Виктория Угрюмова
Дом там, где ты
(рассказ)
... И хотя в паспорте вполне определенно значилось "Татьяна
Евгеньевна Иловайская", исходя из чего родственники и знакомые
обращались к ней как к Танечке - и были в своем праве - он именовал ее
Тэтэ.
Ей нравилось. Ей вообще нравилось все, что делал или говорил
Димыч.
[1] [1] [1]
Голос Элеоноры Степановны с легкостью преодолевал такие хилые
препятствия, как закрытая дверь, работающий магнитофон и нежелание
потенциальных слушателей слышать все, что предназначалось именно для
их ушей. Тема выступления была до боли знакомой, и, откровенно говоря,
Димыч мог бы и сам наговаривать этот текст без особых сложностей.
Более того, он бы с радостью взял на себя этот труд, чтобы дать
бесценной теще передохнуть, но неутомимая обличительница не мыслила
спокойного бытия. Для своих ближних, разумеется.
За последние несколько месяцев молодожены выяснили немало
интересных и пикантных подробностей о себе, своей анатомии, физиологии
и "облико морале".
Интеллигентная и милая Тэтэ была ошумлена. Единственной реакцией
на первое выступление Элеоноры явилось искреннее недоумение:
- И ЭТО моя мама?!
Но дальше стало хуже, и перед счастливой во всем остальном
семейной парой остро встал вопрос, который, по определению Воланда,
сильно испортил людей. Квадратура круга, жизненное пространство,
экологическая ниша - все эти понятия людьми, нуждающимися в укромном
месте, которое могло бы стать заодно их собственной крепостью,
воспринимаются иначе, нежели счастливцами, обеспеченными уже отдельной
норой, где они и скрываются от житейских бурь.
Димычу и Тэтэ было грустно признаваться вслух - но факт от этого
не менялся - что денег на покупку минимального количества квадратных
сантиметров у них не только нет теперь, но не будет и в ближайшем
обозримом будущем. А вот перспектива загреметь в Кирилловскую после
продолжительного общения с Элеонорой Степановной, напротив, была. И
хотя знаменитый архитектурный памятник расписывал фресками не
кто-нибудь, а сам Врубель, это обстоятельство даже не подслащало
пилюлю. Психушка и есть психушка, какими бы шедеврами ни были украшены
ее скорбные стены.
Обо всем этом упоминать лишний раз воообще не хочется, и мы не
станем. Это так - несколько штрихов; первоначальная расстановка сил, а
заодно и объяснение тому, отчего Тэтэ лежит, свернувшись калачиком, на
узеньком и продавленном диванчике, тесно прижавшись к мужу, и пытается
сконцентрироваться на содержании газетных объявлений.
Волей-неволей, но они пришли к выводу, что единственным выходом
для них является поиск тех престарелых и одиноких людей, которые
предоставят им крышу над головой в обмен на уход и общение. На
наследование квартиры молодые люди не претендовали; сама возможность
избавиться от Элеоноры и ее пронзительного всепроникающего голоса
пробуждала надежду и ассоциировалась с побегом из Шоушенка.
"Великая иллюзия" одним словом. И только Жана Габена в ней не
хватает для полноты сходства.
Но зато возникает вопрос, что такое интеллигентность? Продукт
цивилизации, ее достижение и гордость - либо все-таки генетическая
болезнь, ведущая в результате к полному уничтожению особей, являющихся
ее носителями? Потому что будь на месте Димыча человек попроще, он бы
просто пару раз грюкнул кулаком по столу или дверью о притолку, или
Элеонорой обо что-нибудь увесистое - так, чтобы без уголовных
последствий, но со смыслом и значением. И все. И не было бы ничего...
Так стоит ли?
Тэтэ небрежно отбрасывала внимательно изученные газетные листы, и
они с шелестом падали на пол, взмахивая широко распахнутыми крыльями;
и останавливались, не решаясь подняться в воздух:
- Вот и мы так, - пробормотала Тэтэ, утыкаясь лицом в диванную
подушку.
- Что с тобой? - забеспокоился Димыч, удивляясь себе и тому, что
еще задает подобные вопросы. Причина, как говорится, была налицо.
- Ничего-ничего, - устыдилась она своей слабости. Зачем портить
мужу и без того испорченное настроение. - Просто газетный лист при
таком освещении был похож на большую и важную птицу, которая так и не
решилась взлететь. Осторожненько так подобралась к окну, остановилась,
и все... Не ощутила себя птицей в самый важный момент. Осталась
газетой. Простой газетой с дурацкими объявлениями.
- Ну, почему с дурацкими? - расстроился Димыч. - Объявления-то
тут причем?
- Прости, - пожала Тэтэ плечами. - Представила, что и мы не
решаемся на что-то важное, остаемся газетами, в каком-то смысле - и
огорчилась. Но чтобы тебе было приятно, я прошу прощения у всех
объявлений и оптом, и в розницу, и торжественно заявляю, что никакие
они не дурацкие, а очень даже полезные, и мне жаль, что я их
незаслуженно обидела.
- То-то же, - улыбнулся Димыч и наклонился, чтобы ее поцеловать.
В этот самый момент очередной разворот и очутился прямо у него
перед глазами. Впоследствии Димыч неоднократно утверждал, что газета
отчаянно старалась, чтобы объявление не осталось незамеченным, и с
этой целью даже несколько раз повернулась и покрутилась на месте. И
те, кто был знаком с последствиями, искренне ему верили. Но, может,
это происходило от того, что они просто относились к редкой, ныне
вымирающей породе УМЕЮЩИХ ВЕРИТЬ ИСКРЕННЕ.
Как бы там ни было, но взгляд Димыча уперся в колонку, в которой
четкими буквами, чуть больше стандартного шрифта, было напечатано:
"Неприхотливый, обаятельный, легкий в общении, крайне пожилой человек
со странными, но абсолютно невредными привычками срочно ищет молодую
семейную пару интеллигентных, образованных и мыслящих людей для
совместного проживания в его доме. Желательно доброе отношение ко
всякой живности. Подробности при личной встрече." Дальше шел адрес, и
ничего более приписано не было.
Димыч несколько раз перечитал объявление, вникая в его смысл, что
было, повторяем, нелегко, если учитывать постоянное звуковое
сопровождение из коридора, и наконец просветлел лицом.
- Тэтэ! Тэтэ, солнышко! Боюсь сглазить, тьфу-тьфу-тьфу, но,
кажется, я нашел...
- Странное объявление какое-то. Но милое. И располагает больше,
чем все эти "домашние животные исключены", "гостей не приводить" и "за
хорошее материальное обеспечение", - процитировала она. - А вот адрес
странный: " Ольгинская - это, положим, я хорошо себе представляю; "дом
с горгульями и водосточной трубой в виде большой змеи". Это не
розыгрыш, Дим? Где же на Ольгинской такой дом? Нет там ничего
подобного. Ольгинская крохотная - не могла я мимо такого дома ходить и
не замечать его.
В этот момент из-за двери донесся совершенно уж неземной звук.
- Все равно сходим, - решительно сказала Тэтэ. - Нам терять
нечего.
[1] [1] [1]
В доме царил жуткий беспорядок, если вообще то, что здесь
происходило, позволительно было назвать настолько простым и
непритязательным словом. Ибо понятие беспорядка само собой
предполагает отсутствие порядка, который, однако, нетрудно
восстановить, определив вещи обратно, на положенные им места.
Потому-то и не подходило в данном случае это широко распространенное в
быту слово: не нашлось бы здесь ни самих вещей, ни того места, куда их
следовало по здравом размышлении поместить. Трудно представить, что
кто-то так расстарался со своим имуществом, пусть даже и в состоянии
аффекта; и уж гораздо естественнее было предположить, что здесь
внезапно разразилось локальное нашествие татар, жаждущих сатисфакции -
и Мамай не только войной прошел, но и всем табором остановился. Иных
разумных объяснений тому, как и почему люди решаются так растерзать и
распотрошить пристойную, добропорядочную, ни в чем не повинную
квартиру, ни у одного психолога нет да и быть не может. И придирчивый
бытописатель подобрал бы в своем словаре такие емкие существительные
как "разруха", "светопреставление", "катастрофа" для описания
явившейся его взору картины. Сами судите: битые кирпичи, поваленные
гипсовые колонны, мятые, ржавые листы жести и обломки канализационных
труб, осколки стекла, пачки пожелтевших от времени, полуистлевших
газет - и все это, приблизительно в том порядке, в каком было при
Хаосе, располагалось посреди большой и просторной комнаты со
стрельчатыми окнами. И даже солнце не проникало сюда из-за мутных
серых стекол, хотя на улице палило нещадно.
Высокий, аристократического вида старик в мягкой бархатной куртке
и белоснежной рубахе с кружевными отворотами пытался навести видимость
порядка, сгребая в кучу банки, бутылки и какие-то неописуемые тряпки,
давно утратившие, как цвет, так и форму.
- Это уже за гранью добра и зла, - пробормотал он, когда взгляд
его уперся в сырую, облезлую стену, сплошь в потеках и болезненных
пятнах плесени. - Порой я начинаю сомневаться в разумности провидения,
право слово...
- Не богохульствуйте, Себастьен, - донеслось из дальнего угла.
- Нет уж, позвольте, Алиса Сигизмундовна, позвольте, голубушка!
Вот это вот безобразие ни в какие ворота не лезет. Я не сомневаюсь,
что наши, с позволения сказать, "соискатели" далеки от совершенства,
духовно недоразвиты и прочая, прочая, прочая; но это все-таки не
причина, чтобы так преобразовывать человеческое жилище. Должны же у
этого дома быть хоть какие-то рамки? Или его автономность превышает
все допустимые нормы? Что мне прикажете теперь делать с этим
барахлом?!
- Себастьен, вы зря портите себе нервы и голосовые связки, -
ответил все тот же низкий, скрипучий голос, принадлежащий, несомненно,
старухе, и несомненно - старухе, привыкшей командовать. Правда, его
обладательницы видно не было, и старик упорно обращался к колченогому
драному креслу, которое стояло только потому, что всей своей тяжестью
опиралось о стену. Под ним валялись стопки пыльных, пожелтевших от
времени газет, селедочные хвосты и прочий неприглядный мусор.
- Не зря, - буркнул Себастьен.
- Зря, - прогудел голос. - Все равно два или три часа спустя все
это исчезнет. Вольно же вам так из-за этих мелочей переживать.
- Вы, Алиса Сигизмундовна, возможно не обоняете этих прелестей, -
покосился старик на селедочные объедки, - а я вот, к несчастью своему,
вынужден вдыхать своеобразное э-э-э... амбре, и несколько часов такого
счастья мне не выдержать! Годы не те-с, да-с.
- Невежливо с Вашей стороны, Себастьен, лишний раз напоминать мне
о моей несостоятельности, - обиженно откликнулся голос. - Если бы я не
знала Вас столько лет, друг мой, то вынуждена была бы заключить, что
Вы дурно воспитаны. И потом, это издержки, о которых мы были загодя
предупреждены. И сами согласились на такую жизнь, никто нас сюда за
уши не тянул. Как это говорили мужички? - назвался трюфелем, полезай в
ридикюль.
- Алиса Сигизмундовна, - укоризненно молвил старик, - окститесь.
Когда это такое было, чтобы мужички так говорили? Они же о трюфелях
слыхом не слыхивали.
- Только не делайте из меня склеротичку, Себастьен, - вскипел
голос. - Ваши мужички, может, и не говорили так, а мои говорили. Я же
помню. Я просто прекрасно помню, вот как сейчас. Я бы поделилась
своими воспоминаниями, но Вы ведь меня откровенно игнорируете. Вот и
теперь, вот даже сию секунду - иг-но-ри-ру-ете! О чем Вы думаете,
Себастьен? Себастье-ен! Ау!
- А? Что?! - вздрогнул старик. - Простите, голубушка. Ушел в
себя, как оказалось - слишком глубоко. И Боболониус куда-то
запропастился... Вам не видно, где он, этот негодник? И где все
остальные?
- Не уходите от ответа, скверный мальчишка, - в голосе явственно
послышалась усмешка. - О чем мечтали?
- Скорее уж наоборот - ужасался. Как однако цепко держатся за
людской разум и душу эти разрушительные мысли. Смотрите, который час
подряд в доме разруха - такое впечатление, что нас тут и в помине нет.
- Обойдется, - ответила на это Алиса Сигизмундовна. - Не впервой.
- Не впервой, но заметьте, какая сила воздействия. Или взять,
скажем, этих, вчерашних посетителей. Зачем, ну сами подумайте, зачем
человеку такая куча одинаковых, аляповатых, безвкусных тряпок, да еще
и плотно запакованных? И зачем человеку, скажите на милость, двадцать
ковров, СВЕРНУТЫХ В РУЛОН?!
- Не задавайте риторических вопросов, - сердито откликнулась
старуха. - Ну, не представляют они себе другой жизни, что уж
теперь-то... Наше дело - ждать, а вот критиковать и сокрушаться о
никчемности и тщетности всего сущего - это уже не наше дело. И увольте
меня, увольте от этих ваших психологических экзерсисов. Потом, Вы же
не можете не признать, что подобная реакция - лучшая защита от
нежелательных компаньонов, можно сказать, наш страховой полис.
Заметьте, Себастьен: ни один из них не пожелал остаться здесь ни на
секунду, ни один не выдержал воплощенного себя. Даже странно,
насколько люди не выносят свой собственный внутренний мир - так и
норовят дать деру куда подальше. А от себя не убежишь - это еще
древние заметили. Каждый носит свой ад в себе.
- Так-то оно так, - с сомнением покачал головой Себастьен. -
Только мне их персональные ады порядком надоели - сплошной мусор,
обломки, дурной запах, и ничего конкретного. Или кучи бесполезных и
дешевых вещей - зато много и все мое. Мелкое пекло, суетливое,
отвратительное. Не страшное, а именно что отвратительное.
- Вы, Себастьен, совершенно ополоумели. Что ж Вы придираетесь ко
всему? А ну попадется вам истинное пекло, подлинный ужас - что тогда?
Не стоит даже надеяться, что мы выкарабкаемся.
- Я и не надеюсь. Я надеюсь на то, что человек, носящий в себе
тот ужас, о котором Вы только что упоминали, на мое объявление не
откликнется. Ему не до того.
- Я не суеверна, - важно произнесла старуха, - Вы знаете,
насколько я не суеверна, но все же сделайте одолжение - постучите по
чему-нибудь деревянному.
- Стучу-стучу, - лукаво усмехнулся старик. И действительно три
раза стукнул согнутым пальцем по какой-то неструганой доске.
- Вот так-то лучше, - в голосе Алисы Сигизмундовны явственно
послышалась усмешка.
- Беррр... Безр... Бурр...
- Алиса Сигизмундовна!
- Что?!
- Что "буррр"?
- Господь с Вами, Себастьен. Это не я говорю. Помилуйте, как
можно было предположить, чтобы женщина моего возраста и моего
происхождения позволила себе говорить "бурр"?
- А кто же это?
- Видимо, Гораций, голубчик. Вы совершенно забыли и о Горации, и
о Боболониусе, и о Фофане. Я не говорю о нашем непостижимом Христофоре
Колумбовиче. И я тоже хороша - болтаю тут с Вами, а о наших друзьях не
думаю.
- Алиса Сигизмундовна! Я же сию секунду спрашивал...
- Спросить каждый может.