Евгений Шестаков

ЛЕТНИЕ ЗАМЕТКИ

Группа воинов молча наблюдала за тем, как корчится в пламени своих речей ее командир. Группа воинов поредела, устала, хотела есть, пить и спать. Командир говорил больше, чем много, громче, чем громко, и очень хотел сказать все, что хотел.

— Ура! — говорил командир. — Ура и ура, браточки, слава и еще раз ура! Прочь и долой увы! Ура и ура! Вперед, вперед и вперед с ура!

Командир был новый, скрипящий, лоснящийся, тисненый, с позолотой, на каблуках и с высокой тульей. Он был душистый и крепкий, подвижный и волевой, собранный и молодцеватый, полный идиот, бревно, пудель, ходилка штабная. Группа слушала и молча плакала, не сронив ни одной слезинки и не колыхнувшись в строю. Она не была ни тупой, ни умной, ни большой, ни малой, ее хватило на сегодняшний мост и четыре подбитых танка, на орденишко для командира и на новую должность для него же. Ее хватит завтра до второй линии обороны, а командира ранят в кокарду на первой минуте боя и, стонущего, уведут под руки в медсанбат под нежные пальцы грудастых сестренок, под торшер, под плед, под гитару, под неусыпный надзор двух голых и одной обнаженной.

В группе все были добровольцы. Особенно те, кто умер. Кого разметало клочьями, вбило в землю, вывернуло наизнанку — они знали куда, зачем и на что идут, и их разметало, вбило и вывернуло, они были добровольцы, а камни плавают, а коровы летают, черпаки тоже летают, и духи, и молодые, и дедушки, и усатый дембель мордатый парень веселый тоже запросто журавликом может стать и не иметь никакого сраму, и упасть пробитым личиком вниз среди всех перечисленных за милую душу за Родину когда хошь. Кружась, падают на осеннюю землю солдаты. И на весеннюю, и на летнюю падают. Как хорошо смотреть из-под руки после двух стаканов на завоеванную робятами даль! На покоренную дивизией кочку. На пробитые зениткой вражеские облака. Знай наших, чужие! На пугливых пленных, небритых, грязных, голодных, пугливых, пленных. И в упор одному из них глазами прямо в глаза! Чтоб шатнуло его, чтоб к земле припал, чтобы жрал ее и навек запомнил, у кого сила и право, плечи и удаль, танки и авиация. Спичку господину генерал-лейтенанту! Стог сена господину генерал-лейтенанту! Браво, господин генерал-лейтенант, с одной спички стог сена, конюшню и даже колодец с водой! Бис.

Кстати, об авиации. Спасибо тебе, полковник. Ты теперь друг мне, полковник. Приезжай, полковник, ко мне на дачу, как отгрохочем. Банька, раки, тетушки юные без порток. Какой-никакой павлин-мавлин тебе покажу. Из Нубии десяток привез, жена их овчаркой травит.

Кстати, о танках. Холодеет группа, когда ракеты по железяке мажут, и пушки мажут, и несется она, отчаянная, на всех сразу и на в отдельности каждого. Трое в ней, не считая собаки, зубами скрежещут и вонью угарной дышат, и очень дешево себя ценят, и за очень дорого себя отдадут. Богородица, Матерь Божия, Наташка, батя, Господи Суси, спаси! Намотают гусеницы, и ни бляхи не сыщешь, ни наколки, ни муки на лице смертной. Сашка... Серега... Кто-то попал. Три-два. Не считая собаки. В нашу, полагать надо, пользу.

А еще есть трава. Зеленая, юная, едва-едва показалась. А на траве — дрова. То есть, были, конечно, хаты, стайки, окна и двери, дымок из трубы курился, граммофон пел, калитка туда-сюда хлопала. А теперь — тишина, осколки, куски, воронки, чьи-то ноги на заднем дворе землей припорошены, чьи-то спины в соленой рабочей одежке там и тут лежат, лежат и лежат. Это снова об авиации. О коротком дневном налете с малых высот, из-за бугра, парами. О свинье, которая поросилась под хлипкой крышей под свинские свои стоны и, матерью десять минут побыв, в брюхо мягкое вместо ножа хозяйского фабричный свинец приняла и кусочки дробленой стали. А полковник на карте жирный кружок обвел и у Сереги чаю спросил, и Серега ему чаю принес, и в недолгой тишине улыбнулись оба устало, потому что третий день без потерь полк летает, потому что чай вкусный, потому что молоды они и удачливы, генерал завтрашний и курсант вчерашний...

Командир говорил. Группа слушала. У командира бравого волна по чищенным сапогам ходила, носки вместе и пятки врозь во все стороны ратной славой сияли, профиль бронзовый говорящий доблестью поколений отсвечивал. Группа слушала. А в сорока двух шагах, восемь градусов влево от правого сапога, в небольшом углублении, под старой чьей-то портянкой, возле маленького запаса на все случаи жизни, в спертом духе и здоровом крошечном теле, без одежды и задних мыслей тихим сном вряд ли праведника, но точно не грешника, почивало — да нет, просто спало — незаметное серенькое существо круглой формы и нехитрого содержания, с закрытыми на время глазами и подвижным от рождения носом. И имя ему было — еж.