Олег ЧАРУШНИКОВ
ПУНКТ ПРОКАТА
Фантастическая повесть
Глава 1
Дуракам закон не писан
И тогда я положил на стол заявление.
Разумеется, ураган прекратился тут же. Тихо стало в кабинете. Любовно
переговаривались под окном озабоченные голуби, далеко за стеной чей-то голос
произнес вразумляюще: "А чего соваться-то? Слышишь, замолчали. Не иначе, он
Веньке голову отгрыз..." По коридору торопливо зацокали каблучки - прелестная
старинная мода конца XX века недавно вернулась к нам снова.
"Подслушивают, гады", - подумал я и поднял глаза на Виктора Васильевича.
Увидев заявление, наш завлаб мгновенно успокоился. Будто и не было
воздевания рук, хлопанья по столу, зычного зоологического рыка; словно не
багровел до синевы начальственный затылок, не сыпались громогласные обещания
выявить, а затем истолочь в ступе всех, кто "вместо утвержденной тематики тратит
время на аллилуйщину буржуазным псевдосветилам", - ничего не было. А были мир,
покой и сердечное согласие между отцом-руководителем и зарвавшимся, но
осознавшим сотрудником.
- Ага-а, - значительно произнес Виктор Васильевич и положил на стол мою
папку, которой только что размахивал в воздухе.
"Сейчас он скажет: "так-так-так", поправит очки, дернет себя за ухо и
побарабанит пальцами по столу", - подумал я.
Виктор Васильевич плавным академическим жестом поправил монументальные
роговые очки, слегка дернул себя за мочку уха, плотно уселся в кресло и
придвинул заявление поближе.
Сел и я.
- Так-так-так... - оттаивающим голосом проговорил наш начальник и
пробарабанил по крыше стола солдатский марш. - Заявленьице припасли? Очень
актуально и своевременно. Весьма одобряю. Надеюсь, на новом месте...
"Ты не радуйся, змея, скоро выпишут меня", - вдруг промелькнуло у меня в
голове полузабытое школьное присловье.
Тут Виктор Васильевич осекся и опять начал багроветь.
- Позвольте, - заговорил он, машинально выравнивая внушительную стопу
скоросшивателей и папок. Четыре таких стопы украшали каждый из углов его
грандиозного письменного стола - наподобие колонн некоего неведомого архитектуре
канцелярского ордера.
- Па-а-азвольте! Что вы тут нацарапали? Какой отпуск? Я тебя, прохвоста,
спрашиваю!
Далеко за стеной ойкнули и затаились. Голуби оборвали весеннее гулькание
на полуслове, тяжело снялись с места и перелетели под окна другой, более
спокойной лаборатории. Каблучки испуганно зацокали от дверей врассыпную.
С трудом сохраняя спокойствие, я встал.
Мне во что бы то ни стало хотелось сохранить за собой последнее слово. И
это удалось.
- Согласно КЗоТУ, уважаемый Виктор Васильевич, мне положен очередной
отпуск сроком двадцать четыре рабочих дня. Подчеркиваю: положен. Если, конечно,
вам не вздумается внести в Кодекс ваши "актуальные и своевременные" изменения,
как это вы попытались проделать только что со вторым законом Ньютона...
У меня неожиданно перехватило горло, но отступать было уже некуда.
- Через месяц, - вдохновенно продолжал я переливчатым голосом, - надеюсь
вернуться и окончательно разъяснить вам, что Ньютон и Нью-Йорк - понятия, быть
может, близкие, но отнюдь не идентичные. Попытають также (хотя и не уверен в
успехе) доказать, что F-ma - не реакционный империалистический закон, выведенный
мракобесами для угнетения трудящихся и теряющий действие в нашем светлом
обществе, а... Да ладно, о чем тут толковать!
С этими словами я схватил свою папку с рукописью статьи к 400-летию со
дня рождения Исаака Ньютона и выскочил из кабинета. Дверью, к сожалению,
хлопнуть не смог; после двух-трех подобных случаев Виктор Васильевич
распорядился наглухо обить ее войлоком со всех сторон.
Наскоро попрощавшись с ребятами, я вышел на улицу.
Суета отодвинулась разом. Предстояло целых двадцать четыре дня отпуска,
двадцать четыре дня отдыха и тишины.
Глава 2
Хранитель лавки древностей
Стояла весна: время луж, насморков и любви.
Вот только погода подкачала. Такую погоду терпеть не могут отпускники.
Понять их нетрудно. Вроде и тепло, даже иногда жарковато, и листья на тополях
новенькие, аппетитные - хоть сейчас в салат кроши, - а все не то.
Главного, главного нету - солнца! Оно расползлось за облаками, бледное и
неровное, как желток второпях приготовленной глазуньи. Загорать нельзя, а для
грибов не сезон. Поэтому отпускники решительно не знают, куда себя девать.
Именно в такую пору администрация домов отдыха гораздо чаще, чем обычно,
рассылает по отделам кадров обстоятельные "телеги" о нарушениях режима, амурных
похождениях и других антиобщественных поступках помирающих со скуки отдыхающих.
Зато в городе чудесно в это время. По ночам идут тихие дожди, лечат
бессонницу нервным горожанам. К утру на асфальте собираются мелкие теплые
лужицы. Не положить в такую лужу спичку и не понаблюдать, как она медленно
поворачивается вокруг себя, чуть продавив поверхность, - для городского ребенка
означает прожить день даром. Мамы даже и не пытаются оттащить своих замурзанных
чад от таких лужищ...
Это время наступает в моем городе в конце мая.
Я бродил по улицам, глазел по сторонам, отходил душой и не заметил, как
наступил вечер. Уже начинало темнеть, когда ноги занесли меня в Петровский
переулок.
Среди моих друзей это место было знаменито по двум обстоятельствам.
Во-первых, именно здесь, на углу, находилась известная кофейная "Сверчок",
которой командовал азербайджанец Измаил, милейший пожилой человек с внешностью
закоренелого мафиози. "Сверчок" славился отменным кофе и фирменными эклерами
величиной с мизинец. Во-вторых (а может, и во-первых, кому как нравится), рядом,
через дорогу, в старинном и некогда влиятельном монастыре, заложенным еще теткой
Дмитрия Донского, располагался литературный музей им. Положительного героя, где
никто никогда не бывал. Так уж повелось, что проходя мимо низенькой медной двери
с надписью "Литмузей. Вход свободный", кто-нибудь из наших непременно замечал:
- А, кстати, не худо бы заглянуть сюда на днях. Говорят, там личные вещи
классиков, портреты и все такое...
- Непременно! - горячо подхватывали остальные. - Сейчас выпьем в
"Сверчке" по чашечке - и сюда. В конце концов это просто стыдно!
После этого вся компания просиживала в "Сверчке" до полуночи, слушая
обстоятельные рассказы Измаила о том, отчего нынешний кофе в подметки не годится
тому, что бывал раньше.
Я не знаю, почему так происходит. Быть может, людей сбивает с толку
табличка "Вход свободный". Народ у нас искусство любит, это доказано прессой. Во
всяком случае на импортные выставки типа "Звучащая живопись Южной Венеры"
попасть невозможно, хотя билеты кусаются весьма ощутимо. Вообще, я давно
заметил: чем дороже входные билеты, тем больше народу во что бы то ни стало
желает прорваться внутрь. Тут есть какая-то странная закономерность.
Как бы то ни было, я решил отметить первый день отпуска чем-нибудь
необычным, пусть даже экстравагантным (тем более, что отпускных денег я еще не
получал). Поколебавшись напоследок, не заглянуть ли предварительно в "Сверчок",
я пересек улицу и направился к дверям музея. Сегодня так и так был день
решительных поступков.
К удивлению, привычного объявления на дверях не оказалось. Более того,
массивная кованая дверь, видевшая на своем веку всех шестерых Иванов и трех
Петров (в том числе Грозного и Великого) была свежеокрашена в гигиенический
тускло-коричневый цвет.
Чудес на свете много! Два-три мазка малярной кистью и нету больше
редкостного изделия древних кузнецов. А являет себя миру невзрачная скучная
дверка, ведущая, с первого взгляда, в подсобку какой-нибудь там тарной базы и
скрывающая за собой каморку с метлами, лопатами и парой мятых ржавых тазов.
Всего-то и нужно для чудесного преображения каких-то полведра простой казенной
краски.
Мы любим вмешиваться решительно во все на свете, если, конечно, это нам
ничем не грозит. Подивившись мании перекрашивать старинные монастыри и
колокольни в тоскливые индустриальные цвета, я ухватился за ручку - и тут же
понял, что производственную эстетику наводили буквально вчера. Кажется, на своих
ладонях я унес всю краску, доставшуюся кованой ручке, и она вновь засветилась
благородными медными тонами.
Теперь и вовсе терять было нечего. Дверь приоткрылась, и я вступил под
своды музея им. Положительного героя, держа руки нарастопырку, как хирург или же
как участник торжественного собрания, приготовившийся к бурным одобрительным
аплодисментам.
Скажу сразу: ничего мало-мальски литературного я в вестибюле не
обнаружил. Бросилась в глаза бочка с цементом, наполовину опорожненная, носилки
со следами раствора, а поотдаль стоял заляпанный стул, на сиденье коего (на
газетке) лежали скелетик рыбки и надкусанный помидор.
- Эй! - крикнул я гулко. - Есть тут кто? Ремонт, что ли, у вас?
Никто не ответил мне. Пахло чем-то едким, строительным. Над дверью в
конце вестибюля под самым потолком сидел в драной пыльной паутине средних
размеров крестовик и злобно взирал сверху на ремонтные безобразия.
- Хозяева есть? - спросил я паука.
Паук немедленно перебрался в щель между кусками облупившейся штукатурки
и не удостоил меня ответом, выразив тем самым глубокое презрение ко всем
желающим на ночь глядя приобщиться к истории прозы, поэзии и драматургии.
Разумеется, проще всего было поворотить оглобли в "Сверчок". Но движимый
любопытством (а также желанием где-нибудь помыть руки) я локтем открыл следующую
дверь и вошел в просторный зал, опять же с овальным низеньким потолком,
узенькими окошками и кирпичными нештукатуренными стеками.
Ремонт, как видно, еще не коснулся этого помещения, бывшего много веков
назад то ли общей спальней, то ли трапезной, где после дневных трудов собирались
монахи (монаси) и в благочестивом молчании проворно хлебали щи с монастырской
капустой.
Посреди на каменном полу стоял небольшой вскрытый ящик с гвоздями, а
сверху - молоток. На этом обстановка трапезной полностью исчерпывалась.
Я было уже приготовился покинуть негостеприимные палаты, но, скосив
глаза вправо, заметил на стене портрет. Из толстых резных рам пронзительно
взирал на меня худощавый мужчина лет пятидесяти, чрезвычайно строгого и
насупленного вида. Глаза его были устремлены на мои заляпанные ладони и,
казалось, говорили: "И где ж это, братец, тебя так угораздило? Экий ты
пакостник!"
Я проворно спрятал руки за спину и наклонился поближе, пытаясь разобрать
подпись под портретом и год создания. В это время сзади кашлянули. Я живо
обернулся и увидел очень маленького кругленького старичка, восседающего на
табуретке слева от входной двери, в тени. Старичок смотрел на меня
всепонимающими глазами и молчал. Молчал и я.
В конце концов это показалось неудобным.
- Державин? - уважительно спросил я, кашлянув, и покивал на портрет.
Всепонимающий старичок удивился до чрезвычайности.
- Извините, как вы сказали?..
- Да вот, портрет, говорю... Державина, да?
Миниатюрный старичок с завидной энергией сорвался с табуретки, подбежал
к портрету и внимательно его осмотрел. Затем обернулся и уставился на меня с
укоризной. Для этого ему пришлось задрать голову до невозможности.
- Простите, - сконфуженно пробормотал я. - Давно как-то не видал
портретов писателей. В школе-то я все больше по физике да по матема...
От возмущения на лысой голове старичка взвился дыбом последний реденький
локон.
- Это Краснопевцев, - произнес он внушительно. - Иван Дмитриевич
Краснопевцев собственной персоной! Что вы, батюшка!
- А, - сказал я, мучительно напрягая память. - Как же. Это же
Краснопевцев! То-то я смотрю...
Старичок совершенно удовлетворился моим раскаянием, но тут же
насторожился и спросил с беспокойством:
- А у вас паспорт с собой?
Мне стало не по себе.
Дело в том, что последние паспорта отменили лет двадцать тому назад.
Каждый взрослый человек носит с собой небольшую пластиковую карточку с
закодированной информацией, да и то скорее всего эта штука доживает последние
дни.
- А в чем, э-э-э, собственно...
Тут старичок заметил мои выпачканные в краске руки, охнул и потащил за
собой.
- Сюда, сюда... - приговаривал он, проводя меня сперва через анфиладу
низких совершенно пустых комнат, затем по винтовой металлической лестнице с
прихотливыми ступеньками, затем опять через комнаты. - Сейчас, сейчас... У меня
есть все, что вам необходимо...
Через несколько минут, с трудом оттерев руки растворителем и два раза
тщательно вымыв земляничным мылом, чтобы отбить неистребимый ремонтный запах, я
сидел напротив моего спасителя в тихом закутке где-то под самой крышей и пил
чай. Чай был из самовара.
Старичок как-то сразу увлекся и поведал мне юмористическую историю о
том, как в шестилетнем возрасте он на спор залез с головой в бочку с зеленой
краской, и что из этого получилось. По его словам, через час в радиусе не менее
двухсот метров не осталось ни одной неиспачканной вещи, человека или
капитального строения. Сам шестилетний старичок оставался частично зеленым еще
два месяца и его даже возили в Москву советоваться со специалистами.
Был он домашний, уютный и такой говорливый, что я отмякал душой с каждой
минутой.
Воспользовавшись паузой, пока хозяин сосредоточенно накладывал мне на
блюдечко вишневое варенье, я поинтересовался:
- А где же, уважаемый Петр Евсеевич, все ваши экспонаты?
- Какие-такие экспонаты? - отозвался Петр Евсеевич. - Нету у меня,
милый, никаких экспонатов.
- Ну как же! Вот мне говорили... Портреты писателей, рукописи, личные
вещи... Вы ведь директор музея, не так ли?
Никогда в жизни я не видел, чтобы люди из розовых с такой быстротой
становились желтыми от возмущения и досады. Петр Евсеевич выпал из кресла,
выбежал на середину комнаты и в дальнейшем повел себя в лучших традициях
старинных провинциальных трагиков. А именно: надулся, втянул голову в плечи и,
потрясая в воздухе кулачками, сдавленным фальцетом грозно прокричал такой
монолог:
- Никогда, о никогда Петр Симареев не опускался до жалких
административных низин! Я - Хранитель! Слышите вы, жалкие пигмеи? Хранитель Бюро
проката, основанного великим Краснопевцевым семь десятилетий назад!
В сочетании с мизерным росточком такие театральные эффекты должны были
крепко действовать на свеженького человека. Я отхлебнул из чашечки душистого чаю
и изобразил на лице величайшее внимание и почтительность.
- Именно ему, великому Краснопевцеву, - продолжал декламировать
старичок, раскачиваясь коротеньким корпусом, - принадлежит эпохальное открытие:
человечество и каждый его представитель имеют право и обязаны брать на прокат
все! О, это была величайшая мысль!..
- Да вы, батюшка, варенье-то, варенье кладите, оно без косточек, -
добавил он вдруг обыкновенным голосом и тут же со свистом потянул в себя воздух,
готовясь продолжить монолог.
Воспользовавшись секундной паузой, я быстро спросил:
- Петр Евсеич, а музей куда делся?
Хранитель по инерции еще немного помахал кулачками, затем окончательно
вышел из образа, выпустил набранный воздух и присел за стол.
- А что музей? - сказал он буднично. - С музеем нормально. Перевели его
в другое здание.
- Это куда же?
- А вот тут, напротив.
- Напротив? Так ведь там "Сверчок"!
- Вот в "Сверчок" и перевели. В конце прошлого века там постоянно бывал
Панкреатидов. Слыхали о таком?
О Василии Панкреатидове я, конечно, слыхал. Великий мастер пера. Дважды
лауреат. Читать, правда, не доводилось. Но я всегда доверял нашей критике.
- Теперь на входе там Достоевский висит, - продолжал хранитель,
прихлебывая чай, - а на выходе - Панкреатидов. Ну, а тут мы устраиваемся... Еще
варенья?
Сколько живу на свете, ни разу не бывал в бюро проката. Занятное, должно
быть, зрелище. Поэтому я опять кашлянул и сказал: