайшие пики этого мира, — вечно окутанных мантией облаков.

Низины северного побережья Фрегора, по крайней мере, изучены несколько лучше, и именно здесь, в нескольких сотнях лиг от Кьюнит Бей, в глубине острова, и раскинулась болотистая страна Королевы-Вампира. В сущности, города, расположенные по периметру бухты, обязаны своей достаточно развитой коммерцией близкому соседству с жемчугоносными землями Королевы Вулвулы, которые не приносят больше практически никаких плодов, и потому жители их вынуждены полагаться на ресурсы изобильного Колодрианского континента. Болотные жемчужины никогда не иссякающим блестящим черным ручейком просачиваются на север под охраной хорошо вооруженных солдат, сопровождающих каждый караван; огромные торговые корабли колодрианских купцов мощной рекой устремляются на юг из Великих Низин; оба потока встречаются в портах Кьюнит Бей, образуют бурные водовороты в расчетных палатах и маклерских залах, а потом возобновляют каждый свой путь: жемчужины — на север, за море, а привезенные оттуда товары — на юг, к голодным болотам и скупым берегам каровых озер царственного вампира.

Упоминание о голоде неизбежно возвращает всякого, кто ознакомился с этим отчетом о приключениях Ниффта, к связанному с ним вопросу первостепенной важности: может ли быть справедливым правление вампира?

Признаюсь, для меня это вопрос настолько насущный — в смысле своей неразрешимости — что и после одиннадцати лет кропотливых исследований этой проблемы я все еще нахожусь в состоянии точно такой же неопределенности и неясности, которое владело мною, когда Тарамат впервые показал мне письмо. Возможно, ближе всего я подобрался к некоему подобию ответа, предприняв сопоставление королевства Вулвулы с сопредельным ему государством, точно также всецело зависящим от торговли, известным под названием Гелидор Ингенс. Гелидор — второй по величине (размером он равен Чилии) и самый южный остров Ингенского архипелага. В то время года, когда дует сирикон, от Самадриоса, западного острова Эфезионского архипелага, уроженцем которого я являюсь, до Гелидора можно добраться всего за пять дней. Вопрос о том, то ли это нужды самадрианцев послужили причиной зарождения в Гелидоре зачатков определенного ремесла, то ли, напротив, избыток природных ресурсов, необходимых для его развития, вскормил в самадрианцах привычку полагаться на него, навсегда останется одной из самых почтенных контроверз эфезианской академической традиции. (Тот факт, что положение дел нисколько не изменилось со времен Торговых Войн Аборигенов наводит на мысль, — по крайней мере, меня, — о том, что ответ лежит либо за пределами рационального знания, либо настолько примитивен, что ученые просто не удостаивают его своим вниманием.) Тем не менее, превосходство гелидорских солдат не оспаривается никем, в особенности после заката цивилизации Лугов Наковальни (о чем рассказано в другой повести), равно как неоспорима и многовековая зависимость самадрианцев от соседей в их бесконечных притязаниях на установление имперских порядков в Колодрианском Охвостьи. А ведь Самадриос — далеко не единственный клиент Гелидора. Его наемники — самые высоко оплачиваемые в мире. Великолепная выучка и воинственность солдат и моряков Гелидора не только давно превратили его обитателей в полновластных владык доброй половины островов несравнимого по величине архипелага Ингенс Кластер, но и сделали войну важнейшей статьей экспорта этого государства. Гиппарх Гелидора подвергает население своего многолюдного острова значительному сокращению доходов — мера, вызывающая бурные, но скоро проходящие протесты подданных, — каждый раз, когда ему не удается избавиться от по меньшей мере двух третей ежегодного урожая молодых офицеров-выпускников военных академий, разбросав их по окровавленным полям неистовых сражений, происходящих ежегодно в разных уголках планеты. Отсюда со всей очевидностью возникает вопрос: Так кто же пьет больше крови — Гиппарх или Королева Вулвула?

I

Тарамету-Легкоступу

Трактир «Свинья и Поросенок», Кархман-Ра

Пламенный привет тебе, о Принц Негодяев! Искуснейший из уголовников, Образец Совершенства для всех Мелких Жуликов и Воришек, Набоб Пройдох и Мошенников — доброго тебе утра, дня или вечера, в зависимости от того, в какой час застало тебя мое письмо! Догадался ли ты уже, кто обращается к тебе с такими пожеланиями, а? Ну разумеется. Кто же еще, как не твой старый приятель, худощавый ловчила, никогда не унывающий Ниффт — неподражаемый Ниффт, чей ум остер, как лезвие охотничьего ножа!

Неужели прошло уже два года с тех пор, как мы в последний раз слышали друг о друге? Да, два, и даже больше, клянусь Черной Молнией! Уверен, ты наверняка думаешь, что меня нет больше в живых или еще что-нибудь в этом роде, и, по правде говоря, старина Тарамат, ты не слишком ошибаешься, ибо мы с моим приятелем Барнаром взяли во Фрегор Ингенс такую добычу, что понадобилось целых двадцать шесть месяцев безудержного мотовства, чтобы прокутить ее всю до полушки, а будь она хоть на йоту больше, мы бы точно умерли от собственных пороков, так и не растратив всего.

Добычу? Во Фрегоре? Ах, да, ты ведь еще ничего не знаешь! Как глупо с моей стороны… а может, мне написать тебе хорошее большое письмо и рассказать всю историю в подробностях? Здесь, в Чилии, где мы гостим у барнаровой родни, все время идет дождь, заняться нечем, так что времени у меня хоть отбавляй, к тому же в твои края мы подадимся не раньше конца весны. Значит, договорились. И не беспокойся, мне это не составит ровно никакого труда, ибо я люблю предаваться воспоминаниям о былых подвигах, в особенности таких замечательных, как этот. Только не забудь дать прочесть мое письмо Эллен, если повстречаешься с ней как-нибудь, — ты ведь знаешь, она от меня просто без ума и любит быть в курсе всех моих дел.

Так вот, Тарамат, речь пойдет о болотных жемчужинах, — по пять сотен на брата. Да-да, ты не ошибся, и закрой свой рот (я ведь знаю, у тебя челюсть отвисла от удивления). Я уверен, ты хорошо знаешь, сколько они стоят, но видел ли ты когда-нибудь хоть одну? Черные, как обсидиан, о двенадцати гранях (у недозрелых по шесть), величиной с твой большой палец каждая. Их великолепие ослепляет — я нисколько не преувеличиваю — у нас с Барнаром не возникало и тени сомнения в том, что ради них стоит рискнуть вызвать гнев Королевы-Вампира.

Так вот, мы разузнали, что подданные Королевы Вулвулы ныряют за ними по трое: один ловец жемчуга и два душителя. Но это только потому, что они изо всех сил стараются не повредить жемчугоносные полипы. Пока пара тяжеловесов удерживает щупальца, ловец спокойно собирает жемчуг. За удавку они хватаются лишь в самом крайнем случае: когда кто-нибудь из команды попадает в смертельные объятия полипа. Ныряльщик может получить достаточную поддержку и от одного душителя, если тот, немедленно обхватив руками удавку, сожмет ее изо всех сил, не заботясь, переживет ли полип его нападение. Действовать надо быстро, и убивать растения не желательно, так как их мертвые тела могут стать тем следом, по которому до браконьеров доберутся лучники-патрули, но с одним-единственным душителем особенно стесняться не приходится. Силу Барнара ты знаешь. Я был вполне готов попробовать себя в роли собирателя жемчуга, если он будет солировать в качестве душителя, и он охотно дал свое согласие. Поэтому мы поступили солдатами на чилитский военный корабль, чтобы отработать проезд до Кьюнит Бей, где провели три дня в Драар Харбор, запасаясь провизией для дальнейшего путешествия. Оттуда мы двинулись на юг.

На хороших лошадях путь до болот, лежащих в глубине континента, занимает не более десяти дней. Местность там гадкая, но на протяжении недели нам везло. Потом, на восьмой день, — точнее, ночь, — удача от нас отвернулась. Мы как раз пересекали соленые топи у подножия окружающих болота гор, когда на нас набросились три громадных соляных жука. По счастью, хотя в той части света деревья встречаются до крайности редко, у нас было достаточно топлива, чтобы поддержать костерок, который освещал поле битвы. С жуками мы справились, но не раньше, чем те успели прикончить наших лошадей. Хуже всего, однако, было то, что в их ядовитой крови растворились древки наших копий. Луки и мечи остались, правда, при нас, но лучше было бы потерять их, чем копья, так как на болотах это оружие просто незаменимо. Передвигаясь вплавь, невозможно стрелять из лука, поэтому против ползунов он не поможет, да и против упырей тоже: шкура у них такая толстая, что обычной стрелой ее не пробьешь. А меч вынуждает подходить что к ползуну, что к упырю куда ближе, чем хотелось бы.

Болота лежат к югу от горного хребта, что известен под названием Соляной Зуб. Как только мы добрались до перевала, нашим глазам открылась облачная равнина, которой, казалось, не было конца. Хребет настолько высок, что преграждает дорогу облакам, и они тысячелетиями проливают слезы в низину между горами, давно превратившуюся в отстойник для дождевой воды.

Пока мы спускались, нас непрерывно окружал плотный белый туман, похожий на овечью шерсть, и лишь когда до болот осталось рукой подать, мы вступили в полосу относительно прозрачного воздуха между пеленой облаков наверху и водянистой почвой внизу. В холодном рассеянном свете, просачивавшемся сквозь серый потолок и отражавшемся в ртутно поблескивающей поверхности воды, виднелись многочисленные озерки, пересеченные покрытыми густой растительностью грязевыми отмелями. Они уходили на мили и мили вдаль; в них-то и скрывалось наше будущее нечестным путем добытое богатство. Илистые косы и отмели расположены под такими невероятными углами друг к другу, что больше всего напоминают лабиринт, и делят сплошное водяное поле, издали кажущееся черным, как смоль, на множество причудливой формы лагун. Растительность на болотах, хотя и довольно густая, не поражает особой пышностью или разнообразием. Состоит она в основном из трав и кустарников, больших деревьев практически нет. Следовательно, укрыться в случае опасности будет негде. Местность открытая, как на ладони, и человек, стоящий в лодке во весь рост, может с легкостью видеть, что происходит примерно в дюжине ближайших к нему лагун сразу.

Мы подошли к самому краю трясины и остановились, прежде чем войти в воду. Барнар потянул носом воздух и сказал:

— Чувствуешь запах, Ниффт? Похоже, здесь нас ждет настоящее богатство.

И он не ошибался. Вокруг просто смердело страхом. Стоило только взглянуть на провисший под собственной тяжестью покров клочковатых облаков, грязный, точно пол в конюшне, а потом на простирающиеся до самого горизонта мили и мили мутной воды, как становилось понятно, что в ней зреют просто неприличные сокровища, окруженные, к тому же, такими опасностями, что даже охраняющие их стражи давно перестали верить в возможность кражи, а тем более крупной.

II

Вода только казалась мутной. Погрузившись в нее, мы не могли не подивиться той кристальной ясности, с которой нам были видны не только собственные ноги, но и весь пруд до самого дна: надо сказать, что в большинстве своем бочажки были не слишком глубокими, даже самые широкие из них. Все дело в особой почве. Если нырнуть поглубже и вытащить на поверхность горсть донного ила, а потом отжать из него воду, то окажется, что по весу он не уступает аналогичному объему железной руды. А стоит, находясь на дне, поддеть ил носком сапога, как над головой тотчас поднимается столб жидкой грязи, которая, однако, почти также быстро и оседает. Позже мне объяснили, что полипам нужна такая вязкая тяжелая почва для роста жемчужин. Пока еще стоял белый день — а он действительно был какой-то белесый, точно и солнечный свет пропитала болотная вода, — мы решили попробовать себя на новом поприще.

Через полчаса мы уже плыли, подталкивая перед собой узелки с пожитками одной рукой и держа обнаженные мечи под самой поверхностью воды другой. Вещевые мешки были предварительно набиты пробкой и завернуты в промасленную тюленью кожу, а мечи густо смазаны жиром. Лучший способ уцелеть в этих болотах — оставаться в воде целый день, как выдра, и выползать на берег только на ночлег. Прежде всего, это помогает быстрее научиться ориентироваться в чуждой стихии. Благодаря необычайной прозрачности воды ныряльщики могут заметить ползуна, выкарабкивающегося из донного ила, несколькими секундами раньше, чем он набросится на них, но если они сами будут то и дело выбираться на сушу, а потом нырять обратно, то не смогут ясно видеть под водой, и тогда их легко будет застигнуть врасплох. Во-вторых, все лагуны связаны между собой, и потому, если плыть, постоянно меняя направление, как в лабиринте, то можно перебираться из одного озерка в другое, не рискуя наткнуться на земляную преграду.

Первый найденный нами полип одиноко стоял посреди небольшого пруда. Высотой он был с рослого человека, кончики его щупальцев немного не доставали до поверхности воды. Мы и понятия не имели, большой это полип или нет. Его красные ветки рдели сквозь толщу воды, точно языки пламени, и я бы наверняка остановился, чтобы просто полюбоваться им, если бы не мысль о предстоящей драке с ним же. Как только мы оказались в заводи, его щупальца задвигались, точно исследуя изменения в окружающей среде. Стараясь держаться вне пределов их досягаемости, мы нырнули, чтобы рассмотреть нижнюю часть растения. Внизу, между точкой, где стебель-якорь разветвляется на множество отростков и илистой поверхностью дна, виднелся пучок волокон, который ныряльщики называют удавкой — по способу применения. Там же, только с другой стороны стебля, находились два крупных вздутия — жемчужные капсулы, догадался я.

Мы поднялись на поверхность.

— Дыши как следует, Бык, — обратился я к своему спутнику. — Я ударю по капсулам, как только ты ухватишься за удавку и отвлечешь на себя большую часть щупальцев. Так что набирай воздуха побольше.

Барнар кивнул и стал привязывать свой меч к узелку с пожитками. Я собирался нырнуть с оружием, на случай нападения ползунов, но у моего напарника руки все равно будут заняты. Потом он принялся размеренно выдыхать воздух и наполнять легкие снова и снова, раз за разом все глубже. Я последовал его примеру. Мы кивнули друг другу, показывая, что готовы, и погрузились на дно.

Мы направились к полипу с разных сторон, чтобы застичь его врасплох. Мне надо было дождаться, пока Барнар обезвредит его щупальца, и я остановился на полпути и наблюдал, как он подплыл к стеблю и схватился за удавку. В то же мгновение все до единого кроваво-красные щупальца встрепенулись и с умопомрачительной скоростью рванулись к нему: я и не предполагал, что под водой можно двигаться так быстро. Полип походил на куст, согнутый неожиданно налетевшим ураганом; Барнар и оглянуться не успел, а щупальца уже обвились вокруг его шеи, ноги и торса, так что ему пришлось отнять одну руку от удавки, чтобы защитить собственное горло.

Настала моя очередь. Возня с полипом заняла немного времени, но вполне достаточно для того, чтобы у меня мурашки побежали по коже: он был одновременно жесткий и гибкий, как оживший камень. Именно в этом и заключается одна из основных трудностей работы собирателей жемчуга: полип невозможно проткнуть никаким оружием. Я изо всех сил сдавил его стебель по обе стороны от вздутия, и жемчужина выскочила оттуда, как семечко из перезревшего плода. Я попытался ухватить ее, но она выскользнула из моих пальцев, точно намыленная. И тут меня будто молотом по спине огрели. От удара меня швырнуло вперед, и я ухитрился-таки поймать скользкую драгоценность, потом пошарил в грязи у корней растения, получил еще два удара по плечам, от которых у меня едва кости не треснули, и был таков. Поднявшись на поверхность, я остановился перевести дух.

Барнар был все еще внизу. Мне было видно только расплывчатое пятно, вокруг которого то и дело вздымались и снова опускались красные щупальца полипа, точно цепы на молотильне. Я засунул жемчужину в карман, набрал полную грудь воздуха и опять нырнул. Полип и мой напарник сцепились намертво: часть щупальцев по-прежнему обвивали Барнара за шею, за ногу и вокруг торса, а он одной рукой стискивал удавку, чтобы обездвижить остальные и не дать растению удушить себя окончательно. Когда мы с ним шли через степь, он, бывало, брал осколок каменной соли с кусок лошадиного навоза величиной и сжимал его одной ладонью так, что он превращался в песок. Однако сейчас его легкие наверняка уже готовы были треснуть от напряжения, тогда как полип нисколько не ослабевал. Я подплыл к стеблю и обхватил удавку обеими руками. Этого было достаточно: щупальца, удерживавшие моего друга, тотчас разжались. Мы, отчаянно барахтаясь, рванулись наверх. В последний момент что-то царапнуло меня по лицу, я почувствовал резкую боль, но тут же все кончилось, мы вынырнули. Барнар пыхтел, отдуваясь, как кашалот. Еле шевеля руками и ногами, мы подплыли к узкой полоске грязи, отделявшей наш бочажок от соседнего, облокотились на нее и стали отдыхать. Я показал другу нашу первую добычу. Рваные раны, какие обычно остаются от соприкосновения с заостренными камнями, украшали его лицо в двух местах. Моя левая щека тоже была распорота. Видишь, до сих пор шрам остался.

— Что ж, — сказал Барнар, — хорошая плата, тяжелая работа.

— Верно, — отозвался я. — И все же это, сдается мне, самая тяжелая работа из всех, что когда-либо выпадали мне на долю. — Тут до нас донеслись звуки возни, очень явственные, но в то же время далекие, как будто что-то происходило через лагуну-другую от нас. Мы вытащили мечи и, толкая перед собой узелки с пожитками, перебрались в соседнее озерцо. Его дальний берег покрывал кустарник, который все еще не перестал трястись от чьего-то неловкого прикосновения. Из лагуны за ним доносились шлепки, точно кто-то изо всех сил хлопал ладонью по поверхности воды, клокотание, фырканье и резкое прерывистое дыхание, явно человеческое.

Мы подплыли к дальнему берегу и осторожно заглянули через него. Какой-то коротышка лупил копьем по воде, раз за разом пытаясь вогнать его во что-то под собой. На наших глазах удары его становились более методичными и размеренными и, наконец, стихли. Густое зеленое пятно расплылось по поверхности, кипя от поднимающихся снизу пузырьков воздуха.

Мне показалось, что я знаю этого человека. Он, тем временем, перевернул свое копье острием вверх, — оно тоже было измазано липкой зеленью, — и стал тыкать тупым концом во что-то, лежащее на дне. Потом выругался, сплюнул и поплыл к берегу, где на земле лежали его вещи, а на кустах висел меч. Я вспомнил, что встречал его на ярмарке в Шапуре, где впервые услышал о болотных жемчужинах. Он был в одном зале трактира со мной и моими друзьями, когда те рассказывали о браконьерстве в здешних водах. Судя по состоянию его снаряжения, подслушанными тогда сведениями и исчерпывались все его знания об этом нелегком занятии. Вещи, разбросанные таким образом по берегу, сразу скажут любому отряду сторожей-лучников, что и сам их владелец где-то неподалеку и, даже если ему поначалу удастся от них ускользнуть, раньше или позже они все равно его выследят. А уж о мече и говорить нечего: даже в тусклом болотном свете его окованные бронзой ножны сияли, что твой маяк.

— Я, кажется, его знаю, — шепнул я Барнару. — Давай возьмем его в долю, а? Втроем работать легче, да к тому же, если его не проинструктировать как следует, сюда скоро сбегутся все сторожа.

— Ладно, — проворчал мой друг в ответ. — Но только, чур, он получает четверть улова, пока не обучится как следует. Сразу видно, что он совсем зеленый. Кроме того, он только что потерял напарника.

Барнар оказался прав: мы убедились в этом, как только заплыли в соседнюю лагуну. Человек, который там находился, устало повернулся и наставил на нас острие своего копья. Мы жестами объяснили, что не причиним ему зла, и тут наше внимание приковала картина под водой.

Во-первых, мы сразу поняли, что наш полип был маленьким. Большую часть этого озерка занимал девятифутовый гигант, в щупальцах которого запуталось тело еще одного человека, очень большого роста. Однако убило его не растение и, скорее всего, даже не недостаток опыта: просто им не повезло. На дне, по-прежнему не выпуская ноги утопленника из своих челюстей, лежал ползун величиной с хорошую собаку. Его плоская, покрытая многочисленными узелками глаз голова была проломлена, и из нее вытекала зеленая жидкость. Ползуны очень похожи на пауков, с той только разницей, что нижняя часть их тела представляет собой не гладкий округлый мешочек, а вся покрыта жесткими пластинами, наслаивающимися друг на друга, как у жука. От их яда человека раздувает чуть ли не в полтора раза против нормальных размеров, однако даже с учетом этого, белесая сосиска, болтавшаяся в объятиях полипа, была достаточно велика, чтобы мы поняли, что при жизни рядом с этим человеком даже Барнар выглядел бы нормальным.

Из всех троих в живых остался лишь полип, и, наблюдая за ним, мы узнали еще одну деталь из жизни этих любопытных организмов: их гибкие ветви покрыты множеством крохотных ртов, которыми они пожирают добычу животного происхождения, так что, если в их тиски попадет малоподвижное тело и останется там достаточно долго, растение сожрет его, хотя и омерзительно медленно. Прямо на наших глазах щупальца полипа обвились вокруг руки мертвеца и начали неторопливо отдирать от нее полоски мяса, которые затем расклевывали на мелкие кусочки и отправляли внутрь.

Коротышку звали Керкин. Он вспомнил нашу встречу и, да не прозвучит это как хвастовство, мне не пришлось представляться: он и без того знал мое имя. Сложности браконьерского ремесла впечатлили его не меньше, чем нас, и мы скоро достигли договоренности о партнерстве. Керкин понимал, что, не повстречайся ему мы, ушел бы он с болот несолоно хлебавши, да еще неизвестно, удалось бы ему выбраться отсюда живым или нет, и потому с должной скромностью согласился на четверть улова. Мы поделились с ним пробкой и показали, как надо укладывать вещи.

— Глядите! — завопил вдруг он, указывая рукой на большой полип, который неожиданно начал сотрясаться в конвульсиях. В отличие от того, что повстречался нам раньше, он с самого начала был скорее фиолетовым, чем красным — позднее мы узнали, что для крупных экземпляров это самый обычный цвет. Но теперь он вдруг стремительно побледнел, почти побелел, в его ритмичных содроганиях чувствовались беспомощность и бесцельность, точно они были вызваны сильной болью. Вскоре движения его замедлились, а немного погодя совсем стихли.

— Яд ползуна! — догадался Барнар. Разумеется, в этом-то и было все дело. При обычных условиях ни один ползун, даже самый здоровый, не прокусит твердую, как камень, оболочку полипа. Но в данном случае яд попал в организм растения вместе с зараженной пищей и сделал свое дело. На стволе полипа мы нашли четыре вздутия: в трех из них были жемчужины, четвертое оказалось пустышкой.

На некоторое время мы заполучили превосходную снасть для ловли жемчуга. Мы втаскивали тело покойного друга Керкина — его, кстати, звали Хасп, — в очередную лагуну, затем кто-нибудь из нас подныривал под самое основание полипа и что есть силы лягал его сапогом в удавку, а остальные тут же направляли в самую гущу его взметнувшихся щупальцев труп. Полип начинал жевать навязанное ему угощение и вскоре погибал. Так мы собрали более дюжины жемчужин, но тут Хасп начал разваливаться: не от того, что его пощипали полипы, а от яда ползуна. Скелет вдруг распался на куски, с которых с невероятной быстротой лоскутами начала сползать кожа, и озеро вокруг нас в одно мгновение ока наполнилось волокнистыми лохмотьями полуразложившейся плоти. За несколько минут вся лагуна превратилась в тошнотворный бульон, из которого мы бросились без оглядки, стараясь держать головы как можно выше. Два маленьких полипа, живших в озере, умерли, отравившись попавшим в воду ядом, но мы и не подумали нырять за их жемчужинами.

Снова началась настоящая работа. Пока ловля шла легко, Керкин осмелел и стал ныть: в конце концов, Хасп был его напарником, значит, по справедливости он должен получать как минимум третью часть улова. Однако как только игра опять стала сложной и опасной, наш новый партнер охотно предал эту тему забвению. Теперь на добычу трех жемчужин у нас уходило столько же времени, сколько раньше на целую дюжину. Когда поздно вечером мы выбрались на сушу и устроились на ночлег, нами овладела такая усталость, что даже жевать не было сил. Мы с Барнаром сразу же забрались в кусты и повалились наземь, как мертвые. Керкин остался сторожить. Ему все равно не спалось: мысли об уже собранном нами богатстве не давали ему покоя. Как всякий новичок, он не скрывал своего возбуждения и не дал спать заодно и мне тоже. Однако я не мог на него сердиться: в его возрасте я и сам был таким, разве что чуть поумнее. Поэтому я решил поболтать с ним немного.

— Подумать только, за весь день нам не встретилось ни единого патруля, — самозабвенно заливался он. — Ниффт, ведь почти никто не знает, как легко браконьерствовать здесь в это время года. Разумеется, если бы слух об этом распространился, только ленивые не притаскивались бы сюда за жемчугом осенью, и тогда сторожа наверняка что-нибудь придумали бы. Но мы-то сейчас здесь, вот что здорово!

— Ты вроде говорил, что все из-за церемонии Короля Года, — отозвался я. — Что это за штука такая, друг Керкин?

Керкин обрадовался возможности отличиться. О дворе Королевы ему было известно куда больше нашего, а оседлать любимого конька каждому приятно.

— Это называется церемонией обожествления Короля Года. Сама Королева кладет конец его годичному царствованию, превращая его в бога, как они выражаются. — Тут он умолк и тихонько усмехнулся. Я, желая подыграть ему, спросил:

— А как она это делает?

— А ты как думаешь? Выпивает из него всю кровь до последней капли прямо на глазах своих подданных. Очень старается, потому что ей просто необходимо получить все. Если хотя бы одна чашка ей не достанется, заклятие крови не сработает, и его магия пропадет.

— А что ей в том заклятии, Керкин?

— Оно уничтожает следы старения за целый год! И, разумеется, как всякое заклинание высокой магии, оно требует безукоризненной точности исполнения, в противном случае чародея постигает ужасное наказание. Если Королева ошибется, то за каждую ночь, прошедшую с момента церемонии, она будет стариться на год. И, даже если ей впоследствии удастся повторить заклинание, оно не сотрет этих следов, а значит, кровь нового Короля Года вернет ее только к тому возрасту, которого она достигла после совершенной ошибки. Так что один месяц нехватки крови способен превратить ее в старую каргу навеки.

Керкин оказался настоящим кладезем информации, и я черпал из него, не стесняясь. Одно из моих правил — если тебе предлагают знание, за которое не надо платить, грех им не воспользоваться. Оказалось, что кровь, полученная во время церемонии, покрывала лишь самые основные нужды Королевы. Остальное она добирала, время от времени прикладываясь к кому-нибудь из своих спящих подданных, но, чтобы не испытывать их терпение, она обычно соблюдала осторожность, и укусы ее редко бывали смертельны. Обитатели болот согласились признать ее своей повелительницей триста лет тому назад, когда она предложила им свою помощь в борьбе с упырями, которые тоже испокон века жили в этих местах и с незапамятных времен охотились на людей.

Керкин так увлекся своим рассказом, что предложил убить упыря или найти труп заколотого им раньше ползуна и пойти во дворец Вулвулы за наградой. Гигантская пирамида среди болот в это время года полным-полна людьми. Это же тройное удовольствие: получить награду, увидеть редкостное зрелище, да еще все время сознавать, что карманы у тебя набиты крадеными жемчужинами! Можно будет даже пробраться наверх и за небольшую мзду взглянуть на Короля Года — охраняющая его стража обычно позволяет это всем любопытным, это уже стало почти традицией. И он продолжал трещать, описывая похожий на лабиринт дворец Вулвулы в таких подробностях, точно сам был его завсегдатаем.

Бедняге Керкину суждено было дожить лишь до следующего полдня. Он отстал от нас, когда мы плыли через болота в поисках второго за тот день полипа. На борьбу с первым у нас ушло все утро. Он измотал нас до полусмерти, а в результате нам досталась лишь пустышка. Керкину не хватало нашей выносливости, и после утренних испытаний он следовал за нами в каком-то забытьи. Потеряв нас из виду, он по ошибке свернул не в тот проход, и еще некоторое время продолжал рассеянно двигаться вперед, не глядя по сторонам, уверенный, что мы уже проплыли здесь раньше. Он так отчаянно барахтался, попав в беду, что мы услышали плеск и поспешили назад. Зрелище, открывшееся нашим глазам, когда мы ворвались в лагуну, поразило нас на столько, что мы замерли с открытыми ртами. Злосчастного нашего компаньона занесло в один из самых глубоких бочагов на этих болотах, посреди которого стоял полип-патриарх такой чудовищной величины, что при виде его у меня волосы на затылке стали дыбом — от корней до кончиков ветвей в нем было не меньше пятнадцати футов росту. И он, судя по всему, не стал ждать, пока его спровоцируют, а просто ухватил беднягу Керкина за ногу щупальцами толщиной с его тело каждый. Когда мы появились, полип как раз затягивал его под воду. Два щупальца обвились вокруг головы невезучего малого, одно резкое движение, треск — и все было кончено.

Тело Керкина свело судорогой, точно в него ударила молния, и он вытянулся, повиснув на ветвях, как пропитанное водой бревно. Полип тут же начал шумно пожирать добычу, и через несколько секунд мы с отвращением увидели, как до самого локтя обнажилась кость предплечья несчастного малого. Даже не попытавшись снять жемчужины с тела нашего недавнего компаньона, мы подплыли к илистой отмели и выбрались на нее, чтобы отдохнуть.

Настроение у нас было хмурым, как северная зима. Отныне работать нам предстояло еще больше, чем раньше, а, кроме того, последнее происшествие показало, как много непредвиденных опасностей подстерегает человека среди этих болот. Мы снова пересчитали наш улов. Добытых жемчужин с лихвой хватило бы на целый год безбедной жизни: мы могли бы покупать самую дорогую магию у лучших чародеев, нанимать обладающих редкостными талантами женщин. Но вокруг нас оставалось куда больше, чем мы успели взять. Ты понимаешь, о чем я говорю. Мне и прежде доводилось испытывать это чувство. Помнится, однажды я ограбил графа Манксло, и, выбираясь из его виллы, проходил через сераль. Стояла глухая ночь, но одна из девушек не спала, и, увидев меня, поманила к себе. Опьяненный успехом, я с радостью остановился, чтобы доставить ей удовольствие. Но, не успел я как следует возбудиться, проснулись еще с полдюжины красоток и стали шепотом умолять меня, чтобы я удовлетворил еще и их. Я был тронут до глубины души. Тело мое налилось сверхчеловеческой силой, так что я мог бы оставаться с ними до утра и утолить желание всех до единой. Но у меня в мешке лежала королевская добыча, и мне пришлось уйти, хотя сердце мое обливалось кровью.

Но на этот раз дело обстояло куда хуже. На вес жемчужины намного дороже золота, и при этом восхитительно удобны, в особенности для человека, который не привык подолгу засиживаться на одном месте: помещенное в них состояние запросто можно унести с собой в одном кармане. Поэтому мы продолжали сидеть на узкой полоске грязи, пялиться на тяжелые рыхлые облака и ждать, когда кто-нибудь из нас первым предложит не зарываться и идти домой.

— Что ж, — вздохнул я, просто чтобы прервать затянувшееся молчание. — Спасибо Королеве, что сделала эти места хотя бы настолько безопасными. Подумай, что бы с нами было, если бы тут еще и упыри водились!

— Они хоть, по крайней мере, воздухом дышат, и в жилах у них кровь, а не слизь болотная, — проворчал Барнар в ответ. — По мне так все эти твари ползучие куда отвратительнее. Ползуны, полипы, тьфу! — Пока он говорил, его лицо начало расплываться у меня перед глазами, так как в голове моей в это время складывался план. И столько в нем было изящества и точности, что я сам обомлел от собственной изобретательности.

— Гром меня разрази, — прошептал я наконец. — Барнар. Я придумал, как нам разбогатеть. Надо найти того ползуна, которого прикончил Керкин, добыть упыря и отнести все это в пирамиду к Королеве, да побыстрее, чтобы успеть к церемонии обожествления Короля Года. Керкин говорил, она начнется через пять дней. Мы можем оказаться там по крайней мере на два дня раньше, значит, у нас еще будет уйма времени в запасе!

III

Можешь меня казнить, а можешь миловать, но я не знаю, что труднее — заколоть ползуна в лагуне семифутовым копьем или добыть упыря в черных холмах к западу от трясины. Нам пришлось делать и то, и другое.

— Что, — спрашиваешь ты, — неужели не смогли найти нужную лагуну? — Да нет, ее-то мы нашли сразу. Полип в ней весь почернел, как обугленный, половина щупальцев отвалилась. И ползун тоже был там. Не было только задней части его тела: пока мы охотились за жемчугом, кто-то ее сожрал. Ладно, хоть не пришлось нового ползуна выслеживать, потому что именно он и изничтожил половину того, которого убил Керкин, а сам еще не успел убраться восвояси. Надеюсь, судьба сжалится надо мной и никогда больше не столкнет меня лицом к лицу с подобным чудовищем: черный, как грязь под его лапами, ростом ползун был с хорошего пони. Я плыл впереди, держа копье — мое любимое оружие — в руках, а он, едва заметив наше приближение, оторвался от трапезы и бросился мне навстречу.

Нам крупно повезло, что мы повстречали Керкина, иначе никакого копья у нас бы и в помине не было, однако для подводной охоты рукоятка у него была длинновата, не мешало бы отпилить фута два. Хорошо еще, что я плыл, выставив жало копья вперед и вниз, хотя это изрядно замедляло скорость движения, иначе умереть бы мне прямо на месте. Клыки у найденного нами ползуна длиной не уступали моей руке от запястья до локтя, и я не успел глазом моргнуть, как они оказались на столь ничтожном расстоянии от моих ног, что можно было пересчитать покрывавшие их волоски. Однако хищник поторопился: не рассчитав скорости броска, он не сумел вовремя остановиться и сам насадил себя на копье. Когда его острие впилось в середину передней части туловища чудовища, прямо между черных выпуклых бусинок-глаз, мне оставалось лишь как можно крепче сжать древко, чтобы оно не вырвалось из моих рук. Я повис на нем, как муравей на подхваченной ураганом соломинке, а здоровенный водяной паук так бился и брыкался, что копье в какой-то момент поднялось вертикально, на мгновение выбросив меня из воды.

Ползуны хороши тем, что все жесткие части тела находятся у них снаружи, да и те не очень тяжелые. Они даже линяют, наподобие змей, оставляя пустую оболочку, точную копию самих себя, легкую, как солома. Убитый мною ползун был настоящим чудовищем, с рослого пони размером, однако, когда мы выпустили из него кровь, стал раза в два легче прежнего. Мы облегчили его еще больше, выпустив из его тела весь запас яда: кусты, на которые он пролился, пожелтели и осыпались прямо у нас на глазах.

Мы выволокли труп из болота и отбуксировали его к подножию холмов, по которым сами пришли сюда всего день назад, потом насобирали хвороста и разожгли костер. Оказалось, что если вспороть чудовищу брюхо и набить его раскаленными углями и камнями, то внутренности его расплавятся и вытекут наружу. Провозившись с ним весь остаток дня, мы превратили тело в плотную и гибкую оболочку, темный окрас которой не давал разглядеть, что внутри она совершенно пуста. Весила она теперь не больше, чем худой малорослый человек, но нести ее все равно было неудобно. Тогда мы привязали ее к древку копья и понесли между собой, как добычу. Мы шагали всю ночь, направляясь к западным холмам.

К рассвету мы были на месте. Здесь, на самой окраине болот, подальше от чар Королевы Вулвулы, селились упыри. Мы спрятали нашего паука во рву, забросав камнями для большей сохранности, хотя случиться с ним ничего не могло, ибо съесть ползуна способен лишь другой ползун, а они редко выбираются из воды. Для себя мы отыскали укромное местечко неподалеку и легли спать, не особо опасаясь нападения упырей. Эти твари выходят на промысел только по ночам, вот тогда и наступит наше время идти на охоту.

Единственное уязвимое место на теле упыря — это грудина, но она очень узка, а повернутые коленями назад ноги этих созданий делают их прыгучими и маневренными, точно зайцы. Ты прекрасно знаешь, что в метании копья мне нет равных, особенно если спор на деньги, но когда речь идет об упырях, то я предпочитаю, чтобы моя цель находилась посреди свободного, хорошо освещенного пространства, и чтобы у меня была возможность прицелиться и послать копье вперед раньше, чем упырь меня заметит.

Мы решили испробовать нетрадиционный подход. План — и весьма остроумный — придумал Барнар. Идею подсказала ему всем известная меланхолия упырей, которые нередко кончают жизнь самоубийством, бросаясь прямо на заградительные барьеры Вулвулы. Говорят, их так и находят в воздухе, опутанных невидимыми сетями и с ног до головы кишащих мелкими синеватыми червячками, которые тоже являются составной частью заклятий Королевы-Вампира. Барнар утверждал, что склонный к меланхолии упырь вполне может поверить в искренность человека, который придет к нему, одержимый желанием смерти.

Нашего упыря мы повстречали далеко среди холмов. Нас привел к нему свет его кухонного костра. Укрывшись между камнями, мы долго за ним наблюдали. Он жарил на вертеле человеческую ногу: обугленная кожа лоскутками пепла осыпалась в огонь, мышцы бедра вздулись, пропитанные собственными соками. Остальные части тела лежали рядом с костром: руки, ноги и голова были просто оторваны от туловища, ибо упыри не пользуются никакими орудиями, ни каменными, ни металлическими. Громадные ладони, недавно разорвавшие человека на части с такой легкостью, точно он был всего лишь цыпленком, покрывала черная корка запекшейся крови.

Хочешь знать, как выглядит упырь? Возьми, к примеру, нашего друга Гриммлата, и представь, что руки у него остались той же длины, но ладони начинаются на высоте локтя, а вся мускулатура плеча и предплечья собралась на коротком отрезке между запястьем и ключицей. Заставь свое воображение пририсовать ему соответствующие ступни с пальцами, длиной и гибкостью не уступающими пальцам рук, и разверни ноги коленками назад. Теперь вообрази, что его и без того выпученные глаза вылезли из орбит вдвое больше прежнего, челюсть отвисла на целый дюйм, а рот наполнился кривыми зубами размером с твой большой палец каждый, и получишь точный портрет упыря.

Я укрылся в тени камней, а Барнар, издав предварительно глубокий вздох, закричал: — Эй, там, у костра! Ты упырь? — Затем, громко топая и шаркая ногами, он промаршировал к огню, а я, пользуясь поднятым им шумом, перебрался на место, давно облюбованное мною как наиболее удобное для метания копья. Упырь подскочил, когда Барнар ввалился в его лагерь.

— Позволишь присесть, дружище? — спросил он. — Окажи мне услугу, лиши меня жизни.

Упырь, несмотря на все свое безобразие, выглядел глубоко опечаленным, — такой вид придают этим тварям опущенные внешние уголки глаз, так что поневоле чувствуешь к ним симпатию, если, конечно, никто из них не наметил тебя в качестве потенциальной добычи. Он скорчился на четвереньках, приняв оборонительную позицию, и помешал мне метнуть копье сразу же. Сидит упырь или стоит, плечи его обыкновенно сильно выдаются вперед, так что грудная кость оказывается скрыта под слоями мускулатуры, поэтому поразить его можно лишь в момент атаки. Именно на это и пытался спровоцировать его Барнар. Видя, что упырь не намерен нападать, он уселся прямо на землю, подогнув под себя ноги и всем своим видом показывая, что облюбовал это место надолго. Выражение настороженности на физиономии упыря постепенно начало сменяться злостью.

— Ты что, оглох? — рявкнул Барнар. — Чего губами шлепаешь, как слабоумный? Ну, давай, убей меня!

Упырю такое обращение не понравилось. Он фыркнул, снова опустился на землю и продолжал поворачивать вертел, упрямо не поднимая глаз от огня.

— А с чего это я должен тебя убивать? — отозвался он. Голоса у них тонкие, как осенняя паутинка, и скрипучие, как у старых ведьм.

— А почему бы и нет? — пробасил Барнар. — Ты сможешь меня потом съесть. Неужели ты настолько глуп, что не видишь, что я такой же человек, как и тот, которого ты недавно прикончил? — И он кивнул в сторону человеческой головы, лежавшей поодаль. У покойника, кстати, были роскошные черные усы. — Готов спорить, что, не проси я тебя об этом, ты бы убил меня немедленно, бестолковое ты создание! — продолжал ныть Барнар.

— Это ты бестолковый, а не я, — дрожащим голосом ответил упырь. — Ты успеешь сгнить, прежде чем я снова проголодаюсь. Ты что, совсем ничего не понимаешь? И вообще, что хочу, то и делаю, а ты, мешок конского дерьма, мне не указ! — и он смачно облизал губы, подчеркивая нанесенное только что оскорбление.

— И тут оскорбления! — воскликнул Барнар. — А я-то думал, что оказываю тебе услугу за услугу. — Он подавил глубокий вздох и склонил голову, подперев лоб кулаком. Упырь взглянул на него с интересом.

— А что это тебе вдруг захотелось умереть? — спросило он ворчливо.

— Почему мне захотелось умереть? — Барнар поднял голову и недоуменно уставился на упыря. — Мир вокруг такой холодный, такой мокрый, такой серый, такой безнадежный, жизнь так коротка и безобразна, полна лишений и опасностей, а ты еще спрашиваешь, почему? Хватит с меня всего этого, вот почему!

Упырь явно задумался. Он медленно поднялся, подобрал с земли голову своего ужина и покатал ее на ладони, точно взвешивая. Ладонь у него была широкая, как лопата, и такая длинная, что человеческая голова несколько раз успела повернуться вокруг себя, пока докатилась от кончиков покрытых засохшей кровью когтей до запястья. Затем он отвел руку назад, прицеливаясь для броска. Этого-то я и дожидался.

Я с такой силой послал копье вперед, что половина его рукоятки вышла из спины упыря, но живучесть этих тварей воистину ужасна, и он умудрился закончить бросок с торчащим из его тела копьем. Барнар вовремя увернулся: голова со свистом пронеслась мимо него и, ударившись о скалу, разлетелась на куски, точно глиняный горшок.

Мы взяли упыря и отправились туда, где у нас был припрятан паук. На рассвете мы уже были на месте. Теперь нам предстояло приспособить тело ползуна для носки. Уверенные, что его панцирь достаточно отмяк за это время, мы принялись экспериментировать, и, наконец, поняли, как компактно сложить длиннющие ноги паука у него над головой и сплющить заднюю часть его туловища. Затем мы крепко-накрепко стянули его в таком положении ремнями и обернули промасленной тканью. У нас получился сверток размером с малорослого человечка, который улегся поспать, подтянув к животу колени. После этого мы выпустили кровь из упыря, но больше ничего не стали с ним делать, только связали его запястья и щиколотки вместе. Барнар перекинул его себе через плечо, точно орденскую ленту, и мы снова пустились в путь через трясину. На этот раз мы не прятались, а открыто шагали прямо по грязевым отмелям, местами волоча ползуна по воде, чтобы сэкономить время.

Вскоре мы набрели на один из торных путей, что ведут прямо к пирамиде: это беспрерывная череда ярко-желтых вешек, которые тянутся вдоль илистых отмелей, плавно переходящих одна в другую. Мы шагали по этой дороге весь день, и поздним вечером пирамида показалась на горизонте. Она и в самом деле необычайно внушительна, высота ее такова, что издали кажется, будто она соединяет плоскую заболоченную равнину с нависающим над ней серым брюхом небес. Мы нашли отмель пошире, забрались в кусты и улеглись на землю. Сон не заставил себя ждать.

IV

Наутро мы взвесили спеленатого ползуна и затопили его у шестой вешки от пирамиды — больше, чем в одной миле пути. А потом отправились во дворец.

Мои глаза немало повидали на своем веку, домоседом я никогда не был, но, говорю вам, даже на меня пирамида произвела сильное впечатление. В высоту она, должно быть, не меньше трехсот футов, так как ее верхние ярусы теряются в облаках. Вблизи она больше всего напоминает могучий холм, крутые склоны которого изрезаны ступенчатыми террасами. По всему периметру тянутся бесчисленные пристани и доки, и в полумиле между ее основанием и берегами окружающего ее озера не видно ни единого клочка суши. На две трети пирамида сложена из камня, но вершина состоит из огромных бревен, не менее внушительных, чем каменные блоки фундамента. Судя по толщине, эти балки ведут свое происхождение из самого Арбалестского Леса, что на границе Железных Холмов. Древесина, пропитанная сыростью постоянных туманов болотистого края, сохраняет глубокий черный цвет.

Пока мы добрались до кромки озера, нас обогнали несколько лодок, направлявшихся ко дворцу. В озере почти не видно было воды, такое количество небольших плотов сновало от одной стены дворца к другой. Дело в том, что внутри здание представляет собой настоящую головоломку коридоров, поэтому перебираться из одной его части в другую зачастую проще по воде. Постояв некоторое время на берегу, мы заметили лишь один патруль лучников, которые вышагивали взад и вперед по уступам дворца. Они тоже увидели нас и приветственно помахали. Охотников на всякую болотную нечисть здесь любят, и любой человек, направляющийся ко дворцу с перекинутым через плечо трупом упыря, вправе рассчитывать на все гостеприимство, которое только могут оказать чужеземцу. По первому нашему знаку от оживленной набережной дворца отвалило суденышко перевозчика и устремилось к нам.

Наш перевозчик также одобрял трапперов, но, похоже, считал их несколько глуповатыми из-за того, что они добывали себе пропитание таким тяжелым трудом. Ничто не способно притупить осторожность человека так сильно, как добродушное снисхождение к собеседнику. На нас не было ожерелий из когтей или зубов, следовательно, мы только начинали свою карьеру охотников, и потому наши дотошные расспросы о внутреннем устройстве пирамиды и о ритуале обожествления казались лодочнику вполне естественными. Его ответы совпадали с рассказом Керкина.

— Я слышал, весь верх дворца выстроен из огромных бревен, — произнес Барнар почтительно, как и полагается неотесанному деревенщине. Мы приближались к пирамиде. Рассеянный свет прорывался кое-где в разрывы между тучами и стекал по ее бокам, но, будучи не более чем отблеском тех лучей, что пронзали верхние, невидимые с земли, слои облаков, его едва хватало, чтобы разглядеть общие контуры сооружения. Однако, по моему мнению, любое произведение рук человеческих, а тем более такое внушительное, такое древнее, и в то же время наполненное жизнью, как это, заслуживает всяческого почтения. Перевозчик в ответ на изумление Барнара только сплюнул в воду и сообщил, что удивительное перестает казаться таковым, когда смотришь на него день за днем, как он.

— Вам бы надо посмотреть на балки крестовых сводов верхнего этажа, где начинает свое паломничество Король, — продолжал он. — Некоторые из них весят не меньше тонны, но перекрещены и подогнаны так точно и аккуратно, как если бы каждая из них была с мушиную головку размером.

Все, что сообщил лодочник по наиболее важным для нас вопросам, звучало вполне обнадеживающе. Судя по его описанию, через весь верхний этаж можно было пройти по потолочным балкам, ни разу не коснувшись пола и не рискуя быть замеченным снизу. Стража у дверей комнаты Короля состояла всего из двоих копейщиков, так как, готовя его к предшествующему ритуалу бдению, ему давали парализующее питье. Так он и сидел, бодрствующий, но совершенно неподвижный, в лишенной окон камере. И даже в ночь перед церемонией, когда все двери на предпоследнем этаже наглухо запирались, прекращая доступ на верхний ярус, количество охранников оставалось прежним. Принято считать, что Король Года ждет — не дождется своего обожествления, и потому к нему приставляют только почетный караул.

Мы сошли на берег у западной набережной, самой многолюдной из всех. Восточная используется Кабинетом Королевы преимущественно в военных и торговых целях, а нижние террасы северной и южной сторон разделены на отрезки водными воротами — каналами, ведущими к основанию пирамиды и позволяющими выпускать корабли прямо изнутри сооружения. Кроме того, на западной стороне пирамиды находятся все крупнейшие базары и торговые ряды, а также большая часть трактиров и постоялых дворов.

Мы послонялись по площадям, поглазели на товары на прилавках плетельщиков шарфов и оружейников, выпили вина в нескольких разных кабачках. С целью притереться к новому месту, примелькаться его обитателям, а заодно и войти в роль, мы старались как можно чаще попадаться на глаза, заводили разговоры с купцами и трактирщиками. Упырь на плече Барнара яснее слов говорил, кто мы такие и зачем пришли сюда. Местные жители в большинстве своем относились к нам с той же не лишенной легкого налета презрения теплотой, что и перевозчик. Поимка упыря — обычный для молодых деревенских простаков предлог впервые попасть в столицу, и горожане вполне привыкли к тому, что люди это, как правило, неопытные и недалекие. Человека наблюдательного наверняка насторожило бы, что по возрасту мы не очень-то тянули на новичков, однако люди, как известно, редко приглядываются к своему окружению. В одном винном погребке половой обсчитал нас на радость другим посетителям, однако, когда я начал платить, с улыбкой остановил меня, сказав, что пошутил. Мы посмеялись вместе со всеми, а, уходя, я исхитрился стащить бокал с крышкой, из которого перед этим пил. Я знал, что впоследствии он нам пригодится.

Затем мы отправились покупать бечеву и веревки. Того и другого нужно было много ярдов, поэтому мы разделились и пошли в разные стороны, каждый за своей долей покупок. Менее опытные профессионалы, чем Барнар и я, наверняка поддались бы притупляющему бдительность очарованию предпраздничной суеты вокруг. Похоже, жители всех северных трясин — самой сухой и потому наиболее плотно заселенной части королевства — собрались здесь, чтобы пополнить собой и без того значительное население дворца. Но мы-то хорошо знали, что стоит только заронить хотя бы тень подозрения в умы одного-двух случайных прохожих, и самые продуманные планы могут пойти насмарку и рухнуть в одночасье, как карточные домики.

В полдень мы явились в Присутствие, для которого отведена центральная палата нижнего яруса пирамиды. Большую часть года Королева, не зная устали, сама возглавляет заседания. Однако в тот момент она пребывала в семидневном уединении в катакомбах глубоко под основанием своего дворца, ниже даже уровня болот, где вступала в общение с мумиями Королей прошлых лет. Накануне церемонии обожествления она поднимется оттуда со всей подобающей случаю торжественностью, а Короля в это время понесут вниз из его воздушной тюрьмы, именуемой «небесной» остановкой в его ритуальном «паломничестве». Пара воссоединится в той самой Присутственной палате, где теперь находились мы. Когда их встреча подойдет к концу, тело Короля перенесут в катакомбы — на «ночную» остановку его пути — где он займет подобающее ему место в обществе других Королей. Так они и стоят там в темноте, ряд за рядом, вечные боги — божества Ночи, разумеется.

Представьте себе пять или шесть постоялых дворов размером с этот, друзья мои, да соедините их вместе, вот тогда вы получите некоторое представление о размерах той палаты. Трое жриц Королевы выслушивали жалобы подданных — Вулвула справляется с этой работой в одиночку, столь велики ее проницательность и память; еще дюжина столов, за которыми сидели помощники судей, были разбросаны по залу. Всего в Палате находилось, должно быть, не менее тысячи тяжущихся, однако она не была заполнена даже на половину. Да будет известно всякому: никто из людей, которых мы расспрашивали о правосудии Королевы, никогда не отрицал, что в любое дело, будь то большое или малое, она вникает со всей возможной обстоятельностью и всегда выносит самое справедливое и мудрое из всех возможных решений. Верно, что в ее владениях несколько десятков человек ежегодно просыпаются больными и ослабевшими после мучительных кошмаров, терзавших их ночью, а еще десяток-другой не просыпаются совсем. Но ведь хорошее правление тоже должно иметь свою цену, не так ли?

Для текущих дел, наподобие уплаты налогов, предназначались свои столы, и мы вскоре нашли тот, за которым сидел чиновник, занимавшийся выплатой премий за убитых упырей. Он сделал знак одному из сидевших подле мужчин в покрытых пятнами крови фартуках, — это оказались свежевальщики, — тот поднялся и кивнул нам, чтобы мы следовали за ним. Вместе мы покинули Палату и двинулись в путь по коридорам дворца. Это воистину поразительное здание. Мы прошагали добрых полмили, что заняло не менее четверти часа, но в наших умах не возник даже призрак догадки о том, какой же принцип лежит в основе расположения его многочисленных залов, палат, комнат, ходов и выходов. Высота потолков беспрестанно колеблется, путник оказывается то в небольших комнатушках, стены которых едва ли не сплошь изрезаны дверными проемами, то, напротив, вступает в продолговатые гулкие галереи, из которых, кажется, нельзя выйти, кроме как вернувшись назад, поскольку дверей в них практически нет. Обитатели дворца, — а их там видимо-невидимо — редко знают что-либо, кроме своего привычного «района» да нескольких прилегающих к ним коридоров. Наконец наше странствие завершилось, и мы вышли наружу на восточной набережной.

Свежевальщик спустил с нашего упыря шкуру «чулком», да так быстро, что я и глазом моргнуть не успел. Она идет на изготовление пергамента, шлепанцев для богатых людей и ножен для дамских кинжалов. Кости и внутренности он швырнул в стоявшее на плоту ведро: их используют в качестве наживки в ловушках на ползунов, расставленных по всему периметру озера. Голова отправилась туда же, однако не раньше, чем свежевальщик раздробил специальным молотком челюсти и вытащил из них клыки, которые и отдал нам. Их было десять: по пять мощных коренников с острыми краями сверху и снизу.

Кроме того, в качестве платы он вручил нам одну черную жемчужину.

На той же самой набережной расположился со своей жаровней старый медник. Он предложил нанизать для нас клыки на цепочку, чтобы можно было носить на шее. Работал он споро, плату брал небольшую, и вскоре мы уже уходили от него, щеголяя ожерельями из упырьих клыков: по пять на брата. Это окончательно утвердило нас в новой роли, имевшей, однако, и свои недостатки.

Опытные трапперы носят «челюсти»: десятизубые ожерелья, одно над другим.

«Зеленых» коллег по цеху они не жалуют: неопытность повсюду встречает достаточно жестокий прием, но среди этих людей — особенно. Надо полагать, в собравшейся поглазеть на церемонию обожествления толпе найдется немало желающих позабавиться за наш счет. Что ж, эту проблему будем решать по мере ее возникновения.

А затем мы отправились туда, куда на нашем месте наверняка бы потащился любой деревенский болван: поднялись на самую вершину пирамиды, чтобы убедить стражников позволить нам за небольшое вознаграждение взглянуть на Короля Года.

V

Как я уже говорил, вершина пирамиды упирается в облака. С открытых террас верхних ярусов не видно ничего, кроме сплошной белизны, от которой смотрящего прошибает холодный пот; она повсюду — сверху, снизу, вокруг. Стоя там, чувствуешь себя отчаянно одиноким. Непроницаемая для глаза белизна, кажется, уничтожает само время, перенося тебя в Вечность. Поневоле начинаешь думать, что ты умер и превратился в иссохший скелет, который стоит тут не меньше десяти веков, а вся твоя бурная и полная событий жизнь не более, чем могильный сон. С такими мыслями я и Барнар снова вошли внутрь здания и поднялись на последний ярус, куда нельзя попасть иначе, как через коридоры предыдущего.

Поток любопытных не иссякал, однако обычай глазеть на обреченного Короля был еще не вполне узаконен, и потому посетители старались двигаться тихо и уходить быстро. Мы же, пользуясь удачно избранной ролью новичков-трапперов, вчера еще бывших деревенскими простаками, могли позволить себе шагать нога за ногу, то и дело оглядываясь по сторонам.

Верхний ярус выгодно отличался от прочих гениальной простотой планировки: квадрат из двенадцати комнат, с тремя дверями в каждой из боковых сторон. Король Года не должен проводить последние несколько суток своей жизни в той же самой комнате, где дожидался своей очереди быть превращенным в бога его предшественник; двенадцать лет должно было миновать, прежде чем помещение использовалось вновь. Поэтому каждый год бдение Короля происходит в новой комнате. Соединяющие их коридоры освещены скудно. Сводчатые потолки теряются во мраке высоко над головой. Вершина пирамиды задумана в виде увенчивающей все сооружение короны, которую, правда, почти никогда не видно снизу из-за постоянной облачности.

Мы несказанно обрадовались, увидев, что у двери одной из комнат в самом конце коридора, рядом с поворотом, действительно стояли всего двое стражников. Барнар шепнул:

— У меня получится. Понадобится только веревочная дорожка от двери вдоль всего коридора и еще футов на шестьдесят вдоль соседнего.

— Сегодня вечером сделаю, — пообещал я.

Дожидаясь своей очереди бросить сквозь забранное решеткой окошко в двери взгляд на Короля, мы внимательно рассматривали стражников. За нарочитой неподвижностью покрытых шрамами лиц и кажущейся бессмысленностью взгляда бывалых солдат чувствовалась, однако, постоянная готовность к действию. В том, что это опытные воины, мы не сомневались ни минуты. Стоять на часах у дверей последнего пристанища Короля Года — выгодное занятие, и только старейшие из дворцовых гвардейцев могли рассчитывать на этот пост. Я заплатил одному из них, и мы уставились в окошко, не забыв отметить, что никакого замка на двери не было.

Комната напоминала внутренность обычного деревянного ящика без всяких украшений. Окон в ней тоже не было. У дальней стены виднелась груда подушек. На них, безвольно разбросав по полу длинные ноги, полулежал молодой человек. Он был совершенно наг, если не считать узкой набедренной повязки и сандалий из серебра, символизировавших, без сомнения, Ночь и лунный свет, божеством которых ему предстояло вскоре сделаться. Поджарый и мускулистый, он походил на бегуна. Было что-то жуткое в каменной неподвижности этого гибкого, покрытого рельефами выпуклых мышц и туго натянутых сухожилий тела. Казалось, у него нет сил даже для того, чтобы сесть прямо. Только глаза еще продолжали вести свою, совершенно обособленную от остального тела жизнь: их взгляд бесцельно блуждал по камере, пока не остановился вдруг, неизвестно по какой причине, на наших лицах. Молодой человек сдвинул брови, лежавшая на подушке рука дрогнула и приподнялась, точно он хотел провести ею по лицу, но тут же упала снова. До сих пор не знаю, частью какого сна или знамения стали мы для него. Будь он в состоянии угадать правду, то понял бы, что мы не избавим его от уготованной ему участи, но и вреда тоже не причиним.

На первый этаж мы спустились самостоятельно, не спрашивая дороги. Это стоило нам двух часов блуждания по коридорам, но зато мы стали лучше разбираться во внутреннем устройстве пирамиды, и нашли более или менее прямой путь наверх, которым можно было воспользоваться снова без риска заблудиться. На набережную я с Барнаром не пошел. В одном из темных закоулков я сложил в его дорожный мешок весь наш запас бечевы, а также все свое барахло, кроме веревок, и забрал у Барнара те, что он купил накануне. Винный погребок, в котором нам предстояло встретиться, мы выбрали заранее, еще до посещения дворца. Мой друг отправился к ближайшему аптекарю, а я развернулся и пошел наверх, следуя тем же маршрутом, по которому мы совсем недавно сошли вниз.

Там я нашел постоялый двор, где и провел час в компании кувшина вина и копченого угря. Уже совсем стемнело, когда я вновь оказался в сумрачных коридорах этажа, где бодрствовал Король Года. Сейчас люди зовут меня Ниффтом Пронырой, однако когда я впервые заработал себе имя — было это далеко отсюда, друг, да и довольно давно, — меня называли Шустрым Ниффтом. В следующие два часа я снова доказал себе, что мое прежнее прозвище было не случайным, проделав самую тяжелую работу по подготовке нашей великолепной аферы. Прямо у входа на этаж я затянул на конце веревки петлю, закрепив в ней кинжал вместо грузила, перебросил ее через потолочную балку и взобрался наверх. Все это время я слышал смех и крики гуляк, поднимавшихся следом за мной по лестнице, и звук шагов посетителей, которые уже взглянули на Короля и вот-вот должны были выйти из-за поворота. Но я успел оседлать стропило и втянуть за собой веревку раньше, чем кто-либо из них показался в коридоре.

Затем я встал на ноги и пошел к двери, у которой расположилась стража, соизмеряя длину шага с расстоянием между балками и присматриваясь к порядку сочленения брусьев и стропил. Не доходя до камеры Короля примерно пятидесяти футов, я снова сел и принялся готовить веревки. Приняв за образец промежуток между стропилами там, где я находился, — а они, вне всякого сомнения, везде были одинаковыми, — я принялся не туго переплетать по три веревки вместе, затягивая по три узла на каждый интервал. Когда, наконец, сто футов подвесной дорожки были готовы, и я, свернув их кольцом, забросил себе за спину, оказалось, что весят они немногим меньше меня самого. Тут-то и начался настоящий подвиг. Приблизившись вплотную к двери королевской комнаты, для чего мне пришлось пройти прямо над головами стражников, я начал натягивать веревочную дорожку.

Я закрепил ее как можно выше, оставив между собой и стражниками два уровня брусьев. Хотя просветы между ними были достаточно велики для того, чтобы меня мог увидеть любой, кому вздумалось бы поднять голову, наверху было почти совсем темно, и я не боялся оказаться замеченным. Основная опасность заключалась в том, что от ушей стражников меня отделяло всего каких-нибудь пятнадцать футов, отчего я обдумывал каждое свое движение гораздо обстоятельнее, чем скряга, решающий, с какой частью содержимого своего кошелька он может расстаться. Зеваки по-прежнему приходили и уходили, и я приноровился работать так, чтобы шарканье ног и голоса внизу перекрывали гудение веревки, когда я натягивал ее между стропилами. Подвесная дорожка ни в коем случае не должна скрипеть и прогибаться, когда Барнар ступит на нее всей своей тяжестью, ибо к тому времени поток посетителей иссякнет, и коридоры внизу будут абсолютно пусты и тихи. И все же веревка отчаянно звенела в моих руках, а любопытные старались ступать и говорить как можно тише, поэтому на каждый узел у меня уходило нестерпимо много времени.

Когда я обогнул поворот и оказался в соседнем коридоре, дела пошли легче, однако пот так и лил с меня, и я все удивлялся, почему он дождем не капает вниз и не выдает меня с головой. Клянусь Громом, нет ничего хуже, чем висеть под потолком, то и дело на неопределенное время замирая в неподвижности. По правде говоря, это занятие скорее для ящерицы, чем для человека. Но зато, когда дело было сделано, и я покидал верхний этаж, под потолком, строго параллельно одной из наиболее широких продольных балок, тянулась веревочная дорожка, так что Барнар, ступая одной ногой на нее, а другой — на брус, сможет свободно передвигаться по всей длине коридора, не держась за стропила: руки ему понадобятся для другой работы.

Холод во дворце стоит просто смертельный, так что я, весь мокрый от пота, только чудом не схватил простуду по дороге вниз. Это было совершенно непозволительно: приступ ревматического кашля наверняка сведет на нет все наши усилия будущей ночью. Поэтому, чтобы согреться, я поспешил на набережную, в кабачок, где меня уже ждал Барнар, и заказал стакан горячего поссета.

Барнар отдал мне свое дневное приобретение: кусок заживляющего раны пластыря, которым пользуются ловцы жемчуга, чтобы не привлекать ползунов запахом крови. Он был завернут в лоскут упыриной кожи. Я спрятал его в карман, и, чувствуя себя значительно лучше после стакана горячего питья, заказал еще один. Тут я заметил, что остальные посетители кабачка то и дело бросают в нашу сторону заинтересованные взгляды, стараясь в то же время держаться на почтительном расстоянии. Барнар вполголоса объяснил:

— После моего ухода ты можешь унаследовать ссору. Двое трапперов, по паре челюстей у каждого. Довольно крупные, заводила тот, у кого ожерелье украшено клыками ползуна. Я не стал ломать ему руку, побоялся, что будет слишком заметно, если придется выносить его из зала. Им наверняка сообщат, что ты со мной, и, если они примут тебя за слабака, жди неприятностей.

— Понятно, — отозвался я. — Еще какие-нибудь рекомендации будут?

— Застрельщик не слабак, но неповоротливый. Второй — обыкновенная шестерка.

Намерение Барнара оставить меня в этом трактире одного говорило о том, что самого главного поручения, выпавшего на его долю в этот день, он пока еще не выполнил. В общем-то, мы с самого начала подозревали, что делать это придется ночью, так как всякие колдуны да чародеи — птицы по преимуществу ночные.

— Значит, ты еще не нашел никого, с кем можно было бы посоветоваться? — спросил я.

— Имя узнать и то дорогого стоило, — проворчал он. — Сколько вина надо выпить да сплетен переслушать, прежде чем нападешь на нужный след. Но, похоже, есть одна болотная ведьма, которая может нам помочь. К ней я и отправляюсь, она живет в северной трясине. Проводника я уже нанял, он ждет меня вместе со своим плотом.

— На обратном пути заберешь ползуна?

— Да. Встретимся на рассвете в доках, где сошли на берег сегодня утром.

— Удачи, Бык. Торгуйся как следует. Больше одной жемчужины не предлагай, а то она решит, что ты совсем зеленый, и подсунет тебе всякую чепуху.

Вскоре после его ухода я тоже вышел из трактира и отправился искать ночлег, подальше от неприятностей. Но, похоже, за мной следили. Это были настоящие головорезы, из тех, что выходят на дело под покровом ночи. Не прошло и пары часов с тех пор, как я растянулся на одной из множества лежанок походившего на ночлежку большого постоялого двора, а меня уже разбудили пинком в подошву.

Ложась спать, я пристроил копье, которое оставил мне Барнар, рядом с собой под одеялом, острием вниз. Именно так следует поступать, чтобы немедленно пустить его в дело против всякого, кто нападет на вас ночью со стороны изножья. Я не оставил моим разбойникам выбора, устроившись головой к стенке. Разбуженный неожиданным ударом, я секунду вглядывался в окружающий меня мрак, пока не различил две фигуры, маячившие у меня в ногах. Еще секунда ушла на то, чтобы по блеску ожерелий опознать, кто из них кто.

В следующее мгновение человек, который разбудил меня, резким свистящим шепотом произнес всего одно слово: «Давай». Вероятно, он хотел добавить что-то еще, но наконечник моего копья, прошедший прямо сквозь его сердце, воспрепятствовал этому.

Я предусмотрительно вогнал жало копья ему в сердце, но не дальше, так как знал, что оружие понадобится мне в ту же секунду; носящий две челюсти траппер наверняка отличается хорошей реакцией. И точно: второй тут же опрометью кинулся вон, словно увидевшая терьера крыса. Одним рывком я выдернул копье из тела и поднялся на ноги. Охотник двигался быстро. Мне пришлось поднапрячься, чтобы успеть прицелиться и послать копье, пока он не скрылся из вида. Оно настигло его и прошило грудную клетку слева, прямо возле локтя, в то самое мгновение, как он выбегал в двери. Копье входило в плоть бегуна, когда тело первого охотника упало на пол. Клянусь, я успел как раз вовремя, чтобы подхватить его и не дать наделать шума. Потом я втащил его на свою лежанку и отправился за вторым. Некоторые из моих соседей проснулись, но продолжали прикидываться спящими, видя, что потасовка уже закончилась. Я приволок второго траппера к кровати, положил рядом с коллегой и накрыл обоих одеялом. Потом собрал вещи, вытер наконечник копья, и пошел досыпать на другой постоялый двор.

VI

Ранним утром на болотах пустынно и тихо, как на кладбище: снизу поднимается волглая пелена, так что между землей и облаками не остается ни глотка чистого воздуха. Нестройными колоннами туман вторгается на набережные, и, стоя у самой кромки воды, невозможно даже разглядеть пирамиду. В такое сырое и промозглое утро я и отыскал Барнара в гавани. Мы вместе проволокли спеленатого ползуна через нижнюю террасу ко входу во дворец.

Внутри уже наблюдалась кое-какая активность: то тут, то там через распахнутую дверь таверны можно было видеть половых, которые раздували огонь в очаге общей залы. Мы торопились, но не бежали, не опасаясь расспросов. Поскольку Присутственная Палата будет стоять на замке до самой церемонии обожествления, то нет ничего удивительного в том, что два запоздавших траппера несут тщательно упакованную добычу в какой-нибудь постоялый двор для сохранности.

Но на верхних этажах ни постоялых дворов, ни таверн не было, и появление двоих чужестранцев, обремененных тяжелой ношей, наверняка привлекло бы пристальное внимание стражи. Поэтому здесь мы двигались короткими перебежками, готовые заколоть первого, кто попадется нам на пути, надеясь, однако, что ранний час избавит нас от этой необходимости. Мы никого не встретили и вскоре оказались на лестнице, ведущей на предпоследний ярус.

Мы поднялись на верхнюю площадку. Я подкрался к двери и заглянул в нее. По коридору, в конце которого находилась дверь на последний этаж, шагал стражник. Миновав дверь, он свернул за угол. Секунд через двадцать показался следующий. Он прошел точно таким же маршрутом и скрылся за тем же углом, что и первый. Я подождал минут пять, но стражники мерно сменяли один другого, не оставляя нам ни единого шанса проскользнуть незамеченными к заветной двери. Придется одного убить.

Я объяснил Барнару обстановку, потом снова поднялся на верхнюю ступеньку и запомнил первого стражника, который вышел из-за угла, в лицо. Мы взяли следующего. Барнар набросился на него сзади, когда тот огибал угол, и одним движением свернул ему шею. Мы сбросили его на лестницу между уровнями. Сначала мы собирались привязать его тело к изнанке лестничного марша, но, обнаружив у него на поясе фляжку со спиртным, я решил прибегнуть к другому, не столь хитроумному, способу избавиться от трупа. Мы обильно смочили бороду и кафтан стражника спиртным и повесили изрядно полегчавшую фляжку обратно на ремень. Примерно шестью этажами ниже располагалась обширная терраса с садом; сейчас ее не было видно из-за тумана, но я хорошо помнил, где она находится, и указал другу направление. Барнар поднял тело стражника высоко над головой, размахнулся, и, слегка крякнув, швырнул его вниз. Стражник описал в воздухе широкую дугу. Какое-то время мы еще могли его видеть: он словно лежал на спине, разбросав руки и ноги в стороны, и, разинув рот, глазел в пустоту над собой, но вскоре белизна поглотила его. Через мгновение приглушенный треск ломающегося кустарника достиг наших ушей. Для полноты картины Барнар выворотил из ограждения несколько балясин вместе с куском перил и оставил их висеть. Когда стражник, лицо которого я запомнил, снова прошествовал мимо нас и скрылся за углом, мы, подхватив добычу, метнулись к двери и через несколько секунд уже были наверху.

Я немедленно влез на стропила. Барнар, забросив узел с ползуном прямо на поперечную балку, последовал за мной, и мы тут же смотали веревку. К полудню оцепление на предпоследнем этаже станет полным и начнется отсчет двух суток, которые Король Года по традиции проводит в полной изоляции, так что последнего наплыва зевак следует ждать сразу после завтрака. Мы устроились на отдых, отложив наиболее шумную часть работы до этого момента.

Когда народ начал прибывать, мы подхватили ползуна и понесли его к двери, за которой находился Король Года. Футах в пятидесяти от нее мы остановились и развернули узел. Я взял две палки и, просунув их сквозь разрез в брюхе чудовища, закрепил крест-накрест внутри его тела. Шкура расправилась и приняла свою изначальную форму. Тем временем Барнар приготовил три мотка бечевы по тридцать футов каждый и крючьями прицепил их к туловищу: один к задней части, два других по обе стороны сплющенной головы, как раз между лапами. Затем, когда вся подготовительная работа была закончена, мы взяли ползуна и перенесли его вплотную к королевской двери. Там мы воткнули в потолочную балку два кинжала на порядочном расстоянии от друга и растянули между ними нашего паука, чтобы за остаток дня окончательно расправить на нем последние складочки. Аккуратно свернутые мотки бечевы мы положили ему на спину, и пошли восвояси.

Если мне надо убить время, я просто ложусь спать. Барнар, который всю ночь провел на ногах, тоже не отказался соснуть. На случай, если кому-нибудь из нас вздумается храпеть или разговаривать во сне, мы нашли укромный уголок двумя коридорами дальше и легли отдыхать.

Когда мы проснулись, врожденное чувство времени подсказало мне, что до избранного нами момента — полуночи — осталось около часа. Стражники давали обет хранить молчание на протяжении двух суток королевского бдения, но никто его не исполнял. Мы лежали, прислушиваясь к невнятным звукам, в которые превращались обрывки разговора, пока достигали наших ушей. Беседа то затухала, то снова разгоралась, точно пламя дешевой свечи в полной сквозняков комнате. Судя по легкому дрожанию голосов, а также по тому, с каким упорством стражники снова и снова возобновляли явно не клеящийся разговор, им было порядком не по себе. Мы с Барнаром переглянулись, думая об одном и том же: подпрыгивать ребята будут что надо.

Человек, которого они сторожили, ничем не отличался от них самих, но перед ним лежал путь, вызывающий суеверный страх во всяком смертном. Какими бы традициями и ритуалами не украшали люди свои договоры со сверх-людьми или недолюдьми, ужас, в существовании которого они не хотят себе признаться, все равно продолжает жить в глубине их сердец. Мы поднялись на ноги и тронулись в путь, и, чем ближе мы подходили к заветной двери, тем тише становились наши шаги, так что под конец мы крались словно крысы, и даже еще более бесшумно, так как у нас не было когтей. Вступив в зону наибольшего риска, мы посмотрели вниз, где во мраке чуть блестели полированные куполообразные шлемы стражников. Разговор снова стих. Охватившая их тоска прямо-таки заполнила все пространство вокруг. Ребята вполне созрели для нашей игры.

Мы сняли ползуна с распорок — он распрямился просто замечательно. Барнар подхватил мотки бечевы по одному под каждый локоть, затем поднял паука, держа его за бечеву возле самых крючков. Я присел возле проема между брусьями и начал привязывать веревку к перекладине. Барнар стоял на другом краю того же самого проема, одной ногой на деревянной балке, другой на веревочной дорожке, которую я смастерил для него. Паука он держал перед собой. Не забудь, сколько в нем было весу, друг мой! Барнар бросил на меня взгляд, и я кивком головы дал ему понять, что готов. Он начал потихоньку травить бечеву сквозь пальцы, опуская ползуна головой вперед почти вплотную к стене, так что со стороны казалось, будто тварь спускается по ней самостоятельно. Выглядел он вполне натурально: размах лап добрых шесть футов, напряженное тело подалось вперед, того гляди прыгнет. От такого зрелища волосы хоть у кого дыбом встали бы. Если бы я двенадцать часов стоял на посту в пустом полутемном коридоре, снедаемый всякими нехорошими мыслями, а потом повернулся бы и увидел эдакую зверюгу прямо у себя за плечом, то, клянусь, я поступил бы точно также, как и стражники.

Но я говорю это не для того, чтобы принизить мастерство Барнара. Придав ползуну устрашающую позу, он опустил его еще фута на четыре вниз, шаркнув им при этом по стенке, чтобы звуком привлечь внимание стражников. Оба, как по команде, подняли головы и увидели чудовищного паука, изготовившегося к прыжку на расстоянии всего лишь вытянутой руки от них. Мгновенно отлепившись от двери, они сыпанули по коридору. Один из них споткнулся и выронил копье. Барнар уже тянул паука назад с такой неподражаемой ловкостью, что казалось, будто он сам ползет по стене задним ходом.

Держа чучело на весу, мой друг устремился к следующему большому проему между балками, и снова кинул его вниз. Бросок получился просто великолепный. Чешуя с убедительным стуком опустилась на пол прямо рядом со стражниками, которые только-только поднялись на ноги. Барнар здорово рисковал, подходя так близко, ибо нельзя сказать, чтобы бечева была совсем уж незаметна. Однако появления и исчезновения марионетки были столь стремительны и точно рассчитаны, что не давали стражникам прийти в себя, каждый раз усиливая панику. Второй бросок загнал их за угол. Я мигом отпустил веревку, соскользнул по ней на пол и еще раньше, чем до меня донесся стук третьего соприкосновения паука с полом, открыл дверь в комнату Короля Года. Все складывалось как нельзя лучше: у стражников осталось всего одно копье, а значит, Барнар сможет еще несколько минут поводить их за нос, прежде чем они немного соберутся с мыслями и решат проверить панцирь ползуна на прочность.

Я двигался легко и быстро, как муха в полете. Не прошло и минуты, как я уже вытащил из-за пазухи кубок, мазь и кинжал, и схватил Короля за ногу. Кинжалом я сделал надрез под косточкой на щиколотке, где кровь бежит быстро, а ранка скоро затягивается сама собой. Нацедив крови в кубок, я спрятал его в карман, насухо протер рану и залепил ее мазью. На Короля я даже не глядел. Зато он на протяжении всех моих манипуляций не сводил с меня печального сосредоточенного взгляда, точно я был его старым знакомым, который не оправдал его надежд. Мгновение спустя я уже захлопнул дверь, взлетел по веревке наверх и втянул ее за собой.

Я промчался по веревочной дорожке до угла и принялся сигналить Барнару. Он как раз втягивал паука наверх. Отцепив крючки, он уложил марионетку поперек балки так, чтобы ее ноги, свешиваясь вниз, оказались точно в поле зрения стражников. Потом он присоединился ко мне, и мы затрусили по брусьям почти также резво, как если бы под ногами у нас была ровная земля, в противоположном направлении от того места, откуда должно было подойти подкрепление. Наши храбрецы давно надрывали глотки, зовя на помощь — покидать этаж им запрещалось под страхом смерти — и на лестнице уже слышен был стук кованых сапог.

Надо сказать, что детально разработанного плана отступления у нас не было: мы полагались на суматоху, которая неминуемо должна была подняться на этом этапе. Мы даже обдумывали возможность прикинуться шутниками, надеясь, что выгодный пост, доставшийся этим двоим, вызовет немало зависти в сердцах их коллег, которые порадуются нашему розыгрышу. На деле все оказалось проще. Церемония обожествления — главный праздник для жителей трясины, и накануне пирамида просто кишит гуляками и праздношатающимися всякого рода и звания. Поэтому, когда стража второго этажа пришла на выручку своим коллегам, на лестнице между ярусами заслышался дробный топот разнообразных ног, и мы едва успели спуститься на пол, как в коридор ворвалась целая толпа раскрасневшихся от выпивки и быстрого бега подданных Королевы. Однако стражники не пропустили их дальше, и они сгрудились возле верхней площадки лестницы. Тут из-за угла, размахивая руками, вынырнули мы с Барнаром и завопили: — Сюда! Скорее, здесь можно пройти!

Вопль, вырвавшийся из глоток трех десятков мужчин и женщин, был нам ответом, и они, точно маленькое стадо, протопотали мимо нас. Мы подождали, пока толпа окружит нас со всех сторон, и тоже побежали вместе со всеми. Когда зеваки огибали последний угол перед камерой Короля, мы отстали от них, развернулись и направились назад к лестнице.

VII

Следующий вечер застал нас у возвышавшегося в центре Присутственной Палаты помоста. Место стоило нам полученной за упыря жемчужины, которую пришлось отдать одному из стражников. Впрочем, остальные заплатили не меньше. Огромная толпа заполняла необъятный зал от одной стены до другой так плотно, что ни рукой, ни ногой не пошевелить, дышать было абсолютно нечем. Мы пришли несколькими часами раньше начала представления, и за это время успели вдоволь наслушаться разговоров о «кукольном театре наверху»; все они были довольно далеки от истины, но и рассказчики, и слушатели явно смаковали происшествие. Многовековая традиция вполне могла бы обогатиться новым, шуточным элементом, если бы не серьезные последствия, которые наш розыгрыш имел для Королевы.

Она возникла в проеме гигантских дверей ровно в полночь. Стража двумя плотными рядами оцепила широкий проход, протянувшийся от входа до самого помоста, на котором возвышался алтарь, и Королева довольно долго не двигалась с места, стоя в раме настежь распахнутых дверей. На ней было платье из грубого белого полотна, полностью скрывавшее фигуру. Длинные черные волосы свободно ниспадали на плечи, оттеняя белизну устрашающе прекрасного лица, притягательного и пугающего одновременно. Это было лицо типичной нортронки: крупный выдающийся нос, широко расставленные глаза, затененные тяжелыми веками, восхитительные чувственные губы, в уголках которых застыла загадочная полуулыбка.

Даже в ее молчаливой неподвижности ощущались значительность и сила, делавшие ее реальной; по сравнению с ней все собравшееся в зале человеческое множество казалось не более чем прихотливой игрой теней. Она стояла, горделивая, безмолвная, недоступная в своем шестисотлетнем величии, — ибо она уже была древней, когда появилась в этих краях впервые, — а многотысячная толпа под ее взглядом словно утратила плотность и вес, как груда облетевших листьев, которые вот-вот унесет порыв ветра. Да и в самом деле, друзья мои, разве жизнь наша мелькает не с той же неуловимой быстротой, как тень вора, крадущегося в ночи? Рука Вулвулы поднялась к застежке у горла, и платье соскользнуло с ее плеч, открыв всеобщему обозрению ее наготу. Королева медленно двинулась по проходу.

Ее тело пробуждало желание: тяжелые, точно налитые соком плоды гуавы, груди, стройные сильные ноги, бедра, широкие, как горловина амфоры, предназначенной для хранения молока или драгоценного масла. Но, чем ближе к помосту она подходила, тем яснее нам становилось, что лето ее жизни миновало и надвигается осень. Груди утратили былую упругость, соски сморщились, точно тронутые морозом яблоки. В движениях бедер начала ощущаться старческая скованность, а тыльные стороны рук уподобились географическим картам с нанесенными на них изображениями рек. А когда она поднималась по ступеням, ведущим к алтарю, мы увидели, что вся нижняя часть ее лица покрыта предательской паутиной морщин, расползающихся от уголков губ.

Королева поднялась на помост, и я почувствовал, как от нее, точно ветер, непрестанно дующий из ледяной бездны ее сердца, исходит сила. Она окинула заполнившую зал толпу взглядом жнеца, осматривающего обширное поле, с которого ему предстоит снять урожай. Зная, что навсегда останется для своих подданных чужой, ощущая невысказанный ужас, гнездящийся в их сердцах, Вулвула понимала, какой опасности подвергается ежечасно, живя среди этих людей, и наслаждалась ею. Этот риск и заботы об управлении империей развлекали и одновременно давали отдых ее обремененному опытом столетий уму. По ее губам блуждала еле заметная улыбка, от которой сразу становилось ясно, что эти уста холодны, как лед, но их поцелуй способен высосать из человека душу и погрузить ее в пламя. Постояв так немного, Королева двинулась к голове алтаря.

Я не оговорился, это была именно голова, так как весь алтарь представлял собой статую, изображавшую стоящего мостиком человека: упираясь ладонями и ступнями в пол, он изгибал спину, глядя в потолок, так что его бедра, живот и грудь образовывали сплошную горизонтальную поверхность. Королева заговорила на никогда не слышанном мною языке. Голос у нее оказался куда мягче, чем я ожидал; глубокий и сильный, он наполнил чашу зала до краев. Продолжая говорить, она подняла руку и указала сначала наверх, потом на алтарь, а затем на пол, себе под ноги, без сомнения, имея в виду катакомбы под основанием дворца. После этого она перешла на язык, понятный всем:

Сыны ваши взросли под властию моей,

Приходит флот, товаром мирным нагружен,

И женам нет нужды бояться упырей.

От алчных глаз чужих ваш жемчуг сбережен.

Ржавеет в ножнах грозный меч войны,

Ведь в королевстве твердый есть закон.

Покой и мир, что людям всем нужны,

Дает вам Королева; так скорей

Ее вы жажду утолить должны.

Возлюбленный ее, прервав Небесный сон,

Придет; и будет голод побежден.

В это мгновение в дверях появился Король. Его несли на плечах двое носильщиков. Он сидел, ссутулившись, его руки и ноги по-прежнему висели плетьми, но наклон головы показывал, что он уже не спит и понимает, что происходит вокруг. Его лоб украшал жертвенный наголовник чеканной бронзы, и, когда его проносили мимо нас, мы заметили, как тревожно бегают глаза Короля под полосой блестящего металла.

Кресло, в котором он сидел, поставили рядом с алтарем. Носильщики, дюжие парни наподобие Барнара, ухватили Короля один за запястья, другой за щиколотки. Королева снова заговорила, и на этот раз в ее голосе звучала настоящая нежность:

Поднимись ко мне, возлюбленный, Королем,

Сойди от меня Богом.

Вечность станет домом твоим,

Живущие в смерти — твоим народом.

Скипетр — тень в руках твоих,

Трепещут духи пред темным троном.

Поднимись ко мне, возлюбленный, Королем,

Сойди от меня Богом.

Когда она умолкла, носильщики подняли Короля с кресла и опустили его на алтарь. Пока его укладывали спиной на грудь статуи, привязывали раздвинутые ноги к ее ногам, а раскинутые в стороны руки крепили к рукам и плечам каменного гиганта, Король не переставал водить головой из стороны в сторону.

И тут мне показалось, что его беспокойный взгляд на мгновение задержался на мне, и Король слабо улыбнулся. Я не настаиваю, что это на самом деле было так, поскольку не вполне уверен, что мне самому все это не приснилось: спертый воздух Палаты, казалось, кишел видениями, липкая тишина мурашками ползала по коже собравшихся. Но, как знать, быть может, он понял, что произошло, и мысль об этом доставляла ему утешение и радость?

Королева опустилась рядом с ним на колени. Ее лицо застыло в напряжении, холод нечеловеческой любви заострил черты, предвкушение удовольствия, казалось, сделало ее моложе. Медленно, точно в ритуальном поклоне, опустила она голову и прильнула губами к той точке его тела, где мускулистая шея перетекала в плечо. И вдруг все услышали ужасающе отчетливый не то хруст, не то всхлип, пальцы Королевы стиснули плечи Короля, а его тело забилось о жертвенный камень с дикой, неудержимой силой, как бьется пронзенный острогой угорь.

Державшие его гиганты-носильщики застонали от напряжения, но голова Королевы продолжала подниматься и опускаться вместе с телом юноши, ни на секунду не отрываясь, точно составляла с ним единое целое. Он колотился о камень, точно выброшенный на берег дельфин, но движения его становились все медленнее, словно он погружался в вызванный нехваткой воздуха сон, пока не сошли на нет, а Королева, вонзив ногти ему в плечи, по-прежнему самозабвенно, как одуревшая от крови ласка, терлась о его шею лицом. Она пила, сдавливая торс юноши, точно наполненное кровью вымя, плечи ее ходили вверх и вниз, как ручки насоса. От жадности она едва не захлебнулась, так что ей пришлось оторваться от тела и несколько раз торопливо глотнуть воздуха, как ныряльщику, который слишком долго задерживал дыхание. Толпа увидела ее лицо — безумный взгляд остекленевших глаз, измазанный кровью рот, ручеек красных капель на подбородке. Ее груди набухли и торчали вперед, как у молодой девушки, из обоих сосков брызнули тонкие красные струйки. Она наклонилась и продолжала пить. Король оставался неподвижным. Кожа на его теле туго натянулась, вот-вот лопнет, зато мускулы исчезли, словно растворились в глубине его тела.

Движения Королевы стали более спокойными и методичными. Чтобы окончательно обескровить лежавшее перед ней юное тело, она отпила сначала из обоих запястий по очереди, потом перешла ко внутренней поверхности бедер. Покончив с ним, она облизала губы, затем подняла одну за другой отяжелевшие груди и начисто промокнула языком соски. По ступеням алтаря взошла жрица с серебряной чашей в руках; Королева омылась поднесенной ей водой и выпила ее без остатка. Другая жрица подала ей алое платье. Королева облачилась в него и спустилась вниз. Дело было сделано.

Когда Вулвула покинула зал, носильщики вновь перенесли съежившееся тело Короля на кресло и последовали за ней. Королева по традиции проведет эту ночь на вершине пирамиды, в комнате последнего Короля, куда жрицы принесут ей большое, оправленное в золотую раму зеркало. Он же отправится в подземелье, где его уже ожидают, разложив свои таинственные орудия, бальзамировщики.

VIII

Следующим утром мы стояли на западной набережной и ждали, когда неизбежное свершится. Перевозчика мы наняли заранее, он вместе со своим плотом поджидал нас у берега. Вскоре во дворце поднялась невообразимая суета, люди, громко крича, стали выбегать из всех дверей на улицу. До нас донеслось известие о том, что Королева проснулась, посмотрела на себя в зеркало и завизжала.

Мы тут же погрузились на плот. Час спустя перевозчик доставил нас на широкую грязевую отмель у ближнего ко дворцу края трясины — она была так велика, что могла сойти за небольшой островок. Здесь мы и обосновались в ожидании вестей от Королевы, к которой отправили плотовщика с небольшой запиской. Мы специально выбрали самого ушлого перевозчика, надеясь, что он сумеет пробраться к Королеве, несмотря на весь тот переполох, который неминуемо творится сейчас во дворце. Чтобы помочь ему в этом, мы написали на нашей записке: «Относительно Пропавшей Крови Короля Года». Перевозчик только глянул на эту надпись, хмыкнул, налег на весло и через минуту уже скрылся из виду.

Настала очередь самой щекотливой части нашего предприятия. Заставить Королеву передать нам две тысячи черных болотных жемчужин дело не хитрое. Но вот прожить хотя бы еще мгновение после того, как Королева получит недостающую порцию крови — вот задача, для решения которой нужны не только хорошие мозги, но и крепкие нервы.

Именно за этим и ходил Барнар к болотной ведьме. Если вам необходимо обезопасить себя от чар волшебника или волшебницы, — а Королева Вампир была весьма могущественной чародейкой, — надежнее всего прибегнуть к их собственной магии. Основная трудность заключается в том, чтобы заставить их выдать секрет, которому они сами ничего не смогут противопоставить впоследствии. А значит, надо требовать самый действенный прием из всего их арсенала.

Болотная ведьма, конечно, не Вулвула, но узнать мнение профессионала о том, какое самое быстрое существо магия может призвать на помощь человеку, было все-таки необходимо. Правда, какой совет даст она Барнару, я мог бы догадаться и сам, не тратя лишней жемчужины. Но даже просто получить подтверждение собственного мнения, и то не вредно. Она сообщила Барнару, что быстрейшим существом как в верхнем, так и во всех нижних мирах без исключения, считается василиск. Я уже вижу, как ты глубокомысленно киваешь в знак согласия, Тарамат. Погоди, почитай дальше.

Поэтому вдобавок к жемчугу мы потребовали магическое кольцо, которое дает власть вызывать василиска. А пока в ожидании того и другого мы уселись на землю, вытащили из дорожных мешков вино и вяленое мясо, и принялись закусывать.

Жрица Королевы появилась невероятно быстро. Увидев рядом с ней двоих лучников, я тут же сиганул в воду, держа в руках засохшую лепешечку крови, которая стала шершавой и пористой, точно кусок застывшей лавы, и крикнул:

— Луки в воду — живее! — иначе Королеве придется выхлебать всю трясину, чтобы вернуть молодость!

Луки полетели за борт. Копья, правда, остались при солдатах, но это было честно, так как у нас тоже было копье, а ждать, что они просто позволят нам ограбить себя, не приходилось. Плот причалил к островку. Жестами мы велели солдатам держаться подальше. Жрица с двумя кожаными мешочками в руках ступила на землю и остановилась, пристально глядя на нас. Рот ее был плотно сжат, глаза метали молнии. Я продолжал стоять по пояс в воде, так как солдаты по-прежнему были слишком близко. Барнар сказал:

— Время дорого, женщина. Давай кольцо. Обменяемся, когда тварь будет под нами. — Она молча кивнула и перебросила нам маленькое серебряное колечко. Барнар натянул его на мизинец и поднял руки. Заклинание, которому его научила ведьма, было коротким. Веско и выразительно он произнес его вслух. Наступила долгая пауза.

Потом по земле побежали трещинки, отчего весь островок сделался похожим на глазированный керамический кувшин, покрытый паутинкой царапин, и вдруг поперечная борозда разделила его на две половины. Трещины становились все глубже и шире, в них кусками проваливалась глина, и даже я, стоя в воде, чувствовал, как громадная туша толкается и ворочается где-то в глубине. Наконец из взбаламученной трясины показалась конечность, по виду напоминающая лапу ящерицы, но такой величины, что я болтался бы в ней, как тряпичная кукла. Еще секунда, и из разрыва в земле выглянуло гладкое чешуйчатое рыло. Затем почва по обе стороны от него набухла в некоем подобии нарыва, который тут же лопнул, и вся огромная рептилия, раскидывая комья глины, выбралась на поверхность и плюхнулась в воду по другую сторону островка, подняв тучи брызг, от которых я едва успел уберечь драгоценную лепешечку. Тем временем василиск, ни на кого не обращая ни малейшего внимания, развернул слежавшиеся крылья и стал ополаскивать их в воде. Они оказались совсем небольшими, примерно такими же, как плот, на котором стояли солдаты: по сравнению с тушей чудовища они выглядели нелепыми обрубками. Покончив со своим делом, василиск не спеша забрался на островок и устремил взгляд огромных, как мишени для стрельбы из лука, влажно блестящих черных глаз на Барнара.

Василиск не настоящий демон, поскольку почти не умеет пользоваться речью, но все же он подчиняется законам, установленным еще в Великую Эпоху Магии, и является частью силы, унаследованной нами от могучих предков. Ты говоришь ему, куда хочешь попасть. Он относит тебя туда, а ты в благодарность скармливаешь ему кольцо и отпускаешь обратно в нижние миры.

И лучше с ним не хитрить, а отдать ему колечко и не просить больше покататься. Магия держит его в узде ровно до конца первой поездки, а потом его демоническая природа берет свое. Барнар наклонился к обрамленному неровными, точно обгрызенными краями отверстию на голове чудовища, которое служило ему ухом, прошептал название того места, куда нам было надо, и поспешно вскарабкался на его спину. Я тут же выбрался из воды и тоже оседлал демона, пристроившись за спиной у Барнара. Кровяную лепешечку я по-прежнему крепко держал между пальцев, готовый в любой момент швырнуть ее в воды лагуны.

Жрица подошла ближе и широко раздвинула горловины обоих мешочков, которые она держала в руках, чтобы мы могли как следует рассмотреть их содержимое. До сих пор не знаю, что казалось менее реальным: то ли гигантская ящерица под нами, то ли маслянистый блеск двух тысяч черных жемчужин. Жрица сделала еще шаг вперед, держа сокровище в одной руке, а другую протянув за кровью. Совершив обмен с быстротой и ловкостью опытного карманника, я прижал драгоценные мешочки к груди, а Барнар гаркнул: — Вперед!

Просторная, точно пещера, грудная клетка под нами начала медленно наполняться воздухом, который гудел, как зимняя вьюга. С минуту не происходило ровным счетом ничего, и я даже начал слегка беспокоиться, почему это ни жрица, ни лучники не двигаются с места. Никто из них и пальцем не пошевелил, хотя хорошим солдатам вполне хватило бы времени, чтобы своими копьями достать нас обоих. В следующее мгновение нас уже разделяло не менее пятидесяти ярдов.

Чешуя у василиска крупная, как каменные плиты, которыми мостят площади в больших городах, и гладкая, как навощенный пол. По счастью, зазоры между чешуйками настолько велики, что в них с легкостью проходит рука, иначе нам бы ни за что не удержаться на его широченной спине, которую человеку просто не обхватить ногами. В три громадных скачка василиск пронесся над болотами, перемахивая с одной грязевой отмели на другую, точно то были камни, предназначенные для переправы через большие лужи. Его крылья ударили по воздуху раз, другой, и вдруг вокруг нас клочьями овечьей шерсти заклубился туман, а трясина скрылась из виду.

Несколько секунд мы с ревом и грохотом вспарывали облака. Скорость подъема была такова, что у нас с Барнаром пальцы занемели от напряжения: так крепко мы уцепились за спину василиска, боясь свалиться. Но вот мы прорвались сквозь завесу туч и оказались в ясном небе. Под нами, точно бульон в миске с высокими краями, стелился в окружении горных вершин туман. За холмами, впереди по курсу, расстилались, беспощадно сверкая под солнцем, бескрайние соляные степи. И вдруг, сквозь завывание ветра и сухой треск кожистых крыльев василиска до нас донесся ноющий звук. Он шел откуда-то сзади.

Оглянувшись, мы убедились, что на свете есть существо проворнее василиска. Оно — как его имя, для нас так и осталось тайной, — только что выскочило из туманной пелены, идя за нами по следу. Им управлял один человек. До сих пор не могу понять, как ему хватило смелости усесться верхом на утыканную шипами и колючками шею этого существа.

Мне случалось видеть многократно уменьшенные копии той твари, что преследовала нас: это такие жуки на длинных, точно ходули, задних лапах. Их передние конечности, которыми они пользуются вместо рук, снабжены острыми длинными шипами, чтобы накалывать на них добычу. Их плоские треугольные головы украшены выпуклыми шарообразными глазами и деликатными ртами, ради удовлетворения ненасытного голода которых неустанно трудятся колючие лапы. У нагонявшего нас чудовища голова была таких размеров, что на ней свободно можно было бы танцевать. Оно было белым с головы до кончиков лап, и, если бы не два размытых пятна перламутрового блеска, в которые превратились в полете его крылья, мы бы вряд ли разглядели его на фоне белоснежных облаков. Способность гигантского жука с легкостью убить нашего василиска не вызывала сомнений, хотя, вероятно, съесть он сможет лишь чуть больше половины. Мы так же были уверены, что начнет он свое пиршество с нас.

Подгонять василиска было занятием бесполезным: он всегда летает на максимальной скорости, по-другому просто не умеет. Тем временем всадник Королевы поднял свое громадное белое насекомое в восходящую кривую, которая должна была вскоре пересечься с нашим курсом, ибо василиск закончил подъем и теперь летел по прямой. Я содрогнулся, вспомнив, с какой молниеносной быстротой крошечные родственники белоснежного существа выхватывают паука из самого центра его паутины, да так ловко, что ни одна шелковистая ниточка не дрогнет. Этот гигант наверняка может схватить добычу с расстояния в пятнадцать футов; но, что хуже всего, я мог прикрывать наш тыл только одной рукой, другую нельзя было отрывать от чешуи гигантской ящерицы, а не то меня как пить дать сдуло бы ветром.

Мы уже летели над степью. Не надеясь на успех, я схватил копье и приготовился метнуть его в адского жука, который, нагоняя нас, продолжал выглядеть воплощением хрупкости и грации. Две пары задних ног, описывая в воздухе изящные кривые, свободно свисали под удлиненным животом, гладким и превосходно сбалансированным, точно боевые пироги дикарей с юго-восточных островов. Он был уже так близко, что мы могли разглядеть переливающиеся на солнце фасетки его глаз, мучительное напоминание о граненых жемчужинах, которые покоились в двух кожаных мешочках у меня на груди. Еще мгновение, и я уже различал черты лица всадника.

Нет ничего более странного, чем вглядываться в лицо человека, когда вокруг свищут ветра поднебесья, и наверху нет ничего, кроме солнца, а внизу, точно гладкий голый пол, расстилается вся земля, пытаясь прочесть по нему характер и сформировавший его жизненный опыт, точно между вами не ярды заполненной скоростью пустоты, а стол и пара кружек пива в уютной таверне. И все же у меня возникла необоримая уверенность в том, что я правильно разгадал суть его натуры: здравый смысл подсказывал мне, что это наверняка опытный, надежный солдат, не однократно выполнявший сложные поручения наподобие нынешнего. Об этом и о многом другом могло рассказать внимательному наблюдателю и его лицо: шрамы на лбу и на щеках, твердый взгляд ясных глаз, прищуренных против ветра, плотно сжатый рот человека, привыкшего больше думать, чем говорить. Все это вполне укладывалось в образ крепкого, хладнокровного профессионала, который, дождавшись удобного случая, убивает без промахов и без осечек.

Отсутствие сентиментальности и быстрота реакции — вот что помогает хорошим солдатам оставаться в живых. Времени на размышления не было. Моя оценка характера нашего преследователя подсказала следующий шаг, и я, ни минуты не колеблясь, сделал самое трудное, что мне когда-либо выпадало на долю. Схватив мешочек с жемчужинами одной рукой за донышко, другой я рванул его завязки, и, обернувшись, высыпал все содержимое мешка в воздух позади нас. Из груди моей вырвался стон. Жемчужины черным влажно блестящим сгустком устремились к земле, потом, точно пчелы, начали медленно рассыпаться на отдельные рои. Из-за скорости, с которой мы неслись вперед, драгоценности исчезли из виду гораздо быстрее, чем можно было ожидать, но, стоит мне только зажмуриться, и эта картина так и встает у меня перед глазами: тысяча черных звезд срывается в залитую солнечным светом бездну.

Думал ли солдат о том, чтобы предать свою Королеву и раньше, я не знаю. Возможно, догони он нас и заполучи весь жемчуг целиком, его привычка к верности все равно осталась бы непоколебленной, и он с честью завершил бы возложенную на него миссию. Однако вид этих жемчужин, ослепительно сияющих в ясном небе, и четкое осознание того, что они достанутся либо ему, либо неизвестно кому, — все это внезапно заставило его понять, какое богатство он преследует. Если он не последует за ними немедленно, а продолжит погоню, то жемчуг останется в десятках лиг позади, и неизвестно, сможет ли он найти его потом. Почти не раздумывая, он направил своего скакуна вниз.

Я не мог предложить ему меньше, чем всю тысячу: значительная часть потеряется при падении, но оставшегося должно хватить на поспешное бегство и начало новой жизни где-нибудь в других местах. Рано или поздно Королева призовет своего крылатого скакуна назад, а до тех пор солдат должен успеть воспользоваться им в собственных интересах. Да сопутствует ему удача, я не держу на него зла! И все же, как я уже говорил, иногда я закрываю глаза и вижу тысячу ослепительно сверкающих, черных, как смоль, жемчужин, падающих, падающих с небес на землю.

Ну да ладно! Лишняя тысяча жемчужин на двоих означала бы для нас с Барнаром необходимость еще усерднее проматывать деньги. Тогда как солдат наверняка предусмотрительно пустил свои сокровища в оборот, и трясется сейчас, небось, над своими сундуками да боится воров. А мне и так пришлось изрядно постараться, чтобы избавиться от своей доли в пятьсот жемчужин. Только подумай — всего два года потребовалось мне на это! Уж конечно, это — подвиг, стоящий любого из тех, что нам пришлось совершить для завоевания этих черных красоток!

РЫБАЛКА В МОРЕ ДЕМОНОВ

Предисловие Шага Марголда к повести «Рыбалка в море демонов»

Кайрнгем, откуда несчастливая звезда Ниффта и Барнара завела их прямиком в первичный подземный мир, настолько же однороден в этническом отношении, насколько другие два континента разнородны. Нельзя сказать, что расовое разнообразие отсутствует здесь совершенно. По периметру Шормутских Ворот — огромной бухты на его восточном побережье — обитают представители самых разных народностей. Но в основном континент заселен кайрнцами, народом скотоводов, выходцами с южной оконечности Люлюмии, что за морем Катастора.

Кайрнцы переселялись в Кайрнгем в два этапа, с интервалом примерно в четыреста лет. Обе волны переселенцев принял на себя юго-восточный берег континента, занятый почти исключительно роскошными пастбищами, что тянутся на триста лиг от линии прибоя до самых Иконных гор на востоке. Именно эта земля пологих холмов, перевитых лентами полноводных рек, и носит название Кайрнлоу Изначальный. Территория эта как нельзя лучше приспособлена для скотоводства. Кайрнцы, которые завладели ею с самого начала, ни за что не хотели делить ее со своими родичами, прибывшими позднее, да, собственно, им и не пришлось идти на такую жертву, ибо их собратья — более многочисленные и жадные — прогнали их с исконных земель на северо-западное нагорье, холодную, каменистую, засушливую часть континента, известную ныне как Поздний Кайрнлоу.

Кайн Газер находится в Позднем Кайрнлоу, неподалеку от гор Костяного Топора, северного отрога Иконного массива. Как и другие города этих мест — Белый Язык, Косая Балка, Подворье Бейла, — он вырос на месте бывшего скотного рынка на берегу реки, выстроенного на скорую руку специально для продавцов и покупателей, не расположенных задавать слишком много вопросов о происхождении и прежних владельцах стада. Так же как их соседи, жители Кайн Газера даже в нынешний период умеренного процветания сохраняют пристрастия и склонности основателей города: опустошительные набеги, скотокрадство, споры из-за границ пастбищ, кровная вражда процветают в поселениях Позднего Кайрнлоу и поныне, что вполне понятно. Травы в этих местах немного, зимы холодные, и здешним скотоводам, чтобы не дать своим животным умереть с голоду, приходится постоянно кочевать с одного пастбища на другое. Только исключительная неприспособленность этого края к каким-либо другим видам деятельности да еще, если можно так выразиться, культурное упрямство позднекайрнлосцев заставляют их придерживаться традиционного занятия. Несмотря на все их усилия, пятнистые круторогие и карликовые быки — вот единственные породы скота, которые им удается разводить здесь, да и то с относительным успехом, тогда как в Кайрнлоу Изначальном процветают и эти породы, и еще четыре других: гнуторогие паломино, кресторогие, титаноплоды и джабобо (о которых более подробно чуть позже). Но если бы одной только бедности и тяжелых условий жизни было недостаточно для того, чтобы превратить обитателей Позднего Кайрнлоу в скотокрадов, это сделало бы непроходящее чувство горечи, владеющее ими с момента утраты исконных земель. Разумеется, не стесняются они грабить и друг друга, однако не только самую богатую добычу, но и уважение сограждан во все времена приносили набеги на стада узурпаторов.

Один из аспектов исторического конфликта — а именно вопрос о джабобо — оказался судьбоносным для обеих кайрнлоских наций, ибо послужил косвенной причиной их рискованно частых контактов с королевствами демонов. Ошибка Уимфорта и последовавшее за ней похищение, которое и заставило Ниффта и Барнара предпринять опасную экспедицию, в высшей степени показательны для образа мыслей, превалирующего в Кайрнгеме, а посему причина возникновения последнего заслуживает более пристального внимания.

Джабобо процветают в Кайрнлоу Изначальном, как нигде в мире. Это крупные квазидвуногие животные, размеры которых в два раза превышают человеческие. Они чистоплотны (моются на манер кошек), у них короткие мордочки, маленькие ушки, и, не считая толстых хвостовых обрубков и массивных бедер, во всем остальном они мало отличаются от человека. Ценятся они из-за своего молока, а не из-за мяса, поэтому самцов обычно в стаде не больше, чем это абсолютно необходимо для поддержания численности поголовья. Самки обладают чрезвычайно хорошо развитыми молочными железами, которые, если так можно выразиться, в высшей степени приспособлены для непосредственного использования людьми. Чувство общности со своими питомцами, испытываемое пастухами этих стад, как вы можете себе вообразить, чрезвычайно высоко. Не хотелось бы заострять на этом внимание, однако нельзя не заметить, что культы джабобо — берущие начало в разнообразных ритуалах плодородия, неофициально практикуемых пастухами, — чрезвычайно распространены сегодня в Кайрнлоу Изначальном. Выделяются особые священные стада, а ритуалы, в которых они принимают участие, имеют, по сообщениям многих источников, возможно достоверным, как дионисийские, так и приапические черты. (Местные циники именуют эти стада «священными сералями».) Доходили ли до подобных крайностей предки нынешних обитателей Позднего Кайрнлоу, былые владельцы этого коровьего Эдема, вопрос спорный. Нынешние жители Кайрнлоу горячо отстаивают изначальную чистоту как самого культа, так и представлений, с которыми он связан, и, возможно, они правы. Но, во всяком случае, у них тоже были священные животные, потомки которых почитаются таковыми до сих пор и рассматриваются как религиозная собственность позднекайрнлосцев. Вот почему они считают практикуемые нынешними владельцами джабобо культы вопиющей профанацией древних верований, повседневно возобновляемым гнусным святотатством. И именно этот вопрос по сей день разжигает боль и ярость позднекайрнлосцев, вызванную потерей земель предков много веков назад. Именно в годы Первых Войн Джабобо они и начали, не удовлетворясь отмщением при помощи меча и огня, покупать магию в городах Шормута. Жители Кайрнлоу Изначального поспешили запастись оружием из того же сомнительного арсенала, и так было положено начало трехвековой магической перестрелке, которая не утихла окончательно до сих пор.

Не один наблюдатель обращал внимание на огромное количество находящихся в Кайрнгеме ворот, ведущих в подземный мир. Некоторые — к примеру Каменоломни Гиганта — сходны с Темным Путем в том, что их открыла человеческая небрежность, однако большинство из них возникали зловеще самопроизвольно, благодаря землетрясению, эрозии почвы, а то и удару молнии. Напрашивается очевидный вывод о том, что под континентом расположена зона повышенной демонической активности, вывод, не затрагивающий, однако, сути вопроса. Суть же заключается в том, что столетия безудержного и беспорядочного использования демонического могущества кайрнцами способствовали концентрации вечно готовой к нападению злой силы подземного мира в непосредственной близости от их страны. Народы Кайрнгема никогда не обладали никакой последовательной магической традицией, устной или письменной. Импульсивные и невежественные, они представляют широкое поле деятельности для всякого рода магов-недоучек, а то и просто недобросовестных торговцев заклинаниями, которые в больших количествах расплодились сейчас в городах Шормута. Такие «чародеишки» обладают, как правило, силами, достаточными для того, чтобы призвать демонов на помощь, но не настолько существенными, чтобы обеспечить полный контроль над опасными союзниками. В сущности, торная дорога, по которой демоны приходят в наземный мир, лежит через сердца людей; стремиться к обладанию разрушительным могуществом уже значит открывать ворота обитателям преисподней, из чего мы можем заключить, что сами основания континента Кайрнгем источены демоническими тропами и путями, как кусок гнилого дерева — червями, и все это по воле самих жителей, поддерживающих регулярные контакты с демонами.

Содержащая данный рассказ рукопись написана самим Ниффтом. Он говорил мне, что в данном случае его заставило взяться за перо чувство особой ответственности и желание воздать должное Гильдмирту, к которому он испытывает неизменное уважение и самую теплую привязанность. Пират, разумеется, тоже заслуживает отдельного комментария. Его родной город — Сордон-Хед, что на южном берегу Колодрии, — так же богат и одержим идеями об империи сейчас, как и триста лет тому назад, когда Пират осуществил там свою знаменитую аферу, чтобы финансировать путешествие в подземный мир. В сущности, хитрость, к которой прибег Гильдмирт, только доказывает, что он был истинным сыном своей родины как в коварстве, так и в предприимчивой жадности, ибо основой политики сордонитов всегда служил обман в сочетании с военной силой. Многие летописцы считают, что безжалостная двуличность обитателей этого морского города выше (или ниже) человеческих возможностей, и приводят в качестве доказательства легенду о том, что в жилах его основателей текла и демоническая кровь. Однако ничто, кроме опасной близости Водоворота Таарга — морских врат в подземный мир, проскользнув в которые Гильдмирт спасся от своих разъяренных сограждан, — не подтверждает справедливости данной точки зрения. Гораздо более вероятными представляются слухи о связях многих сордонитских семейств с грозными волшебниками Астригальской цепи, что к юго-западу от Великого Мелководья. Гильдмирт, по крайней мере, наверняка такие связи поддерживал, ибо представляется невероятным, чтобы он постиг искусство менять свое обличье где-либо в другом месте.

I

На заре нас растянули на дыбах. Механизм их довольно прост. Твои запястья и лодыжки прикрепляют ремнями к четырем углам вертикально стоящей рамы, и ты болтаешься посредине, как угодившая в паутину муха. Устройство обслуживают три палача. Двое вращают рукояти до тех пор, пока все твои конечности не выскочат из суставов. Тогда в дело вступает третий: огромными ножницами для подстригания живых изгородей он делает глубокие надрезы вокруг разошедшихся суставов. После этого рукоятки снова начинают крутиться, и так продолжается до тех пор, пока конечности не оторвутся от тела по линиям надреза. Палачи меняются несколько раз. Самым высоким классом считается, когда туловище отделяется от всех четырех конечностей одновременно. Воров в Кайн Газере не жалуют.

Дыбы стояли во дворе дома Повелителя Кнута города Кайн Газер. Размерами двор нисколько не уступал городской площади, поскольку Повелитель Кнута славился своим богатством. В этом смысле у них с городом было много общего, именно потому мы туда и пожаловали. Что же касается происхождения этого богатства, то всякий, у кого есть нос, мог о нем догадаться. Даже здесь, среди украшенных мозаикой стен, выложенных каменными плитками садовых дорожек, кедров в кадках и цветочных вазонов воздух представлял собой коктейль из утренней свежести и ароматов коровьего навоза и конской мочи. Источником запаха служили, возможно, многочисленные коррали и скотные дворы, окружающие город, а может, и сами горожане, что собрались поглазеть, как нас будут четвертовать.

Честно говоря, настроение у меня было препоганое. Я не видел никакого выхода из сложившейся ситуации. Приказ к началу казни будет отдан, как только первые лучи солнца ворвутся во двор, а восток уже рдел. На эшафот, где болтались мы, вскарабкался бейлиф. Развернув пергаментный свиток, он начал густым сочным голосом читать. Толпа притихла.

— Милосердный и могущественный лорд Камин, Повелитель Кнута города Кайн Газер, нижеследующим приговаривает северянина Ниффта, известного также под прозвищами Тощий Ниффт и Ниффт Проныра, и Барнара Чилита, называемого Барнар Бычья Спина и Барнар Рука-Молот. Лорд Камин судил так: вы оба — отъявленные разбойники, нераскаянные негодяи и подлые воры, которые вошли в город Кайн Газер и бродили по его округам, преследуя противозаконные цели; в момент ареста при вас были найдены орудия запрещенной магии; поэтому вы заслуживаете смерти. Вам предоставляется право последнего слова. Желаете что-нибудь сказать?

— Я хочу сказать три вещи, — отозвался я.

— Говори, — разрешил бейлиф.

— Во-первых, — выкрикнул я, — выражаю свое сожаление по поводу того, что мне довелось провести в этом городе всего лишь неделю. Будь этот срок немного побольше, я наградил бы всех мужчин Кайна такими рогами, что их коровы позавидовали бы. Увы, до сих пор мне удалось снабдить этим украшением не более дюжины из вас. Дело бы шло скорее, если бы от женщин Кайна не пахло скотным двором. Так же я был в состоянии обслуживать лишь двух-трех в день.

Пришедшим полюбоваться на казнь мои слова пришлись явно не по вкусу, хотя, признаться честно, особого волнения они не выказали. Правосудие в этих краях сурово, и местным жителям, надо полагать, не привыкать выслушивать предсмертные речи.

— Во-вторых, — продолжал я, — хочу поделиться со всеми вами уверенностью в том, что милосердный и могущественный лорд Камин — покрытый бородавками слюнявый кретин, чье огромное состояние — всего лишь игра случая, чей единственный талант заключается в способности энергично онанировать (любой рукой), и чьи родственники настолько похожи на жаб, что я просто диву даюсь, как они умудряются разговаривать друг с другом, сохраняя при этом серьезное выражение лица.

Это им понравилось больше. Тут и там в толпе раздались возгласы одобрения. Скотоводы — народ грубоватый, но законопослушный, хотя и не впадающий в трепет перед властями. Вообще-то, они симпатичные люди и вполне могут прийтись по нраву, правда при более благоприятных обстоятельствах.

— В-третьих, — закруглился я, — позвольте мне высказать искреннее восхищение Кайн Газером в целом. Никогда бы не поверил, что такой большой город можно построить фактически из ничего, из лошадиного навоза да коровьих лепешек!

Вот от этого многие просто взбесились. Жители Кайна отличаются чрезвычайно сильным патриотизмом. Признаюсь, я получил некое мрачное удовлетворение, задев их самое чувствительное место, пусть даже совсем чуть-чуть. Сомнительное, конечно, утешение для человека в моем положении, но я постарался выжать из него все возможное. Барнар заявил, что хочет сделать два последних замечания. Бейлиф дал ему разрешение. Мой друг выпустил мощную струю газов, после чего смачно плюнул бейлифу под ноги, так что тот отскочил в сторону, спасая сапоги. Край солнечного диска показался над оградой двора и швырнул лучи нам в лицо, точно копья. Бейлиф поднял руку. В ту же секунду большая двустворчатая дверь в особняке Камина на противоположной стороне двора распахнулась, и из нее выскочил герольд.

И тут я все понял. Было что-то невыносимо театральное в том, как герольд выбежал из особняка в самую последнюю минуту, крича:

— Стойте! Камин приказывает остановить казнь! Перед нами и в самом деле разыграли спектакль, и для кого же он был затеян, как не для нас с Барнаром? Камин хочет взвалить на нас какое-то поручение, трудное и опасное, а чтобы мы не вздумали отказаться, решил как следует запугать нас для начала.

II

Повелитель Кнута Камин был крупным краснолицым мужчиной. Театральные представления наверняка были его слабостью. Он сидел на стуле с высокой спинкой в приемной зале своего особняка; на нем было парчовое одеяние, шею его украшали несколько ожерелий из переплетенных золотых цепей. Их концы, лежавшие у него на плечах, напомнили мне воротник бойцового петуха, когда он не дерется. Так он и восседал, величественный и неприступный, пока в зале не набралось горожан достаточно, чтобы обеспечить внушительной процедуре его перемещения в вертикальное положение достойное количество зрителей. Тогда Камин, Повелитель Кнута города Кайн Газер, поднялся на ноги.

Когда впечатляющий спектакль подошел к концу и в зале после надлежащей паузы установилась полная тишина, Камин высоким, звонким голосом, чтобы хорошо было слышно всем присутствующим, обратился к нам с Барнаром, или, точнее, начал бросать в нас слова:

— Слушайте меня, чужестранцы! Ваша вина доказана, но вам сохранят жизнь. Это решение продиктовано отнюдь не стародевической сентиментальностью. Ваши преступные навыки и воровская смекалка необходимы для спасения жизни куда более достойной, чем обе ваши, вместе взятые. Готовы ли вы купить жизнь ценой собственной храбрости?

Да, говорил он красиво, ничего не скажешь! Я невольно задумался, а не достигло ли мое замечание, сделанное во дворе, его ушей в этом святилище? Но в конце концов решил, что скорее всего нет. Подручные редко бывают излишне откровенны с хозяином, столь очевидно влюбленным в самого себя. Придя к такому выводу, я отвесил ему безукоризненно изящный поклон, от которого загремели цепи у меня на ногах и руках.

— Что касается храбрости, Повелитель, то у нас ее не больше, чем необходимо простым недалеким смертным для того, чтобы свести концы с концами в этом мире. Ну а раз речь зашла о покупках, то, думаю, нелишне будет сначала поинтересоваться ценой, а потом уже отвечать «да» или «нет», что бы мы нам ни предлагали приобрести.

Как ни странно, мое вполне резонное замечание, похоже, застало Камина врасплох. Неужели он всерьез рассчитывал настолько запугать нас своей любительской постановкой, чтобы мы согласились на любое предложение, даже не спросив об условиях? Человек, уверенный, что смерть на дыбе — худшее из всех возможных испытаний, которые только могут существовать в мире, наверняка окажется ненадежным союзником в рискованном предприятии.

Нижняя челюсть Камина дрогнула и поползла вниз, когда он услышал мой ответ, а в глазах мелькнула тень страха, что он не сможет заручиться нашим согласием. Но он тут же опомнился и поспешил скрыть неуверенность под суровой гримасой.

— В подробности этой трагедии вас посвятит тот, чьи руки запятнаны виной за случившееся. Он и заплатит страшную цену, если... если кто-нибудь не спасет положение. А теперь отправляйтесь к Чарналу! Потом вас приведут на Совет и вы скажете, согласны или нет.

Пока нас вели по коридору к лестнице, Барнар шепнул мне:

— Он боялся, что мы откажемся. Работенка-то, видать, та еще, Ниффт.

Сомневаться в этом, похоже, не приходилось. Нас привели в боковое крыло особняка, где мы поднялись по лестнице на четвертый этаж и оказались у массивной двери под усиленной охраной: двое часовых внутри, двое снаружи. Войдя в нее, мы увидели сухопарого лысоватого человека, который, сидя за столом, пожирал завтрак. Не вставая, он кивнул нам. По всей видимости, именно его руки пятнала вина, хотя мы не заметили на них ничего, кроме масла и хлебных крошек. Они же густо усеивали и поверхность стола. Фигурой Чарнал сильно напоминал морковку: тело его сужалось от плеч вниз; ел он при этом за двоих. Довольно распространенный тип. Одет он был в дорогую, но крайне неопрятную и основательно поношенную тунику. Его клочковатая бородка и реденькие седые волосики на затылке торчали в разные стороны. Глаза у него были умные, но взгляд рассеянный. На меня он сразу же произвел впечатление человека, больше привыкшего к обществу книг, чем людей.

Старший из сопровождавших нас охранников велел Чарналу прекратить жевать.

— Уже заканчиваю! — торопливо откликнулся тот и закинул в рот остатки завтрака. Потом, облизываясь и отряхивая крошки с ладоней, поднялся на ноги.

Слабое утешение завтраком осталось позади, надо было возвращаться к собственному незавидному положению и к нам. Чарнал и впрямь пребывал в глубоком унынии, — это было видно по тому, как опустились его плечи, пока он обдумывал информацию, которую ему приказали сообщить нам.

Несмотря на это, он все-таки не забыл, что за утро мы пережили. Вытянув из-под стола табурет, он придвинул его ко мне, а Барнару указал на свою койку. Сам же, смахнув со стола последние следы трапезы, уселся на него, длинные его ноги почти доставали до пола. Сложив руки на коленях, он некоторое время мрачно смотрел на них. Затем поднял на нас глаза и заговорил:

— Ты — Ниффт Проныра из Кархман-Ра. А ты — Барнар Бычья Спина, Чилит. Меня зовут Чарнал, я из Дальней Корнувии. Вы — лучшие в своем ремесле, и в любом деле, что требует остроты ума и ловкости рук, являетесь признанными мастерами не только по обе стороны Агонского моря, но и в западных водах. Я же — посредственность в своей профессии, хотя она куда значительнее вашей. Я изучаю слова Силы. Я достаточно далеко заходил по тропам темного знания, чтобы понимать, что и как следует покупать у настоящих чародеев. Однако хватит о наших совместных возможностях, господа. Их с лихвой хватило бы для решения любой задачи, что под силу человеку. Но задача, которая стоит перед нами, превосходит человеческие силы.

Она невыполнима. И все же, признаюсь, передо мной забрезжила искра надежды. Способны ли вы в это поверить? Столь неискоренима человеческая глупость, столь...

— Прошу прощения, Повелитель Заклинаний Чарнал, — перебил его мой друг. — У тебя была возможность свыкнуться с обстоятельствами этого дела, но и мы в свою очередь тоже хотели бы пройти через потрясение первого знакомства с ними. Утро задалось изнурительное. Может быть, начнешь с простого изложения фактов?

Чарнал отвесил Барнару насмешливый поклон.

— Разумеется, ты прав. В конце концов, именно вам двоим придется вынести основную тяжесть этого предприятия. Моя жизнь зависит от вашего успеха, так что рискуем мы одинаково, но внизу окажетесь именно вы — ах, простите! Все дело вот в чем: надо вернуть человека, захваченного в плен демонами, из первичного подземного мира обратно в мир живых. Пленник — юноша по имени Уимфорт. Он — единственный сын Повелителя Кнута и мой прежний... наниматель. По счастливой случайности нам примерно известно его местонахождение. В этом нам повезло, но вот место, где он оказался, не самое удачное. Видите ли, Уимфорт вы звал боншаду. Она его и утащила. Боншады — это водные существа...

Чарнал продолжал смотреть на нас, удивленно вскинув брови. Барнар медленно кивнул:

— По-моему, я понял. Мальчик где-то на дне моря Демонов.

III

Чарнал показал нам миниатюрный портрет Уимфорта, принадлежавший его отцу. Сын Повелителя Кнута был красивым парнишкой лет шестнадцати. Высокомерный взгляд ясных глаз и дерзко вздернутый подбородок, подмеченные художником, вполне соответствовали истории, рассказанной Чарналом. Медальон кованого золота, куда был упрятан портрет, подтвердил нашу догадку о том, что градоначальник Кайн Газера без памяти любит своего сына и все ему прощает. Неудачливый знаток Слова упомянул об этом лишь вскользь, не решаясь высказываться более откровенно в присутствии людей Камина.

В последние три года Уимфорт получал от отца столь значительное содержание, что денег с лихвой хватило на довольно обширное знакомство с искусством Силы. Разумеется, настоящих глубин юнец так и не достиг, ибо истинное понимание оплачивается полновесной монетой усердного труда и долгих размышлений. Однако он нанял себе в помощь Чар-нала и под его руководством пролистал несколько трудов по магии. Кроме того, он вменял в обязанность наставнику доставать для него и другие книги, о которых он узнавал из разных источников. Большую часть этих по-настоящему серьезных работ Чарнал не стал бы рекомендовать вниманию столь легкомысленного молодого человека, как Уимфорт, однако каждый раз уступал желаниям своего ученика, правда лишь до тех пор, пока они соответствовали его принципам. В Корнувийской Академии, где его разыскали агенты Уимфорта, он не заработал бы и половины тех денег, что платил ему сын богатого скотопромышленника. И тем не менее академик регулярно доводил своего ученика до бешенства, наотрез отказываясь помочь в исследовании особенно опасных областей магического искусства.

После каждой такой стычки с учителем Уимфорт, как правило, отказывался от своих изначальных намерений. Никакого плана или программы обучения юноша, разумеется, не терпел, однако даже в результате своих поверхностных и несистематизированных занятий он понял, что между различными аспектами чародейства существуют множественные и весьма сложные взаимосвязи. Он был упрям. Чарнал давно догадался, что каждый раз, когда мальчик нехотя уступал его доводам, про себя он давал зарок во что бы то ни стало прийти к желанной цели другим путем. Пока же ему приходилось считаться с принципами своего наставника, ибо другого выхода у него не было.

Его дебютным выступлением стал компромисс, на который Чарнал вынужден был согласиться, отвергнув предварительно несколько куда более безумных проектов. Мальчику хотелось непременно поразить воображение и вызвать трепет в сердцах сограждан, и это ему удалось. Голова его была битком набита дешевой романтикой баллад о диком прошлом Кайн Газера, когда неистовые стада вихрем проносились по грязным улицам и скотным дворам города, и свое первое волшебство он намеревался посвятить той эпохе. И вот однажды ночью, в полнолуние, они с Чарналом отправились в ту часть города, где испокон веку забивали скот. Там начинающий маг нараспев произнес мощнейшее заклинание призывания духов мертвых. И они ответили на его зов, тысячами прянув из пропитанной кровью земли, — духи всех до единого животных, когда-либо расставшихся с жизнью на скотобойнях Кайн Газера и в его окрестностях. Покорные воле пробудивших их от сна чародеев, призрачные стада грохочущей лавиной хлынули на улицы города.

Всю ночь напролет бесплотные быки и коровы с горящими точно угли глазами метались по улицам, поднимая тучи пыли и сотрясая мостовые и стены домов топотом невидимых копыт. У мальчишки и впрямь были чародейские задатки. Народ повскакивал с постелей. Ничего не понимая спросонья, жители прилегающих к бойням беднейших кварталов кинулись вон из своих перенаселенных домов, в панике сбивая друг друга с ног. Несколько десятков человек были затоптаны насмерть обезумевшими от страха соседями или сломали себе шеи, свалившись с лестниц. Но, по мере того как шум нарастал, а ничего не происходило, страх сменялся любопытством, и люди, натянув на себя кое-какую одежонку, устремились на улицы посмотреть, что там делается. Камин отдал приказ снова зажечь уличное освещение и даже уговорил нескольких магнатов открыть свои винные погреба для публики. Началось импровизированное мрачноватое празднество: обрадованные дармовой выпивкой гуляки кучками собирались на перекрестках и площадях, а через них то и дело с резом проносились бестелесные стада. На рассвете орда призраков вернулась на бойню. Там животные одно за другим погрузились в свои могилы, повторив предсмертный крик перед тем как сгинуть в земле снова.

Успех опьянил юнца. Всякое подобие умеренности исчезло из его планов, он затевал одну безрассудную выходку за другой, ожесточенно пытаясь преодолеть сопротивление Чар-нала. Потом он вдруг прекратил борьбу и принялся выуживать у своего наставника рекомендации относительно книг, словарей и произношения различных языков. Ученый в общих чертах догадывался, в каком направлении движется его подопечный, но что именно тот задумал, ему и в голову не могло прийти. Как он и опасался, Уимфорт обрушил на головы сограждан следующее чудо также без предупреждения и при этом совершенно самостоятельно. И, разумеется, потерпел сокрушительное фиаско. Единственным ощутимым результатом его колдовства стало заражение всего западного пастбища травой-кровопийцей. Когда мы с Барнаром появились в городе, со времени неприятного инцидента минуло четыре месяца, но склон холма, украшенный выбеленными солнцем и ветром остовами животных, по-прежнему служил своего рода дорожным знаком для всех путешественников, приближавшихся к Кайн Газеру с запада.

Мальчишка получил официальный выговор от отца в присутствии всех членов городского Совета. Это было пощечиной общественному мнению. Большинство советников предпочло бы спустить с юнца штаны и выдрать его как следует. И все же Уимфорт счел себя смертельно оскорбленным. А в его возрасте люди придумывают весьма экстравагантные способы мщения за набитые их самолюбием синяки и шишки.

План, к которому обратился юноша, давно уже владел его воображением, и на этот раз он приложил по-настоящему целенаправленные усилия к его исполнению. К несчастью, Чарнал слишком поздно догадался, что задумал его ученик. А тот вознамерился раздобыть Эликсир Сазмазма из первичного подземного мира.

— Вы только представьте себе это, — с трепетом в голосе говорил Чарнал. — Упрямый зеленый юнец, обладающий мощью существа из третичного подземного мира! Да не позволит Всемогущий Случай никому и никогда вынести хотя бы каплю этого эликсира на поверхность... Но чтобы им завладел мальчишка? Воображение содрогается и отвращает свой взор от подобной перспективы!

Надо отдать ему должное, работал он куда усерднее, чем я полагал возможным. Терпеливо соединяя и расставляя по местам результаты своих самостоятельных изысканий, он выжал из меня несколько интонационных моделей верхнеархаического языка, а потом попросил «Тауматерджикон» Ундля Девятипалого. Только после того, как катастрофа свершилась, я сообразил, что работа Ундля включает подборку из кайрнской «Аквадемониады», а именно заклинания для призывания водных демонов, которые Ундль снабдил ключом в виде транслитерации на верхнеархаический.

Короче говоря, в один прекрасный день он призвал меня в наш кабинет, который находится в подвальном этаже этого дома, и заявил, что готов предоставить мне последний шанс разделить с ним славу. Иными словами, ему нужна была моя помощь в произнесении открытого им заклинания. Хорошо, что он признал это, но куда как плохо то, что в конце концов он решил действовать самостоятельно!

Он описал мне формулу перевоплощения, которая уже действовала внутри его тела и должна была позволить ему, проглотив эликсир, стать чем-то вроде сосуда для него. Это и в самом деле лучший способ удержать при себе нечто столь ценное, как эликсир, ибо его аура так мощна, что постоянно провоцирует других магов и волшебников на создание заклятий похищения. В своих дальнейших действиях мальчик полагался на широко распространенное мнение о том, что боншады являются уникальными морскими демонами, единственно способными достать эликсир, хотя он и лежит за пределами моря, а значит, и за пределами их сферы могущества. Я попытался воззвать к его разуму, задав простой вопрос, почему, по его мнению, никто и никогда не призывает боншад, хотя заклинаний для этого существует великое множество и найти их несложно. Да потому, что никому они не нужны. Никто, включая величайших магов, не может похвастаться плодотворным союзом с этими существами. Тут наш разговор достиг критической точки. Я потребовал, чтобы он вместе со мной отправился к отцу и рассказал ему о своих намерениях. Мальчишка, этот... щенок, бросил мне в лицо горсть парализующего порошка и превратил в беспомощного наблюдателя событий, последовавших друг за другом с молниеносной быстротой.

Он совершил ошибку, характерную для любителя: более или менее успешно справившись с заклятием призывания, он неправильно произнес заклятие власти, которое вплетается в формулу призыва. Дающие власть чары всегда оказываются самой сложной частью любой магической формулы. Говорят даже, будто многие существа не обращают внимания на мелкие погрешности в исполнении заклятий призыва, если чувствуют, что призывающий не властен подчинить их себе. Вот этими-то ошибками они никогда не пренебрегают. Мальчишка держался уверенно и говорил громко, и демон, которого он звал, пришел.

Искажение интонации, должно быть, слегка сбило его с пути, ибо он прошел сквозь стену. Кладка в подвале толстая, не меньше двенадцати футов шириной, но он прорвался сквозь камень со стремительностью кошки, выскакивающей из воды. Он весь состоял из волосков наподобие тех, что можно видеть на спине тарантула, и крючьев, чтобы удерживать добычу. На том месте, где у остальных существ находится голова, у него был букет из трех шипов, сплошь покрытых бусинками глаз. Когда он вывалился из стены, осыпая нас щебнем и штукатуркой, нижняя челюсть Уимфорта отвисла и закачалась, точно вывеска трактира на ветру.

Тут один из стражников вдруг поперхнулся и долго не мог прокашляться. Чарнал скромно опустил глаза и ждал. Потом как ни в чем не бывало продолжил:

— Мальчик не успел издать ни звука. Боншада скакнула к нему. Клянусь Трещиной, джентльмены, она передвигалась со скоростью... со скоростью невероятных размеров блохи. Она схватила мальчишку, закрутила его волчком, впилась своими шипами ему в спину, шею и голову и провалилась вместе с ним сквозь землю. Каменщики все еще заделывают развороченную боншадой стену, но на полу кабинета нет ни трещинки, ни царапинки.

IV

На мгновение стало тихо.

— Ты говорил о какой-то надежде, — напомнил я. Чарнал взглянул на меня. Слабая улыбка в уголках его губ показывала, что моя ирония не осталась незамеченной. Чародей сложил ладони и медленно потер их друг о друга.

— Звучит неправдоподобно, не так ли? Что касается дороги вниз, то вы, должно быть, слышали об адских вратах буквально у нас под боком, в неполных двенадцати лигах отсюда, над развалинами Западной Кузницы, у подножия Рудных Гор. Но, попав туда, вы останетесь без карты и без каких бы то ни было ориентиров, ибо никто не знает ни истинных размеров, ни расположения этого моря. И все же надежда у нас определенно есть, хотя и очень слабая.

При этих словах лицо его заметно просветлело, а тощее тело затрепетало, как мне показалось, от плохо скрываемого ликования ученого, сделавшего редчайшее открытие. Он окинул нас внимательным взглядом, очевидно прикидывая степень нашей искушенности в вопросах литературы.

— Не буду утомлять вас деталями, — продолжал он. — Но меня навело на мысль смутное воспоминание об одном персонаже по прозвищу Пират, который не то совершил подвиг, не то пропал без вести в этом самом море Демонов много лет тому назад.

— Так это же... — начал было Барнар, но Чарнал жестом попросил тишины.

— Терпение, дражайший мой вор, — легенды, я знаю, но к нашему случаю они имеют непосредственное отношение. К счастью, я самый искушенный маг из всех, кого Камин когда-либо нанимал к себе на службу, и посвящен во все тонкости несчастья, которое постигло его сына. Вот уже месяц Повелитель Кнута всячески поддерживает мои попытки найти приемлемое решение проблемы. И вот на прошлой неделе я разыскал стихотворение, написанное около сотни лет тому назад. Послушайте эти строки, господа.

Нагнувшись, он вытащил из-под стола, на котором сидел, сундучок, отпер его и вынул оттуда пергамент. То, что мы услышали потом, оказалось не более и не менее, чем искаженной версией третьего и четвертого катренов «Размышлений» Парпла. Впрочем, после упоминания о Пирате чего-то в этом роде мы и ждали. Когда он закончил, я повернулся к Барнару и спросил:

— Помнишь ли ты остальное, мой друг? Он ведь прочел нам середину этого стихотворения, не правда ли?

Иногда Барнара можно уговорить показать свою ученость. Вскоре после того, как мы начали работать вместе, я убедился, что он бегло говорит на трех языках, но даже для меня его познания в верхнеархаическом, нисколько не уступавшие моим собственным, долго еще оставались тайной. С тех пор мне доставляет особое удовольствие наблюдать замешательство и недоумение людей, впервые слышащих, как из уст этого неотесанного гиганта изливается поток древней мудрости.

Барнар вздернул бровь и слегка поклонился.

— «Размышления о демонах и людях», автор Куртус Парпл, — произнес он нараспев и начал декламировать:

О люди, много миллионов лет

Соседом вашим на земле род демонов нетленный.

И кто, скажите, может дать ответ,

Зачем им человека робкий дух и разум бренный.

Те, чьей рукою ход часам небесным дан,

За вечностью отсчитывающим вечность,

Разъяли мир на половины две, меж ними врата создав

Давно раскрыла их беспечность.

Что человек стремится к лишенным солнца долам,

Где Боль и Ужас жизни злосчастные пародии рождают,

Иль к моря Демонов зловонным берегам,

Или к глубинам, откуда груды злата искушают,

Что люди к этому стремятся

(как Пират Гильдмирт Сордонский, гордостью объятый),

Не диво. Чудо, что, страх презрев, летят,

Над зыбью моря парус распустив крылатый.

Но отчего, скажите, нижний мир сюда

Забрасывает невод раз за разом

И, душу в плен поймав, за гибелью ее

Следит неумолимым глазом?

Едва Барнар принялся декламировать, как Чарнал бросил гримасничать, схватил перо и принялся исправлять свой текст в соответствии с его версией. Теперь он сокрушенно глядел на нас.

— Не печалься, Чарнал, — подбодрил его я. — Никто не может знать всего. Труд Парпла в большом почете у нас, в Кархман-Ра. Более того, имя Гильдмирта фигурирует чуть ли не в каждой детской сказке.

— Не сомневаюсь, вам известно все, что я уже успел откопать, и больше, — ответил он. — И все же я не верю, что мой след ложный, как бы вы ни пытались убедить меня в том, что это всего лишь легенда.

— А я и не собираюсь этого делать, — возразил я. — Насколько я знаю, это одна из тех сказок, о которых говорят, что сами они ложь, да в них намек. Да и, в конце концов, предание не углубляется в подробности. Обычно Гильдмирта представляют королем авантюристов и мошенников. О его подвигах ходит много разных рассказов, один другого страннее, но относительно последнего приключения Пирата мнения совпадают. Он обманным путем выманил у горожан Сордон-Хеда — своего родного города — целое состояние и на эти деньги снарядил экспедицию к Мертвому морю. Оттуда он не вернулся. Однако некоторые источники утверждают, что он остался жив, хотя и томится в рабстве, подобно множеству более мелких душ, попавших в те же места.

Чарнал сразу же утешился.

— Великолепно! Это совпадает с моим дальнейшим открытием, кроме того, похоже, я все же могу сообщить вам кое-что новое. Не более чем три поколения тому назад на берега моря Демонов спустился человек и вернулся оттуда живым, более того, принес с собой сокровища, которые Гильдмирт достал для него из глубин. Мошенник из Сордон-Хеда и впрямь уцелел, господа. Он не только живет, но и свободно передвигается по водам Мертвого моря, и все же он вечный пленник подземного мира. Его удерживает внизу подтачивающая волю неисцелимая болезнь духа, которую он подхватил от какого-то прорвавшегося сквозь броню его хитроумных заклятий мелкого демона. Однако былое могущество не покинуло его и в заточении.

Барнар кивнул.

— Говорят, он может менять свое обличье и у него есть отдельная личина для каждой из пяти стихий — огня, льда, земли, воздуха и воды.

— Сейчас их у него гораздо больше пяти, — ответил Чарнал угрюмо. — Это я знаю наверняка. Источник информации — Шалла-хедрон, купец из Нижнего Адельфи. Он и есть тот человек, что спустился к берегам подземного моря и принес с собой часть хранящихся там сокровищ.

Чарнал показал нам тяжеленный, обернутый в кожу том, озаглавленный «Жизнь и воспоминания, а также многочисленные критические замечания Грана-Шалла, сына Шалла-хедрона из Нижнего Адельфи, рыбачившего в море Демонов и вернувшегося со сказочной добычей».

Ученый швырнул книгу на стол.

— Почти каждая строка здесь о нем — о сыне, непереносимом расслабленном слюнтяе, напыщенном и велеречивом. Но есть, среди всего прочего, и две страницы бесценной информации. Суть ее сводится к тому, что помощь Пирата можно купить. За какую цену, Шалла-хедрон не сообщает, или его отпрыск не помнит. Он лишь говорит, что «плата эта не обременительная и впоследствии не ощутимая».

— Ну вот, собственно, и все, — я ведь говорил, что надежда небольшая, не так ли? Но согласитесь, помощь такого союзника — это уже кое-что, если, конечно, вы его там найдете...

V

Мы еще долго беседовали, прежде чем сообщили нашим провожатым, что готовы дать ответ. Это был один из самых неприятных разговоров в моей жизни.

Похоже, путешествия в ад нам не избежать. Но ворот, ведущих туда, великое множество, и, по нашим сведениям, одна из них расположена как раз в Каньоне Торвааль, всего в сорока лигах от Темного Пути в Рудных Горах, по которому мы должны были спуститься вниз. В наши планы входило, оказавшись в аду, рвануть прямо к ближайшему выходу, а не полоскаться в море Демонов.

Но оказалось, что Чарнал вовсе не такой уж недоучка, каким прикидывался. Во всяком случае, Крючок Жизни Ундля Девятипалого был ему вполне по плечу. Это единственное заклинание, которое великий библиофил создал самостоятельно, чтобы заручиться верностью рабов, трудившихся в его архивах. Человек, наложивший на вас такое заклятие, становится полновластным владыкой вашей жизни и может в любую минуту вырвать у вас сердце, точно крючком. Заклятие позволяет также следить за вашими передвижениями. Видимость оно дает не очень отчетливую, но отличить яркий солнечный свет от мертвенно-бледного неба подземного мира вполне возможно.

Убитым голосом Чарнал сообщил, что для сохранения собственной жизни вынужден был воспользоваться этим крайним средством обретения контроля над нашими.

Это было унизительно! Разумеется, мы прибыли в этот город с намерением что-нибудь стащить, но, когда нас взяли, мы не успели провиниться ни в чем, кроме недельной разведки. Теперь нам стало ясно, что приказ подбросить в нашу комнату на постоялом дворе якобы ворованное барахло и устроить на нас ночную засаду исходил непосредственно от Камина. После нескольких безуспешных попыток найти мага, который при помощи одних только заклятий смог бы извлечь его сына из преисподней, Повелитель Кнута понял, что такого искусного волшебника просто не существует; более того, представители профессии, с которыми он вступал в контакт, объяснили ему, что общее отношение их гильдии к подобного рода происшествиям совершенно однозначное: любители поиграть в чародеев делают это на свой страх и риск. Нам с Барнаром отводилась роль булыжников, которые отчаявшийся воин, только что потерявший в бою меч и копье, поднимает с земли, чтобы запустить ими во врага. Помочь ему в беде мы, конечно, не могли, но Камин тем не менее ухватился за нас, потому что мы оказались под рукой и потому что больше у него все равно ничего не было. Ситуация сложилась весьма патетическая, но мои глаза, как ни странно, оставались сухими. Какое бесчестье! Подумать только, Ниффт Проныра и Барнар Рука-Молот попались в силки, как две тетерки, и теперь, связанные по рукам и ногам магическими заклятиями, должны отправиться в ад, чтобы голыми руками воевать с демонами! По дороге назад в зал заседаний Совета нам с Барнаром хватило пары слов, чтобы договориться о дальнейших действиях. Только золото Повелителя Кнута могло смягчить муки уязвленного самолюбия.

Когда нас ввели в зал, этот внушительный индивид был по-прежнему на ногах и приветствовал нас августейшей гримасой, от которой мы, очевидно, должны были съежиться, как от порыва северного ветра. У него были толстые щеки и маленькие колючие глазки, но хмуриться он тем не менее не умел. Его шея нависала над вышитым золотом воротником туники толстым жировым валиком и наводила на мысль об отрезанной свиной голове, лежащей на прилавке мясника.

Советники были в основном старше Камина, и их молчание говорило вовсе не о почтении перед главой Совета, но об их нейтральной позиции в этом деле. За неделю, проведенную в городе, мы повидали достаточно, чтобы понимать, что все они люди состоятельные. Камин, будучи сыном самого почитаемого за всю историю города Повелителя Кнута, вполне мог рассчитывать на необходимый минимум поддержки со стороны населения и пользовался, в рамках разумного, уважением магнатов. Однако позорить свое имя ради него они, безусловно, не пожелают, а кроме того, кое-кто из них: уже выражал недовольство по поводу перспективы пребывания на традиционно выборной должности трех поколений одного семейства. Прошлое Уимфорта и нынешняя переделка, в которую он попал, ставили его отца в щекотливое положение, и, судя по высокомерному тону, которого последний держался с нами, он прекрасно отдавал себе в этом отчет. Ему наверняка хотелось, чтобы все было сделано быстро и без лишних дискуссий, в ходе которых члены Совета могли бы снова напомнить, каким тяжким бременем легли выходки Уимфорта на городскую казну в последнее время. Камин планировал забить нам свое предложение в глотку, не дав и слова вставить в ответ, и тут же выпихнуть прямо в ад.

— Теперь вы знакомы с условиями, — произнес он. — Если приведете мальчика живым, ваш приговор будет отменен. Совет уже одобрил эту меру. Так каков ваш ответ: путешествие или смерть?

Я поклонился.

— Хочу заверить твое могущество, что в одном мы с Барнаром сходимся безоговорочно: когда ты вот эдак выпрямишься, да нахмуришь брови и начнешь свирепо посматривать, то вид у тебя — внушительнее не придумаешь. Скажу больше: от одного взгляда на тебя у людей поджилки дрожат. Но если ты думаешь, что мы с Барнаром готовы сначала топать через весь первичный подземный мир, а потом еще и полоскаться в тамошней чертовой лужице за простое «спасибо и до свидания», то можешь отправляться туда сам. Мы согласны идти, но только на наших собственных условиях, от которых мы ни на йоту не отступим. А если тебе они не по вкусу, что ж, можешь снова вздернуть нас на дыбу. Мы лучше умрем, чем запятнаем свою репутацию мошеннической сделкой, которую ты предлагаешь.

Камин был одним из тех людей, вся сила которых заключается в привычке к успеху. Настоящей твердости духа в нем не было. Немного наглости, и он, выпучив глаза и покраснев как рак, замер перед нами с открытым ртом, не зная, что сказать.

— Ах ты, наглец, собака шелудивая! — пропыхтел наконец он. — Ах ты, крысеныш помойный, посмотри, как зазнался. Да я тебя сейчас прикажу... Да я велю...

— О да, твое высокочтимое могущество, — отозвался я. — Прикажи. Ты же можешь приказать все что угодно. Оно и понятно, распоряжаться куда безопаснее, чем делать что-то самому. Но имей в виду. Один раз тебе удалось нас обмануть. На этом все. Мы спустимся вниз, и благодари свою счастливую звезду, что в твои сети попались мы, а не другие. Наша репутация не позволит нам отступить. Кроме того, мы не из тех, кто отказывается от вызова, даже если речь идет о таком риске, как этот. Но заплатить тебе придется ту цену, которую мы сами назначим, и учти, герои стоят дорого. Вот так-то, мордастый мешок дерьма, содомит толстопузый, прыщ на ровном месте.

Я все-таки не устоял перед искушением совместить приятное с полезным. Но церемониться с ним в любом случае было нельзя. Если бы я хоть на минуту дал ему почувствовать слабину, он снова вздернул бы нас на дыбу и под пытками вырвал согласие действовать по его плану.

Камин едва не задохнулся от возмущения. Советники сидели тихо, как мыши, всеми частями тела впитывая каждое слово, чтобы впоследствии посмаковать их с друзьями. Повелитель Кнута вспыхнул, точно сигнальный огонь, и метнул грозный взгляд в сторону стражников. Те нерешительно сделали шаг вперед, но глава Совета не мог заставить себя вымолвить ни слова.

Наступил решительный момент. Теперь Камин должен либо приказать нас казнить, либо поинтересоваться нашими условиями. Мы заранее знали, какой выбор он сделает. И все же ему потребовалось порядочно времени, чтобы проглотить предложенное мною угощение. Наконец ему это удалось, причем не без достоинства. Он опустился в кресло, посидел немного, не отрывая взгляда от пола, затем поднял на меня лишенное всякого выражения лицо и спросил:

— Каковы ваши условия?

— Я продиктую, пусть твой писец запишет, а ты потом заверишь пункт за пунктом своей личной подписью и скрепишь печатью, как полагается.

— Хорошо. Я подпишу, если... если сочту ваше предложение приемлемым.

И я принялся диктовать. Если мы выйдем из ворот Темного Пути живыми и приведем назад его сына, живого и невредимого, то Камин обязан будет дать нам по одной верховой лошади, полный комплект нового оружия на каждого, клятву, что не отправит за нами погоню, свободу Чарналу, который отправится с нами, и четырех вьючных животных.

Чарнал мне, в общем-то, нравился, однако руководствовался я главным образом желанием избавиться от Крючка Жизни, а также и других возможных чародейских ухищрений, которые он мог незаметно запустить в нас вместе с охранными заклинаниями, нашей единственной защитой в пути. Что до вьючных животных, то к их назначению я перешел, только покончив со всеми остальными подробностями. Это заняло некоторое время. Перо, поскрипывая, поспевало за мной. Наконец я дошел до главного.

— Кроме того, к спинам вьючных животных должны быть приторочены четыре седельные сумки, в которых, упакованные в мешки из самой крепкой кожи и поделенные на четыре равные части, должны лежать сорок пудов золота.

Камин, не отрывая взгляда от сложенных на коленях рук, ждал, когда я назову истинную цену. Услышав мои слова, он вздрогнул, но головы не поднял и не промолвил ни слова. Судя по тому, что мы о нем слышали, сумма вряд ли превышала одну треть его личного состояния, а на помощь из кармана муниципалитета надеяться ему явно не приходилось. Неплохо было бы, конечно, запросить две трети, но чрезмерная жадность наверняка навлечет на нас погоню, от которой мы, нагруженные тяжелой поклажей, не сможем уйти и останемся в дураках. Перо перестало скрипеть. Принесли воск и свечу. Камин по-прежнему не шевелился, и я уж подумал было, что воск застынет снова, прежде чем он на что-нибудь решится. Наконец, тяжело крякнув, он сорвал с пальца перстень с печаткой, окунул ее в воск и со всего размаха приложил к пергаменту, предварительно поставив на нем размашистую роспись по всей длине. После этого он уставился на меня ненавидящим взглядом, точно я был воплощением какой-то неведомой болезни, которая нежданно-негаданно навалилась на него невесть откуда. Желчь во мне взыграла, и я погрозил ему кулаком.

— Клянусь Черной Трещиной, Камин, — прорычал я. — Пойти бы тебе с нами. Тогда плата наверняка показалась бы слишком маленькой.

VI

Ведущие в подземный мир ворота, известные как Темный Путь, представляют собой ствол заброшенной шахты в Рудных горах, каменистом хребте, покрытом выпирающими из земли, точно кости, булыжниками, что протянулся на самой границе с пустыней. Мы добрались до него ветреным, насквозь промытым солнечным светом днем. Пока наши кони карабкались по крутым склонам, направляясь к вершине хребта, мы с Барнаром не отрывали глаз от бескрайнего голубого неба. Никто из провожатых не мог разделить владевшее нами в тот момент чувство. Вокруг нас ветер бормотал что-то, пробираясь меж голых камней пустынного края, — я всегда любил этот звук, полный грусти и тайны.

Мы уже приближались к вершине, как вдруг ехавший позади Чарнал ткнул меня в спину и молча указал на дно иссохшей долины внизу. Там, у самого подножия холмов, я увидел развалины какого-то города. В свое время он был довольно велик, но состоял из одних только деревянных строений. Уцелевшие местами стены, выбеленные солнцем и ветрами, ощетинившиеся остатками давно засохшей ежевики, приводили на память выцветшие от времени чешуйчатые панцири насекомых, болтающиеся в запыленной зимней паутине. В основном же определить, где раньше стояли дома, можно было лишь по полосам растительности, особенно буйно разросшейся там, где истлевшие бревна и доски удобрили скупую почву предгорий.

— Западная Кузница, — произнес он.

Одним словом удалось ему передать ощущение всей полноты кипевшей здесь некогда жизни: выстроенных на скорую руку таверн, полных шлюх и шулеров, горячих ночей исступленных плясок и легко вынимавшихся из ножен клинков. За двадцать лет город не успевает пустить корни, но зато может сделаться большим и многолюдным. А потом наступил день, когда здесь, высоко в горах, рудокопы углубили шахтовый ствол всего на один ярд больше, чем следовало. Пронзенная сердцевина горы содрогнулась, дала трещину и обрушилась в бездну, о существовании которой никто не подозревал. Тем, кто находился в то мгновение ближе к выходу, повезло: они смогли еще раз увидеть свет дня, прежде чем их настигли. Но вырвавшийся из подземелья ужас лавиной устремился в долину, на ничего не подозревающую Кузницу, жителей которой некому было предупредить. И тогда на улицах города раздались новые, неслыханные прежде песни, и многие плясали несколько ночей и дней подряд, не в силах вырваться из жестоких нечеловеческих объятий. Неослабевающим потоком изливались тьма и зло из сердца горы, пока один из Лиги Старейшин не узнал об этом и не устремился, оседлав крылатого раба, к Рудным Горам, чтобы залатать брешь между мирами.

Но вот мы приблизились к выходу из шахты. Один ее вид вызывал непреодолимое отвращение — резкая боль пронзила меня насквозь, будто каменный свод и впрямь коснулся на мгновение моего обнаженного глазного яблока. Темный Путь. Бездонная дыра, до краев заполненная мраком. Рот прокаженного, вечно изрыгающий безмолвную хулу в лицо небу. Мы с Барнаром спешились и подошли к порогу.

Там мы словно заглянули в какую-то петлю во времени, ибо внутри шахты все орудия рудокопов Западной Кузницы лежали абсолютно целые, без единого пятна ржавчины, точно и не сменилось три поколения с тех пор, как произошла катастрофа. Не веря своим глазам, мы оглянулись назад, в долину, где покоились, точно осколки обглоданных костей, останки города, а потом снова устремили взгляд внутрь шахтового ствола, на погруженные в безвременье подземного мира предметы, изготовленные человеческими руками. Пережив породивший их город, они стали немыми свидетелями искусства и изобретательности его мастеровых, последним памятником надеждам и жизнерадостности его обитателей.

Никогда раньше не приходилось мне слышать о методе разработки земных недр, хотя бы отдаленно напоминавшем этот. В Западной Кузнице жили превосходные кузнецы. Они изготовляли железные вагонетки для транспортировки руды, с железными же колесами, которые бежали по двум металлическим желобам, укрепленным на земле строго параллельно друг другу и соединенным поперечными деревянными перекладинами. Вагонетки передвигались при помощи толстых тросов, которые натягивались лебедками, — одна из них стояла прямо возле шахтового устья, на самом виду. С первого взгляда становилось ясно, какие чудовищные грузы ворочала некогда эта система, причем без малейшего сбоя или напряжения.

Но теперь все эти мерцающие во мраке стальные орудия застыли в молчании, проглоченные и навеки погребенные силами, в сравнении с которыми самые хитроумные человеческие изобретения и самые смелые предприятия все равно что песочные замки против разбушевавшихся океанских валов. Стоя у входа, мы остро, как никогда раньше, ощутили отчаянное безумие нашей попытки. Что такое все наше оружие против этих груд обездвиженного железа? У нас было два меча, два палаша, две пращи, два щита, два длинных и два коротких копья. Но это еще не все, нет, далеко не все! Кроме этого, Чарнал снабдил нас тремя заклятиями. Одно, Благословение Путника, ощущалось странной пустотой в горле и желудке. Пока оно действует, нам не захочется ни пить, ни есть. Второе именовалось Заговором Быстрой Крови. Впечатление было такое, будто мы приняли хорошую дозу веселящей травы. Мои мышцы стали упругими и напряженными, точно свора готовых к нападению крыс, а вены так вздулись, что мне все время казалось, будто вокруг моих рук обвились змеи. В ситуациях, где все будут решать выносливость и быстрота реакции, это нам, без сомнения, пригодится. Третьим заклятием был Крючок Жизни. От него слегка болело сердце — не все, а крохотный участок. Так иногда дают о себе знать шрамы от старых ран — плоть вспоминает пережитую когда-то боль. На этот раз в выигрыше были не мы, а наши похитители.

Ощущение полного одиночества охватило нас, должно быть, одновременно, ибо мы, не сговариваясь, обернулись.

Я чуть не расхохотался, увидев, на каком почтительном расстоянии от входа в шахтовый ствол остановились Камин, Чарнал и пятьдесят сопровождавших нас воинов. Мы и впрямь были совершенно одни. Солдаты, которым предстояло стоять в этих горах лагерем в ожидании нашего возвращения, в большинстве своем старались даже не смотреть в сторону черной дыры. Камин возвышался в седле, точно башня, пытаясь презрительной гримасой замаскировать владевшую им неловкость. Чарнал сидел нахохлившись, избегая глядеть нам в глаза.

Барнар горько усмехнулся.

— Что это вы такие скромные? — прокричал он. — Господа, не стойте же так далеко! Может быть, это проявление деликатности? Боитесь, что нарветесь на грубость, если подойдете поближе пожелать нам счастливого пути?

Чарнал немедленно спешился и виновато засеменил к нам, то и дело оступаясь на ходу. Он гораздо яснее остальных представлял, что ждет нас впереди, и потому, полагаю, испытывал к нам вполне искреннее сострадание, независимо от опасности, которая грозила ему самому. Приблизившись, он протянул правую руку, но вдруг, спохватившись, опустил ее и подал левую. На другой красовалось кольцо с выгравированными на нем магическими знаками, именно к нему были прикреплены невидимые нити трех заклятий, что связывали его с нами. Я не удержался от соблазна и бросил насмешливый взгляд на кольцо. Чародей пожал плечами и грустно улыбнулся, и я обнаружил, что мне тоже хочется улыбнуться ему в ответ.

— Все мы просто клоуны, Чарнал, — заметил я, — несмотря на нашу хваленую сообразительность. А ты веришь, что все это происходит на самом деле? Я имею в виду, что если все это не снится мне, то, может быть, снится тебе?

— А если так, — ввернул Барнар, — то, может, прервешься прямо сейчас? Зачем так усердствовать? Додумаешь весь сюжет до конца как-нибудь потом, за уютным завтраком.

— Ниффт, Барнар, вы же знаете, что вся эта идея... Я хочу сказать, что такой подход к проблеме не представлялся мне даже в самых моих бредовых... То есть, не учитывая того, что я знал, что вы в городе и кто вы вообще такие, я никогда не планировал...

Я хлопнул его по спине.

— Мир, добрый волшебник. — Эпитет вызвал у него сокрушенную улыбку. — Ты слишком хорошо представляешь, что значит спуститься в ад, для того чтобы нарочно изобрести такую штуку. Только заносчивый невежа наподобие Камина может всерьез носиться с такой идеей.

Чарнал кивнул, задумчиво вертя кольцо на правой руке.

— Должно быть, это смешно, — начал он, — может быть, даже жестоко, но я все думаю, что, возможно, если бы мальчишка был мне более симпатичен, то тогда все это не казалось бы такой пустой тратой... — И он умолк, напуганный собственными мыслями.

— Наших жизней, — негромко закончил Барнар. Чарнал снова кивнул, потом сердито встряхнул головой.

— Нет. Есть же Гильдмирт. Он там. В этих стихах что-то есть. Как только я прочел их впервые, то сразу почувствовал, что это правда, более того, я ощутил в них присутствие самого человека, недюжинной, полной жизненных сил личности, о чьих подвигах и приключениях ходили легенды. Я хочу сказать, что, сам не зная почему, испытываю прилив надежды каждый раз, когда вспоминаю о нем. Если бы вам только удалось добраться до него, найти его...

Собственные слова напомнили ему, насколько зыбка и невероятна вся затея. Плечи его поникли. Я стиснул руку волшебника, чтобы подбодрить его, и взглянул на Барнара. Тот кивнул. Подняв руку в прощальном жесте, я окликнул Камина:

— Итак, мы идем вниз, за твоим щенком, коровий король! Отправляйся домой да подумай на досуге о том, что если у тебя есть хотя бы крошечная надежда, то она связана с людьми, чью свободу ты украл и кого ты обманом заставил служить себе. Если такой расклад тебе по душе, надеюсь, ты насладишься им сполна.

Солдат с двумя зажженными факелами и целой связкой запасных подошел к нам. Приближаясь к шахте, он сделал знак, защищающий от зла, и старался не поднимать глаз от земли, чтобы даже случайно не увидеть места, куда нам предстояло отправиться.

Держа два смешных огонька перед собой, мы вступили на Темный Путь. Входя, мы ощутили легкое покалывание. Окружающая среда слегка сопротивлялась, точно вокруг нас был не воздух, а что-то липкое и маслянистое. Будучи людьми, ничего более неприятного мы не испытали. Океан боли, который неминуемо нахлынул бы на любого демона, попытайся тот преодолеть барьер заклинаний в обратном направлении, пощадил нас.

VII

Шахтовый ствол медленно, но неуклонно уходил вниз, то и дело выпуская отростки боковых штолен, но везде оставаясь узнаваемым благодаря тройной металлической колее, по которой некогда двигались вагонетки с рудой. Мы шагали через теплую рыжеватую мглу, окруженные неуловимым тошнотворно-пряным ароматом, который не только забивался в ноздри и попадал на язык, но и обжигал кожу, точно лихорадочное дыхание больного. Я мог бы поклясться, что темнота совершенно не пропускала свет наших факелов: он не рассеивался, а окружал нас двумя сверхъестественными сияющими пузырями, за пределами которых густой мрак подземелья вибрировал от присутствия невидимых существ. Между тем игра света и теней вокруг нас придавала заброшенному наследию рудокопов Западной Кузницы видимость возвращения к жизни, неверной и кратковременной. Вагонетки, застывшие под самыми невероятными углами, казалось, накренились в тщетной попытке вырвать колеса из трясины мрака, мечтая опять весело катиться по рельсам и поднимать на поверхность новые и новые порции руды. А в подсобных кузнях, вырубленных через определенные интервалы в боковых стенах ствола, брошенные молоты и опрокинутые наковальни беспокойно подергивались в упругих оковах тьмы, точно мы вторглись в их вековой сон и заставили грезить о безжалостных и надоедливых человеческих руках, не дававших им некогда ни минуты покоя. Надо всем этим нависла тишина, давящая, точно камень, который капли наших шагов подтачивали, но не могли сбросить совершенно. В то же время тишина была не совсем полной: ее переполняли непроизнесенные звуки — миллионы голосов, запертых в исполинской черной глотке и готовых в любое мгновение прорваться воплем.

Прошла вечность, состоявшая на самом деле из каких-нибудь двух часов. Как раз когда догорала вторая пара факелов, мы достигли широкой галереи. Раньше она служила маневровым парком: дюжины вагонеток все еще стояли среди паутины рельсов, некоторые из них были сцеплены друг с другом в ожидании очередного поезда, который так никогда и не прибыл. В этих вагонетках было кое-что необычное: они отличались по размеру. Кроме уже привычных, там были еще и такие, которые величиной превосходили их вдвое. Эти гиганты сгрудились у дальнего конца галереи, где шахтовый ствол, по которому мы шли, начинал новый спуск, причем под гораздо более крутым углом, чем прежде. Калибр рельсов соответствовал здесь масштабам вагонеток, значит, последние изготовлялись исключительно ради разработки именно этого отрезка шахты. В галерее гиганты сгружали жадно захваченную добычу в более удобные для транспортировки емкости, которые и вывозили ее на поверхность, к солнечному свету.

Это место нам описывали. Здесь главная жила нырнула круто вниз, одновременно утолщаясь и расширяясь до сказочных размеров. Не долго думая, инженеры Западной Кузницы во весь опор понеслись за ней в погоню.

Наступило время процветания. Город маршевым шагом двинулся через годы стабильного прогресса и надежных прибылей, раскинувшиеся перед ним, как теперь перед нами (если только нас не обманули) четыре мили циклопического подземного коридора, по которому мы без всяких помех и препятствий должны были добраться до следующего поворота шахтовой истории, совпавшего с поворотом, а точнее, вывихом главного ствола. Нам рассказывали, что он тянется еще примерно милю после разрыва, шарахаясь из стороны в сторону, и наконец обрывается над краем преисподней. Постояв немного в галерее, мы перешли на другую сторону и продолжили спуск.

Новый склон, еще более крутой, чем раньше, новый приступ гигантизма вагонеток и прочего оборудования, — в этой уже знакомой комбинации появилось что-то пугающее, ибо она показывала, какие умонастроения царили в городе тогда. Люди упивались успехом. Жила головоломными зигзагами уходила в глубину, и, судя по тому, как разработчики очертя голову кинулись за ней, сомнения, владевшие ими поначалу, развеялись и уступили место опасному возбуждению, а неконтролируемый рост шахтового оборудования выдавал усиливающуюся жажду обитателей Кузницы поскорее овладеть свалившимся на них богатством. Бедолаги! Знали бы они, что, спеша поживиться внутренностями горы, готовят лакомое угощение обитателям преисподней — самих себя.

Не успели мы одолеть и полумили подземного коридора за маневровым парком, как шпалы сделались очень скользкими. Барнар, не удержав равновесия, со всего размаха рухнул на землю, нечаянно погасив при этом факел. Пока он, бормоча проклятия на всех известных ему языках, поднимался на ноги, я прервал поток его красноречия вопросом:

— Посмотри-ка вперед. Там что, свет?

И действительно. Поначалу то, что мы видели, едва ли заслуживало названия света, — скорее то была какая-то водянистая бледность, пронизывающая вечный мрак. Но вскоре металлические колеи и стены ствола определенно начали высвобождаться из тьмы, маслянисто поблескивая, точно их покрывал лак цвета желчи. Барнар снова поскользнулся и упал, а следом за ним грохнулся и я, да так, что ни одно из его падений и в счет не шло по сравнению с моим. Особенно острую боль я испытал, когда вынужден был использовать собственный локоть в качестве тормоза, чтобы не улететь по осклизлым путям до самого дна шахты.

— Барнар, — выдавил я между двумя судорожными глотками воздуха, — за поворотом... наверняка станет еще круче... Придется нам взять... обыкновенный вонючий гребаный, язви его в душу, трос... и по нему спускаться...

Оказалось, это требует куда больше возни, чем я мог предположить. Хотя мы не сомневались, что по пути вниз найдем сколько угодно дополнительных кусков троса, пришлось насобирать, нарезать, связать воедино и аккуратно свернуть не менее двух миль бывшего шахтового каната, прежде чем мы смогли продолжать путь, так как ни малейшего представления о том, на какой глубине находится дно демонического мира и как мы туда попадем, у нас не было: вполне возможно, для этого сгодится и обычная веревка. Держась за страховочный трос, составленный частично из наших собственных запасов, частично из раздобытого поблизости, мы медленно и методично принялись спускаться в зловонную мглу, из которой, точно из дыма угасающего пожара, нам навстречу выступали все более и более отчетливо видимые железные колеи, деревянные опоры и поддерживающие кровлю поперечные перекладины. Четыре факела спустя — мы не выбрасывали даже огарки цепляясь за них, как за последнее напоминание о привычном земном мире, — мы достигли разрыва, или, как называл его Чарнал, провала — того места, где шахтовому стволу была нанесена смертельная рана. Отсюда начиналась последняя, заключительная фаза нашего пути, ибо здесь каменная горловина частично опускалась в преисподнюю, лишь каким-то чудом удержавшись от того, чтобы целиком не обрушиться вслед за сердцевиной горы на заселенные демонами долины. Каменная глыба, составлявшая часть архитектуры верхнего мира, все еще висела, хотя и криво, на своем прежнем месте. Изменения, произошедшие в результате этого перекоса внутри шахты, поражали. Казалось, мощная длань неведомого гиганта схватила туннель снаружи, стиснув его без пощады, точно горло врага, так что каменные стены внутри покрылись множеством трещин. Поддерживающие кровлю опоры, как ни странно, удержались, хотя и угрожающе накренились, а местами и раскололись. Колеи тоже сохранились, хотя изогнулись так, что рельсы напрочь отделились от шпал. Поднявшись на дыбы, металлические полосы тут же обрывались вместе со всем остальным коридором, почти вертикально уходя вниз. Вот когда настало время поблагодарить мою прозорливость, подсказавшую нам, что нужно захватить с собой страховочный трос, ибо последний отрезок пути то и дело уходил у нас из-под ног, превращаясь в шестидесяти, а то и семидесятиградусный склон, щедро покрытый слизью, которая, казалось, выделялась прямо из болезненного желтоватого света преисподней, затоплявшего теперь весь туннель.

Однако даже трудности опасного пути были немедленно забыты, как только мы увидели, что ожидает нас впереди, — точнее, когда мы наконец поняли, что видим перед собой на протяжении уже довольно длительного времени. Это было желтоватое пятно с неровными, точно обгрызенными краями, исчерканное множеством пересекающихся серых линий. Оно находилось прямо перед нами, загораживая остальной коридор. И вдруг мы осознали, что это пятно — не что иное, как клочок неба подземного мира в раме расщепленных стен туннеля. Для чего же тогда нужны пересекающие его полосы? Так мы и спускались, наощупь находя опору для ног и не отрывая глаз от загадочной картины, преграждавшей нам путь.

Мы подобрались довольно близко к обрыву, прежде чем нам удалось наконец понять пространственное расположение желтого пятна и загораживавшей его мешанины линий. Оказалось, что за пределами шахты, сразу под измочаленной линией обрыва, то есть прямо в небе преисподней, натянута неизвестно каким чудом держащаяся сеть.

И тут моего слуха достиг предупреждающий звук: одна короткая нота, еле слышное гудение, как будто пропела туго натянутая тетива. Через какую-то долю секунды — мне едва хватило времени на то, чтобы крепче сжать веревку, — я почувствовал сокрушительный удар сзади, под колени. Мои ноги тут же оторвались от земли, и я полетел навзничь, точно перевернутая кегля. Однако веревку я не выпустил; по правде говоря, мне показалось, что моя левая рука вот-вот вырвется из плечевого сустава, когда мое тело на мгновение воспарило над землей и вытянулось в воздухе во всю длину, точно трепещущее на ветру полотнище. Задолго до того, как физическая часть моего «я» соприкоснулась с землей, мой рассудок пришел к заключению, что именно этого следует избежать, а если последнее окажется невозможным, то надо как можно быстрее подняться на ноги, ибо чем дольше я буду мешкать в горизонтальном положении, тем больше риска быть сожранным какой-нибудь тварью, которая, очевидно, и расставила этот хитроумный капкан.

По счастью, веревка лишила ловушку задуманного эффекта. Полученный мною удар наверняка зашвырнул бы свободно двигающегося человека далеко вперед, прямо на край шахтового ствола, и оставил его там распростертым на скользком выступе над головокружительной бездной, затянутой паутиной. Уступая настырной решимости моего тела брякнуться о землю и отдавая таким образом должное силе тяготения, я инстинктивно не отрывал взгляда от этого источающего опасность места.

Искры посыпались у меня из глаз, но я продолжал пялиться в одну точку. И пока мое оглушенное падением тело барахталось на земле, пытаясь вновь подняться на ноги, пока перед глазами рассеивалась белесая мгла, из которой снова проступали очертания окружающих предметов, пока правая рука шарила в поисках оброненного копья, сквозь все микрочастицы беспощадно истекающего драгоценного времени, ушедшего на совершение этих действий, я упрямо следил за входом в шахту, стараясь не пропустить ни малейшего шевеления, которое неминуемо должно было там возникнуть. Машинально моя ладонь обхватила древко найденного копья. В ту же секунду, как по сигналу, скорпион величиной с боевую колесницу вскочил на край обрыва и, оглушительно гремя суставчатыми ногами, устремился к нам, неотвратимый, точно лавина. Мои собственные ноги все еще отказывались меня держать, но копье Барнара пропело у меня над ухом и до половины погрузилось в щель между блестящими черными пластинами, защищающими горло скорпионихи.

Разумеется, несшаяся к нам тварь не была настоящим скорпионом. Большинство демонов имеют нечто человеческое в своей натуре и потому обычно представляют собой гибриды наподобие того, что атаковал нас: гигантское чешуйчатое тело «украшала» голова старухи, плотоядно ухмылявшаяся нам из-под хитинового панциря. Нанесенный Барнаром удар заставил ее остановиться, то есть, я хочу сказать, на мгновение прервать свое движение. Она замерла, чуть согнув нисколько не потерявшие в проворстве ноги, точно изготовилась к прыжку. Огромная клешня медленно протянулась к горлу и аккуратным движением перекусила древко торчавшего из него копья. И хотя из глаз чудовища ручьями текли слезы, выражение безумного восторга не покидало обрюзгшего лица с отвислыми щеками, двойным подбородком и безвольным, утратившим четкость очертаний ртом. Лоб над подернутыми кровавой сеткой глазами избороздили глубокие морщины, точно у человека, который никак не может проснуться от кошмара. Челюсть ее отвисла, и изо рта, снабженного не зубами, а черными корявыми колючками, вывалился длинный красный язык. Протянувшись к раненому горлу, он несколько раз прошелся по нему, после чего скорпиониха булькающим шепотом поведала нам о своих дальнейших намерениях:

— Сначала я начисто слизну ваши лица. Медленно, постепенно, пока на их месте не останутся голые черепа. Потом я вас ужалю, и вы оцепенеете, а я вычерпаю ваши чресла и высосу мозги. А после этого я верну вам первоначальный вид и все начну сначала.

Я метнул копье, как только она замолчала. Почти небрежным, но точно рассчитанным движением ее клешни взметнулись в воздух и прикрыли лицо. Но, к несчастью для нее, я не в него целил. Когда скорпиониха присела, приготовившись к атаке, ее смертоносный хвост изящной дугой поднялся вверх, и моя мишень оказалась, таким образом, всего в нескольких футах над головой твари. Я не промахнулся. Пронзенная насквозь находившаяся на хвосте капсула с ядом выплеснула свое содержимое прямо на голову демону.

Ее агония напоминала извержение вулкана. Она подскочила на месте и ударилась о потолок шахты, точно морская волна, с размаху бросающаяся на каменистый берег. Клешни рвали пузырящуюся массу, из которой донесся оглушительный вой, а потом красными ручейками вытекли глаза. Мы стояли с мечами наготове, выжидая удобного момента, чтобы напасть на чудовище и покончить с ним. Однако до этого дело не дошло: яд, по-видимому, достиг какого-то жизненно важного органа. Скорпиониха поднялась на дыбы, судорожно сгибая и разгибая многочисленные конечности, потом грохнулась на спину и забилась в таких конвульсиях, что собственное движение увлекло ее вниз по склону, прямо к краю шахты, и тварь соскользнула в пропасть. Мы кинулись следом за ней и заглянули вниз, чтобы как следует разглядеть препятствия, которые преграждали путь в тюрьму, хранившую ключи от нашей свободы.

Устье туннеля выходило на громадный, исполосованный шрамами оползней и зазубренными скалистыми выступами утес, который тянулся вправо и влево, сколько хватало глаз. Обрыв высотой примерно в полмили отделял нас от заболоченной долины внизу. Весь каменистый склон был затянут толстым слоем грязной серой паутины, которая больше всего напоминала кишащий червями саван, ибо на поверхности этого изрядно потрепанного занавеса тут и там какие-то крупные многоногие твари или сидели, притаившись в засаде, или носились с непостижимой скоростью, доступной лишь муравьям в их карликовом царстве. Кое-где на полуистлевшем полотнище болтались бесформенные коконы, которые то и дело дергались, извиваясь, не в силах сорваться вниз. Несмотря на многочисленные слои паутины, нам все же удалось разглядеть, что внутри них находятся крылатые существа примерно в два человеческих роста каждое. Однако чаще всего демоны-скорпионы питались друг другом. Их каннибальские схватки кипели повсюду, не исключая и того места прямо у нас под ногами, где, зацепившись хвостом за паутину, висела наша недавняя противница, раздираемая на части острыми клешнями двух своих собратьев, которым она уже не могла оказать серьезного сопротивления.

Что до трясины внизу, то она, по всей видимости, представляла собой нечто вроде заводи, образованной излучиной реки, которая вытекала откуда-то из-под утеса далеко по правую руку от нас и делила простиравшуюся перед нами равнину на две части. На другом ее берегу, примерно в двух лигах от утеса, возвышался город с гигантскими башнями. Все его строения как одно покоились на поддерживаемых сваями платформах. Между титаническими сооружениями порхали многочисленные проворные крылатые существа, которые с разделявшего нас расстояния казались мелкими, как мухи над падалью.

Однако нашим вниманием почти безраздельно владел утес, по которому нам предстояло спуститься. Понятно было, что веревка тут не поможет. Хотя длины имевшегося у нас троса, без сомнения, хватило бы до самого низа, наш путь проходил бы в опасной близости от паутины, вздумай мы войти в подземное царство таким способом. Не прошло бы и десяти минут, как мы стали бы добычей одной из многоногих тварей. Размышляя над возникшей проблемой, мы обнаружили еще одну дополнительную неприятность: трясина, которую нам предстояло пересечь, как только мы окажемся внизу, была густо населена. Мы не могли и предположить, как выглядят ее обитатели, ибо они избегали показываться на поверхности. Но, судя по колебаниям заболоченной почвы и крупной ряби на воде, они были очень большие.

Мы присели отдохнуть. Уныние овладело нами, говорить не хотелось. Я нашел свое копье, которое, пронзив ядовитую железу на хвосте демона-скорпиона, благополучно упало на землю, почти не поврежденное едким содержимым, — древко слегка обуглилось, но железное дерево, из которого оно было вырезано, устояло перед отравой. Однако охватившая меня радость тут же улетучилась, и я выразил свою признательность судьбе лишь горькой улыбкой. Ведь, в сущности, У нас не было почти ничего, кроме собственных рук. Барнар энергично сплюнул в желтый воздух.

— Смахнуть бы всю эту грязь со стены, как прошлогоднюю паутину, — проворчал он.

— Жалко, метлу с собой не захватили, — вздохнул я. — Как думаешь, может, сбросить несколько крупных камней, чтобы слегка расчистить дорогу?

— Как по-твоему, сколько булыжников весом хотя бы с того демона мы одолеем?

Эта мысль уже приходила мне в голову. Я еще раз вздохнул. И тут меня осенило.

Выслушав меня, Барнар несколько мгновений не говорил ни слова.

— Знаешь, — произнес он наконец, — идея настолько дикая, что, может быть, и сработает. Я хочу сказать, что вряд ли в преисподнюю можно вползти на брюхе. Только попробуй, и неуверенность и страх выдадут тебя первому же мелкому демону, что попадется на пути. Паника притягивает невезение. Но вот если вломиться туда с шумом и треском, взять ворота штурмом... может, тогда удача и улыбнется наглецу.

И мы двинулись назад в шахту.

VIII

Много времени спустя — откуда мне знать сколько? — я отсчитал сто шагов от маневрового парка вниз по предпоследнему, самому крутому отрезку шахтового ствола, который вел к месту катастрофы. Найдя заранее сделанную отметку, я остановился и оглянулся на галерею. Пламя, вновь зажженное нами в кузнечных горнах и жаровнях, бросало зловещие отсветы на стены шахты, придавая подземелью вид еще более мрачный и сверхъестественный, чем обычно.

— Давай! — крикнул я. — Спускай ее сюда!

Мой голос словно пробудил ото сна установленную наверху лебедку, а ее скрежет словно воскресил могучую трудолюбивую душу шахты, давно покоящуюся в могиле. Да и мне, закопченному и с ног до головы покрытому угольной пылью, было не так уж трудно представить себя в роли какого-нибудь восставшего из небытия обитателя Кузницы, — по правде сказать, в то мгновение я находился так же далеко от мира людей, как если бы и впрямь был призраком.

Но когда, покорная моему зову, наспех сработанная колесница грохоча выкатилась из галереи и начала неспешно сползать вниз по склону, иллюзия исчезла. Никогда, даже в лучшие дни обреченного города, не видела шахта подобного перевозочного средства. Если не с первого, то по крайней мере со второго взгляда любому наблюдателю становилось ясно, что составлено оно из двух вагонеток-гигантов, однако всевозможные дополнения делали его похожим скорее на некое чудовищное оружие, а отнюдь не на часть шахтового оборудования. Да, собственно, оружием оно и являлось.

К вагонеткам мы приделали нечто вроде корабельного носа, — загнутый кверху, наподобие кривой сабли, он был выкован нами из найденных в кузне стальных полос и отточен, словно лезвие боевого топора. К боковым сторонам каждой вагонетки мы приспособили по длинному вытянутому крылу, — по форме они напоминали оперение стрелы и тоже были заточены. Наконец, обе вагонетки были снабжены парой широких крыльев покороче, подвижно крепившихся на штифтах, которые выступали из переднего края каждой из них. В настоящий момент они были сложены, точно крылья жука, но седок диковинного экипажа мог, по желанию, развести их в стороны и зафиксировать в горизонтальном положении при помощи находившейся внутри рукояти.

Как только это многократно увеличенное подобие копейного жала поравнялось со мной, я прокричал:

— Стой!

Барнар остановил лебедку и начал спускаться. Когда он подошел, я стоял, задумчиво уставившись вперед, туда, где шахтовый ствол окончательно скрывался в желтоватой мгле. Вид у меня, надо полагать, был совсем не радостный.

— Прогиб? — спросил он.

— Да, — отозвался я. Завершающий участок ствола явно долго не выдержит большого веса. Мы провели несколько часов, ползая здесь на карачках и всеми доступными нам способами вымеряя каждый дюйм покореженных рельсов, наконец нам не показалось, что они изогнуты как раз в том направлении и на такое количество градусов, как нам нужно. Учитывая скорость, с которой мы будем проноситься здесь, лучше бы наши расчеты оказались верными. Барнар печально кивнул, глядя туда же, куда и я, затем вздохнул.

— Н-да, — произнес он.

— Хорошо сказано, — отозвался я.

Мы направились к нашему экипажу. Я забрался в переднюю вагонетку, Барнар уселся в задней. Некоторое время ушло на то, чтобы устроиться на подушках из обрывков троса, которыми мы набили наш летательный аппарат, и проверить работу крыльев. Затем мы высунулись из своих вагонеток и посмотрели друг на друга. В одной руке Барнар сжимал меч.

— Ну что, старина Бык, — усмехнулся я. — Сожалею лишь о том, что не ты сидишь впереди. Я по-прежнему уверен, что нос должен быть тяжелее.

— Хвост. Но не переживай, Ниффт. В любом случае мы либо войдем в этот мир, как нож в масло, либо забуримся ему в задницу до самых печенок, так что и разницы не успеешь заметить.

— Это, пожалуй, верно. Да уж. Барнар, ты, конечно, отдаешь себе отчет в том, что все происходящее просто не может быть правдой?

— Я давно уже пришел к тому же утешительному заключению, дружище. Так что давай отчаливать — в конце концов, нереальное не может повредить по-настоящему.

Я кивнул. Барнар склонился над тросом, удерживавшим нас за корму, и полоснул по нему мечом.

Склон подхватил нас и понес. Массивная железная конструкция, казалось, скользила по ледяной горе, таким пугающе плавным было наше ускорение. Зловонный мрак туннеля хлынул нам навстречу, точно смрадное дыхание оголодавшего чудовища.

Постепенно грохот колес превратился в вой, а опоры шахтового ствола, хорошо различимые в вязком желтоватом свете преисподней, слились в одну сплошную стену, несмотря на то что на самом деле расстояние между ними было не менее тридцати футов.

Все, что можно было сделать в смысле контроля над нашим неуправляемым полетом, было уже сделано, когда Барнар перерубил канат. Нам оставалось лишь вовремя раскрыть лопасти крыльев на выходе из шахты. Однако теперь само предположение, что когда-нибудь нам доведется выполнить и эту задачу, казалось мне всего лишь причудливой фантазией, основанной на заблуждении, которое могло родиться лишь в больном мозгу безнадежного идиота. Да мы попросту никогда не достигнем устья туннеля! Откуда нам было знать, что наш самодельный снаряд наберет такую чудовищную скорость? Как только мы окажемся на прогибе, нас скорее всего швырнет о потолок, да так, что железо сольется с камнем в нерасторжимом объятии, а мы навеки останемся между ними. Наш экипаж и так уже несся по рельсам скачками, то и дело отрываясь от путей, выписывая невероятные петли в воздухе и приземляясь вновь. Неверный свет подземного мира, казалось, раскалился и вспыхнул ярким пламенем, пока мы со скоростью камня, пущенного из пращи, летели к его источнику. И тут впереди показался прогиб. Втянув голову в плечи, я поглубже зарылся в подушку из обрывков троса и, не удержавшись, прокричал Барнару «Прощай!», хотя и знал, что безумный визг колес все равно заглушит мой голос. Сразу после этого мое тело вместе с его железным гробом оторвалось от земли, зависло на мгновение в воздухе и устремилось вниз, описывая головокружительную спираль, — и все это за какую-то долю секунды. Еще половину мига я парил, потом колеса загрохотали снова. Мы с прежней скоростью неслись по рельсам.

Я выпрямился и устремил взгляд вперед, но еще прежде, чем я успел осознать, что мы не сошли с рельсов, передо мной возникла затянутая паутиной пасть туннеля. Казалось, из нее вырывается ликующий вой, хотя на самом деле звук исходил от наших добела раскалившихся колес, которые, осыпая искрами все на своем пути, заставили эхо неистовствовать в каменном горле туннеля. Я снова откинулся назад. Когда вагонетка вылетела из ревущего коридора и ворвалась в оглушительное молчание подземного неба, я распахнул верхнюю пару крыльев.

Воздух вокруг нас застонал в предсмертной агонии. Несмотря на толщину и прочность паутины, мы прошли сквозь нее с неудержимой плавностью стрелы, срывающейся с тетивы. Попутно мы протаранили что-то живое, противно хлюпнувшее при соприкосновении с нашим снарядом, однако это нисколько не замедлило нашего полета. Через секунду на носу колесницы, прямо передо мной, безжизненно повисли несколько пар скорпионьих ног. Тут инерция разгона закончилась и мы начали падать. Я снова поднял голову.

Меня немедленно затошнило от страха: мы камнем летели вниз. Лопасти не смогли пронести нас даже ту ничтожную малость, на которую мы рассчитывали. Хотя груды мусора и мелких камней, скопившиеся за долгие века у подножия утеса, мы, по-видимому, благополучно минуем, услужливое воображение немедленно нарисовало яркую картину, как мы, точно колышек от палатки, с размаху погружаемся футов этак на тридцать в болотную жижу. И тут громадная ручища схватила нас за корму и удержала в воздухе.

По крайней мере, так мне показалось сначала. Оглянувшись, я увидел картину, которая, признаться, ничуть меня не удивила: в этом мире еще и не такое возможно. Более того, поняв, в чем дело, мы с Барнаром завопили от радости и замахали руками, точно пара безумцев, сбежавших из сумасшедшего дома.

За нами тянулось невероятных размеров полотнище спутанного шелка. В складках этого шлейфа бились несколько десятков адских созданий. Паутина то раздувалась на ветру, то опадала снова, при каждом движении стряхивая с себя многоногих тварей, которые камнем летели вниз, извиваясь при этом, точно пытались найти какую-нибудь точку опоры в маслянистом скользком воздухе.

Так, кренясь и раскачиваясь, мы приближались к земле и спорили, в какую точку смрадного болота скорее всего попадем, хотя разницы, в сущности, никакой не было. Топь во всех направлениях пересекали поросшие травой илистые отмели, поэтому добраться до противоположного берега можно было из любого места. К тому же вода повсюду выглядела одинаково угрожающе. Ее поверхность то и дело вспучивалась или шла крупной рябью, выдавая присутствие каких-то ужасающе крупных существ.

Тут наш летательный аппарат накренился особенно сильно, а скорость падения неожиданно возросла. Встречный поток воздуха скрутил наш шлейф жгутом, который оказывал гораздо меньшее сопротивление ветру. Мы начали падать совершенно отвесно. Мутные воды устремились нам навстречу. Не долетев какой-нибудь сотни футов до места нашего вероятного приземления, мы увидели громадную пиявку, — во всяком случае, ни на что другое это создание не походило. Вздыбив над болотной жижей шестидесятифутовую трубу своего тела, с которого ручьями стекала грязь, пиявка самозабвенно протягивала к небу обрамленную бахромой торчащих в разные стороны клыков дыру рта, точно жаждала поцелуя. В ту же секунду из мутной воды прянули и другие, сгрудившись вокруг места нашего предполагаемого приземления.

Одна из них торчала прямо там, куда мы неминуемо должны были врезаться через какую-нибудь долю секунды. Похоже, она следила за нами, хотя каким образом — не знаю, ибо глаз у нее не было. Ее зияющая пасть оказалась на одной линии с центральной осью нашего летательного аппарата. До последней секунды я так и не мог решить, проглотит она нас целиком или нет, но мы все-таки оказались ей не по зубам. Заостренный нос нашей колесницы вошел радостно приветствовавшему нас чудовищу прямо в пасть.

Возможно, эти штуковины одинаково реагировали на любой летающий объект потому, что просто никогда не встречались с чем-либо столь крупным, как мы, — точно не знаю. Однако, какова бы ни была причина, наша пиявка пала жертвой серьезного заблуждения. Одним махом мы рассекли ее пасть и первые шестнадцать футов тела надвое, после чего, завязнув в пузыристой мягкости туши, выдернули ее из болота всю целиком, точно чудовищный восьмидесятифутовый корень. Так мы и приземлились, волоча за собой бездыханную пиявку. Надо сказать, она значительно смягчила наше соприкосновение с землей. Не успел наш летательный аппарат окончательно замереть в грязи, как мы выкатились наружу, схватили оружие и понеслись к ближайшему пропитанному водой, что твоя губка, пригорку, откуда начиналась полузатопленная тропа к суше.

Удирая, мы слышали громкий плеск и надрывные, полные муки вопли за спиной. Пиявки окружили сеть с запутавшимися в ней многоногими демонами, которую мы растянули через все болото, и с удовольствием лакомились ее содержимым.

Мы продолжали нестись вперед, пока не достигли изрезанного оврагами участка, где можно было спрятаться и отдохнуть в относительной безопасности. Это был наш первый привал в подземном мире, куда не так просто попасть и где еще сложнее уцелеть. Наше рискованное предприятие началось довольно успешно: мы внутри и к тому же живы и свободны, что само по себе немалое достижение.

Но увы! Через какую мрачную и гнетущую местность предстояло нам пройти! В какой водоворот бесконечного попирания одних существ другими предстояло окунуться! Когти и зубы верхнего мира тоже изрядно обагрены кровью, кто спорит, но там бойня продолжается с перерывами, периоды вражды чередуются с периодами дружелюбного соседства, кровопролитие сменяется перемириями, отданными любви и Размножению. Под землей кипение аппетитов не ослабевает ни на миг. Пиявки еще только приступили к пиршеству, а из города, замеченного нами на противоположном берегу реки, появились целые эскадроны крылатых существ. Тела у них были как у людей, только покрыты чешуей и раза в три больше человеческих. Настроены они были, как выяснилось, весьма игриво. Двигаясь огромными колоннами и безупречно держа строй, они набросили на нескольких пиявок веревочные петли, напоминающие лассо, и выволокли их на сушу, где их собратья уже сложили целые груды хвороста. Громко чирикая, крылатые создания принялись жарить свою червеобразную добычу живьем. Но дело было не в еде. Пока пиявки корчились в огне, постепенно превращаясь в пепел, их палачи сгрудились над погребальными кострами своих жертв, жадно вдыхая жирный дым, столбами поднимавшийся в воздух. Выделяемая телами горящих пиявок субстанция вызывала у них своего рода опьянение. Вонь при этом стояла такая, что я молю всех богов, какие только ни есть на свете, впредь избавить мой нос от знакомства с чем-либо подобным.

Челюсти, без устали жующие и перемалывающие свою добычу. В наших глазах весь подземный мир с его неистребимой и непристойной живучестью слился в одно многоглавое бесформенное существо, вечно вгрызающееся в собственные кровоточащие внутренности ради утоления мучительного голода.

Мы знали, что если будем держаться берега реки, то рано или поздно выйдем к морю. Поскольку в преисподней никогда не бывает по-настоящему светло, то и ночь тоже наступает крайне редко. Просидев в укрытии неизвестно сколько времени — бессолнечный небесный свод не давал ровным счетом никакой возможности угадать, который час, — мы поднялись и направились к реке, стараясь слиться с окружающим пейзажем, чтобы не привлекать к себе ненужного внимания.

IX

Мы нашли море Демонов. Мы добрались до него. Оказавшись на его берегу, мы почувствовали себя героями, точно всем подвигам подвиг совершили, хотя самое главное было еще впереди. Стоило нам немного погодя опамятоваться и сообразить, что теперь нужно как-то проникнуть в его глубины и исследовать их, как нас снова обуял ужас. Поэтому мы решили начать с переучета подручных средств.

Это нас сразу отрезвило. Мы тронулись в путь в камзолах и штанах из крепкой кожи и легких кольчугах, которые теперь были прожжены насквозь во многих местах, а в общем и целом имели вид старых занавесок, весь свой век прослуживших в доме, где полно кошек. На двоих у нас осталось одно копье с полурасплавленным наконечником. Меч Барнара потерял два фута своего клинка. Он сохранил обломок только потому, что в таком месте, как это, никогда не знаешь, какая мелочь может пригодиться. Зато у него был целый щит, тогда как мой давно уже покоился в виде искореженного куска железа под трупом убитого мной монстра. От нас самих остались кожа, кости, глубоко запавшие глаза и бороды, свидетельствовавшие о том, что мы уже не меньше месяца в пути. В мире, где ужас, боль и длительные периоды зловещего затишья сменяются в непредсказуемой последовательности, такая обыденная вещь, как рост волос, превратилась в единственный надежный способ подсчета времени.

Мы опустились на землю — точнее, рухнули, словно наши ноги, из которых мы выжали все, на что те были способны, отказались служить нам на веки вечные. В ту же секунду ощущение бесполезности сделанного придавило нас самой тяжелой ношей, которую когда-либо доводилось нести моей спине, ибо перед нами во всей своей ужасающей простоте встал вопрос: куда идти теперь — направо или налево? Конечно, мы и раньше знали, что рано или поздно настанет момент, когда придется на него ответить, но старались не вспоминать об этом до поры до времени, так как у нас не было ровным счетом никаких причин полагать, что одно направление предпочтительнее другого.

Да и существовало ли оно вообще, это верное направление? Все зависело от того, удалось ли Гильдмирту Пирату выжить на берегах подземного океана. Повернуть не в ту сторону означает, что нам придется неизвестно сколько топать вокруг этого водоема, а потом, поняв тщетность своих усилий, еще столько же возвращаться по собственным следам назад. Гибель Гильдмирта предвещала то же самое. А море Демонов между тем плескалось перед нами, заполняя собой все видимое пространство до самого горизонта, воплощенная неизменность преисподней.

Мы впервые ощутили его близость, еще бредя через покрытые соляной коркой дюны. Почувствовав резкий запах морской воды, мы наконец догадались, что шелест, доносившийся до нашего слуха на протяжении последних нескольких часов, есть не что иное, как дыхание могучей океанской груди. Дюны стали круче, но мы упорно продолжали карабкаться по ним, наступая на самые вершины, которые осыпались под нашими ногами, превращаясь в некое подобие лестниц. И вдруг перед нами раскинулось узкое плато из окаменевшей соли, о белые утесы которого неустанно бились волны подземного моря.

С первого взгляда трудно понять, что в нем внушает такой ужас. Звуки его завораживают своей музыкальностью, буйство красок восхищает и ошеломляет. Контраст между белыми соляными утесами и окаймляющей их подножия черной, точно обсидиан, галькой становится еще очевиднее всякий раз, когда накатившая волна облизывает ее нефритово-кремовым языком, заставляя камни блестеть, точно отполированные. Но камни — не единственное украшение берега. Сплошь и рядом его покрывают обломки пестрого морского мусора, переливающегося всеми цветами радуга в набегающих вприпрыжку волнах. Да и само море играет причудливой мозаикой света и тени, ибо в тяжком своде облаков, нависающих над волнами сколько хватает глаз, то и дело появляются разрывы, сквозь которые вниз немедленно устремляются потоки красноватого закатного золота. Тучи тоже постоянно меняют очертания, опускаясь на исчерна-зеленые волны туманными островами и призрачными зиккуратами, которые нет-нет да и вспыхнут изнутри таинственным синеватым светом. Необычности подземному морю добавляют ветра. До странности прихотливые, они взвихривают воду в неких подобиях небольших ураганов.

Многоцветье настолько восхищало, что лишь с большим опозданием приходила к наблюдателю мысль о каменном своде, повисшем над морем точно крышка. Однако, хотя прорывавшийся сквозь облачный покров свет и напоминал земные закаты, рано или поздно становилось ясно, что это всего лишь демоническая подделка — яркая, кричащая, лишенная полутонов, в которые окрашивает небосвод уходящий день. Это подземное свечение во всем его разнообразии оттенков служило нам небом уже которую неделю подряд — не настоящим, разумеется, не тем окном в сияющую прозрачную бес-конечность, которое распахивается над вашей головой в верхнем мире, а всего лишь пестро размалеванным каменным потолком, призванным разнообразить томительную монотонность преисподней. Океан на земле всегда кажется дном океана небесного. За это его и любят люди, потому и пускаются бороздить его во всех направлениях, увлекаемые вдаль зовом моря не меньше, чем жаждой наживы и познания. Но это закупоренное со всех сторон, точно в бутылке, водное пространство, несмотря на свои грандиозные размеры, наполняло человеческую душу не пьянящим чувством свободы, а черной безысходной тоской, которую, должно быть, испытывает узник, осужденный на пожизненное заключение в одиночной камере.

Долго мы сидели, не сводя глаз с открывавшегося перед нами вида. Мы собирались обсудить, что делать дальше, но постепенно отчаяние овладело нами настолько, что никто из нас уже не мог заставить себя произнести ни слова. Наконец Барнар тяжело вздохнул и лишенным всякого выражения голосом произнес:

— К черту все. Давай пойдем направо — может, повезет.

Так мы и сделали, втайне радуясь тому, что приняли наконец хоть какое-то решение, ибо, по правде говоря, сидеть на одном месте и ждать, пока что-нибудь произойдет, можно было целую вечность. Но теперь мы уже не сидели на берегу, а угрюмо плелись по нему, думая одну и ту же думу о том, что дом Гильдмирта находится в одном всем хорошо известном месте — нигде. И для того чтобы туда добраться, потребуется целая вечность, если, конечно, мы не кончимся раньше по дороге.

Хотя наш путь все время лежал по вершинам соляных утесов, пестрый морской мусор, устилавший каменистый берег внизу, неизменно привлекал наше внимание. То, что мы там наблюдали, вскоре развеяло владевшее нами глухое отчаяние, ибо, несмотря на то что мы до отупения привыкли к ужасам и жестокостям подземного мира, новые проявления Демонической активности все еще вызывали наше любопытство. Покрывавшая каменистый берег разнообразная путаница частично состояла из фрагментов низших форм морской фауны: мелкие коралловые веточки с сапфировыми, рубиновыми и изумрудными почками, вырванные с корнем морские анемоны в панцирях из чистейшего золота. Но все эти предметы, довольно заурядные сами по себе, свидетельствовали лишь о том, сколь причудлива плодовитость морских глубин. В не меньших количествах попадались, однако, и произведения искусства, плоды активного и явно недоброго ума: золотые чаши, украшенные сложным серебряным орнаментом, унизанные драгоценными камнями тиары, судя по их размеру и форме, явно не предназначенные для человеческих голов, куски мозаик с изображениями четкими и яркими, точно галлюцинации. В одном месте мы заметили даже обломки конструкции, скрепленной причудливыми петлями и сплошь утыканной шипами. В общем и целом она напоминала стул, но какие невероятные существа в каких невообразимых позах могли на нем помещаться, так и осталось для нас загадкой. Не раз и не два видели мы покачивающиеся в мелкой прибрежной воде боевые шлемы, в забралах которых просвечивали тройные отверстия для глаз. Все эти изделия хорошо развитых ремесел яснее слов говорили о скрытном характере моря и о неустанной деятельности его многочисленного, не нуждающегося в воздухе населения, в чьих злобных мозгах постоянно роятся миллионы коварных замыслов. Береговая жизнь разнообразием форм и проявлений не уступала безумному изобилию выброшенных на черную гальку морских сокровищ. Все образчики здешней фауны объединяло одно: в строении их тел обязательно присутствовали человеческие черты, иногда в столь большом количестве, что мы, глядя на них, затруднялись определить, то ли перед нами какой-то местный демонический гибрид, то ли изуродованный веками рабства человек. Если хотя бы половика из них были пленниками, то, воистину, род человеческий заплатил своим вечно жаждущим врагам огромную дань. Устилавшие берег бездушные драгоценности — безусловно, лишь малая толика того, что скрывали морские глубины, — и были наживкой в ловушке преисподней, ради которой большинство несчастных проникли сюда, скорее всего по глупости и невежеству воспользовавшись первыми попавшимися заклятиями. В наше время легко можно купить заклинание вызова любого демона, особенно в Кайрнгеме. Но вот подчинить его себе, а тем более отправить обратно можно лишь обладая могуществом, о котором самонадеянные дилетанты даже помыслить не могут, не говоря уже о том, чтобы приобрести за деньги.

Некоторые из виденных нами живых существ, очевидно, принадлежали как раз к последним: людской улов моря Демонов, добыча его злонамеренных и предприимчивых обитателей, этих ловцов душ человеческих. Так, многие гроты были устланы плотными коврами из жертв, в которых лишь черты лица, совершенно не изменившиеся, выдавали людей. Тела же, вывернутые наизнанку и искаженные до неузнаваемости, окружали их коронами из расходящихся в разные стороны червеобразных лучей. Они сильно походили на гигантские морские анемоны. Самое страшное, однако, заключалось в том, что души этих несчастных продолжали жить под неусыпным надзором обитавших в каждом гроте демонических садовников. Их обрюзгшие карминово-красные тела, по форме ничем не отличавшиеся от обычных морских звезд, покрывала короста бесчисленных глаз. Свои источающие слизь животы они волокли прямо по лицам полулюдей-полурастений, населявших подземные сады. Надо было видеть то выражение тоскливого ожидания и беспомощной ненависти, которое возникало на лице человекокуста, когда к нему в очередной раз приближался осклизлый мучитель.

Были там и другие представители человеческой породы: обнаженные, они лежали на прибрежных камнях вплотную один к другому, точно бурые водоросли, которые разгневанное северное море грудами извергает на берег в сезон штормов. Их ноги до самых бедер срослись в один мясистый стебель, на котором, подобно листьям, держались торсы, причудливо извиваясь и сплетаясь в бесконечных объятиях. В то время как соединенная плоть этих существ являла собой апофеоз неодолимого и неразборчивого плотского влечения, голоса их то и дело сливались в тяжкий стон или вопль уставшего от жизни человека, более уместный в больничной палате. Другие демоны, по виду огромные крабы, но обладающие, точно гермафродиты, двумя парами человеческих половых органов, деловито сновали вдоль похотливых зарослей, по-хозяйски время от времени что-то ощупывая или пощипывая.

Но как следовало понимать другую аллегорию подземного мира — огромных черепах, которые то и дело выползали на берег, чтобы отложить в черной гальке целые груды яиц? В следующую секунду из них вылуплялись полчища крохотных чешуйчатых гомункулов, человеческие лица которых отличались пугающим разнообразием и индивидуальностью выражения. Неоднократно становились мы свидетелями того, как они с кровожадностью каннибалов набрасывались на только что породившую их черепаху, обгладывали ее до костей, а потом, набившись в опустошенный ковчег ее панциря, отталкивались от берега и пускались в открытое море.

Не поймите меня превратно: я вовсе не хочу сказать, что сами воды этого моря были лишены каких-либо признаков жизни. Волны его в разных местах то и дело свивались причудливыми спиралями, а громоздящиеся друг на друга замки и башни из облаков и тумана, чьи основания касались поверхности воды, непредсказуемо меняли форму, пульсируя изнутри, точно населенные поднявшимися из морских глубин призраками. Однажды мы наблюдали схватку двух невидимых гигантов на расстоянии примерно полумили от берега. Волны то прогибались чуть ли не до самого дна, то зубчатыми стенами вставали едва ли не до самых небес, пока эти двое кружились среди них в губительном танце. У одного из них была пара не то лап, не то ног, каждая размером с хороший корабль, другой орудовал неисчислимым множеством когтистых щупальцев. Наконец что-то огромное рухнуло на поверхность воды, да так, что волны расступились на мгновение, открыв глубокую долину среди морской глади. Немного погодя, когда все затихло, воздух сгустился в некое подобие шва, из которого потекла шафранно-желтая жидкость; по-видимому, она была плотнее воды, так как долго лежала на поверхности, пуская в глубину спиралевидные корни.

Наблюдая зрелища, подобные этому, вслушиваясь в завораживающий гул моря, мы окончательно утратили всякое чувство времени, как будто превратились в обитателей волшебной страны вечного забвения и покоя. Коварство окружающего нас мира сильнее всего проявлялось именно в абсолютной и мгновенной постижимости всего происходившего. Со всех сторон неслись бессвязные вопли восторга; они сливались в хор, который возносил хвалу тупой Жестокости, торжествующей над беззащитной Жизнью. Легкость, с которой смысл этих песнопений доходил до нашего сознания, сама по себе уже была шагом на пути к безумию. Короче говоря, ноги мы переставляли медленно, зато перед глазами у нас с головокружительной скоростью мелькали видения чуждой жизни. Наверняка прошло немало дней, хотя и не могу сказать сколько, прежде чем Барнар обратил мое внимание на нечто такое, к чему давно уже приглядывался сам. Его голос разорвал внезапно навалившуюся тишину, которая сразу же показалась бесконечной.

— Не могу больше! Я просто должен задать тебе этот вопрос. — И он положил мне на плечо свою громадную лапу, изрядно загрубевшую и потрескавшуюся за последние недели. Другую он вытянул перед собой, указывая на что-то вдали, там, куда лежал наш путь. Двойная белая полоса соляных утесов и разбивающихся у их подножия пенистых волн змейкой убегала вперед, постепенно истаивая на горизонте. Глаза Барнара, которые многие, введенные в заблуждение округлостью его лица, ошибочно называют телячьими, тогда как на самом деле они живые и выразительные, были устремлены на меня. Вид у него был, можно без преувеличения сказать, затравленный. — Скажи мне, я и в самом деле вижу вон там, примерно в трех четвертях пути к горизонту, черноватую точку, которая может оказаться мысом?

Я ответил после долгого молчания, собственный голос показался мне чужим и далеким.

— Да, думаю, именно это ты и видишь.

Изгибы береговой линии растянули наш путь к видению почти до бесконечности. Мы были все еще довольно далеко от вожделенной точки, когда она приняла совершенно определенные очертания, превратившись, таким образом, в источник не только надежды, но и новых сил. То, что издалека казалось крупным береговым выступом, по мере приближения превратилось в маленький мыс, увенчанный скоплением построек, против которого полумесяц волнолома и повторяющие его дугу ряды свай, также поддерживающих здания, уходили в море, зеркально повторяя очертания берега. Обе кривые почти смыкались в неправильной формы кольцо, заключая в свои объятия широкую каплеобразную лагуну. Если этот примечательный элемент пейзажа и впрямь дело человеческих рук, то создатель его наверняка должен принадлежать к фигурам того же легендарного масштаба, что и Гильдмирт, однако других имен такого же класса ни мы, ни Чарнал назвать не могли. Постепенно мы начали укрепляться в уверенности — неожиданной для нас самих, — что встреча с человеком, на которого мы возлагали все наши надежды, все же состоится. Однако зигзаги береговой линии умножали часы нашего путешествия до бесконечности, и все это время чрезмерно яркая подземная имитация заката изливала на нас неизменный ржаво-красный свет сквозь разрывы в тяжелой пелене туч и тумана.

Всю дорогу мы буквально не сводили глаз со своей цели, однако, скорчившись в расселине соляного уступа так близко к морю, как только можно было подобраться, не рискуя целиком отдаться во власть чуждой стихии, мы снова принялись изучать притягивавшее нас место, на этот раз с более близкого расстояния. Более всего нас поразил мучительный контраст между изначальным великолепием и нынешним плачевным состоянием построек.

Ибо время или чья-то злая воля нанесли раскинувшемуся перед нами архитектурному чуду удар в самое сердце: полуостров, на котором оно стояло, разделила глубокая трещина, так что передняя его часть на несколько саженей осела в воду. Увенчивавшее выступ пирамидальное сооружение — которое, судя по его внушительным размерам, вполне могло быть особняком самого Гильдмирта, если, конечно, это и есть его место жительства, — частично затонуло вместе с ним, так что прилив игриво плескался в залах первого этажа. Редкие волны, прорвавшись через заграждение волнолома, радостно взбегали по украшенным лепниной косякам, перехлестывали внутрь дома через подоконники зияющих окон, с любопытством шарили по углам.

Однако все остальное — большая часть окружавших дом построек — сохранило вид на удивление внушительный. Пирс и ряды вбитых в морское дно свай, повторяя изгиб полуострова, служили опорой целой череде элегантных построек, ни одна из которых ни в чем не повторяла другую, причем все они вместе и каждая в отдельности не выглядели ни заброшенными, ни неухоженными. Какого великолепного презрения к законам и порядкам подземного мира исполнено это вторжение человеческого гения, безбоязненно шагнувшего в воды моря Демонов! Какое вопиющее нарушение правил игры, подвластной одному лишь злу вселенной! Только безумец мог отважиться швырнуть в лицо его водоплавающим обитателям такой недвусмысленный вызов, столь дерзко заявить о своих правах. Но все же половина особняка затонула. Разглядев это, мы перестали сомневаться в том, что нашли наконец Гильдмирта или, по крайней мере, его крепость, но все увиденное нами полностью совпадало с описаниями, встречавшимися в легендах. Если Пират, оказавшись в плену подземного мира, на самом деле пользуется в его пределах свободой передвижения, то общая внушительность его обиталища соответствует этому; если же, с другой стороны, верно то, что пленником здешнего мира он стал не по своей воле, то частичное разрушение особняка говорит об этом не менее ясно.

Однако кем все же надо быть, чтобы добровольно прийти в такое место, да еще и построить здесь дом? Эта мысль не давала нам покоя. А уж осознание того, что этот человек так долго выдерживал натиск подземного мира в одиночку, повергло нас в совершенное перед ним благоговение. Теперь он, разумеется, вынужден жить по законам, которые диктуют демоны, но все же он один совершил столь многое и так долго удерживал завоеванную территорию, что мы могли лишь посочувствовать ему в нынешнем несчастье.

— Вот это наглость! — пробормотал Барнар, пряча улыбку.

— И целых сто лет свободы и могущества до того, как он попался.

— Значит, ты согласен с легендой? Я кивнул.

— Я чувствую, что это правда. Если люди здесь и стареют, то происходит это куда медленнее, чем наверху.

— Да, это одинаково верно для всех, и свободных, и пленников, — согласился в свою очередь Барнар. — Должен признать, я тоже это чувствую. Какая-то усталость, что ли. Так что если предположить, что демоны в некотором смысле защищают своих пленников, то тогда он, может быть, и жив.

— Вот и я так думаю. В конце концов, должен же кто-то присматривать за этим зоопарком там внизу.

— Если только это зоопарк, а не захватчики, новые хозяева.

Замечание Барнара заставило меня насторожиться. Некоторое время мы продолжали вглядываться в воду между полуостровом и пирсом. Она была мелкой и совершенно прозрачной, так что хорошо просматривался затопленный лабиринт рифов, гротов и крутых откосов, который представляло собой Дно. И в каждой его ямке и уютном уголке сидело, скорчившись в неподвижности, или, напротив, беспокойно шевелилось какое-нибудь существо. Несмотря на то что общий вид дна лагуны напоминал головоломку, в нем явно прослеживалось наличие какого-то замысла, и я еще больше утвердился в мысли, что перед нами именно зверинец, а не произвольное собрание демонов-победителей.

— Слишком уж они разные, — заметил я. — Демоны не имеют привычки вступать в союзы. Какой-нибудь один вид мог бы, наверное, захватить это место, но не такая пестрая толпа. Все это куда больше напоминает коллекцию, собрание представителей разных видов демонической фауны.

И действительно, коллекцию редкостей более инфернального вида трудно даже вообразить. Таких тварей можно, пожалуй, увидеть лишь на ярмарке в балагане чудес, где за мелкую монетку всем желающим дают взглянуть сквозь Стекло Проницающего Зрения на каплю воды из лужи. По счастью, вид большинства из этих созданий почти совсем изгладился из моей памяти, но некоторых я, очевидно, не забуду никогда. Был там шарообразной формы взрыв игл и колючек, который запросто можно было бы принять за увеличенного в размерах морского ежа, если бы с каждого острия его панциря не свисал желтой каплей человеческий язык. Другой представлял собой кристально прозрачную сферу, испещренную прожилками вен, внутри которой было заключено целое созвездие измученных человеческих лиц. Еще один демон более всего походил на ползуна. Присматриваясь к нему, я сделал открытие, от которого у меня кровь застыла в жилах.

— Глянь-ка вон туда, — толкнул я Барнара, — на мол, ближе к выходу.

— Гром меня разрази. Это что, ползун?

— Похоже, брат-близнец того демона, который притаился в подводном гроте сразу под ним.

X

Приглядевшись как следует к демону на молу — точной копии того, что под водой, — мы поняли, чем они отличались от ползунов. У тех глаза черные, круглые и блестящие, точно драгоценные пуговицы, тогда как у схожих с ними демонов вся широкая приплюснутая голова покрыта россыпью человеческих глаз. Передние лапы — самая короткая пара, с ее помощью ползуны очищают и подносят ко рту добычу, — которые у них обыкновенно заканчиваются колючими клешнями у этих демонов имели вид человеческих рук, правда с когтями вместо ногтей. Их тела с головы до кончиков лап были светло-зеленые, с ярко-алыми прожилками, и светились. Оба демона, настороженно наблюдая друг за другом, беспрестанно шевелили напряженными, точно стальные пружины, конечностями. Их движения своей вкрадчивой быстротой в точности напоминали ползунов.

Затем чудовище на молу — оно казалось немного поменьше, чем другое, внизу, — взгромоздило волосатую луковицу своего тела на балюстраду и, покачиваясь из стороны в сторону, присело, готовясь к прыжку. В следующее мгновение оно взвилось в воздух. В его прыжке нам почудилось что-то чувственное: оно не камнем падало в воду, а как бы парило, широко расставив лапы и почти мечтательно прикрыв глаза. Его увеличенная копия встала на дыбы и, высунув из воды передние лапы, встретила натиск летуна бешеным контрударом.

Целое облако воздушных пузырьков скрыло от нас картину битвы. Когда все стихло и вода снова стала прозрачной, мы увидели, что нападающий одолел более крупного демона и теперь, взяв его передние конечности своими в замок, подталкивает его к поверхности. Передняя часть тела побежденного оторвалась от дна, задние лапы беспомощно скребли по песку в поисках точки опоры, страшные клыки понапрасну лязгали в пустоте. И тут из нижней части живота победителя вытянулся свернутый спиралью ярко-красный шнур, распрямился, коснулся какого-то отверстия в подбрюшье обездвиженного противника и скользнул внутрь его тела. Некоторое время не происходило ничего, только красный шнур пульсировал, перекачивая невообразимые субстанции из одного органа в другой. Затем связь прервалась, и шнур вернулся на прежнее место. Победитель отпустил странно обмякшего демона, развернулся и поплыл прямо к полузатопленному особняку. Мы обратили внимание, что, когда он проплывал над другими обитателями инфернального зверинца, все они, даже те, кто вдвое-втрое превосходил его размерами, съеживались и норовили забиться поглубже в свои гроты и расщелины. Ползун наддал, поджал лапы к животу и, поймав очередную волну, вкатился на ее гребне в распахнутое окно нижнего этажа.

Мы с Барнаром обменялись долгим взглядом. Каждый из нас ждал, пока другой скажет что-нибудь внятное.

— Он славился своим искусством менять обличья еще до путешествия сюда, — рискнул наконец мой друг. Я тут же предпринял ответный шаг.

— Да. И может быть, за это время он совершенно утратил человеческие черты.

Мы оба испытали некоторое облегчение, когда втайне точившая нас мысль обрела наконец форму. Но ненадолго. Минуту спустя Барнар без особой уверенности в голосе возразил:

— Но ведь говорил же Чарнал, что его влекло сюда в том числе любопытство исследователя, жажда познать различные формы жизни демонического океана.

— Познать, как же, — фыркнул я. Мы снова уставились на лагуну. Барнара передернуло.

— А давай его позовем, — предложил он, — прямо отсюда. Здесь мы формально все еще вне зоны влияния колдовских чар моря.

Я согласился. Барнар рупором приставил ладони ко рту и что было сил гаркнул:

— Гильдмирт! Пират! Гильдмирт из Сордон-Хеда! Двое людей из верхнего мира нуждаются в твоем гостеприимстве! — Его слова камнем скатились вниз и, ударившись о пустую наклонную террасу величественной руины, разбились на сотни осколков, которые рикошетом разлетелись во все стороны. Бесконечно странно было вот так сидеть и во весь голос звать кого-то в этом мире. Человеческий голос, человеческая речь — от этих орудий здесь не было никакого толку, и мы много недель подряд шли не произнося ни слова, немые воители, вступавшие в бой или спасавшиеся бегством от любого, кто вставал на пути. Поэтому, когда из распахнутых окон особняка донесся шум, который мог быть только откликом на призыв Барнара, у меня, признаюсь, мурашки побежали по коже. В помещениях первого этажа раздался плеск воды, и через окно, в котором минутами раньше скрылся демон-ползун, выплыл обнаженный человек.

Он был довольно приземист, но двигался стремительно, почти агрессивно. Резко развернувшись в воде, он ухватился за выступ обрамлявшего дверной проем барельефа и ловко, как обезьяна, вскинул свое тело на уровень второго этажа.

Там он уставился в небо, словно думал, что голос Барнара и в самом деле раздался сквозь разделяющий миры каменный потолок. Я взглянул на Барнара, взвешивая в руке копье. Он отдал мне свой щит, а я ему — меч. Так без единого слова мы решили, что будем придерживаться той же тактики, которая не раз выручала нас за последние несколько недель: я атакую врага, а он со своими полутора мечами прикрывает мой тыл. Мы выпрямились во весь рост и окликнули одинокую фигуру на террасе.

Он тут же обернулся на зов, и все наши сомнения относительно того, кто это, развеялись как дым: его глаза — как зрачки, так и окружающая их радужка — были сочного красного цвета, точно готовые лопнуть перезревшие сливы. «Кровавоглазый» — именно таким эпитетом наградили Гильдмирта два письменных источника, в которых говорилось о его жизни в демоническом плену. В остальном черты его лица были не слишком примечательны: полногубый рот, полускрытый кучерявой бородкой, светлые кудри обрамляют удлиненное, немного козлиное лицо. Росту он был невысокого, однако ступни, половой орган и ладони имел непропорционально большие. Его мускулистая грудь, живот и крепкие узловатые руки и ноги говорили о присущей стоявшему перед нами человеку необычайной энергии и жизнелюбии. Разглядев нас, он заулыбался. У нас же от его улыбки буквально зубы свело, ибо его зубы, крупные и крепкие, были сделаны из сверкающей стали.

Он рассмеялся.

— Вы настоящие? Спускайтесь сюда! Глазам своим не верю!

Мы сползли по утесу немного ниже и нашли выступ, с которого можно было перепрыгнуть на галерею третьего этажа. Гильдмирт стоял на втором. Не переставая улыбаться, он поманил нас к себе. Мы прыгнули. Когда мы подошли к перилам, он уже перебирался через них.

Мы с Барнаром, не сговариваясь, поприветствовали нашего нового знакомого глубоким поклоном: величие остается величием, где бы и в какой форме вы с ним ни повстречались. Сардонически улыбаясь, Пират ответил нам тем же.

— Неужели я заслуживаю подобных почестей? Если так, о и вы тоже, друзья мои, ибо, как я вижу, вы пришли сюда пешком. Вы — четвертый и пятый человек за последние сто с лишним лет, кому удалось это сделать. Поверьте, будь я еще в состоянии удивляться чему бы то ни было, челюсть моя отвисла бы до колен при виде вас.

На самом же деле его челюсть — тяжелая и мощная, под стать укорененным в ней зубам, — почти не двигалась, пока он говорил с нами.

— Знаете ли вы, что значит для меня ваш приход? — добавил он вдруг, словно в порыве неожиданно нахлынувшей откровенности.

— Что же? — любезно подыграл Барнар.

— Две яркие вспышки забвения. Ваши жизни — точно два огня, у которых я смогу немного отогреться, прежде чем снова вернусь ко всему этому. — И он сделал широкий жест рукой. — Я имею в виду плату, которую потребую с вас за любую службу. Если, конечно, вы пришли сюда не для того, чтобы просто пожать мне руку. Этой чести вы можете удостоиться абсолютно бесплатно.

Я пожал руку, которую он, насмешливо улыбаясь, протянул нам. Мне было не так-то легко отважиться на это, ибо мы до сих пор не решили, по какую сторону от им самим проведенной в дни полной свободы и исследовательского энтузиазма черты он находится: на стороне людей или на стороне демонов. Рукопожатие его было холодно, как целый месяц в ледниках Джаркелада, но никакого недоброжелательства, тайного или откровенного, в нем не ощущалось. Я произнес:

— Большая честь для меня. Я — Ниффт из Кархман-Ра, вор. То же и мой друг, Барнар Рука-Молот, он родом из Чилита.

Гильдмирт пожал руку Барнара.

— Ваши заслуги делают мне честь. Но я не ощущаю присутствия по-настоящему сильной колдовской защиты. Вам удалось многого добиться малыми средствами.

— Мы пришли сюда, — ответил мой друг, — чтобы выкупить свои жизни из заклада, вытащив из здешней лужи одного парнишку. Но всего, чем мы располагали с самого начала, едва хватило на дорогу, к тому же у нас нет ни удочки, ни крючка, ни лески.

Пират приветливо улыбнулся.

— По-моему, у вас нет вообще ничего, кроме решимости. Но плата, которую я потребую за услугу, всегда при вас. Учтите, я не обещаю, что смогу выполнить то, чего вы хотите, но сделаю все возможное, и если останусь жив, то от уплаты вам не уйти: вам придется открыть для меня сокровищницу ваших личных воспоминаний. Это не займет много времени, всего какое-то мгновение, зато после я буду знать всю вашу жизнь так же хорошо, как свою собственную, включая и такие мелочи, которым вы в бурном водовороте повседневных событий не придаете значения и потому быстро забываете. Для ревнителей тайны частной жизни это неприемлемая цена, для остальных — сущий пустяк. Для меня же чужие воспоминания — благословенный оазис интеллектуальной свободы в пустыне моего рабства. Итак, вас устраивают мои условия? — Мы согласно кивнули. — Хорошо. Кто же похитил парнишку, которого вы ищете?

— Боншада, — ответил я.

— Нелегкая работа. — Он задумчиво склонил голову. — Не так-то просто ее найти, еще сложнее убить. Но сделать можно. Для начала наведаемся в мою оружейную. Да, джентльмены, и не забывайте, пожалуйста, что ваша собственная жизнь и безопасность всецело зависят от меня, поэтому держитесь ко мне поближе. Вы уже стоите в пределах линии прилива, а следовательно, являетесь законной добычей любого обитателя мокрой половины ада.

Он сделал едва уловимый жест рукой. Из полузатопленного дверного проема двумя этажами ниже того места, где мы стояли, вынырнула утлая лодчонка, сделанная из костей какого-то животного и обтянутая, по-видимому, его же шкурой. Вслед за Гильдмиртом мы спустились вниз и погрузились в лодочку. Двигалась она совершенно самостоятельно, без какого-либо участия со стороны своих пассажиров, и мы, чтобы не встречаться взглядом с чудовищами, населявшими дно лагуны, неотрывно смотрели вперед, на пирс, к которому лежал наш путь.

— Гильдмирт, — неожиданно заговорил Барнар, — это ты плавал тут несколько минут тому назад?

Холодная улыбка змеей скользнула по губам Пирата, и он, не оглядываясь на нас, ответил:

— Плавал. Можно и так сказать, хотя что именно я тут делал помимо этого, вряд ли вам интересно знать. Однако я отвечу на ваш невысказанный вопрос, а уж поверите вы или нет — вам решать. Нет. Я не изменился. Я по-прежнему остаюсь человеком, и телом и душой.

Барнар кивнул. Мы задали бы ему еще не один вопрос, но решили прикусить пока языки. Нам стало стыдно за то, что мы посмели усомниться в человеке, находящемся в столь тяжелом положении; кроме того, мы обнаружили, что не можем не доверять ему. Но вот, точно сжалившись над нашим немым любопытством, он добавил:

— Поймите, никакие внешние обстоятельства не удерживают меня здесь. Моя собственная воля — вот что оказалось в плену, заразилось смертельно опасной болезнью. Я не могу покинуть этот мир потому, что некоторые мои аппетиты непомерно разрослись и стали сильнее меня самого. Только здесь могу я их удовлетворить, и то лишь отчасти. В бытность мою в Сордон-Хеде тамошние жители даже наградили меня чем-то вроде титула за одно из моих пристрастий. Смотритель музеев и библиотек — вот как они меня называли. Обо мне ходили анекдоты. Воровство — вот чем я прославился в свое время, но после махинации, которую я провернул в самом Сордон-Хеде, я стал по-настоящему знаменит. Правда, горожанам уже было не до шуток. Они так и не узнали, что я ограбил их именно ради Смотрителя. Мелкие периодические кражи вполне удовлетворили бы мою собственную алчность, — я никогда не был особенно нетерпелив. Но у Смотрителя была одна мечта, давно лелеемый тайный план, ради осуществления которого меньшей ставки не хватило бы. Чудаковатый старина Смотритель. Неужели больше трехсот лет минуло с тех пор, как он появился здесь? У него, как у настоящего зоографа, была страсть к любым формам жизни, бесконечно сложным, порой опасным, потрясающим в своем многообразии. А здешние моря, не в пример многим наземным, просто кишат ненайденными сокровищами. Это настоящая империя открытий, которая и не снилась ни одному ученому мужу, всю жизнь положившему на собирание коллекции редкостей в надежде на неумирающую благодарность потомков...

Он умолк. Лодочка причалила к лестнице, которая вела на пирс. Гильдмирт начал подниматься наверх, задумчивый, как привыкший к одиночеству человек. Мы молча последовали за ним.

Мы поднялись на пирс, по обе стороны которого возвышались впечатляющие сооружении — работа нашего хозяина. Они отражали универсальность его вкусов, так как представляли всевозможные вариации архитектурных стилей: от храмов школы Аристоса с их устремленными вверх сводами и строгой грации эфезионских публичных зданий с неизменным трехколонным портиком до тяжеловесных святилищ из нагроможденных друг на друга монолитов на джаркеладский манер. Целая энциклопедия традиций предстала перед нами, пока мы шагали по молу, и все же, несмотря на резкие различия, постройки так удачно сочетались друг с другом, что вся эта пестрая архитектурная мешанина даже радовала глаз. Мостовые, по которым мы шли, богатством и разнообразием не уступали домам. То и дело, бросив взгляд вниз, мы замечали у себя под ногами узорчатые плитки или роскошные мозаики такой дивной красоты, что глаза у нас начинали разбегаться и мы невольно замедляли шаг. Из немногословных комментариев Гильдмирта нам стало ясно, что в большинстве зданий хранятся произведения искусства, образчики разных форм жизни или книги и что их создатель до сих пор регулярно посещает их.

Да и вид у домов был какой угодно, но только не заброшенный: все они были в очень хорошем состоянии. Однако, приглядевшись повнимательней, я заметил, что все постройки до единой отмечены общим признаком упадка или, может быть, вандализма. В изгибах и завитках украшавших фасады бордюров, резьбы, лепных карнизов и узорчатых барельефов все еще сохранялись обрывки золотой фольги, которая во время оно, должно быть, покрывала их целиком. Поймав на себе пристальный взгляд Гильдмирта, я понял, что мое любопытство не укрылось от его внимания.

Вид у него был такой, что мне сразу расхотелось задавать вопросы, и так, сохраняя молчание, мы дошли наконец до оружейной. Суровое величие этого сооружения давно обратило на себя мое внимание — я принял его за святилище или мавзолей. Тем более приятно удивило меня его внутреннее убранство: все стены не разделенного перегородками помещения от пола до потолка были покрыты полками и крючками, на которых висели, лежали и стояли доспехи и вооружение самого разнообразного вида и предназначения. На потолке также не было ни единого дюйма свободного пространства: он весь был увешан лодками. Суденышки всех мыслимых и немыслимых форм и очертаний висели на цепях, которые при помощи подвижных колесиков крепились к утопленным в потолок балкам, сходившимся под острым углом к огромной полукруглой двери в той стене оружейной, что глядела прямо на море.

Пока мы глазели по сторонам, Гильдмирт нашел покрытые металлическими пластинами кожаные штаны, кольчужную рубаху и натянул все это на себя.

— Вооружайтесь, джентльмены, — покончив с одеванием, обратился он к нам, явно передразнивая дружелюбную манеру какого-нибудь компанейского трактирного слуги. — Как видите, у нас имеется все, что пожелаете, и с избытком. Экипируйтесь соответственно вашим вкусам. Кольчуги и латы вы найдете здесь и вон там, на тех крюках, рядом с копьями и гарпунами. Тут клинки разных видов, там шлемы, наголенники и прочее в том же духе, вот здесь дубинки, булавы, топоры — в общем, сами видите. Что до меня, то мне сегодня приглянулась вон та кираса.

Последнюю фразу он произнес с особенным выражением, и я, перебирая копья железного дерева, невольно проследил глазами за его движениями, когда он пошел к крючьям, на которых висели доспехи. Выбранная им кираса из ярко отшлифованной стали, покрытой золотой филигранью, была настоящим чудом оружейного искусства. Держа ее в руках, он подошел к полке с ножами, выбрал длинный тонкий кинжал с заостренным концом и начал отковыривать филигрань с грудной пластины.

Мы смотрели на него во все глаза, понимая, что именно этого он и хочет. Зажав в пальцах несколько золотых волокон, он сильно дернул и сорвал всю филигрань одним махом. Затем уронил кирасу на пол и, не сводя с нас глаз цвета свежей раны, принялся скатывать золотую паутину в клубок величиной с яблоко. Этот моток он поднес ко рту, не переставая смотреть на нас.

— Прошу прощения, но я как раз собирался перекусить, когда вы появились. Занятия зоологией всегда вызывают у меня жуткий голод. — С этими словами он широко раскрыл рот и погрузил свои мощные нечеловеческие зубы прямо в сердцевину золотого клубка.

Жадно кроша податливую массу стальными челюстями, кусок за куском он отправлял ее себе в желудок. Все это время мы наблюдали за ним, а он наблюдал за нами. Голодный блеск в его глазах соперничал с выражением глубокого отчаяния.

Покончив с едой, он некоторое время стоял перед нами, точно говоря: «Вот он я, и вот в чем заключается постыдная природа моего пленения». Мы хотели что-нибудь сказать, но не могли найти слов. Чуть заметно улыбнувшись, Пират кивнул, словно наше молчание его вполне удовлетворяло.

— Но я хочу, чтобы вы поняли, друзья мои... — как ни в чем не бывало продолжал он, точно наш разговор не прерывался ни на минуту, — я сам решил испортить собственную работу. Здешние моря предлагают богатейший выбор для удовлетворения аппетитов, подобных моему, но гордость требует, чтобы я уродовал дело рук своих. Всю эту красоту я создал в пору своего могущества, однако поводов для хвастовства более не существует. Позолоченные стены хороши для триумфаторов, а не для узников. Ну да ладно, продолжим. Берите все, что вам по нраву, но мне придется попросить вас захватить по шлему со сплошным забралом и пару тяжелых гарпунов. Кто-нибудь из вас умеет прилично обращаться с копьем?

Барнар, пряча усмешку, провел по губам ладонью. Я вынужден был заверить Гильдмирта, что работу гарпунщика, если до таковой дойдет дело во время нашей миссии, смело можно доверить мне.

— Тогда выбери два, какие тебе понравятся, — сказал он, — и если вы уже взяли все, что хотели, то можно отправляться в путь. Нам осталось лишь спустить на воду лодку да заглянуть ко мне за некоторыми необходимыми вещами.

В центре комнаты, посреди залежей оружия, которого хватило бы на целый легион, возвышалась платформа. Гильдмирт взобрался на нее и принялся поворачивать какие-то рукоятки. Колесики, через которые были переброшены удерживавшие лодки цепи, заскользили по желобам в потолке, и под музыку грохочущих цепей и скрежещущих лебедок подвешенная в воздухе армада качала свою причудливую кадриль.

В то время как Барнар раздумывал над боевыми топорами — его любимый вид оружия, — я перебирал гарпуны, пока не отобрал два, которые показались мне наиболее подходящими. Потом я решил примерить один из тех шлемов, что приказал нам надеть Гильдмирт. С виду он напоминал старинный шлем из Аристоса, забрало которого — бронзовая маска с узкими прорезями для глаз и вытянутой, как волчья пасть, нижней частью — полностью закрывало лицо. Как только я застегнул пряжку под подбородком, мои легкие окаменели. Невозможно было ни вдохнуть, ни выдохнуть. В панике я начал было расцарапывать застежку, как вдруг понял, что больше не нуждаюсь в воздухе, и, подождав несколько мгновений, убедился, что в голове у меня не мутится. Я спокойно снял шлем и крикнул Барнару:

— Клянусь Трещиной, Бык! Эти шлемы — они избавляют человека от необходимости дышать! Жизнь становится все легче и легче: есть не надо, пить не надо, спать не надо, а теперь еще и дышать не надо. Но почему-то уверенности мне это не прибавляет. Скорее наоборот, я все чаще и чаще начинаю сомневаться, а живу ли я вообще.

— Что до меня, — откликнулся мой спутник ворчливо, — то я хочу только одного: как можно скорее унести свою задницу из этого грязного, кишащего всякой дрянью подвала мироздания и никогда больше его не видеть. Судя по тому, насколько неотступно преследует меня эта мысль, я еще не умер. Утешение, конечно, не самое большое, но уж какое есть.

Пират расхохотался. Смех его невыносимо было слышать: это был какой-то дикий лай, эхом рассыпавшийся по оружейной, причем в каждом его отзвуке чудился вопль боли.

— Ах, как ты прав, дорогой мой Чилит. Всякий, кто оказывается здесь, постепенно теряет себя, начинает иначе думать и чувствовать, но до тех пор, пока потребность вырваться отсюда не покидает его, он жив и жива толика его прежнего «я». — Возможно, Гильдмирту показалось, что в его замечании прозвучало слишком много жалости к самому себе, потому что он тут же фыркнул, сплюнул на платформу и начал ожесточенно работать рычагами. Потом небрежно бросил: — Прошу садиться, джентльмены!

Мы приняли приглашение, хотя и не без колебаний: над платформой как раз проплывало вытянутое, словно веретено, боевое каноэ, сделанное из натянутой на ребристый костяк чешуйчатой шкуры. Носовой частью лодки служил мощный череп, длинные клыкастые челюсти которого с остервенением разрывали воздух; колючий хвост из высохших позвонков ходил из стороны в сторону, неутомимый, как метроном.

Но пока мы, достигли платформы, подозрительного вида каноэ благополучно ее миновало и остановилось сразу за ней, а Гильдмирт уже причаливал следующее суденышко. Трудно было поверить, что этот ничем не примечательный изящный одномачтовый шлюп с грациозно изогнутым аутригером на левом борту имеет отношение к причудливой флотилии Пирата. Мы шагнули в лодку. Голая палуба, настеленная двумя футами ниже планшира, да несколько скамей для гребцов — вот и все ее убранство. Ни каюты, ни парусов, ни даже руля не было и в помине. Гильдмирт передвинул несколько рычагов, отчего все лодки, преграждавшие нам путь к выходу, немедленно убрались на боковые пути, а потом взялся за вращающуюся рукоять. Как только он повернул ее немного, огромная стальная дверь, к которой стремились все потолочные балки, запела, и створки ее поползли в стороны, расстилая перед нами толстое синее покрывало, под которым гнездились кошмарные видения Гильдмиртовой подводной конюшни. Наконец Пират тоже прыгнул на палубу и знаком приказал нам занять места, предназначенные для гребцов, а сам сел на корму и положил руку на кольцо стальной чеки, которая скрепляла цепи нашей металлической люльки.

— Видишь вон ту проволоку, что свисает с потолка чуть правее носа? — обратился он ко мне. — Дотянись до нее и дерни как следует. Скажи, а тот парнишка, которого вы ищете, хотел раздобыть Эликсир Сазмазма?

Моя рука застыла на полпути к проволоке.

— Так ты его знаешь?

Гильдмирт рассмеялся и жестом напомнил мне о деле. Я потянул, шарнир, на котором мы висели, высвободился, и наша лодка начала опускаться.

— Просто повидал немало таких, как он, вот и все, — ответил на мой вопрос Гильдмирт. — Почти все, кого притаскивают сюда боншады, сами вызывают этих тварей в надежде заполучить Эликсир.

Чем ниже мы опускались, тем громче лязгала и грохотала провисающая цепь. Наконец наша лодка скользнула в дверной проем и оказалась на специальной укосине, которая, постепенно сближаясь с поверхностью излучины, тянулась примерно на шестьдесят футов над водой. Гильдмирт выдернул болт, на котором все это время покоилась его ладонь, только когда мы почти достигли самого конца стрелы. Обвивавшие корпус лодки цепи со звоном распались, и мы свободно скользнули в яркие, манящие, смертельно опасные воды.

XI

Чтобы добраться до особняка, нам пришлось поработать веслами.

— Наш парус, — объяснял Гильдмирт, — и есть одна из тех вещей, за которой мы должны заехать. Вы, конечно, не станете обижаться, что я не помогаю вам грести, когда поймете, на какую жертву я пошел ради вас.

— Всегда рады помочь, — буркнул я. — Ну так что же? Продолжай, пожалуйста. Что ты можешь сказать про Уимфорта?

— А кто такой Уимфорт?

— Мальчишка, которого мы ищем.

— Ах вот оно что. Да практически ничего, я знаю только, почему он здесь оказался. Видите ли, в «Карманный справочник чародея» Бальдера Ксолота вкралась ошибка. Именно она за сто двенадцать лет с момента первой публикации книги погубила множество людей, которые ничему не желают учиться, но покупают заклятия возами. Дело в том, что волхвам-недоучкам прекрасно известна репутация Ксолота как самого грамотного и надежного среди всех авторов, добывающих свой хлеб популяризацией слова Силы. Но, увы, он всего лишь смертный, и ничто человеческое ему не чуждо. Транскрибируя древнеархаический текст о Сазмазме, он сделал ошибку в прочтении слова «парн-штадха». Это один из редких вариантов более обычного «шт-парндха», слова столь близкого к верхнеархаическому «хешат па-харнда», что не надо знать древнеархаический, чтобы догадаться о его значении — «никто». Но Ксолот решил, что это ошибка переписчика, и перевел его как «парнштада», то есть «боншада». Подумать только, какой урожай горя и несчастий породило столь крохотное зернышко! Всего одно предложение. «И никто, — гласит оно, — не имеет власти извлечь его оттуда» — имеется в виду эликсир, — «где он находится ныне, и принести в мир солнечного света». Еще немного, джентльмены, и можно сушить весла.

Мы повиновались. Лодка, увлекаемая инерцией собственного движения, пересекла террасу и скользнула в затопленный дверной проем.

До сих пор мы могли лишь догадываться, какие страдания причиняет Гильдмирту пребывание в неволе. Но только увидев, в каких руинах он обитает, мы поняли, насколько сильно он пал духом. С первого взгляда ясно было, что зал, в котором мы оказались, в прошлом служил одновременно демонстрационной комнатой, где были выставлены достижения хозяина, и кабинетом, где он обдумывал новые проекты. В настоящее время он являлся продолжением лагуны, его грандиозные своды эхом откликались на неумолчный шепот волн, море захватило и подчинило себе все, что в нем было. Даже развешанные по стенам картины, несмотря на то что их украшенные резьбой рамы лишь слегка касались воды, давно превратились в настоящие колонии водорослей и ракушек. Цветной мох, точно проказа, пятнал изображенные на них фигуры; струпья ракушек покрывали их, водоросли уродовали лица. Все до единого полотна были посвящены ключевым событиям жизни Гильдмирта в подземном мире, нарисованным, надо отметить, с большим искусством. Именно его лицо — покрытое коростой, заросшее зеленой бородой или безобразно раздутое, как у утопленника, — смотрело на нас со всех сторон.

Однако большую часть убранства зала скрыла вода. Свет огромных фосфоресцирующих пузырей, свисающих с потолка, просачивался сквозь нее до самого пола, над которым мы скользили, не прилагая ни малейших усилий. Но, судя по тому, что открывалось нашим глазам, раньше, до того как море завладело домом, пешеходу все время приходилось лавировать между разнообразными предметами. Повсюду были установлены платформы и возвышения разной высоты. Некоторые из них служили подставками для целых таксидермических композиций, которые изображали демонов разных пород в их естественной среде обитания, создавая представление о том, чем они питаются, как сражаются, строят гнезда и тому подобное. Один особенно крупный помост был целиком заставлен моделями зданий. Многие из сооружений этого мини-мегаполиса, детища честолюбивых мечтаний Гильдмирта, мы узнали — они стояли на пирсе, исполненные в натуральную величину, — но большинству так и суждено было остаться микроскопической копией самих себя.

Но самая крупная платформа, расположенная почти в середине зала, свидетельствовала о еще более амбициозном проекте хозяина дома, нежели даже строительство города на берегу подземного моря. Всю ее целиком занимала вырезанная из камня карта поражавшей причудливым разнообразием местности: горы здесь соседствовали с глубокими провалами, конусы вулканов вздымались над иссеченными оврагами долинами. Огромная карта раскинулась как раз между нами и стоявшим в конце зала столом, крышка которого поднималась над поверхностью воды. Именно к нему, управляя вместо руля веслом, и направлял наш кораблик Гильдмирт. Мы невольно содрогнулись, проплывая над удивительным пейзажем, ибо быстро поняли, что именно он изображает: на противоположном его краю красовалась многократно уменьшенная, но во всем остальном практически неотличимая от оригинала копия особняка-пирамиды и пирса с его разномастными постройками. В том, что безукоризненно выполненная модель целиком ушла под воду, нам почудилось сознательное вмешательство злого начала, и даже в плеске игравших над нею волн мы уловили ноту мрачного торжества.

— Это модель морского дна? — спросил Барнар. Гильдмирт развернул лодку, и она ткнулась кормой в крышку стола.

— Да, точнее, его небольшого участка. Сейчас я налью вам вина, а потом покажу, откуда мы начнем свои поиски.

Крышка стола, на которую мы высадились, с легкостью могла бы не только принять человек сто, но еще и разместить их с относительным комфортом. Вода до нее не доходила, так как особняк кренился в сторону двери, и потому в дальнем от входа конце зала, большую часть которого занимал громадный камин, было совсем мелко. Если какая шальная волна и докатывалась до него, то у нее едва хватало сил перехлестнуть через каминную решетку. Горек был Пирату подземный плен, но некого было ему винить, кроме себя самого; и потому, точно в наказание за былую самонадеянность, он отказался от прежней роскоши и, подперев ножки стола кирпичами, чтобы выровнять его поверхность, разбил на ней что-то вроде лагеря, окружив себя лишь самыми необходимыми вещами. Все его имущество составляли кровать, шкаф наподобие буфета, письменный стол со стулом, чертежная доска, подставка для письменных принадлежностей да несколько книжных полок.

Много недель подряд во рту у нас не было ничего, кроме собственной слюны. Поэтому первый глоток вина из фляжки, предложенной Гильдмиртом, вызвал у нас что-то вроде болевого шока. Вино потоком лавы обожгло мои пересохшие рот и глотку. Но уже второй глоток принес чистое, беспримесное наслаждение. Все, на что только ни падал мой взор, сияло новым светом, точно вино промыло мои опаленные ужасом глаза. Уставившись на первый попавшийся предмет, я, как дурак, вякнул:

— Какие чудесные инструменты! И ты на всех играешь? Вся стена слева от камина была увешана музыкальными инструментами; их покрытые лаком деревянные корпуса, серебряные струны и бронзовые клавиши вдруг обрели в моих обновленных вином глазах очарование поистине магическое. Однако Пират бросил на эту коллекцию взгляд несколько странный, если не сказать иронический.

— Только на некоторых. Не все из них мои. Но допивайте же, друзья, не стесняйтесь, а я налью вам еще по одной, — уж я-то знаю, до чего приятен вкус вина после долгого воздержания. А пока вы наслаждаетесь напитком, я покажу вам место, куда мы направимся. Его хорошо видно с края стола. Ниффт, позволь на минутку гарпун.

Он подвел нас к береговой линии своего острова.

— Это не слишком далеко отсюда, — сказал он, погружая жало гарпуна в воду примерно на расстоянии половины длины всей карты от затонувшей копии особняка.

Мы с Барнаром, приканчивая вторую флягу вина, еще раз подивились точности исполнения крохотного пейзажа. Мы ощущали себя титанами, которые благодаря магии вот-вот уменьшатся в размерах и получат доступ в раскинувшееся перед ними карликовое королевство, где смогут вволю нарезвиться, перескакивая через горные хребты и переплывая варварской красоты заливы. Тем временем наконечник из полированной стали приблизился к группе вершин, высотой намного превосходящих окружающие, и завис над ними.

— Вершины вот этих четырех почти отвесных скал, — заговорил Гильдмирт, — возвышаются над водой. Там они образуют острова, у которых мы и бросим якорь. А вот полукруглое углубление вокруг основания четырехзубой горы. Единственное, чего не в силах передать моя карта, это его глубина. Называется это место Большая Черная Щель, и, по сути, измерить ее нельзя, ибо она ведет во вторичный подземный мир. Вдоль всего ее периметра постоянно наблюдается повышенная активность демонов. А вот здесь, поблизости, крупнейший ареал обитания боншад. Фактически, большего скопления этих существ мне нигде не доводилось видеть.

Мы осушили вторую фляжку. Обманчивый блеск и очарование, сообщенные вином всему нашему предприятию, настолько усилились, что мне даже показалось, будто я слышу далекие нежные звуки музыки.

— А где мы возьмем свет для поисков? — спросил практичный Барнар. Звуки не ослабевали, хотя по-прежнему оставались ненавязчивыми и мягкими. Их сила соответствовала масштабам того крошечного королевства, от которого я все еще не мог отвести глаз.

— Возле Щели света хоть отбавляй. Почти все участки морского дна, за редким исключением, испускают собственный фосфоресцирующий свет, наподобие гнилушек, но там... — впрочем, увидите сами. Собираться пора.

Гильдмирт вернул мне гарпун и отвернулся с необычайной резкостью, которая наверняка бы привлекла мое внимание, если бы еще раньше этого не сделала музыка — одно серебристое арпеджио, которое долетело откуда-то из внутренних комнат особняка, прорвавшись сквозь приглушенные жалобы волн, бесконечно колотившихся лохматыми головами о стены здания внутри и снаружи.

Гильдмирт спрыгнул со стола и зашлепал по мелководью к стене по другую сторону камина, напротив той, где красовались музыкальные инструменты. Из всякой всячины, покрывавшей укрепленные на ней полки, он выбрал что-то похожее на туго свернутую рыбачью сеть и перебросил ее на стол.

— Гильдмирт! — окликнул я его. — Ты слышишь музыку? Струны?

Пират повернулся к стене лицом и снял с нее чудовищных размеров меч. не менее девяти футов от рукоятки до острия. Его он тоже положил на стол, делая вид, что не слышал моего вопроса.

Теперь музыка звучала куда более отчетливо, ее мелодия пронзала бессвязное бормотание океана. Лютня... нет, гиамадка. Я даже начал различать отдельные аккорды, которые гроздьями повисали на ее жалобно звучащих струнах, набухая под ловкими пальцами музыканта. Мелодия усложнялась, с кажущейся бесцельностью забредая из одной тональности в другую, но ни на мгновение не теряя основной темы, пронзительно-печальной и страстной одновременно. Что это была за музыка! Каждый аккорд повергая меня в такое безмерное удивление, точно я внезапно обнаружил в собственной руке или ноге, которая уже давно не давала о себе знать, гноящуюся рану с торчащим из нее ржавым кинжалом. С неведомой доселе ясностью я вдруг осознал, что именно полное отсутствие музыки придавало особенную остроту непереносимому уродству подземного мира и что это мучило меня и терзало, как кровоточащая язва, хотя недостаток свободного времени до сих пор не позволял мне этого заметить.

Теперь мне стало понятно, что Гильдмирт тоже слышит музыку, но сознательно игнорирует и ее, и нас. Мы наблюдали за ним, изо всех сил стараясь сохранить бесстрастное выражение на лицах, чтобы он, чего доброго, не подумал, будто мы лезем не в свое дело. Тем временем Пират в третий раз подошел к стене и снял с нее лодочку, похожую на блюдце, такую крохотную, что в ней мог уместиться всего один человек, да и то стоя. Один ее край едва заметно расширялся в некое подобие кормы, противоположный конец столь же деликатно сужался, намекая на присутствие носа. В обоих бортах, ровно напротив друг друга, виднелись два совершенно одинаковых круглых отверстия. Приглядевшись повнимательнее, мы опознали в них глазницы, а в самой лодчонке определили верхушку чьего-то довольно крупного черепа, аккуратно отпиленную и обработанную. Опустив ее на воду, Гильдмирт распрямился и сделал руками такое движение, точно разгонял цыплят. Ялик, повинуясь его команде, бесшумно скользнул вокруг стола и ткнулся нашему шлюпу в корму.

Музыка звучала теперь очень отчетливо, и определить, откуда она исходит, не составляло труда: серебристый ручеек звуков вливался в зал через дверь по левую руку от стола. Гильдмирт, глядя мимо нас, снова ступил на свой остров. Он подобрал сверток, переброшенный туда ранее, шагнул к лодке и развернул его. Это и в самом деле оказалась сеть, которую он начал крепить к мачте. И тут сквозь распахнутую дверь в зал, точно крохотный, переполненный музыкой колик, вплыла шамадка: деревянный полированный корпус уверенно резал мелкую волну, серебряные струны звенели, как туго натянутые снасти.

Сначала нам показалось, что весь инструмент — и корпус, и гриф — опутан какими-то странными гирляндами, наподобие клочьев побуревших водорослей, которые море, прежде чем выбросить на берег, долго трепало по волнам. Но мы сразу же поняли свою ошибку: нелепые украшения только казались безжизненными, на самом же деле в них была сила и гибкость, и именно их неутомимые ласки исторгали из шамадки прозрачные созвучия. В этот момент вступил голос, чистое пронзительное сопрано, от которого одновременно сладко и холодно становилось на душе, точно от детского пения в церкви:

Кто из людей сравниться может

Богатством с другом сердца моего?

Мысль беспокойная его не гложет,

Узнают вдруг, где клад лежит его?

Ведь груды злата себя сами множат,

Насилия не опасаясь ничьего!

Пират продолжал крепить сеть к рее, его пальцы двигались споро, но глаза следили за их движениями словно издалека. Тем временем под непрекращающееся пение шамадка описала вокруг стола плавную дугу и причалила, наполняя воздух полифоническими трелями, к чему ее понуждали две обвившиеся вокруг нее змеи, которые, несмотря на производимое ими впечатление полной обескровленности, были крепкими и мускулистыми. Следом за инструментом по воде тащилось, то раздуваясь, то опадая на волнах, некое подобие шелковистой бахромы.

Но даже если корабли за кораблями

Придут без счета, вспенив моря гладь,

И мореходы станут жадными руками

Сокровищами трюмы набивать,

Убыток жалкий этот его ли в содроганье приведет?

О нет, потухшим взором на золото давно глядит,

И царские доходы не возбуждают больше аппетит

В том, кто своей могилой необозримые владения зовет.

Гильдмирт продолжал методически собираться: теперь он укреплял под планширом левого борта гигантский меч и прилагающийся к нему доспех. Глаза его, цвета свежей крови, по-прежнему неотрывно следили за каждым движением рук. В воде кто-то захихикал. Мы обернулись и увидели лицо неведомого менестреля.

За кормой инструмента, чуть прикрытый волнами, болтался, то раздуваясь, то опадая, дряблый кожистый мешок, постепенно суживающийся к вершине. На узком конце этого сгустка темно-багровой плоти, голой, как колено, и мягкой, как проколотый рыбий пузырь, торчала шишка с неправильной формы отверстием посередине. Оно было до краев заполнено студенистой массой ярко-желтого цвета, которая, не умещаясь в отведенной ей емкости, растекалась вокруг, образуя беспрестанно меняющие свои очертания лужицы и заливы. Судя по тому, что вязкую жидкость пронизывали бесчисленные черные поры, которые то сливались в крупные отверстия, то рассыпались на множество мелких осколков, расширяясь и сокращаясь, подобно зрачкам, это и был глаз чудовища. Эволюции черных звездчатых отверстий были так же причудливы и бесконечны, как и текучесть общих очертаний этого зрительного органа.

Был у твари и рот. Он располагался в нижней части мешка, там, где от него отходили два лохматых щупальца, и представлял собой раздутый цветок из множества пар губ, расходящихся концентрическими кругами. Все они шевелились одновременно, так что невозможно было различить, откуда именно исходит звук.

Хочешь не хочешь, приходилось называть это лицом, хотя желудок восставал против такого словоупотребления. Лицо это к тому же, несмотря на двусмысленность очертаний, отличалось отвратительной выразительностью: было в каждой новой комбинации зрачков что-то сардоническое и выжидательное. Но вот целый хор насмешливых улыбок пробежал по губам, как рябь по воде, и демон снова запел:

Кто равен прелестью дружочку моему?

Богат не только златом, но красою,

В разнообразьи форм не уступает никому

И, многоликий, всех затмит собою.

Гильдмирт, по-прежнему спокойный и уравновешенный, тупил в костяной ялик, покачивавшийся у борта нашего шлюпа. Лодочка понесла его к музыкальной стене, а он стоял сосредоточенный, точно ветеран-гладиатор в ближнем бою. Дуэль между ним и поющим демоном тянулась, верно, не один десяток лет, и в случае поражения его ждало безумие. Маленький циклоп продолжал песню, чувственно замедляя ритм и сладострастно растягивая слова:

Как звезды ярки у других глаза,

Чисты, как бриллианты, но всего их два.

Глаза дружка созвездьями горят,

И лиц скопления из них глядят.

Черты их дивно многосложны,

Словами описать их невозможно...

Но тут, как раз когда голос демона медом растекся по октаве, пронзительный визг рожка заглушил его слова: это Гильдмирт, выбрав после долгого раздумья инструмент, наяривал традиционную южноколодрианскую плясовую. Основная мелодия этого безудержно-энергичного произведения, еще более темпераментного, чем большинство вещей подобного рода, сопровождалась к тому же неотразимыми по своему нахальству и безупречной беглости исполнения фиоритурами. Пальцы Гильдмирта так и порхали с клапана на клапан, окрашивая залихватскую плясовую в сотни безответственно-легкомысленных оттенков. Пират настроил свой инструмент в той же тональности, что и демон, и частичное совпадение ритмических ударений при полной несовместимости фразировки создавало эффект чудовищной какофонии. От одной точки столкновения двух мелодий до другой отрывистые звуки плясовой стадом диких лошадей неслись по просторным, торжественно резонирующим коридорам песни демона, втаптывая слова в пыль. Подобно толпе не в меру развеселившихся плебеев, которые, попав во дворец, роняют по неуклюжести вазу-другую, отпускают соленые шуточки, громко смеются, поминутно сплевывают на пол и сморкаются в рукава, шокируя утонченных хозяев, гнусавые вопли рожка вторгались в экстравагантную музыкальную архитектуру шамадки, оскверняя ее своим присутствием.

Никто из дуэлянтов ни разу не запнулся, каждый безошибочно вел свою партию музыкального мезальянса. Гильдмирт, когда первая плясовая закончилась, тут же добавил к ней еще одну, и еще, да так ловко, что мы не успевали замечать перехода; пьесе демона тоже не видно было конца. Буйство сшибающихся и разлетающихся аккордов напоминало звон мечей в руках истинных мастеров фехтовального искусства; удары наносились с такой расточительной щедростью, что у меня кровь застыла в жилах при мысли о том, как нечеловечески долго может тянуться этот поединок, а мы с Барнаром так и будем ждать, пока Гильдмирт отобьется от грозящей ему опасности.

И вдруг все стихло. Сначала демон, а затем и Гильдмирт свернули со столбовой дороги основной мелодии на петляющую тропу импровизированного окончания и остановили бег пальцев по клапанам и струнам. На мгновение все замерли, прислушиваясь к шелесту волн, вновь безраздельно завладевшему залом. Скользкие, как тела улиток, щупальца, оплетавшие шамадку, начали распутываться, пока на ее лакированном корпусе не остался лежать лишь один отросток. Им демон надавил на инструмент, и тот, до краев наполнившись водой, утонул.

Потом демон вяло заколыхался на волнах. Его похожие на мокрые перья щупальца, вытянувшись вперед, к Гильдмирту, чуть заметно шевелились, точно поддразнивая. Наконец он приподнял верхушку своего мешка. Оптическое желе некоторое время разглядывало Пирата, пока его золотистая масса не начала оседать, ручейками вытекая из растрескавшейся глазницы. Это неспешное колыхание напоминало песочные часы. Бутончики зрачков начали во множестве прорастать из середины желе, пока не слились в пару блестящих черных стебельков, которые неотрывно глядели на человека, точно задались целью сию минуту свести его с ума. Улыбки и ухмылки кокетливого неудовольствия разошлись по складчатой поверхности рта, как круги от брошенного в пруд камня.

— Лапусик ты мой! — задудел демон. — До чего же ты у меня неаккуратный! Джентльмены! — Желе повернулось в нашу сторону, зрачки рассыпались, чтобы рассмотреть каждого из нас в отдельности. — Мой упрямый вишневоглазый цыпленок ну ни в какую не хочет убираться! Сколько раз я ему говорил: «Если уж решил где-то остаться, так приведи это место в порядок!» Он ведь человек значительный, или был когда-то таким. По крайней мере, так он мне сам говорил. Вот послушайте! Так как, ты говоришь, тебя зовут? — Точки зрачков снова слились воедино и прямо-таки вгрызлись в бесстрастное лицо Пирата.

— Я, о тягучий Спаалг, твой старый знакомец, Гильдмирт из Сордон-Хеда, что в южной Колодрии, прозываемый также Пиратом.

— Все еще Гильдмирт, и сегодня тоже? А как насчет завтра?

— Я тот, кем был всю жизнь и кем останусь до конца дней своих.

Спаалг оборвал ритуальную пикировку так же неожиданно, как и начал. Крутанувшись вокруг своей оси, так что щупальца плетьми взметнулись в воздух, он зигзагами рванул к карте, стремительный, точно петарда, и завис прямо над ее центром. Оттуда, обращаясь к нам с Барнаром, он возобновил свои капризные жалобы:

— Взять хотя бы эту непревзойденную карту, посмотрите, как небрежно он с ней обращается. Как, спрашивается, должны многочисленные гости и посетители знакомиться с ней? При настоящем положении дел только он сам, да и то лишь когда выплывает порезвиться в другом обличье, может ею пользоваться. Но ему-то в этом как раз и нет нужды. В те дни, когда его сжигало неутолимое любопытство, он исследовал морское дно так же досконально, как блоха из пословицы задницу забулдыги. Я уверен, что мой драгоценный дружочек провел, ползая и ковыляя на чужих ногах по этим холмам и долинам, — тут он лениво уронил кончик щупальца в воду и стал задумчиво обводить им бугорки и впадинки микроскопически воссозданного рельефа, — в общей сложности гораздо больше лет, чем какой-то Гильдмирт в том месте, которое он из чистого упрямства величает Сордон-Хедом. Однако подумайте... — его мечтательный голос стал глубоким, как звук изрядно послужившей валторны, а щупальце продолжало чертить замысловатые фигуры на поверхности пейзажа, — как бы ни звали того, кто создал эту карту, самодовольства ему было не занимать. Неужели он и в самом деле надеялся ее закончить? И полагал, что она влезет в эту комнату? Какая наивность! Какая ограниченность мышления! Разве в этом заключается подлинно научный подход? Настоящий исследователь должен встречаться с неизведанным лицом к лицу. Вот это в качестве толкования вечно меняющегося и непредсказуемого в своем разнообразии океанического текста есть не что иное, как обыкновенное надувательство, грубая подделка, предпринятая ради низведения бескрайнего Первичного моря до состояния уютной, милой сердцу этого жалкого гнома конечности, ибо его желудок оказался слишком слаб для предприятий более серьезного или трудного свойства. Да он и есть гном! Вы только поглядите, разве не был этот карликовый город его прежним обиталищем?

Тут Спаалг снова сделал резкий поворот и застыл, колыхаясь, точно поплавок, над микрополисом Гильдмирта. Когда я узнал, как он зовется, то поначалу не принял его всерьез, так как помнил, что он принадлежит к тем демонам, которые не охотятся на людей и потому не представляют непосредственной угрозы для человеческой жизни. Расхожее выражение «мракопуты, мягкотелы и веревочные спаалги», определяющее целый класс мелких демонов, тут же всплыло в моем сознании, подсказывая, что бояться нечего. Однако теперь, наблюдая, как этот бахромчатый слизняк — стремительный и грациозный, точно лужица пролитого в воду масла, которое внезапно отрастило мускулатуру, — протянул гибкое щупальце к игрушечной агоре и начал игриво обводить его кончиком каждую колонну крохотной галереи, высотой не превышавшей поставленный на ребро золотой корнийский полуниллинг, — наблюдая за ним, я вспомнил еще кое-что, касающееся этих демонов. Ундль Девятипалый в одном из своих трудов называет их червеобразными, что классифицирует их как паразитов, питающихся внутренностями живых существ. Ледяные мурашки волной прокатились по моей спине от затылка до поясницы. Гильдмирт выглядит таким плотным и крепким, таким основательным. Неужели эта пышущая здоровьем оболочка скрывает лабиринт червоточин, аккуратных маленьких дырочек, сквозь которые влияние Спаалга каким-то непостижимым образом распространяется по всему его телу? Спаалг все тем же тоном легкого презрения продолжал: — С другой стороны, в этом есть даже что-то трогательное! Этакая миниатюрная самонадеянность, микроскопическая торжественность! Властолюбивый к тому же, не гляди, что от горшка два вершка! Все будет вот так и вот этак, здесь, тут и вон там, — щупальце заскакало между игрушечными домами, упруго отталкиваясь от крыш, — именно в таком порядке и немедленно! Да разве мог такой гордец замахнуться ниже чем на империю? Он и не подозревал, какой бесконечный пир, да что там пир, какая оргия новизны раскрывается перед ним. Бедный малыш! Он все-таки влез за стол, а теперь вынужден, волей-неволей, и дальше набивать брюхо. Могу поклясться, его бока уже готовы лопнуть от избытка угощения. И уж конечно, после нескольких веков обжорства в этой абсолютно чуждой ему вселенной крошечный пузырек того «я», с которым он — так недолго — отождествлял себя, прежде чем попасть сюда, лопнул и теперь значит для него не больше, чем пустая фантазия. О ужас! Поглядите! Какой кошмар! Какое чудовищное повреждение!

Мешок его тела сложился в гармошку, глаз выпрыгнул из воды, зрачки стебельками светолюбивого растения протянулись к висевшей на противоположной стене картине, на которой масляными красками было запечатлено одно из прежних деяний Гильдмирта, в довольно помпезном, надо заметить, стиле.

— Что такое стряслось с моим дитяткой? — с отчаянным надрывом в голосе продолжал демон. — Его личико! Что за гадкая зараза посмела к нему привязаться?

И демон рванулся к картине. Разбросав щупальца по полотну, он бережно оглаживал его поверхность, в то время как тело его выгибалось дугой, давая единственному глазу возможность с сожалением обозреть разрушения, причиненные холсту временем и морскими организмами.

С тем же успехом он мог привязаться к любой другой картине, ибо каждая из них была исковеркана точно такими же наростами, пятнами и клочками разноцветного мха, как и эта. Сцена, над которой елейно охал Спаалг, изображала, по всей видимости, какую-то магическую церемонию подчинения целой своры скованных цепями демонов Гильдмирту. Огромная железная сеть, наподобие тех, которыми пользуются гладиаторы, накрыла обитателей подземного мира. Плотно стянутую горловину сетчатого мешка перехватывала еще и стальная цепь, свободный конец которой Пират для верности намотал себе вокруг запястья. Однако теперь нарисованный на картине сюжет было не так-то легко разглядеть, настолько буйно разрослась на холсте морская живность. Присмотревшись, я заметил в размещении плесени и ракушек явную избирательность, словно кто-то использовал первые попавшиеся под руку материалы, чтобы подкорректировать первичный смысл изображения. Гильдмирт придал своему лицу выражение сурового, но справедливого судьи, нахмуренные брови которого не предвещают преступившим закон ничего хорошего, в то время как попавшиеся в сеть демоны скорчились, точно в ожидании надвигающейся бури. Но теперь белые водоросли высветлили ему лоб и щеки, одновременно исказив их очертания, в то время как от рассеянной дымки редкого темного мха рот и глаза казались запавшими, а по горлу поползли черные трупные пятна. Масляная краска, которой были нарисованы руки, отсырела, покоробилась и начала отваливаться кусками, точно разлагающаяся плоть. Перед нами стоял уже не строгий судья, но напуганный собственной дерзостью обреченный. Рука, которую он властным жестом протягивал к столу, заваленному, видимо, всевозможными инструментами или книгами, теперь погружалась в долину, заполненную черными тенями, в которых лишь с большим трудом можно было угадать их изначальные очертания. Кисть нащупывавшей что-то руки тоже превратилась в руку призрака. Зато сковывавшая демонов сеть наполовину расползлась, да и сами они, благодаря едва заметным мазкам и заново положенным теням, казалось, по-хозяйски расправили члены и взирали на своего пленителя уже не со страхом, но со злобой. В отредактированном варианте картины цепь вокруг руки Гильдмирта выглядела скорее наручниками для него самого, чем оковами для кого-то другого.

— О мое сокровище, куколка моя! Кто же это тебя так? — продолжал расточать соболезнования Спаалг. Голос его был сладок, как мед, аж скулы сводило. Кончики двух бахромчатых выростов на щупальцах демона, едва заметно дрожа, сочувственно поглаживали обросшие мшистыми бакенбардами щеки Пирата.

Ярость пронзила меня, точно меч. Наблюдая, как Спаалг паразитирует на своей благородной добыче, смакует ее отчаяние, я очнулся от первого потрясения и осознал, что гнусный демон оскверняет не только душу Гильдмирта, но и мою собственную. Оглядевшись, я увидел множество лиц Пирата, измученно глядевших на меня со стен сквозь маски разрушения и упадка. Целая галерея исправленных и дополненных морем Демонов портретов Гильдмирта окружала нас хороводом глумливых усмешек. Когда-то он и впрямь был заносчив и высокомерен — об этом яснее всяких слов говорили сами размеры картин и их роскошные рамы. Но прямизна спины и несгибаемость плеч теперь, когда враги, окружив его со всех сторон, пытались сломить его дух, более чем искупала прежние грехи. На протяжении всей пытки он неотрывно смотрел чудовищу в единственный глаз, явно намереваясь стоически сносить все, что выпадет на его долю, до самой смерти или до освобождения.

Да! Надежда на освобождение все еще не покинула его, несмотря на бушевавший вокруг многовековой хоровод кошмаров, стремившийся стереть из его памяти тот крошечный отрезок независимого существования, который заключал в себе все, чем он был однажды и чем вознамерился оставаться до конца своих дней. Это было слишком. Чаша моего терпения переполнилась. Как только Спаалг заговорил опять, я рявкнул:

— Замолкни! — Среди моего нового снаряжения был боевой топор. Я выхватил его из-за пояса не для того, чтобы метнуть, скорее, просто повинуясь душевному порыву. — Ты, червяк пероногий, — прошипел я. — Неужели твоя головенка так мала, что ее окружности не хватает, чтобы вместить простую истину? Тело человека уничтожить легко, но его волю, то, что таят в себе сердце его и разум, убить еще труднее, чем призрака. Ибо мы и есть призраки. Верь мне, Пират. — И я повернулся, чтобы взглянуть в лицо бесстрастного пленника рухнувших амбиций. — Ты знаешь, что я говорю правду. Ты, влачащий бремя рабства в этом лишенном солнечного света мире, истосковавшийся по родине и пресытившийся этой клоакой вселенной, остаешься ничуть не менее настоящим человеком, чем любой, кто сейчас дышит вольным воздухом верхнего мира. Ибо кто мы все, как не облачка страстей и фантазий: дунь — и развеются без следа! Что такое человек в сущности своей, как не призрачное «хочу», запертое навечно в наспех сложенных постройках собственных несовершенных деяний, без конца скитающееся в лабиринтах осуществленного?

Пират не отвечал. Но устремленный на меня взгляд его широко распахнутых глаз цвета боли яснее слов говорил, как много знает он о том, что я пытался ему сказать, — так много, что я и не догадываюсь и, надеюсь, никогда не догадаюсь. И я вдруг почувствовал себя дураком, бессильным облегчить его страдания. Тут только я заметил, что, оказывается, на протяжении всей своей пламенной речи потрясал зажатым в руке топором, который и сейчас еще поднимал высоко в воздух. Спаалг скользко хихикнул и заметил:

— Именно благодаря мне он и живет так долго. Материал, из которого состоит человеческая память, недостаточно стоек, чтобы...

Желание запустить в него топором едва успело обрести осязаемую форму в моем сознании, а оружие уже со свистом резало воздух. Спаалг, сохраняя всегдашнее хладнокровие, камнем отвалился от полотна. Лезвие топора наполовину погрузилось в холст там, где за долю секунды до этого торчала голова демона, в то время как он аккуратно, без единого всплеска вошел в воду и вынырнул, улыбаясь. И тут же запел:

Я был, как вы, однажды,

И сердце имел, и лицо...

Пока он распевал, Гильдмирт протянул руку, и демон тут же выскочил из воды щупальцами кверху, как выдернутая из грядки репа. Однако это не мешало ему продолжать.

За глазами и между ушами я жил,

Все, что видел и слышал, копил

В потаенном местечке за ними...

Гильдмирт еще раз повел рукой, и демон, по-прежнему головой вниз, понесся по воздуху к двери, через которую мы попали в зал. Песня не прерывалась на всем протяжении его воздушного путешествия, ни в особняке, ни за его пределами, ни даже когда расстояние совершенно заглушило слова.

Но вдруг — вместо сердца одна пустота,

И, на что ни взгляну, вижу тьму лишь одну,

А в ушах, как вода, глухота...

— Что ты с ним сделал? — еле слышно спросил Барнар, не сводя глаз с точки, которая удалялась от нас на фоне облаков в обрамлении дверного проема.

— Зашвырнул в Фенкраккенову Мясорубку, часть берега, где приливы особенно высоки и опасны, беспрерывно дуют сильнейшие ветра и не переставая льют дожди. Это примерно в тысяче лиг отсюда. Завтра он вернется.

— Извини, что испортил картину, — произнес я, с трудом подбирая слова.

Тут только он взглянул на холст и слегка вздрогнул, точно и думать забыл о топоре, недавно просвистевшем в воздухе. Его плотно сжатые губы лишь слегка приоткрылись, точно не в силах улыбнуться по-настоящему, мелкие смешливые морщинки залегли вокруг глаз, которые были теперь не кроваво-красными, но густо-розовыми.

— Кто знает? — сказал он и пожал плечами. Отвернулся, подошел к буфету и стал складывать провизию в мешок. Недоумевая, я повернулся к Барнару. Но тот лишь ткнул в картину толстым пальцем, так что мне ничего не оставалось, кроме как посмотреть в указанном направлении.

И тут я увидел. В результате моего броска топор неожиданно удачно вписался в картину. Угол, под которым он вонзился в холст, был таков, что топор тоже казался нарисованным, особенно, если слегка прищуриться. Лезвие его рассекало цепь надвое как раз под запястьем Гильдмирта.

— Пусть так и будет, если есть какая-нибудь сила выше этого ада, — прошептал я Барнару тихонько, чтобы не мучить Пирата напрасными надеждами. Мой друг торжественно кивнул.

— Джентльмены, — окликнул нас проводник. — Прошу садиться. Если уж мне суждено взяться за это дело, то лучше начать немедленно, а то что-то на душе черно.

Мы забрались в лодку. Гильдмирт поднял парус, который немедленно вспучился и надулся, хотя в зале царило совершенное безветрие. Несмотря на то что Пират сидел на месте кормчего, шлюп соскользнул со стола и двинулся к двери без всякого его участия. Ялик, как собачка, покорно бежал за ним.

Взобравшись на гребень откатывающейся волны, мы покинули полузатопленный зал. Покрытый облаками каменный свод космоса, ставшего для Гильдмирта тюрьмой, показался нам свободой после той гробницы, что служила ему домом. Парус продолжал увлекать нас вперед, несмотря на встречный ветер, и мы заскользили над водяной тюрьмой, где томились пленники Гильдмирта, к воротам, запиравшим проход между окончанием мыса и пирсом. Внутри особняка мы считали немыслимым задавать Пирату какие-либо вопросы, чтобы не бередить и без того не заживающие раны, но здесь, на открытом воздухе, после того как нашему путешествию было положено такое бодрое начало, любопытство перестало казаться жестокостью. И вот, сидя на носу лодки, я заговорил, не оборачиваясь, однако, назад:

— Так значит, ты не можешь убить Спаалга, Пират?

— Нет. И не стал бы, даже если бы мог. Только он один может освободить меня.

— Кажется, где-то у Ундля говорится, что спаалги — червеобразные...

Барнар кинул на меня быстрый взгляд. Из сострадания к нашему проводнику он тоже не оборачивался. Так мы и стояли, следя за приближением ведущих к морю ворот, когда до нас донесся, точно издалека, нарочито спокойный голос Гильдмирта. Похоже было, будто он произносит какой-то заученный раз и навсегда текст, регулярное повторение которого сам вменил себе в обязанность.

— Спаалги нашли способ поражать оборотней недугом. Они откладывают свои личинки в тела крупных демонов, где те и лежат неподвижно до поры до времени. Человек или любое другое существо, пожелав сменить форму, должен войти внутрь тела представителя того вида, кем он хотел бы на некоторое время сделаться, просто чтобы привыкнуть. Если выбранный в качестве тренировочного экземпляр окажется зараженным личинками спаалга, то они могут перейти в тело вошедшего в него оборотня и воспользоваться им, как пожелают. Так, некоторые нервные окончания моего тела удлинены нервами спаалга как раз в тех местах, где наши страсти совпадают и потому взаимно усиливают друг друга. Поэтому, доведись мне покинуть этот мир сейчас, я сойду с ума, томимый жаждой изобилующего в нем золота, изнывая от тоски по утраченной магии и тысячам возможностей практиковаться в ней, пользуясь многочисленными обликами, доступными мне здесь. Тут я медленно умираю от истощения духа. Наверху неутолимый голод разорвет мой рассудок на части в считанные дни.

XII

Мы лежали посреди палубы, опираясь спинами о противоположные борта и вытянув ноги к мачте. Барнар сунул руку в стоявший рядом с ним мешок с провизией и достал оттуда еще один мех вина. Он улыбнулся, любовно взвесил его на ладони и фыркнул:

— Эликсир. Г-м. Единственный настоящий эликсир, который я знаю, находится здесь.

— Ну, может, ты и прав. Однако смесь, за которой охотился мальчишка, должно быть, сильная штука, раз перенесла его сюда раньше, чем он успел к ней хотя бы прикоснуться. — Шутка, хотя и моего собственного изготовления, порядком меня позабавила. Барнар только покачал головой.

— Что ж, может, и сильная. Зато мой эликсир по-настоящему чудодействен. Он переносит меня из этой дыры назад, на землю, ни на дюйм не сдвинув с места. — Отплатив мне той же монетой, Барнар расхохотался за двоих, но я все равно рассмеялся вместе с ним. — Истинная правда, о хитроумный Чилит, и твое чудо стоит того, чтобы его отведать. Передай. Спасибо.

— На здоровье. Однако позволь мне повторить: с этой минуты, как только речь зайдет об этой Сазмазмовой штуковине, не упоминай при мне слова «эликсир». Только то, чем мы с тобой наливаемся сейчас, по-настоящему заслуживает этого названия. Я все сказал. Передай-ка. Спасибо.

— Пожалуйста. Гром меня разрази, какое отличное послевкусие!

— М-м-м. Да. Почти такое же замечательное, как и вкус.

— Не говоря уже о букете. Передай.

— Конечно. Но если уж говорить по существу, то надо признать, что вино столь же великолепно, как и мысль Гильдмирта прихватить его с собой.

— В самую точку. И знаешь, раз уж зашла об этом речь, то вот только сейчас, когда выдалась возможность оценить события, так сказать, в перспективе, я понял, что мы с тобой находимся посреди самого что ни на есть замечательного подвига. Есть в нем какое-то благородство, изящество даже, как ни крути. Передай-ка.

— В общем-то, ты прав. Незадачливый парнишка похищен демонами, мучается в подземной темнице. А тут мы, два рисковых бесшабашных парня, топаем по его следу, и ничего-то у нас нет, кроме мечей да собственных мозгов, против всей мощи первичного подземного мира. Да, в этом есть свое великолепие. Передай.

Наступило блаженное молчание, во время которого мы наслаждались внезапно открывшимся нам великолепием нашего положения. Глазея по сторонам, я вдруг ощутил прилив вдохновения.

— Провалиться мне на этом месте, Барнар, а знаешь, что я подумал? Передай-ка. Спасибо...

— Что, Ниффт?

— Даже эта... эта сточная канава, этот гниющий труп океана прекрасен... по-своему прекрасен, разве нет?

— Да?.. Ну, в некотором роде, пожалуй...

Мы неуверенно скосили глаза на Гильдмирта, который уже несколько часов сидел на носу лодки, погрузившись в такую глубокую задумчивость, что мы на некоторое время вообще забыли о его существовании. Неизвестно, слышал он наши слова или нет, — во всяком случае, он ничем этого не выдал, — но его тяжелый взгляд был по-прежнему прикован к морской поверхности, изузоренной пенным орнаментом, цвет и очертания которого менялись быстрее, чем прихоти безумца. В некотором отдалении от нас, прямо по курсу, облачный покров снова обрушил на море дымящуюся стену тумана.

Барнар вздохнул. Я перебросил ему мех с вином, который он тут же и опорожнил. От ветра, непрестанно бушевавшего вокруг нашей лодки, то и дело меняя направление, у меня вдруг мороз прошел по коже, как будто кто-то провел по моей голой спине холодным лезвием ножа. Барнар едва успел протянуть руку и выкрикнуть предупреждение: «Берегись! Еще один ревун!» — как я уже услышал неумолимо настигавший нас громкий рев и обернулся.

На нас, извиваясь, точно змея, неслась огромная водяная башня. Еще секунда, и адский грохот циклоном обрушился на нашу палубу. Наши собственные мысли потонули в хоре тысячи голосов, которые, отчаянно вопя каждый о своем, сливались в один невнятный вой. На мгновение, показавшееся нам вечностью, мысли и даже ощущения покинули нас, вытесненные ураганом звука, который, тут же сменившись тишиной, оставил в наших головах обломки голосов, чьи острые края еще долго не давали нам покоя. Шквал сгинул неизвестно куда, так же как непонятно откуда перед этим вырвался, — должно быть, полетел дальше, сеять невнятную тревогу над морем.

Не буду тратить время на описание мощи пронесшегося через нас урагана, скажу лишь, что за какие-то две секунды мы полностью протрезвели. Всякое очарование, которое хорошее вино умудрилось придать подземному океану, разом исчезло, если вообще когда-нибудь было. Вода, на которую мы тупо глазели, пытаясь собраться с мыслями, выглядела точно так же, как и в самом начале: гнусная, кишащая неисчислимыми формами боли. На ее поверхности полосы, где злые волны царапали днище нашей лодки, словно когти и клыки невидимых чудовищ, перемежались с другими, в которых стоячая, как на болоте, вода лишь изредка покрывалась рябью от движений каких-то огромных существ в глубине. Эти участки сменяли друг друга как-то вдруг, без всякого перехода; только лениво качающиеся на волнах клочья пены, растянувшись на много миль, точно водяные галактики, отмечали границу между двумя зонами. В воздухе над ними кипела беспрестанная война каких-то крошечных существ, размерами не больше клопа; они сражались и умирали под боевые крики, похожие на стрекотание кузнечика. И повсюду на эту лихорадочно содрогающуюся, кишащую всевозможной нечистью морскую стихию сквозь подернутые кровавой пеленой разрывы в багрово-синих облаках лился, точно гной, демонический свет. Местами раздувшиеся до невозможности тучи начинали шелушиться, и тогда их частички опускались на воду, слипаясь в груды, напоминающие наросты ракушек на днище корабля. Наш путь лежал как раз среди таких облачных холмов. Гильдмирт еще раньше объяснил, что наш парус ловит не ветер, но другие течения — потоки подземных сил, незримо пронизывающие воздух преисподней, — и использует их согласно воле хозяина. Пират овладел этим методом путешествия в совершенстве, так что за всю дорогу наш кораблик ни разу не покинул прихотливо петляющего коридора спокойной воды. И все же при одном воспоминании о том, что сама атмосфера этого места заражена демоническими испарениями, я совсем пал духом.

Барнара, видимо, одолела такая же тоска, потому что он вдруг выпалил вопрос, от которого в другое время его удержало бы простое сострадание к нашему проводнику. Но сейчас ненавистное однообразие окружающего пейзажа взяло над ним верх, и он, не сдерживаясь более, спросил:

— И все-таки, что в нас есть такое, что заставляет их так жадно охотиться за нами, Пират? Не могут они, что ли, друг другом наесться?

Барнар немедленно пожалел о сказанном, в его взгляде, устремленном на Гильдмирта, ясно читалась мольба о прощении. Но все же и он, и я ждали ответа. Долгие болезненные размышления снова окрасили глаза Пирата в цвет свежей крови, но голос его был спокоен и даже мягок.

— Кто же больше страдает от их неутолимого голода, чем они сами, Барнар? От кого бы они ни произошли, их существование преследует одну-единственную цель: охоту для утоления голода. Вся их жизнь есть один нескончаемый, ничем не просветленный процесс добычи пищи.

(Слушая, я вдруг увидел, как по ближайшей к нам стене тумана пробежала щель, раздвинулась и за ней приоткрылся уходящий в зыбкую глубину кривой коридор.)

— И кто, кроме людей, обладает волей, намного превосходящей их телесную природу? Чье «я», воспарив мечтой к новым высотам, способно поспорить как с нынешними обстоятельствами, так и собственными прошлыми деяниями, а тем более бросить им прямой вызов?

(Крохотное, еле различимое нечто отчаянно рвалось вверх по кривому коридору — маленькое пятнышко, точка, еле видимая сквозь полупрозрачную дымку тумана.)

— Именно это уникальное стремление достичь того, что не предусмотрено природой, проливающее совершенно новый свет и придающее новый смысл бездушному, так называемой реальной жизни, и жаждут попробовать на зуб демоны. Каждый раз, когда демону удается подчинить себе человеческую волю, сломить ее, он как будто пробует редкий наркотик, дарящий ему несколько мгновений блаженного забытья, вызванного кратким прикосновением к невообразимо богатому и разнообразному миру человеческого опыта.

(Крошечный гомункул, голый, блестящий, точно от пота, несся по коридору вверх. Вот он достиг отверстия в стене тумана, вот высунул на поверхность руку, как вдруг из туннеля выскочила чешуйчатая лапа, ухватила человечка за пояс и уволокла назад, в глубину. Щель в тумане тут же захлопнулась, точно и не бывало.)

Чем дольше ступни моих ног чувствовали сквозь доски палубы, как мечется и тяжко дышит море, точно больной в горячечном бреду, тем сильнее не давал мне покоя вопрос, что же заставило Гильдмирта бросить вызов именно этому миру, помериться силами именно со здешней магией. Но я упорно держал язык за зубами до тех пор, пока мы не стали свидетелями одного из множества явлений, постоянно происходящих в глубине этого моря. До сих пор водная стихия лишь намекала о том, что происходит внутри нее, выбрасывая обломки, наводящие на мысль о кораблекрушении, да изредка взрываясь бурными, но скоропреходящими конфликтами. Теперь же перед нашими глазами возникло сооружение, состоявшее из трех виселиц, которые словно парили в воздухе на расстоянии примерно шестидесяти футов от поверхности воды. На них, с характерным для повешенных видом унылой праздности, болтались двое голых мужчин и одна женщина. Пока мы приближались, из воды выпрыгнула огромная крылатая тварь с квадратной пастью, формой напоминающей гроб, накренилась в полете и зацепила крылом ближайшую виселицу, отчего все три тотчас закачались, как маятники. На лету тварь упаковала в свой гроб один из трупов и резко дернула вверх, однако веревка, вопреки ожиданиям, не лопнула, а потянула рептилию назад с такой силой, что та шмякнулась спиной о воду, подняв тучи брызг. Зажатый в ее челюстях труп был вполне настоящим, но отличался необычайной тягучестью и эластичностью, так что, когда крылатый ящер попытался снова раскрыть пасть, продырявленное клыками тело мужчины растянулось до ширины семи или восьми футов. Под водой загрохотала тяжелая цепь, и виселицы плавно затонули, увлекая за собой рептилию, которая в конце концов тоже нырнула, но далеко не столь грациозно.

Когда эта сцена осталась у нас за кормой, я не удержался и выпалил:

— О благороднейший из пиратов, заклинаю тебя Черной Трещиной, всем, что оттуда выползает и что в ней исчезает бесследно, скажи, ну почему здесь! Почему именно это мрачное царство ты решил избрать местом для своих подвигов? При всем моем уважении, твой выбор кажется мне бредовой идеей, сути которой я никак не могу постичь.

Гильдмирт вдруг улыбнулся, чего не делал уже очень давно.

— Неужели и в самом деле не догадываешься? Может быть, тебе знакомы — интересно, читают ли еще наверху Квибла? — эти строки:

Для всех, кто хочет знать,

Откуда вышли и куда уйдут опять.

На этот раз Барнар сообразил быстрее меня и процитировал в ответ:

Наследуем ли мы им иль они нам?

Мы — дети их или отцы им?

— И у тебя есть ответ на этот вопрос, Пират?

Гильдмирт покачал головой.

— Не ответ. Мнение. Что касается неопровержимых доказательств или хоть сколько-нибудь ясных свидетельств...

Я тронул его за руку.

— Вон там, смотри, вода кипит.

Пират взял риф, и мы обогнули бурлящее место. Из него, как из котла, выскакивали, отчаянно пихая и толкая друг друга, какие-то фигуры. Прежде чем мы успели хоть что-нибудь разобрать, Гильдмирт заявил:

— Ну вот, кто-то напал на рощу сидельцев, наверное, большой Дандабулон. Дерущихся мы не увидим, только то, что от них осталось. Смотрите, смотрите! Видите?

Мы увидели. Кипение битвы постепенно смещалось в сторону от нашего курса, выброшенные на поверхность океана обломки начали дрейфовать в разных направлениях. Сначала нам показалось, что это всего лишь осколки гигантских веерообразных кораллов, красные, зеленые, угольно-черные. Потом мы разглядели, что к ним каким-то образом прикреплены части человеческих тел. То рука, то нога, а вот и половина человеческого тела от диафрагмы вверх; все они плыли медленно кружась, их кровь смешивалась с водой океана. Существо широко раскрыло рот, выдавил громкий, но совершенно нечленораздельный звук — последнюю каплю жизни, еще остававшуюся в нем, — и умер. Гильдмирт немного приподнял парус и направил нашу лодочку в обход места трагедии, откуда все шире расплывались по воде окровавленные останки.

— Человек! Живой! — воскликнул Барнар. — Вон там, глядите!

Это была женщина. Огромный веер, на котором она была распята, уцелел, и только теперь мы разглядели, что он вырастает из ее же плоти. Непомерно увеличенный спинной хребет женщины составлял его основание. Серые ниточки нервов и красно-синяя сетка сосудов, выходя из ее боков, прорастали коралл насквозь. Длинные черные волосы короной окружали голову, раскинувшись по волокнистому вееру, как виноградная лоза по стене. Два тонюсеньких нерва, которые вытягивались из сосков, и обильная растительность, покрывавшая низ живота, довершали ее оковы сверху и снизу. Обломок медленно кружился, волоча за собой вырванный корень. Увидев нас, женщина буквально впилась в наши лица взглядом. Когда-то она была очень красива. Мы повернулись к Гильдмирту. Он отрицательно покачал головой.

— Ее нельзя переделать и она не проживет долго. Либо ее сожрет дабулон, либо Хурдок, хозяин этого огорода, посадит ее опять.

Женщина произнесла:

— Путешественники. — Воздух обжег ей легкие, это чувствовалось по тому, как трудно она говорила. Она сделала глубокий вдох и продолжала: — Вы и в самом деле люди, или только кажетесь людьми? Не рабы? Плывете по собственной воле?

— Да, несчастная, — ответил я.

— Освободите меня! — закричала она. По сверкающей короне нервов и кровеносных сосудов, окружавших ее, пробежала дрожь, когда она повторила свой призыв: — Освободите меня!

Пират негромко сказал:

— Тебе уже нельзя вернуть прежний вид. Судя по тому, как твое тело срослось с кораллом, ты провела в рабстве долгие, долгие века.

— Мне ли не знать этого? — ответила женщина, улыбнулась, и слеза скользнула по ее виску. — Что нового наверху, путешественники?

Пират чуть слышно фыркнул.

— Что именно ты хотела бы знать, госпожа? — спросил я. Коралл продолжал медленно вращаться на воде, и вскоре мы снова оказались с ней лицом к лицу. Она, по-прежнему улыбаясь и плача, продолжала:

— Только одно хотела бы я знать, о худосочный чужеземец: правит ли еще Радак в Бидна-Метон? Все так же ли пропадают бесследно люди в темных подвалах, где он проводит свои тайные эксперименты?

— Радак, — повторил я за ней. Решетка ее нервов содрогнулась, словно звук ненавистного имени рикошетом ударился о нее. — Это имя, о прекраснейшая раба, давно стало пословицей. «Домом Радака» называют люди трактиры и постоялые дворы, пользующиеся дурной репутацией. Названия Бидна-Метон я никогда не слышал.

— Такой великий город... — пробормотала она. — А что стало с народом Агона, матери флотов, в столице которого мой отец был судовым маклером? Взошла ли вторая луна, которую предвещал пожар в небе?

— Несчастная, я не знаю земли под названием Агон. Есть такой океан, он лежит между континентами Колодрия и Люлюмия. Что до луны, прекрасная леди, то она по-прежнему одна, как и всегда, насколько мне известно.

— Моего мира больше нет, тощий путешественник. Так освободи же меня. Освободи!

Я хотел было заговорить, но тут Гильдмирт коснулся моей руки и глазами указал на один из наших гарпунов.

Это был короткий бросок — никогда в жизни не целился я тщательнее. Дождавшись, пока очередная волна подняла ее и повернула лицом от нас, я начал: «Дорогая госпожа...» — чтобы отвлечь ее внимание от предстоящего броска.

Я послал копье с большой оттяжкой, почти параллельно волнам, и оно вошло ей в левое подреберье, между третьим и четвертым ребрами, даже не оцарапав кость. Глаза женщины закатились, корона нервов пришла в движение, но умерла она не сразу. Ее рука поднялась и стала ласкать рукоятку гарпуна, и, только когда наша лодка поравнялась с ней и я, склонившись, вытащил гарпун, жизнь оставила ее.

Мы шли под наполовину спущенным парусом. Точнее, не шли, а умеренно сопротивлялись течению, которое толкало нас к показавшемуся впереди архипелагу. Но, не дойдя полумили до берега крупнейшего из пятерки островов, лодка словно зависла в воде, не сдвинувшись больше ни на шаг. Склонный к созерцанию человек — а именно такое впечатление производил в тот момент Гильдмирт — наверняка нашел бы немало поводов к размышлению в открывшейся нашему взору картине. Розетка из пяти островов, покрытая плотным ковром непрестанно шевелящейся зелени, воздух над которой являл собою сплошное кипение парящих и порхающих крылатых тварей, была окружена многочисленными рифами и цепями отвесных утесов; эти менее значительные отроги затонувших гор тоже кишели жизнью. Волны — как ни странно, они всегда приходили с разных сторон и через абсолютно непредсказуемые промежутки времени — с неизменной яростью бросались на скалы и разбивались, окружая зелень острова белым палисадом пены. Самые мощные буруны возникали над полумесяцем необычайно темной воды, который огибал острова по правую руку от нас. Его изгиб в точности повторял периметр архипелага, и каждый раз, когда поверхность туманной полосы вспучивалась и закипала, волнуемая невидимыми глубинными столкновениями, от нее в разные стороны расходились два вала, один из которых всегда устремлялся к островам, где взрывался брызгами пены.

— Полагаю, — прервал молчание наш проводник, — вы уже догадались, что это такое?

— Щель, — ответил Барнар негромко.

Гильдмирт, горько улыбаясь, кивнул.

— Большая Черная Щель. Обитающие здесь демоны стерегут ее в десять раз строже и атакуют в десять раз отчаяннее, чем те честолюбивые безумцы, которые пытаются прорваться сюда сквозь границу наземного мира.

— Потому что за ней, — пробормотал Барнар, — лежит третичный мир. Все глубже и глубже. Все больше и больше силы. Все страшнее зло.

И снова Гильдмирт кивнул.

— И так далее, до каких пор? Как, по-вашему, выглядит карта этого кошмарного мира? Такое впечатление, что в основании его лежит зло, которому нет названия. Неужели оно-то и есть желток яйца вселенной? А мы, люди, всего лишь запоздалый всход этого изначального зерна тьмы и ужаса? Его самое позднее, самое недолговечное, но одновременно и самое светлое и возвышенное порождение?

На его безрадостную, сверкнувшую, точно лезвие меча, усмешку я ответил улыбкой.

— Продолжай, загадай нам все загадки, которые у тебя накопились, и скажи, что ты сам обо всем этом думаешь.

Гильдмирт поднялся и подошел к правому борту, куда в начале нашего путешествия он спрятал огромный меч. Теперь он достал его, сел на одну из скамей, положил клинок себе на колени, развернул и почти ласкающим движением пробежал пальцами по его лезвию.

— Как вы могли догадаться, я придерживаюсь другой точки зрения, хотя и не могу похвастаться, что за триста лет непосредственного контакта с этой средой добыл неоспоримые доказательства. В сущности, моя теория столь же умозрительна, как и ваша. Знаете ли вы, как долго обитает на земле человек? Ни в одном языке мира нет слова для обозначения той вереницы столетии, что люди пашут землю и бороздят океаны, строят и разрушают города, сражаются и убивают, ищут, обретают и теряют вновь. За прошедшую вечность человечество овладело и затем снова утратило власть над мощнейшими силами, о которых мы не можем и мечтать. Человек проживал целые эпохи, ссыпая в житницу своего опыта запасы невиданных сокровищ, творя чудеса, и каждый раз низвергался во прах, погребая все свои труды под грудой собственных костей, а потом опять возрождался и начинал все с начала. И так происходило несчетное число раз.

Душа, дух — они не умирают. Яростное, неугасимое пламя продолжает гореть в веках. Великое Зло и Великое Добро дают равно нерастворимый осадок. Вот почему я придерживаюсь другой точки зрения. Не демоны наши предки, а мы — их. Вся алчность и похоть, все немыслимое богатство накопленных здесь кошмаров — не источник наших пороков, но их продолжение, точнее, они и есть сами человеческие грехи, доведенные до состояния предельного и устрашающего совершенства. Представьте себе человечество в виде огромной туши, поджаривающейся на вертеле над костром собственной нескончаемой жестокости, и тогда вам станет ясно, что все обитатели здешнего мира, равно как и всех остальных, более глубоких, есть не что иное, как капли жира, вытапливаемые из тела страждущего гиганта.

Наступившую вслед за этим долгую паузу прервал Барнар:

— А где же тогда те, кто творил Великое Добро? Где вторая половина человеческого осадка?

— Наконец-то! — вскричал Гильдмирт торжествующе. — Где же еще, как... — Он широким жестом вскинул вверх руку, но тут же осекся и устремил взгляд на простершееся над нашими головами дымное покрывало, сквозь которое тут и там прорывались полосы неестественного света. — Триста лет, — произнес он наконец, качая головой, — а я все еще никак не привыкну, что надо мной нет неба.

Немного подождав, я задал наводящий вопрос:

— Ты хочешь сказать, что они на небе, Пират?

— Среди звезд, Ниффт. Быть может, иные порождения человечества их и достигли. Быть может, в незапамятные времена все люди обитали там.

— Поневоле пожалеешь, что хотя бы некоторые из них не стались здесь, просто для равновесия, — проворчал Барнар.

— Но откуда нам знать, что их здесь нет? — воскликнул Гильдмирт с прежней горячностью — Наши величайшие маги, благороднейшие короли — кто может с уверенностью сказать, что питает их силы и возвышает над легионами порождений тьмы?

Мы молчали. Должно быть, мир, который он сохранил в воспоминаниях, казался ему невыразимо прекрасным по сравнению с застенком, где он был заперт ныне. На мой же взгляд, легионы порождений тьмы очень неплохо чувствовали себя наверху Гильдмирт поднялся.

— Так Сначала спускаемся вместе. Как только увидите мальчишку, дайте мне знать, и я подниму вас наверх, а сам нырну за боншадой Они всегда держат пучок нервов своего стада в зубах, и потому достаточно хотя бы слегка их ранить, не говоря уже о том, чтобы насильно разомкнуть челюсти, как они выпускают стадо из-под контроля Но, как только я разомкну боншаде челюсти, мне придется держать ее всеми четырьмя лапами, чтобы самому остаться в живых. Все, что я смогу сделать, это поднять ее на поверхность. Поэтому, когда мы с ней вынырнем и я разверну ее пастью к тебе, ты уже должен стоять в ялике с гарпуном: наготове. Управлять яликом несложно он подчиняется твоим мыслям Потренируйся, пока будете ожидать моего возвращения И помните для того обличья, которым я пользуюсь в открытом море боншада более чем сильный соперник. Если хотя бы на секунду ей удастся вырваться из моей хватки, я погиб.

Вся мощь этого моря сконцентрирована вокруг Щели, друзья мои, но при этом именно здесь гораздо безопаснее, чем в любом другом месте, так как демоны заняты исключительно границей между мирами Вы увидите, какую кипучую деятельность развили они у самого края бездны. Недавно лига особенно могучих демонов умудрилась вытащить что-то из Щели Все морское дно изнывает от страха и любопытства Но вас это не должно отвлекать. Боншады пасут свои стада в оврагах и лощинах, которыми изобилуют подводные склоны этих гор, так что мы все время будем находиться в непосредственной близости от зоны наиболее напряженной демонической активности, но вы не обращайте внимания на то, что будет происходить поблизости, а знайте себе разглядывайте лица. Работы вам хватит.

С этими словами Гильдмирт положил меч на дно, скинул с себя одежду и сиганул за борт. Вода вокруг лодки тут же вскипела, и через секунду из тучи пузырей высунулись громадные серебристые лапы. Мы быстренько натянули шлемы и обвешались всем оружием, которое было у нас при себе, исключая гарпуны. Голова гигантского ящера поднялась над волнами и легла на корму нашей лодки. Вслед за ней возникла когтистая перепончатая лапа и протянулась к мечу, который наконец-то пришел в соответствие с размерами своего владельца, ибо ящер был не менее тридцати футов длиной. Когда он заговорил, мы увидели огромный красный язык, трудно ворочавшийся промеж двух стальных пил, в которые превратились зубы Гильдмирта. Выплевывая сиплые, полураздавленные слова, искалеченные малоподвижным языком, он прошипел:

— Хватайтесь за мой ремень, ссславные воришшшки. Копья держите наизготовку. Посспешим! Ззза дело!

Мы обрушились в воду. Подплыть к гиганту оказалось очень страшно, хотя мы и знали, кто он такой. Еще страшнее стало, когда, просунув ладони под ремень, опоясывавший середину его тела, я почувствовал, как костяшки моих пальцев уперлись в чешую, крупную и твердую, точно булыжная мостовая. Но совсем невыносимо сделалось, когда ящер, точно ударом хлыста вспенив воду, начал уходить в глубину так стремительно, будто не плыл, а камнем падал с огромной высоты. Тут же перед нами распахнулся совсем другой мир, и я, против воли погружаясь в безудержное кипение его жизни, стал весь внимание и благоговейный ужас.

XIII

Каждый раз, бывая в Кархман-Ра, я выхожу с наступлением ночи на холмы, окружающие город. По ним бродят волки, а иногда прокрадывается и вампир, но открывающийся с высоты вид вполне оправдывает риск. Великий город, раскинувшийся в ночи, — он будит желания, разжигает честолюбие, заставляет мечтать о славе, которая может принадлежать всякому, в том числе и тебе, ибо труд и отвага способны наделить человека совершенствами, сияющими так же ярко, как миллионы городских огней, чей свет бросает вызов звездному небу.

Но здесь, в глубочайшей точке этого мира, который и сам находится глубоко под нашим миром, меня ослепил умопомрачительный блеск, необъятный, как тысячи городов. Затонувшее пламя яркими искрами и штрихами покрывало склоны подводных гор, огненными муравьями разбегалось по рифам, буграм и впадинам морского дна, устремляясь к краю непроницаемо-черной бездны, окруженной стеной огня.

Титаническое пламя развевалось, подобно знамени на ветру, только гораздо медленнее, словно придавленное толщей океана. Окаймляя весь периметр Черной Щели, оно изрыгало столбы жирного дыма, которые, как чернила из мешка огромной каракатицы, маскировали раскол, не позволяя оценить его истинную глубину. Морское дно на многие мили вокруг озарялось болезненным свечением; сонмы расцвечивающих глубины фосфоресцирующих огней мерцали сквозь его красноватую мглу.

Наиболее впечатляющие скопления этих огоньков можно было видеть поблизости от стены пламени, посреди их бивуаков частенько возвышались разнообразные механизмы для осады или нападения. Тут и там команды уродцев пытались сокрушить неподатливое огненное заграждение стенобитными орудиями или хотя бы перебросить через его вершину железную лапу подъемного крана.

Один из лагерей был настолько огромен, что по сравнению с ним остальные казались воистину карликовыми, — во всяком случае, так оно было, когда я спускался вниз. Правда, есть все основания полагать, что с тех пор многое переменилось. Но в то время, повторяю, он был настолько велик, что я без труда различил его очертания издалека, тогда как ближние укрепления, хотя и довольно крупные сами по себе, все еще оставались скоплением размытых расстоянием огней: у самой стены лежали два потрясающих воображение яйца, опутанные сетью лесов и окруженные циклопическими подъемными кранами.

Гильдмирт, обшаривая взглядом пространство, неумолимо увлекал нас за собой. Наподобие ястреба, парящего над грядой холмов, неслись мы над морским дном, в точности повторяя каждый его изгиб. Поначалу само движение было столь же ужасным, как и те отвратительные подробности морской жизни, которые оно открывало нашему взору. Скорость ящера потрясала, даже чудовищная плотность воды не способна была его задержать, но дух мой вопреки всему пребывал в угнетенном состоянии, как в кошмарном сне, когда леденящее незримое присутствие парализует волю, превращая ее в доносящийся издалека голос, который тщетно заклинает тело двигаться быстрее.

Первое, что мы смогли разглядеть в подробностях, когда снижение закончилось и траектория нашего движения начала повторять очертания морского дна, было целое поле восковых камер, напоминавшее гигантские соты. Сквозь стенки каждой такой камеры виднелись неясные расплывчатые силуэты мужчин и женщин. Они сидели, подтянув колени к груди, обхватив их руками, широко разинув глаза и рты. Трудившиеся в поле существа напоминали огромных грациозных ос. Двигаясь с подчеркнутым изяществом, точно танцоры, они то и дело останавливались, запускали в камеру жало и, содрогаясь всем телом, впрыскивали в нее черный многогранник. Только тут начал я замечать, что в камерах, помимо людей, находились и другие существа. Черные жирные членистоногие твари постепенно вгрызались в тела своих соседей, становясь все больше по мере того, как те хирели и увядали.

Мерцающие ручейки лавы окружали инфернальные ясли со всех сторон. Конус вулкана, поднимавшийся к поверхности по левую руку от нас, постоянно грозил уничтожением всему, что лежало между вершинами гор и черным провалом. На территории лавового лабиринта начиналась вторая зона демонической активности. Ее обитатели, паукообразные чудовища наподобие того, с которым еще совсем недавно схватился Гильдмирт, ловко орудуя мастерками, складывали стену из свежей курящейся лавы. Эти демоны пользуются людьми в целях скорее художественных, нежели гастрономических. Дымящийся крепостной вал еще не успевшей затвердеть лавы служил матрицей для барельефа из человеческих тел: живой материал в разных стадиях ампутации был зацементирован в беспрестанно шевелящуюся стену. Во внутренности страдальцев вживлялись трубки, соединявшие их через раскаленную кладку друг с другом таким образом, что они могли жить только благодаря общей сосудистой системе, питавшей их кипящей кровью. К счастью, наш проводник, безразличный ко всему, кроме конечной цели нашего путешествия, вскоре избавил нас от лицезрения этих мучений.

Но вдруг, когда последняя зона демонической активности уже осталась позади, он резко развернулся и устремился назад. Нам показалось, что впереди замаячило что-то очень похожее на боншаду, но как раз в это время наш ящер начал камнем падать вниз, явно нацелившись на громадный коралл, который рос прямо под нами. Тот угрожающе поднял ему навстречу свои мощные ветви, каждая с половину нынешнего Гильдмирта толщиной. Пират выхватил клинок — его движение было столь стремительным, что сталь, казалось, задымилась тысячей воздушных пузырьков, — и одним взмахом отсек два ближайших шершавых выроста. Один из них, конвульсивно корчась и извиваясь, пролетел мимо, вскользь задев мое плечо: мне показалось, будто меня на всем скаку толкнул боевой конь. Еще два могучих удара, и Гильдмирт обрил полип наголо. Среди окровавленных обрубков его ветвей обнаружились массивные пятислойные челюсти, сделанные из чистого золота и богато инкрустированные рубинами с яблоко величиной. Гильдмирт вогнал свой клинок в горло полипа, заставив его бессильно щелкать угрожающими клювами. Наконец челюсти распялились во всю ширь и застыли. Ящер броском вернул меч в ножны, налетел на полип и разорвал его на части.

Рубины он грыз с жадностью, торопливо кроша их своими железными челюстями, как карамель. Золотом он наслаждался дольше, всем телом трепеща от постыдного аппетита. Его стальные клыки терзали медово-желтый металл, чешуйчатая глотка пульсировала, проталкивая пищу. Покончив с трапезой, он снова выхватил меч, уперся задними лапами в дно, сильно оттолкнулся и пружиной перелетел через каменистый взлобок, на котором рос коралл. За ним мы увидели боншаду.

Громадная, она зависла над стадом обнаженных людей, которые, точно марионетки ниточками, были соединены с ней собственными кровеносными сосудами и нервами. Те выходили из их спинных хребтов и соединялись в один клубок, который косматый демон держал в обрамленной крючками пасти, расположенной в нижней части живота.

Стадо паслось — если это можно так назвать, — ползая под строгим надзором боншады по неровному дну, усеянному гигантскими анемонами, которые щетинились отростками, короткими и толстыми, как человеческие языки, и другими, длинными и тонкими, как усики вьющихся растений. Бледные, точно восковые куклы, люди с округлившимися от ужаса глазами ползали среди непрестанно щиплющих, колющих и хватающих их за разные части тела растений по полям, не способным породить ничего, кроме насилия и гнева, а боншада парила над ними, питаясь болью и стыдом, от которых вибрировали их нервы.

В стаде было человек тридцать. В свое время мы рассматривали миниатюрный портрет Уимфорта, пока не заболели глаза, поэтому теперь мы быстро убедились, что среди этой жалкой горстки дрожащих от гнусного унижения людей его нет. Гильдмирт скосил на меня правый глаз, а на Барнара — левый. Мы оба покачали головами. Его когтистые лапы тут же в клочья разорвали воду вокруг, набирая скорость, и мы понеслись дальше, навстречу новому отрезку морского дна, забирая вправо, где ковер из анемонов был всего гуще. Над ним, на равном расстоянии друг от друга, висели омерзительные волосатые пузыри — так выглядели боншады на расстоянии, — посасывая каждая свой клубок нервов.

Новый курс привел нас ближе к краю Черной Щели, чем прежний, и по пути к лугам боншад мы успели в подробностях разглядеть некоторые осадные механизмы, в особенности огромные краны, напоминавшие виселицы, которые стояли, перебросив свои горизонтальные стрелы через иззубренную вершину стены пламени. С их стальных рук свисали толстые цепи, снабженные мощными крючьями. Непомерной величины лебедки приводили в движение стрелы и регулировали длину цепей, то забрасывая их в преисподнюю, то возвращая назад. Огромные толпы людей, спотыкаясь от натуги, крутили вороты подъемных механизмов. Другие перевозили с места на место демонов-надсмотрщиков, здоровенных жаб, величиною с дом каждая. Они восседали, лениво развались, в обросших ракушками и сильно испорченных водой остовах галеонов, добыче разбушевавшегося моря. Сотни рабов волокли эти обломки того, что когда-то было кораблями, по морскому дну. Безглазые, с отросшими, как у мертвецов в гробу, волосами, с кожей, складками свисающей с костей, они шатались, точно пьяные, на каждом шагу зарывая ноги в песок.

Но скоро мы перестали обращать внимание на что бы то ни было, кроме самого крупного из всех сооружений, которое подходило вплотную к Щели немного дальше по ее периметру. Хотя до него оставалось не меньше мили, подробности уже можно было рассмотреть. Каждое из покрытых микроскопическими розоватыми гранями чудовищных яиц было размером с гору. По обе стороны от них росли холмы металлических решеток, которые, рассыпая фонтаны искр, сливались в некое подобие клетки, достаточно большой, чтобы вместить в себя гору. Тем временем под лесами, покрывавшими ближайшее из двух яиц, в его оказавшейся сравнительно тонкой скорлупе пробили дыру. Мы проносились достаточно близко, чтобы разглядеть часть его содержимого. Это была трехпалая когтистая лапа такой величины, что под ней запросто мог бы укрыться небольшой город. Тут Гильдмирт повернул в сторону и начал забирать вверх, чтобы обогнуть пастбища боншад.

Мы нашли мальчика в четвертом из встреченных нами стад. В первую же секунду жертва, на которую упал мой внимательный взгляд, вскинула голову в превосходящей всякое терпение муке, и я увидел лицо Уимфорта. Я потянул Гильдмирта за пояс и указал вниз. Он взглянул на Бар-нара, который подтвердил мое безмолвное сообщение кивком. Пират перевернулся в воде, прижал лапы к телу и рванулся наверх.

Каждая секунда этого молниеносного подъема запечатлелась в моей памяти мгновением совершенно самостоятельной, ни с чем не сравнимой радости. Вынырнув, мы обнаружили, что за время нашего подводного путешествия лодка успела продрейфовать половину пути вокруг островов. Теперь мы находились неподалеку от вершины вулкана, чью активность наблюдали на дне моря. Вокруг его невысокого дымного конуса кипела бурная деятельность. Гильдмирт снова положил голову на корму, и мы перебрались по его спине в лодку, где торопливо скинули шлемы, радуясь не столько воздуху — хотя после длительного погружения даже в этой спертой могильной атмосфере он казался сладким, — сколько вновь обретенной способности дышать.

— Тренируйссся ссс яликом! — напомнила мне гигантская ящерица, сверкнула чешуей и скрылась в глубине. Лодка заплясала на поднятых ею волнах.

Взяв оба гарпуна, я ступил в костяной ялик и мысленно приказал ему отнести меня на двадцать футов от правого борта лодки. Не успел я додумать приказание до конца, как суденышко так прытко сорвалось с места, что я полетел вверх тормашками и, лишь вцепившись в его борта руками и ногами, сумел-таки не свалиться в воду. Ржание Барнара сопровождало все мои последующие маневры, пока я не обнаружил, что для сохранения равновесия необходимо, чуть согнув колени, двигать задом, попеременно перенося центр тяжести вперед и назад.

— Смейся-смейся, — обратился я к нему, с нарастающей уверенностью проносясь мимо. — А между тем посмотри, что нам удалось сделать. Никто и надеяться не мог, что такое вообще возможно. Мы ведь нашли этого юного идиота, разнюхали его след в этом адском вареве и отыскали место, куда его занесло!

Но Барнар только закашлялся и замахал руками от смеха, а я почувствовал, что от такого непрекращающегося везения у меня голова идет кругом. Я совершил короткую прогулку к кратеру вулкана, посмотреть, как там идет осада. Целая уйма похожих на жаб демонов, явно родственников тех более крупных особей, которых команды ослепленных людей тянули по морскому дну, расположилась на склонах вулкана, ожесточенно вгрызаясь в породу заступами или загоняя в нее железные клинья тяжелыми молотами. Их натиск наталкивался на не менее отчаянное сопротивление обитателей котла кипящей магмы, который нападавшие явно хотели затопить и тем самым подчинить себе. Эти существа, чья дымящаяся огненная плоть постоянно меняла форму, обрушивали на осаждающих лавины жидкого пламени, стреляя им из катапульт. После каждого такого выстрела их противники дюжинами плюхались в воду тушить тлеющие шкуры. Пользуясь моментом, огненные демоны заливали лавой бреши, проделанные орудиями врага.

Тут я услышал крик Барнара и поспешил назад, к лодке. Неподалеку от нее по воде расплывалось молочно-белое пятно, точно бельмо на глазу у старого пса. Я метнулся туда, и меня тут же с головы до ног окатили брызги, поднятые Гильдмиртом и боншадой, которые вынырнули сцепившись, как две дерущиеся кошки.

Точнее, мне следовало сказать, Гильдмирт вынырнул, вися на боншаде, поскольку он, вцепившись всеми четырьмя лапами в ее спину и сомкнув челюсти на ее загривке, ударами мощного хвоста лишь задавал направление их совместному движению, тогда как она буквально волокла его на себе. На ее брюхе, обычно скрытом от глаз, но теперь бесцеремонно выставленном наружу ящером, который мертвой хваткой держал ее конечности, зияла обрамленная крючковатыми клыками пасть. Тело демона представляло собой такой упругий комок мускулов, что совсем нетрудно было вообразить, как, высвободив всего одну ногу, чудовище молниеносно сжимается, подобно тугой пружине, и стряхивает с себя отчаянно сопротивляющуюся рептилию. Освободившись, боншада первым делом вцепится ящеру в бок, и тут уж ему не поздоровится, — ее яростные толчки, заставлявшие их обоих кувыркаться по волнам, не оставляли в этом никакого сомнения.

Я начал набирать скорость, раскачивая ялик, подобно маятнику, между полем битвы и лодкой, с каждым разом сокращая расстояние между собой и сражающимися. Подобравшись к Пирату поближе, я понял, что он держится из последних сил: сухожилия на его лапах выпирали, как корни дуба из каменистой почвы, змеиная шея так напряглась, что чешуя на ней торчала во все стороны, точно вздыбленная ураганным ветром черепица. Я в последний раз отослал ялик как можно дальше назад, а затем резко кинул его вперед, разгоняясь для броска.

Могучим усилием ящер развернул боншаду брюхом ко мне. Я поднял гарпун и прицелился, согнув колени, чтобы смягчить толчки ялика, который то повисал между гребнями волн, то шмякался дном о воду. И тут я ясно увидел бросок, который мне предстояло совершить: точку, откуда я метну мое копье, и мгновение, когда я, оказавшись вместе с яликом на гребне очередной волны, пошлю его вперед, чтобы оно летело с ускорением, точно выброшенное из пращи. Моему внутреннему взору открылось даже, где должна находиться зубастая пасть, чтобы траектория полета копья оборвалась как раз в ее распяленном зеве. Душа моя воспарила на крыльях той интуитивной уверенности, которая обычно предшествует самым выдающимся свершениям.

Я отвел руку с копьем как можно дальше назад и тут же выбросил ее вперед, всем корпусом подавшись за ней. Разинутая пасть послушно скользнула на предугаданное мной место, и копье плавно погрузилось в нее, не задев ни одного из обрамляющих ее кривых клыков. Мощь броска, помноженная на ускорение волны, была такова, что древко прошило демона насквозь и оцарапало не успевшему вовремя увернуться Гильдмирту бок. Боншада плюхнулась на спину и еще целую минуту пенила волны, мечась по ним, как ошалевшая шумовка, пока до нее наконец не дошло, что ее убили, и она не опустилась, успокоившись, на дно.

Нам вместе с Пиратом предстояло последовать за ней, и мы принялись спешно натягивать шлемы и нацеплять мечи. Покинутое стадо с минуты на минуту могло стать бесплатным угощением для любого бродячего демона, почуявшего запах добычи. Новое погружение казалось погребением заживо: все мое существо сопротивлялось ему, и я лишь усилием воли не выпускал пояс Гильдмирта.

Мы достигли подводного луга как раз вовремя, чтобы отогнать многоротого звездообразного демона, у которого, несмотря на все его пасти, кишка оказалась тонка противостоять мечу гигантской ящерицы. Комок нервов все еще парил над стадом в том самом месте, где несколько мгновений назад находился демон-рабовладелец, и его бывшая собственность оставалась так же беспомощна, как если бы он все еще был там.

Ящер схватил комок спутанных волокон и принялся трясти и подбрасывать его в лапах, будто развязывал запутавшуюся веревку. Узел стал ослабевать. Мы помогали, высвобождая отделившиеся пряди. Чем ближе к концу, тем тоньше становилась работа. Нам пришлось то и дело описывать над пастбищем широкие круги, раскладывая разобранные волокна, которые мы переносили на поднятых кверху руках. И все время, пока мы трудились, стадо продолжало извиваться и корчиться в похотливых объятиях луга.

И вдруг, в то самое мгновение, когда узел окончательно распался на части, скользкая сеть вен и кровеносных сосудов молниеносно втянулась обратно в человеческие тела сквозь спинные хребты, которые тут же захлопнулись, как капканы. Тут-то и начались настоящие танцы, когда получившие свободу люди осознали, в каком ужасном месте они находятся. Не оглядываясь по сторонам, мы бросились к Уимфорту. Гильдмирт несколько раз рубанул мечом по удерживавшим мальчика штуковинам — рассеченные языки и перебитые щупальца немедленно выпустили добычу. Мы с Барнаром подхватили мальчика под руки, после чего я помог другу понадежнее пристроить его подмышкой, и мы, прижавшись к Пирату, стрелой взмыли наверх.

Когда мы втащили нашего находящегося в беспамятстве подопечного в лодку, Пирату понадобилось некоторое время на то, чтобы перевязать рану, пересекавшую всю левую часть груди: на его человеческом теле шрам казался куда больше, чем на громадном торсе ящера. Улыбнувшись с неожиданной сердечностью, он сказал:

— Отличный был бросок, Ниффт.

В умеренных выражениях я искренне ответил, что это и впрямь был лучший копейный удар из всех, что мне доводилось видеть за свою жизнь.

XIV

Почти всю обратную дорогу парнишка лежал на носу, отрешенно глядя на раскинувшийся сверху полог облаков да безучастно меняя позу, когда лодку подбрасывало на особенно высоком гребне. Мы накрыли его мешком для провизии вместо одеяла, а сами сидели, потягивая вино из последнего меха, который обнаружился на дне. Гильдмирт, вглядевшись в лицо мальчика, задумчиво произнес:

— Красивый парнишка. Есть у него шансы вырасти достойным человеком?

Барнар вздохнул и сплюнул за борт. Я устремил на мальчишку безрадостный взгляд. Мы с другом неоднократно обсуждали эту проблему и пришли к выводу, что венцом всех наших усилий будет возвращение подлунному миру если не истинного наказания, то, по крайней мере, и не благословения. Черты лица Уимфорта отличались той восхитительной соразмерностью, которой награждает порой молодых мальчиков юность. В более зрелом возрасте симметрия исчезает, уступая место искажениям и огрублениям, подчеркивающим фамильное сходство. Тяжеловатый контур щек уже и сейчас напоминал родителя.

— Боюсь, мой добрый Пират, что порадовать тебя мне нечем, — ответил я. — Прежде всего, он и сюда-то угодил исключительно потому, что жажда славы лишила его последних крох осторожности.

— Неосторожность в сочетании с честолюбием — в них слабость, но и сила юности.

Я кивнул.

— Есть у него воображение и смелость. Однако, как и следует ожидать, высокомерие воспитанного в богатстве юнца отнюдь не умеряется в нем способностью сочувствовать другим. Он сын Повелителя Кнута, я говорил тебе. Но, быть может, это... — я жестом показал на море, — и все, что ему еще предстоит испытать на обратном пути, убедит его в том, что в мире существуют не только его желания.

— Раз уж вам выпало на долю доставить его обратно, так позаботьтесь и о том, чтобы он утвердился в этом убеждении. Честолюбивые маги-дилетанты только усугубляют адский беспорядок, которого и без них достаточно на земле. Конечно, и я тоже был когда-то таким вот чародеем-любителем, покупавшим секреты магического искусства на рынке. Но, по крайней мере, приобретая заклинание, я нанимал еще и учителя, самого сведущего в области его значения и практического применения, и не бежал за новым, пока не овладевал основательно прежним и всем, что имело к нему хоть малейшее отношение. Не случалось мне и опробовать на своих ничего не подозревающих собратьях новое колдовство, до которого я еще не дорос.

Мне хотелось поподробнее расспросить его на эту тему.

— В легендах, которые люди рассказывают о тебе, Пират, часто упоминается, что многие из твоих... незаурядных поступков совершались именно с целью финансирования магических исследований.

Некоторое время Гильдмирт глядел на нас.

— Так, значит, и это тоже вошло в легенду? Тронут, что о моих мошенничествах вообще вспоминают. Передай мех. Спасибо. Да, это было дорогостоящее образование; заметьте, раньше я никогда не был жаден до золота как такового. Б сущности, все мои крупнейшие аферы имели своей причиной и следствием чисто исследовательский интерес.

— Насколько я понимаю, — вмешался в разговор Барнар, — перед самым прибытием сюда ты чрезвычайно прибыльно оставил в дураках жителей родного города?

Гильдмирт обвел безутешным взглядом подернутый тяжелыми облаками каменный свод наверху, прежде чем пуститься в воспоминания, явно служившие предметом его особой гордости. Потом отхлебнул еще вина и с удовлетворенным вздохом передал мне мех.

— На выручку с того предприятия приобретены вот эта лодка и парус. Безупречная работа. Сордон-Хед как раз готовился к очередной торговой войне. Наш главный соперник, Клостермайнская Лига Городов, только что потерял половину своих кораблей во время шторма, тогда как строительство нашего нового флота близилось к своему завершению. Внезапно наш Верховный Совет припомнил случай осквернения одного из окраинных святилищ Сордон-Хеда пьяным матросом из Клостермайна. Если я ничего не путаю, это произошло за несколько месяцев до шторма, имевшего катастрофические последствия для Лиги. Мы начали оказывать на нее дипломатическое давление, требуя снижения торговых пошлин и намекая на возможность войны, если наши притязания не будут удовлетворены. К этому моменту Верховный Совет окончательно дозрел до того, чтобы ухватиться за любую видимость гарантии успешного применения силы в погоне за прибылью.

Вот тут-то я и пришел к ним с предложением построить ударный флот из быстроходных боевых фрегатов, который даст нам непревзойденное тактическое преимущество: с его помощью мы будем проникать в гавани противника и уничтожать вражеские суда в доках, вместо того чтобы вверять себя милости судьбы, встречаясь с ними в открытом море. В городе хорошо знали о моих похождениях на стороне и даже слегка гордились ими, однако все домашние дела я держал в строгом секрете. Меня просто закидали золотом. Мечты об имперском могуществе и разграблении Клостермайна ослепили их настолько, что они прямо-таки навязали мне эти одиннадцать миллионов золотых ликторов.

Уимфорт вскрикнул хриплым чаячьим голосом и начал извиваться, словно по нему ползали муравьи, руки задвигались под импровизированным одеялом, стараясь стереть с кожи какое-то воспоминание. Барнар прижал к его лбу широченную ладонь. Глаза мальчика снова спокойно закрылись, точно мощная длань выдавила в небытие преследовавшие его кошмары.

— Вы только представьте себе, — продолжал Гильдмирт. — Я до сих пор не могу поверить, что и впрямь держал такие деньги в руках, хотя с тех пор мне доводилось видеть и вчетверо большие суммы, разбросанные на каком-нибудь гектаре морского дна. Нечего и говорить, что это колоссальное состояние я потратил ровно через две недели — вот на эту лодку. Это была покупка, к которой я готовился десять лет.

Видели бы вы верфи, которые я соорудил в Сордон-Хеде! Огромные, закрытые со всех сторон сооружения без единого окна: существовала опасность, что шпионы Клостермайна проникнут в тайну своей будущей плачевной судьбы, мы, разумеется, не могли идти на такой риск. В тех огромных пустых доках и в самом деле строился флот. Посредине возвышались корпуса фрегатов из кожи, бумаги и пробкового дерева. Пока моя команда трудилась над ними, я нанял еще одну команду, на этот раз музыкантов. Инструментами им служили молотки, пилы, сверла, заржавленные лебедки. В их партитуры вплетались громкие проклятия и хриплые крики докеров: «Конец ниже держи, вот так! Еще ниже, еще чуток, на волосок с задницы пониже, — стой! Кувалду тащи и гвозди на четверть дюйма, живее!» Советники, проходя мимо моих верфей, упивались этими звуками, которые для них были слаще музыки, и уходили с довольными улыбками на лицах.

Огромная толпа собралась в гавани посмотреть, как наши фрегаты-налетчики — так их к тому времени прозвали — сойдут на воду. Вдоль доков по обе стороны выстроилась живая стена зевак. Денек выдался славный: небо синело в вышине, точно лист шлифованной стали, дул веселый попутный ветерок. Для членов Совета на оконечности самого длинного пирса соорудили многоярусную трибуну. Планировалось, что, как только моя флотилия поравняется с ними, они подожгут огромную деревянную копию городской печати.

Я был на верфи. Суда уже стояли на стапелях, готовые в боевом порядке соскользнуть на воду. Их было шесть, и я с моей лодочкой пристроился между ними, надеясь, что в первые мгновения после спуска они прикроют меня своими корпусами. Я отодвинул засовы. Огромные двери распахнулись, и наша эскадра, точно стая откормленных лебедей, устремилась наружу.

Они и двигались как лебеди, по крайней мере поначалу. О, это были очень гордые господа, мои бумажные фрегаты, в первые минуты своей прогулки по морю. Из толпы послышались восхищенные ахи и охи. Но почти одновременно с ними стали долетать и другие возгласы: «Что это? Гляди, гляди!» Шестерка завертелась, тычась во все стороны, как кучка пьяниц, пришедших потанцевать на карнавале. Налетая друг на друга, они поворачивались кормой вперед и раскачивались, так что их мачты напоминали метрономы. Тут уже зашумели и советники. Печать полыхала вовсю, но оркестр споткнулся на середине такта. Налетевший ветерок согнал кораблики в центр гавани. И вот тут-то они начали набирать воду по-настоящему. То один размокший корпус, то другой расползался, как тесто под дождем. На берегу поднялся крик. Наконец первый из моих бумажных господ явно перебрал. Он затонул так быстро, что мачты ушли под воду стоймя, как морковка, которую снизу утащила крыса.

Я лежал вот здесь, на корме. Мне предстояло оказаться на сцене, если так можно выразиться, как только последний фрегат отправится на дно. Это была самая рискованная часть моего предприятия, ибо за те пять минут, которые потребовались им на то, чтобы затонуть, я едва не погиб от смеха. Так я и предстал перед своими согражданами, все мои попытки справиться с собой ни к чему не привели. Но когда толпу на берегу — как бы это получше выразиться? — накрыла волна понимания, я подполз к мачте и, держась за нее, кое-как поднялся на ноги. Настоящие корабли уже сушили якоря, намереваясь изловить предателя. Задыхаясь от смеха и не выпуская из объятий мачту, я выкрикнул: «Граждане!»

Мысль о них вызвала у меня новый приступ смеха. «Граждане! — каркнул я опять. — Я ничего не понимаю! Я... в ужасе! Я использовал... самую лучшую... бумагу!» Это предложение едва меня не прикончило. Головной корабль нашего флота был в какой-то сотне футов от меня, лучники строились на квартердеке. Я распустил парус. К тому времени я уже не был новичком в изучении демонических течений, а возле Сордон-Хеда они довольно сильны. Покидая гавань родного города, я с удовлетворением отметил, как толпа, которой пришлось заплатить огромные налоги за эту игру в кораблики, покинула доки и растеклась вдоль пирсов и как Совет в полном составе встревоженно повскакал на ноги.

Потребовалось немалое мастерство в управлении лодкой, чтобы идти достаточно медленно и позволить флоту следовать за собой. Полагаю, все дело было в тщеславии, хотя допускаю, что мною руководило и какое-то другое, менее субъективное побуждение. Во всяком случае, я хотел, чтобы люди знали, куда я направился, и были свидетелями моего спуска. Негоже уходить из мира себе подобных не попрощавшись, не дав никому знать, что вот ты, такой же, как они, отбываешь в другой мир. Я спустился через Водоворот Таарга, что у Желтых Рифов. Я не ожидал, что кто-нибудь из моих преследователей зайдет так далеко, но капитан головного судна оказался ревностным служакой и не сбавил вовремя ход. Их затянуло за мной следом. Моряков я, насколько то было возможно в ревущем урагане воды, перебил стрелами, но многие попали к демонам в плен, и я ничего не мог для них сделать. Бешено кружась, понеслись они вместе со мной через Черную Стремнину вниз, туда, где водоворот питает безымянную подземную реку, впадающую в море в нескольких тысячах лиг отсюда.

Голос Гильдмирта в какой-то момент, должно быть, стал частью той паутины сна, которая опутывала мозг Уимфорта, потому что, как только он перестал говорить, мальчик раскрыл глаза. Они были темные и большие, а не поросячьи, как у его отца, и на этот раз было заметно, что он видит проплывающие над ним облака. С помощью Барнара мальчик сел и посмотрел сначала на нас, потом на лодку, потом снова на нас. При виде его изумления все слова вылетели у меня из головы. С фактами его познакомил Барнар.

— Мы люди, Уимфорт, а не демоны. Вот этот человек помог нам выудить тебя из моря, спасти. Твой отец послал Ниффта и меня за тобой. А теперь мы возвращаемся назад, в мир людей.

События последних недель в изложении друга показались мне рассказом о ком-то другом, не о нас. Я взглянул на свои руки. Довольно приятные руки, но ничего особенного. Вспомнив все, что мы с Барнаром сделали до сих пор, даже не считая того, в чем нам помог Гильдмирт, я поразился.

Глаза Уимфорта безучастно темнели, точно два входа в туннель, куда Барнар послал свои слова. Не меньше минуты прошло, прежде чем в них зажглись ответные огоньки. Дыхание его участилось, лицо исказилось от страха, мальчик поднял руки и провел ладонями по щекам, словно желая убедиться, что это не сон. Затем дрожь прошла по его телу, и он оттаял. Слезы набухли в уголках глаз: они долго не приходили, зато теперь капали удивительно часто, как дождь. Барнар потрепал его по плечу.

— Нам предстоит нелегкий путь, Уимфорт, — сказал он, — но есть все шансы полагать, что мы справимся.

Мальчик смотрел то на него, то на меня. Дыхание его стало ровнее. Потом он взглянул на Гильдмирта, чьи багрово-красные глазницы пламенели среди ухмыляющихся развалин лица, подобно двум закатным солнцам.

— Ты и вправду свободен, сынок, — промолвил Пират. — Не буду даже пытаться подсчитать, сколько шансов было за то, что ты когда-нибудь вырвешься отсюда, цифры все равно не помогут тебе осознать, насколько ты оказался везучим. Большинство таких, как ты, остается здесь навсегда.

— Вы двое, — заговорил, точнее каркнул, Уимфорт — голосом это трудно было назвать. Он прокашлялся. — Вы двое. Мой отец послал вас сюда?

Первый взгляд на человека — половина пути к встрече с ним. Первый звук его голоса — вторая. Голос мне понравился: все еще юношески ломкий, но уже с чуть заметной мужской хрипотцой. Голос уверенного в себе человека, беззастенчиво высказывающего все, что думает. Надо полагать, разговаривая со слугами, в выборе выражений он не стеснялся, но зато наверняка был остер на язык и обладал богатым воображением. Он обвел море и небо удивленным взглядом.

— Сколько я пробыл здесь? — последовал вопрос. Барнар пожал плечами.

— Трудно сказать, сколько мы уже в пути. Может быть, два или три месяца.

— Три месяца! — повторил Уимфорт едва слышно. В тоне его звучала горечь — мы понимали, что в эту минуту он перебирает в памяти все пережитое за это время. Наконец он вздрогнул, потом еще раз, сильнее. Взглянул на нас. Нам показалось, что в его глазах мы заметили панику. — Это вы так долго шли сюда?

— Нет, — ответил я. — Дорога заняла около месяца, может, чуть больше, и еще примерно столько же ты пробыл здесь до того, как твой отец... смог заручиться нашей помощью.

— Отец послал вас... — эхом отозвался мальчик. Я забеспокоился: его взгляд становился все более напряженным. — Три месяца здесь! — простонал он. — Три месяца. И отец присылает вас. Сначала он ждет целых два месяца, а потом посылает пару бабуинов, которые еще два месяца топают сюда на своих двоих! — Голос его сорвался на визг столь же безумный, как и его арифметика. — Хороший чародей вытащил бы меня отсюда за день! Ах он, куча дерьма! Жадная, прижимистая куча дерьма! ТРИ МЕСЯЦА!!

XV

Уимфорт быстро приходил в себя. Бог мой, как завидна сопротивляемость юных! Уже через час вступить в полное владение собственным телом и душой после месяцев изощреннейшего насилия, творимого над ними боншадой! Но такова суть юности: твердо и несгибаемо верить в собственную погибель. Вскоре парнишка, которого описывал Чарнал, предстал перед нами во всей красе, со всеми своими амбициями, которые не только не испарились, но как будто даже усилились после столь мрачного поражения.

Мы соорудили ему временную одежку наподобие туники, прорезав дырки в мешке из-под провизии. Он натянул ее на себя в угрюмом молчании после того, как я обругал его идиотом и велел никогда больше не обзывать нас бабуинами. Впрочем, я постарался обойтись с ним помягче, помня, что он еще не совсем выздоровел. Пока он одевался, Гильдмирт, чтобы разрядить атмосферу, начал рассказывать ему о вкравшейся в предание ошибке, которая превратила стольких людей в рабов боншад, и убеждать его в том, что Эликсира Сазмазма нет не только в море, но и нигде поблизости, а также в том, что ни один из обитателей морского дна не может и надеяться на обладание чудодейственным средством, хотя, безусловно, любой демон первичного мира дорожил бы им, как величайшим сокровищем.

Уимфорт, горделиво выпрямив спину, сидел на гребной банке вполоборота к нам. Когда Пират закончил свою речь, паренек нахмурился и с сожалением покачал головой, глядя на волны, потом развернулся и удостоил нас следующим ответом:

— Так, значит, я идиот, да? Как вон тот говорит? Думаете, я настолько глуп, что совсем ничего не знаю об Эликсире? Разумеется, его нет в море. Его добывают при помощи боншад, которые, как всем известно, живут в море.

— Да уж кому об этом и знать, как не тебе, — ввернул я, раздраженный непробиваемостью мальчишки. Он не снизошел до того, чтобы заметить мое присутствие, а продолжал отчитывать Гильдмирта:

— К твоему сведению, дедушка, я прочел все, что только было написано по этому вопросу. Эликсир Сазмазма добывают в первичном мире, где гигант Сазмазм, демон из третичного мира, томится в плену. — Уимфорт усвоил скучающую манеру умного студента, без запинки выпаливающего авторитетный текст, который он выучил наизусть и которым, как ему кажется, овладел в совершенстве. — Если тебя интересуют подробности пленения гиганта, то тут все довольно просто. Сазмазм искал доступа в первичный мир, где он намеревался основать империю и жить, пожирая его изначальных обитателей, более мелких демонов. Он вступил в переговоры с Ванетка, величайшим колдуном Красного Тысячелетия, о котором говорят, что за сходную цену он впустил бы и демона из третичного мира в пространство, населенное людьми. Ванетка взял у Сазмазма задаток, сногсшибательную сумму, и надул демона. Воспользовавшись лазейкой в Заклинании Собирания Заново, оговоренного в их контракте, он перенес демона на два уровня вверх, как и было условлено, но вывернул его при этом наизнанку и перевоссоздал в причудливом и беспорядочном виде. Сазмазм продолжает жить в виде беспомощной груды органов, а его кровь пульсирует в венах, открытых всякому, кто осмелится потягаться с его вассалами из третичного мира, которые капля за каплей переносят его тело в породивший его мир. Работа эта длится многие века, и конца ей не видно.

Что-то шевельнулось в моей памяти. Слова мальчика вызвали к жизни какой-то образ, слишком неопределенный, чтобы понять, что это такое, и он неловким пауком промелькнул в моем мозгу. Пират рассмеялся.

— Великолепно. На две трети Хададд — почти дословный перевод, другая треть — свободный пересказ Спиния Старшего. Стандартный набор еще в мое время. Более того, все, что ты говорил, — абсолютная правда.

— За этот подвиг, — продолжал Уимфорт оскорбленным тоном неучтиво прерванного лектора, — Серая Лига наградила Ванетка почетным званием Великодушного и включила его жизнеописание в Архив Старейшин.

— Да будет тебе известно, внучек, что в лице Ванетка ты избрал для подражания самого неудачного героя прошлых веков. Он, конечно, был человек великий и колдун могущественный, но только седобородые старцы наподобие меня, которые в состоянии провести границу между его истинными победами и глупейшими ошибками, могут воздать ему по заслугам. Ванетка! Если уж говорить о причинах твоего обожания этого героя, то с таким же успехом ты мог бы выбрать какого-нибудь демона из этих глубин и поклоняться ему.

— Я никому не поклоняюсь, — вспылил мальчик, — а ты лучше попридержи язык.

Пират и впрямь замолчал. Сидя на корме, он протянул к юному наглецу руку, но тот за дальностью расстояния не обращал на это особого внимания до тех пор, пока рука Гильдмирта не растянулась до невероятных размеров, а на конце ее не появилась когтистая перепончатая лапа такой величины, что когда он положил ее мальчишке на голову, то половина его головы утонула в ней. Тут уже Уимфорт не смог скрыть охватившей его паники. Гильдмирт произнес:

— Твой отец не посылал меня за тобой, мальчик. Я тут живу и, может статься, буду жить всегда. За ломаный грош я могу взять тебя сейчас в охапку, прыгнуть на дно и сдать первой попавшейся боншаде. Так что не дергай меня за старую седую бороду, сынок. Все мое тело болит такими болями, которые ты никогда не научишься понимать, хоть всю жизнь учись. Я сильно не в духе, внучек, так что смотри, не распускай язык в моем присутствии.

Досада Гильдмирта была вполне понятна и извинительна. Слышать визг, поднятый мальчишкой из-за трехмесячного пребывания в аду, тому, кто без единого слова жалобы перенес приговор в три столетия, должно быть невообразимо тяжело, в особенности учитывая, что скандалист разнылся на пути к свободе. Однако он тут же пожалел о своей вспышке, вернул руке нормальный вид и куда более мягко продолжал:

— Пойми меня правильно, мальчик, я говорю так вовсе не потому, что хочу тебя оскорбить или унизить. Напротив, я восхищен твоей смелостью. И если я заставляю тебя выслушивать неприятные истины, то лишь потому, что хочу обогатить твое понимание жизненно необходимыми фактами, опираясь на которые ты сможешь продолжать путь к магической власти, о которой мечтаешь. Неужели ты думаешь, что я или мои друзья завидуем тому величию, которое ты избрал себе в будущий удел? Да с чего бы? Нам и своих дел хватает. Однако, поскольку случилось так, что я немного сведущ в данном вопросе, — опять же, свою информированность я рассматриваю как простое стечение обстоятельств долгой жизни, а отнюдь не как повод для тщеславия, — хочу тебе сказать, что ни один серьезный волшебник не станет связываться с Эликсиром Сазмазма, если, конечно, он не имеет в виду какую-нибудь узкоспециальную и с трудом представимую цель. Его мощь почти не поддается разумному контролю, с ней трудно совладать, а потому невозможно использовать по назначению. В то же время его привлекательность для всех без исключения демонов этого мира такова, что даже если допустить, что тебе удастся вырвать его у вассалов Сазмазма, то пронести его через преисподнюю в целости и сохранности просто невозможно. Мне говорили, что ты носишь в себе заклятие, которое позволяет впитать Эликсир прямо в собственное тело. Неужели ты не понимаешь, что превратиться в сосуд для транспортировки Эликсира Сазмазма здесь, в аду, есть самый верный и самый мучительный способ самоубийства? Первый же демон, которого ты встретишь на своем пути, насадит тебя на вертел, разведет под тобой костер и вытопит из тебя Эликсир так же просто, как рыбаки вытапливают ворвань из китовой туши.

Ты должен понять: Эликсир — сильнейший наркотик для всех обитателей этого мира. Он обостряет их чувственное и интеллектуальное восприятие до уровня просто-таки экстатического блаженства. Даже от ничтожно малой крупицы этого вещества они испытывают такое расширение духа, по сравнению с которым опьянение человеческой добычей — лишь жалкий отголосок.

Однако оставим это. Предположим, ты все-таки принес Эликсир наверх, в мир людей. Как и полагается, ты строишь вполне заурядные планы его использования — умеренные, милосердные, созидательные, — и все-таки его запах, если можно так выразиться, на тебе. В тот же день, когда ты вернешься домой, все величайшие волшебники мира будут знать, что Эликсир у тебя, а также кто ты такой и как тебя отыскать. Обрати внимание на мою формулировку, пожалуйста: все величайшие волшебники мира. В мое время среди них было немало настоящих хищников, бессовестных и жестоких. Конечно, тех, может быть, и нет уже в живых — а может, и есть, — но за прошедшие столетия подобных типов наверняка народилось немало. Ну а теперь мне остается лишь напомнить тебе о китовой туше.

Мальчик не сказал ничего, но, несомненно, лишь демонстрация силы, которая наглядно показала, что его наставник и сам маг не из последних, заставила его сдержаться. Все время, пока Пират говорил, мальчишка вертелся как на угольях, снедаемый желанием ляпнуть что-нибудь эдакое в ответ. Гильдмирт вздохнул, и мы втроем вернулись к меху с вином, в то время как лодка под незримым управлением хозяина продолжала нести нас к его дому.

Я сидел, глядя на море через арку колоннады. Пират, пристроившись за моей спиной, легко коснулся ладонью моего затылка. Мир исчез, растворившись в белесой пустоте. Но вот арка и морские волны за ней появились вновь. Голова немного кружилась, но и это почти сразу прошло. Я оглянулся и увидел, как проясняется затуманенный взгляд Гильдмирта. Когда он заговорил, челюсть его поначалу ворочалась вяло, как во сне.

— Ты хорошо пожил, Ниффт. Когда я снова останусь один, в моем распоряжении будет целый подаренный тобою мир.

Его глаза на мгновение сделались мечтательными, но он тут же прервал свои размышления короткой усмешкой и чуть слышным ругательством. Я почувствовал, что мое прошлое для него — как глоток свежего воздуха в этом застенке, и обрадовался. Настала очередь Барнара, и я убедился, что прикосновение Гильдмирта длится меньше минуты. И снова Пират откинулся назад, точно пробуя прошлое моего друга на вкус. Когда он наконец посмотрел на нас, мы ответили ему прямым откровенным взглядом, зная, что стесняться нам нечего, да и нет смысла. Гильдмирт улыбнулся и сказал:

— До чего же я устал от всего, что мне известно об этом мире, друзья мои. Как бы мне хотелось вновь погрузиться в изучение более разнообразного и преходящего языка, языка живых людей!

— Послушай, — перебил его Барнар, — мы тут с Ниффтом переговорили. Если есть какой-нибудь способ вытащить тебя отсюда, то мы готовы отложить возвращение и помочь тебе освободиться.

Гильдмирт снова улыбнулся и покачал головой. Тут Уимфорт напомнил нам о своем присутствии громким фырканьем. Прежде чем заняться нами, Пират дал ему кожаные штаны и легкую кольчугу из своих запасов. Одежда слегка висела на его юношески стройном теле, что и вызвало его раздражение, выдававшее привычку к неизменно безукоризненным нарядам, вполне естественную в отпрыске человека, столь гордого своим общественным положением, как знакомый нам Повелитель Кнута.

Фырканье оказалось только прелюдией. Весь обратный путь мальчишка явно разрабатывал новую стратегию и теперь намеревался обратиться к нам с увещеваниями, будто и впрямь считал нас такими же разумными существами, как и он сам, и признавал за нами право иметь собственную точку зрения на происходящее. Он плавно развел руками, точно приглашая нас к цивилизованной дискуссии, — очень дипломатичный жест, который и так неплохо ему давался, хотя еще несколько лет наблюдения за отцом, бесспорно, помогли бы ему довести это движение до совершенства, — и обратился к Пирату.

— Я убежден, что ты просто не отдаешь себе отчета во всех преимуществах экспедиции за Эликсиром. По всей вероятности, ты провел здесь довольно много времени, неплохо знаешь эти места и обладаешь определенными способностями, — так укажи же нам путь к Эликсиру! Ты ведь и сам достаточно откровенно намекал на то, какую ценность могло бы иметь это снадобье даже здесь, в мире демонов. Останется ли что-нибудь невозможное для его обладателя? И потом, каким бы впечатляющим ни было твое здешнее заведение, наверняка и ему чего-то не хватает! Наверняка есть что-то, чего ты жаждешь, но не можешь получить. Да и у кого есть все, что нужно ему для счастья?

Пират побледнел. Узлы смертоубийственных намерений затянулись у него на скулах. Но постепенно я увидел, как воля обуздала слепое бешенство, а кроваво-красные глаза засветились пониманием того, что ирония слов мальчика — чистая случайность, ибо Уимфорт ничего не знает об истинном положении нашего покровителя в подземном мире, да и, честно говоря, проявляет к этому на удивление мало интереса, несмотря на то что Гильдмирт совершенно очевидно обладает каким-то влиянием даже на само море. Пират тяжело перевел дух, словно освобождаясь от последних остатков гнева, посмотрел с минуту, мальчишке прямо в глаза и, хохотнув, заговорил:

— О юный Повелитель Кнута, воистину счастлив ты, имея таких сопровождающих. Если кто-нибудь и способен защитить тебя от пагубных последствий твоих же собственных заблуждений, так это они. Моли богов о том, чтобы ниспослали тебе разумения должным образом ценить их услуги и помогать им всеми доступными способами. Джентльмены, — тут он по очереди пожал нам руки, — я воздаю честь вашим достоинствам, с которыми лишь совсем недавно имел возможность познакомиться в полном объеме. Благодарю за ваше великодушное предложение оказать мне помощь. Да сопутствует вам удача. Надеюсь — ради вашего же блага, — что никогда не увижу вас больше, хотя симпатия к вам обоим заставляет меня желать обратного. За ту мелкую услугу, которую мне посчастливилось вам оказать, — (тут он метнул взгляд на Уимфорта) — я вознагражден сторицей.

Расставаться с Пиратом хотелось, как расставаться с оружием, — если бы мне пришлось снять с себя все имевшиеся в моем распоряжении орудия защиты, сложить их в кучу на песке, повернуться к ним спиной и уйти, я и то не чувствовал бы себя хуже. Вскарабкавшись на соляные утесы, мы обернулись и подняли руки в прощальном салюте. Он смотрел нам вслед, маленькая фигурка далеко внизу, но мне показалось, что я вижу, как он кивает в ответ. Потом он повернулся и скрылся в дверях особняка — думаю, ему не хотелось бередить себе душу, наблюдая, как наши силуэты постепенно растворяются в пространстве по мере того, как мы уходим от него все дальше и дальше вдоль извилистой гряды скал.

XVI

Когда мы впервые достигли морского берега, то приметили в качестве ориентира утес, далеко выдававшийся в воду. К нему мы теперь и направлялись. Мы понимали, что прямая дорога через сушу может сэкономить нам много миль пути, но это сомнительное удобство влекло за собой слишком серьезный риск. Маршрут, по которому мы шли раньше, оказался опасным, но преодолимым, и, насколько мы знали, в этом была его уникальность.

Естественно, Уимфорт немедленно начал заглядываться на всякие побрякушки, буквально устилавшие пляж, и требовать, чтобы мы остановились, спустились вниз и принесли ему ту или иную игрушку. Я говорю «естественно» потому, что, на мой взгляд, в совершенстве постиг суть его характера. Его не интересовали наши ответы, а именно: крайне опасно вновь пересекать границу зоны морского влияния в погоне за сокровищами, которые к тому же представляют собой не что иное, как наживку для охоты на людей и демонов. Ему и безделушки-то как таковые не нужны были; что ему было по-настоящему необходимо, так это беспрестанно погонять нас. Мы его бесили — не потому, что делали что-то не так, а просто по той причине, что мы были заурядными неповоротливыми наемниками, то есть попросту самими собой. Душа его жаждала появления волшебника верхом на золотом грифоне, который вырвал бы его из душных объятий моря незамедлительно (а не через три месяца, благодарю покорно), взял с собой на короткую увеселительную прогулку в поисках Эликсира Сазмазма, а потом так же быстро и безболезненно вернул домой, где молодого хозяина Уимфорта уже ждала бы горячая ванна.

Но, в конце концов, можно ли было требовать от мальчика чего-либо иного? С самого рождения его только тому и учили, как отдавать приказания людям, исполняющим его желания. Другой стороны жизни он попросту никогда не видел. А тут вдруг появляемся мы и заявляем, что ему придется целый месяц тащиться с нами по кишащим смертельными опасностями болотам и что никаких поисков Эликсира в пути не предвидится. Все, что мы могли ему предложить, — это унизительное спасение своей задницы в компании двух негодяев далеко не романтической наружности.

Выражение гнева и уязвленной гордости на юном лице всегда внушает сострадание. Шестнадцать лет вообще трудный возраст. В нем много симпатичных черт: непредвзятость мышления, уверенность в своей правоте. Но есть в нем, кроме того, еще и определенное высокомерие, сопутствующее, вероятно, всякому развитию, и, чтобы его извинить, приходится порой делать над собой усилие. Непредвзятости и предприимчивости Уимфорту было не занимать, но, находясь в его обществе, усилия приходилось над собой делать постоянно, притом титанические. Каждый раз, когда мы отвечали отказом на очередное его требование и понуждали шагать дальше, он принимался хлестать нас уничижительными эпитетами и насмешками.

Словесные взбучки были бессильны обуздать его хулиганские нападки. Наконец мы с Барнаром отошли в сторонку, чтобы посовещаться. У нас были веревки, которые положил в наш дорожный мешок Гильдмирт; ими-то мы и связали мальчишку по рукам и ногам — гуманно, но не слишком свободно, — а потом подвесили на копье, которое положили себе на плечи, и понесли, вроде того как охотники, убив в горах кабана, сносят его вниз, в долину. Через час он убедился, что мы вполне серьезно намерены привести свою угрозу в исполнение: или он перестает поносить нас на каждом шагу, или путешествует таким манером до самого дома. Уловка эта подействовала, но, увы, не надолго, а в перспективе оказалась ошибочной. Когда мы поставили мальчишку на землю, он, строго говоря, прекратил нас оскорблять, но вместо этого принялся, ни к кому не адресуясь, вслух расписывать казни и пытки, которым подвергнет нас по возвращении его отец, августейший Камин, Повелитель Кнута города Кайн Газер. Когда его фантазия истощалась, мальчику стоило лишь бросить взгляд на берег, чтобы увидеть там какую-нибудь золотую побрякушку, которую он немедленно начинал требовать у нас, а мы, разумеется, отказывали, и тогда мстительный монолог возобновлялся с новой силой.

Мало-помалу до него начала доходить вся сказочная уникальность окружающего пейзажа и его собственного в нем положения. Временами он умолкал, устремляя полный изумления взор то на морской горизонт, то на покрытый изобилием чудес пляж внизу. В такие мгновения в нем проглядывала незаурядная сила воли, мощное и безграничное честолюбие, которое приличествовало бы мужчине, но вынуждено было ютиться в сердце и уме совсем еще детском по своим возможностям и интересам. Видя это, мы начинали испытывать серьезное беспокойство.

Когда мы наконец добрались до утеса, Уимфорт, почуяв, что путешествию по берегу приходит конец, стал находить пляж еще более привлекательным, чем обычно. Я прямо-таки чувствовал, как он собирает всю волю в кулак, готовясь безапелляционно предъявить нам очередное требование, отказ выполнять которое даст ему формальный повод выразить открытое неповиновение. Тут-то ему на глаза и попались блестящие амфоры из полированной меди.

В это время мы находились над особенно роскошным отрезком пляжа. Утесы под нами сияли белизной. На гальке, окаймляющей вылощенную до блеска соляную стену, на обглоданных морем черных, словно кипящая смола, камнях лежала, колыхаемая приливом, стайка людей-рабов. Каждый из них был на самом деле двумя — женщиной и мужчиной, чьи тела сливались ниже пояса, образуя двухголовую безрукую и безногую сосиску. Как только накатывала очередная волна, обрубок тела изгибался наподобие подковы, поднимая обе головы, чтобы клочья пены не захлестывали лица. Камни по обе стороны от стада пестрели оставленными прибоем лужицами воды, дно которых густо, как грязь, устилали неслыханные драгоценности, при виде которых самое алчное воображение устыдилось бы своей бескрылой мелкости. Вот в этих-то лужах и лежали амфоры, побитые и помятые, словно побывавшие в кораблекрушении. Каждая из них была плотно закупорена пробкой, на которой отчетливо выделялась руна 5. Уимфорт застыл на месте, рот его начал медленно открываться. Моментально разозлившись, я заорал, не дав ему и слова вымолвить:

— Ну можно ли быть таким олухом, Уимфорт? Ты что думаешь, его тут в бутылки разливают и продают с этикетками, как духи в лавке у парфюмера?

— Да! — завизжал он в ответ. — А может, это добыча какого-нибудь демона! Может, он украл Эликсир и приготовил его для хранения в своем погребе!

Барнар застонал.

— Уимфорт! Неужели они лгали, когда говорили о твоей начитанности? Это может быть что угодно: руна «змея», например, или верхнеархаическая полупечать. Кто на свете может поручиться, что «Сазмазм» именно так передается в каллиграфии де...

— Смотрите! — в ужасе завопил вдруг Уимфорт. Заливаясь краской стыда, вынужден сообщить, что мы с Барнаром, точно два деревенских простофили, впервые попавшие на городскую ярмарку, проглотили нехитрую наживку и как один обернулись. Мальчишка, не теряя времени, тут же кинулся к утесам.

Скалы на этом участке берега были в основном отвесные, но как раз над амфорами стену пересекала глубокая вертикальная трещина. Уимфорт скользнул в нее и покатился вниз, увлекая за собой лавину соли. Он был уже на полпути к цели, когда я наконец сорвался с места и помчался за ним. На бегу я крикнул Барнару:

— Веревку! И тяни что есть мочи! — И я тоже спрыгнул в расщелину и понесся вслед за Уимфортом.

Мальчишка оказался вертким, как лисенок. Несколько раз он терял равновесие, и я, ей-богу, думал, что он сломает себе шею, но всякий раз он в последнее мгновение приземлялся точнехонько на ноги. Мне нечего было и надеяться его догнать, и я уже видел, как мы с ним схватываемся прямо на берегу, где до кромки прилива и всего, что в нем обитает, рукой подать, — именно этого мне больше всего хотелось избежать. Тем временем мальчишка приземлился среди скал и ринулся к амфорам. Я оттолкнулся от утеса и одним прыжком преодолел последние пятнадцать футов. Уимфорт уже тащил амфору из лужи, когда я увидел, как приливная волна вдруг вытянулась, точно кошачья лапа, и игриво обвилась вокруг его лодыжек. Он выволок сосуд на ровное место — кувшин был в половину его роста высотой, — схватил зазубренный камень и принялся сбивать им пробку.

Но я уже навалился на него сзади и схватил за плечи. Он руками и ногами вцепился в свое сокровище. Я, испытывая настоящий ужас перед морем, не стал отрывать мальчишку от амфоры, а поволок к утесам обоих. В нескольких местах неподалеку от берега вода уже пошла острыми складками, которые двигались не в ритме волн, а рывками, точно под ними копошились какие-то существа, беспорядочно, но неуклонно приближавшиеся к пляжу. Я бросил взгляд наверх. Барнар уже затянул на конце веревки свободную петлю и, стоя в самой горловине расщелины, раскручивал ее, готовясь к броску. Я кивнул ему и склонился над Уимфортом. Теперь мне предстояло заняться мальчишкой всерьез. Необходимо было ослабить его хватку и вырвать у него проклятую амфору, для чего надо было изо всей силы ударить его по плечу, чтобы его рука на мгновение онемела. Я уже предвкушал, как тресну его от души наотмашь, как вдруг он, должно быть угадав мое намерение, с неожиданной силой вывернулся из моих рук и повалился на бок, увлекая за собой амфору, из которой от толчка вылетела пробка.

Из нее вытек ручеек черной, остро пахнущей жидкости — но не только. Воздух вокруг немедленно пропитался парами, от которых сердце мое перевернулось, разум помутился и я внезапно ощутил себя кем-то совершенно другим. Даже небо над моей головой, хотя на вид осталось прежним, внутренне изменилось, превратившись во что-то беспредельно знакомое и привычное. Черно-белая галька стала единственным полом, по которому когда-либо ступали мои ноги. Да и ног у меня больше не было, их место заняли когти громадного хищного ящера. С языка моего готовы были сорваться неслыханные в подлунном мире проклятия. Распахнув крючковатый клюв, я обрушил их на своего заклятого врага.

Моим противником было крабоподобное существо, ростом достигавшее мне до пояса. Две капли жидкого пламени на тонких стебельках были его глазами, два опаляющих языка огня — клешнями. Мы сошлись в смертельной схватке, как и всегда, когда нашим дорогам случалось пересечься; так было заведено от сотворения мира и продолжалось вечность за вечностью. Он рвал мои ноги и грудь клешнями, я, вцепившись передними лапами в стебельки его глаз, поднял его в воздух и тряс изо всех сил.

Каждый раз, вспоминая ту битву, я словно вступаю в темный проход, обоими концами уходящий в бесконечность, коридор неистребимой памяти и угрюмой ненависти. В те мгновения все, что составляло прошлое того существа, было моим: его тело и его ощущения, его поступки и стремления — все это принадлежало мне, и я бился за них не на жизнь, а на смерть. Что-то скользнуло по моему торсу, я почувствовал рывок, потом мою шею и одну из передних лап что-то сдавило. Одновременно с этим произошло и кое-что еще. Набежавшая на берег волна изогнулась и оторвалась от камней, точно край ковра, приподнятый рукой ребенка. Какие-то веселые остроглазые создания с горящими как угли зрачками выкатились из-под пенистого одеяла волны на толстых циновках из перепутанных колец слизи и подмигнули нам. Я знал, кто они и чего им нужно, но был бессилен разорвать объятия, в которых сжимал заклятого врага.

И тут что-то оторвало меня от земли. Рывками я начал подниматься вверх, скользя вдоль утеса, и мой враг, которого я, не мог отпустить, поднимался вместе со мной. Остроглазые столпились на пляже. Мои пятки скользнули как раз над их умоляюще воздетыми щупальцами-веревками.

Где-то в процессе подъема я наконец стряхнул с себя ту тварь, которая завладела моим «я», но остервенение драки нас не покинуло. Поэтому, когда Барнар втянул нас на вершину скалы, ему пришлось спешно принимать меры, чтобы спасти мальчишке жизнь. Уимфорт, боровшийся отчаянно, как кошка, которую хотят утопить, самозабвенно лягал мои голени и скреб ногтями мое лицо, в то время как я целенаправленно его душил, пытаясь одновременно коленями прижать его руки к земле. Его лицо большущим фиолетовым баклажаном вздулось над моими кулаками, но он, кажется, даже не замечал, что его душат, ему нужна была моя жизнь, и все тут. Я в припадке безумия начал пытаться сложить его в несколько раз, чтобы затем одним ударом расплющить в лепешку. Синяков на моих ногах было больше, чем камней на целой миле городской мостовой, а руки маленький гаденыш уделал мне так, словно я мылся розовым кустом вместо мочалки. Уж и не знаю, как моему другу удалось нас растащить, но, к счастью, припадок бешенства у нас обоих прошел, едва лишь мы нас разняли.

Мальчишка, пошатываясь, сел и осторожно попытался протолкнуть воздух в свое изрядно помятое горло. При этом он сипел, как старые кузнечные мехи, у которых сопло наполовину затянуло ржавчиной. Я, хромая, расхаживал взад и вперед, пока кровь не отлила от моих многочисленных синяков и не вернулась обратно в вены. Неловко переступая с ноги на ногу, я только диву давался, как можно было позволить довести собственные голени до такого катастрофического состояния.

Барнар, убедившись, что мы пришли наконец в себя, присел отдохнуть после трудов праведных. Усевшись, он вдруг засмеялся. Стоило ему только начать, и остановить его не было никакой возможности. Он хохотал основательно, методично, через равные промежутки времени оглашая окрестности могучими голосовыми раскатами. Вскоре он до того обессилел, что откинулся на спину и продолжал лежа. Поначалу я не разделял его веселья.

— Ты только погляди на него, — огрызнулся я, — развалился тут, как свинья в навозе, и ржет себе.

Барнар, задыхаясь, произнес:

— Ты бы только... (Еще одна судорожная попытка вдохнуть.) Ты бы только посмотрел на себя!.. (Бульканье, раскат лошадиного гогота.) Вы были похожи на двух марионеток... кукловода которых хватил удар!.. Я вас чуть... не уронил!

Последняя мысль показалась ему до того забавной, что он закатился снова. Я присоединился к нему, отчасти чтобы позлить мальчишку, который, придя в себя, немедленно придал своему лицу выражение горечи и обиды.

— Вы, грязные, самодовольные ублюдки! — крикнул он нам.

Вообще-то это задумывалось как преамбула, но он вдруг умолк на полуслове, напоровшись на мысль о том, что мы только что избавили его от смертельных последствий очень глупой ошибки. Это, однако, не смягчило его отношения к нам. Как всякий испорченный ребенок, он еще больше возненавидел нас за то, что мы заставили его почувствовать свою вину. Случившееся ровным счетом ничему его не научило, во-первых, потому, что он с самого начала больше делал вид, будто не верит нашим словам насчет амфоры, а во-вторых, наш контроль над ним — что и было страшнее всего — оставался неизменным. Смерив нас долгим взглядом, он горько заметил:

— Вы по-прежнему не хотите признавать значение Эликсира! А между тем он стоит любого риска. Неужели вы не понимаете, что, принеси мы наверх хоть каплю, вы до конца дней своих будете жить в такой роскоши, которая вам в самых бредовых снах не привидится?

Мы с Барнаром обменялись многозначительными взглядами, а потом вместе уставились на мальчишку. Смеяться сразу расхотелось. Как все-таки печально, что юность не учится ничему даже на собственном опыте.

— Уимфорт, — промолвил наконец я, — сейчас я говорю со всей серьезностью, без тени обиды или недоброжелательства. Да предохранят тебя обитатели Черной Трещины, вплоть до самомалейших, от исполнения твоего желания. Клянусь тебе чем хочешь, мы всегда будем прилагать все усилия к тому, чтобы воспрепятствовать любым шагам, которые ты предпримешь в этом направлении. А теперь нам пора идти. Мы истосковались по солнцу, Барнар и я, по ветру и звездам. Наши души жаждут возобновления прерванного течения той жизни, которую подобает вести людям. И, не будь ты таким идиотом, твоя душа требовала бы того же.

XVII

Главная суть кошмара заключена не столько в самом переживании ужасов, сколько в ожидании их неотвратимого приближения. Вот и мы, повернув от берега моря в глубь континента, знали, что наше испытание вступает в самую страшную фазу.

Мы довольно хорошо представляли, что ждет нас впереди, и, разумеется, заранее разработали стратегию: изгнав из своих сердец все, кроме кровожадного намерения отвечать на каждый удар сторицей и получить оплеух меньше, чем нам досталось на пути к морю, вступили мы на этот путь. Как оказалось, одновременно мы вверглись в целую череду катастроф: каждая заранее продуманная встреча с врагом оборачивалась неожиданностью, в результате которой мы терпели ущерб куда больший, чем при первом нашем столкновении с тем же явлением. По какой же причине? Причина коротко звалась «Уимфорт», потенциальный правитель города Кайн Газер.

Описывать череду всех его безумных выходок у меня просто отказывается рука. Бедствия обрушивались на нас с такой беспощадной регулярностью, что часы, проведенные нами в лихорадочной борьбе, слились в моей памяти в бесконечную цепь Проклятия, которая словно приковала нас к Колесу Плача, вечно перемалывающему одни и те же вариации горя и страданий.

Мальчишка принялся за дело, не теряя времени. Единственными хищными обитателями соляных дюн были похожие на муравьиных львов существа с мощными челюстями. Но они хоронились в таких крупных воронках, что не заметить их было попросту невозможно, а следовательно, и нежелательной встречи можно было с легкостью избежать. Вскоре мы подошли к месту первого серьезного испытания. О приближении к нему рассказал нам черный жирный дым, стлавшийся над вершинами дюн, оставляя на них пятна копоти на много миль до границы порождавшего его пламени. Впрочем, рев огромного пожара мы услышали еще раньше. Пересеченная местность, через которую лежал наш путь, состояла преимущественно из плоти, демонической и человеческой. И ту и другую равно терзал огонь. Обезумевший, поминутно меняющий направление ветер раздувал языки пламени до небес, а потом срезал их под корень и разрывал в клочья вместе с питающим их мясом, так что все эти обрывки и ошметки постоянно носились в воздухе, как раскаленный снег. Живое топливо то и дело распадалось на части, и тогда ветер подхватывал фрагменты и нес их до тех пор, пока они не врезались во что-нибудь на своем пути и не прикипали к препятствию намертво. Гудение пламени пронизывали стоны и вопли миллионов голосов, которые во всей своей изначальной целостности горестным хоралом вздымались над искореженными, наполовину расплавленными телами.

Для преодоления этого отрезка пути нами была избранна следующая тактика: мы с Барнаром должны были бежать впереди, плечом к плечу, разбивая огненный ветер сомкнутыми щитами, а в нашем кильватере, с подветренной стороны, должен был следовать Уимфорт. Ветер крутился волчком, отчего мы то и дело сбивались с шага и спотыкались. Необходимо было все время бежать против ветра, прикрываясь щитами от клочьев горящей плоти. Последняя, когда попадала в нас, вцеплялась, в прямом смысле слова, пальцами, клешнями, а иногда и целыми конечностями в наши щиты, норовя выхватить их у нас из рук, и в тех местах, где она соприкасалась с нашими телами, кожа слезала лохмотьями.

Мы прошли уже значительную часть пути, успешно прикрывая своего подопечного от большей части урагана тлеющего мяса, когда обратной тягой ему в тыл занесло несколько искорок — сущие пустяки, такие поминутно жалили нас с головы до ног. Однако у Уимфорта они вызвали столь жгучее ощущение дискомфорта, что он вырвался из-под нашей защиты и в панике кинулся бежать в обратном направлении. В это время прямо ему навстречу устремился крупный кусок плоти — целый торс, который летел раскинув руки в стороны, точно желая заключить нашего храбреца в пламенные объятия. Мальчишка остановился как вкопанный, и тут Бар-нар повернулся и протянул свободную руку, чтобы одним рывком втащить его назад в укрытие. Но, прежде чем это произошло, Уимфорт резко пригнулся, уклоняясь от летящего трупа, и тот, проплыв над его головой, врезался моему другу прямехонько в грудь. Юнец, помня только свою собственную боль, которая стала куда сильнее, потому что теперь мы уже не могли его прикрывать, вцепился в мой щит и начал тянуть его на себя, пока я пытался отлепить пылающего кочевника от Барнаровой кольчуги, которая уже стала ярко-малиновой от жара. Наша кожа вместе с мясом отваливалась от костей в этой жуткой потасовке, в то время как потерявший голову мальчишка своими приставаниями мешал мне воспользоваться мечом вместо лома, чтобы оторвать от Барнара пламенеющий торс, не проткнув при этом его собственный. Когда боль и отчаяние достигли предела, я кулаком вышиб из Уимфорта дух и только тогда смог помочь другу освободиться. Затем перебросил оглушенного мальчишку через плечо, и мы понеслись.

Огненные поля уступили место плодовому саду приземистых деревьев с кожистыми листьями, на которых, точно вены, выступали прожилки. Ветви их были усыпаны сморщенными синими плодами, издававшими восхитительный аромат. Никакой мази у нас при себе не было, и ожоги под оружием и одеждой причиняли невыносимую боль. Без долгих церемоний мы запретили Уимфорту не только срывать плоды, но даже прикасаться к ним и, сказав только, что нам предстоит марш-бросок через эту местность, велели ему держаться в арьергарде, как и раньше, и не отставать.

Естественно, все пошло совсем не так, как мы планировали. В начале пути мы дали Уимфорту посох, которым он пользовался преимущественно для того, чтобы, выражая свое недовольство положением вещей, тыкать его концом во что попало. Вот и теперь он то и дело поддевал им то один занятный плод, то другой. Мы, правда, узнали об этом позже, когда один из плодов, не удержавшись от толчка, свалился с ветки. Тут и началось то, о чем мы, слишком измученные предыдущим испытанием, поленились предупредить мальчишку заранее. Вслед за первым плодом с того же дерева на землю попадали все остальные, а с ними и листья, ибо они были не чем иным, как крыльями маленьких упитанных чудовищ, тела которых прямо-таки раскололись на две половины, так широко раззявили они свои клыкастые пасти, окружив нас троих хищным прожорливым роем.

Именно на такой случай у нас уже был заготовлен гениальный по своей ясности план, который Барнар, обращаясь к Уимфорту, кратко сформулировал в следующих словах:

— Беги что есть духу!

Мы двое немедленно повернулись к мальчишке спиной и подали ему пример незамедлительного исполнения приказа, не очень, надо сказать, заботясь о том, следует он ему или нет. Впрочем, беспокоиться и нечего было: вскоре он уже обогнал нас, едва не сбив меня с ног при этом.

Клянусь Громом, ну и горазд же он был стрекача давать! Мальчишка — заявляю это без тени насмешки — был наделен всеми данными хорошего бегуна. Насколько хорошего, нам, к прискорбию моему вынужден сообщить, еще только предстояло узнать. Он был длинноног, и, хотя по-юношески хрупок, грудная клетка у него была широкая. Он несся впереди, как воплощение свалившейся на нас беды, пока мы мчались между низкорослых деревьев, чьи ветви прогибались под тяжестью дремлющих роев с клыками острыми, словно бритвенные лезвия. Даже просто пролетая мимо, они умудрялись вонзить в вас свои зубы и выгрызть дыру с астригальский двадцатигельдинговый золотой. Донимали они нас ужасно, хоть мы и отмахивались всю дорогу щитами, которые, отяжелев от налипших на них тел, плющившихся от удара, точно спелые фиги, замедляли наш бег. На близком расстоянии ненавистные твари издавали запах прели, к тому же, пикируя на нас сверху, они успевали ввинтить нам в уши какое-нибудь гнусное ругательство или уничижительную насмешку. Даже после того, как мы проредили их толпу столь основательно, что они перестали являться серьезной угрозой для жизни, каждое раздавленное тельце вызывало в нас радость, если не сказать мстительное удовольствие маньяков. Покинув плодовую рощу, мы скинули с себя оружие, встали спина к спине и продолжали методично лупить увязавшихся за нами упрямых мерзавцев, пока не перебили всех до одного. Так мы стояли — щеки, руки, голени сплошь в красных пятнах укусов, безумный блеск в глазах — и упивались процессом уничтожения. Уимфорт, за которым тоже увязалась стайка кровопийц, подбежал к нам и, подвывая, взмолился, чтобы мы перебили и его паразитов. Мы были настолько поглощены задачей, что исполнили его просьбу без слова возражения.

После этого мы нашли укрытие и пролежали в нем, восстанавливая силы, некоторое время. День или два прошло, прежде чем наши раны наконец подсохли, а самая острая боль притупилась настолько, что можно было продолжать путь. Перед выходом мы серьезно поговорили с Уимфортом. Наше укрытие находилось в лощине меж невысоких холмов, и я, указывая на открывавшуюся перед нами долину, спросил:

— Видишь, Уимфорт, вон там, впереди, почва становится заметно бледнее?

— Ну, вижу.

— Так вот, там начинается болото. Это такая трясина, она кишит мужчинами и женщинами, понятно? Людьми мужского и женского пола. Их там десятки тысяч, и все они... двигаются вместе. — Я умолк, чувствуя, что все это звучит недостаточно убедительно. — Слушай, Уимфорт, — отважился я, — не обижайся, но я должен спросить. Ты знаешь, откуда берутся дети?

Он наградил меня полным безграничного презрения взглядом, потом поднял глаза к светящейся мгле, заменявшей нам небо, точно призывая его в свидетели мучений, которые он претерпевает от рук кретинов. Необходимостью отвечать словами он пренебрег.

Я испытал облегчение. Он не знал. Или, по крайней мере, имел смутное представление. О мальчишке его возраста всегда трудно сказать, прошел он уже через этот опыт или нет, но его я, по-видимому, вычислил правильно: внутренне этот эксцентричный и честолюбивый юноша был настоящим маленьким ханжой — плоть притягивала его, но блудливым котом он не был, скорее, в акте плотской любви ему мерещился ущерб собственному достоинству. Я вручил ему дубинку, вырезанную из корня тернового куста.

— Вот именно этим, — продолжал я, — и заняты женщины, мужчины, юноши и девушки и всякие другие твари, собранные в этой трясине, этим и всевозможными вариантами этого. Опасность невелика, но лишь до тех пор, пока ты не позволишь втянуть себя в эту игру. Каждый, кто по-настоящему к этому стремится, вполне может проложить сквозь них дорогу, правда, в некоторых местах жарковато приходится. И помни, хорошо кажется только сверху, попадешь внутрь — разорвут на куски в считанные минуты. Как и прежде, скорость решает все. Не останавливайся, жми напролом и отбивайся, как сто чертей.

Кажется, вряд ли есть необходимость объяснять, что произошло потом. Не снижая скорости, мы буквально врезались в болото и понеслись, петляя между мшистых кочек и черных, подернутых ряской провалов, где небольшие кучки обнаженных людей мешались со всевозможными демонами в оргиастических комбинациях.

Бег наш не замедлился ни когда оргии сделались многолюднее, превратившись в потные холмы, которые громоздились по обе стороны тропы, ни даже когда жидкая грязь под нашими ногами буквально исчезла из виду под покровом сладострастно сплетенных тел. Стоны и бормотание, непрестанно издаваемые трясиной похоти, сливались в титаническую ораторию желания, которая взмывала над болотами под приглушенный аккомпанемент еще каких-то неразборчивых звуков. Мы углубились в самую сердцевину болота, настала пора браться за дубинки.

Проходя этим путем в первый раз, мы пожалели, что не захватили с собой кнутов, и, за неимением таковых, орудовали древками копий. В общем-то, самым подходящим в данной ситуации оружием послужили бы мечи, но воспользоваться ими было по-человечески невозможно. Даже на мужчин не хотелось поднимать дубинку, не говоря уже о женщинах. Каждый взмах вооруженной руки — а их был не один, а тысяча — давался мне ценой насилия над собственной плотью, которая хотела — нет, требовала — совершенно противоположного. Шлепая по изобилующему скрытыми опасностями мелководью кишащих тел и молотя, точно одержимый, по тянущимся ко мне со всех сторон умоляющим рукам и отчаянным пальцам, я чувствовал, что это, должно быть, и есть самое тяжкое испытание из всех, с которыми нам довелось столкнуться в аду. Терзая собственную душу, раздавал я удары направо и налево, и каждый болезненным эхом отдавался во мне самом.

В первые несколько минут этого мучительного погружения мы не сбавляли темпа. Затем парнишка, который шагал между нами, начал отставать. Расстояние между ним и мною становилось все больше, пока Барнар не подталкивал его в спину, так что тот вынужденно ускорял шаг. Но все же он с животным упорством продолжал переставлять ноги. В какой-то момент я оглянулся и увидел, как его взгляд стекленеет прямо у меня на глазах, впиваясь в груды сплетенных тел. Хлоп! Мальчишка остановился, уронил дубинку и нырнул в извивающуюся массу.

Когда последовавшая за этим очумелая возня достигла критической точки, я вдруг странным образом на мгновение выключился из происходящего и вспомнил, как в юности работал на траулере из Ахнука. Как-то раз мы вошли прямо в середину умопомрачительно богатого косяка рыбы. Наш жадина шкипер с пеной у рта, как припадочный, раз за разом забрасывал сети, торопясь вычерпать как можно больше до наступления темноты, пока вся палуба не оказалась погребена под толстым слоем рыбы. Половине команды пришлось взяться за багры, гарпуны, что под руку попало, и молотить рыбин по головам с такой скоростью, точно сам дьявол поднес каждому из нас пучок горячей пакли к заднице. И неудивительно, ведь нам попался косяк шадфиннов, здоровых, что твои собаки, и сопротивлявшихся, как стая диких кабанов. В тот показавшийся мне вечностью миг, когда я в угасающем свете заката выплясывал по скользкой от рыбьей чешуи и потрохов палубе, то и дело поднимавшейся и опускавшейся на волнах, и колошматил скачущих вокруг рыбин, точно одержимый священным безумием воин, мне довелось загодя пережить то, что я переживал сейчас.

Мальчишка, видно, не заметил того, что творилось под верхним слоем, и отчаянно отбивался от нас ногами, все глубже зарываясь в массу копошащихся тел. Мгновенно у него появились десятки союзников. В какой-то момент я испытал ужасную уверенность, что нам его уже не вытащить. Несмотря на то что все наше внимание было сосредоточено на его спасении, краем глаза мы успевали подмечать, что творилось в недрах скопления людей и демонов. Вот несколькими слоями глубже лобзающие уста вдруг оскаливались в злорадной усмешке и вонзали клыки в недавно ласкаемую плоть. Ладонь с большим пальцем и четырьмя кровоточащими обрубками беспомощно тыкалась в массивное бедро. Ребро трещало под могучим коленом. Оттуда, из глубины, неслась другая оратория, оратория ужаса, погребенная под гимном желания.

Уимфорт продолжал отбрыкиваться изо всех сил, недвусмысленно заявляя о своем нежелании вылезать. Мы, улучив мгновение, давали ему сдачи, стараясь шлепнуть так, чтобы у него онемели ноги. Он уже прошел первый уровень ласкающих рук и благоговейных губ, как вдруг резкая боль исказила его лицо, и он взвыл. Тут же он начал отбиваться, стремясь вырваться на поверхность, но его прежние союзники превратились в тюремщиков.

В отчаянии я схватился за меч. Одному я отсек руку, другому ногу. К счастью, этого хватило: судорога боли прошла по ликующей толпе, руки немедленно отпрянули, торсы отодвинулись. Это пошло на пользу не только Уимфорту, но и Барнару, вокруг шеи которого уже повисла пара пленников этого болота, один из которых ухитрился в последний момент начисто откусить моему другу левое ухо.

Должен заметить, что Уимфорт, встав на ноги и схватив свою дубинку, начал орудовать ею с энергией, которая позволила нам выбраться из опасного места быстрее, чем мы рассчитывали. Когда несколько минут спустя мы пристроились в безопасном местечке передохнуть и перевязать рану Барнара, то так расчувствовались, что готовы были за эту добровольную помощь простить мальчишке все его прежние пакости.

Но талантливый юноша умудрился в минуту растранжирить весь тот капитал нашего расположения, который накопил за последнее время. Он рассеянно глядел на нас, как вдруг его глаза сузились и радость приятного открытия озарила его черты. Он победно расхохотался, откровенно наслаждаясь потерями своих врагов, ибо, как я упоминал, несколькими годами ранее мне довелось при трагических обстоятельствах лишиться левого уха почти целиком.

— Ваши уши! — воскликнул Уимфорт и вновь засмеялся. — Теперь вы пара хоть куда!

XVIII

— Мы дали себе еще одну передышку, на этот раз короче прежней, дождались, пока рана на месте Барнарова уха покроется тоненькой розоватой корочкой и перестанет свербеть, и снова двинулись в путь.

Долго-предолго мы шли. Бесконечно. Мы шли, а Уимфорт ныл.

Мальчик, вне всяких сомнений, был истинным талантом, если не сказать гением, в искусстве жалобы. С неистощимой изобретательностью и абсолютным бесстыдством всякий отказ . удовлетворить его любую, самую пустяковую просьбу он превращал в повод для недовольства.

Так мы и шли, а Уимфорт, поспевая за нами, еще и ныл, так что в конце концов самый звук его голоса, ударяющийся в уши неумолимо, как прибой, начал сводить меня с ума, с корнем вырывая жалкие росточки мыслей, которые еще пыталось породить мое поминутно разрушающееся сознание.

— СТОЙ! — заревел я. — Стой смирно, заткнись, сядь и слушай.

Уимфорт соскользнул с гладкого розового бугорка, с которого только что спустился я, и выполнил три из моих команд. Учитывая мерзостную сырость губчатой долины, по которой мы шли, я не стал настаивать на том, чтобы он сел. Я заговорил:

— Ну вот. Закрой рот и слушай, пока я не кончу. Во-первых, ты знаешь, что мы носим в себе Крючки Жизни, привязывающие нас к Чарналу, который, в свою очередь, находится во власти твоего отца. Во-вторых, ты присутствовал — хотя, может быть, и не слышал, поскольку речь шла не о тебе, — при нашем разговоре с Гильдмиртом, когда мы просили его вытащить крючки. Он отказался, ответив, что это примитивное по своей сути заклинание неразрывно связано с талисманом, на который сделан наговор, и поэтому, попытайся он освободить нас от крючков, не имея под рукой контролирующего кольца, пять шансов из десяти за то, что он выдернет их вместе с нашими сердцами. А вот и информация к размышлению. Некоторое время тому назад мы с Барнаром, пока ты не слышал, долго обсуждали один вопрос: а не стоит ли попробовать вернуться к Пирату и попросить его вытащить эти крючки, пусть даже с риском для жизни, чтобы потом вырваться отсюда на свободу без тебя в качестве довеска. Мы долго взвешивали возможности, которые дает нам этот вариант, Уимфорт. Ты понимаешь, что я хочу сказать? Учти, я говорю вполне серьезно.

Мы продолжили наш путь. Я знал, что угрюмое молчание, в которое повергло мальчишку мое красноречие, долго не продлится. Чувствовал я себя препротивно, враждебность к мальчишке заострилась еще сильнее, в то время как запас терпения значительно поиздержался, хотя я и понимал, что его поведение в последние дни ничем не отличается от обычного. Более того, территория, по которой мы шагали, вызывала мое глубокое неодобрение, несмотря на то что оказалась вполне безопасной и нетрудной для преодоления.

Я никак не мог уразуметь, что в этом месте такого, отчего волосы у меня на загривке все время стояли дыбом. Мы быстро сообразили, что бывали здесь и раньше, только не заходили так далеко вглубь, а теперь, не в силах в точности повторить свой прежний маршрут, забрели в самую сердцевину странной местности. С одной стороны, впереди нас поджидали неизведанные опасности, но с другой — до сих пор равнина, по которой мы брели, была вполне пригодна для выживания. Например, в этих влажных полях упругих розовых волокон легко можно было споткнуться и потерять равновесие, но о здешнюю почву, вздыбленную, сморщенную, взбаламученную, изрезанную бесчисленными канавками и бороздками, практически невозможно было удариться, такая она была мягкая и пузыристая. Видно было далеко, и никакая опасность ниоткуда не грозила. Местами из причудливых бархатистых бугров выступали осколки и целые небольшие площадки белого камня, глаже которого нам отродясь не приходилось видеть. На горизонте почва становилась все более ровной и светлой, кое-где сквозь нее начинала пробиваться чахлая растительность.

Когда мы достигли более светлого участка равнины, то обнаружили, что он резко отличается от розового. Прежде всего, он состоял из совершенно иного материала, жесткого и сухого, слегка пружинящего под ногой. Кроме того, почва здесь была почти совершенно гладкая, если не считать едва заметных бороздок, покрывавших всю поверхность повторяющимися узорами, подобными тем, что ветер рисует на нехоженом песке пустынь.

Что до покрывавших этот участок деревьев — сначала довольно невысоких и редких, — то они были совершенно безвредны, но тем не менее неизъяснимо отвратительны. Их субстанция — мокрые темно-лиловые завитки спутанных волокон — больше всего напоминала сырое мясо; толстые пучки закручивались и сплетались в упругие, точно резиновые, стволы, с которых свисали дряблые ветки. Полупрозрачные серебристые жгуты змеями опутывали древесные стволы, пронизывали их плоть, едва заметно пульсируя в такт ритмическому шевелению деревьев. Несмотря на полное безветрие, вся рощица двигалась, легкие судороги сжатий и расслаблений пробегали по мягким, податливым стволам и ветвям.

Почва начала подниматься. Деревья с каждым шагом становились все гуще и выше. Когда липкие ветви сомкнулись над нашими головами, уныние окончательно овладело мною.

— Слушай, — произнес Барнар. — Слышишь звук?

Я сердито тряхнул головой и ничего не ответил. На самом деле мое внимание давно уже привлек какой-то низкий гул, мощный, но в то же время рассеянный, словно доносившийся издалека. Подъем становился все круче. Петляя, прокладывали мы путь сквозь мясистые джунгли к тому, что снизу больше всего походило на горный хребет.

Как только мы ступили на его вершину, мне все сразу стало ясно, и прежде всего моя собственная непростительная тупость. Перед нами раскинулась глубокая, почти плоская долина, поросшая лесом, но совершенно другим, — то были волосы, черные и густые, как джунгли. У самого горизонта со дна долины вздымалась одинокая горная вершина небывалой высоты. Пик ее терялся в фосфоресцирующем мраке каменного небесного свода подземного мира, но ее ровные, сходящие на нет склоны ни с чем нельзя было перепутать. Всю гору от вершины до подножия пересекала мощная жила, вокруг которой, примерно на середине ее высоты, парили какие-то крылатые создания.

Эту-то гору мы и слышали; теперь ее гром безудержными раскатами заполнял косматую долину, вибрирующими ударами погребального набата отзываясь в мозгу. Звук был такой, будто с тысяч луков одновременно срывались стрелы. Барнар удивленно произнес:

— Мы его нашли — мы вошли в тело гиганта Сазмазма.

Я кивнул, не в силах оторвать глаз от представшего перед нами зрелища. Тут мы подпрыгнули, одновременно пораженные одной и той же мыслью, и обернулись назад. Уимфорта не было.

Хотя напасть на его след нам и не удалось, избранное им направление не вызывало ни малейшего сомнения. До тех пор пока он не достигнет открытой местности у подножия горы, самого, можно сказать, порога своих безумных мечтаний, нечего и надеяться его отыскать. Пытаться перехватить его в гуще покрывавшей грудную клетку великана спутанной шерсти бесполезно, более того, за то время, что мы будем пытаться отловить его там, мальчишка без помех доберется до охраняемой рабами Сазмазма территории, чем подвергнет себя — а заодно и нас — риску полного и немедленного уничтожения.

Так что мы спустились вниз и окунулись в джунгли жестких сальных волос, продираться сквозь которые было так трудно, что мы, учитывая наши совокупные силы, вновь обрели надежду оказаться на опушке этого леса раньше, чем туда доберется Уимфорт. Обильная растительность чрезвычайно ограничивала обзор. Поэтому, только добравшись до открытого пространства, мы обнаружили, что вышли на просеку, оставшуюся в этом лесу после какого-то сражения. Волосы на ней были сожжены, кожа обуглилась, груды обломков вперемешку с мертвыми телами валялись повсюду, а надо всем этим, устрашающая в своей близости, нависала вершина горы.

Некоторое время мы стояли молча, не в силах найти слова. Необходимо было отыскать какую-нибудь возвышенность, чтобы с нее обозреть весь этот хаос и найти в нем дорогу.

— Сдается мне, не мешало бы посмотреть, с чем мы имеем дело, — потухшим голосом начал Барнар. — А потом думать, куда его может понести.

Я кивнул. Снова настала тишина. Я промолвил:

— Если, конечно, у него есть какой-нибудь план и он не пытается просто прорваться наудачу.

Мы оба вздохнули. В настоящий момент скорость решала все, но на нас навалилась какая-то меланхолическая апатия. Неизбывное отчаяние переполняло наши и без того измученные сердца, препятствуя пробуждению в них боевого духа. Сил продолжать борьбу не было, и мы почти смирились с неизбежным поражением.

Угрюмо, не пытаясь скрыть отвращения, Барнар произнес:

— Похоже, более подходящей смотровой площадки нам не сыскать. — И он указал на волосатый труп чего-то вроде гигантского ленивца, лежавший поверх груды останков более мелких демонов, перемешанных с обломками их же колесниц. Неизвестно какими усилиями, но мы все же заставили себя подойти поближе.

— Да, — согласился я, — можно будет залезть вон на ту пику, которую он нацепил себе на лоб.

Похоже было, что животное скончалось среди, или точнее — поверх собственной кавалерии. Безглазые мартышки с изогнутыми, точно серпы, челюстями, служившие мертвому гиганту подстилкой, были погребены под обломками колесниц, увенчанных пиками, которые отличались от той, что красовалась на лбу чудовищными, лишь более скромными размерами. Однако слепые наездники казались небольшими лишь по сравнению со своим чудовищным союзником, ибо их экипажи длиной не уступали галеонам, а сами они, выпрямившись во весь рост, с легкостью могли бы снять своими серповидными челюстями корзину впередсмотрящего с верхушки мачты астригальского парусника.

Плоть гигантского ленивца смердела. Дохлые мухи, с годовалую телку величиной, утопали в этой трясине разложения. Мы полезли наверх, стараясь ступать на торчащие из вонючей шкуры позвонки.

— Трупные черви! — ярился Барнар, когда мы, обогнув ухо, выбрались на лысый бугор черепа. — Этот гнусный капризный идиот превратил нас в трупных червей!

Смерть настигла гиганта в тот самый момент, когда он лишь слегка склонил голову вперед, так что стальная пика у него на лбу вздымалась футов на сто вверх под углом примерно сорок пять градусов. Обхватив сверкающую иглу ногами, мы полезли по ней. Нам уже и так хорошо было видно все необходимое, но мы продолжали машинально карабкаться все дальше и выше, не в силах оторвать глаз от открывшейся картины.

Устрашающее величие чудовищной мышцы, по форме напоминавшей амфору для вина, наполненной крепчайшей выдержки жизненной силой гигантского демона, бесконечно пульсирующей под напором рвущегося на свободу содержимого, — на нее можно было глядеть всю жизнь и не наглядеться. Одна только могучая вена, обвивавшая сердце снаружи, внушала трепет. Объема крови, протекавшего через нее каждую секунду, с лихвой хватило бы на то, чтобы заполнить русло не одной большой реки.

С нашего наблюдательного пункта нам хорошо был виден процесс не только добычи содержимого голубой вены, но и появления на свет тех существ, которые этим занимались. Крепкая, похожая на стеклянную капсула одновременно запечатывала и открывала взгляду переплетение волокон ткани, на которой покоилось сердце. Вся эта потаенная, вечно живая часть тела демона буквально кишела личинками — остроконечными эллипсоидами, напоминавшими вырезанные из дерева саркофаги.

Там можно было разглядеть личинки на самых разных стадиях развития, от наполненных жидкостью пузырей, медленно поднимавшихся по мере своего роста к поверхности окружающей истерзанное сердце гиганта стеклянистой массы, до нетвердо держащихся на суставчатых ногах, вооруженных жалами монстров, которые, едва-едва прорвав защитную пленку, высвобождали еще мягкие и влажные крылья из родовой оболочки. Они встряхивались, расправляли и сушили крылья, взлетали и направлялись к артерии.

Примерно на середине ее перехватывали не менее десятка широких бронзовых хомутов, щетинившихся стальными клапанами. Именно к ним и стремились крылатые Собиратели. Там каждый из них по очереди погружал свой хвостовой шип в отверстие клапана и ждал, пока его собратья повернут задвижку, отмеривавшую каплю драгоценной крови Хозяина, которая попадала в луковичную железу на теле крылатого раба. Нередко случалось, что бурный поток сводил на нет предосторожности слуг. Задвижку заедало, и намертво соединенная с клапаном особь начинала отчаянно размахивать лапами, в то время как брюшко ее неуклонно раздувалось до тех пор, пока не раздавался взрыв и клапан не заслоняло на мгновение облачко красного тумана. Каждый раз, когда такое случалось, гигантские осы стремглав бросались к месту катастрофы и впитывали яркую жидкость прямо из воздуха, в то время как их товарищи поспешно возвращали задвижку на место. Вскоре — неизменно — возле нее появлялся очередной Собиратель, готовый к совокуплению.

Они появлялись лишь для того, чтобы напиться таким образом, а утолив жажду, тут же трогались в обратный путь. Сначала Собиратель с раздувшимся брюшком осторожно опускался на заваленную обломками плоть, служившую дном этого мира. Там он выбирал местечко почище и поближе к сердцу. Устроившись, он вонзал челюсти в кожу Хозяина и вгрызался в нее до тех пор, пока голова совершенно не исчезала из виду. Пока передняя часть его тела вставала таким образом на мертвый якорь, задняя начинала складываться — ноги и крылья прижимались вплотную к животу — и конвульсивно содрогаться. Затем тело раскалывалось по всей длине. Вот уже от него оставалась лишь пустая оболочка. Огромный лоснящийся червяк вытекал из скорлупы и устремлялся под землю, вслед за головой материнского насекомого. Ребристый бочонок его непотребного нового воплощения служил своеобразной цистерной, танкером на коротких ножках, предназначенным для транспортировки очередной крошечной капельки крови тирана назад, в его исконные владения. И хотя личинки прогрызали дорогу сквозь плоть гиганта с умопомрачительной быстротой, все же их веретенообразные тела некоторое время беззащитно торчали на поверхности. Эта мысль посетила нас обоих одновременно.

— Гм-м-м, — протянул Барнар. — Обрати внимание на тех, которые уже готовы спуститься: они как будто специально медлят, охраняя своих собратьев, дожидаются, пока те окончательно скроются под землей.

— Да. И все же на первый взгляд затея кажется вполне осуществимой. Если мальчишка это заметит, то наверняка решит, что лучшего момента для нападения не придумать.

Барнар кивнул без всякого интереса. Непрекращающееся действо захватило его целиком.

— Сколько труда, — размышлял он вслух. — Со времен Красного Тысячелетия, он говорил?

— Да.

— Скажи, когда ты был маленьким, тебе пели такую колыбельную? — К моему несказанному удивлению, он запел. Его надтреснутый бас передавал простую мелодию с поразительной нежностью.

Стойкая птичка, птичка-невеличка

Вновь и вновь садится на огромный пляж,

В клювик свой малый песчинку берет,

Прямиком через море ту песчинку несет

Туда, где растет над волнами земля,

Та земля, что веками будет стоять

Под солнца лучами, не зная зла,

Сплошь из песка, что принесла

В клювике птичка, терпеньем сильна.

Терпенью ее наградой — Страна.

Я невольно улыбнулся, услышав хорошо знакомые слова, которые распевал мой друг, пока мы с ним висели, обхватив руками и ногами пику на лбу громадного ленивца, сами больше похожие на ленивцев, чем на людей.

— А что будет, когда они соберут все? — спросил я. — Что произойдет, когда весь Эликсир будет возвращен в третичный мир? Дух Сазмазма, может, и уцелеет в его крови, но зачем ему нужна такая свобода, если он будет жить в гигантской ванне, запертый в подземелье океан бестелесной души?

— Я тоже задавал Гильдмирту этот вопрос. Он не знает ответа. Правда, до него доходили слухи, что рабы гиганта давно уже заняты изготовлением для него нового тела, из камня.

По моему телу прошла дрожь, точно оно пыталось стряхнуть с себя невесть откуда навалившийся ступор.

— Пошли, — обратился я к другу. — Надо попробовать. Конечно, никакого смысла в этой попытке нет, но сидеть сложа руки куда хуже.

Мы сползли по пике вниз и вновь пересекли кишащую паразитами мертвую тушу услужливого гиганта. Добравшись до когтей левой задней лапы, мы соскочили с них на землю, с облегчением оставив позади дурно пахнущие склоны. Затем мы побежали прямо к обнаженной горе, держа наготове копья и мечи: туши мертвых гигантов вокруг носили следы чьих-то зубов и когтей, поэтому мы подготовились к встрече с возможными трупоедами, которыми кишат обычно поля сражений. Вряд ли это было исключением. Так мы и трусили потихоньку прямо к заваленному коконами Собирателей полю, окружавшему гору грома, чьи звуки наполняли весь этот мир, более всего похожий на гигантский анатомический театр.

Мы уже почти достигли поля, как вдруг увидели труп, на который стоило обратить внимание. Это было тело вооруженного смертоносным жалом членистоногого гиганта, Собирателя. Перевернутая осадная башня, падая, вонзила острый конец расщепленного бревна в среднюю часть его тела, к которому крепились ноги и крылья. Бревно вошло Собирателю в бок, пришпилив его к земле. Из-за невероятной длины ног и крыльев он казался огромным, хотя на самом деле поджарое трехчастное тело демона было величиной всего лишь со средних размеров торговый корабль.

Подняв копья, мы подошли ближе и принялись тыкать в него, ища уязвимое место. Но он повсюду был эластичным, как кожа, и прочным, как сталь.

Наконец мы остановились прямо напротив его головы, уныло глядя в мертвые глаза. На какое-то мгновение мне показалось, что черные луны глазниц и окруженный колючками рот насмехаются над нашими миниатюрными размерами и навязчивой идеей карликов повредить его демоническому величию. Изнывая от тоски и унижения, я, не долго думая, нашел предлог выплеснуть свое дурное настроение, метнув копье в дохлую тварь.

— Видишь крестик из мускулов, или нервов, или что там у него, как раз между глазами и челюстями? Он будет моей мишенью.

Разбежавшись как следует, я послал копье к чужим планетам потухших глаз демона.

Мгновенная смерть пронеслась на расстоянии ладони от Барнара: именно столько оказалось между ним и аркой, которую чудовищное жало описало в воздухе. Молниеносно огромный труп сложился вдвое и крутанулся вокруг оси пронзившего его бревна. Его хвостовой шип рванулся вперед с такой силой, что, не встретив на своем пути никакого препятствия, на всю длину погрузился в грудную пластину, защищавшую передний сегмент тела демона. Я увидел древко своего копья, которое до половины вошло в единственное незащищенное место на теле гигантского насекомого и теперь покачивалось над судорожно трепыхавшимися колючками его рта.

Мы решили оставить мое копье там, где оно оказалось, боясь, что попытка извлечь его оттуда может вызвать новые конвульсии: на поле боя, устланном трупами в разных стадиях разложения и обломками осадных машин, копий было сколько угодно.

Немного погодя мы уже приближались к краю нашего укрытия из обломков сражения, внимательно оглядывая периметр источенного личинками поля. Не переставая обшаривать глазами границу двух территорий, в надежде заметить хоть какой-нибудь признак движения, который позволит нам перехватить Уимфорта раньше, чем он покинет укрытие, Барнар отрывисто и зло рассмеялся.

— Да будь он проклят, — сказал мой друг. — Либо он появится где-нибудь поблизости и мы его поймаем, либо нет. Я собираюсь сесть здесь и сидеть, посмотрим, каким из двух вариантов дело кончится. И к черту все остальное. По крайней мере, передохну, пока есть возможность.

Я похлопал его по плечу, но не смог сказать ничего утешительного. Сидеть мне не хотелось, и я слонялся вокруг, то и дело бросая апатичные взгляды в сторону границы. И вдруг примерно в четверти мили от нас через узкую просеку, разделявшую две груды обломков, кто-то прошмыгнул. Двигался он поспешно и юрко, как ящерица, перебегающая от укрытия к укрытию. Я уже бежал, пригнувшись и петляя между кучами хлама, к тому месту, стараясь держаться позади обломков.

Я скорее летел, чем бежал. Откуда у меня взялись на это силы, не знаю и никогда не узнаю. Промчавшись половину пути до просеки, я вновь увидел нашего подопечного: он прятался за последней кучей хлама, впереди было только чистое поле. Уимфорт пригнулся, весь подобравшись для решительного броска. В ту минуту он напоминал молодого льва на первой в своей жизни охоте: отсутствие необходимой ловкости в тех же пропорциях сочеталось в нем с уморительной серьезностью. Строго говоря, мальчик уже перестал быть мальчиком. Он был смешон до невозможности и в то же время совершенно серьезно приготовился убивать. Из различных обломков он смастерил себе орудие: на обломок семифутового копья привязал с одной стороны боевой топор, с другой — половину лезвия отличного меча, широкого, с острым точно бритва концом. Середину древка он, чтобы удобнее было держать, обмотал кожаным ремнем. Судя по конструкции этого оружия, бросок не входил в его планы. Скорее, он собирался вспороть что-то острым концом, а топор прицепил на всякий случай, если вдруг придется защищаться.

Наблюдая за ним, я ни на мгновение не прекращал неслышного бега, моля, чтобы он простоял на месте еще несколько секунд, которых мне хватило бы, чтобы перехватить его, прежде чем он выскочит на поле и привлечет к нам внимание крылатых сторожей Эликсира. Четырех секунд мне хватило бы вполне, но, разумеется, их-то у меня и не было. Он увидел меня и без тени колебания выпрыгнул на израненную, источенную личинками равнину перед горой. Мы понеслись по пружинящей под ногами мясистой почве, траектории его и моего движения стремились к пересечению в одной точке, в каких-то трехстах шагах от меня, где вовсю шел процесс превращения третичного монстра из летучего гиганта в червя.

Увы! Уимфорту до него было всего двести пятьдесят шагов. Гибель наша уже была предрешена, я это видел, хотя и не мог ничего поделать с безумной настойчивостью, с которой мои ноги продолжали нести меня вперед. Мальчик забыл обо всем на свете. Мчась во весь опор, он поднял режущий конец своего копья. Впереди вооруженный жалом гигант, паривший футах в пятистах над равниной, уже навел на нас безжалостные черные полушария своих глаз, описал в воздухе широкий круг и начал снижаться.

Огромная, наполненная кровью задняя часть, на которую нацелился Уимфорт, уже высвободилась из материнского кокона и наполовину зарылась в почву. Личинка тяжеловесно покачивалась в воздухе, деловито проедая себе путь. Мальчик с криком восторга со всего размаха опустил на нее острие меча.

Краем глаза я заметил, как рассыпалось на части его импровизированное оружие, а сам он, не в силах вовремя затормозить, налетел на личинку и, потеряв равновесие, упал, — все это можно было предвидеть. Мое внимание было поглощено пикировавшим на мальчишку Собирателем, которого я еще надеялся остановить. Вот он завис прямо над ним, жало вытянулось вперед и вверх, готовое нанести удар. Я метнул копье, изогнувшись в прыжке, чтобы придать броску максимальное ускорение и мощь. У меня чуть глаза не выскочили, с таким напряжением я толкнул древко. Падая, я почти лениво наблюдал, как мое копье вошло глубоко в намеченное место и крылатый гигант камнем рухнул вниз, в то время как тело его конвульсивно сжалось и хвостовое жало пробило переполненное драгоценной жидкостью брюхо.

Сгруппировавшись, я ударился о землю и тут же перекатился на ноги. Груз Собирателя черной рекой разлился в воздухе, сам он, кувыркаясь, летел навстречу гибели. Я уже мчался к мальчишке, споткнувшись лишь однажды, когда земля под ногами вздрогнула от падения тяжелого тела.

Жидкость, дождем хлынувшая из внутренностей Собирателя, промочила Уимфорта насквозь, но, когда я подбежал к нему, он уже почти высох. Не потому, что черная жижа стекла на землю, нет, она в него впиталась, проникнув в каждую пору его кожи, как вода проникает в сухой песок. Только волосы все еще оставались влажными, и потому, когда я схватил его за шиворот, чтобы поднять на ноги, моя левая рука коснулась вымокших кудрей, и кровь демона зашкворчала на моей ладони, как масло на сковородке.

Бросив мальчишку — он и так уже приходил в себя, — я заплясал вокруг него, тряся рукой, которую жгло, как огнем. Жидкость невозможно было стереть; но вскоре она сама собой высохла и превратилась в черный порошок, не вызывавший никаких ощущений. Его я просто сдул. Однако хочу засвидетельствовать, что результатом моего соприкосновения с Эликсиром стало противоестественное явление: с тех самых пор я могу то, чего не мог никогда раньше, — а именно одинаково хорошо пользоваться обеими руками, и если я все делаю в основном правой, то только в силу привычки.

Видя, что мальчик уже стоит на ногах, я схватил его за руку и поволок обратно, в лабиринт разлагающихся останков и обломков боевых машин. Он бежал резво и нисколько не сопротивлялся. Получив наконец то, к чему он так давно стремился, мальчишка думал теперь только об одном — как доставить драгоценную добычу домой в целости и сохранности — и потому готов был выполнять любые наши указания, которые могли этому поспособствовать. По меньшей мере два Собирателя уже направлялись к своему поверженному собрату, обшаривая взглядом землю в поисках врага. Я сказал Уимфорту, куда прятаться, и он тут же в точности исполнил мое распоряжение: нырнул под опрокинутую колесницу. Сам я распростерся на груде относительно антропоидной мертвечины и замер.

Нас не заметили: гиганты-жалоносцы патрулировали территорию целым отрядом, но, не зная, что именно следует искать, не догадались, по-видимому, что опасность может исходить от существ гораздо меньшего размера, нежели они сами. Да и в самом деле, часто ли киты погибают от блох? Как только вторая эскадрилья Собирателей довершила погребение нашей жертвы — то есть подобрала все до капли остатки Эликсира, — патрули убрались и вернулись на свои обычные места над кишащей личинками равниной.

Мы как раз собирались идти искать Барнара, когда он сам крадучись вышел на прогалину. С ним вместе мы повели нашего ставшего на удивление кротким подопечного подальше от неописуемого зрелища, которое представляла собой гора и окружающее ее пространство. Барнар видел все, что произошло, слова были не нужны. Забравшись поглубже в усеянные обломками недавних сражений джунгли, мы опустились на землю. Я принялся неспешно починять разорвавшийся ремешок сандалии. Мой друг полулежал, откинувшись на полуразбитый таран, и играл своим боевым топором, ставя его рукояткой на кончики вытянутых пальцев. Некоторое время он удерживал его в вертикальном положении, водя туда-сюда ладонью, потом ронял вперед так, что топор, перевернувшись в воздухе, вонзался в белую, точно недозрелый сыр, почву подземного мира, которой служила громадная шкура Сазмазма, жертвы коварного волшебника. Тогда он выдергивал топор, и все начиналось сначала.

Уимфорт некоторое время слонялся между кучами обломков, смакуя свой подвиг и наслаждаясь свершившимся переходом в пантеон героев. Он то напевал, то насвистывал, то принимался вполголоса разговаривать сам с собой, точно беззаботный ребенок, собирающий на пляже ракушки.

Но вскоре его начало прямо-таки пучить от восторга. В мечтах своих он уже вступил во владение всем, к чему давал доступ Эликсир, и сохранять спокойствие стало явно выше его сил. Он все яростнее тыкал найденной им в груде оружия булавой во что попало, бормотание его становилось все более и более лихорадочным. Откуда-то он достал замечательный образчик оружейного искусства — бронзовый щит с выгравированным на нем изображением земного колеса в окружении зодиакальных символов. Сначала я подумал, что он хочет взять его себе. Вместо этого он начал размеренно ударять по нему булавой. С каждым ударом из его груди вырывался ликующий крик, раз за разом все громче и громче. Вприскочку, словно демон, с гиканьем колотил он по щиту, пока отдельные удары не слились в беспрерывный гул, а искусная резьба не начала покрываться царапинами и шрамами. К тому времени, когда Барнар вырвал булаву у него из рук, он уже довел себя до состояния полного исступления. Ухмыляясь, невидящими глазами глядел он на нас, двоих из целой армии недоумков, которые смеялись над ним и ставили палки в колеса, мешая достижению великой цели. Но теперь-то мы убедились в его правоте, а вскоре такая же возможность представится и всем остальным.

— Ха! — заорал он. — Ха! Ну, кто теперь посмеется, а кто будет локти кусать, а? Как теперь будут обстоять дела? Я говорю о джабобо, друзья мои. Осмелятся ли теперь сопливые слизняки из Кайрнлоу Изначального оспаривать наше право на владение священными стадами предков? Хватит ли у них наглости указывать нам, кому принадлежат эти стада? Хватит ли у них нахальства теперь, когда я держу всю землю вот в этих десяти пальцах? Помяните мои слова, друзья мои: если я вернусь домой в Первый День Ярмарки, то уже на Второй День, когда они выйдут из своих домов и оглянутся кругом, пусть попробуют отыскать во всем Кайрнлоу Изначальном хоть одного джабобо, хоть одну травинку, хоть один грязный ручеек. Их владения превратятся в безводную пустыню. Ничего больше не будет. Да что это я, их и самих к утру не будет, ибо ночью их собственные мечи выскочат из висящих на стенах ножен и искромсают их на куски прямо в постелях, не пощадив ни старого, ни малого!

И так далее, и тому подобное. Хотя голос его вскоре утратил опасную громкость, выступление от этого не стало менее выразительным, и мы еще долго сидели, обмениваясь невыразимо тоскливыми взглядами под шквальным огнем его красноречия. Мы узнали о том, какое славное будущее ждет Кайн Газер, столицу края полноводных рек, привольных пастбищ и неисчислимых стад джабобо. Немало было сказано и о том, которые из младших братьев стольного града разделят, разумеется лишь частично, его судьбу, а кому придется искупать свои былые перед ним прегрешения чисткой отхожих мест и помоек. Затем на нас излился целый поток информации о том, какие города и народы со всего белого света когда-либо имели контакты с Поздним Кайрнлоу и каким образом их отношение к возлюбленной отчизне нашего героя должно было повлиять на их дальнейшую участь.

По мере того как на нас обрушивались все новые и новые сообщения, настроение наше становилось все мрачнее и мрачнее. Один и тот же невысказанный вопрос застыл в глазах у нас обоих, но ответа на него мы не находили.

XIX

Свобода! Заезженное, затасканное слово! Каким громким и пустым кажется оно до тех пор, пока какое-нибудь происшествие не напомнит нам о том, что это такое, и — о! каким ясным и определенным становится оно тогда, каким невыразимо приятным и всеобъемлющим! Однажды мне довелось идти к нему пешком, с каждым шагом все яснее постигая глубину и бесконечное разнообразие составляющих его смыслов. Я видел это слово воочию: оно имело вид крохотного ярко-синего лоскутка, к которому я шагал через каменную, вымощенную сталью темноту. Не в силах думать ни о чем другом, я смотрел на этот голубой клочок и бормотал, словно убеждая самого себя:

— Это — свобода.

Я продолжал шагать, и, по мере моего приближения к заветному слову, оно наполнялось жизнью. Вот на нем появилось крохотное черное пятнышко. Его форма подсказала мне, что это ястреб, а его размеры, по которым я смог определить, какое расстояние нас разделяет, напомнили мне о том, как глубока эта синева. Сердце сжалось у меня в груди при воспоминании об этой глубине.

— Это небо, — продолжая я втолковывать самому себе, прибавляя шагу. Выше ястреба, намного выше, парило легкое, полупрозрачное облачко. Расстояние между мной и свободой продолжало сокращаться. Далекие горы поднялись из-за нижней части обрамлявшей небо каменной рамы, затем и равнина покатилась на меня из-под них.

И вот наконец я стою на самом пороге свободы и гляжу ей прямо в лицо. Оно состоит из камня, песка и зеленых приземистых кустов, кряжистые серые горы, на вершинах которых никогда не тают сахарные шапки снега, обрамляют его. И надо всем этим — синева, такая глубокая и сочная, что кажется, будто она проникает в тебя, как холод, до самых костей. А между землей и небом — вольница ветров, заселенных сойками, воронами, ястребами и зябликами.

— Вор! Долговязый! Он вернулся!

Весь гарнизон поднялся на крик, как один человек, и загудел, точно пчелиный рой. Я кивнул. Все правильно, худой вор вернулся, и толстый вместе с ним. Кажется, я улыбнулся им короткой, идиотски бессмысленной улыбкой, прежде чем снова вернуться к созерцанию свободы. Я наблюдал, как стадо гнуторогов медленно переходит ручей в долине далеко под нами. Я прислушивался к негромкому шелесту, с которым ветер пробирался сквозь заросли гвоздь-травы, покрывавшие склон под входом в Темный Путь. И, глядя, на солнце, клонящееся к западу, к невесомому неводу перистых облаков, предвкушал, как светило забьется в нем красно-золотой рыбой через каких-нибудь полчаса. Отмечая все это, я вдруг с удивлением обнаружил, что солдаты верхами с Чарналом и Камином во главе собрались в нескольких ярдах от входа в туннель, причем у Повелителя Кнута такой вид, будто он уже давно дожидается моего внимания. Сознание необходимости общения с этим человеком заставило меня глубоко вздохнуть. Я сделал это без всякой задней мысли, но тут же сообразил, что отец, напряженно ждущий вестей о судьбе своего сына, наверняка истолкует мой вздох неправильно. Мне стало смешно.

— Мы привели твоего сына, Повелитель.

Вероятно, он твердо решил держать язык за зубами, пока я не произнесу первого слова, ибо теперь мышцы его лица расслабились, а губы слегка приоткрылись. Но молчания он не нарушил.

— Здравствуй, Чарнал, — улыбнулся я. — Как жизнь, дружище?

Он рассеянно глядел прямо мне в глаза, не переставая тереть левой рукой лысину, словно надеялся таким образом заставить свой мозг уверовать в реальность моего возвращения.

— Мы знали, что вы уже близко, — проговорил он, едва шевеля губами. — Крючки Жизни сообщили мне об этом. — Вдруг он просиял. — Разве я не предсказывал? Разве у меня не было предчувствия, что все сложится хорошо? Вы нашли Пирата из Сордон-Хеда?

— Да, мы его нашли, Чарнал. Это редкостный человек. Великий человек.

— Да. Я знал, что он был таким — что он такой.

— Покажите мне моего сына! — раздался гневный рев. Мы посмотрели на Камина. Его мясистое лицо пылало от злости. Он был уверен, что мы специально мучим его, — будто во всем свете не было ничего, что могло бы занимать нас больше, чем его личная проблема. До чего же он походил в этом на своего сына! Но этот, по крайней мере, беспокоился о ком-то другом, не о себе.

— Сейчас я его тебе покажу, — спокойно ответил я. — Но не более того. Когда из нас извлекут Крючки Жизни, а ты уберешь отсюда своих людей и доставишь сюда то, что нам причитается, получишь его, но не раньше. — С этими словами я повернулся к нему спиной и крикнул в ствол шахты: — Барнар! Давай его сюда! — Потом снова обратился к Камину: — Подойдите сюда, ты и Чарнал. Если боишься, возьми двух человек для охраны, но не больше.

Ненужность последнего замечания рассмешила меня самого. Камину пришлось пустить в ход самую суровую гримасу из своего репертуара, прежде чем капитан отряда и еще один солдат сдвинулись с места. Я провел их в пещеру и спиной почувствовал, как они напряглись, когда из недр шахты донесся нарастающий гул. Сделав несколько шагов вглубь, я знаком приказал остановиться. Молча мы наблюдали, как навстречу нам из глотки Темного Пути поднимается трепещущий огонек, — это шел Барнар с факелом. Постепенно мы смогли его разглядеть: факел он держал в одной руке, а другую положил на перекинутую через плечо веревку. За его спиной маячил расплывчатый силуэт вагонетки, которую он тянул по некрутому склону наверх.

Неподалеку от нас он остановился, обмотал веревку вокруг торчавшей из стены металлической балки и радостно помахал Чарналу рукой. Камину он сказал:

— Вот твой сын, Повелитель. — Держа факел над вагонеткой, он запустил в нее другую руку, приподнял связанного по рукам и ногам мальчика, которого мы удобно устроили на подушке из мотков троса, и посадил его. Теперь Камин мог ясно его видеть.

— Отец, — произнес мальчик. — Барнар вытащил меч.

— А вот и наша гарантия против любой подлости, которую ты замыслил. Обрати внимание, как туго натянута веревка. — И он прижал к ней клинок. — Склон здесь покатый, но длинный. Чуть что, и через секунду он уже будет лететь вниз. А там угол падения становится куда круче.

— Прежде всего, — обратился к Камину я, — Крючки Жизни. Здесь и сейчас.

Повелитель Кнута коротко кивнул Чарналу. Маг пошарил за пазухой, извлек оттуда клочок пергамента, прочел, беззвучно шевеля губами, и только потом положил ладонь мне на грудь и повторил заклинание вслух. Эти действия нисколько не уронили его в моих глазах. Вообще, во всем, что касается магии, я всегда предпочту честного работягу-педанта торопыге, который все делает на глазок. Сначала было ужасно больно, я даже подумал, что нас обманули. Но это крючок выходил из моего сердца, как проржавевший гвоздь из куска дерева, и то, что сначала показалось мне спазмом боли, на самом деле было трепетом облегчения. Когда Чарнал освободил от крючка и Барнара, мой друг взял у него кольцо власти и спрятал в карман.

Стоя у выхода из шахты, я показал Камину, где он должен поставить вьючных животных с заработанной нами платой и как далеко отвести солдат, прежде чем получит своего сына. Повелитель Кнута сверлил меня полным ненависти и презрения взглядом.

— Как хладнокровно вы, падальщики, распоряжаетесь жизнью беззащитного мальчика.

На мгновение я прямо-таки остолбенел от ярости. Слова, просившиеся на язык, вскипели в моей глотке и тут же умерли, ибо я понимал всю их бесполезность. Наконец я промолвил:

— Только одно скажу я тебе, о Повелитель Кнута, и ничего больше. Твоя плата за то, что мы сделали, — это не плата, а грабеж. Не подумай, что я придираюсь: мы сами запросили столько, сколько сможем унести, уходя от погони, если вдруг ты решишь вернуть свои денежки назад. Не надеюсь, что мои слова тебя в чем-то убедят, говорю это просто так, для твоего сведения: Барнар и я всегда будем считать, что ты и вся твоя родня в неоплатном долгу перед нами. А теперь давай поскорее избавим друг друга от взаимного присутствия, ибо, по правде говоря, меня от одного твоего вида тошнит.

Камин бесстрастно повернулся к нам спиной, потом вдруг остановился, словно что-то вспомнил, и, не оглядываясь, сделал презрительный жест в сторону Чарнала, точно велел ему убираться прочь. Маг подпрыгнул на месте, щелкнул каблуками в воздухе, а потом отвесил своему бывшему тюремщику торжественный поклон. Повелитель Кнута вышел на солнце — закатные лучи уже залили все вокруг пурпуром и золотом, — а мы трое, словно с того света, наблюдали из пещеры за тем, как, повинуясь его жестам, солдаты сворачивают лагерь и уходят.

Чарнал повернулся к нам.

— Я до сих пор не верю, что вы это сделали. И никогда не верил, что вам это удастся, разве только в моменты возбуждения, граничащего с безумием.

— В последнее время на нашу долю выпало изрядное количество возбуждения, граничащего с безумием, — ответил Барнар. — Мы тебе все расскажем по дороге к Шормутским Воротам.

Чарнал, улыбаясь, кивнул.

— Шормутские Ворота — это как раз то, что нужно. — Тут он повернулся к мальчику, словно впервые его заметил, и хотел было шагнуть к нему, но я его удержал.

— Лучше не надо, друг. Он в сильном шоке, как ты легко можешь вообразить.

Лицо мага омрачилось. Он серьезно покачал головой.

— Я думал об этом, когда представлял себе, что, может быть, вы его все-таки найдете. О том, что от него останется в психическом смысле после пребывания в таком плену. — Мы все трое уставились на мальчика, который, сидя в вагонетке, смотрел на нас темными испуганными глазами.

— Ну, что от него осталось, то мы и принесли, — прокомментировал Барнар. Ответ опечалил мага. Я был поражен, хотя великодушие волшебника никогда не вызывало у меня сомнений, — увидев в его глазах готовые пролиться слезы. Он выпрямился, прокашлялся, вздохнул и промокнул глаза краем рукава.

— Помню, однажды, — начал он, — меня посетило особенно отчетливое понимание сути натуры мальчика. В тот момент он как раз сидел и неохотно занимался каллиграфией верхнеархаического языка, переписывая раздобытое мною недавно заклинание. Он неоднократно говорил мне, что, имея на руках копию заклинания и представляя, как его читать, вполне доволен. Он просто не понимал, зачем нужно еще и уметь выводить все эти буковки.

И вот так, наблюдая за тем, как он, сгорбившись, копирует ненавистные закорючки и хмурится на свою собственную руку, я вдруг подумал: «Он до самоотверженности эгоистичен в своем честолюбии». А теперь, бедняжка, он и впрямь отвержен от самого себя.

Я стиснул плечо Чарнала.

— Не надо так переживать. Разум мальчика не пострадал, просто под давлением пережитого он временно как бы отстранен от происходящего.

Солнце зашло. Пока мы глядели из пасти Темного Пути на людей и животных, которые скорее плыли, чем шли в подернутой золотом лазури, нам казалось, что перед нами обрамленное камнем окно в необъятный океан света. Постепенно в их бесшумной толкотне начал проглядывать смысл: всадники исчезли, вместо них появились стреноженные животные, которые остановились у самого входа в пещеру. Трое из них были оседланы, к седельным лукам приторочены комплекты оружия, остальные несли только седельные мешки, порядком тяжелые, если судить по тому, как напряглись ноги животных.

Я кивнул Барнару. Он поднял мальчика из вагонетки, разрезал стягивавшие его веревки и поставил его между нами на пороге Темного Пути. Камин уже карабкался вверх по склону. Мы расступились и подтолкнули мальчика вперед.

Он сделал нерешительный шаг и поежился, точно хотел спрятаться от свежего воздуха, как будто его пронизывали вредные испарения.

— Отец, — произнес он при виде человека, который, раскинув руки, спешил к нему; голос его был до неестественности тонок, интонация неопределенно колебалась. — Я был с боншадой, отец. Я принадлежал ей. Я вдыхал воду и растворенный в ней черный дым.

Камин поравнялся с сыном и обхватил его за плечи. Как ни странно, взгляд мальчика был прикован не к нему, а к лунному диску, только что возникшему из-за горного хребта прямо напротив окровавленного участка горизонта, где совсем недавно умирало солнце. Отец, напуганный необъяснимым поведением сына, поспешил стиснуть его в объятиях.

Однако Повелитель Кнута отпрянул, едва успев обхватить мальчика руками. Тот стоял не шелохнувшись, но все его тело внезапно переменилось, выросло. Торс раздался вширь вдвое против прежнего, зато потерял целый дюйм в длину. Глаза стали больше, губы утонули в кучерявых зарослях рыжеватой бороды.

Камин неверными ногами сделал шаг назад; его расположившиеся в долине солдаты нерешительно потянулись за мечами, увидев, как Гильдмирт вытащит кинжал из ножен, болтавшихся на поясе Уимфорта, и распорол не дававшую ему вздохнуть тесную куртку мальчика снизу доверху. Затем он завел руку за спину и сделал два косых надреза на ткани, покрывавшей его плечи. После этого Пират перевел взгляд своих сливовых глаз на Камина, доброжелательно улыбнулся и сообщил:

— Не бойся. Я не причиню вреда никому из вас.

Камин ринулся на него, и солдаты подались за своим предводителем. Но Гильдмирт поднял правую руку, и они застыли на месте, даже лошади под ними, казалось, превратились в камень. Меч Камина, который тот, вырвав из ножен, как раз заносил для удара, выпал из окоченевших пальцев. Барнар и я двинулись к приготовленному для нас каравану и сделали Чарналу знак следовать за нами. Мы помогли чародею сесть в седло и забрались на своих лошадей сами.

Гильдмирт приблизился к Камину, на окостеневшем лице которого жили только глаза. Зато они горели прямо-таки испепеляющей ненавистью, казалось, еще мгновение, и он одним только взглядом расцарапает мерзкую физиономию, внезапно занявшую место дорогого ему лица.

— Я искренне сочувствую тебе, Повелитель Кнута. — Бешенство Камина утонуло в кровавых озерах его печальных глаз. — Твой сын и в самом деле был спасен, более того, он проделал половину пути назад. Но случай сделал его обладателем большого количества того, к чему он стремился с самого начала, а именно Эликсира Сазмазма. Сделай над собой усилие и поднимись хотя бы на мгновение над той страшной болью, которую ты испытываешь сейчас. Попытайся взглянуть на ситуацию со стороны и спроси себя: хотел бы ты отвечать за чуму, которая обрушилась бы на города смертных по всему миру? Решился бы ты на это, зная, что такова цена свободы бесконечно дорогого тебе человека, твоего сына? Совершил бы ты эту бессмысленную сделку, выпустив сына в мир, немедленно пришедший в упадок при его появлении? Дал бы ты волю горячо любимому сыну, зная, что его освобождение немедленно превратит весь мир в ревущий хаос?

Взгляд безутешного отца потерял на мгновение сосредоточенность, точно затуманенный нарисованной перед ним картиной. Потом его зрачки снова впились в лицо Гильдмирта, изучая его одновременно с ненавистью и удивлением. Казалось, он говорил: «Ты не мой сын. Ты украл его шанс на спасение. Ты здесь вместо него». Гильдмирт вздохнул и потрепал его по плечу, потом отвернулся и, снова обнаружив на небосводе луну, немедленно забыл о своем недавнем собеседнике.

Я тронул своего коня и подъехал к Камину, желая поговорить с ним с глазу на глаз. Вот что я сказал ему:

— Мне очень жаль, Повелитель Кнута, что так получилось. Мне и в самом деле искренне жаль. Мы вытащили его — только благодаря помощи Пирата, который оказал нам ее совершенно бескорыстно, — мы его вытащили и уже почти привели назад, к тебе. И тут, как назло, твой сын превратился в... Слушай. Если бы Уимфорт просто поселился в твоем городе, без малейшего намерения привести в исполнение свои судьбоносные планы, так вот, если бы он просто остался здесь всего на один день, обладая тем, чем обладает, то твой драгоценный Кайн Газер превратился бы под конец этого дня в дымящееся пепелище, черный шрам посреди обугленной пустыни. Таково зловещее могущество тех, кого добыча твоего сына немедленно привела бы к нему и ко всем, кто, на свою беду, оказался поблизости.

Я осекся, всматриваясь в глаза магната в надежде увидеть в них не только ненависть, но и признак здравого суждения. В это время Барнар пришпорил своего жеребца и, поднявшись на склон, нырнул вместе с ним в Темный Путь. Камин проследил за ним взглядом, то же сделал и я, и все остальные, за исключением Гильдмирта; вскоре все мы, и зачарованные, и свободные, одинаково внимательно созерцали вход в шахту.

Оттуда донесся скрежет. На пороге возник Барнар. Его жеребец, все жилы которого вздулись от напряжения, тащил за собой вагонетку. Мой друг направил животное вниз по склону. Как только вагонетка оказалась на самом краю, Барнар перерезал веревку, которой она крепилась к луке его седла, подтолкнул ее и резко ушел влево. Огромный стальной ящик закувыркался в воздухе и приземлился чуть выше нас на сверкающую гору извергнувшегося из него груза, целый холм варварского великолепия: это были произведения искусства подземного мира из золота и самоцветов, оружие в выложенных драгоценными камнями ножнах, доспехи и безделушки тончайшей демонической работы.

Я вздохнул, переживая несоответствие этого жеста положению, и снова нехотя встретился с Камином взглядом.

— Это все твое. Стоит раз в двадцать дороже того, что мы увозим с собой. Твоего биллиона нам вполне достаточно, к тому же его удобно транспортировать, за что тебе отдельное спасибо. Сына тебе это все равно не вернет, я знаю. Пусть тебя поддерживает мысль о том, что он, хотя и в плену, не терпит мучений. Он лежит в вице... винной бутылки в погребе одного мелкого демона, ведущего уединенный образ жизни. Этот затворник охраняет мальчика с фанатической заботливостью, можешь быть уверен. Если он от чего и страдает, так только от скуки, — не слишком много разнообразия выпадает на долю сосуда, содержащего самую драгоценную жидкость в коллекции хозяина. А между тем мальчик, хотя и утратил право вернуться в мир людей, помог вновь обрести свободу человеку в высшей степени достойному, который наверняка принесет людям пользы больше, чем вреда.

— Когда-нибудь, — пообещал Пират, — я верну его тебе, Повелитель Кнута. Но когда, прости, не могу пока сказать.

Обернувшись, чтобы произнести эти слова, Гильдмирт впервые оторвал взгляд от лунного диска, пленившего его с самого начала. Его щеки были мокры от слез. Красные глаза сделались ужасающе живыми и яркими, я даже не подозревал, что они могут быть такими, неуловимый покой был разлит во всем его теле.

— Мастер Чарнал, — продолжал он с легким поклоном, — друзья много о тебе рассказывали. Существует одна вакансия, на которую я в скором времени буду подыскивать человека, — а именно писца-подмастерья. Для этого требуется знание верхне и древнеархаического языков, а также пяти основных разновидностей Рунического письма. Быть может, ты окажешься столь нечестолюбив, что согласишься занять эту должность? Работать придется много, но и плата высока: как золотом, так и обширными наставлениями в главных магических практиках. Хватит ли у тебя духу, честный Чарнал, подвергнуть себя изнурительному и опасному труду, единственным вознаграждением за который будет возможность ходить среди облаков и по дну морскому с такой же легкостью, с какой ты ходишь по этим холмам?

— Да, Пират. И еще раз да.

— Тогда я скоро найду тебя в Шормутских Воротах. Этого золота тебе хватит, чтобы безбедно жить до моего появления. Тем временем самое лучшее, что ты можешь сделать, — это читать, что угодно и как угодно, не забывая, однако, что Девятипалый и бессмертный Пандектор никогда еще не подводили дотошного читателя.

Наконец Пират повернулся к нам с Барнаром.

— Ну, вот и настала пора прощаться, — начал он и, улыбаясь, поднял руку, точно для присяги. — Призываю в свидетели все силы, привязывающие людей к данным обетам, и объявляю своим спасителем присутствующего здесь Ниффта, называемого Пронырой (и совершенно справедливо, как подтвердит всякий, кому доводилось иметь дело с этим ловким и гибким, точно ласка, индивидом); с такой же благодарностью приветствую и вот этого чилитского громилу по имени Барнар, обладателя столь неограниченного запаса доброты и щедрости, что его можно сравнить с целой флягой... нет, цистерной, этого... эликсира. И да будет засвидетельствовано мое обещание, которое я торжественно им даю: никогда жизнь не будет мне дороже их спасения, в какой бы беде они ни оказались.

Затем он вновь повернулся к Камину и на мгновение остановился перед ним, точно желая что-то сказать, но слова замерли у него на языке, и он ограничился лишь невнятным бормотанием:

— Крепись. Вы снова сможете двигаться с рассветом.

Пират уходил вниз по каменистому склону. Вдруг на спине у него вырос горб, а ноги исхудали и сжались. Но он не упал, а распустил сквозь прорези в куртке два широких угольно-черных крыла, взмахнул ими и поднялся в ночной воздух. Его ноги — теперь уже когтистые лапы — прижались к оперенной груди. Он повернул к нам плешивую голову грифа и сипло крикнул что-то на прощание. Затем взмыл к луне и скоро исчез из виду, растворившись в ее серебряном сиянии, точно это и был его дом, откуда он так долго был изгнан.

БОГИНЯ ЗА СТЕКЛОМ

Предисловие Шага Марголда к повести «Богиня за стеклом»

Пожалуй, единственное, что я могу сообщить о происхождении этого документа, заключается в том, что я не являюсь его автором, хотя многие мои знакомые утверждают обратное, полагаю, на том основании, что я ненадолго появляюсь в нем в качестве одного из действующих лиц. Кем он был написан и даже когда и как оказался в моем архиве, не ведаю. Ниффт и сам мог бы спрятать его среди моих (хранящихся в строгой секретности) бумаг, но то же самое могли проделать и многие наши общие друзья. Во всяком случае, специфических навыков и умений, необходимых для подобной операции, им не занимать; в то же время ни стиль данного документа, ни почерк, которым он написан, — рука писца неопределенной национальности — не содержат ни малейшего намека на то, кто является его автором.

Что до его содержания, то не много, должно быть, найдется сегодня людей, ничего не знающих о несчастье, постигшем Наковальню-среди-Пастбищ; прочие смогут почерпнуть из этого документа необходимые подробности, без которых все слышанное ранее наверняка казалось им лишь бессвязным вымыслом. Рискуя показаться черствым, замечу, что я не испытываю сочувствия к этому городу. Свое отношение к тем, кто торгует войной, я, надо полагать, достаточно недвусмысленно выразил в предварительных замечаниях к повести «Жемчужины Королевы-Вампира». При всем моем предубеждении сомневаюсь, что найдется хоть один осведомленный человек, который станет отрицать, что бесстыдством своих коммерческих сделок Наковальня далеко превзошла всех поставщиков оружия последнего столетия. Моральные принципы продавцов оружия, снабжающих своим товаром две воюющие между собой стороны одновременно, настолько ниже всякой критики, что лишь абсолютно невежественный или наивный человек возьмет на себя труд порицать их публично. Обратите внимание, с какой бесцеремонной небрежностью Наковальня обошлась как с Халламом, так и с Баскин-Шарпцем. Но анналы коммерческой деятельности Наковальни-среди-Пастбищ изобилуют примерами сделок, которых устыдился бы даже самый циничный космополит. Позволю себе напомнить читателю лишь об одной, стяжавшей наибольшую известность, пародии на честную торговлю из тех, что имели место за последние несколько десятков лет. Я имею в виду крестовый поход Питны против Таарга.

Нельзя отрицать, что Питна занимала в этом конфликте смехотворную позицию. Она действительно является частью Астригальской цепи, но относится к группе малых островов, зачастую именуемых Семь Сестренок. Чародейство, которое в ходу на Питне, — так же как и на любой из Сестренок, — не идет ни в какое сравнение с магией высшего порядка, практикующейся на островах Стрега, Шамна или Хагия — трех гористых Старших Сестрах, благодаря которым Астригалы прославились на весь мир, и заслуженно, в качестве колыбели закона Силы. В сущности, Динуарий Путешественник в своем грешащем всяческими преувеличениями и отступлениями от истины (хотя и, безусловно, в высшей степени занимательном) рассказе о приключениях в морях к югу от Колодрии довольно точно характеризует малышку Питну. «Обитатели Питны, — говорит он, — это пестрая толпа полоумных и просто чокнутых».

Столь же смехотворен был и casus belli, о котором питняне раструбили по всему свету. Собрание сочинений никому не известного питнянского философа (все четыре тома которого я прочел, и могу сказать, что интерес к нему пиратов от книгоиздания должен почитаться за комплимент) было украдено и напечатано столь же безвестным издателем из Таарга; с какой целью, я так и не смог выяснить. Но смешнее всего, пожалуй, выглядят те амбиции, которые питняне неуклюже пытались замаскировать, ухватившись за это недоразумение как повод к вооруженному конфликту: добиться известности и положения в качестве магов, сокрушив Таарг — державу, чья мощь давно одряхлела, источенная чужеродными демоническими влияниями. Питняне, все до последнего полоумного и чокнутого, устали быть в роли младших при Стреге, Шамне и Хагии.

Улыбнуться, конечно, можно, но лишь очень сдержанно, и сразу же задуматься. От Таарга, находящегося в опасной близости к одноименному Водовороту (см. «Рыбалку в море Демонов»), по свидетельству ученых комментаторов, а также тех, кому довелось бывать в этом городе (а я принадлежу по крайней мере к последним, в случае, если мое членство в первой категории может быть оспорено), так вот, от Таарга, повторяю я, не осталось почти ничего, кроме оболочки, все остальное сгнило под тлетворным влиянием демонических испарений, постоянно поднимающихся из клыкастой, изрыгающей клочья пены, пасти водоворота. Если уж крестовые походы неизбежны, то пусть, по крайней мере, те глупцы, которые их возглавляют, обнажают свои клинки против городов, подобных тогдашнему, а может быть, и нынешнему Тааргу. Таково мое мнение, хотя читатель вправе, конечно, иметь свое собственное.

Наковальня-среди-Пастбищ принимала посольства обеих сторон, пустив в ход всю свою традиционную осторожность, которая и уберегла соперников от неприятного открытия. Питняне приобрели у Старейшин впечатляющее оружие: стаю металлических гарпий на пружинах, заводных летучих хищников, которые слушались элементарных заклятий, доступных даже их фельдмаршалам, и могли в считаные секунды очистить от защитников крепостные стены какой угодно протяженности. Послы Таарга, прибывшие с железным сундуком демонической работы в качестве дара, — все на свете знают, что и содержимое этого ящика также происходило из подземного мира, — купили в Наковальне-среди-Пастбищ превосходную защиту от любого нападения с воздуха (настолько предсказать тактику своего соперника они сумели): это была изумительной легкости и прочности система стальных сетей, которые натягивались на огромных рамах, в мгновение ока приводившихся в действие пружинными распорками.

Флот Таарга притаился в засаде, готовясь к контрудару, который и был нанесен в тот момент, когда атака питнян потерпела сокрушительное поражение. Питняне стрелой понеслись домой, ведя на хвосте достаточную для полномасштабного вторжения армаду. И действительно, неудавшийся крестовый поход на Таарг поставил их собственный остров под угрозу немедленного вторжения и завоевания. Флотилия преследователей являла собой, должно быть, грозное зрелище, ибо флагманами командовали Дами-зрги, а на носу каждого судна выстроилось по центурии галгатских десантников. Вот от этого многокорпусного морского джагернаута и бежали повергнутые во прах питняне, поддавшись панике настолько, что по прибытии домой у них не хватило ума даже забаррикадировать вход в гавань. И, как всем известно, спасением своим Питна обязана отнюдь не собственным силам, но могуществу Стреги. Именно обитатели последней, приведенные в бешенство самой мыслью о том, что кили демонических кораблей осквернили своим прикосновением хотя бы один берег Астригала, обратили на интервентов взор столь грозный, что те немедленно, завывая и обливаясь кровью, убрались обратно в свой Водоворот и провалились в его громогласную глотку.

Но, каких бы взглядов на подобные вопросы мы ни придерживались и как бы ни распределяли вину между теми, кто разжигает войны, и теми, кто, снабжая их оружием, делает возможным удовлетворение кровавых амбиций, надеюсь, не много найдется людей, которые откажутся признать одно из последствий случившегося с Наковальней положительным. Вскоре после катастрофы торговая война между Халламом и Баскин-Шарпцем утихла, а бывшие враги сумели преодолеть разногласия и достичь соглашения, которое действует и по сей день. Его результатом уже стали многочисленные совместные предприятия, которые обещают в скором будущем открыть новую эру экономического сотрудничества двух городов.

История произошедшей в Наковальне катастрофы — еще один поучительный пример того, к чему может привести трагическая замкнутость сознания, жертвой которой так часто становится человек. Сохранившаяся информация о далеком прошлом Наковальни-среди-Пастбищ, хотя и не очень обильная, такова, что любой человек, потративший несколько недель на ее изучение, неминуемо пришел бы к выводу о чрезвычайной тревожности тех распоряжений, которые Дама Либис в качестве Оракула Богини передавала своим согражданам, а результаты исполнения этих директив его просто ошеломили бы. Более того, та информация, которую мне удалось собрать самому и часть которой привез, по моей просьбе, Ниффт, являлась и является не единственным в мире трактатом по данному вопросу, в чем можно убедиться, прилежно перечитав труды других ученых мужей.

География Южной Шпоры Люлюмии, где располагается Наковальня-среди-Пастбищ, заслуживает отдельного замечания. Высокое содержание железа в породах, образующих этот гигантский массив, отмечалось многими исследователями. Неиссякаемая мощь разрушительных атак беспокойного Агонского моря лишний раз подчеркивает упрямую невосприимчивость величественных утесов Шпоры к натиску стихий. Они, по сообщениям бесчисленных авторов, очень мало пострадали, несмотря на то что их прочность подвергается проверке уже несколько тысячелетий подряд, и океан по-прежнему тщетно осаждает почти безупречно вертикальную стену общей протяженностью в пятьсот миль. Многие авторы, и заслуживающий всяческого доверия ученый Кволл в их числе, придерживаются восходящего к глубокой древности представления о неземном происхождении Шпоры; считается, что она представляет собой остаток огромного огненного шара, который в незапамятные времена упал на нижнюю оконечность Люлюмии со звезд. По крайней мере концепция эта не лишена определенной поэтической точности, ибо, когда позднее на месте нынешней Наковальни была построена легендарная мастерская по ремонту звездных кораблей, говорили, что гости из межзвездного пространства, нуждавшиеся в услугах тамошнего кузнеца, метеоритным дождем сыпались с неба, освещая погребенный в ночи океан на многие мили. Вполне уместно предположить, что космические мореплаватели стремились починить свои суда, используя материал, встречающийся в тех межзвездных проливах, плавание по которым было их главной задачей и победой.

I

Когда вору Ниффту из города Кархман-Ра было около тридцати лет (насколько больше или меньше, неизвестно), он достиг первой ступени мастерства в избранном им искусстве. Это значит, что стиль его сформировался к тому времени вполне, однако какому жанру отдать предпочтение, он еще не решил. Поэтому он больше шатался по свету, чем работал.

И вот однажды летом, когда он вместе с Барнаром Бычьей Шеей охотился на диких свиней в горах Чилии, его нашло письмо Шага Марголда, его друга, кархманитского картографа и историка. Марголд, зная, что Ниффт намерен отправиться на запад, за Агонское море, просил его задержаться в Наковальне-среди-Пастбищ, что на полуострове Южная Шпора континента Люлюмия. В тот момент Марголд как раз занимался серьезным научным трудом, для которого информация о главном религиозном культе города была в высшей степени необходима; к своему письму он приложил список вопросов, которые Ниффт, по его просьбе, должен был задать Оракулу святилища Смотрительницы Стад.

Последняя новость, достигшая той части света, где проживал ученый, сообщала, что город более года тому назад вступил в полосу небывалого расцвета, который стал результатом откровения, явленного Богиней через Оракула. Считалось, что неизменным своим благополучием город также обязан милостивым теофаниям Смотрительницы, и потому именно теперь, в момент очередного подъема, представилась превосходная возможность задать несколько тактичных вопросов о сути взаимоотношений Наковальни-среди-Пастбищ и ее божества.

Вот так и получилось, что две недели спустя Ниффт сел в Чилии на корабль, который направлялся в Наковальню-среди-Пастбищ. Он уже знал о недавно свалившемся на город процветании. Изготовленное там оружие уже много десятилетий преобладало на рынках Великого Мелководья, за последние же девять месяцев его превосходство стало разительно. Клинки, доспехи, арбалеты, осадные машины — все что угодно, от кольчуги до кинжальных ножен, притом из превосходного качества стали, невероятно гибкой и почти непробиваемой одновременно, потоком хлынуло из кузниц и сталелитейных мастерских города и буквально наводнило рынки оружия по обе стороны Агонского моря, уничтожив всякую возможность конкуренции. Ниффт был уверен, что найти корабль, отправляющийся в Наковальню, не составит труда.

Однако он был немало удивлен, обнаружив, что самым удобным из всех возможных вариантов оказался большой гелидорский транспорт, на борту которого находилось не менее семи сотен наемников, чьими услугами заручились Старейшины Наковальни-среди-Пастбищ. Значительную часть этого контингента составляли саперы и военные инженеры. Никто из солдат не знал, для чего они понадобились городу, зато у них были другие новости. Похоже, везение Наковальни все-таки кончилось. С одной из тех огромных корявых гор, что окружают город со всех сторон, произошло нечто странное и жуткое. Верхушка ее откололась и зависла на краю пропасти, где и лежит уже несколько недель, грозя в любую минуту рухнуть и похоронить под собой весь город. Старейшины — управляющая городом группа олигархов-коммерсантов — обратились к Оракулу Смотрительницы Стад с просьбой отыскать какое-нибудь средство для предотвращения катастрофы. Богиня за стеклом — именно так называли ее наемники, прибегая к этому наименованию не реже, чем к другому, — через своего Оракула объявила, что может оказать городу помощь в столь критической ситуации, но для этого Старейшины должны, в доказательство честных союзнических намерений со своей стороны, предоставить в ее распоряжение значительный экспедиционный корпус, состоящий из первоклассных профессионалов.

За ужином Ниффт отыскал местечко рядом с первым капитаном саперов, человеком по имени Кандрос, который еще раньше в немногих ясных словах сумел изложить ему суть проблемы Наковальни-среди-Пастбищ. Пока дело дошло до грога, двое мужчин успели рассказать немало анекдотов и обменяться достаточным количеством философских замечаний, чтобы выяснить, что они друг другу симпатичны. Кандрос был сухощавым человеком хрупкого сложения, немногим менее сорока лет от роду, но с морщинистыми, как у пустынной черепахи, глазами, которые за два последних богатых событиями десятилетия его жизни повидали немало укреплений, фортификаций, осад и баталий. Ладони, завершавшие его жилистые руки, походили скорее на покрытые узлами сухожилий клещи. Эти его большущие, с жесткими, как гвозди, костяшками пальцев лапы, которыми он, казалось, предпочитал вовсе не шевелить, двигались с рассчитанной точностью каждый раз, когда он все-таки пускал их в дело.

— Кандрос, прав ли я, утверждая, что число саперов и инженеров в этой кампании необычайно велико, в особенности с учетом размеров войска в целом?

— Совершенно прав. Предположениям, для осады какого места нас могли нанять, нет конца, но для нападения на любой по-настоящему крупный город нас слишком мало. Кроме того, трудно понять, чем захват какой-нибудь крепости или городка поможет сейчас Наковальне.

— Хотя Старейшины и наняли вас, думаю, что августейшие особы находятся в таком же точно неведении относительно вашего предназначения, как и вы сами.

— Вот и я так понимаю. Старейшины далеко не каждый раз проявляют столь благочестивую поспешность в исполнении распоряжений Смотрительницы Стад. Например, более года тому назад Богиня через своего Оракула объявила, что ее стада вернулись в мир солнца и что — ее собственные слова — они должны быть подле нее все до единого, ибо много-много времени прошло с тех пор, как они покинули ее. Оракул от лица Богини потребовал снаряжения экспедиции для возвращения животных откуда-то с юго-восточного побережья Кайрнгема, где они, очевидно, выбрались на поверхность после длительного погребения в недрах земли. Но Старейшины, по зрелом размышлении, решили, что не стоит идти на громадные расходы для выполнения какого-то туманного приказа.

— Но Богиня, похоже, не помнит зла. Должно быть, вскоре после их отказа она и указала городу путь к недавно от крытой неистощимой рудной жиле.

Движения Ниффта стали настороженными, словно в последнем замечании Кандроса ему послышался какой-то оттенок, смысла которого он не распознал. Капитан задумчиво продолжал:

— Если говорить о вопросах сугубо религиозных, то, на мой взгляд, отцы города проявляют некоторую непоследовательность. Когда в пророчествах Богини содержится хоть малейший намек на возможную прибыль, их благочестивая уверенность в ее всемогуществе не знает границ. Ее тело, хотя и мертвое, странным образом настроено на одну волну с землей и ее самыми глубинными и потаенными недрами, а оракулы из поколения в поколение передают тайну истолкования откровений Смотрительницы, не поверяя ее больше никому. Насчет великодушия Богини ты прав. Сообщение, результатом которого стало невиданное прежде процветание, последовало через неделю после отказа Совета Старейшин удовлетворить ее требование.

Ниффт, глядя на свою кружку, рассеянно улыбался.

— У меня есть предчувствие, — произнес он, — что в нынешнем положении дел города заключена какая-то ирония, которую ты еще не до конца мне раскрыл.

Кандрос согласно кивнул.

— Действительно, человеку, которого создавшаяся ситуация не затрагивает лично, может показаться забавным, что именно невоздержанность Совета Старейшин, стремившегося поскорее нагреть руки на указанной Богиней богатой жиле, и привела к образованию опасной трещины в структуре той самой горы, что угрожает нынче городу.

Ниффт и Кандрос стояли у борта как раз посередине корабля.

— Знаешь, — сказал Ниффт, — как я ни старался себе это представить, все казалось каким-то нелепым. — Глядя на горы, окружающие бухту, в которую входило их судно, и улыбаясь, он покачал головой.

Кандрос кивнул.

— Описания никогда не передают сути.

— Из чего построен этот пирс?

— Из стали или чего-то в этом роде. Его называют Пастушеским Посохом. Он здесь со времен Смотрительницы Стад.

— Пастушеский Посох... А как давно это было?

Кандрос пожал плечами.

— Тогда же, когда образовалась эта бухта, и окружающие ее скалы. Горы, которые ты видишь сейчас, были в два раза выше и во много раз ужаснее на вид.

Посох, выдаваясь на четверть мили в середину бухты, служил становым хребтом целой системы доков. Покатый спуск дна затопил его дальний конец, так что судить о его истинной длине было затруднительно. Несмотря на то что кирпичная кладка и бревенчатые стены увенчивали его и ответвлялись от него в разные стороны, циклопический стержень незамедлительно приковывал к себе внимание, как будто все его окружение было не столь реально, как восходящий к незапамятным временам металл, и потому не имело силы затмить его. Он уводил взгляд наблюдателя к берегу, туда, где покоился его наземный конец, встроенный архитекторами в основание внушительной городской стены. Но, достигнув берега, взгляд вновь невольно выказывал пренебрежение к благородным пропорциям каменных сооружений Наковальни-среди-Пастбищ, притянутый горами, полукружием охватившими город.

Кандрос не обладал склонностью к причудливым оборотам речи, и его определение этих гор вполне отражало их суть: они были ужасны. Вся Южная Шпора представляла собой один громадный кусок чрезвычайно богатого железом камня в две сотни лиг длиной, гигантские округлые утесы которого были обращены к бурным волнам Агонского моря. Дожди и ветер долго точили и терзали эти скалы, но нигде не удалось им нарушить общую гладкость могучей стены. Однако там, где теперь расположилась Наковальня-среди-Пастбищ, в камень вгрызалось что-то куда более мощное, чем приливы и ветра: оно выдолбило подкову гавани, высекло нишу, в которой укрылся город, изжевало самые опоры континента, превратив их в горы, острые, как костяные осколки, которые, подобно лучам, расходились в разные стороны от полукруга бухты, вдаваясь на шестьдесят миль в глубь континента. Их устрашающе крутые склоны взмывали на две и более мили вверх от самого порога моря. Между голыми, обглоданными пиками не было никаких соединений. Вся эта толпа каменных калек наводила на мысли о бедствиях и страдании.

Ниффт сказал:

— Помню, несколько лет тому назад я видел одно поле сражения. Линия фронта прошла через него двумя неделями раньше, и в том бою полегло много кавалеристов. Дело было как раз посреди лета, жара стояла отчаянная. И все это поле, многие акры земли, было покрыто завялившимися на солнце трупами, конскими и человеческими, так что только скрюченные ноги торчали в разные стороны.

Кандрос скривил губы, выражая вымученное согласие, и кивком головы указал на горные пики.

— Вообрази, как они выглядели, когда были вдвое выше нынешнего. Тысячелетия дождей и ветров не смогли смягчить их рваных очертаний.

Облокотившись о поручень, они обводили рассеянным взглядом гавань, пока корабль подходил к причалу. По пути они миновали два военных корабля, которые, игнорируя прибывающие суда, неизменно останавливали и обыскивали любое направлявшееся к выходу из бухты.

— Халламизцы, — ответил Кандрос на невысказанный вопрос Ниффта. — Довольно забавная история. Халлам воюет с Баскин-Шарпцем, что неподалеку от экватора, чуть выше по этому берегу Люлюмии. Полагаю, ты слышал об этом конфликте?

— Да. Халлам находится на Мойре, это остров к востоку от Чилии. Это же торговая война?

— Именно так. Казалось бы, Агонское море достаточно велико, чтобы в нем нашлось место и тем и другим. Так нет же, оказывается, они и вступили-то в войну потому только, что обе стороны тайком послали своих представителей к здешним Старейшинам для подписания, как обеим казалось, исключительно выгодных военных контрактов. И вот вцепляются они друг другу в глотки, и каждый при этом обнаруживает, что его противник вооружен в два раза серьезнее, чем предполагалось. Если бы они так не раскипятились, то, сделав это открытие, заключили бы перемирие, объединили силы и напали на Наковальню, которую наверняка смогли бы одолеть, несмотря на всю мощь их стен. Да и сейчас обе враждующие стороны соблюдают мир в этой гавани. Через несколько дней сюда придут два баскинонских военных корабля, чтобы сменить халламизцев на боевом посту. Их задача в том, чтобы помешать потоку иммигрантов из Наковальни. Они хотят, чтобы жители города оставались здесь и любой ценой исполняли те контракты, которые они столь двулично заключили. Естественно, обе воюющие стороны прислали сюда своих дипломатов, которых Старейшины вынуждены были разместить в своих собственных уютных жилищах, и эти дипломаты изо дня в день занимаются тем, что составляют списки всех богатых и влиятельных людей города и описи их движимого имущества, чтобы удостовериться, что и то и другое остается на местах. Только этим можно объяснить, почему великолепный метро-полис до сих пор не превратился в город-призрак.

Оба рассматривали крепостную стену, под которой вставало на якорь их судно. Сияющее воплощение силы и богатства — именно такое впечатление производила величественная мощь каменной кладки городских стен и расположенных выше по холму зданий, поднимавшихся над ними. Ниффт задумчиво сказал:

— Пастушеский Посох. Так называется эта штука в воде, точно? Я хочу сказать, мне кажется, будто я где-то слышал подобное название, только звучало оно немного иначе.

— Нет, Пастушеский Посох, другого названия никогда не было.

— Ну что ж, нет так нет. А не раздавить ли нам кувшинчик вина, пока будем дожидаться аудиенции в храме?

— Пойдем в трактир «У Молота», но при одном условии: за кувшинчик плачу я.

— От чистого сердца предложено, с радостью и принято.

II

Жилистый капитан саперов должен был присоединиться к другим командирам армии наемников, для того чтобы отрапортовать о своем прибытии Оракулу Смотрительницы Стад и узнать, что им надлежит делать дальше. Кандрос полагал, что шансы Ниффта на успех в беседе с Оракулом возрастут, если он предстанет перед ней в компании военных, чьими услугами распорядилась заручиться ее Богиня, и сам Ниффт придерживался того же мнения.

— Возможно, нам хватит времени опорожнить еще один такой же, прежде чем настанет пора идти, — сказал Кандрос, взвешивая на ладони пустой кувшин. Он подозвал хозяина трактира «У Молота».

— Только если платить буду я, — отозвался Ниффт.

— Ничего подобного. Если долг не дает тебе покоя, сочтемся как-нибудь в другой раз.

Вор улыбнулся задумчиво.

— Хорошо. Как-нибудь в другой раз.

— Я смотрю, ты не сводишь глаз с камина, — произнес Кандрос после того, как принесли еще вина.

— Мне никогда еще не доводилось видеть очага с внутренней стенкой из железа. Обычно они бывают кирпичные. — И в самом деле, стена, прогретая пылающим в камине огнем, прямо-таки дышала жаром.

Кандрос кивнул, улыбаясь как человек, которому удалось произвести задуманный эффект.

— Вообще-то это гораздо более крупный кусок железа, чем можно судить по тому, что открывается взгляду отсюда. Вся внутренняя стена трактира пристроена вплотную к нему.

— Трактир «У Молота»...

— Я покажу тебе его, когда будем уходить.

— Так тому и быть, о любящий загадки офицер.

Крупный холеный мужчина в длинном подбитом мехом плаще вошел в общий зал трактира, всем своим видом демонстрируя, что он спешит, однако не больше, чем позволяет ему достоинство. Он остановился в дверях, хлопая в ладоши, чтобы подозвать к себе трактирщика, и одновременно ища его глазами по залу. Тот не очень-то спешил прерывать беседу с сидевшими за угловым столом завсегдатаями, и, подойдя наконец к вошедшему, продемонстрировал лишь весьма формальные знаки почтения. Кандрос подтолкнул своего друга локтем и сказал:

— Думаю, этот тип из храма. — И в самом деле, трактирщик уже указывал незнакомцу на их стол. Судя по выражению гладкого лица последнего, он некоторое время обдумывал, не подозвать ли их к себе, но, видимо, что-то в их внешности подсказало ему, что лучше этого не делать, и он сам Устремился к их столу.

— Добрый день, джентльмены. Кто из вас капитан Кандрос?

— Это я. А вы — Младший Служка, не так ли?

Тот кивнул, довольный и в то же время несколько раздосадованный, точно произнесение вслух своего звания было одним из привычных удовольствий, которого его внезапно лишили.

— Владычица храма примет вас немного раньше, чем намеревалась. Я сообщил об этом остальным офицерам, и они попросили, чтобы я привез в храм и вас. Мой экипаж ждет у дверей.

— Не выпьете ли с нами стаканчик? — предложил Ниффт. — Жаль оставлять столько хорошего вина.

Маслянисто поблескивающие черные глаза Служки, не отрываясь от кувшина, выражали согласие.

— Дама Либис велела мне поспешить... — Он запнулся. Собственные его слова подсказали решение. — Ба! Я ее Служка, но не лакей. Благодарю вас, джентльмены. — Он сел и сделал трактирщику знак принести еще стакан. С видимым наслаждением он налил себе вина и пригубил.

Кандрос заговорил:

— Мне доводилось слышать, друг Служка, что хозяйка святилища — гневливая особа. Надеюсь, это не превращает вашу почетную службу в непосильное бремя.

Эта льстивая вылазка заставила Служку заметно подобреть. Он скорчил доверительную гримасу и наклонился поближе к гостеприимным хозяевам, щедро обдавая их запахом помады для волос.

— Почетная служба, как вы изволили изящно выразиться, на самом деле невыносима. Я не устаю благодарить свою счастливую звезду за то, что состою в близком родстве со Старейшиной Хэмпом, через посредство которого я сделался храмовым Служкой, и, следовательно, могу, в скромных пределах, претендовать на значимое общественное положение вне зависимости от занимаемой должности. Мой кузен, строго говоря...

— Я и в самом деле наслышан о вас, уважаемый Служка, и очень рад, что мне наконец представился случай воспользоваться вашим глубоким знанием внутренней ситуации. Мне не однажды доводилось проезжать через ваш город, но, вынужден признать, постичь сущность жизни Наковальни-среди-Пастбищ я так и не смог.

Служка сочувственно кивнул, его большие черные глаза так и лучились пониманием. Ниффт снова наполнил все три стакана.

— Один аспект всегда ускользает от моего понимания, — продолжал Кандрос. — Дама Либис, несмотря на всю свою эксцентричность, должно быть, обладает немалой властью, ибо Богиня, которой она служит и с которой говорит, мертва, ведь так?

— Еще бы не мертва, — отозвался Младший Служка. — Вы ее видели?

Кандрос кивнул.

— Вот именно. И как же Дама Либис вступает в контакт с божественным трупом? Как могут мертвые, пусть даже они боги, сообщать что бы то ни было?

Служка снисходительно улыбнулся своему стакану и с наслаждением опрокинул в себя остатки его содержимого.

— Простите мою невольную усмешку, капитан, но все эти разговоры о божественном — хотя мы и в самом деле называем Смотрительницу Стад богиней — кажутся мне в высшей степени наивными. Что есть бог или богиня? Какое расплывчатое понятие! Вы, разумеется, слышали, что все просвещенные люди на сегодняшний день условились считать существ, называемых в народе богами, пришельцами со звезд? Их способности, столь непохожие на наши собственные, их силы, несопоставимые с человеческими, являются источником таинственности, на которой и держатся все религиозные культы. Смотрительница Стад при жизни была отнюдь не уникальна: существ одной с ней породы было довольно много. Тело ее благодаря счастливой случайности пережило катастрофу, уничтожившую прочих колонистов-переселенцев из иных миров. Высочайшая чувствительность ко всему, что происходит глубоко под землей и внутри скал, присуща ей и по сей день, и поколения владычиц святилища каким-то способом, который они сохраняют в строгом секрете, читают в мертвых глазах пришельца и предсказывают, хотя и не всегда безошибочно, события геологического характера. Вы замечали, что усики Богини вытянуты вперед, так что их кончики почти касаются внутренней поверхности окружающего ее стекла?

— Именно так.

— Ну так вот, как именно Оракул вступает в контакт с Богиней, неизвестно, поскольку процесс всегда скрыт занавесом, однако многие полагают, что жрица просто прижимает ладони к стеклу в упомянутых выше местах. Эта процедура, между прочим, именуется Ходатайством перед Богиней. Что именно происходит между Оракулом и Смотрительницей Стад, неведомо никому за пределами гильдии хранителей святилища. Можете быть уверены, немало предприимчивых жителей Наковальни прижимали свои ладони к стеклу в глухие ночные часы, когда храм пуст, и, напрягая все силы, ждали, не поделится ли с ними богиня своим посмертным знанием, одна кроха которого может принести миллионы ликторов... — Тут Младший Служка выразительно приподнял брови, точно делясь ироническим самонаблюдением, — но все напрасно. Однако разве с проявлением божественного имеем мы дело в данном случае? Разумеется, речь идет о технике, определенном историческом знании, — представляясь мистическим большинству из нас, оно тем не менее являет собой всего лишь совокупность технических приемов, не более того.

Ниффт снова наполнил стаканы. Служка умолк, единым духом опорожнил свой и закончил речь предложением:

— Что ж, друзья, не пора ли нам? Дама Либис может быть очень резкой, если мы опоздаем слишком сильно...

Когда они вышли из трактира, Кандрос поднял руку, чтобы задержать Служку, который открывал дверцу своего ландо.

— Минуточку, пожалуйста, — сказал он. — Я хочу показать Ниффту Молот.

Прежде они подходили к трактиру со стороны, противоположной той, куда теперь вел Ниффта Кандрос. Они обогнули угол высокого старинного здания, и Ниффт увидел, что оно примыкает вплотную к главным городским воротам. Окружающие город крепостные стены были высотой футов девяносто, еще сорок прибавляли им две укрепленные башни, предназначенные для обороны ворот в случае нападения или осады. Однако если левая башня и стена под ней были сложены из массивных камней, то угол стены справа от ворот и значительная часть возвышавшейся над ним башни представляли собой один цельный кусок железа неимоверной величины, почти правильной прямоугольной формы, немного сужавшийся книзу. Он сразу бросался в глаза, выделяясь на фоне окружавшей его каменной кладки; прилепившийся к нему трактир — сооружение само по себе вполне солидное и почтенное — выглядел незначительным, выстроенным наспех, обреченным изначальному праху, по сравнению с гигантским ферролитом, неподвластным тысячелетиям солнца и дождя.

То, что это именно молот, становилось понятно с первого взгляда, ибо примерно из середины монолита выходила горизонтальная железная полоса, которая тянулась почти во всю длину крепостной стены до того места, где последняя поворачивала к морю. Хотя железная балка и была встроена в стену, со стороны все же казалось, что она скорее пронзает каменную кладку и нарушает ее целостность, чем добавляет что-либо к устойчивости и прочности сооружения.

— А это, — произнес после минуты молчаливого созерцания Ниффт, — Пастушеский Молот?

— Совершенно верно, — ответил Кандрос, взирая на давно знакомый предмет с изумлением и безмолвным одобрением, которые противоречили добровольно избранной им роли чичероне. Ниффт кивнул и повернулся к последовавшему за ними Младшему Служке с вопросом, услышав который тот так обрадовался, что даже перестал нервничать из-за очередного незапланированного промедления.

— Прости, что беспокою тебя вопросом, который наверняка покажется тебе банальным, добрый Служка, но я человек неученый, а твой город воистину завораживает меня. Это называется Пастушеский Молот, или, иначе говоря, Молот, который принадлежит Пастуху?

— Абсолютно точно, друг мой, точнее и быть не может.

Служка усмехнулся остроумности своего ответа и умолк, очевидно ожидая следующего дурацкого вопроса. Но, услышав, как Ниффт бормочет себе под нос, оглядывая окружающие город скалы: «Трудно и представить себе землю, которая меньше походила бы на пастбище, чем эта, не правда ли?» — он сначала утратил дар речи, потом почему-то рассердился.

Пожав плечами, он нахмурился и ответил:

— В обычном смысле этого слова, разумеется. Однако название города указывает на исторический факт. Животные, за которыми присматривала Смотрительница Стад, были литофагами — пожирателями камней. Именно они, кормясь на этом берегу, выгрызли бухту и скалы там, где прежде не было ничего, кроме богатых железом неприступных утесов. Фекалии стада снабжали племя Смотрительницы обогащенным металлом, необходимым для развития их промысла, а также чем-то вроде угля для кузниц. Так что все это и в самом деле пастбища, хотя и не такие, где привольно длиннорогам или джабобо. Прошу вас, господа, нам и в самом деле пора.

III

По мере удаления от гавани городские улицы все круче уходили в гору, пока не достигали наконец центральной возвышенности, огромного каменного монолита с плоской вершиной, увенчанной величественными постройками. Меж этих домов, среди просторной, окруженной рядом колонн площади, и высадило своих пассажиров ландо храмового Служки. Сам он уже приготовился сопровождать своих спутников к гигантскому зданию с тяжелой прямоугольной террасой, второму по величине сооружению акрополя, как вдруг Ниффт, ни на кого не обращая внимания, точно во сне, двинулся в совершенно противоположном направлении, дошел до середины площади и остановился у острия зазубренного лезвия тени, что пересекало каменные плиты. Это был самый крупный выступ огромного темного клина, который полуденное солнце отбрасывало на площадь, затеняя всю ее повернутую к горам сторону. Служка поднял было руку, собираясь протестовать, когда он и Кандрос увидели, как взгляд долговязого кархманита, задержавшись на мгновение на кончике теневого лезвия, устремился вверх, к вершине горы, которая эту тень отбрасывала. Рука служителя храма упала, и на мгновение все трое замерли, молча глядя вверх, на молот, что злая судьба занесла над процветающим городом.

Наполовину разрушенная — готовая все разрушить, — гора так мало отличалась от своих причудливых сестер, что ее нынешнее состояние сообщало им всем выражение дополнительной угрозы. Хотя, надо признать, и при любых других обстоятельствах вид у них был бы не менее устрашающий. Яркое полуденное солнце высвечивало саму динамику их сотворения, заставляя сверкать к блестеть беспощадно перекрученные, свитые в тугие спирали прожилки металла: казалось, расплавленные породы слили некогда в один котел и варили, помешивая космической шумовкой. Исконная необычность структуры и послужила причиной возникновения истерзанных, обглоданных гор, ибо тысячелетия «чисток» — именно так назывался процесс спиральной разработки отдельных металлоносных жил, а также породы между ними — обнажили их скелет. Руда, пласты которой переслаивали залежи металла, не отличалась особым разнообразием. Большую часть ее составлял плотный, но хрупкий коричневато-черный камень — тот самый фекальный уголь, о котором упоминал Служка. Его добывали с тем же усердием, что и различные металлы.

Поврежденный пик, равно как и многие другие вокруг, был настолько глубоко выскоблен, что различить ненарушенные слои породы, удерживавшие его массивную верхушку, можно было невооруженным взглядом. На высоте примерно четырех пятых всей горы, там, где могла бы находиться, если так можно выразиться, ее «шея», огромный оползень вскрыл хрупкое переплетение жил, подпиравших тяжелую шишковатую «голову». Три закрученных друг вокруг друга стебелька железной руды, на которых держалась вершина, выглядели на удивление неадекватными возложенной на них задаче да и, собственно, уже заметно прогнулись в сторону города под навалившейся сверху тяжестью, образовав угол с наклоном примерно в сорок пять градусов. Система подпорок из дерева и стали — колоссальных в сравнении с обычными человеческими размерами, но трогательно не соответствующих нависшей над ними каменной массе — рваными зубцами окружала разлом.

Ниффт повернулся к горе спиной и вновь присоединился к своим спутникам. Следуя за Служкой к храму, он пробормотал:

— Эти подпорки. Надо полагать, они служат скорее в качестве полумеры психологического характера, нежели серьезного средства защиты?

Служка, скорчив кислую мину, кивнул. Ниффт продолжал:

— Насколько она велика, в масштабах всего города? Я имею в виду, если она все-таки упадет на город — ну, или хотя бы просто опустится на него, — она его накроет?

Служка уставился на Ниффта откровенно ироническим взглядом.

— Бог ты мой, ну конечно нет! Мы все тщательно рассчитали. Посмотри вон туда, вниз, где гавань. Видишь там, в самом дальнем углу крепостной стены, несколько лачуг?

— Те небольшие серо-коричневые домишки из старого дерева?

— Именно! Ну так вот, если вот это, — и он, не оборачиваясь, взмахнул рукой в сторону пика, — опустить сюда, — и он развел руки в стороны, подразумевая весь окружающий город, — тогда вон то, — и он снова указал на припортовый район, — останется совершенно непокрытым. Что же до всего остального... — И Служка пожал плечами, словно говоря: «Кто сказал, что нельзя иметь все сразу?»

Ниффт и его спутник ждали у дверей храма, пока Служка ходил внутрь переговорить с кем-то из служителей. Вернувшись, он доложил:

— Все офицеры уже там. Хранительница святилища Либис сейчас совещается со Старейшинами. Проходите, пожалуйста, внутрь и присоединяйтесь к остальным, она скоро придет.

Кандрос кивнул, но Ниффт положил руку ему на плечо и ответил:

— Быть может, мне удастся убедить Кандроса проявить снисхождение к любопытству деревенщины и вкратце ознакомить меня с вашим великолепным акрополем, пока мы дожидаемся прибытия Оракула?

— Очень хорошо. Но, пожалуйста, не забывайте о времени. Когда вернетесь, входите сразу внутрь, служитель проводит вас прямо к святилищу Смотрительницы.

Когда он скрылся за дверью храма, Ниффт спросил:

— Разве Совет Старейшин не располагается в одном из этих зданий?

— Вон в том.

— Чрезвычайно впечатляет! Не мог бы ты показать мне его изнутри? Быть может, нам повезет услышать, что говорит Старейшинам жрица.

Чуть заметно улыбаясь, Кандрос ответил:

— Возможно, это будет не так уж и трудно. Хотя встреча и не вполне открыта для публики, внутри здания множество галерей, укрывшись в одной из которых мы сможем незамеченными наблюдать за происходящим.

Палаты Совета Старейшин были единственным зданием акрополя, которое превосходило храм Смотрительницы Стад размерами. Для средоточия правительственной активности он выглядел достаточно открытым: обширная система крытых портиков и колоннад, в центре которых располагался собственно Совет Старейшин. В каждой из четырех стен внутреннего зала зияли широкие, лишенные дверей проемы, так что почти из любой части окружающей его галереи прекрасно просматривался весь интерьер, а также можно было отчетливо различить каждое слово, произнесенное под его звенящими эхом сводами. Ниффт отметил это обстоятельство, еще когда они только взбирались по ступеням, на что Кандрос ответил привычной улыбкой.

— Замысел, — объяснил он, — призван отражать честность и открытость помыслов олигархов. Поскольку Старейшины никогда не позволяют соображениям собственной выгоды влиять на проводимую ими законодательную политику, то у них нет причин опасаться, что кто-либо услышит, как происходят прения. Кроме того, у них давно вошло в привычку принимать по-настоящему важные решения в частной обстановке собственных домов, поэтому, собираясь здесь, они лишь добавляют торжественности новому закону, все щекотливые стороны которого они рассмотрели заранее, облекая его в приличные, не вызывающие настороженности слова.

Поднявшись, они обнаружили, что в коридорах и среди леса колонн полно людей. Праздношатающиеся гуляки разговаривали на пониженных тонах. Казалось, все прислушиваются к женскому голосу, доносившемуся из зала заседаний Совета Старейшин. Звучал он пронзительно и резко, но слов друзья разобрать пока не могли.

— Тем не менее, — продолжал Кандрос, — определенным людям при определенных обстоятельствах удается убедить Старейшин собираться здесь, даже когда присущая им деликатность побуждает их предпочесть более потаенный способ общения. Например, мастера кузнечной гильдии имеют право на одну сессию в год для обсуждения своих профессиональных вопросов. А Оракул Богини может созывать их на заседание каждый раз, когда она решит, что очередное откровение Смотрительницы Стад этого требует.

Они направлялись к ближайшему входу, и доносившийся оттуда женский голос с каждым их шагом раздавался все отчетливее, пробиваясь сквозь им же самим порожденное эхо, что витало меж мраморных колонн и коридоров снаружи.

— ...потому что именно о деньгах говорю я с вами вновь, господа. И нечего ерзать и морщиться, мы и раньше уже вели об этом речь, — чуть больше года тому назад, к примеру, припоминаете? Посох, Молот и Наковальня! Да что на вас такое нашло, господа? Наша небеснорожденная Смотрительница Стад, которую вы все почитаете и которую вы сами благодарили за покровительство не менее двадцати раз в течение только моего срока служения! — наша Богиня обратилась к нам с просьбой, что и привело — разве нет? — к тому предыдущему случаю, на который я ссылалась, когда мы тоже говорили о деньгах, в точности как сейчас, — вы не забыли, как это было, господа? Что вы говорите, Член Правления Поззл? Прошу меня извинить, но я не расслышала ваших слов, не могли бы вы повторить погромче, пожалуйста?

Если какой-нибудь другой голос, кроме ее собственного, и прозвучал в зале, то Ниффт и Кандрос, стоя на галерее, не уловили ни малейшего писка. Они повернули на дорожку, которая вела прямо к одной из дверей, и впервые за все время увидели говорившую. Она стояла на высокой узкой трибуне, по форме напоминающей корабельный нос, в окружении полукольца мраморных сидений, на которых расположились Старейшины. Маленького роста, с непокорной гривой волос, сжатые в кулаки руки засунуты в нагрудный карман передника, из-под которого виднелись края потрепанной туники, вкривь и вкось подхваченные булавками на высоте примерно середины голени, вероятно, чтобы не ограничивать свободу движений ее обутых в сандалии беспокойных ног. Женщина подалась вперед, всем своим видом подчеркивая, сколько важности придает она повторению якобы произнесенного им замечания, но даже в этой позе ноги ее не стояли на месте. Цветущий мужчина в центре самого высокого ряда мраморных скамей мрачно покачал головой. Тоном давно свыкшегося с несправедливыми нападками человека он произнес:

— Вы ошибаетесь, Дама Либис, я не сказал ничего.

— Вы ничего не сказали? Ах, вы имеете в виду, что ничего не сказали сейчас! Понимаю! Потому что во время прошлогодней дискуссии вы говорили чрезвычайно много, может быть, поэтому я и ошиблась, решив, что вы собираетесь вновь повторить то в высшей степени изящно сформулированное замечание, которым вы закрыли прения в прошлом году. И, клянусь богом, бы и впрямь произнесли весьма впечатляющую, хотя и небольшую, речь, Поззл; я особенно хорошо помню одно из ее положений. Вы помогли нам осознать, сколько будет стоить возвращение стада Богини. Вы подсчитали, что если животные и впрямь так велики, как она говорит, то возвращение из южного Кайрнгема хотя бы одного из них обойдется городу дороже, чем сооружение трех общественных зданий. Объяснение было очень наглядным и доходчивым, особенно в свете вашего, джентльмены, горячего желания субсидировать постройку нового здания гильдии кузнецов, которых, известно небу, просто необходимо было задобрить после того, как вы проявили бездну изобретательности, заставив выплаченные ими в муниципалитет налоги работать на себя! Но подумать только! Как меняются со временем наши взгляды! Возвращение любого из животных Богини домой стоило бы городу трех зданий. А во сколько зданий обойдется нам очередное бездействие? Сколько вообще зданий в Наковальне-среди-Пастбищ?

Задавая эти вопросы, жрица стояла вполоборота к своей аудитории, но тут вдруг резко развернулась и снова обожгла их яростным взглядом.

— Запомните как следует! — чуть ли не проревела она. — Попомните мои слова, и в особенности обратите внимание на то, о чем я не говорю! — С минуту женщина молча ухмылялась, явно наслаждаясь прозрачностью брошенного намека. Свои волосы цвета дикого меда она носила забранными под металлическую сеточку, которая, однако, давно уже не могла сдержать натиска ее мощной гривы, а лишь тонула в ней, так что отдельные пряди тут и там высовывались сквозь переплетения тонкой проволоки, делая хозяйку святилища похожей на рассерженного ястреба со взъерошенными перьями. Нос ее, как и все остальные части тела, не отличался большими размерами, но имел характерную горбинку и, вероятно из-за соседства с глазами, большими, черными, живыми, производил впечатление как раз такого дыхательного органа, который вечно суется, куда его не просят, напрашиваясь на неприятности. Изящно изогнутый маленький полногубый рот наводил бы на чувственные размышления, оставайся он хотя бы на мгновение в покое, но он был либо целеустремленно сжат, либо кривился в иронической усмешке. Ниффт и Какдрос, прислонившись к противоположным косякам, ленивым оценивающим взглядом окидывали женственные округлости бедер и небольшой, но упругой груди, угадывавшихся под туникой.

— А не говорю я о том, — почти каркнула она, — что Богиня намеревается послать нас за своим стадом ради спасения нашего же города. Я всего лишь скромная служительница Богини и потому не беру на себя смелость предрекать ее волю. Но что же может быть очевиднее, а? И если она и впрямь пошлет нас в Кайрнгем, то разве найдете вы более удачную возможность искупить свою преступную прошлогоднюю скаредность?

Довольно. Осталась лишь одна важная вещь, которую я хочу вам сообщить. Вы пригласили наемных солдат, как она и потребовала. По крайней мере на это вы раскошелились, и, надо признать, без лишнего нытья. Однако смотрите, не оступитесь теперь. Какую бы работу ни распорядилась она им поручить, сделайте, как она просит, и наплевать на расходы. Сейчас я иду встречаться с их командирами. В мои планы не входит уламывать и умасливать их, чтобы сбить цену. Все они — крепкие профессионалы с Гелидор Ингенса. Когда они узнают, чего от них хотят, то наверняка назовут самую высокую сумму, которую только в состоянии заплатить разумный, хорошо информированный заказчик за работу подобного рода. А уж ваше дело, господа, принять их условия и как можно быстрее изыскать финансовые возможности для выплаты денежного содержания. Поскольку ничем больше вы сами себе помочь не можете, то сделайте хотя бы это.

Церемония Ходатайства начнется через час. Прошу не опаздывать.

IV

На обратном пути в храм, пересекая площадь, двое друзей увидели впереди носилки Оракула и прибавили шагу. Ниффт, не сводя глаз с удаляющегося паланкина, улыбнулся и произнес:

— Мне нравятся ее манеры.

— Да. Точно рассчитаны на определенную аудиторию.

Они продолжали шагать. Взгляд Ниффта стал рассеянным.

— Расскажи мне, что ты знаешь об исторических обстоятельствах, Кандрос. Прежде всего, каким образом это стадо умудрилось потеряться и почему оно еще живо?

— Животные исчезли во время все того же нападения, которое уничтожило Смотрительницу и весь ее род.

— Конкуренты... оттуда? — И Ниффт взмахнул рукой вверх. Кандрос отрицательно покачал головой.

— Люди. Судя по всему, произошло это в одну из тех эпох, когда наша раса переживала период наивысшего могущества. Мне приходилось даже слышать, что в те времена люди более терпимо относились к колонистам наподобие Смотрительницы, так как и сами неоднократно перебирались в другие миры и заселяли их.

— Гм-м-м... А что же, в отношении Смотрительницы терпению пришел конец?

— Очевидно, его место заняла жадность. Говорят, что здешняя колония процветала. Согласно одной легенде, тут была кузница, обслуживавшая огромные стальные корабли, на которых боги и люди путешествовали меж звезд из одного мира в другой. Как бы там ни было, жители одного соседнего города — в те времена славного, а ныне сгинувшего бесследно — атаковали Наковальню. Нападение было столь яростным, что все Смотрители оказались уничтожены. Вообще-то Богиня в том храме уникальна уже тем, что ее тело сохранилось целиком. Собственно, поэтому ее и поместили под стекло, — что-то вроде монументального трофея, полагаю. Шум и грохот битвы стали причиной мощного оползня: обрушилась часть скалы, под которой в тот момент как раз паслись животные. Все они были погребены заживо, а завоеватели получили кузницу-призрак, лишенную и металла, и топлива. Что до самого стада, то камнеедам воздух ни к чему, и потому погребение их не убило.

— И они спаслись, уйдя отсюда под землей? И продолжали жить в ее недрах, пока недавно не вышли наружу?

— Очевидно.

— И с ними не было никого, кто мог бы их... пасти?

Кандрос удивленно поднял брови, услышав этот вопрос, и Ниффт рассмеялся, точно спеша признать его нелепость.

— Если ты всерьез полагаешь, — ответил Кандрос, — что кто-нибудь из Смотрителей мог избежать уничтожения, зарывшись вместе со своим стадом в землю, тебе достаточно будет одного взгляда на Богиню в храме, чтобы убедиться, что она не из породы землероек.

У входа их встретил и проводил внутрь трясущийся от старости прислужник, который что-то бормотал и постанывал на каждом шагу. Ниффт, переступив через порог святилища Смотрительницы — огромного, залитого мягким светом зала в самом сердце храма, — ощутимо вздрогнул. Облик Богини и поза, в которой она стояла, были таковы, что ее размеры буквально бросались в глаза всякому входящему.

Больше всего она походила на гигантскую стрекозу. Удлиненный задний сегмент ее узкого тела загибался вперед и вверх над четырьмя угловатыми арками невероятно тонких и длинных суставчатых ног. Она занимала все пространство стеклянного саркофага до самого потолка, а он был высотой с шестиэтажный дом. У Смотрительницы было две пары усиков: одни короткие и широкие, наподобие узорчатых плетеных вееров, которые украшали ее вытянутую голову сразу за пирамидками фасеточных глаз. Другие, хрупкие, с кисточками на концах, были вытянуты далеко вперед. Под тяжестью щетинок усы сгибались вниз, едва не касаясь стекла. Место почти соприкосновения, находившееся примерно на высоте человеческого роста от пола, огораживали драпировки. Шторы, когда путешественники вошли в зал, были открыты.

Из портшеза, стоявшего возле стеклянного монолита, вышла Дама Либис и, на ходу стягивая узлом на затылке расшитую повязку, украшавшую ее лоб, направилась к драпировкам. Поравнявшись с передним рядом скамей, она остановилась, сунула руки в карман передника и торжественно поклонилась присутствующим, не сводя с них сосредоточенного взгляда.

— Господа, я рада видеть вас здесь, и это еще мягко сказано. Прошу простить меня за спешку, не примите ее за пренебрежение, но сейчас не время для совещания. Я рассматриваю нашу встречу как предоставленную мне возможность в общих чертах обрисовать для вас сложившуюся ситуацию и вкратце ответить на самые важные вопросы, не более того.

Итак, во-первых, когда я завершу Ходатайство и вы узнаете, какую задачу мы вам поручаем, определите для себя самую крупную сумму, которую вы считаете справедливой платой за такую работу. От Старейшин можно добиться сотрудничества только при условии, что вы с самого начала будете разговаривать с ними твердо и без недомолвок.

Во-вторых, хотя воля Смотрительницы не будет известна наверняка до тех пор, пока я не завершу Ходатайство, скажу не лукавя, что почти не сомневаюсь в его исходе и потому могу уже сейчас в общих чертах ознакомить вас с масштабом работ. Наверняка Смотрительница хочет воссоединения со своим стадом, о чем она заявила еще около года тому назад, когда узнала о том, что животные вышли из-под земли. Судя по всему, именно они и есть единственное средство от того, что угрожает городу. — Либис вскинула руку к потолку, не отводя взгляда от сидевших перед ней командиров наемников.

Итак, что же собой представляет стадо? Точное количество животных никому не известно: несколько сотен, не больше тысячи. Все они — гигантские литофаги. Думаю, ростом примерно по колено Смотрительнице. — Все глаза устремились вверх — прикидывая. Каждая конечность Смотрительницы имела три основных сустава. Нижний из них находился на расстоянии пятнадцати футов от пола. — Размерами со взрослого кита. Чрезвычайно послушны. Наружу вышли среди холмов южной оконечности Кайрнгема; вся эта территория вперемежку покрыта крутыми скалами и непроходимыми тропическими лесами, так что кайрнцы так и не позаботились о ее присвоении. В это время года на дорогу через море Катастора уйдет десять дней. И, прежде чем вы начнете подсчитывать, сколько раз понадобится пересечь море туда и обратно, примите во внимание, что животные феноменально толстокожи и почти неистребимы, а также могут жить совершенно без воздуха. В общем-то, их вполне можно сбить в группы по четыре-пять, связать вместе и тянуть на буксире за умеренных размеров транспортом с еще одним или двумя животными в трюме.

Она умолкла и выразительно подняла брови, ожидая вопросов. Командир одного из отрядов пехоты, Менодон, буркнул:

— Двадцать судов смогут увезти сто сорок за одну ходку. Нам дадут двадцать кораблей?

— Нам дадут тридцать пять. Старейшины могут откомандировать двадцать из одного только торгового флота, и они охотно подпишут приказ о приобретении еще пятнадцати на Мелководье или на островах Аристоса.

— М-м-м... Простите меня, Дама Либис, но я прошу позволения перефразировать некоторые ваши замечания в выражениях, которые кажутся мне более точными. Много веков тому назад далекие предки этого стада были чрезвычайно послушны распоряжениям Смотрительницы, — он многозначительно кивнул в сторону застывшего в неподвижности колосса, — но животные, с которыми придется иметь дело нам, никогда не знали ни Смотрительницы, ни ее власти. Теперь позвольте мне, в свете уточненных фактов, снова задать вам вопрос, на который вы, впрочем, практически ответили. Будут ли нахождение и транспортировка этих громадных тварей связаны с какими-либо опасными неожиданностями? Пожалуйста, будьте откровенны с нами. Мы не бежим от риска и опасностей, мы лишь стремимся как можно более точно их представить и справедливо оценить. Вряд ли можно рассчитывать на то, что давно одичавшие гиганты-кочевники дадут накинуть на себя узду, отвести на берег, погрузить на транспорты и перевезти за море, и все это без единой попытки сопротивления. Не сочтите за оскорбление, но как можете вы с такой легкостью заверять нас в благополучном исходе всей операции?

Либис стояла безмятежно улыбаясь, руки по-прежнему в кармане передника, и снисходительно покачивала головой.

— Вы не уяснили себе всей картины, друг мой. Вам, разумеется, придется как следует потрудиться и столкнуться со многими опасностями уже на пути через джунгли. Вполне возможно, что найдутся и другие, кто будет заявлять свои права на стадо, и тогда вам придется с ними сразиться. Экскременты этих животных содержат в обогащенном виде тот металл, который они поедают вместе с камнями, а также первоклассное топливо, поэтому, случись кому-нибудь положить на них глаз, от желающих заполучить их в свою собственность отбоя не будет! Что до сопротивления нашей воле со стороны самого стада, то этого не произойдет. Потому что Смотрительница будет повелевать ими. То, что вы могли бы назвать голосом Богини, обеспечит благодушие и покорность животных на всем протяжении пути. Ибо разве не говорит она моими устами и не изъявляет свою волю через мое присутствие и разве сама я буду не с вами? Хотя инструментом передачи ее приказов в данном случае будут служить не слова, тем не менее, благодаря моему присутствию, животные будут их чувствовать. Эти звери так устроены, что, как бы долго ни пробыли они на свободе, распоряжения Смотрительницы всегда найдут к ним дорогу.

На мгновение воцарилась тишина, и глаза всех присутствующих устремились к Либис с невысказанным вопросом, который она, благожелательно улыбаясь, своим молчанием подначивала их облечь в слова. Наконец Ниффт спросил:

— Прошу меня извинить, Дама Либис, но получается, что мертвые могут не только открывать местоположение скрытых от глаз сокровищ, чувствовать, как выходят на поверхность давно пропавшие существа на другом конце света, но еще и руководить экспедициями, ни на минуту не ослабляя заботливого контроля?

Старейшины уже начали заполнять святилище, встав плотной кучкой немного в стороне от военных и тихо переговариваясь между собой. Жрица, не отрываясь, смотрела Ниффту в глаза, словно оценивая. Затем произнесла:

— Вы уже знаете, что на первое и второе Богиня способна. Верить или не верить в то, что она выполнит и третье, решите сами, господа, прежде чем браться за наше поручение.

V

Собрание молчало. Старейшины и командиры наемников одинаково внимательно изучали мягкие складки Занавеса Ходатайств, задернутого Младшим Служкой за жрицей, как только она подошла к стеклу. Он и теперь стоял рядом, ожидая сообщения хозяйки о том, что Ходатайство завершено, готовясь, как и полагалось ему по должности, отдернуть занавес по первому ее слову.

Хотя обе группы наблюдателей одинаково сосредоточенно разглядывали складчатые драпировки, Старейшинами владело неприятное предчувствие неизбежного расставания с большими суммами денег, в то время как лица солдат выдавали тихую радость скорой встречи с богатством. Не считая этой разницы в ощущениях, можно было смело утверждать, что для обеих групп малейшее шевеление церемониального занавеса сопровождалось одним и тем же призрачным звуком: неземной музыкой россыпей золотых монет достоинством в пять ликторов каждая, мелодией, которая навевала тоску на одну половину аудитории и вызывала сладкие грезы у второй. Между тем глаза отцов города и наемных солдат тоже выказывали сходную тенденцию — когда отрывались от чреватых последствиями складок драпировки, разумеется, — постреливать вверх, на скрытого за стеклом гиганта. Особенно много конфузливо-расчетливых взглядов притягивали к себе длиннющие, опущенные навстречу мольбам просительницы-лилипута усики громадной стрекозы. По всей видимости, собравшиеся вновь задумались, способна ли Богиня думать и чувствовать. Хриплый победный крик раздался из-за Занавеса:

— Ха! Я так и знала! И ты это получишь, Госпожа, жизнью клянусь, получишь! Ха!

Служка переступил с ноги на ногу; смущение на миг сорвало маску ритуальной торжественности с его лица. Наступила почти полная тишина, в которой стали отчетливо слышны доносившиеся из-за Занавеса звуки, похожие на легкий дробный стук и приглушенный писк. Затем Либис воскликнула:

— Ее воля ясна! Ее воля будет исполнена!

Служка со всей учтивостью, которую, по всей видимости, предписывало его положение в момент произнесения данной формулы, развернулся, чтобы раздвинуть занавес перед Оракулом, но не успел он и притронуться к нему, как драпировки разлетелись в разные стороны, одна из них наглым образом обмоталась вокруг его плеч и головы, и Либис вылетела из-за ширмы, сжимая в руках табличку для письма и стило. Злорадно ткнув тупым его концом себя в грудь, она воздела табличку в воздух и потрясла ею перед собравшимися.

— Разве я не предсказывала вам, господа? А? Разве не знала я этого заранее? — Она воткнула стило себе в волосы, где оно тут же бесследно исчезло, и с угрожающей улыбкой похлопала табличкой по освободившейся ладони. — Внимайте, — произнесла она и начала звонким, как песня охотничьего рога, полным драматизма голосом читать:

Убийства древнего зерно, в подземный мрак погружено,

Обильным урожаем проросло на свет —

Так пусть же человек пожнет, что был посеять рад,

Когда, богатства жаждой воспламенено,

Преступное деянье совершилось,

А то, что алчность было утолить должно,

На долгие века в могиле скрылось.

Но на Кайрнгема крайнем юге убийство разоблачено;

Как только возвратите в Наковальни град

Моих избегших смерти подопечных, предрешено —

Опустит в ножны карающий свой меч судьба назад.

— Ну так что же, господа? — выпалила Либис, словно пораженная всяким отсутствием реакции с их стороны на столь точное исполнение ее предсказания. — Неужели вы и впрямь настолько холоднокровны, что даже героические деяния и космические феномены не в силах вас расшевелить? Да нет, вы просто разыгрываете стоиков, как это в обычае у мужчин. Ну хоть один покажите, что вы меня слышите и понимаете, иначе я буду думать, что вы все разом оглохли, или поглупели, или и то и другое вместе. Мастер Монетного Двора Хэмп! Вы, сэр, вы! Из всех многоуважаемых изворотливых господ Старейшин я выбрала именно вас! Ну же, давайте, господин Хэмп, отвечайте. Что вы почерпнули для себя из откровения Богини?

У человека, к которому она обращалась, было тяжелое, квадратное лицо, которому полное отсутствие растительности на щеках и подбородке и до блеска выскобленный череп с остатками седоватой щетины на самой макушке лишь придавали массивности. Он ответил Либис замороженным взглядом, угрюмо опущенные уголки рта выдавали его уверенность в том, что любой его ответ будет враждебно воспринят и осмеян.

— Умоляю вас, господин Хэмп, — настаивала Оракул. — Нельзя ли покончить с констатацией очевидных фактов несколько побыстрее? Что сказала вам Богиня?

Видя, что собравшиеся, в том числе и Поззл, смотрят на него ободряюще, Хэмп прочистил горло и отомкнул свою массивную нижнюю челюсть.

— Ну, в общем, она имеет в виду, как вы и предсказывали в Совете Старейшин, что единственный способ решить нашу проблему — это пойти и привести ее стадо, что, опять же согласно вашему предсказанию, приводит нас к ситуации годичной давности.

Хэмп снова кашлянул, на этот раз даже с некоторым оптимизмом, порожденным задумчивым молчанием Либис. Женщина медленно покачала головой, по-прежнему не спуская с него глаз. Потом ухмыльнулась. Голова ее запрокинулась, и она громко, хрипло расхохоталась, почти заржала. Наконец она снова овладела собой.

— Ах, дорогой мой господин Хэмп, — заговорила она. — Да смилуются над нами Посох, Молот и Наковальня! Обратите внимание, я говорю это отнюдь не в порицание вам, ибо знакомство с вами и особенно с вашими взглядами неизменно доставляет мне живейшее удовольствие, однако в данном случае вы, с характерной для вас одаренностью, говорите вслух исключительно о несущественном, к чему я за годы знакомства с вами, впрочем, привыкла. Совершенно БОГИНЯ ЗА желает возвращения стада! Что может быть яснее? Но неужели же никто из вас не видит истинного значения этого шага? С какой целью ее разум и воля противились смерти все эти долгие века? Зачем она всегда нам помогала? Короче говоря, для чего она и после смерти стояла на страже все это время, как не ради вот этого самого момента? Ради возвращения домой ее стада, ради восстановления ее мира в том виде, каким он был, пока в древности его не разрушили люди! И кому же так повезло? Кто наследует этих давно потерянных созидателей и разрушителей гор, этих горнодобытчиков ныне? Подумать только, что нас приходится буквально вынуждать принять это ошеломляющее богатство! До чего же вы скаредны, когда речь заходит о жалких грошах, до чего ленивы и лишены воображения!

— Вот именно вынуждают! — взорвался наконец Член Правления Поззл. — Об этом-то я и говорю!

— А? Вы опять что-то шепчете себе под нос, Член Правления Поззл?

Поззл вскочил на ноги, тыча пальцем в Богиню, точно обвиняя ее в чем-то, но в ту же минуту ее огромное тело словно поразило его заново, колени его мелко задрожали, а голос мгновенно осип, как будто бессловесная громада Смотрительницы заранее обесценивала любые слова.

— Вымогательство, — выдавил он с усилием. Эффект получился комический, как если бы он обращался ко всей аудитории, но так, чтобы не слышал безмолвный гигант. — Это шантаж. Мы говорили в Совете Старейшин. — Под его вызывающим взглядом коллеги-Старейшины неубедительно закивали головами и робко запротестовали. — Богиня знала заранее о ненадежности опорной жилы, о том, что она и вполовину не так широка, как казалось снаружи. Пласты, которые она указала нам, лежали глубже, и если она знала об этом, то должна была знать и об опорной жиле, на которую мы рассчитывали...

Либис воздела руки и слушала, утвердительно кивая головой.

— Господин Поззл. Богиня не снисходит до обсуждения мотивов своих поступков со скромной служанкой, каковой я являюсь, но неужели вы считаете меня дурочкой? Разве то, о чем вы сейчас говорите, и так не бросается в глаза? Отвечу вам тем вопросом, который задала себе, когда меня осенила та же мысль: ну и что! Может быть, вы, господа, возьметесь наказать ее? И не приходит ли вам в голову, что раз она смогла заставить гору наклониться над городом, то наверняка сумеет помочь нам и обезглавить ее? К кому еще пойдете вы за помощью? Но, разумеется, городская казна в вашем распоряжении. Я оставляю вас с нашими друзьями военными заключать такое соглашение, которое вы найдете наиболее приемлемым. Только дайте потом мне знать, что вы решили. Я буду в атриуме.

Ниффт вышел из зала вслед за жрицей.

— Могу ли я поговорить с вами, Дама Либис? — Он протянул ей перевязанный тесемкой пергаментный свиток. — Мой очень близкий друг из Кархман-Ра, прославленный ученый, посылает вам это. Возможно, вам доводилось слышать о человеке по имени Шаг Марголд?

Брови ее удивленно поползли вверх, рука протянулась за пакетом.

— Марголд? Его «История колодрианских миграций» занимает почетное место на моей книжной полке. Зачем он пишет мне?

— Он работает над историей наиболее выдающихся религиозных культов нашего мира. Ваш всегда вызывал у него особый интерес, и ему удалось собрать немало имеющей к нему отношение информации. — Ниффт сделал паузу, кашлянул и, опустив глаза, продолжал: — В письме он задает вам много вопросов, на которые, он надеется, вы сможете дать ответ, что поможет ему закончить отчет о Па... о Наковальне-среди-Пастбищ. Не сочтите за наглость, но у вас премилое колечко. Это Наковальня?

— Да.

— Отличная ювелирная работа, того же мастера, что выполнил и посох с молотом?

Либис, чей взгляд внезапно сделался рассеянным, коснулась двух миниатюрных изображений, которые висели на цепочке у нее на шее.

— Полагаю, что да. Это храмовое серебро, изготовлено задолго до моего появления здесь.

— Ага. Я пробуду в городе еще некоторое время, — честно говоря, какая-нибудь работа мне бы не помешала, — и, может быть, вы сочтете возможным написать Шагу ответ к тому времени, когда я отправлюсь назад. — Либис, не отвечая, кивнула. — Что ж, большое спасибо. Пойду прогуляюсь, полюбуюсь видами на площади. До свидания.

Ниффт слонялся по площади уже минут десять, когда из храма показались сначала Старейшины, а за ними офицеры, — первые сосредоточенные, вторые чуть не прыгая от радости, которую они, однако, старательно сдерживали в рамках приличия. Ниффт сказал Кандросу, что задержится еще немного, а потом найдет его в казармах, где расквартировали наемников. Еще минут через десять после их ухода из храма выбежала Дама Либис, огляделась по сторонам, увидела Ниффта и направилась прямо к нему, не переставая натянуто улыбаться.

— Все еще здесь? Знаете, мне очень любопытно, а вы не читали письмо вашего друга?

Ниффт уязвленно выпрямил спину.

— Как... ну конечно же нет! — Выражение неловкости на его лице отнюдь не добавляло уверенности его голосу.

— Ну разумеется нет, — опомнилась Либис. — Простите мое любопытство. Знаете, мне хочется выразить свое восхищение Марголду каким-нибудь более ощутимым способом, а не просто письмом. Вы, кажется, упоминали, что ищете работу? Вы производите впечатление человека дельного и бывалого, не хотите ли присоединиться к нашему экспедиционному корпусу на условиях офицерской оплаты? Я все устрою.

— Вы необычайно добры! С величайшей благодарностью принимаю ваше предложение!

VI

Экспедиции повезло с ветром: море Катастора осталось позади, и ближайшая к цели путешествия удобная стоянка на берегу была найдена уже на девятый день после отплытия из Наковальни. Таким образом, семьсот лиг пути были преодолены. На то, чтобы пройти еще пятьдесят миль по незнакомой местности, а потом вернуться со стадом Богини назад, ушло три недели.

Причиной такой медлительности явились отчасти поросшие густым тропическим лесом горы, через которые лежал путь экспедиции в глубь континента. С другой стороны, способ ориентирования на местности также замедлял передвижение. В открытом море директивные эманации Богини — незримые волокна ее чувствительности — достигали их хотя и не очень быстро, зато беспрепятственно. На суше, пересекая заросшие папоротником долины и карабкаясь по склонам гор, покрытых частоколом деревьев, чьи стволы плотно перевили ползучие растения, шлепая по узким руслам недавних ручьев, все еще скользким от мха и жидкой грязи, — зачастую единственной дорогой, по которой можно было перебраться через очередной затор растительности и камней, — Либис бывала вынуждена так сильно отклоняться от прямых линий тонкой связи между нею и Богиней, что совершенно теряла их. И тогда ей приходилось взбираться на какую-нибудь вершину и стоять там до тех пор, пока связь не восстанавливалась, позволяя ей определить дальнейшее направление и откорректировать в соответствии с ним маршрут экспедиции.

И третье обстоятельство задержало их: найдя наконец стадо, они обнаружили, что им уже завладела одна армия, в то время как другая армия окружила первую.

Первая армия завладела стадом золотоносных монстров исключительно в техническом смысле. Животные находились внутри некоего подобия крепости, ими же самими и воздвигнутой: они проели что-то вроде широкого залива с почти плоским дном между двумя прилегающими друг к другу каменистыми холмами. Искромсанные, почти вертикальные стены футов девяносто высотой окружали их со всех сторон; по ним было несложно спуститься при помощи веревок, но в качестве маршрута для отступления они никуда не годились. Вследствие этого осаждающие сосредоточили все свои усилия на стене из камня и дерева, возведенной защитниками поперек узкой горловины углубления в холмах, которые пришлись по вкусу гигантам. Оборонявшаяся армия обладала чудищами лишь постольку, поскольку те, от природы медлительные, были слишком заняты обгладыванием каменистых склонов, чтобы к исходу сражения убежать куда-нибудь или скрыться из виду; к тому же они оставались абсолютно безразличны, если не сказать слепы, к событиям столь малого масштаба, как боевые действия между людьми, и притязания армии, огородившей облюбованную ими ложбинку между скал стеной, не вызывали у них ни малейшего протеста или возмущения.

Тела у них были, по-видимому, жесткие, панцири блестели, как лакированные, так что со стороны казалось, будто они покрыты мокрой черепицей или брусчаткой; формой их туши больше всего напоминали опрокинутые килем вверх корабли. Передвигались они при помощи целых пучков искривленных, сравнительно коротких ножек, на каждом шагу тычась, точно свиньи, удлиненными четырехчастными рылами, в закрытом состоянии похожими на бутон тюльпана, в питательные кости земли.

Обе армии пришли из Кайрнлоу Изначального, поросшей пышными травами южной части континента, этого скотоводческого рая, и сражались ради обогащения двух соперничающих провинций. Эти сведения сообщили остатки разбитой армии осаждающих, которая атаковала наемников, когда те встали лагерем, чтобы обсудить сложившееся положение Они давно уже поджидали прибытия вызванного противником подкрепления и в густом переплетении ветвей не распознали, что ввязываются в схватку с гораздо более крупным а главное, хорошо обученным отрядом, нежели тот, о приближении которого предупреждали лазутчики.

Стоявшая перед наемниками тактическая задача значительно упростилась. На следующее утро они приблизились к крепостной стене. Там они быстро сломили сопротивление базовых сил осаждающих, которые те оставили у стены, чтобы замаскировать свой отход и избежать, таким образом, вылазки и контрудара осажденных. Затем Менодон обратился к защитникам с призывом мирно сложить оружие, ибо его армия представляет интересы законного владельца стада. Взобравшиеся на стену солдаты в грубой форме отвергли его предложение.

Предвидя подобное развитие событий, Кандрос уже взялся за сооружение высокой и легкой осадной башни. Ее поставили на расстоянии нескольких сотен футов от стены. Либис в сопровождении Ниффта и Менодона, прикрывавших ее своими щитами, поднялась на верхнюю площадку. Жрица объявила себя полномочным представителем истинного владельца стада и потребовала немедленного возвращения его собственности. В ответ на презрительно брошенное приглашение прийти и забрать ее самой она, улыбаясь, сообщила, что никакой необходимости в этом нет, и вытянула руки, ладонями наружу, по направлению к стаду.

Животные тут же продемонстрировали редкое единодушие, пугающее в таких медлительных гигантах, как они. Дружно, как один, повернулись они спиной к пище и, грохоча, точно грозовая туча, двинулись в направлении Либис. Многие солдаты, ошарашенные поведением животных настолько, что необходимость покинуть стену как-то не пришла им в голову, были смяты вместе с ней.

Хотя на обратном пути экспедиции уже не было необходимости отыскивать дорогу на ощупь, из-за пятисот колоссов, добавившихся к отряду, то и дело приходилось отклоняться от проложенного ранее маршрута настолько, что след, который они оставляли в джунглях, более всего напоминал изгибы ползущей змеи. Бесконечные обходные пути выводили людей из себя, невозможность отыскать их приводила к еще худшим результатам. То и дело перед ними вставали крутые, обрывистые каменные хребты, густо поросшие лесом; влажная палая листва покрывала почву между деревьями густо, как смазка, так что даже несуразно короткие и кривые конечности монстров, похожие на ножки вшей, тем более устрашающие в своей всесокрушающей мощи, были бессильны против той безоговорочной покорности, с которой их гигантские, лоснившиеся от грязи туши скользили вниз, повинуясь силе земного притяжения. И гораздо чаще, чем того хотелось погонщикам, приходилось заставлять идущих впереди стада животных вгрызаться сквозь напластования перегноя в подстилающую его каменную породу и проедать в ней туннель, полого подымающийся к перевалу, а уж затем направлять через него остальных.

Наконец они вышли на берег. Отряд саперов Кандроса, оставшийся при кораблях, уже закончил сооружение устройства, которое должно было помочь преодолеть трудности, возникающие в процессе погрузки. Сложнее всего оказалось поместить хотя бы по одному животному в трюм каждого корабля, а ведь гигантов необходимо было как можно быстрее доставить на противоположный берег, и потому выделенный для этой цели флот мог сделать лишь два рейса. Для этой цели от самого пляжа до середины бухты, параллельно цепочке уходящих в море скал, протянулся огромный сводчатый пирс, похожий на половину моста, увенчанную стрелой колоссального подъемного крана.

Для соединения животных во флотилии, которые корабли могли бы взять на буксир, на самой линии прилива построили тридцать пять загонов вместимостью шесть китов каждый (общая масса животных с безукоризненной точностью исчислялась в китах). Сложены они были из тридцатифутовых бревен, выходившие на море стены крепились на петлях и потому распахивались наружу, как ворота. Когда постояльцев каждого корраля связывали вместе и обвешивали поплавками — работу эту выполняла во время отлива специальная команда, — оставалось лишь дождаться прилива, и, когда вода достигала высшей точки, корабли с уже наполненными трюмами разом выволакивали на большую воду дополнительный груз и, поставив паруса, уходили в сторону Наковальни-среди-Пастбищ.

Стадо с предсказуемостью часового механизма прошло все стадии погрузки, а неколебимое спокойствие, с которым животные позволяли грузить себя в трюмы и привязывать к корме, вызывало у всех причастных к этому процессу глубокое ощущение неизмеримой силы, находящейся в полном, хотя и неосознанном повиновении у некоей верховной воли, источник которой находился в тысячах миль от них. И в самом деле, теперь, когда между Богиней и ее стадом лежала лишь морская гладь, ничто не мешало ей диктовать свою волю животным, ибо, по словам Либис, она ясно видела, что именно окружает ее подопечных в каждый момент времени, и посылала им приказы, как вести себя, чтобы избежать возможных опасностей. Поэтому половина стада, которую первый конвой не мог взять с собой, осталась на берегу под охраной надежного гарнизона ждать возвращения флота, а Либис вернулась в Наковальню.

По дороге, примерно в двух днях пути от Наковальни, им повстречалась эскадра баскинонских военных кораблей. Их лоцманское судно приветствовало флагман Либис и в довольно вежливых выражениях, учитывая привычную резкость обеих воюющих сторон с жителями города, который оказался их совместным арсеналом, запросило для своего капитана позволения взойти на борт. Порывистая сердечность, с которой Либис приняла баскинонцев, не нуждалась даже в фанфарах, которыми она сочла нужным приветствовать их появление на палубе своего корабля. Нагрянувший с визитом адмирал, и без того порядком озадаченный тем, что он увидел за корабельной кормой, совершенно потерялся после осмотра трюма, который ему буквально навязала словоохотливая хозяйка. Когда экскурсия по судну была закончена, она пригласила его в свою каюту угоститься бокалом вина. К тому времени адмирал — могучий старик с изборожденным шрамами лицом, вне всякого сомнения крупный торговец в мирное время, как это было в обычае на Баскин-Шарпце, — уловил суть ее показного нахальства и оттаял. Осушив второй бокал, он поднялся, чтобы идти, но вдруг без тени смущения склонился и потрепал ее по плечу.

— Храбрости у тебя, жрица, на семь морских дьяволов хватит, а такая маленькая! Надеюсь, тебе удастся успешно завершить начатое. Хотя, должен сказать, я почти убежден, что настань твоему городу конец, и наша вражда с Халламом закончилась бы сама собой. И вот что я еще тебе скажу, дорогуша, на свете немало мест, где люди толкуют о твоих усилиях по спасению города, но никто их не приветствует. Мне неприятно говорить тебе об этом, но это так.

Либис улыбнулась ему в ответ какой-то слишком уж радостной улыбкой.

— Зато мой город приветствует эти усилия, адмирал.

По возвращении домой Либис отдала Кандросу приказ построить систему опор вокруг надломившейся верхушки, включив в нее уже существующие устои, — задание, которому подготовка офицера более чем соответствовала, хотя результат его выполнения до смешного не отвечал громаде поставленной цели.

Уходя во второй рейс, жрица взяла с собой Ниффта, которого по дороге туда и обратно частенько приглашала в свою каюту выпить. В такие моменты она обыкновенно расспрашивала его о том, как он жил прежде, и нередко находила его ответы очень забавными.

VII

На следующее утро после возвращения экспедиции в Наковальню-среди-Пастбищ Ниффт, Кандрос и Младший Служка неспешным шагом пересекли акрополь, направляясь к наивысшей точке площади, откуда открывался прекрасный вид на стадо, которое разместили пока в небольшой долине за главными воротами города. Однако и по дороге через площадь было на что взглянуть, ибо на вершине горы, на валу, стальной шиной окружавшем ее сломанную «шею», копошился целый рой крохотных фигурок, и то и дело оттуда с запозданием долетали смягченные расстоянием строительные шумы.

— К полудню спустятся, — произнес Служка, невозмутимо щурясь на яркую голубизну небес, — вот и посмотрим, Удержит ли их постройка этих скотов.

— Если, конечно, скоты к тому времени туда доберутся, — ответил Ниффт. Оба спутника посмотрели на него, и он заулыбался. — У меня такое чувство, что нам предстоит еще одно Ходатайство. — С этими словами он кивнул в сторону храма, который находился как раз через площадь. Целая процессия экипажей приближалась к нему, некоторые уже остановились, и из них показались Старейшины.

— Чтоб ей провалиться, этой женщине! — завопил Служка. — Я — первый функционер ее штата! А она мне ничего не сказала! Это она специально изводит меня и третирует!

Ниффт хлопнул его по плечу.

— Надеюсь, тебе не будет слишком обидно, если я скажу, что нас с Кандросом она предупредила. У жрицы, понимаешь ли, есть предчувствие, что у Богини может появиться желание, для исполнения которого вновь понадобятся инженерные навыки моего друга. Ладно, давай пойдем посмотрим. У нас еще почти полчаса.

Они продолжали свой путь, но Служка не переставал ворчать, пока наконец Кандрос не воскликнул, потеряв терпение:

— Понять не могу, почему ее враждебность так тебя изумляет, Младший Служка? Она что, пылает любовью к Старейшинам? А ведь ты связан с ними, более того, ты гордишься, что именно их влияние обеспечило тебе этот пост. Ты не скрываешь своего скептицизма относительно божественной природы Смотрительницы Стад, мягко говоря. Меж тем сама Дама Либис не более и не менее чем предана...

— Ага! Вот тут-то вы и ошибаетесь! — Казалось, возражение на это замечание было у него давно готово и ему просто не терпелось произнести его вслух. Они как раз достигли балюстрады в том месте, где она заворачивала к северной оконечности площади, и Служка в увлечении ударил ладонью по перилам. — Взгляните же на это дело непредвзято. Существует объект, труп так называемой Богини, из которого исходит самая что ни на есть настоящая сила. Он — словно раскаленная докрасна кочерга, которая излучает тепло и свет еще долго после того, как умрет огонь, передавший ей эти свойства. Как пользоваться теплом, знают все. Но как быть, если речь идет о силе, ее ведь не зачерпнешь горстью, как воду? Значит, должен быть какой-то особый прием. Вот и представьте теперь, что вы по рождению принадлежите к гильдии, которая открывает вам этот жизненно важный секрет, требуя взамен, чтобы вы произносили некие ничего не значащие слова о божественной сути нашего объекта, которые, собственно, и узаконивают ваше единоличное владение тайной. Что бы вы тогда проповедовали? На самом же деле речь идет именно о грубой остаточной силе, сохранившейся внутри чудом уцелевшего чужеродного тела. Разве настоящая богиня, которая в состоянии диктовать свою волю через океан, не смогла бы сделать так, чтобы ее распоряжения, передаваясь в обход воздвигнутых сушей препятствий, достигали непосредственно сознания ее слуг? Неужели божественное всемогущество так до смешного ограничено? Ха! Но вот простой луч силы, исходящий от объекта, как свет и тепло от кочерги, вполне может нуждаться в отражении и фокусировке, точно так же как зеркало может направлять сконцентрированный поток света и тепла по какой угодно траектории.

— Но эта отраженная сила обладает чувствительностью, — возразил Ниффт. В его глазах промелькнула ленивая усмешка, словно мысли его были заняты чем-то другим, не имеющим никакого отношения к предмету разговора. — Она осознает и направляет происходящее.

— Кто же знает, какой энергией обладали пришельцы со звезд? — воскликнул Служка. — Все, что у нас есть, это грубая механическая штуковина, которой Дама Либис манипулирует трезво и беспощадно, как заправский атеист.

— Ну что ж, — вздохнул Ниффт. — Кто рискнет заявить, что твое понимание вещей не верно хотя бы в самых общих очертаниях?

Все трое умолкли, полностью отдавшись созерцанию того, к чему их взгляды были устремлены уже давно, — а именно стада Смотрительницы. Сверху оно походило на небольшой городок, выросший сразу за крепостными стенами, — причудливое скопление округлых, точно хлебы, зданий, подобные которым можно, наверное, обнаружить в других мирах. Пейзаж из истерзанных, обглоданных до костей скал, в которых до полудюжины блестящих полос металла — золота, серебра, меди — неразрывно переплелись с черными лентами векового фекального угля, только усиливал эту иллюзию. Скорее даже сам белокаменный, окруженный мощными стенами город показался всем троим наименее реальной, самой эфемерной частью панорамы.

— «Клянусь Посохом, Молотом и Наковальней», — пробормотал Ниффт. — А где Наковальня, Служка?

— А? О чем это ты? Какая Наковальня?

— О той Наковальне, которая сочетается с Посохом в вашей гавани и Молотом в городской стене! «Посох, Молот и Наковальня». Твоя госпожа постоянно это повторяет.

— Ах вот оно что! — Служка усмехнулся. — Ее не существует. Вон, в гавани, Пастушеский Посох Наковальни. Тут, в стене, Молот Наковальни. Так что все они, Посох, Молот и Наковальня, прямо перед тобой. — Казалось, он и сам доволен столь остроумным объяснением, так что Ниффт, глядя на него, не мог не рассмеяться в ответ, обменявшись с Кандросом быстрым взглядом.

— Понятно. Глупо с моей стороны. Но знаешь, хоть Богиня и велика, я не перестаю удивляться, как же ей или даже всем ее сородичам вместе удавалось ворочать столь массивными орудиями.

Служка фыркнул, но призадумался над ответом. Наконец, пожав плечами, сказал:

— Любопытная мысль. Полагаю, ими никто и не ворочал, они служили в качестве монументальных указателей, по которым подлетающие клиенты этой колонии опознавали ее с воздуха.

И это объяснение тоже показалось Служке вполне удовлетворительным. Ниффт кивнул.

— Изобретательно, — добавил он вполголоса, не переставая улыбаться.

Вернулись к храму. Когда они поднимались по ступеням, навстречу им вышел тот самый престарелый привратник, которого Ниффт встречал раньше. При виде его Служка взъярился.

— Крекитт! Ах ты выжившая из ума крыса, я же отстранил тебя на две недели!

— Намыль веревку и сам отстранись с ближайшей потолочной балки, — ответил тот, как ни в чем не бывало шагая вперед. Служка схватил старика за плечо, стремясь удержать его у дверей, и тут в проходе возникла Дама Либис.

— Руки прочь от моего послушника! — рявкнула она. Служка повиновался немедленно, но все же возразил:

— Я наказал его! Я застал его, когда он подглядывал через занавес за Богиней...

— И что с того?

— Но он смотрел на ее потайные органы, на те, что за занавесом, куда только ты сама... То есть разве в протоколе не говорится, что...

— Успокойся! Разве во всем этом храме найдется хотя бы один служитель, который не совал туда свой нос? Включая и тебя самого? И не прикладывал свои ладони, на удачу, к ее... потайным органам? — И Либис коварно ухмыльнулась. — Говорю тебе, о Младший Служка, послушник Крекитт пришел сюда, отработав сорок лет в кузнях, и попросился на службу, побуждаемый лишь благочестием. Двенадцать лет из тех четырнадцати, что я исполняю обязанности жрицы этого храма, он служит здесь. Ты понял? Из уважения к ее силе, — и она взмахнула рукой в сторону святилища, — а не Старейшин. И если уж кто-нибудь и будет заглядывать за покрывало, то я предпочитаю, чтобы это был Крекитт, а не ты, учитывая те гнусные, подлые мыслишки, с которыми, я уверена, ты это делаешь. А теперь, будь добр, исполни свои обязанности во время Ходатайства и перестань поднимать шум. У меня есть предчувствие, что сегодняшнее предсказание всем нам добавит работы.

Нараспев, то и дело поднимая восхищенный взгляд от своей таблички, хозяйка святилища провозгласила волю Богини:

О, ближе наседку добрую к цыплятам приведите!

Пусть в смерти древней заперта она,

Ее, с покровом вместе, к тем несите,

На благо чье вся жизнь положена.

И в детскую, где нежная невинность,

Ее доставьте, чтобы, Знанья лишены,

Плоды Великой Мудрости ее вкушали

И в замысел ее вникать могли.

Что с того, что тело недвижимо под стеклом стоит,

Ведь Разуму оно обителью все также служит,

Так дайте же ему возможность на расстоянье близком управлять!

С необычайной нежностью жрица опустила табличку в карман своего передника. Стило осталось у нее в руках, и, медленно поворачивая его в пальцах и не отрывая от него задумчивых глаз, она заговорила. Голос ее тек, подобно всепобеждающей струе спокойного пламени.

— Боги мои, господа! Даже если бы выполнение ее желаний не совпадало с нашими собственными интересами, разве могли бы отказать ей в этом наши сердца? Общение с Богиней, прикосновение к живому источнику ее эмоций, ее незапамятной древности знанию и страстям никогда не оставляло меня бесчувственной. Но на этот раз... — Тут она ожгла безмолвствующее собрание взглядом. — Говорю вам, ощущение было такое, будто она жива! Настоятельная потребность ее Души быть рядом со своими детьми, как она их называет, — о да! Кажется, она и в самом деле испытывает к ним те же самые чувства, что и мать к своим чадам. Насколько же глубока была некогда ее связь со стадом! Клянусь, мне не удалось выразить в словах и десятой части того эмоционального напряжения той материнской страсти, которую заключало в себе ее безмолвное повеление!

И мне вполне понятны ее чувства, господа, хотя между нею и животными стада нет, по-видимому, кровного родства! Разве сама я не знаю, что значит служение инородному существу, поклонение совершенству и красоте создания, чуждого мне по крови, преклонение, которое достигает такой степени радости и горделивой преданности, что переходит в любовь?! Большая дерзость с моей стороны задерживать вас личными излияниями, но, говорю вам, сама мысль о том, что Богиня сумеет еще раз, в смерти, насладиться близостью своих возлюбленных подопечных, составлявших некогда весь смыл ее жизни, делает меня счастливой! Ибо она получит желаемое, вне всякого сомнения. Операция, которую ей предстоит проделать при помощи своих лишенных разума гигантов, необычайно сложна, и потому простое благоразумие подсказывает, что чем тверже рука ее будет держать скальпель, тем лучше... Очевидно, что никакое усиление, которое мы в состоянии придать искаженным стеклянным колпаком импульсам ее воли, не будет лишним. А исполнение материнских обязанностей, которого она жаждет, послужит нам надежнейшей гарантией, господа. Кроме того, вполне понятно, что она ничего не предпримет для нашего спасения, пока мы не выполним ее требования, так что у нас фактически нет выбора. Итак, суть наших дальнейших действий сводится к следующему...

VIII

Вынос Богини за пределы города, в котором принимало участие едва ли не все население Наковальни, представлял собой внушительную церемонию. Она растянулась на целых четыре дня и, несмотря на тщательно продуманный маршрут, потребовала где частичного, а где и полного уничтожения девяти крупных зданий, чтобы освободить дорогу циклопическому трупу. Однако, прежде чем отправить Богиню в это многотрудное паломничество, необходимо было спустить ее с акрополя, для чего также пришлось приложить нешуточные усилия. Прозрачный мегалит опускали при помощи гигантской лебедки с неслыханных размеров стрелой, каковую менее чем за сорок восемь часов выковали и собрали в городских кузнях под звуки изнурительной какофонии. Рассвет был уже близок, когда величественная громада начала дюйм за дюймом приближаться к земле, опускаясь с похожего на птичий клюв выступа в северной оконечности массивного плато. Целые реки факельных огней стекали вниз по веревочным дорожкам, натянутым вдоль отвесной стены плато для того, чтобы рабочие могли контролировать спуск; площадь над ними тоже была залита светом, так что со стороны казалось, будто первый в истории спуск Богини с акрополя сопровождается каскадами искр.

Наконец настало время, когда огромный кристальный блок, катясь по настилу из цельных древесных стволов, сотни и сотни которых превратились под его тяжестью в щепы, со скрежетом прошел через главные городские ворота. Всей ширины впечатляющего портала только-только хватило, чтобы пропустить его. Солнце уже час как село, когда саркофаг наконец поместили посреди поля, где расположилось стадо, и окружили экраном из храмовых гобеленов: свисая с натянутых между врытыми в землю столбами веревок, они отмечали сакральную границу, за которую простым смертным хода не было. Дама Либис, окутанная густеющими вечерними тенями, прошла за ширму под безмолвными взглядами горожан, чьи факелы омывали поле неверным оранжевым светом; его дрожащие отблески падали на туши неподвижных колоссов, отчего казалось, будто те беспокойно ворочаются и переминаются с ноги на ногу. И в самом деле, не успела жрица прервать тайную беседу со Смотрительницей, как толпа содрогнулась, точно единое тело, напуганная изумленными криками и судорожными движениями задних рядов, которые стояли ближе к животным. Те, переваливаясь с боку на бок, развернулись и медленно двинулись к горам.

Из-за темноты снизу невозможно было различить, как они преодолели подъем и взошли на выстроенное Кандросом ограждение, отмечавшее границы их временного пастбища, однако, как доложили уже в первые часы своего ночного бдения военные, специально посланные наверх наблюдать за передвижениями стада, и то и другое прошло как по маслу. Рассвет явил их горожанам уже за работой.

Следующие десять дней обитатели Наковальни неустанно наблюдали за спектаклем, разыгрывавшимся на поднебесной высоте. Громадные туши животных были хорошо различимы даже с большого расстояния; не так обстояло дело с крошечными фигурками людей, целая армия которых трудилась над очисткой ограждений от продуктов жизнедеятельности стада, а поскольку продукты эти представляли собой не что иное, как обогащенный металл и тонны высококачественного топлива для кузнечных горнов и плавильных печей, то их, не жалея усилий, спускали вниз по склону горы в город. За это время вес угрожавшего городу природного молота заметно снизился: от одной пятой до четверти общей массы, по оценкам Кандроса и находившихся под его командой специалистов.

Высокое ограждение сделалось центром внимания многочисленных дружеских вечеринок. У горожан вошло в привычку собираться на центральной площади или в поле за северной стеной Наковальни и устраивать веселые пирушки с угощением, выпивкой, музыкой и танцами, изумляясь и радуясь ни на мгновение не прекращавшейся деятельности волшебных животных, приятно уменьшенной расстоянием, которая медленно, но верно сводила на нет смертельную опасность, много недель нависавшую над крышами их домов.

Вот почему на одиннадцатый день, когда все пошло наперекосяк, свидетелями тому стали тысячи счастливых, довольных наблюдателей. Первая группа до смерти напуганных рабочих принесла тревожное известие через полчаса после катастрофы, но даже тогда жители в основном еще не утратили спокойствия. В худшем случае ими была замечена некая гиперактивность трудившихся на валу рабочих, а некоторым показалось, что и движения стада стали несколько менее верными, чем обычно. К тому времени, когда сообщение о катастрофе распространилось по городу, ее результаты только-только становились видны. Ограждение в одном месте как-то вспучилось и начало прогибаться, миниатюрные обвалы земляными языками протянулись к узкой части горы. Бурный поток всполошившихся граждан устремился на луг, к саркофагу Смотрительницы, вокруг которого и так уже плескалась многочисленная толпа близких к истерике людей.

Стадо взбесилось. Животные не только прекратили равномерно объедать внешние края пика, но и принялись беспокойно, почти ритмично топтаться по кольцевому валу, так что вибрация грозила вот-вот обрушить его устои. Хуже того, разрушительный аппетит нескольких дюжин тварей возбудил обнаженный металл и без того покореженного станового хребта горы. От этой последней новости обитатели Наковальни сами чуть не взбесились.

Дама Либис скрылась за таинственным занавесом, чтобы в срочном порядке ходатайствовать перед Богиней о помощи и просвещении, но не успела она оттуда выйти, как железный ошейник горы лопнул и чудовищный пик склонился на три леденящих сердца ярда. Мятежные гиганты уже кувыркались вниз по склону, когда грохот катастрофы достиг ушей собравшихся на лугу людей. Мгновения складывались в вечность, а верхушка горы, за которой, затаив дыхание, следили все, не двигалась с места. Тем временем несокрушимые чудовища, прервав свой неконтролируемый головоломный спуск, выпутались из обрушившихся на них сверху обломков, лениво, почти нехотя, образовали некое подобие строя и зашагали в сторону города. Именно в это мгновение Дама Либис вынырнула из-за занавеса и во всеуслышание объявила о том, что ей поведала Богиня. Смотрительница, которой вот уже несколько дней подряд все труднее и труднее становилось подчинять себе животных, настолько ослабела от усилий, что колоссы разорвали-таки путы ее воли. Сейчас ей приходилось тратить поистине титанические силы на восстановление своей власти над ними настолько, чтобы заставить их вернуться в долину.

IX

Младший Служка, каждая черточка лица которого выражала крайнее недовольство возложенной на него задачей, вошел в кузнечное отделение одной из крупнейших плавилен Наковальни, расположенной неподалеку от главных ворот города. Осторожно пробирался он через тысячную толпу потных, точно дьяволы, рабочих, которые изо всех сил раздували в горнах пламя и поднимали такой умопомрачительный лязг, что все попытки служителя храма обратиться к кому-либо из них за помощью неизменно сходили на нет. Каждый выполнял свою операцию с экономной точностью мышцы работающего тела, в которое превратился в последние несколько недель доведенный до отчаяния город. Ограждение вокруг вершины горы, на котором кормились животные, необходимо было отстроить заново, на случай если нынешние усилия жрицы заручиться помощью Смотрительницы дадут положительный результат и средство усмирить непокорное стадо будет найдено. А между тем любые размышления и предположения на тему, удастся ли изыскать такое средство и продержится ли до тех пор каменный молот в покачнувшейся руке, рвали душу куда больнее, чем самая адская работа, и потому каждый кузнец и каждый литейщик, не поднимая сосредоточенных, точно уже видящих смерть глаз, осатанело трудился над скобами, болтами, хомутами, распорками и поперечными балками, необходимыми для нового ограждения. Младший Служка прокладывал себе путь сквозь царство грохота и копоти, бросая возмущенные взгляды на каждое корыто, из которого раздавалось злобное шипение опущенного в ледяную воду куска железа, и на каждую печь, из пробитого днища которой ярко-алой струей хлестал жидкий металл, точно подозревая их в намеренно оскорбительных действиях.

Наконец ему посчастливилось набрести на кузнеца, прикорнувшего прямо на своей наковальне, пока разогревался горн. Рабочий мирно свернулся клубочком, пристроив скрещенные в лодыжках ноги на выступе наковальни и подсунув ладони под щеку. Служка заметил молот, прислоненный к стенке прямо у того за спиной. Он подошел и тряхнул кузнеца за плечо. Рабочий, лысеющий уже ветеран с заросшими щетиной щеками, подскочил и уставился остекленевшими спросонья глазами на Служку, который ревел ему прямо в ухо:

— Новое предсказание. Дама Либис послала меня сюда за кузнечным молотом. Дай мне твой!

Сделав это сообщение, Служка выпрямился и поджал губы, непроницаемый в сознании величия своей службы; он надеялся, что одурманенный сном кузнец передаст ему требуемое орудие без лишних вопросов и избавит его таким образом от необходимости надрывать горло и дальше. Рабочий скатился с наковальни и перебросил ему молот. Служка, недооценив мощь узловатой руки, которая держала тяжелый инструмент за конец рукояти без всякого напряжения, словно ложку, едва не вывихнул оба плечевых сустава, попытавшись поймать молот на лету.

Гримаса страдания сошла с его лица лишь когда он, выйдя из главных ворот, поднял глаза и увидел причудливый решетчатый футляр, окруживший витрину Смотрительницы. Вокруг стеклянного монолита громоздились леса. Либис, все еще одетая для Ходатайства, стояла на высоте двух третей этого вертикального лабиринта. Рядом с ней находился не только отвратительный старикашка Крекитт, но и Старейшины Поззл, Хэмп и Смоллинг. Все свободное от работы городское население высыпало за ворота и затопило собой равнину у северной стены, не рискуя, однако, приближаться к непредсказуемой скотине. Последнее обстоятельство, похоже, не вызвало у Служки никакой радости. Ниффт взял у него молот и передал его рабочим на лесах. Потом ободряюще стиснул плечо Служки.

— Утешься, мой честный друг. Посмотри, как она обращается со Старейшинами. Разве ты не видишь, что единственный способ устоять — это соглашаться со всеми ее требованиями, как бы эксцентричны они ни были? Любая попытка сопротивления дает ей лишний повод еще раз ткнуть тебя носом в тот скрытый скептицизм, с которым ты относился к ее Богине все эти годы. Это, конечно, некрасиво и неблагородно с ее стороны, но вполне понятно, учитывая ее многолетнюю преданность культу, над которым другие втайне потешались.

— Зачем было требовать настоящий кузнечный молот, тем более что одного слабенького удара для этой работы вполне достаточно, — продолжал дуться Служка. Но инструмент был уже у Жрицы в руках, и, несмотря на свое показное негодование, Служка вместе с остальными горожанами затаил дыхание, ожидая, что будет дальше.

Мягко, словно желая успокоить, что особенно странно прозвучало при сложившихся обстоятельствах, Ниффт добавил:

— О, конечно, этого будет достаточно. Раз уж она в состоянии нащупать глубинные кости гор из своего заточения, то найти единственное слабое место своего стеклянного гроба и подавно сможет, так ведь? Ничего, ничего. Сейчас с Богини, выражаясь ее собственными словами, совлекут одеяния. Бога мои, Служка, какие воодушевляющие строки, — я имею в виду их выразительность, а не только общий смысл.

И Ниффт запрокинул голову с видом знатока, который собирается процитировать свои любимые стихи. Не похоже было, однако, чтобы Служка собирался его слушать, ибо в эту самую минуту он, как зачарованный, смотрел на Либис, которая с силой, неожиданной для столь миниатюрной женщины, занесла молот над головой, замахиваясь для удара. Но Ниффт просто ткнул пальцем в копию новейшего предсказания, размноженного и развешанного по всему городу в считанные часы после его оглашения, и прочел:

Способна ли рабов Хозяйка усмирять,

Когда сама в оковах долгий век томится?

(Тут Либис расставила пошире ноги и на мгновение приложила заостренный конец молота к очерченному на стекле кругу, словно подсчитывая, каков будет максимальный разрушительный эффект удара.)

Так совлеките же с меня одежды

Пусть устремится на волю сила,

Где станет вновь пленять существ,

Над коими когда-то я царила.

Жрица во второй раз медленно занесла молот над головой, и стальная болванка сладострастно прижалась к стеклянной поверхности. Глухой, отчаянно невыразительный блямс эхом пронесся над затаившей дыхание толпой. Люди ответили дружным, хотя и приглушенным ревом. В эту самую секунду кристальный монолит вдруг полностью утратил свою прозрачность, точно изнутри на него плеснули молоком. А потом просто сложился и стек с гигантского чужеродного тела кучами сухого песка.

Жестко сочлененные леса специально построили как можно плотнее к стеклу, чтобы поддержать падающие останки Смотрительницы Стад, как только саркофаг рухнет. Предосторожность оказалась излишней. Смотрительница не упала. Она твердо стояла на пружинистых ногах, пробуя радужными крыльями воздух.

Это зрелище исторгло из глоток толпы такой мощный крик, что Ниффт, не ожидавший ничего подобного, одобрительно закрутил головой. Выкрик был до странности похож на стон облегчения, которым приветствуют свершение того, на что надеялись, но во что боялись поверить. Крылья Смотрительницы заработали чаще, разгоняя воздух. Вот они почти пропали из вида, столь стремительными стали их движения, но окружающих лесов так и не задели. Строго вертикально поднялась она вверх, оставив под собой пустую коробку. Плавно пролетела над равниной, неся мятежному стаду послание своей верховной воли.

И, как только началась ее атака, никто из свиноподобных гигантов ни на мгновение не усомнился в ее превосходстве. Казалось, хозяйка устроила своим подопечным что-то вроде ритуальной порки, правда, высекла она не каждого, а примерно сотню животных. Зависая над ними, она вытягивала вперед и вниз — прямо перпендикулярно привычному изгибу своего хвоста — брюшное жало. Его она вгоняла в тело находившегося под ней животного и, соединившись с ним таким образом, на мгновение повисала в воздухе, ритмично вздрагивая. Потом снималась с якоря и перелетала к другому, на первый взгляд, случайно выбранному животному.

Когда наконец бичевание подошло к концу и Богиня повернула назад, сразу стало заметно, как сильно она ослабела. В воздухе ее мотало из стороны в сторону, а, когда она стала садиться на землю возле своего рассыпавшегося в прах гроба, ноги ее подкосились, а голова бессильно повисла.

Вскоре Лионе сообщила, что усталость, овладевшая благодетельницей их города, серьезна и жизнь — этот хранимый поколениями жрецов секрет — окончательно оставит ее тело через считаные часы после исполнения долга, к которому она так долго готовилась. Никто не знал, сколько она проживет, и единственное, чем оставалось утешаться горожанам, так это покорностью стада, хотя бы временной, и обещанием Богини, что ее подопечные вернутся на вал для кормежки, как только его ремонт будет окончен. Правда, животные будут поедать камни значительно медленнее, чем обычно, ибо близится период отела, но и по мере его приближения они станут послушно, хотя и не слишком энергично, выполнять свою задачу.

По крайней мере они не перестанут есть, покуда Смотрительница жива. А о том, как они поведут себя, когда она умрет, перепуганные насмерть горожане могли только догадываться. Над Богиней возвели огромный павильон. К обреченному божеству устремились толпы ставших в одночасье весьма благочестивыми граждан, и в импровизированном святилище днем и ночью горело такое количество свечей, которого храм не видел за все века своего существования. Жрица обратилась с просьбой о следующем предсказании и получила его.

В нем содержалось туманное указание, на чью помощь могли рассчитывать горожане в случае, если печальное событие — кончина Богини, — свершится. Сообщение можно было прочесть на каждом перекрестке, ибо вывешивание текстов предсказаний на стенах городских зданий стало обычной процедурой.

Уходит жизнь, предчувствием тяжелым омрачена.

Коль смерть моей над стадом власти

Конец положит, знайте:

Недалеко отсюда тот, чье имя о связи

Древней с Наковальни градом говорит, —

Пастур. Как найти его могилу, вас научу,

Когда к закату жизни день вплотную подойдет,

Не раньше, чтобы, жадностью томимы,

Гиганта люди не подняли из могилы

И целям корыстным не заставили служить.

Из всех, с кем мир я свой делила,

Лишь одному Пастуру колоссы подчинялись беспрекословно.

Их направлял он куда хотел,

Отпора не встречая со стороны сородичей моих.

Мы все, дрожа, склонялись пред волею его.

X

Стадо возобновило свое пребывание на высокогорном пастбище, но с явной неохотой, которая лишний раз навела горожан на мрачные размышления об иссякающей силе Богини. Животные пока еще подчинялись ее воле, но двигались вяло, медленно и демонстрировали явное отсутствие аппетита. Помимо близящегося сезона отела, причиной этой медлительности служило, очевидно, и быстрое угасание Смотрительницы. Никто не мог без содрогания думать о том, что случится, когда животные окончательно забросят свои спасательные работы; а размышлять о последствиях еще одной вспышки одержимости, если таковая произойдет, просто никто себе не позволял. Две недели корчились люди в агонии неизвестности, до головокружения вглядываясь в кишащий массивными животными вал и наблюдая, как нависший над ними обломок скалы дюйм за дюймом уменьшается до двух третей от своего первоначального размера, тогда как поддерживающая его металлическая жила составила еще меньший процент от своей изначальной толщины.

А потом стадо забастовало целиком, вплоть до самого последнего животного. В одно прекрасное утро горожане, проснувшись, обнаружили, что вершина горы совершенно пуста, а равнина за северной стеной снова усеяна неподвижными гигантами.

Все население Наковальни высыпало на стены, а многие даже вышли на равнину, спеша стать свидетелями выдающегося биологического феномена, который разворачивался там. Вскоре стало совершенно очевидно, что самки составляли большую часть стада, ибо к полудню примерно четыре сотни гигантов активно занялись произведением на свет потомства.

Обещанный отел, вне всякого сомнения, шел полным ходом. Сначала самка погружала в почву свой хвостовой отросток и стояла так примерно час, потом приподнимала кончик хвоста и постепенно закрывала находящееся на нем эластичное отверстие, одновременно стягивая его с того, что она с такими усилиями, содрогаясь всей своей гигантской тушей, сажала в землю, а именно со сверкающего белизной ребристого эллипсоида с заостренной, точно пика, верхушкой и, вероятно, таким же острием на противоположном конце; именно благодаря им яйца плотно крепились в земле, и хотя и качались от порывов поднявшегося в сумерках ветра, но никуда не улетали и даже не падали. Каждая гигантская корова произвела как минимум десяток яиц, а некоторые старые самки умудрились снести по пятидесяти.

Кладка яиц совпала с появлением особенно тревожных симптомов истощения и без того уменьшившейся жизненной силы Смотрительницы. Она давно уже лежала, подогнув под себя ноги, а ее загнутое вверх брюшко закрутилось в гораздо более тугую спираль, чем во время бесконечного заточения в стеклянной темнице. Единственной частью тела, которая все еще продолжала жить, оставались усики-антенны. Видно было, как они слабо колебались всякий раз, когда жрица скрывалась за занавесом для тайной беседы с Богиней, во время которой та сообщала ей о все усиливающейся слабости. Однако теперь громадная голова Смотрительницы поникла, а величественные некогда антенны свисали, едва не касаясь земли. Время от времени они вяло шевелились. Жрица, видя состояние Богини, не решалась обратиться к ней с формальным Ходатайством и, для успокоения истерзанных неизвестностью сограждан, повторяла, что, почуяв приближение смерти, Смотрительница сделает последнее усилие ради блага своего человеческого стада (именно так, по словам Либис, привыкла она смотреть на жителей Наковальни) и снова заговорит, сообщив им, в чем ключ к спасению, иными словами, как поднять древнего гиганта, который избавит их от напасти.

Пока стадо бездействовало — некоторые животные, правда переминались нетерпеливо с ноги на ногу, но большинство коров, казалось, впали в состояние близкое к коматозному тупо стоя рядом с отложенными яйцами, — горожане не переставали со страхом думать о содержавшемся в последнем предсказании намеке на то, что смерть Богини способна привести ко второму взрыву неповиновения камнеедов. Не исключалась и возможность нападения на город. Четыре последовавших за кладкой яиц дня Старейшины столь громогласно рассуждали на эту тему, что в конце концов в союзе с Кандросом и его коллегами был разработан план защиты Наковальни на тот случай, если это чудовищное подозрение подтвердится.

Поскольку главной причиной беспокойства была явная неспособность каменных укреплений любого рода сдержать натиск животных, то валы, насыпи и прочие вертикальные барьеры были отвергнуты с самого начала: все равно они рухнут почти мгновенно от одной только тяжести нападающих, если, конечно, у города не будет достаточно времени для полномасштабного строительства, что вряд ли. Колоссальная траншея с вертикальными стенками — вот что могло стать серьезным препятствием на пути громадных тварей; уже на следующий день после принятия этого решения толпы добровольцев повалили за город помогать наемникам — народу собралось так много, что меньше чем через неделю все работы были завершены. На полторы мили протянулась траншея, отделившая северную стену города от равнины. Глубина ее и ширина составляли сто футов, внутренний, ближайший к городу склон ощетинился палисадом остро заточенных кольев, наклонившихся над ямой, — оттуда защитники готовились отражать атаки осаждающих. Когда впечатляющий инженерный подвиг был завершен, а толпы перемазанных землей горожан все еще слонялись по площадям и паркам Наковальни, безмолвно ожидая следующей ужасной опасности, которая потребует от них безумного напряжения всех сил, жрица разослала приглашения на Ходатайство, ибо антенны Смотрительницы приподнялись и послали Либис слабый сигнал, призывая ее собрать всех послушать предсказание. Похоже, что это обращение к человеческому стаду могло стать последним. С предсказанием тем более следовало поторопиться, говорилось в сообщении жрицы, что яйца на равнине уже начинали лопаться, а застывшие вокруг них гиганты стали подавать признаки жизни, и даже обнаруживали намерение двинуться на саму Наковальню. Когда Либис .появилась из-за Занавеса, ее необычайная бледность и выражение холодной, бесстрастной решимости на некоторое время заставили собравшихся позабыть об ужасающем спектакле, который разыгрывался на равнине, в какой-то четверти мили от свежевырытой траншеи.

— Богиня, Смотрительница Стад, мертва. Да здравствует Богиня! Да здравствует Смотрительница!

Низкий гул прокатился над толпой, стремясь к горизонту: это воплем потрясенной набожности вторили люди словам жрицы, ибо только теперь заметили они то, на что поначалу, захваченные происходящим на равнине, попросту не обратили внимания. Шея Смотрительницы обмякла, антенны мертвыми питонами протянулись по траве.

— Мы приняли верное решение, — сказала Либис, взмахнув рукой в сторону ощетинившейся пиками канавы. — Они придут, они уже начинают двигаться, видите? И те, которые скоро вылупятся из яиц, тоже придут. Наблюдайте за ними. На меня можете не смотреть, мне нужны только ваши уши. Изучайте новую опасность, постигайте глубинную суть грозящей нам беды и внимайте средству избавиться от нее, которое я сообщу вам. И если, выслушав меня, вы не поспешите с такой скоростью, точно весь ад за вами гонится, начать тяжкий труд, который позволит вам завладеть этим средством, пеняйте на себя.

С этими словами жрица вынула из кармана табличку и прочла согражданам новое, последнее предсказание Богини. Пока она читала, люди не отрывали глаз от равнины, а там и впрямь было на что посмотреть. Ибо, хотя все яйца походили друг на друга как две капли воды — каждое с четырехместный экипаж размером, те же шипы сверху и снизу, те же ребра по бокам, тот же цвет, — два абсолютно разных вида существ вырывались из растрескавшейся скорлупы на волю.

Более многочисленные были, несомненно, отпрысками стада. Несмотря на то что ножки их производили впечатление рудиментов, не более чем черной шершавой бахромы вдоль боков, во всем остальном они были точными копиями своих родителей, хотя и в миниатюре.

Но были среди яиц и другие, общим числом не более ста из которых среди так называемых телят появлялись на свет совершенно отличные от них создания. Тела их походили на покрытые шипами черные бочонки, ноги, куда более развитые, чем у других, состояли из нескольких причудливо сочлененных сегментов, также украшенных колючками, сложно устроенный челюстной аппарат ничем не напоминал жесткие тупые рыльца более многочисленных телят.

Обе породы животных запускали челюсти в первое, что оказывалось поблизости, как только головы их пробивали скорлупу; остальные части тела вольны были избавляться от остатков яйца как придется. Телята немедленно начинали грызть камень, на котором лежали. Их черные сверстники, также не теряя времени даром, принимались кормиться телятами.

Началось кровавое пиршество невиданного размаха, ибо любой его участник, была то жертва или охотник, размерами не уступал большой боевой колеснице с упряжкой вместе. Телята, казалось, не только лишены были способности сопротивляться, но даже и не замечали атак своих плотоядных сородичей. Они лишь беспомощно извивались, а некоторые продолжали поглощать камни, пока саблезубые сверстники превращали их тела в пузырящиеся лохмотья и жадно набивали ими свои желудки. Тем временем родители выводка обращали на происходящее не больше внимания, чем их поедаемые отпрыски, и продолжали медленно, покачиваясь из стороны в сторону и шаркая ногами, двигаться в направлении города. Либис давно уже закончила чтение оракула, а горожане все продолжали стоять, не сводя глаз с равнины. В казавшихся прежде хаотичными движениях начал появляться смысл. Плотоядные отпрыски стада все время оставались на одном и том же месте, к концу пиршества вокруг каждого из них скопилось до полудюжины истерзанных, залитых кровью останков, которые они продолжали уничтожать. Тем временем телята, которым удалось избежать печальной участи остальных, ни на минуту не переставая жевать, постепенно завершали процесс появления на свет и начинали, копируя поведение взрослых животных, двигаться вместе с ними на город. Так, все вместе, неспешно, но со зловещей целеустремленностью, приближались они к недавно оконченной траншее.

Странно, что лишь очень немногие жители Наковальни сочли необходимым перечитать последнее предсказание Смотрительницы. Как ни поразил их несусветный, чреватый катастрофой спектакль, который они наблюдали на равнине, голос Либис запечатлелся в сознании людей, и впоследствии многие обнаружили, что помнят наизусть не только самую суть божественного откровения, но и его сладко-тревожную музыку.

В Оссваридоне, где провидцы и жрецы,

Ища прозрения, видений мглу вдыхают

Внутри гигантского скелета,

Живут во тьме, дабы яснее видеть,

Там место, где великого Пастура

Постигла катастрофа, следует искать.

Могилу вскройте и останки сюда верните.

Кости эти, коль вместе их сложить

И тело вновь из них составить,

Смогут теми править, кто роковой

Судьбою стать для вас грозит.

Прибегните к волшебной силе того,

Кто более чем равен мне.

Спешите его найти и принести туда,

Где Наковальни град раскинулся широко.

О, поспешите! Иначе рухнет то, что ныне

Лишь паденьем угрожает!

А стада, что с кончиною моей останется

Без власти, не бойтесь.

Всё способны звери, от голода страдая, истребить,

Всё, кроме золота, — его они не тронут.

Сочтите богатства вновь свои и взвесьте,

Что вам дороже: злато или жизнь.

Коль жизнь, то курс дальнейший ясен.

XI

Дама Либис в компании Кандроса и Ниффта (чью роль доверенных стратегических советников, к помощи которых жрица обращалась всякий раз, когда ее положение ставило перед ней очередную трудновыполнимую задачу, давно уже никто не оспаривал) возглавила экспедицию, отправившуюся на поиски костей Пастура. Там она оставалась лишь до начала работ, а потом поспешила назад в город, чтобы проследить за завершающими фазами утолщения крепостных стен.

Даже попытайся жрица специально пробудить в своих согражданах сознание коллективной ответственности, то и тогда вряд ли бы преуспела больше. В городе установился строгий коллективизм. Материальные ресурсы распределялись между жителями по потребности и в строгом соответствии с объемом и важностью выполняемых работ, а представители всех слоев общества объединили свои усилия в единодушном стремлении как можно быстрее и добросовестнее исполнить ту часть общей задачи, что выпала на их долю. На стенах города, в трудоемких конвоях тяжело груженых телег, доставлявших кости Пастура из Оссваридона, в бригадах, лихорадочно мостивших дорогу для этих караванов (а им приходилось работать всего в какой-то лиге от грохочущего авангарда повозок), горожане трудились плечом к плечу с наемниками, отличаясь от них лишь особым выражением целеустремленности на исхудавших лицах да нездешней сосредоточенностью остекленевших глаз, какие бывают у доведенных до отчаяния рабов.

Воистину титанический труд выпал на долю тех, кому была поручена эксгумация костей. Оссваридон — до сих пор всего лишь название незаметного поселения религиозных фанатиков для большинства горожан — лежал в пяти днях пути за горами, что защищали Наковальню от моря. Но столько времени потребовалось маневренной пешей экспедиции, чтобы добраться туда с почти пустыми повозками. Для их возвращения пришлось проложить уже упомянутую дорогу, но даже и по ней телеги с поклажей шли целых восемь дней. Деревушка, прилепившаяся к ровному, обтесанному ледником склону горы, стояла на костях мертвого гиганта как в архитектурном, так и в культурном смысле этого слова. Ее обитателей, несмотря на все различия в происхождении, роднил спиритуалистический склад ума. Ледниковая эра, которая, судя по всему, вклинилась между эпохой гибели гиганта и историческим прошлым человечества, сдвинула большую часть камней, которые некогда скрывали его останки. Впоследствии эрозия довершила начатое, еще более обнажив громадный скелет, целые фрагменты которого тут и там выпирали из каменистой почвы. В частности, лицевая часть черепа открылась почти полностью, так что мистически настроенные последователи культа могли проникать в пустые глазницы и наслаждаться грезами наяву, которые эти костяные пещеры дарили всем желающим; именно они на протяжении многих веков привлекали сюда людей, им, собственно, и был обязан своим возникновением Оссваридон. И все же, несмотря на то что все до единого шаткие строения культового поселения жались к ребрам и позвонкам поверженного титана, их обитатели не оказали ни малейшего сопротивления полному (и очень поспешному) уничтожению их жилищ, равно как и извлечению из земли и транспортировке в неизвестном направлении самого объекта их поклонения.

Когда освобождение скелета от камней шло полным ходом и первая партия телег уже ушла со своим грузом по находившейся еще в зачаточной стадии дороге в город, Либис во главе небольшого отряда, включавшего, кроме Ниффта и Кандроса, еще несколько офицеров-наемников, тронулась в обратный путь. На выезде из деревни она вдруг резко развернула коня и подъехала вплотную к лагерю шаманов. Они уже давно без лишней суеты перенесли свои нехитрые пожитки на равнину, в палатки, поставленные для них по распоряжению Оракула. У крайней из них стоял какой-то человек, и, поравнявшись с ним, жрица натянула поводья. Глаза его, тусклые и черные, как кремень, были глазами глубокого старца, хотя сам он, несмотря на худобу и скрывавшие ее лохмотья, не производил впечатления пожилого человека.

Либис, не сходя с седла, наклонилась к нему.

— И ты не возражаешь, — она повела рукой в сторону обширного, украшенного лесами раскопа, — против всего этого?

— Не возражаю, госпожа.

— Могу я спросить почему?

Губы ее собеседника раздвинулись в улыбке, которая совершенно никак не отразилась на выражении его до черноты загорелого лица (многодневные бдения оссваридонитов не ограничивались лишь особо почитаемым черепом).

— Разве вы не возвращаете его к жизни? И разве сопротивлением его воскрешению следует нам благодарить его за бессчетные прозрения, открывшие нам суть человеческой истории?

Либис улыбнулась и кивнула, точно сама себе. Затем чуть слышно кашлянула и произнесла:

— Я рада и благодарна. Я в особенности рада, что вы не вмешиваетесь в труд наших рабочих, не пытаетесь смущать их...

— Разговорами на любую тему, госпожа. — Человек спокойно кивнул, на этот раз даже губы его не улыбались. — Так будет и впредь. У нас нет желания препятствовать вашим трудам в чем бы то ни было.

— Да пребудет с тобой благословение, шаман.

— И с тобой тоже, Оракул.

Когда она вернулась к своим компаньонам и прерванное путешествие продолжилось, Ниффт задумчиво произнес:

— Изумительные, я имею в виду пещеры его глазниц. Ты в них заходил, Кандрос?

— Нет. Не довелось как-то.

Ниффт едва заметно улыбнулся другу и вновь посерьезнел.

— Там было так тепло! А когда убрали часть скалы, которая нависала над глазницами и затеняла внутренность пещер, знаешь, что мы увидели? Задняя стенка левой глазницы треснула, в ней была настоящая дыра, сквозь которую проглядывал громадный металлический шар, окруженный костью, как раз на том месте, где должен быть мозг. Попомни мои слова, друг мой, этот кусочек окажется потяжелее всех прочих.

Когда они вернулись в город, подготовка к гражданской обороне была в полном разгаре. Реализации проекта предшествовали, впрочем, длительные и болезненные прения в Совете Старейшин. В пароксизме жадности Старейшины, из чьих карманов должна была поступить львиная доля золота, неустанно подчеркивали бесполезность затеи, настаивая, что животные, каким бы эффективным отпугивающим средством ни оказался драгоценный металл, просто сделают подкоп под любым позолоченным оборонительным сооружением, вставшим у них на пути, и обрушат его, как это делают саперы.

Дебаты все шли, а стадо приближалось. Взрослые животные, равно как и их прожорливые, день ото дня прибавляющие в размерах отпрыски, казалось, боялись свалиться в глубокую траншею (хотя многие из них благополучно пережили падение с куда большей высоты, когда вал для кормления обрушился прямо у них под ногами) и потому принялись проедать туннель, уходивший полого в землю. Оказавшись на дне рва, животные, величественно неуязвимые для любых снарядов, которыми осыпали их с бревенчатого палисада защитники, принялись за второй скат, точнее подъем, который должен был вывести их наружу, такой же покатый, как и первый. По мере того как эта линия обороны приходила в негодность, вынуждая защитников ее покинуть, а момент, когда неутомимые землекопы выйдут на поверхность под самыми стенами города, надвигался, потребность горожан в согласованных действиях сделалась настолько явной и неукротимой, что Старейшинам пришлось уступить. Соорудили огромные насосы, приводившиеся в действие мехами. Их присоединили к плавильным котлам, в которые Старейшины опустили долгие голы копившиеся груды золотых монет, а также меры золотого песка, лежавшие до этого в различных городских банках. Когда Либис вернулась, четверть стены уже вызолотили тончайшим слоем, который только смогли выжать из инженеров Старейшины, держа их под своим неусыпным контролем. Жрица быстро передала завершение этой задачи в руки Кандроса и его подчиненных, назначив Ниффта помощником. Люди, занятые у помп, мехов и плавильных чанов, радовались любой помощи: завершение работы не терпело отлагательства, поскольку стадо прогрызло уже более половины пути наверх. Ниффт и Кандрос вместе внесли некоторые усовершенствования в процесс, и дело пошло веселее. Кости Пастура между тем начали прибывать в город.

Относительная их легкость стала единственной удачей, выпавшей на долю караванщиков. Те из горожан, кто имел хоть какое-то представление о подобных вещах, божились, что циклопические останки весили едва ли треть от той массы, которой должны были обладать обычные кости животных подобных размеров. Акрополь так и стоял, ощетинившись лебедками и подъемными механизмами, с тех самых пор, как его покинула Смотрительница Стад, и, поскольку во всем городе не нашлось более просторной площадки для размещения колоссального скелета, то машинам представилась возможность внести дополнительную лепту в спасение города, поднимая части костяка Пастура наверх по мере того, как они прибывали в город через восточные ворота. Дальнейшие разрушения, в разной степени коснувшиеся еще тридцати семи зданий, потребовалось произвести, чтобы обеспечить беспрепятственную доставку разрозненных частей скелета к подножию центрального возвышения города; прежде чем работы по воссозданию целостности шести останков продвинулись достаточно далеко, стало ясно, что для поддержки громадных костей потребуются дополнительные опоры. Титаническая платформа протянулась с широкого конца возвышения. Когда, спустя примерно две недели после возвращения Либис, прибыл череп, его с большими усилиями и всевозможными предосторожностями водрузили на северный выступ акрополя, торчавший, словно рог, тот самый, откуда Ниффт и его друзья еще совсем недавно рассматривали расположившееся в долине стадо. Позвоночник к тому моменту был уже почти готов, ноги и ступни, полностью собранные, покоились на платформе в противоположном конце площади, и, когда череп занял свое место, стало понятно, что при жизни Пастур был ростом с восьмидесятиэтажный дом.

Именно этот момент избрали Старейшины для того, чтобы явиться к Даме Либис с визгливой жалобой на ее организацию обороны города, и в особенности на то, как осуществляется позолота стен. Их математики давно уже со скрупулезной точностью подсчитали соотношение единицы объема золота к площади поверхности при желаемой толщине покрытия на один квадратный фут, однако стена, теперь уже почти полностью вызолоченная, пожрала почти в полтора раза больше золота, чем предполагалось. Команды рабочих под руководством Ниффта и Кандроса ни на минуту не прекращали трудиться, даже когда в Совете Старейшин шли высокопарные (и весьма темпераментные) дебаты, во время которых сама их честность была поставлена под сомнение. И хорошо, что они не остановились, ибо задолго до того, как Старейшины, при посредничестве Дамы Либис, пришли к какому-то согласию, стена была полностью вызолочена и в тот же самый час из подземных туннелей вырвались колонны обезумевших животных и бросились прямо к крепостному валу. Горожане спешно покинули равнину, заперли за собой ворота и высыпали на стену, где, готовые отражать натиск гигантов, затаив дыхание, ждали первого, решающего соприкосновения стада со ставшими бесценными оборонительными сооружениями. Животные сгрудились вдоль стены, как свиньи у корыта, потыкались в нее своими всеразрушающими рылами и отпрянули.

Однако стремление атаковать цитадель не покидало их ни на мгновение в те напряженные дни, что последовали за первым отпором. Стадо, угрюмо уворачиваясь от метательных снарядов и потоков кипящего масла, изливавшихся со стены, но бессильных причинить какой-либо вред, неизменно возвращалось и возобновляло атаку, хотя животные ни разу не пустили в ход свои вселявшие трепет в сердца горожан челюсти: по всей видимости, золото и впрямь препятствовало их использованию. Вместо этого они вставали на дыбы, насколько позволяли их короткие ножки, и колотились головами о препятствие. И это был далеко не жест беспомощного отчаяния. Шли дни, и по внутренней поверхности стены в нескольких местах побежали опасные трещины, а кое-где каменная кладка даже начала зловеще выпучиваться. Поголовье животных тем временем увеличилось, по самому грубому подсчету, до двух тысяч: телята росли как на дрожжах и должны были вскоре сравняться со своими родителями в размерах, тела их уже в точности повторяли все подробности строения взрослых особей. Такая армия, ни на день не перестававшая таранить стену города, неизбежно должна была опрокинуть и более серьезную преграду, нежели та, которую представляли собой крепостные сооружения Наковальни. Жители сменяли друг друга на стене, ни днем ни ночью не оставляя ее пустой, и не покладая рук трудились, укрепляя ее изнутри там, где она начинала расшатываться.

Два добрых знака умудрились разглядеть в своем нынешнем положении некоторые наиболее оптимистично настроенные жители Наковальни. Во-первых, животные ни разу не попытались прибегнуть к саперной тактике, которой опасались Старейшины и которая, вне всякого сомнения, привела бы к полному обрушению стены, причем на это хватило бы и половины того времени, что ушло с момента первого натиска. Во-вторых, устрашающие плотоядные родственники телят вовсе не изъявляли желания присоединиться к осаде; мало того, демонстрировали на редкость флегматичный темперамент. Все они, незадолго до того как стадо сомкнулось вдоль стены, до половины зарылись в землю и, кажется, уснули. Через несколько дней наблюдатели заметили, что торчащие наружу верхние половины их тел покрылись непрозрачными чехлами из какого-то плотного темного материала. Теперь их окружало что-то вроде второй скорлупы. Прошло еще десять дней, а загадочные существа по-прежнему не подавали никаких признаков жизни, в то время как их капсулы сделались совершенно непробиваемыми на вид.

Тем временем кости потенциального спасителя города продолжали прибывать сквозь восточные ворота и, под крики людей, рев тягловых животных, дребезжание и скрежет подъемных устройств, дюйм за дюймом всползали по головокружительному откосу акрополя, чтобы занять подобающее им место в медленно, но верно растущем скелете гиганта, распростершемся на его вершине. Работа не прекращалась ни на мгновение, даже ночью, когда все плато покрывали яркие точки факельных огней, так что со стороны казалось, будто с него снова, как встарь, сыплются каскады искр.

XII

Далеко за полдень Старейшины Поззл, Смоллинг и Хэмн стояли возле храма, ведя серьезную беседу с Младшим Служкой. Находиться там, да и вообще где бы то ни было на акрополе, означало оказаться в густом переплетении чудовищных по своей величине древних костей и не менее громадных поддерживавших их лесов, на которых суетились рабочие; казалось, скелет не собирали из разрозненных частей, но он рос самопроизвольно, а люди лишь дополняли и ускоряли его рост. Если кипевшее над головами строительство угнетало Старейшин, заставляя их сутулиться и то и дело бросать пугливые взгляды по сторонам, то Служке оно словно прибавило росту. Возможно, сказывалась овладевшая им в последнее время безотчетная гордость за доселе презираемый храм, который, однако же, сумел стать причиной невиданной активности всего населения города. Сила, как он понимал, прямо на глазах превращалась в понятие более универсальное, превосходя все представления, которые соединялись в его сознании с этим словом раньше. Тот почтительный полупоклон, в котором он имел обыкновение застывать в разговоре с властями предержащими, безвозвратно исчез; у Служки был вид цветущего, пышущего здоровьем и бодростью человека. Трое его облеченных властью собеседников, напротив, выглядели озабоченными, едва ли не больными, точно неудержимый поток галопирующих издержек вконец измотал и обескровил их.

— Мне очень жаль, господа, — журчал Служка, — но в этот самый момент Дама Либис занята поиском некоего ключа в хранилище священных текстов. Все, что нам остается, — ждать. Поверьте, я искренне сожалею о неудобствах, которые это вам доставляет. Но попытайтесь смотреть на вещи разумно. Разве в последние несколько месяцев храм не стал источником целого ряда потрясающих по своей силе и многообразию откровений и провидений? Должен признаться, господа, что сам я ощущаю неколебимый оптимизм, при всей мрачности обстоятельств. В конце концов, каким бы опасностям ни подвергала нас Богиня, она же нас от них и избавляла, пусть хотя бы это послужит вам утешением.

Поззл наградил Служку взглядом, полным плохо скрытой злобы. Представители властной элиты имеют склонность брать на учет каждую мелкую монетку лести из того налога почтительности, которым они облагают подчиненных, и Старейшин порядком злило, что Служка их в этом отношении постоянно обсчитывал, да еще и обсчитывал-то, нагло ссылаясь на тот самый храм, из-за которого и начался всеобщий разор и уничижение. Сиплым от злости голосом, но все-таки сдерживаясь, Старейшина заговорил:

— Пройти такой долгий путь, Младший Служка, — его рука взметнулась вверх, — чтобы обнаружить нехватку одной крохотной детали скелета, делающей, однако, его силу совершенно недостижимой для нас, да еще нет ответа на вопрос, чем вообще может нам помочь этот костяк против монстров снаружи, — все это в высшей степени раздражает. Я бы даже сказал, приводит в ярость...

Старейшина Смоллинг, хлипкий, неказистый человечек, успокоительным жестом положил руку на плечо Поззла, словно желая предупредить удар.

— Нетрудно заметить, Служка, — потекла его гладкая речь, — особенно вон с того северного выступа, — и он указал на гигантский череп, пустые глазницы которого были устремлены в небо, — что стена, атаки на которую не прекращаются, уже сильно прогнулась в нескольких местах, и никакие, далее самые решительные контрмеры не в состоянии поддерживать ее долее нескольких дней. Может быть, рука все же лежала где-нибудь среди тех камней, под которыми были найдены остальные кости? Если потребуется, мы превратим в груду щебня все нагорье, чтобы найти ее, невзирая ни на какие расходы.

Тут у Поззла вырвался сдавленный стон бессильного гнева, а широколицый Хэмп заметно позеленел. Служка отрицательно покачал головой, приподняв брови в знак недоуменного сожаления.

— В этом-то и заключается вся проблема, господа, но, как уже неоднократно бывало в данном случае, именно в ее решении лежит ключ к нашему общему спасению. Видите ли, Дама Либис совершенно убеждена, что еще в бытность свою послушницей этого храма, проходя необходимую для жрицы подготовку, она слышала, что кисть руки была отделена от тела гиганта, — собственно, упоминание было настолько беглым, что, лишь убедившись в невозможности ее отыскать, жрица вспомнила о нем. Но неужели вы не понимаете? Если ей удастся обнаружить летописные основания этой легенды в архивах, то вместе с ними скорее всего отыщется и описание места, где следует искать недостающую руку.

— Если она, конечно, вообще где-нибудь существует, — пробормотал еле слышно Поззл, бросая лихорадочные взгляды на кипевшие у них над головами работы.

К концу дня, по мере того как солнце близилось к закату, деятельность рабочих явно свелась к последней подгонке деталей. Все кости Пастура, которые только удалось обнаружить в Оссваридоне и привезти в город, уложили на места, так что скелет был собран почти целиком, не хватало лишь правой руки. Весь день напролет Старейшины появлялись кучками по нескольку человек, стояли у храма, входили в него и выходили вновь и наконец уходили восвояси. Теперь, когда ажурная тень скелета, точно клетка причудливого, неземного рисунка, нависла над крышами восточных районов города, большая группа этих достойных граждан собралась перед дверьми, готовыми, как им хотелось надеяться, произвести на свет долгожданное решение проблемы.

Двери резко распахнулись. Из них, потрясая в воздухе клочком пергамента, словно порыв штормового ветра, вылетела жрица святилища и в порыве энтузиазма понеслась вниз по лестнице, но на середине затормозила и обернулась к поджидавшим ее Старейшинам. Ее миниатюрная фигурка также отбрасывала длинную тень. Отцы города сгрудились вокруг нее, точно пчелиный рой вокруг матки. Голос женщины, раскатистый и звонкий, разносился далеко, хотя разобрать слова было невозможно. Блуждая меж каменных строений, среди которых вдруг вырос костяной лес, звуки проникали в каждый изгиб оссария, поражающего воображение, как древний собор. Остальные, столь же миниатюрные, фигурки окружили жрицу и слушали не шевелясь, точно завороженные. Но вот мелодика ее речи переменилась, руки вспорхнули, и рой Старейшин тут же рассыпался, точно рассеянный взрывом невидимой словесной бомбы. Ниффт повернулся к Кандросу, бок о бок с которым они сидели на длинной перекладине, протянувшейся над просторными арками ребер гиганта. Взгляд Ниффта, нехотя оторвавшись от созерцания картины прямо под ними, устремился к северной стене города.

— Кандрос, ты заметил, за теми частями стены, которые стадо не атакует непосредственно, как будто идет какая-то возня, затеянная крохотными существами, почти призраками? — И он передал капитану саперов фляжку с вином, которая у них была одна на двоих. Кандрос сначала основательно приложился к ней, а уж потом ответил:

— Да. По-моему, это просто люди. Интересно, что им там нужно. Может быть, золото, которым обмазана стена? Лучникам они явно не дают сидеть без дела.

Ниффт кивнул с торжественным и просвещенным видом человека, только что выслушавшего доказательство весьма хитроумной теоремы.

— Воры. Ну разумеется. Они, наверное, сбежались сюда со всех городов побережья с тех пор, как прошел слух о золочении. — Получив назад фляжку, он сделал паузу, чтобы воспользоваться ее по назначению. — Знаешь, Кандрос, искренние дружеские чувства, которые я к тебе питаю, побуждают меня сделать одно признание. Я и сам имею некоторое представление о специфике воровского ремесла.

Кандрос в свою очередь тоже кивнул, принимая от него фляжку.

— Всякий, кто хотя бы немного знаком с жизнью, имеет некоторое представление о специфике воровского ремесла, — сказал он. И тоже использовал фляжку по назначению.

Когда на город опустилась темнота, крупная партия обвешанных фонарями фургонов устремилась от подножия акрополя к гавани. Там с концом светового дня начиналась новая трудовая вахта.

На заре из доков вышел огромный плот. На него опирался массивный кран, стрела которого нависала далеко над волнами. Тяжелые понтоны из сваренных воедино металлических бочонков служили противовесом, необходимым для работы. Она началась с первыми лучами солнца и состояла в поиске и извлечении со дна гавани — с помощью ныряльщиков — целой серии крупных, бородатых от водорослей, покрытых коростой ракушек блоков, самый длинный из которых имел восемнадцать Футов в длину. Вскоре в доках их скопилась целая груда. Все они были найдены в одной сравнительно узкой зоне, примыкавшей к Посоху примерно на полпути к открытому морю. Точнее говоря, около половины этих удлиненных объектов пришлось выковыривать прямо из-под Посоха, для чего сначала потребовалось откачать огромное количество песка и ила, что и было сделано при помощи помп, приводимых в действие мехами; для них соорудили отдельные плоты, каждый из которых обслуживали дюжины ныряльщиков и механиков. Как только поднятые со дна моря фрагменты оказывались в доках, на них наваливалась целая команда людей, вооруженных пилами и топорами для снятия чешуи, какими обычно пользуются рыбаки при разделке крупных морских рептилий. То, что затем грузили в фургоны и везли к ведущим из гавани воротам, с первого взгляда можно было опознать как кости; века пребывания на дне нисколько им не повредили, так что после тщательной чистки кто угодно, даже человек, не имеющий и зачаточных представлений об анатомии, безошибочно определил бы, что перед ним — составляющие гигантской ладони.

Следующая ночь застала большинство горожан на стенах, где они ожидали результатов сборки скелета Пастура, которая, как было объявлено, завершится в течение часа. Поззл и Смоллинг стояли у пилонов северных ворот, — это место навсегда было закреплено за Старейшинами как один из лучших наблюдательных пунктов и к тому же самая сильная точка городских укреплений.

— Ну, где этот хорек? — проскрежетал Поззл, вглядываясь в покрытое недавними окаменелостями плато. Смоллинг, также не отрывая взгляда от акрополя, ответил:

— По-моему, вон то храмовое ландо, что спешит с акрополя вниз, и везет к нам этого скользкого, как угорь, нахала. Что-то больно он торопится. Интересно, из-за какого такого «расследования» он напустил столько туману.

Тревожный шелест пролетел по стене. Кто-то заявил, что видел, как один из коконов со спящим хищником шевельнулся и задрожал в земле. Некоторое время все, кто был на стенах, не переводя дыхания смотрели на равнину. Ни один из земляных холмиков, в которых замуровались чудовища, не двигался. Громоподобные удары их родителей о стену, не прекращавшиеся ни на мгновение, вывели наконец людей из оцепенения. Метательные снаряды и кипящее масло снова дождем полились на осаждающих, бессильные причинить им серьезный вред и лишь ненадолго отпугивавшие их. Поззл и Смоллинг снова отыскали глазами путь, по которому следовало ландо, и, когда экипаж вновь попал в поле их зрения, поразились, как далеко вперед он успел продвинуться.

— К чему такая спешка? — проворчал Поззл. — Еще одна катастрофа?

— Вот он.

Едва переводя дух, Младший Служка выскочил из экипажа и торопливо зашагал к надвратным укреплениям. Как только он появился, выражение подчеркнутой таинственности, не сходившее с его лица, привлекло к нему всеобщее внимание — окружающие продолжали глазеть на них и когда он заботливо отвел поджидавшую его пару в уголок для приватной беседы.

— Ужасная катастрофа постигла нас, — застонал он. — Дама Либис, поддавшись возбуждению, отыскала не весь пассаж. У меня было предчувствие. Я отправился в Архивы... и нашел остальное, прямо рядом с тем местом, где она перестала читать, обнаружив первую страницу. Вот. Прочтите.

Смоллинг выхватил документ у него из рук. Он держал его так, чтобы и Поззл мог читать вместе с ним. Закончив чтение, оба устремились к висевшей на стене копии того, что Дама Либис разыскала в Архивах днем раньше. Прочли еще раз и снова опустили глаза в документ, принесенный Служкой. Начало было таким:

Обезоруженный врагом и в смерти руки

Лишенный, все ж Пастур сжимает

Тот посох, коим при жизни командовал,

Недвижными перстами касается того,

Что бедам всем конец положит.

(Здесь опубликованный отрывок заканчивался и начиналось приложение Служки.)

Лишь только кость срастется с костью снова,

Отступит смерть, вернутся мощь и разум,

И берегись тогда Пастура-великана,

Ведь он, затеяв что, свое всегда возьмет.

Ознакомившись с содержанием обоих документов заново, Старейшины недоуменно воззрились на Служку. Целая толпа с любопытством следила за каждым их движением.

— А где Либис? — тихим ровным голосом спросил Поззл: ужас, еще только зарождаясь, не успел полностью овладеть его сознанием. — Надо ей показать...

— Слушайте! — воскликнул Смоллинг. Наблюдавшие за ними Старейшины подошли тем временем так близко, что невольному приказу подчинились все, вытянув шеи и навострив уши. Со стен повсюду поднимался ослабленный расстоянием рокот. Ничто не препятствовало распространению звука. Даже с самых отдаленных участков городских укреплений доносились голоса, ибо беспрестанные удары животных о стену вдруг полностью прекратились. Старейшины метнулись к ограждению, откуда остальные горожане уже глазели на притихших чудищ внизу. Даже упрямые воры, все это время продолжавшие сдирать золото со стены, на миг замерли, пораженные, в своих времянках, где занимались переплавкой украденного. Но вот где-то раздался одинокий крик, к нему тут же присоединились и другие, хриплые от страха, голоса:

— Поле! Смотрите, там, в поле!

Холмики, в которых, точно отшельники в своих гробах, спали недавно вылупившиеся хищники, содрогались, то вспучиваясь, то опадая вновь. Земля ручейками стекала с черных пластинчатых саркофагов, блестящие поверхности которых растрескивались, пока сами они продолжали вывинчиваться из неглубоких гнезд. Один, преуспевший больше других, лежал как раз рядом с траншеей. Солнце только что село: предметы уже не отбрасывали теней, но небо еще истекало красно-золотым светом. Горожане ясно видели, как черный гроб расколола продольная трещина, и не менее отчетливо разглядели существо, которое, выбравшись оттуда, расправило гигантские члены, распахнуло широкие перепончатые крылья и теперь возвышалось перед ними в полный рост. Это была Смотрительница Стад, и, несмотря на относительную компактность вторичного яйца, из которого она возникла, размеры ее уже составляли одну треть размеров Богини, чей труп, лежавший в павильоне неподалеку, долгие века хранил неумирающее семя новой жизни.

XIII

Когда закат померк окончательно, целый легион существ, подобных первому, поднялся на равнине. С момента их освобождения от скорлупы прошло достаточно времени, широко раскинутые крылья просохли, приобретя необходимую для полета упругость, и завибрировали с бешеной, не фиксируемой глазом скоростью. Казалось, новые Смотрители вот-вот оторвутся от земли, но они по-прежнему оставались на месте, трепеща в нетерпеливой готовности; их подопечные по ту сторону обрушенной их стараниями траншеи тоже замерли как вкопанные.

Как только люди утвердились в мысли, что небо наконец ниспослало воюющему городу долгожданное спасение в виде странной, но, по-видимому, имманентной особенности жизненного цикла данной породы животных, они развернулись к равнине спиной и обратили свои взоры на операционную площадку акрополя, где продолжалась энергичная ликвидация последствий стародавней ампутации конечности Пастура.

Полная драматизма сцена, открывшаяся их глазам, исторгла из глоток толпы вопль надежды, люди принялись взахлеб обсуждать происходящее, ибо до завершения работы остался буквально один шаг: со стрелы подъемного крана, который специально для реконструкции кисти соорудили на платформе, водруженной на краешке тазовой кости гиганта, свисала, похоже, последняя фаланга последнего пальца, а с одного ее края, по всей видимости того, которому надлежало войти в сустав предыдущей, болтался обрывок сухожилия. Хотя естественный свет мерк с каждой минутой, пламя факелов и фонарей, укрепленных на окружавших скелет лесах, отчетливо обрисовывало каждый его изгиб. Он выглядел вполне антропоидным, хотя и не без некоторых бросавшихся в глаза погрешностей против истинных пропорций человеческого тела.

Верхние конечности, как и завершавшие их кисти, при всей своей массивности и длине, производили впечатление чрезвычайной гибкости, в особенности пальцы, каждый из которых имел по четыре фаланги; большие пальцы крепились к ладони суставами, дававшими большую свободу движений, чем человеческие. Грудная клетка ошеломляла размерами, причем основной ее объем сосредоточивался в верхней части. Вне всякого сомнения, такое устройство давало рукам опору, необходимую для подъема воистину непомерных тяжестей. Ближе к поясу торс гиганта заметно сужался, а его ноги, крепкие и довольно хорошей формы, были сравнительно невелики. Что до черепа, то он был в целом более выпуклым, чем человеческий, причем весь избыток объема концентрировался вверху; огромный купол состоял из четырех видимых невооруженным взглядом костных долей. Вся нижняя часть головы, включая маленькие изящные челюсти, была скроена чрезвычайно экономно. Лицо гиганта, по-гномьи крошечное под впечатляющим вздутием мозгового отдела, производило, должно быть, странное впечатление. Каждая, вплоть до малейшей, часть его громадного организма обращала на себя внимание утонченной проработкой всех деталей; не представляла исключения и последняя фаланга, которая вот-вот должна была увенчать все сооружение. Кость, едва ли четырех футов длиной, тонкая и изящная, довершала палец, идентичный остальным по стремительной силе рисунка.

И тут, как нарочно, движение крана замедлилось и, после резкого судорожного содрогания, прекратилось вовсе. Кость, несмотря на всю свою легковесность, была неправильно обернута тросом и теперь, соскользнув в петле, привела к остановке работы крана. Фаланга качнулась назад к платформе и опустилась на землю, где ее тут же принялись перецеплять заною. Зрители на стене застонали и заперебирали ногами, как перепуганное стадо, готовое в любую секунду удариться в галоп.

В толпе выделялась кучка из трех наблюдателей, стоявших подле ворот: они не сводили со скелета настороженного, полного тяжелых сомнений взгляда. Все, кто был на стенах города, затаив дыхание, подались вперед, точно надеясь на расстоянии передать собственную силу команде, возившейся с последней фалангой. Но Смоллинг, Поззл и Младший Служка с каждой минутой созерцания все сильнее съеживались то ли при виде происходящего, то ли от мыслей, которые оно в них пробуждало.

Стрела подъемного крана снова взмыла в воздух, безупречно закрепленный фрагмент гигантского скелета поплыл в кобальтово-синем, подрумяненном пламенем множества факелов небе. Толпа вздохнула, как один человек, и все головы синхронно повернулись в одну сторону, точно чашечки цветов за солнцем. Фаланга, завершив горизонтальное движение, пошла вниз. На подвесных дорожках по обе стороны незаконченного пальца застыли двое рабочих. Они приняли драгоценный груз в воздухе и начали направлять его, бережно, почти нежно соединяя сухожилие подвешенной фаланги с суставом предпоследней кости. Фрагмент качнулся и вошел на место, издав при этом негромкий сухой щелчок, на который с привычным запозданием ответило притаившееся в пустом городе звонкое эхо. И сразу же раздался куда более мощный звук.

Сначала все увидели, как скелет легким, быстрым движением словно бы стянулся: все косточки до последней с безукоризненной одновременностью двинулись навстречу друг другу, отчего по колоссальным останкам будто пробежала рябь. Мгновение спустя долетел звук — всем показалось, будто загремели сотни тысяч щитов, копий и мечей огромной, отлично вымуштрованной армии, выполняющей команду «кругом». Рокот, окатив толпу, заставил ее замереть в изумлении. И тут глазницы лежащего навзничь скелета превратились в озера ярко-оранжевого света, из которых в темное ночное небо ударили два мощных луча. Пальцы правой руки осторожно сомкнулись вокруг примостившихся на ладони рабочих.

Пронзительный вопль перекрыл вызванный этим движением гул. Легионы новых Смотрителей поднимались на крыло. В следующий миг стадо возобновило свою атаку на стену, причем с такой сокрушительной силой, в сравнении с которой все предыдущие удары казались простой разминкой перед настоящим делом. В смятении, обуявшем на несколько мгновений жителей города, никто не заметил, как над северными воротами навис громадный крылатый призрак. Но вот видение спикировало вниз и замерло, вибрируя крыльями, прямо над головами Старейшин, усугубив владевший ими ужас. На спине воздушного чудовища — это была одна из свежевылупившихся Смотрительниц, — точно всадник в седле, сидела Дама Либис, а позади нее Ниффт Кархманит. Хозяйка святилища воскликнула:

— Старейшины! Сограждане! Внемлите, о почтенные верующие, алчная моя паства, внемлите, вы, мои дорогие, вечно сомневающиеся, жаждущие дукатов расхитители законной собственности и богатств Пастура! Внемлите последнему священному пророчеству моего служения, нет, всего моего культа! Во-первых, взгляните, если на то будет ваша воля, на Великого Пастура!

Ирония была совершенно излишней. Все видели, как гигант сел, как он исполненным удивительного изящества движением, одновременно ловко и небрежно, перегнулся через край плато и выпустил рабочих, которых держал в руке, на безлюдную улицу. Затем он выпрямился и, проворно шевеля тонкими пальцами, обобрал с себя, точно паутину, опутывавшие его леса. Увесистые обломки, звеня, посыпались на крыши окружавших акрополь зданий; причудливая музыкальность этих звуков, с некоторым запозданием достигая стен, произвела на впавшую в оцепенение толпу впечатление чуда, одного из многих, что им еще предстояло увидеть. Ибо вслед за этим гигант ступил с плато вниз, уперся руками в площадку, где его тело лежало всего несколькими мгновениями раньше, и склонился, переводя прожекторы своих глаз, словно в задумчивости, с одного предмета, заполнявшего его недавнее ложе, на другой.

— А теперь, если на то будет ваша воля... — Либис сделала паузу — ее слова эхом пронеслись над толпой, обострив внимание слушателей, — а затем раскатистым голосом заговорила вновь: — А теперь, если на то будет ваша воля, узрите Наковальню Пастура, которая послужит ему вновь, как служила и раньше, но не для того, чтобы ковать звездные корабли для других, а для того, чтобы изготовить свой собственный, ибо наш мир утомил его, мои бывшие прихожане! Несказанно, до самого крайнего предела утомил его наш мир. Сейчас Смотрители отдадут стаду, для которого золото не является настоящим препятствием, команду быстро и, если с вашей стороны не последует сопротивления, мирно снести городские укрепления. Отряд богинь уже сторожит выход из гавани, другие патрулируют стены со всех сторон. Вы будете работать на Пастура, причем так, как не работали никогда в жизни, и, хотя служба ваша будет долгой, новый хозяин не причинит вам вреда, если вы станете во всем подчиняться ему и трудиться в его кузнях. А теперь позвольте откланяться, и поверьте, я делаю это не без некоторого удовлетворения постигшей вас судьбой. С шестнадцати лет служила я не встречавшему благодарности храму, куда вы приходили выслеживать да вынюхивать, лишь когда Богиня швыряла вам кусок лакомой требухи, которой вы так жаждали. Я сполна познала вкус одиночества, выпадающего на долю преданного своему искусству художника. Безусловно, возможность посмеяться над вашим невежеством скрашивала мое одинокое бдение, да и другое, ни с чем не сравнимое счастье, также, ибо именно на период моего скромного служения пришлись великие события: воскрешение стада и освобождение скованной допрежь воли Богини. Этими обстоятельствами я, не колеблясь, воспользовалась и благодарна, что именно мне из многих тысяч служителей храма выпала эта честь. А теперь, Младший Служка, готовься сопровождать меня. Залезай!

Старейшины отпрянули, когда при этих словах жрицы ее крылатый скакун устремился к ним. Служка, разделяя всеобщее замешательство, попятился тоже.

— Как? — вознегодовала жрица. — Ты что же, полагаешь, что тебе удастся выжить в этом огромном лагере рабов после того, как ты открыто поддержал меня? Летим со мной, или умрешь здесь, другого выбора у тебя нет. Пастуру и без того хватит работы, некогда ему сторожить твою жалкую жизнь.

Пламенные возражения замерли на устах Служки. Не переставая изумленно таращиться, вскарабкался он по колючей ноге Смотрительницы. Богиня взмыла в небо, и оттуда донесся голос Либис:

— А теперь прощайте. Ваш новый хозяин примется за работу сейчас же, и ему понадобятся его инструменты. Вы, у ворот, освободите стену, прежде чем он придет за своим Молотом!

Пастур провел рукой по Наковальне. Одного легкого движения хватило, чтобы очистить ее от всего, что ее загромождало. В лавине посыпавшихся на город обломков здание Совета Старейшин смешалось с храмом. Затем, с удивительной аккуратностью выбирая наиболее просторные участки между домами, очень немногие из которых он сокрушил на своем пути, титан зашагал к гавани. Там он протянул руку за Посохом. Пальцы его скользнули в те самые волны, откуда их совсем недавно извлекли, и, с бульканьем и чавканьем, Посох оторвался от морского дна и поднялся в усыпанное звездами небо, роняя куски покрывавших его сооружений. Верхний его конец, от века сокрытый песком и илом, изгибался наподобие пастушеского посоха. Десяток Смотрительниц немедленно взмыл в воздух и расселся на петлеобразном навершии. Гигант обратил маяки своих глаз к северной стене города и взмахнул в ее направлении рукой. Смотрительницы устремились туда и довершили очистку стены от потерявших способность двигаться обитателей Наковальни, пока Пастур приближался, чтобы поднять свой Молот, так долго лежавший без дела.

— Так, значит, никто из них никогда не слышал об этом Древнем варианте названия города? И о самом Пастуре тоже? Просто поразительно.

— Гм! Говорю тебе, Шаг, я никогда не переставал удивляться тому, насколько бесчувственны и нелюбопытны люди кo всему, что лежит за пределами того крохотного островка пространства и времени, который им выпало на долю занимать.

— Да. Хотя культ и можно упрекнуть в систематическом сокрытии собственного происхождения и связанной с ним традиции, по крайней мере служители его не прилагали никаких усилий к тому, чтобы сбить со следа тех, кто энергично доискивался правды. Надо сказать, что ученая братия в целом проявила потрясающую беспечность, не проследив историю этого храма... Ну что ж! По крайней мере тебе удалось благополучно выбраться из всего этого. Надеюсь, ты отдаешь себе отчет в том, что я ни при каких условиях не приму от тебя столь богатый подарок. — Ученый, сурово сдвинув брови, кивнул на стопку золотых кирпичей, аккуратно сложенных в углу кабинета. — При той скорости, с которой ты проматываешь деньги, тебе они самому понадобятся, не успеешь оглянуться.

— Вот и славно, но тогда избавляйся от них сам. Предупреждаю, они тяжелые. Когда будешь выносить их отсюда, поднимай по одному и давай себе хороший отдых после каждого. А кстати, что, Академия вдруг разбогатела и тебе не придется вкладывать собственные средства, чтобы опубликовать тот превосходный труд, многочисленные сноски которого пестрят упоминаниями моей скромной персоны?

Марголд упрямо уставился на свои квадратные шероховатые ладони. Немного погодя подняв глаза, историк встретил саркастический, полный решимости взгляд Ниффта и вздохнул.

— Итак. Где же Дама Либис теперь?

— Где-то на архипелаге Аристос.

Ученый, явно впечатлившись, кивнул.

— Понятно. Похоже, она далеко пойдет, особенно после столь мощной чародейской подготовки.

Ниффт, очевидно, разделял точку зрения друга, однако не скрывал беспокойства. Прежде чем ответить, он встал и подошел к окну.

— Того же мнения придерживаюсь и я. Хотя, должен признаться, одно меня тревожит. Я люблю Даму Либис всем сердцем, я преклоняюсь перед ее характером, выдержкой и искусством. С другой стороны, она отнюдь не чужда цинизма. Власти она, безусловно, добьется. Целеустремленности и силы воли ей не занимать. Но удастся ли ей сохранить свое нынешнее добросердечие по мере того, как сила ее будет расти, — вот вопрос, на который я не могу ответить с уверенностью.

Марголд загоготал. Косматая седая грива языками пламени окружала его загорелое обветренное лицо, которое вдруг пошло складками: такое искреннее наслаждение доставило ему замечание Ниффта.

— Сохранить добросердечие, так ты сказал? Клянусь Трещиной и всем, что из нее выползает, клянусь Посохом, Молотом и Наковальней! Мне это нравится! Нет, в самом деле. Сохранить добросердечие! Когда буду рассказывать об этом коллегам, главное — не перепутать слова, чтобы прозвучало так же искренне и серьезно, как у тебя.

Картограф продолжал посмеиваться. Ниффт, приподняв бровь, разглядывал свои ногти. Наконец он тоже не выдержал и усмехнулся.

— Не спорю, то была мрачная игра. Хотя никто из них не повстречался со смертью, которой они так бойко торговали на все четыре стороны света, некоторые из них, по крайней мере, на собственном опыте узнали, каково это — жалеть, что ты все еще жив. — Это замечание пришлось обоим по вкусу, и друзья примолкли в знак согласия.

— Знаешь, — нарушил наконец молчание Марголд, — твое описание гиганта, легкость его костей... странная идея, но, быть может, на них никогда и не бывало плоти. Возможно, он и сам... изделие Наковальни, порождение какой-нибудь огромной кузни, куда большей, чем его собственная?

— Ты хочешь сказать, что он всего лишь... громадный автомат?

Историк кивнул.

— Вспомни хотя бы, что говорит о его гибели легенда, если ей, конечно, можно верить. Она утверждает, что подстроенный врагами оползень... не убил его: он высунул из завала руку с Посохом и в скором времени при помощи этого впечатляющего орудия освободился бы и сам, если бы отсечение конечности не разрушило целостность его организма, а вместе с ней и жизнь. Те, кто это сделал, позаботились о том, чтобы унести руку как можно дальше от тела, и бросили ее в море. Когда человек теряет руку, он вовсе не обязательно умирает от этого. Но убери из часового механизма хотя бы одну пружину, и часы встанут и будут стоять до тех пор, пока недостающая деталь не вернется на место.

Ниффт задумчиво смотрел в окно.

— Так, значит, он работал на еще более могучих хозяев куда более значительного мира? Почему бы и нет? Сам тоже Раб? Но тем не менее прекрасное и грозное создание, Шаг. Помню, каким я его увидел в последний раз: он походил на те гравюры, что ты мне показывал, со сценами из «Пак-Демониона» Парила, как бишь того парня зовут?

— Ты имеешь в виду гравюры на дереве Ротто Старва?

— Вот-вот, он самый. Старв. В общем, за день до того, как наш корабль поставил парус, мы с Кандросом взяли Служку и Крекитта покататься на Смотрительнице — так сказать, прощальная экскурсия по городу, не столько для нашего собственного удовольствия, сколько для Служки и старика, которые нам под конец очень понравились. Короче, мы перемахнули через горные вершины и зависли над южной оконечностью города, разглядывая его в предзакатном освещении. Картина могла вызвать трепет в ком угодно, Шаг, их была целая армия, и они шагали в унисон, словно одержимые отчаянием.

Я говорю о горожанах. Они наводнили улицы, и их движение приводило на память вечно меняющуюся неизменность потока. Они работали все в тех же кузнях и литейных мастерских, которые были в городе испокон веку, с той только разницей, что теперь там трудились все. Стада не было видно, животные работали в дальних горах, неподалеку от Оссваридона. Половина Смотрительниц отправилась с ними, вторая патрулировала улицы и периметр города, отмеченный теперь грудами каменных обломков. Но в них практически не было нужды. Одно только присутствие Пастура подчиняло себе всех, и мужчин и женщин, без исключения. А он отдыхал от трудов. Наковальня еще гудела от недавних ударов Молота, рдеющая металлическая крошка устилала ее поверхность. Великан сидел, спиной прислонившись к холму, сложив могучие руки на коленях, небрежно придерживая Молот правой ладонью. Он взирал на город, словно чужеземец, разглядывающий непривычный вид. Из труб валил дым, зарницы вставали над плавильными печами с невиданной прежде яркостью. Лучи его глаз перебегали с крыш домов на запруженные людьми улицы, время от времени поднимаясь к звездам.

Помолчав немного, Марголд вполголоса заметил:

— Он отправил стадо пастись туда, где был погребен он сам и их предки? Быть может, он уже тогда замысливал возвращение домой?

— Возможно. Остается только гадать, что ждет его там после столь длительного отсутствия. Он, кажется, тоже о этом думал.