Владимир Иванович ЩЕРБАКОВ
ЧЕТЫРЕ СТЕБЛЯ ЦИКОРИЯ
Рассказ
Пронзительно-ясно обрисованы белые глыбы на крутом склоне,
прерывистая нить ручья, плес в лощине — и над всем этим по законам
перспективы ты, твое лицо, твои косы. Ветер мнет куст ветлы, шепчет имя —
Настя. В моей руке скользит, обвивая ее, живой вьюн. Я стою на подводном
камне, чтобы не замочить закатанных до колен брюк или, быть может, чтобы
казаться выше. Мы оба следим за вьюном, и взгляды перекрещиваются и
соприкасаются. Тайна этой минуты уходит, и остается в памяти холодная
рыбья кожа, темный извив на запястье, подрагивающий хвост.
К обрыву под холмом прилепилась печь для обжига известняка, она
высилась, как башня, и мы обходили ее стороной. Только раз взбежали мы на
круглый верх печи, отдыхавшей от работы. Прикладывая ухо к кирпичной
кладке, вслушивались в странные вздохи, доносившиеся из чрева.
Тогда это и произошло. Настя сорвалась вниз. Я замер. Словно не я, а
кто-то другой смотрел, как она падала. Как же это... Настя, Настя! В руке
она сжимала цветы — четыре стебля цикория. У пода печи смертельный полет
ее прервался. Она парила, как птица, над луговиной. Подол ее платьишка
расправился. Или мерещилось мне это? Нет! Настя мягко опустилась на ноги и
вот, живая и невредимая, стоит внизу и растерянно улыбается одними губами.
Колдовство.
Я же видел, как она сорвалась, как билось ее платье, как беспомощно
раскрыла она рот, собираясь, наверное, что-то сказать или крикнуть! И
потом — невидимые руки будто бы поддержали ее и медленно, бережно опустили
на землю. Трижды волшебна эта минута: бегу к Насте, захлебываясь от
радости, кубарем скатываюсь к ее ногам, притрагиваюсь к ее плечу и
замолкаю. Настя протягивает мне цветы — четыре стебля цикория. Неловко
принимаю букет. Беру ее за руку. И тайна этой минуты уходит — и остается в
моей памяти.
Точно сквозь матовое стекло проявляется прошлое. Бабкин палисадник,
ленивый белый кот у крыльца, огненно-красный петух на деревянных перилах,
ветла со скворечником. Школьные каникулы в деревне...
Утро. Вечер. Утро. Дни, как стекляшки в мозаике, разного цвета:
зеленые, голубые, ярко-желтые от солнца.
— Это правда, что ты козу доить умеешь?
Настя улыбается, а я густо краснею. Опускаю голову, потом искоса
наблюдаю за ней. Она не смеется, нет, глаза ее, серые с синевой, смотрят
серьезно, и только губы сложились в улыбку — так умеет только она,
деревенская девочка из соседней слободы.
— Я помогаю бабке, — говорю я. — Она старенькая и устает в поле. И
еще готовит мне обед.
— Смотри, какой!..
Мы идем врозь, я делаю вид, что отворачиваюсь от ветра. Она сама
подходит ко мне, берет за руку, тянет за околицу — там волны хлебов в
сизом цветне и тропа, ведущая к нашему ручью, к озеру.
...Двое у опушки леса. Держатся за руки. Яркий прочерк падучей звезды
над головами, зеленоватое послезакатное небо. Потом один из этих двоих
предаст другого. Это буду я. А пока они вместе. И если вслушаться в слабые
шорохи, кажется, удается разобрать слова. «Тих и спокоен край, в себе он
замкнут: две створки — озеро и небосклон, как жемчуг, в раковине
драгоценной мир заключен. — Вон месяц: спрятался, а сам забросил над
ветлами серебряную сеть, он ловит звезды, но едва засветит, чтоб осмотреть
улов, как мигом в сети попался он. — Ты смотришь в небо? — Да, звезда
упала, блеснув светлей. — А я звезду на озере увидел, она летела к небу от
земли; твоя звезда вниз с неба полетела навстречу с ней».
Теплое июльское утро...
Листья хмеля за стеклом горят зелеными огнями на солнце, я
приоткрываю окно, сдерживаю дыхание, потому что вижу у палисадника Настю.
Рядом с ней двое сверстников, и один из них, повернув голову к окну и не
видя еще меня, кричит:
— Выходи!
Толкаю оконную раму, хмель тревожно шуршит, с листа срывается
крапивница и взмывает до конька крыши. Прыгаю из окна на мягкую землю,
расталкиваю высокие мальвы, бегу к изгороди. Стараюсь быть впереди, когда
мы выходим на дорогу, ведущую к ручью.
В руке у Насти стеклянная банка с крышкой: если мы поймаем окунька
или вьюна, она принесет его домой, и он будет жить в банке, пока лукавый
белый кот не выловит его проворной лапой.
— Настя, дай понесу банку! — говорит Серега.
— Нет, я, моя очередь!
Я подхожу к Насте и протягиваю руку, и его рука и моя рука
встречаются с ее рукой, мы отталкиваем друг друга, и дело неожиданно
доходит до драки. Мы катаемся по траве, выкатываемся на колею и, наконец,
серые от пыли, встаем, а Настя укоризненно качает головой и советует
посмотреть в зеркало.
Вдруг кто-то предлагает идти пшеничным полем. И мы сворачиваем на
тропу, желтые стебли и колосья бьют нас по рукам, еще минута — и мы, забыв
об осторожности, сходим с тропы, собираем колоски, на ладонях наших
остаются теплые беловатые зерна, вкус которых нам хорошо знаком. И тогда
появляется далекая тень на тропе. Короткий вскрик:
— Объездчик!
Мы бросаемся врассыпную. Настя бежит за мной. Я вижу, как
стремительно приближается к ней конник с плеткой в руке. Останавливаюсь.
Потом что-то словно подталкивает меня, я бегу назад, успеваю схватить
Настю за руку, мы падаем, и я закрываю ее от удара. Свист плетки,
мгновенный страх, заставляющий вжаться в сухую землю, повторять про себя:
«Мы серые мыши, серые мыши. Никто не увидит серых мышей!»
Когда мы поднялись, не было ни объездчика, ни страшного вороного
коня. Налетел порыв ветра и пригнул желтые стебли к земле. И снова —
тишина.
Позже, студентом уже, я прочел стихи. О Насте из-под Венева. Но тогда
я не понял этого...
«В садах, на полянах, в цветах укрываясь, в туманах теряясь, зарей
озаряясь, во всем божьем мире, в любом кратком миге была ты везде и
повсюду.
Зефиры носили над этой землей твое имя; листвы шелестенье и рокот
волны, обдавшей каменья, — все было дыханьем дыханья, рожденного только
устами твоими».
Я знаю эти стихи наизусть. Написаны же они кем-то в начале века.
«На небе вечернем средь звезд я, бывало, твои лишь выписывал
инициалы, а если глаза опускал к горизонту — в мальчишеских грезах меж
стройных березок выискивал взором твой мягкий девический контур.
Повсюду бывая, незримо везде успевая, во всех моих мыслях, желаньях,
— ах, где ты ни пряталась! — тобою душа моя полнилась вечно, любовь из нее
изливалась к тебе бесконечно, как слава святых озаряет их святость».
Снова увидел я Настю в пятьдесят седьмом, когда приехал к бабке на
студенческие каникулы. Поезд гуднул за спиной и ушел к Узловой, а я
выбрался на большак, за пять минут прошагал километр, свернул на знакомую
с детства тропу, где к ногам жался пыльный подорожник, и скоро увидел
провор у бабкиного дома. Бабка моя, Александра Степановна, была уже на
ногах, хотя едва-едва занялась заря над Тормосинской слободой и над прудом
еще стелилась ряднина тумана. Я поцеловал бабку, передал ей подарок —
сверток с ситцем, проводил ее в поле на работу, потом долго сидел на
крыльце; в десяти шагах от меня носились низом шальные деревенские
ласточки, садились на камни, выступавшие из низкой гусиной травы,
взлетали, показывая острые углы крыльев на полотнище зари. Я умылся, надел
новую, недавно купленную матерью рубашку, пошел к той самой слободе, где
встречал Настю когда-то. И увидел ее, и узнал, но прошел мимо, словно
застенчивый преступник.
Вот она, эта минута. С беспощадной ясностью до сего дня вижу Настю
склоненной над старым деревянным корытом. Она синит белье. Высокие мальвы
укрывают меня, за белыми крупными цветами — ее платье, ее косынка, босые
Настины ноги. У калитки палисадника — плоский камень. Бревенчатая стена
дома посерела от дождей и невзгод. Из-под соломенной крыши вырывается
ласточка. Я замедляю шаг. Тихо. Едва слышно плещется вода в корыте.
Мгновение — и я прохожу мимо, не окликнув ее. Нет, в голове моей не успела
сложиться определенная мысль. Я стал другим — вот и все.
Вскоре я уехал — молча, не сказав ей ни слова, так и не повидав ее. А
она осталась в селе, над которым, как и раньше, поднимались крылья
огнистых закатов, густели ночи — с запахами кошенины и полыни, с теплыми
ветрами, с мимолетными вспышками июльских зарниц.
* * *
Наверное, есть в окружающем нас пространстве особый невидимый
механизм времени. Чаша небосвода обманывает нас: там, где светятся
красные, зеленые, желтые и синие огни, самих звезд уже нет. Они
переместились на миллиарды километров, оставив запоздалые следы свои —
призрачные светляки. Профессор Козырев, открывший вулканы на Луне,
направил телескоп на пустое вроде бы место: в черную, ничем не
примечательную точку. Он, правда, вычислил, что именно там должна
находиться сейчас звезда. И получилось вот что: под стеклом прибора
коромысло тончайших весов вдруг отклонилось. Оставаясь незаметным глазу,
далекий огненный шар подтолкнул чашу весов, уравновешенную гироскопом.
Звезда дала о себе знать. Пронизывая прошлое, настоящее и будущее,
невидимая сила заставляет все и вся изменяться: свиваются спирали-орбиты
планет, приближаясь к светилу, вспыхивают на солнечном диске искры,
появляются и исчезают пятна, ритмы их передаются Земле.
Не солнечные ли циклы будят и мою память?..
Минуло одиннадцать лет. Рано утром сели мы в электричку, вышли на
станции, название которой не сохранилось в памяти, прошли луговиной с
километр, на опушке леса развели костер. Было нас семеро — трое бывших
студентов (вместе со мной), четверо девушек в соломенного цвета куртках,
брюках, легких свитерах. Один из нас ушел с удочками к озеру и вернулся с
большим сазаном. Сварили уху. Искупались. К вечеру транзистор расплескал
целое море звуков. Танцевали на траве при чистом ясном закатном свете.
Лицо девушки, обвившей мою шею, было пунцово-алым в закатном свете, глаза
— темными. Голоса и смех — и тревожно чернел гребень леса над холмом.
Потом все переменилось. То ли усталость была тому виной, то ли
необыкновенный, настоянный на травах воздух. Я вышел из круга и побежал на
холм. Над маковкой его еще висело солнце, а у подошвы его сгустились тени.
Подняв руки, я поймал странный мягкий свет заката. Мир менялся, становился
неузнаваемым.
И тогда я увидел ее, Настю. Там, где скат холма был круче, мелькнуло
ее платье. Наверное, она только что упала с обрыва. И как тогда, я стоял,
и медлил, и молчал, и ждал. И снова что-то во мне встрепенулось и
оборвалось.
Кто-то взял меня за руку, кто-то спрашивал, что со мной, а мне нужна
была добрая минута, чтобы вернуться к друзьям.
И до слуха моего, как сквозь сон, донеслось хлопанье крыльев птицы,
взлетавшей кругами над загривком холма. Чей-то насмешливый возглас:
— Его напугал коршун!
И в багряном небе, там, где смешалось алое, желтое, зеленое, над
головой моей беззвучно кружили два широких распластанных птичьих крыла.
...А колесница времени мчалась, мчалась, и я предъявлял пропуск и
проходил на полигоны, где беззвучно, незримо светили в небо радары и
взмывали ввысь ракеты с огненными хвостами. Позже, на втором круге
колесницы времени, я показывал билет журналиста, и передо мной открывались
двери институтов и лабораторий, библиотек и заводов. Потуги сменить
профессию, окончившиеся, к сожалению, успешно. (Настеньке же не дали и
паспорта, чтобы поехать в город. След ее затерялся в вихревой мгле
времени.) Прижавшись порой лицом к стеклу городской квартиры, я шепчу
стихи. «Меня защищает от прежних нападок пуховый платок твоего
снегопада...» Но как может защитить пуховый платок снегопада, если
предательство совершено?
* * *
Почти всегда далекий свет воспоминаний меркнет, едва успевает
открыться зеленый простор холмов, призрачное мелькание белых мотыльков над
крапивой, чистые голубоватые плесы. И вот снова и снова желтые глаза улиц,
огни далеких станций, ночные аэродромы, экспедиции и командировки. И
встречи, и размышления, и усталость. А дома по вечерам — тусклое отражение
в зеркале моего лица, исхлестанного друзьями и недругами. И немой вопрос,
обращенный к себе, остается без ответа.
Но память снова вернула меня в далекий день...
Вечером я шел по улице с вечеринки, где много говорили о книгах,
работе, о пустяках. Об открытиях, которые изменяют будущее, иногда —
настоящее. И в такт моим шагам чей-то голос повторял: «Они изменяют и
прошлое». А я возражал: «Нет. Всего-навсего оценку прошлого».
И подумалось, что в нас может проснуться и заговорить
одна-единственная клетка, доставшаяся нам по наследству даже от палеозоя.
В этот вечер я заблудился: поднимались незнакомые дома с темными
глазницами окон, фонари погасли. Я проплутал часа два, пока не вышел к
знакомой улице. Дул сырой ветер. Дома по какой-то неожиданной ассоциации я
вспомнил чистое озеро моего детства с водой цвета опала, светлый песок,
движение рыб в глубине — среди замшелых коряг, стеблей тростника и
стрелолиста. Сжав голову руками, увидел будто наяву девочку над обрывом.
Но теперь это было иначе: Настя была уже у самой подошвы холма, и мне
казалось, что вот-вот она ударится о землю. Словно нужно было десять лет
без малого, чтобы она пролетела несколько метров. Словно медленный бег
колесницы времени мне был до сих пор недоступен и я лишь наблюдал
мелькание спиц.
...Сон. Закрыв глаза, ныряешь в глубину, где медленно несет тебя
холодный придонный поток, цепляешься за камни, чтобы дольше проплыть. Еще
миг — и темнеет дно. Открыв глаза, различаешь зеленую дернину на
противосолнечном его скате, красные летучие огни рыбьих плавников,
клубящуюся муть ключа в песчаной воронке. Обшариваешь рачьи норы — и
мокрой головой раздвигаешь хрупкие ветловые ветки.
Сон относит меня на три солнечных цикла. Я иду проселком, сворачиваю
на тропу среди хлебов, взбираюсь на знакомый холм.
О, я догадываюсь, что там должно произойти. Вот и знакомая печь для
обжига известняка. Настя уже наверху, и я задыхаюсь, спешу к ней. Понимаю,
что опоздал. Сбегаю вниз. Она упала, но я успеваю подставить руки. Ловлю
ее, опускаю на землю. И сразу же, как это может быть только во сне, холм
исчезает. Поднимается ветер, набегают облака — я не узнаю окрестность. Я
силюсь вернуться туда — и не могу найти дорогу.
Но сон продолжается.
Память не просто вернула меня в тот день. Нет, она словно сделала
петлю: я был и здесь и там одновременно. Два мгновения... Первое: обрыв
под зеленым загривком холма, падающая девочка. Второе: я подставляю руки,
ловлю ее, опускаю на траву. Она протягивает мне букет (мне ли?) — четыре
стебля цикория.
И потом я силюсь сообразить (и тоже во сне!), как такое может
статься. И вспоминаю, что и на расстоянии можно воздействовать биополем,
можно передвигать предметы силой взгляда, преодолевать время, переноситься
в пространстве — телепортироваться. Но если моя энергия проявилась
случайно там, в прошлом, то и оттуда в наше сегодня тоже должно что-то
перейти. Да, я думал и думаю, что энергию можно уравновесить массой. Тогда
должно появиться нечто оттуда, из того давнего дня. Случай особый,
редкостный, но лучше уж допустить взаимопроникновение, чем двойную
телепортацию: в пространстве и времени. Этим и кончился странный сон.
Просыпаюсь. За окном дрожат листья от ударов капель. Низкая туча
закрыла небо. Слепой рассвет. От мокрых клейких листьев в комнату
прокралась тонкая пахучая сырость. Двор за окном зелен и сумрачен. Но
утренняя вереница машин уже начала свой неотразимый бег, и с дальнего
шоссе доносится приглушенный гул. Что-то случилось со мной. Я
встрепенулся: рядом, на столе...