Пол ди Филлиппо

Верите ли вы в чудо?

     Это, вероятно, худший день моей жизни, дружище!
     Семь часов утра, и я крепко и мирно сплю, проведя большую часть ночи за
написанием    рецензии    для   пре­стижного   журнала   «Мэгнетик
Моумент»   на  какую-то   сверх­мультимедийную  дрянь,  присланную
Поп-Маркетплейс,  - сейчас не помню, на какую  именно: вся эта  новая музыка
звучит одинаково. Ложась спать, я не собирался вставать  до полудня. Но  мои
блаженные грезы о днях иных разбиты  вдребезги скрежетом,  вслед  за которым
что-то брякнулось на пол.
     Итак,   едва  мне   удается  высвободиться  из  объятий   покры­вал
«Уют» - я, как всегда, метался во сне, - я с трудом осознаю, что
сегодня тот день, когда мне приносят продукты из бакалейной лавки. Мальчишка
из магазина  только что  втолкнул ящик  через  специальную  дверцу,  которая
тяжело хлопнула: пневматический замок сломан.
     Разбуженный всем  этим, я не могу вновь уснуть и решаю встать. Внезапно
меня  начинает интересовать,  что  прислали из магазина — следовало бы
разобрать ящик.
     Встаю  со своего старого, испятнанного временем матраса,  ле­жащего
на полу. Надеваю  чистые джинсы  и свитер, которые, выстирав вчера,  повесил
сушитъ на  веревку на всю ночь. Они еще сырые и липкие и облепляют меня, как
водоросли. Это только начало. Я выглядываю в  Иллюминатор, чтобы  определить
погоду, хотя, как и
     обычно,  не  собираюсь  выходить. (Все  окна  комнаты закрашены черным.
Иллюминатор  - та  область  в  верхней  части  одного из них, откуда  краска
осыпалась.) Панорама, открывшая-ся таким  образом - клочок неба и  несколько
квадратных  футов  стены.  На улице пасмурно,  местами кирпично  - почти как
всегда.
     Я плетусь босиком к ящику  с провизией. Ух ты, тяжелый, зараза! Понятия
не имею, где они раздобыли все эти консер­вы для меня. В последнее время
они особо  не баловали  меня  ассортиментом. (Не переношу на  дух  эти новые
пластиковые   банки.   Либо  алюминий  и  жесть,   -  либо   я   отказываюсь
прини­мать  пищу!) Подумай только  - пластиковые банки! Конец света... К
сожалению, местные продукты больше  не запечаты­вают в жесть.  Поэтому я
вынужден питаться импортными, ввозимыми из стран, где  традиции более сильны
(можно,   конечно,  считать   их  отсталыми),  а  именно:  португальскими  и
норвежскими   сардинами,   уэльскими   пирогами   с  мясом,   ис­панским
осьминогом,  итальянским  скунгилли, северокорейс­кой шар-рыбой, частями
тела  нигерийской  гиены,  лапками  бирманских  ящериц, побегами  китайского
бамбука - меня уже тошнит от этой экзотики. Мне не терпится поскорее узнать,
что  принесли  в этот  раз.  В  полумраке я подхожу  с  коробкой  к  старому
деревянному столу и тяжело опускаю ее.
     Слышится душераздирающий ХРУСТ! Слишком поздно. Я понимаю, что наделал.
Быстро хватаю  ящик со  стола и  ставлю его на стул. Тихий  стон срывается с
моих губ:
     - О-ох!
     Я дергаю за цепочку и включаю голую лампочку  над  столом, надеясь, что
ничего страшного не произошло,  в винило­вые осколки сейчас превратилась
всего лишь какая-то чепуха, вроде пятьдесят пятого альбома Лайонела Ричи.
     (Лайонел Ричи  -  американский поп-певец, в прошлом  -  участник группы
Коммодорес - прим. перев.).
     Не тут-то было! Со мной вечно так.
     Это настоящий шедевр, выпущенный 30 лет назад, уни­кальное издание,
самый  первый  альбом  из купленных мною,  краеугольный  камень безвозвратно
ушедшего  десятилетия, отправная  точка  моей  жизни...  И  все  это  теперь
безвозвратно  разбито  на  осколки,  что  полоснули  меня  по самому сердцу:
пластинка  группы «Lovin’ Spoonful» «Верите  ли вы в
чудо».
     («Лавинг  Спунфул»  - созд. в 1964 г. в США.  «Do you
believe in magic?» - их дебютный альбом. Современники охарактеризовали
стиль группы как «музыку для вечеринок» - прим. ред.).
     Я  слушал этот альбом прошлой ночью,  чтобы  вознагра­дить себя  за
мучения и  очистить слух  от  той дребедени,  накоторую мне  пришлось писать
рецензии.  Я снял ее с  проиг­рывателя  и, ощутив  специфический  позыв,
забыл  положить   обратно  в  конверт.   Облегчившись,  я  упал  в  постель.
Безза­щитная   пластинка   пролежала   всю   ночь   ничком   на   столе,
об­реченно ожидая своей участи...
     Обрушиваюсь на стул. Просто невозможно  поверить. Трид­цать лет она
существовала и приносила счастье, хранилась как зеница ока, - и надо же было
ее  упаковкой  скунгилли!. .В  этот  момент вся  еда  мне  ненавистна. Впору
переключиться на пластиковые банки...
     Я в оцепенении гляжу на бессмысленные останки.  Даже бумажная  этикетка
изуродована.  На  ней  желтый  фон,  крас­ные  лучи,  зеленое  индийское
божество с  тремя  лицами  и че­тырьмя руками - эмблема фирмы грамзаписи
«Кама  Сутра»,  диски  которой  распространяются  «Эм  Джи
Эм». Предста­вить  себе:  ни единой царапины, ни единого отпечатка
пальцев  на  всей пластинке. Было  так  приятно  держать  ее в руках,  такую
плотную и тяжелую,  в отличие от сегодняшних жалких пластиночек... Она могла
просуществовать еще сто лет!
     Я смотрю в другой конец комнаты, где лежат ничем не украшенный бумажный
(а  не  пластиковый)  внутренний конверт  и картонная обложка  диска. Из-под
названия  пластинки,  на­писанного  старомодным шрифтом,  выглядывают  и
дразнят меня ухмыляющиеся лица Джона, Зэла, Джо и Стива.  (Забавно, когда-то
именно  этот  стиль   назвали  «модерн».  Но  так  уж  повелось:
сегодняшний модерн  завтра превращается  в ретро...). Особенно  едок  взгляд
Джона,  держащегося  двумя пальцами  за  проволочную  дужку  своих  очков...
Внезапно со  мной происхо­дит  что-то  вроде припадка, даже вздохнуть не
могу. Встав, я плетусь к фарфоровой раковине в ржавых пятнах, сую голову под
кран  и включаю холодную воду. Это немножко помогает. Проклятие! ЭТОТ АЛЬБОМ
БЫЛ  СРЕДОТОЧИЕМ  МОЕЙ ЖИЗНИ!  МНЕ БЫЛО ШЕСТНАДЦАТЬ,  КОГДА Я  КУПИЛ ЕГО! ТА
МУЗЫКА БЫЛА ПРЕКРАСНА! БЕЗ НЕЕ МНЕ НЕ ЖИТЬ!
     Тут я осознаю, что реву в  голос. К счастью, мои соседи - кем бы они ни
были - привыкли к исходящему из  моей квар­тиры шуму.  Во всяком случае,
похоже на то. Никто уже тысячу  лет не жаловался. Несомненно, что если кто и
слы­шал,  как я тут беснуюсь, то, скорее всего, принял это  за очередную
запись.  Внезапно на  меня  снисходит  озарение:  пора действовать! Я должен
покинуть  свое  жилище,  и  обрести  еще  один   экземпляр  этой  пластинки,
воспроизведение  оригинала. Я действительно не могу жить  без нее. Вся жизнь
моя  -  случайное собрание осязательных  примет  и  звуковых  симво­лов.
Изъять один из них - значит исказить всю музыкальную мозаику.
     Картина Мироздания должна быть воссоздана!
     Я уже полон энергии и отправляюсь во Вселенский По­иск!
     Вытаскиваю  кеды  из-под  груды  одежды,  надеваю  их  на  босу  ногу и
завязываю  шнурки.  Теперь  погода   за  Иллюмина­тором  обретает  более
существенное значение. Я снова выгля­дываю. М-да... Лучше надеть куртку.
Выудив несколько бан­кнот из жестянки, где  у  меня  хранятся  деньги  и
необналичен­ные  чеки, засовываю их в карман куртки. Направляюсь к двери
и  останавливаюсь.  Уже двадцать лет я  не выходил за  порог своей квартиры.
Наверное, в  последний раз это случи­лось где-то в 1972  году.Но увидев,
что дела пошли  в  худшую сторону, я забился в  нору. Половину этого срока у
меня не было посетителей. Я связан  с миром  почтой,  телефонными линиями  и
коаксиальными кабелями. Даже не уверен, суще­ствует ли этот мир вообще в
каком-либо  ином   воплощении,   чем  те  записи,  которые  я   получаю  для
рецензирования.
     Меня охватывает дрожь.  НЕ ХОЧУ ТУДА ВЫХОДИТЬ!  Пытаюсь зацепиться хоть
за какой-то признак  уюта  в сво­ем  жилище. Кругом  беспорядочные груды
книг, в основном о музыке, сломанный телевизор, не работавший со смерти Дика
Кларка.   Залежи  аудио-оборудования:  колонки   разных  видов,   усилители,
эквалайзеры и проигрыватели для пластинок и компакт-дисков и магнитофоны для
цифровых   аудиокассет,   обыкновенные   кассетники   и   различные   пульты
дистанционно­го  управления.  А   вот  старое  пишущее  устройство,  при
помо­щи которого я строчу свои статьи для «Мэгнетик Моумент»
и   других   изданий,  которые  отправляю  по  электронной   почте.   Затем,
естественно, моя коллекция записеи: приблизительно шесть тысяч долгоиграющих
пластинок  и  столько  же  сороко­пяток.  Они с  любовью расставлены  по
стелажам,  старейшие же из них защищены пластиковыми конвертами. Среди них -
серия концертных записей Спрингстина с 1985  по 1995 год  из пяти пластинок,
впрочем, в этом формате десятитысячный тираж так и не разошелся. Компакты  и
цифровые кассеты, которые получаю, я не собираю, за исключением  переизданий
недостающих у меня записей старых групп.  В противном слу­чае выбрасываю
все в вентиляцонную шахту  в ванной. Навер­ное,  я забил  ее до  второго
этажа.
     Вид   моих  владений  придает  мне  силы.  Я  должен  выстоять  в  этих
испытаниях, хотя бы  для того, чтобы сохранить все это в неприкосновенности.
Мне невыносима  мысль о  том, что после моей смерти  неизвестно кто войдет и
погубит эту коллекцию.
     Вновь поворачиваю  к двери. На ней  пять замков и засов, проходящий под
скобой ручки и  вогнанный  в пол. Пытаюсь  повернуть ручки  замков,  но  все
насмерть  заклинило.  Засов  крепко-накрепко увяз в  податливых досках пола.
Приходится  позорно лезть через маленькую дверцу, чтобы  выбраться из своего
логова.
     Ну и мерзко же здесь! Полно пыли, паутины, использо­ванных шприцов,
ветоши,  золы и нанесенного ветром  мусора. Через  весь  этот  сор  проходит
тропинка, которую  протоптал посыльный из  магазина.  Она  доходит только до
моей  двери. И за это, спрашивается,  я плачу  сто двадцать  пять долларов в
месяц?  Надо навестить мистера Гаммиди,  хозяина дома, и потребовать лучшего
ухода за помещением! Ведь это не ка­кой-нибудь заброшенный дом. Но скоро
я  убеждаюсь, что  так и есть. Я живу в настоящих руинах!  Все окна и двери,
кроме  моих,  выбиты.  Других жильцов нет, за  исключением  нескольких крыс,
собак  да,  судя  по  некоторым  признакам,  редких бродяг.  Ага! Этим-то  и
объясняется отсутствие жалоб на мою музыку! Бог знает, почему мне все еще не
отключили  электричество.  Как-то,  пять  лет   назад,  погас  свет  и   всю
неде­лю не было электроэнергии. Кто же мог  спаять провода?..  Эй,  если
никто  не  приглядывал за зданием,  то кто убирал мусор? Бродяги,  наверное.
Удивительно,  что медный водо­провод  ни разу не  испортился. А,  точно!
Медные  трубы  были   заменены  пластиковыми  еще  в  1975  году.  Я  тщетно
протесто­вал, мне было противно пользоваться водой, прошедшеи че­рез
ПВХ (ПВХ - поливинилхлорид. Прим. ред.).
     Наконец  я  сдался  и  научился  довольствоваться  шоколадным  напитком
«Ю-ХУ», единственным, что все еще разливают в настоящие банки...
     Наконец я выбрался  на улицу.  Ого!  Этот  район  всегда  был  довольно
неказистым, но теперь все вокруг пришло в полный упадок.
     Передо мной - усыпанная щебнем местность акров  в 40 величиной. Мой дом
- в  центре затерянного мира. Это един­ственное наполовину сохранившееся
строение.  Стена,   кото­рую  я  невольно  осматривал  каждое   утро  из
Иллюминатора,  -  на самом  деле  единственное,  что  осталось от  соседнего
зда­ния. Что же это,  старина?  Когда-то на месте этой  камено­ломни
была Амстердам-Авеню!
     Я   устало  бреду  под  серым  небом  через  заброшенную  пус­тыню,
усыпанную  обломками  кирпича.  Представляешь,  пря­мо будто проснулся в
поэме Т.С. Элиота!
     На  окраине  моей  собственной   Сумеречной  Зоны   я  обнару­живаю
цивилизацию в  виде  жилых  домов,  пресекающих друг друга улиц, транспорта,
магазинов, людей... Гарлем никогда не был так хорош, старина!  А я то думал,
что это послед­ствия  Третьей Мировой войны!  А  выходит,  что  жестоким
разрушениям подверглись лишь непосредственные окрестности моего дома.
     Я  подхожу  к нескольким братьям  по разуму, шатающимся  перед обменным
пунктом,
     - Послушайте, приятели, что это тут приключилось?
     Они  с опаской разглядывают меня.  Наконец,  один из них отвечает: - Да
тут мэр и полицейские бомбу сбросили зажи­гательную.
     - Какого черта?
     - Пытались остановить торговлю наркотиками,
     Ого! Вот  почему тогда выдался по-настоящему жаркий де­нек! Я думал
это  просто  наступила обычная  августовская жара.  Моему дому  повезло! Его
как-то обошли языки пламени.
     Пока я пытался уместить все это в своем сознании, эти темнокожие ребята
обступили меня.
     - Ты и есть тот псих, который живет в доме с призраками?
     - Наверное...
     - Ты, верно очень богат. Можешь поделиться с нами?
     - Вот-вот, - говорит другой. Он извлекает откуда-то... пла­стиковый
пистолет. - Или мы тебе наскипидарим задницу.
     Я выбиваю у него пистолет, и тот, как  погремушка,  скачет по асфальту.
Все вытаращились на меня, не веря глазам.
     -  Слабо,  парень! Что  это  ты  тыкаешь в  меня своей плас­тиковой
пипеткой? Разве не знаешь, что перед тобой спод­вижник самого Книга?
     Ребята уставились друг на друга:
     - Это какой Книг?
     - Наш брат, в честь которого объявили выходной.
     -А!...
     - Ты правда знал его, старик?
     Я прерываю упорно хранимое молчание:
     - Спросите у медведя, запирает ли он дверь в сортире.
     Эта старая хохма повергает ребят в конвульсии. Неужели возможно, что им
никогда  ее  не приходилось слышать? Как бы то ни  было, придя в  себя,  они
улыбаются. Пользуясь случаем, я задаю главный вопрос.
     - Где теперь самый лучший магазин пластинок?
     -   Это    “Тауэр   Рекордз”,   на   Бродвее,   где-то   на
шестидеся­тых улицах.
     - Ну спасибо, мужики, давайте пять!
     Эти парни  настолько ущербны, что не знают, как по-на­стоящему надо
пожимать на прощание руку.
     Приходится разгибать их большие пальцы, чтобы руки соединились, как это
полагается. Я оставляю их упражнятьсяв рукопожатии  между  собой и выхожу на
Бродвей.
     Господи,  проезд  в метро  уже  стоит аж  два  доллара! И  жетончики  с
какими-то странными вставками. Хотя ездить также паршиво: тот же  шум, та же
толпа. Правда, стена вагона не исписана.  Меня  занимает вопрос,  почему  бы
это,  но тут  я замечаю  мальчика, который выхватывает  из кармана маркер  и
пытается писать  на  стене. Чернила собираются  в капельки и стекают на пол,
будто стена смазана жиром. Ребенок бранится:
     - Черт возьми, мне сказали, что этот новый  маркер пишет на  всем! Пять
долларов - словно в трубу! - И он садится на место. Я дотрагиваюсь до стены:
она сухая. Круто, какое-нибудь тефлоновое покрытие....
     Я по  ошибке доезжаю до Коламбус  Секл, и мне приходит­ся вернуться
немного  пешком  до Тауэр Рекордз.  Ох,  и  стран­но же одеты  эти люди.
Девицы щеголяют в нижнем  белье:  бюстгальтерах и пестрых трико, а мужчины -
прямо в каких-то  жеваных костюмах и цветных  майках.  Значит,  теперь в чем
спят,  в том и ходят? Почему же тогда все так вылупи­лись на меня? Может
быть,  это из-за моих длинных волос. Кажется, никто  уже не отращивает их до
пояса. Черт бы их побрал. Ну и придурки.
     А вот и “Тауэр Рекордз”. Ух ты!
     ...Глазами  больно смотреть  на  эту  пестроту. Здесь  больше  неона  и
люминесцентной  краски,  чем  в  Грейсленде.  Если хо­рошенько подумать,
когда-то мне нравилось, когда все блес­тит  и  сверкает.  Старею, верно.
Все  равно,  не  понимаю,  зачем все  эти  телевизоры? В  конце концов,  это
музыкальный магазин или распродажа ­электроприборов?
     На экранах повсюду - причудливые отрывки чьих-то «шедевров»
под Бунюэля... Ладно,  не  важно. Только бы  войти в двери,  пройти под этим
сканирующим  устройством  (просвети  меня,  Скотт,  хи-хи),  и  оказаться  в
магазине.
     Ну   и  толпа  же  тут!  У   каждого  наушники   без  проводов,  каждый
пританцовывает  в  своем  ритме.  В  этом  вшивом  поме­щении  даже  нет
усилителей?  Какое же это рок-н-ролльское братство?  Одно  из  счастливейших
воспоминаний моей жиз­ни -  слушать новую запись прямо в магазине, когда
все рас­качивались  в  такт...  Да  и продавцов не  видать,  только один
единственный кассир на весь  магазин. А  что делают эти люди? Они заказывают
компакт-диски  по компьютеру, и тот выбра­сывает  их через какую-то щель
внизу! Ну, прямо конец света!
     Подхожу  к кассиру.  Этой девушке не больше  пятнадцати. У  нее  в ушах
золотые серьги  в  форме  скарабеев,  ползающих вверх и  вниз  на  маленьких
ножках.
     - Мир вам, милая леди. У вас случайно нет подборки старых пластинок для
серьезного коллекционера?
     - Чаво?
     - Пластинки - это виниловые диски, вращающиеся на про­игрывателе со
скоростью  33  и 1/3 оборотов в минуту, и вот там ма-аленькие такие дорожки,
по которым бежит граммо­фонная игла и воспроизводит музыку.
     Пигалица сердито надувает губы:
     - Не морочьте мне голову! Такого не бывает!
     - Могу я поговорить с кем-нибудь еще?
     - Не знаю. Посмотрите в задней комнате.
     Нахожу какую-то дверь, которую самонадеянно принимаю за вход на обычный
склад, и, ничего не подозревая, откры­ваю ее.
     Обнаженные до пояса мускулистые и мокрые от пота ра­бочие огромными
лопатами  грузят компакт-диски и цифро­вые кассеты из  громадной кучи на
транспортер, бегущий  к  распределительным  устройствам. Бригадир  с  черной
повязкой  на глазу щелкает бичом над их исполосованными шрамами спинами.  Он
видит меня и кричит:
     - Чужак! Хватайте его, ребята, пока не убежал!
     Я хлопаю  дверью,  и меня словно  ветром сдувает. Ну но­женьки,  не
подведите!
     Пробежав несколько  кварталов  вниз  по Бродвею, я ос­танавливаюсь,
жадно  ловя   ртом  воздух.  Ну  и  кросс.  Кажет­ся,  несмотря  на  все
проведенные  в затворничестве годы,  я оторвался  от своих  преследователей,
Приспешников  Индуст­рии  Звукозаписи.  Прислоняюсь к стене  дома, чтобы
передо­хнуть, и внимательно осматриваюсь.
     Адрес  на  другой  стороне  улицы  кажется  мне знакомым.  Тут  до меня
доходит, что я уставился прямо  на тот дом, в котором  размещается  редакция
журнала  “Мэгнетик Моумент”!  Какое совпадение!  Решаю  плыть по
течению. Я должен  вой­ти  и заявить о  себе. Уверен,  что меня примут с
энтузиазмом.   Их  Старший  Сотрудник,   Живая  Энциклопедия  Рока,   Мистер
Поп-Популяризатор Собственной Персоной.
     Вхожу внутрь  здания; поднимаюсь в  лифте,  механический голос которого
осведомляется,  куда  меня  везти, и  попадаю в  великолепный вестибюль,  За
письменным  столом  сидит  обво­рожительная   птичка.  В  нижнем  белье,
естественно.
     -  Мир  вам,  мэм.  Не могли бы вы объявить всем и каждому, что  мистер
Бинер  Уилкинз  спустился с  высот,  чтобы  поприветствовать преданных ему и
прочистить им мозги от Запоя, Зуда и Занудства.
     Крошка смотрит на  меня с  еле скрываемым  отвращением. Она  нажимет на
кнопку внутренней связи и говорит в микрофон:
     - Эй, охрана! Тут еще один.
     Не упевает она убрать свой наманикюренный палец с  кнопки, как  четверо
громил  появляются из  потайных дверей и весьма болезненно завладевают моими
конечностями.
     -  Эй, вы, свиньи, за что? Выпустите, освободите меня, руки прочь! Я же
ничего не сделал. Я - уважаемый сотрудник этого листка, я просто хочу видеть
своего редактора!
     - Все они так говорят, - мычит один из мордоворотов,  зажавший мою шею,
словно карандаш, между большим и указательным пальцами.
     -  Кто  это  “все”?  Никого  я  знаю.  Я  -  это  я,  Бинер
Уил­кинз, Одинокий Волк. И я  не  связан ни  с какими кликами, клаками и
кагалами.
     Все  напрасно.  Меня  несут  к лифту.  На мои  крики  высовы­ваются
штатные сотрудники, которые  толпятся  у дверей  сво­их комнат, наблюдая
мое унижение.
     -  Эмилио! -  кричу я.  -  Эмилио  Кучилло!  -  Я  выхватываю  взглядом
лоснящееся лицо своего молодого редактора. - Эми­лио, это я, Бинер!
     Видно, что он  колеблется,  но не делает  попытки  сдержать  Громил  из
Охраны. Я пытаюсь вырваться.
     -  Ну ладно,  хватит, - говорит один из охранников. - На­деньте  на
него наручники.
     Браслеты защелкиваются на запястьях моих рук.
     - БРРР! Пластик! Снимите, снимите, снимите их с меня!
     Тут каким-то образом Эмилио оказывается рядом со мной:
     -   Все  в  порядке,  ребята,  вышло  недоразумение.  Этому  пар­ню
назначена встреча. Сейчас я им займусь.
     Толстокожие громадины  неуверенно  подчиняются. Меня от­пускают под
опеку Эмилио. Собрав все свое достоинство, я при­вожу в порядок  повязку
на голове и распутываю длинную бахрому своей кожаной куртки. Затем следую за
Эмилио в его кабинет.
     Мы  садимся,  и  Эмилио,  подавшись вперед  и  положив  руки  на  стол,
несколько минут  внимательно смотрит  на  меня.  На­конец  он  прерывает
молчание.
     - Это действительно вы. Я вижу  сходство с тем старым  снимком, который
мы  помещаем  над  вашей колонкой.  Ну, вы знаете,  групповая  фотография из
Вудстока, где вы испачка­ны в грязи. Бинер Уилкинз.... Не могу поверить.
Знаете, иногда мы задумывались: вдруг вас уже нет среди живых и ваши колонки
печатает компьютер?
     -  Я явно не  мертв,  дружище. Просто я дорожу  своим уединением. Кроме
того, ваш современный мир явно не распо­лагает к общению. Но послушайте.
Что заставило Вас вме­шаться и спасти меня?
     -  Ну,  во-первых, скажу я вам,  у нас минимум раз  в  месяц появляется
какой-нибудь псих, утверждающии что он  и есть Бинер Уилкинз. Знаете, вокруг
вас сложилось  целая  легенда. Она  влечет  к себе  неудовлетворенных жизнью
субьектов, по­коление за поколением. Так что  поначалу, знаете  ли, я не
испытывал  к  вам ни  малейшего сочувствия.  Но этот  эпизод  с  наручниками
заставил меня насторожиться. Я вспомнил, что  настоящий Бинер ненавидел... -
то есть ненавидит - пластик.
     Теперь я немного расслабляюсь и расщедриваюсь на похвалу.
     - Вы очень проницательны, Эмилио. Я рад, что у вас такая точная память,
так как меня не очень радовала перспек­тива вместо вас сейчас
     приветствовать мостовую.
     - Ваша  ненависть к пластику никогда не выходила у меня  из головы. Мне
казалось  чудным,  что  тот, вся жизнь которо­го вращалась вокруг старых
записей, настолько терпеть не может пластик. Какое-то противоречие....
     - Я  не ем  пластинки и не надеваю их на  себя, поэтому  то, что они из
пластика,  меня не беспокоит. Тем не менее, меня коробит от еды, упакованной
в материалы, производные от углеводородов, или от одежды, сшитой из них.
     Эмилио откидывается в кресле.
     - Так что вас привело сюда, Бинер?
     Не успеваю  я ответить, как меня внезапно охватывает жгу­чая жажда,
как в центре Сахары. События этого дня иссуши­ли мое горло.
     - Эмилио, у вас есть чего-нибудь выпить? - спрашиваю я.
     Эмилио ударяет по клавише внутренней связи:
     - Миз Орсон, принесите нам две коки, пожалуйста....
     - Ну да, - возражаю я, - это в пластиковых-то банках?
     -  Ну,  конечно... А-а, понимаю. Я  отменяю  мое распоряже­ние, Миз
Орсон. Тогда, Бинер, я не знаю, что и делать...
     Глаза   мои,   блуждавшие  все   это   время   по  кабинету,   радостно
останавливаются  на  витрине,  в  которой  находятся   кожаная  кур­тка,
расческа,   обгоревший  корпус   гитары...   и  жестяная  банка  с  напитком
“Ю-ХУ”. Не спросив разрешения,  я иду к  витрине, запускаю  туда
руку - и в следующую секунду вскрываю банку.
     У Эмилио вырывается вопль.
     - Успокойтесь, приятель, - советую я. - В чем дело?
     - Это банка! .. Знаете, кто касался ее в последний раз?
     - Нет...
     - Джон Леннон, всего за несколько минут перед тем, как его застрелили!
     - Ой...- Я  заглядываю внутрь  витрины,  и действительно - перед каждым
предметом  -  маленькая  табличка:  куртка Лу Рида , гита­ра  Хендрикса,
расческа Элвиса, банка «Ю-ХУ», принадле­жавшая Леннону... Ну
вот...  Sic transit  Gloria... («Так проходит  слава...»  (лат.)
прим. ред.) и все такое...
     Вернувшись  на  свое место, я  посвящаю Эмилио в суть своих Поисков. Он
кивает,  вытирая с глаз слезы. По окон­чании  рассказа  он  уже почти  в
норме.
     - Ну  и  задали  же  вы себе  работенку,  Бинер,  -  примири­тельно
замечает он.  - Эти старые  пластинки никому больше не нужны,  и поэтому  их
практически  никто не продает.  Един­ственное, что вы можете попробовать
сделать, - это поискать в том магазинчике, что в Виллидже...
     Вот дырявая  голова!  Конечно  же!  Виллидж! Ведь  это  и  есть  родина
«Loving Spoonful», духовное  пристанище всех не­устроенных и
мятущихся  душ, каждого битника, хиппи  и панка на планете! Наверняка там, в
каком-нибудь магазинчике  подержанных пластинок,  - а там их не счесть,  - я
найду свой любимый альбом.
     - Но, мне кажется, у вас несколько смещенный в прошлое взгляд на мир...
     - Не надо! Я в курсе!
     - Да, возможно... В курсе чего?
     Я пропускаю мимо ушей сарказм Эмилио, и порываюсь скорее исчезнуть.
     - Эмилио, чрезвычайно хитово было с вами познакомить­ся, но  теперь
мне пора двигать. Надеюсь, мои колонки вас удовлетворяют?..
     - Да, все в порядке. Они привлекают читателей Вашего поколения, которое
представляет важный сигмент рынка, а другим дают пищу для улыбки. Не
     могли  бы  вы  быть чуть  снисходительнее  к современной музыке? Вы  же
ничего  не  хвалили  со  времени  выхода  совместного   альбома   Мадонны  и
«Grateful Dead» незадолго до того, как у певицы  родилась дочь -
да и с тех пор минуло лет шесть!
     -  Я и дальше  буду называть  вещи своими именами,  Эми­лио.  Пусть
музыканты  пишут  хорошую  музыку,  тогда  я  ее   похвалю.  Но  я  не  буду
превозносить однотипную, шаблонную чепуху.
     Эмилио,  скорчив горестную  гримассу, пожимает  плечами и встает, чтобы
проводить меня.
     -  Вы все  так  же бескомпромиссны!  И я обязуюсь  прини­мать  вашу
телеметрию с минимальным количеством помех. Держитесь, дружище, наш носитель
славных традиций. Как вы там говорили на прощанье? НЕ сбивайся с дорожки!
     - С дороги!
     - А я то думал, что это намек на звукосниматель...
     Эмилио провожает меня на улицу. Затем я снова оказыва­юсь в метро и
направляюсь в Виллидж.
     Выхожу на Юнион-Сквер.
     Ну дела! Тут и впрямь что-то не так!
     Виллидж  окружала пластиковая крепостная  стена:  на  ба­шенках  из
искуственного  камня трепыхались длинные  вымпе­лы. Ворота, выходящие на
Бродвей, охраняли Микки Маус и Гуфи. Оба вооруженные пистолетами.
     Я пытаюсь слиться с компанией  туристов, чтобы  они как-нибудь прикрыли
меня.
     Но Микки  видит меня в толпе и манит к себе. Я не при­вык спорить с
вооруженными мышами и подчиняюсь ему.
     -  Где,  черт  возьми,  твой  значок?  - спрашивает  меня  Вели­кий
Мышонок.
     - Ой!.. Я забыл его дома...
     - Господи! Что-то  вы слишком распустились, ребята! Ну ладно. Послушай:
так  уж и  быть,  я  дам тебе временный  про­пуск,  но чтобы это было  в
последний раз!
     - Конечно, в последний, мистер Маус. Спасибо, большое спасибо!
     Получив  значок  с  голографической  диснеевской  эмбле­мой,  я  по
милостивому знаку миную контролера.
     И тотчас же переношусь в 1967 год.
     На  улицах  толпятся  Дети  Водолея, длинноволосые  ребята  и  девушки,
которые  разрисовывают  друг  друга,  позируют  для  фотографий  туристов  с
пацифистскими значками  и курят  ог­ромные самокрутки, набитые,  похоже,
настоящей марихуа­ной. Из каждого окна музыка Битлз.
     В чем дело, черт возьми?!
     Пересекаю  Десятую  Улицу, и меня  вдруг окружают моло­дые  люди  в
черном, декламирующие Аллена Гинзберга. И тут я въезжаю в происходящее.
     ВЕСЬ ВИЛЛИДЖ ТЕПЕРЬ СТАЛ ЧЕМ-ТО ВРО­ДЕ ДИСНЕЕВСКОГО ПАРКА!
     Ну конечно, на  Бауэри  находится территория владения панков:  компания
бритоголовых, танцующих бесконечный пого под заводных «Ramones».
     Я опускаюсь на асфальт.
     И рыдаю.
     Выплакавшись, я встаю.  Я только  хочу  найти  свой  альбом и выбраться
отсюда. Эмилио сказал что-то о магазине подер­жанных пластинок...
     Обнаруживаю  его на Бликер-Стрит,  рядом  со  сверкаю­щим  джазовым
клубом, рекламирующим концерт Майкла Джексона,  на котором он  исполнит роль
Чарли Паркера. (КАЖДЫЙ ВЕЧЕР В б И 8 ЧАСОВ).
     С разбитым сердцем я вхожу в магазин.  Воздух пропитан  пачулями,  а на
стенах  развешаны плакаты бО-х  годов. Из  маленьких колонок  слышится песня
«Jefferson Airplane» «Хотите ли вы полюбить?»
     - О, да!..  У прилавка стоит молоденькая  пташка, одетая соответственно
времени,  но я  игнорирую  ее, и сосредотачива­юсь  на желанном предмете
своих поисков.
     Нужно отдать должное Империи Диснея: здесь  не  жалеют  денег.  В  этом
магазине  подобрана вся знаменитая коллекция редких  пластинок пятидесятых -
шестидесятьюх годов,  первых изданий. Все они уютно упакованы в  миляровские
старые  добрые  конверты. Цены  в основном предсказуемые, и боль­шинство
пластинок стоит меньше тысячи долларов.
     За черным разделителем, помеченным психоделически мер­цающей буквой
«Л», я нахожу искомое:
     «Верите   ли    вью    в   чудо»,    группы   «Loving
Spoonful», всего за восемьсот бумажек.
     Прижимаю  эту Священную Реликвию к груди и направля­юсь к прилавку.
Девушка улыбается мне.
     - Интересуетесь старыми записями на досуге? - спрашива­ет она меня.
- Вам сочувствую. Все это настолько лучше того, что сейчас называют музыкой.
     Кажется, она разводит обыкновенную рекламную болтовню, поэтому я просто
киваю ей и принимаюсь  вытаскивать  деньги из  кармана.  Однако  у  меня  не
набирается  и  половины   требуе­мой   суммы.  Какой  облом!..  Тогда  я
вытаскиваю чек на  три тысячи  баксов за мою книгу «Дилан  : Последние
годы».
     - Знаете, деточка, мне страшно  необходим этот диск, и я не хочу больше
здесь задерживаться.  Разрешите я перепишу этот чек на вас? Можете  получить
деньги и оставить сдачу себе.
     Девушка внимательно изучает чек и тут широко распахи­вает глаза:
     - Бинер Уилкинз? Тот самый Бинер Уилкинз? Это и вправду вы?
     Я гордо выпрямляюсь:
     - Да,  это и вправду  я.  Можете удостовериться! -  Я достаю свои давно
просроченные водительские права и передаю их девушке.
     - О, господи! Просто не  верится. Вот уж не думала, когда  устраивалась
на работу... то  есть, что вы прямо  так придете к нам в магазин. Да я читаю
вашу вашу колонку каждый месяц! И каждую вашу книгу я прочла по меньшей мере
дважды! Все что вы видели,- чем занимались, эра вашей молодости - это так
     удивительно, так... так волшебно. Не то что теперь.
     - Да-да, - я тороплюсь скорее  убраться прочь, подальше от этого фарса,
этой пародии на те самые славные годы моей молодости. -  Вы возьмете чек или
нет?
     - Ну конечно же, мистер Уилкинз, ради вас!..
     Я собираюсь надписать чек.
     - Как вас зовут?
     - Дженис Смиаловски.
     Меня тут же охватывает любопытство:
     - Случайно не в честь?!...
     Тут она просияла:
     - Да. Мои предки были от нее без ума!
     (Имеется ввиду Дженис Джоплин - прим.ред.)
     Переписав чек, я подаю его девушке.
     Она восхищенно разглядывает его и говорит:
     - А вот не буду его менять! То есть,  я сохраню это как ваш автограф! А
магазину заплачу сама.
     Кажется, куколка морочит меня. Просто не верится. Она -  самый приятный
человек из всех, кого я здесь встретил, но даже с ней мне как-то не по себе.
Совсем  смутившись, пыта­юсь привести  в порядок  мысли, представив себе
свою  комна­ту,  наполненную  музыкой  и воспоминаниями,  с  ее  теплом,
безмятежным миром и уютом.
     Сразу узнаю следующую  мелодию, доносившуюся как  буд­то бы из моей
молодости - это «Эй, девятнадцатилетняя!» Стили Дэна - и до меня
доходит,  что  это сборник.  Проигры­вание альбомов  целиком  запрещено:
слишком большой со­блазн для слушателей...
     Охваченный отвращением и  смущенный,  я иду  к выходу,  крепко прижав к
себе драгоценный альбом.
     - Пожалуйста, останьтесь еще  хоть  ненадолго, мистер Уилкинз, - кричит
девушка вслед.
     Я  направляюсь  домой.  На  полпути  к  воротам  останавлива­юсь  и
возвращаюсь в магазин.
     Увидев меня, Дженис просто расцветает от улыбки.
     - Дженис, вам не хотелось бы отдохнуть сегодня вечером под какие-нибудь
старые, добрые мелодии?
     - О, мистер Уилкинз! С огромным удовольствием!!!
     Это, пожалуй, лучший день моей жизни, дружище!