|
| Читальный зал: |
|
|
|
Даниил ХармсСтаруха" ... и между нами происходит следующий разговор."
К. Гамсун
На дворе стоит старуха и держит в руках стенные часы. Я прохожу мимо
старухи, останавливаюсь и спрашиваю ее:
- Который час?
- Посмотрите, - говорит старуха. Я смотрю и вижу, что на часах нету стрелок.
- Тут нет стрелок, - говорю я.
Старуха смотрит на циферблат и говорит мне:
- Сейчас без четверти три.
- Ах, так. Большое спасибо, - говорю я и ухожу.
Старуха кричит мне что-то вслед, но я иду не оглядываясь. Я выхожу на улицу
и иду по солнечной стороне. Весеннее солнце очень приятно. Я иду пешком, щурю
глаза и курю трубку. На углу Садовой мне попадается навстречу Сакердон
Михайлович. Мы здороваемся, останавливаемся и долго разговариваем. Мне надоедает
стоять на улице, и я приглашаю Сакердона Михайловича в подвальчик. Мы пьем
водку, закусываем крутым яйцом с килькой, потом прощаемся, и я иду дальше один.
Тут я вдруг вспоминаю, что забыл дома выключить электрическую печку. Мне
очень досадно. Я поворачиваюсь и иду домой. Так хорошо начался день, и вот уже
первая неудача. Мне не следовало выходить на улицу.
Я прихожу домой, снимаю куртку, вынимаю из жилетного кармана часы и вешаю их
на гвоздик; потом запираю дверь на ключ и ложусь на кушетку. Буду лежать и
постараюсь заснуть.
С улицы слышен противный крик мальчишек. Я лежу и выдумываю им казни. Больше
всего мне нравится напустить на них столбняк, чтобы они вдруг перестали
двигаться. Родители растаскивают их по домам. Они лежат в своих кроватках и не
могут даже есть, потому что у них не открываются рты. Их питают искусственно.
Через неделю столбняк проходит, но дети так слабы, что еще целый месяц должны
пролежать в постелях. Потом они начинают постепенно выздоравливать, но я
напускаю на них второй столбняк, и они все околевают.
Я лежу на кушетке с открытыми глазами и не могу заснуть. Мне вспоминается
старуха с часами, которую я видел сегодня во дворе, и мне делается приятно, что
на ее часах не было стрелок. А вот на днях я видел в комиссионном магазине
отвратительные кухонные часы, и стрелки у которых были сделаны в виде ножа и
вилки.
Боже мой! Ведь я еще не выключил электрической печки! Я вскакиваю и выключаю
ее, потом опять ложусь на кушетку и стараюсь заснуть. Я закрываю глаза. Мне не
хочется спать. В окно светит весеннее солнце, прямо на меня. Мне становится
жарко. Я встаю и сажусь в кресло у окна.
Теперь мне хочется спать, но я спать не буду. Я возьму бумагу и перо и буду
писать. Я чувствую в себе страшную силу. Я все обдумал еще вчера. Это будет
рассказ о чудотворце, который живет в наше время и не творит чудес. Он знает,
что он чудотворец и может сотворить любое чудо, но он этого не делает. Его
выселяют из квартиры, он знает, что стоит ему только махнуть пальцем, и квартира
останется за ним, но он не делает этого, он покорно съезжает с квартиры и живет
за городом в сарае. Он может этот сарай превратить в прекрасный кирпичный дом,
но он не делает этого, он продолжает жить в сарае и, в конце концов, умирает, не
сделав за свою жизнь ни одного чуда.
Я сижу и от радости потираю руки. Сакердон Михайлович лопнет от зависти. Он
думает, что я уже не способен написать гениальную вещь. Скорее, скорее за
работу! Долой всякий сон и лень! Я буду писать восемнадцать часов подряд!
От нетерпения я весь дрожу. Я не могу сообразить, что мне делать: мне нужно
было взять перо и бумагу, а я хватал разные предметы, совсем не те, которые мне
были нужны. Я бегал по комнате: от окна к столу, от стола к печке, от печки
опять к столу, потом к дивану и опять к окну. Я задыхался от пламени, которое
пылало в моей груди. Сейчас только пять часов. Впереди весь день, и вечер, и вся
ночь.
Я стою посредине комнаты. О чем же я думаю? Ведь уже двадцать минут шестого.
Надо писать. Я придвигаю к окну столик и сажусь на него. Передо мной клетчатая
бумага, в руке перо.
Мое сердце еще слишком бьется, и рука дрожит. Я жду, чтобы немножко
успокоиться. Я кладу перо и набиваю трубку.
Солнце светит мне прямо в глаза. Я зажмуриваюсь и трубку закуриваю.
Вот мимо окна пролетает ворона. Я смотрю из окна на улицу и вижу, как по
панели идет человек на механической ноге. Он громко стучит своей ногой и палкой.
- Так, - говорю я сам себе, продолжая смотреть в окно.
Солнце прячется за трубу противостоящего дома. Тень от трубы бежит по крыше,
перелетает улицу и ложится мне на лицо. Надо воспользоваться этой тенью и
написать несколько слов о чудотворце. Я хватаю перо и пишу:
"Чудотворец был высокого роста."
Больше я ничего написать не могу. Я сижу до тех пор, пока не начинаю
чувствовать голод. Тогда я встаю и иду к шкапику, где хранится у меня провизия.
Я шарю там, но ничего не нахожу. Кусок сахара и больше ничего.
В дверь кто-то стучит.
- Кто там?
Мне никто не отвечает. Я открываю дверь и вижу перед собой старуху, которая
утром стояла во дворе с часами. Я очень удивлен и ничего не могу сказать.
- Вот я пришла, - говорит старуха и входит в мою комнату.
Я стою у двери и не знаю, что мне делать: выгнать старуху или наоборот,
предложить ей сесть? Но старуха сама идет к моему креслу возле окна и садится в
него.
- Закрой дверь и запри ее на ключ, - говорит мне старуха.
Я закрываю и запираю дверь.
- Встань на колени, - говорит старуха.
И я становлюсь на колени. Но тут я начинаю понимать всю нелепость своего
положения. Зачем я стою на коленях перед какой-то старухой? Да и почему эта
старуха находится в моей комнате и сидит в моем любимом кресле? Почему я не
выгнал эту старуху?
- Послушайте-ка, - говорю я, - какое право имеете вы распоряжаться в моей
комнате, да еще командовать мной? Я вовсе не хочу стоять на коленях.
- И не надо, - говорит старуха, - теперь ты должен лечь на живот и уткнуться
лицом в пол.
Я тотчас исполнил приказание.
Я вижу перед собой правильно очерченные квадраты. Боль в плече и правом
бедре заставляет меня изменить положение. Я лежал ничком, теперь я с большим
трудом поднимаюсь на колени. Все члены мои затекли и плохо сгибаются. Я
оглядываюсь и вижу себя в своей комнате, стоящего на коленях посреди пола.
Сознание и память медленно возвращаются ко мне. Я еще раз оглядываю комнату и
вижу,что на кресле у окна будто сидит кто-то. В комнате не очень светло, потому
что сейчас, должно быть белая ночь. Я пристально оглядываюсь. Господи! Неужели
эта старуха все еще сидит в моем кресле? Я вытягиваю шею и смотрю. Да, конечно,
это сидит старуха и голову опустила на грудь. Должно быть она уснула.
Я поднимаюсь и прихрамывая подхожу к ней. Голова старухи опущена на грудь,
руки висят по бокам кресла. Мне хочется схватить эту старуху и вытолкать ее за
дверь.
- Послушайте, - говорю я, - вы находитесь в моей комнате. Мне надо работать.
Я прошу вас уйти.
Старуха не движется. Я нагибаюсь и заглядываю старухе в лицо. Рот у нее
приоткрыт и изо рта торчит соскочившая вставная челюсть. И вдруг мне делается
все ясно: старуха умерла.
Меня охватывает странное чувство досады. Зачем она умерла в моей комнате? Я
терпеть не могу покойников. А теперь возись с этой падалью, иди разговаривай с
дворником и управдомом, объясняй им, почему эта старуха оказалась у меня.
Я с ненавистью посмотрел на старуху. А может быть, она и не умерла? Я щупаю
ее лоб. Лоб холодный. Рука тоже. Ну что мне делать?
Я закуриваю трубку и сажусь на кушетку. Безумная злость поднимается во мне.
- Вот сволочь! - говорю я вслух.
Мертвая старуха как мешок сидит в моем кресле. Зубы торчат у нее изо рта.
Она похожа на мертвую лошадь.
- Противная картина,- говорю я, но закрыть старуху газетой не могу, потому
что мало ли что может случиться под газетой.
За стеной слышно движение; это встает мой сосед паровозный машинист. Еще
того не хватало, чтобы он пронюхал, что у меня в комнате сидит мертвая старуха!
Я прислушиваюсь к шагам соседа. Чего он медлит? Уже половина шестого! Ему давно
пора уходить. Боже мой! Он собирается пить чай! Я слышу, как за стенкой шумит
примус. Ах, поскорей ушел бы этот проклятый машинист!
Я забираюсь на кушетку с ногами и лежу. Проходит восемь минут, но чай у
соседа еще не готов, и примус шумит. Я закрываю глаза и дремлю.
Мне снится, что сосед ушел, и я вместе с ним выхожу на лестницу и захлопываю
за собой дверь с французским замком. Ключа у меня нет, и я не могу попасть
обратно в квартиру. Надо звонить и будить остальных жильцов, а это уж совсем
плохо. Я стою на площадке лестницы и думаю, что мне делать и вдруг вижу, что у
меня нет рук. Я наклоняю голову, чтобы лучше рассмотреть, есть ли у меня руки, и
вижу, что с одной стороны у меня вместо руки торчит столовый ножик, а с другой
стороны - вилка.
Вот,- говорю я Сакердону Михайловичу, который сидит почему-то тут же, на
складном стуле. - Вот видите, - говорю я ему, - какие у меня руки?
А Сакердон Михайлович сидит молча, и я вижу, что это не настоящий Сакердон
Михайлович, а глиняный.
Тут я просыпаюсь и сразу же понимаю, что лежу у себя в комнате на кушетке, а
у окна, в кресле, сидит мертвая старуха.
Я быстро поворачиваю к ней голову. Старухи в кресле нет. Я смотрю на пустое
кресло, и дикая радость наполняет меня. Значит, это все был сон? Но только где
же он начался? Входила ли старуха вчера в мою комнату? Может быть это тоже был
сон? Я вернулся вчера домой, потому, что забыл выключить электрическую печку. Но
может быть, и это был сон? Во всяком случае, как хорошо, что у меня в комнате
нет мертвой старухи, и значит, не надо идти к управдому и возиться с покойником!
Однако, сколько же времени я спал? Я посмотрел на часы: половина десятого,
должно быть утра.
Господи! Чего только не приснится во сне!
Я опустил ноги с кушетки, собираясь встать, и вдруг увидел мертвую старуху,
лежащую на полу за столом, возле кресла. Она лежала лицом вверх, и вставная
челюсть, выскочив изо рта, впилась одним зубом старухе в ноздрю. Руки
подвернулись под туловище, и их не было видно, а из-под задравшейся юбки торчали
костлявые ноги в белых, грязных шерстяных чулках.
- Сволочь! - крикнул я и, подбежав к старухе, ударил ее сапогом по
подбородку.
Вставная челюсть отлетела в угол. Я хотел ударить старуху еще раз, но
побоялся, чтобы на теле не остались знаки, а то еще потом решат, что это я убил
ее.
Я отошел от старухи, сел на кушетку и закурил трубку. Так прошло минут
двадцать. Теперь мне стало ясно, что все равно дело передадут в уголовный
розыск, и следственная бестолочь обвинит меня в убийстве. Положение выходит
серьезное, а тут еще удар этот сапогом.
Я подошел опять к старухе, наклонился и стал рассматривать ее лицо. На
подбородке было маленькое темное пятнышко. Нет, придраться нельзя. Мало ли что?
Может быть, старуха еще при жизни стукнулась обо что-нибудь? Я немного
успокаиваюсь и начинаю ходить по комнате, куря трубку и обдумывая свое
положение.
Я хожу по комнате и начинаю чувствовать голод все сильнее и сильнее.
От голода я начинаю даже дрожать. Я еще раз шарю в шкапике, где хранится у
меня провизия, но ничего не нахожу, кроме куска сахара.
Я вынимаю свой бумажник и считаю деньги. Одиннадцать рублей. Значит, я могу
купить ветчинной колбасы и хлеб, и еще останется на табак.
Я поправляю сбившийся за ночь галстук, беру часы, надеваю куртку, выхожу в
коридор, тщательно запираю дверь своей комнаты, кладу ключ себе в карман и
выхожу на улицу. Надо раньше всего поесть, тогда мысли будут яснее, и тогда я
предприму что-нибудь с этой падалью.
По дороге в магазин мне приходит в голову: не зайти ли мне к Сакердону
Михайловичу, и не рассказать ли ему все, может быть вместе мы скорее придумаем,
что делать. Но я тут же отклоняю эту мысль, потому что некоторые вещи надо
делать одному, без свидетелей.
В магазине не было ветчинной колбасы, и я купил себе полкило сарделек.
Табака тоже не было. Из магазина я пошел в булочную.
В булочной было много народу, и к кассе стояла длинная очередь. Я сразу
нахмурился, но все-таки в очередь встал. Очередь подвигалась очень медленно, а
потом и вовсе остановилась, потому что у кассы произошел какой-то скандал.
Я делал вид, что ничего не замечаю, и смотрел в спину молоденькой дамочки,
которая стояла в очереди передо мной. Дамочка была, видно, очень любопытной: она
вытягивала шейку то вправо, то влево и поминутно становилась на цыпочки, чтобы
лучше разглядеть, что присходит у кассы. Наконец она повернулась ко мне и
спросила:
- Вы не знаете, что там происходит?
- Простите, не знаю, - сказал я как можно суше.
Дамочка повертелась в разные стороны и, наконец, обратилась ко мне:
- Вы не могли бы пойти и выяснить, что там происходит?
- Простите, меня это нисколько не интересует, - сказал я еще суше.
- Как не интересует? - воскликнула дамочка, - Ведь вы же сами задерживаетесь
из-за этого в очереди!
Я ничего не ответил и только слегка поклонился. Дамочка внимательно
посмотрела на меня.
- Это конечно, не мужское дело стоять в очередях за хлебом, - сказала она. -
Мне жалко вас, вам приходится тут стоять. Вы должно быть холостой?
- Да, холостой! - ответил я, несколько сбитый с толку, но по инерции
продолжал отвечать довольно сухо и, при этом слегка кланяясь.
Дамочка еще раз осмотрела меня с ног до головы и вдруг, притронувшись
пальцем к моему рукаву, сказала:
- Давайте я куплю, что вам нужно, а вы подождите меня на улице.
Я совершенно растерялся.
- Благодарю вас, - сказал я. - Это очень мило с вашей стороны, но, право, я
мог бы и сам.
- Нет, нет, - сказала дамочка, - ступайте на улицу. Что вы собираетесь
купить?
- Видите ли, - сказал я, - я собирался купить полкило черного хлеба, но
только формового, того, который дешевле. Я его больше люблю.
- Ну, вот и хорошо, - сказала дамочка. - А теперь идите. Я куплю, а потом
рассчитаемся.
И она даже слегка подтолкнула меня под локоть.
Я вышел из булочной и встал у самой двери. Весеннее солнце светит мне прямо
в лицо. Я закуриваю трубку. Какая милая дамочка! Это теперь так редко. Я стою,
жмурюсь от солнца, курю трубку и думаю о милой дамочке. Ведь у нее светлые карие
глазки. Просто прелесть какая она хорошенькая!
- Вы курите трубку? - слышу я голос рядом с собой. Милая дамочка протягивает
мне хлеб.
- О! Бесконечно вам благодарен, - говорю я, беря хлеб.
- А вы курите трубку! Это мне страшно нравится, - говорит милая дамочка.
И между нами происходит следующий разговор: Она: Вы, значит, сами ходите за
хлебом? Я:
Не только за хлебом; я себе все сам покупаю. Она: А где же вы обедаете? Я:
Обыкновенно сам варю себе обед. А иногда ем в пивной. Она: Вы любите пиво?
Я:
Нет, я больше люблю водку. Она: Я тоже люблю водку. Я:
Вы любите водку? Как это хорошо! Я хотел когда-нибудь с вами вместе выпить.
Она: И я тоже хотела бы выпить с вами водки. Я:
Простите, можно вас спросить об одной вещи? Она: (Сильно покраснев.)
Конечно, спрашивайте. Я:
Хорошо, я спрошу вас. Вы верите в бога? Она: (Удивленно.) В Бога? Да,
конечно. Я:
А что вы скажете, если нам сейчас купить водку и пойти ко мне. Я живу тут
рядом. Она: (Задорно.) Ну что ж, я согласна. Я:
Тогда идемте.
Мы заходим в магазин, и я покупаю поллитра водки. Больше у меня денег нет,
какая-то только мелочь. Мы все время говорим о разных вещах, и вдруг я
вспоминаю, что у меня в комнате, на полу лежит мертвая старуха. Я оглядываюсь на
мою новую знакомую: она стоит у прилавка и рассматривает банки с вареньем. Я
осторожно пробираюсь к двери и выхожу на улицу. Как раз, против магазина
останавливается трамвай. Я вскакиваю в трамвай, даже не посмотрев на его номер.
На Михайловской улице я вылезаю и иду к Сакердону Михайловичу. У меня в руках
бутылка с водкой, сардельки и хлеб.
Сакердон Михайлович сам открыл мне двери. Он был в халате, накинутом на
голое тело, в русских сапогах с отрезанными голенищами и в меховой с наушниками
шапке, но наушники были подняты и завязаны на макушке бантом.
- Очень рад, - сказал Сакердон Михайлович, увидя меня.
- Я не оторвал вас от работы? - спросил я.
- Нет, нет, - сказал Сакердон Михайлович. - Я ничего не делал, а просто
сидел на полу.
- Видите ли, - сказал я Сакердону Михайловичу. - Я к вам пришел с водкой и
закуской. Если вы ничего не имеете против, давайте выпьем.
- Очень хорошо, - сказал Сакердон Михайлович. - Вы входите.
Мы прошли в его комнату. Я откупорил бутылку с водкой, а Сакердон Михайлович
поставил на стол две рюмки и тарелку с вареным мясом.
- Тут у меня сардельки, - сказал я. - Так, как мы будем их есть: сырыми или
будем варить?
- Мы их поставим варить, - сказал Сакердон Михайлович,- а пока они варятся,
мы будем пить водку под вареное мясо. Оно из супа, превосходное вареное мясо!
Сакердон Михайлович поставил на керосинку кастрюльку, и мы сели пить водку.
- Водку пить полезно, - говорил Сакердон Михайлович, наполняя рюмки. -
Мечников писал, что водка полезнее хлеба, а хлеб это только солома, которая
гниет в наших желудках.
- Ваше здоровье! - сказал я, чокаясь с Сакердоном Михайловичем.
Мы выпили и закусили холодным мясом.
- Вкусно, - сказал Сакердон Михайлович. Но в это мгновение в комнате что-то
резко щелкнуло.
- Что это? - спросил я.
Мы сидели и прислушивались. Вдруг щелкнуло еще раз. Сакердон Михайлович
вскочил со стула и, подбежав к окну, сорвал занавеску.
- Что вы делаете? - крикнул я.
Но Сакердон Михайлович, не отвечая мне, кинулся к керосинке, схватил
занавеской кастрюльку и поставил ее на пол.
- Черт побери! - сказал Сакердон Михайлович. - Я забыл в кастрюльку налить
воды, а кастрюлька эмалированная, и теперь эмаль отскочила.
- Все понятно, - сказал я, кивая головой.
Мы опять сели за стол.
- Черт с ними, - сказал Сакердон Михайлович. - мы будем есть сардельки
сырыми.
- Страшно есть хочу, - сказал я.
- Кушайте, - сказал Сакердон Михайлович,- пододвигая мне сардельки.
- Ведь я в последний раз ел вчера с вами в подвальчике и с тех пор ничего не
ел, - сказал я.
- Да, да, да, - сказал Сакердон Михайлович.
- Я все время писал, - сказал я.
- Черт побери! - утрированно вскричал Сакердон Михайлович, - Приятно видеть
перед собой гения.
- Еще бы! - сказал я.
- Много, поди, наваляли? - спросил Сакердон Михайлович.
- Да, - сказал я, - исписал пропасть бумаги.
- За гения наших дней, - сказал Сакердон Михайлович, поднимая рюмку.
Мы выпили. Сакердон Михайлович ел вареное мясо, а я сардельки. Съев четыре
сардельки, я закурил трубку и сказал:
- Вы знаете, я ведь к вам пришел, спасаясь от преследования.
- Кто же вас преследовал? - спросил Сакердон Михайлович.
- Дама, - сказал я. Но так как Сакердон Михайлович ничего меня не спросил, а
только налил в рюмку водку, то я продолжал:
- Я с ней познакомился в булочной и сразу влюбился.
- Хороша? - спроаил Сакердон Михайлович.
- Да, - сказал я, - в моем вкусе.
Мы выпили, и я продолжал,
- Она согласилась идти ко мне пить водку. Мы зашли в магазин, но из магазина
мне пришлось потихоньку удрать.
- Не хватило денег? - спросил Сакердон Михайлович.
- Нет, денег хватило в обрез, - сказал я, - но я вспомнил, что не могу
пустить ее в свою комнату.
- Что же, у вас в комнате была другая дама? - спросил Сакер- дон Михайлович.
- Да, если хотите, у меня в комнате находится другая дама, - сказал я,
улыбаясь. - Теперь я никого к себе в комнату не могу пустить.
- Женитесь. Будете приглашать меня к обеду, - сказал Сакердон Михайлович.
- Нет, - сказал я, фыркая от смеха. - На этой даме я не же- нюсь.
- Ну, тогда женитесь на той, которая из булочной, - сказал Сакердон
Михайлович.
- Да что вы все хотите меня женить? - сказал я.
- А что же? - сказал Сакердон Михайлович, напоняя рюмки. - За ваши успехи!
Мы выпили. Видно,водка начала оказывать на нас свое действие. Сакердон
Михайлович снял свою меховую с наушниками шапку и швырнул ее на кровать. Я встал
и прошелся по комнате, ощущая уже некоторое головокружение.
- Как вы относитесь к покойникам? - спросил я Сакердона Михайловича.
- Совершенно отрицательно, - сказал Сакердон Михайлович. - Я их боюсь.
- Да, я тоже терпеть не могу покойников, - сказал я. - Подвернись мне
покойник, и не будь он мне родственником, я бы, должно быть, пнул бы его ногой.
- Не надо лягать мертвецов, - сказал Сакердон Михайлович.
- А я бы пнул его сапогом прямо в морду,- сказал я, - Терпеть не могу
покойников и детей.
- Да, дети гадость, - согласился Сакердон Михайлович.
- А что по-вашему хуже: покойники или дети? - спросил я.
- Дети, пожалуй, хуже, они чаще мешают нам. А покойники все-таки не
врываются в нашу жизнь, - сказал Сакердон Михайлович.
- Врываются! - крикнул я и тотчас же замолчал.
Сакердон Михайлович внимательно посмотрел на меня.
- Хотите еще водки? - спросил он.
- Нет, - сказал я, но спохватившись, прибавил: - Нет, спасибо, я больше не
хочу.
Я подошел и сел опять за стол. Некоторое время мы молчим.
- Я хочу вас спросить, - говорю я наконец, - Вы веруете в Бога?
У Сакердона Михайловича появляется на лбу поперечная морщина, и он говорит:
- Есть неприличные поступки. Неприлично спрашивать у человека пятьдесят
рублей в долг, если вы видели, как он только что положил себе в карман двести.
Его дело: дать вам деньги или отказать; и самый удобный и приятный способ отказа
- это соврать, что денег нет. Вы же видели, что у того человека деньги есть и,
тем самым, лишили его возможности вам просто и приятно отказать. Вы лишили его
права выбора, а это свинство. Это неприличный и бестактный поступок. И спросить
человека:"Веруете ли вы в Бога?" - тоже поступок бестактный и неприличный.
- Ну, - сказал я, - тут уж нет ничего общего.
- А я и не сравниваю, - Сказал Сакердон Михайлович.
- Ну, хорошо, - сказал я,- оставим это. Извините только меня, что я задал
вам неприличный и бестактный вопрос.
- Пожалуйста, - сказал Сакердон Михайлович, - ведь я просто отказался
отвечать вам.
- Я бы тоже не ответил, - сказал я, - да только по другой причине.
- По какой же? - вяло спросил Сакердон Михайлович.
- Видите ли, сказал я, - по-моему, нет верующих или неверующих. Есть только
желающие верить и желающие не верить.
- Значит те, кто желают верить, уже заранее не верят ни во что? - Сказал
Сакердон Михайлович. - А те, что желают не верить, уже во что-то верят?
- Может быть и так, - сказал я. - Не знаю.
- А верят или не верят во что? В Бога? - спросил Сакердон Михайлович.
- Нет, - сказал я, - в бессмертие.
- Тогда почему же вы спросили, верую ли я в Бога?
- Да просто потому,что спросить: "Верите ли вы в бессмертие?" звучит как-то
глупо, - сказал я Сакердону Михайловичу и встал.
- Вы что, уходите? - спросил меня Сакердон Михайлович.
- Да, - сказал я, - мне пора.
- А что же водка? - сказал Сакердон Михайлович, - ведь и осталось-то всего
по рюмке.
- Ну, давайте допьем, - сказал я.
Мы допили водку и закусили остатками вареного мяса.
- А теперь я должен идти, - сказал я.
- До свидания, - сказал Сакердон Михайлович, провожая меня через кухню на
лестницу. - Спасибо за угощение.
- Спасибо вам, - сказал я, - до свидания. И я ушел.
Оставшись один, Сакердон Михайлович убрал со стола, закинул на шкап пустую
водочную бутылку, надел опять на голову свою меховую с наушниками шапку и сел
под окном на пол. Руки Сакердон Михайлович заложил за спину и их не было видно.
А из-под задравшегося халата торчали голые костлявые ноги, обутые в русские
сапоги с отрезанными голенищами.
Я шел по Невскому, погруженный в свои мысли. Мне надо сейчас же пойти к
управдому и рассказать ему все. А, разделавшись со старухой, я буду целые дни
стоять около булочной, пока не встречу ту милую дамочку. Ведь я остался ей
должен за хлеб сорок восемь копеек. У меня есть прекрасный предлог ее
разыскивать. Выпитая водка продолжала еще действовать, и, казалось, что все
складывается очень хорошо и просто.
На Фонтанке я подошел к ларьку и на оставшуюся мелочь выпил большую кружку
хлебного кваса. Квас был плохой и кислый, и я пошел дальше с мерзким вкусом во
рту.
На углу Литейной какой-то пьяный, пошатнувшись, толкнул меня. Хорошо, что у
меня нет револьвера: я убил бы его тут же на месте.
До самого дома я шел, должно быть, с искаженным от злости лицом. Во всяком
случае, почти все встречные оборачивались на меня.
Я вошел в домовую контору. На столе сидела низкорослая, грязная, курносая,
кривая и белобрысая девка и, глядясь в ручное зеркальце, мазала себе помадой
губы.
- А где же управдом? - спросил я.
Девка молчала, продолжая мазать губы.
- Где управдом? - повторил я резким голосом.
- Завтра будет, не сегодня, - ответила грязная, курносая, кривая и
белобрысая девка.
Я вышел на улицу. По противоположной стороне шел инвалид на механической
ноге и громко стучал своей ногой и палкой. Шесть мальчишек бежало за инвалидом,
передразнивая его походку.
Я завернул в свою парадную и стал подниматься по лестнице. На втором этаже я
остановился; противная мысль пришла мне в голову ведь старуха должна начать
разлагаться. Я не закрыл окно, а говорят, что при открытом окне покойники
разлагаются быстрее. Вот ведь глупость какая! И этот чертов управдом будет
только завтра! Я постоял в нерешительности несколько минут и стал подниматься
дальше.
Около двери в свою квартиру я опять остановился. Может быть, пойти к
булочной и ждать там ту милую дамочку? Я бы стал умолять ее пустить меня к себе
на две или три ночи. Но тут я вспоминаю, что сегодня она уже купила хлеб и,
значит, в булочную не придет. Да и вообще из этого ничего бы не вышло.
Я отпер дверь и вошел в коридор. В конце коридора горел свет, и Марья
Васильевна, держа в руке какую-то тряпку, терла по ней другой тряпкой. Увидев
меня, Марья Васильевна крикнула:
- Ваш шпрашивал какой-то штарик!
- Какой старик? - сказал я.
- Не жнаю, - ответила Марья Васильевна.
- Когда это было? - спросил я.
- Тоже не жнаю, - сказала Марья Васильевна.
- Вы разговаривали со стариком? - спросил я Марью Васильевну.
- Я, - отвечала Марья Васильевна.
- Так, как же вы не знаете, когда это было? - сказал я.
- Чиша два тому нажад, - сказала Марья Васильевна.
- А как этот старик выглядел? - спросил я.
- Тоже не жнаю, - сказала Марья Васильевна и ушла на кухню.
Я пошел к своей комнате. "Вдруг, - подумал я, - старуха исчезла. Я войду в
комнату, а старухи-то и нет. Боже мой! Неужели чудес не бывает?!"
Я отпер дверь и начал ее медленно открывать. Может быть это только
показалось, но мне в лицо пахнул приторный запах начинавшегося разложения. Я
взглянул в приотворенную дверь и на мгновение застыл на месте. Старуха на
четвереньках медленно ползла ко мне навстречу.
Я с криком захлопнул дверь, повернул ключ и отскочил к противоположной
стенке.
В коридоре появилась Марья Васильевна.
- Вы меня жвали? - спросила она.
Меня так трясло, что я ничего не мог ответить и только отрицательно замотал
головой. Марья Васильевна подошла ближе.
- Вы ш кем-то ражговаривали, - сказала она.
Я опять отрицательно замотал головой.
- Шумашедший, - сказала Марья Васильевна и опять ушла на кухню, несколько
раз по дороге оглянувшись на меня.
- Так стоять нельзя. Так стоять нельзя, - повторил я мысленно. Эта фраза
сама собой сложилась где-то внутри меня. Я твердил ее до тех пор, пока она не
дошла до моего сознания.
- Да, так стоять нельзя, - сказал я себе, но продолжал стоять как
парализованный. Случилось что-то ужасное, но предстояло сделать что-то, может
быть, еще более ужасное, чем то, что уже произошло. Вихрь кружил мои мысли, и я
только видел злобные глаза мертвой старухи, медленно ползущей ко мне на
четвереньках.
Ворваться в комнату и раздробить этой старухе череп. Вот, что надо сделать!
Я даже поискал глазами и остался доволен, увидя крокетный молоток, неизвестно
для чего, уже в продолжении многих лет, стоящий в углу коридора. Схватить
молоток, ворваться в комнату и трах!...
Озноб еще не прошел. Я стоял с поднятыми плечами от внутреннего холода.
Мысли мои скакали и путались, возвращались к исходному пункту и вновь скакали,
захватывая новые области, а я стоял и прислуши вался к своим мыслям и был,
как-бы, в стороне от них, и был, как бы, не их командир.
- Покойники, - объясняли мне мои собственные мысли, - народ неважный. Их зря
называли покойники, они скорее беспокойники. За ними надо следить и следить.
Спросите любого сторожа из мертвецкой. Вы думаете, он для чего поставлен там?
Только для одного: следить, чтобы покойники не расползались. Бывают, в этом
смысле, забавные случаи. Один покойник, пока сторож по приказанию начальства
мылся в бане, выполз из мертвецкой, заполз в дезинфекционную камеру и съел там
кучу белья. Дезинфекторы здорово отлупцевали того покойника, но за испорченное
белье им пришлось рассчитываться из собственных карманов. А другой покойник
заполз в палату рожениц и так перепугал их, что одна роженица тут же произвела
преждевременный выкидыш, а покойник набросился на выкинутый плод и начал его,
чавкая, пожирать. А когда одна храбрая сиделка ударила покойника по спине
табуреткой, то он укусил эту сиделку за ногу, и она вскоре умерла от заражения
трупным ядом. Да, покойники народ неважный, и с ними надо быть начеку.
- Стоп! - сказал я своим собственным мыслям. - Вы говорите чушь. Покойники
неподвижны.
- Хорошо, - сказали мне мои собственные мысли, - войди тогда в свою комнату,
где находится, как ты говоришь, неподвижный покойник.
Неожиданное упрямство заговорило во мне.
- И войду! - сказал я решительно своим собственным мыслям.
- Попробуй! - насмешливо сказали мне мои собственные мысли.
Эта насмешливость окончательно взбесила меня. Я схватил крокетный молоток и
кинулся к двери.
- Подожди! - закричали мне мои собственные мысли. Но я уже повернул ключ и
распахнул дверь.
Старуха лежала у порога, уткнувшись лицом в пол. С поднятым крокетным
молотком я стоял наготове. Старуха не шевелилась.
Озноб прошел, и мысли мои текли ясно и четко. Я был командиром их.
- Раньше всего, закрыть дверь! - скомандовал я сам себе.
Я вынул ключ с наружной стороны двери и вставил его с внутренней. Я сделал
это левой рукой, а в правой я держал крокетный молоток и все время не спускал со
старухи глаз. Я запер дверь на ключ и, осторожно переступив через старуху, вышел
на середину комнаты.
- Теперь мы с тобой рассчитаемся, - сказал я. У меня возник план, к которому
обыкновенно прибегают убийцы из уголовных романов и газетных проишествий; я
просто хотел запрятать старуху в чемодан, отвезти за город и опустить в болото.
Я знал одно такое место.
Чемодан стоял у меня под кушеткой. Я вытащил его и открыл. В нем находились
какие-то вещи: несколько книг, старая фетровая шляпа и рваное белье. Я выложил
все это на кушетку.
| | |
