Библиотека художественной литературы

Старая библиотека художественной литературы

Поиск по фамилии автора:

А Б В Г Д Е-Ё Ж З И-Й К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш-Щ Э Ю Я


Читальный зал:

    Дональд Уэстлейк. Рассказы в переводе А.Шарова

    Дональд Уэстлейк. Девушка из моих грез

--------------------------------------------------------------------- © Дональд Уэстлейк © Перевел с английского А. Шаров (sharov@postman.ru) --------------------------------------------------------------------- Вчера я купил револьвер. Я в смятении и не знаю, что мне делать. До сих пор я всегда был робким и вежливым юношей, тихим, любезным, воспитанным в старых добрых традициях. В девятнадцать лет я бросил колледж, поскольку платить за учение было нечем, и вот уже шестой год работаю продавцом мужских сорочек в одном из магазинов сети "Уиллис и де-Кальб". Надо сказать, что в общем и целом я своей судьбой доволен, хотя недавно у меня возникли легкие трения с новым управляющим, мистером Миллером. Но сама работа мне в радость: непыльная, спокойная, и я надеюсь удержаться на ней до пенсии. Вообще я редко предаюсь грезам, будь то во сне или наяву. Сновидения и мечтания -- удел пленников собственного честолюбия или людей, вынужденных подавлять свои желания, а я, слава богу, не принадлежу ни к тем, ни к другим. И хотя наука убеждает нас, что человек видит сны пусть и недолго, но зато каждую ночь, мои сновидения, должно быть, легки и вполне безобидны, даже скучны, коль скоро наутро я почти никогда их не помню. Подозреваю, что жизнь моя изменилась в тот день, когда управлявший нашим отделением "Уиллис и де-Кальб" мистер Рандмунсон ушел на покой, и его место занял мистер Миллер, присланный к нам из акронского отделения. Мистер Миллер -- рубаха-парень, красноносый и краснощекий, пышущий здоровьем, с крепким, до боли, рукопожатием, громким зычным голосом и задиристым смехом. Ему нет еще и тридцати пяти, но говорит и держится он как человек гораздо более солидного возраста и не делает тайны из своего стремления когда-нибудь возглавить всю торговую сеть. Наш маленький магазинчик он рассматривает лишь как своего рода промежуточный финиш, очередную ступень лестницы, ведущей к успеху. В свой первый рабочий день он подошел ко мне -- полный воодушевления, мощный и в высшей степени положительный, поинтересовался моим мнением по ряду вопросов, поговорил о делах, порассуждал о географии и индустрии развлечений, угостил меня сигаретой, похлопал по плечу и, наконец, сказал: -- Мы с вами отлично поладим, Рональд! Знайте только сбывайте эти рубахи, да побольше! -- Хорошо, мистер Миллер. -- И к утру подготовьте мне описание всего нашего ассортимента, с указанием размеров и фасонов. -- Но, сэр... -- Принесите до полудня, -- беспечно бросил он и со смехом хлопнул меня по плечу. -- У нас тут будет отличная команда, Рональд, первоклассная команда! А через два дня мне впервые приснилась Делия. Как обычно, я лег спать без двадцати двенадцать, после новостей на шестом канале. Погасил свет, задремал, и тут начался этот сон, четкий и ясный. Я катил в своей машине по Западной улице, направляясь к городской окраине. Все было точь-в-точь как наяву -- и дневной свет, и транспорт, и сверкавшие в лучах весеннего солнышка подержанные машины на стоянках. Мою шестилетнюю тачку чуть-чуть вело вправо, совсем как в реальной жизни. Я знал, что сплю, но все равно мне было чертовски приятно катить по Западной улице погожим весенним деньком. Услышав крик, я вздрогнул и машинально нажал на тормоз. Неподалеку от меня на тротуаре дрались парень и девушка. Парень норовил вырвать у нее какой-то сверток, а девушка отбрыкивалась и кричала, обхватив кулек обеими руками. Он был обернут бурой бумагой и напоминал формой и размерами картонку для готового платья, какие выдают покупателям в "Уиллис и де-Кальб". Хочу еще раз подчеркнуть, что все было как наяву, вплоть до мелочей: никаких скачков во времени и пространстве, никаких смен ракурсов, обычно столь присущих сновидениям, никаких чудес и нелепостей. Кроме меня, поблизости больше никого не было, и я, почти не задумываясь, приступил к действиям. Остановившись у бордюра, я выскочил на мостовую, обежал вокруг машины и ввязался в бой с обидчиком девушки. Он был одет в бурые вельветовые штаны и черную кожанку и очень нуждался в бритье, а из пасти у него прямо-таки разило. -- Не трогай ее! -- заорал я, перекрикивая вопли девушки. Чтобы дать мне отпор, грабителю пришлось выпустить сверток. Он отпихнул меня, и я, спотыкаясь, попятился прочь, точно так же, как проделал бы это наяву. Девушка тем временем щедро отвешивала злоумышленнику пинки, норовя угодить по голени. Наконец я обрел равновесие, тотчас ринулся в новую атаку, и грабитель решил, что с него довольно. Показав нам тыл, он бросился бежать по Западной улице, пересек стоянку подержанных машин и был таков. Пыхтя, отдуваясь и по-прежнему прижимая к груди сверток, девушка обернулась и с исполненной признательности улыбкой спросила: -- Как же мне вас благодарить? Ох, ну до чего же она была красива! Ни прежде, ни потом не встречал я таких прекрасных девушек. Милые черты, каштановые волосы, бездонные ясные карие глаза, изящные руки, нежная кожа, обтягивавшая тоненькие, как у птички, косточки. На девушке было бело-голубое весеннее платье, на ногах -- простенькие белые туфельки. Чудесные серебряные сережки, похожие на капли, подчеркивали изящество маленьких ушей. Она взглянула на меня своими мягкими теплыми добрыми глазами. Уста ее прямо-таки молили о поцелуе. -- Как же мне вас благодарить? -- сладким как мед голосом повторила девушка. И мой сон оборвался. Последнее, что я увидел, было ее лицо самым крупным планом. Наутро я проснулся в прекрасном расположении духа. Я помнил свой сон во всех подробностях, а особенно четко -- прекрасный лик девушки в самом конце сновидения. И он был со мной весь день -- день, который во всех других отношениях выдался гаже некуда, потому что именно в этот день мистер Миллер предупредил нашего кладовщика Грегори Шострила о грядущем через две недели увольнении. Разумеется, я разделял возмущение сослуживцев, ибо негоже так вот запросто выгонять старейшего и добросовестнейшего работника, но мой гнев был смягчен воспоминаниями о вчерашнем прекрасном сновидении. Я уж и не чаял снова увидеть девушку из моих грез, но на следующую ночь она вернулась, чем несказанно удивила и обрадовала меня. Я лег и уснул, как всегда. И начался сон. Точнее, продолжился с того места, на котором оборвался накануне -- со слов прекрасной девушки: "Как же мне вас благодарить?" Я жил на двух уровнях. На первом уровне я понимал, что сплю, и был ошеломлен, когда сон продолжился, словно и не было целого дня бодрствования: история как будто и не прерывалась. На втором уровне я был скорее участником сна, чем созерцателем, и воспринимал последовательность событий как нечто естественное, самоочевидное и неизбежное, и мгновенно реагировал на них. Поэтому на втором уровне я сразу же ответил: -- На моем месте так поступил бы каждый. -- И добавил: -- Позвольте вас подвезти. Должен признаться, что с этого мгновения сон мой сделался менее реалистичным. Я говорил с этим прелестным созданием без малейшего напряжения, не заикаясь и не краснея, и червячки страха не копошились в голове. Разумеется, наяву все было бы совершенно иначе. То есть, я, наверное, точно так же набросился бы на грабителя, но, оставшись наедине с девушкой, тотчас принялся бы натянуто улыбаться и неловко отмалчиваться. А вот во сне я вел себя учтиво и непринужденно и запросто предложил подбросить ее, куда нужно. -- Ну, если вам не придется из-за меня делать крюк... -- Нет-нет, что вы, -- заверил я ее. -- Куда вы направлялись? -- Домой, -- ответила девушка. -- На Верхнюю улицу. Вы знаете, где это? -- Конечно. Как раз по пути. Разумеется, это было совсем не по пути. Верхняя улица расположена в Дубраве на Холмах и представляет собой эдакий закоулок при переулке. Она ведет из ниоткуда в никуда, и, если вы там не живете, у вас не может быть ни единой причины тащиться в этот глухой тупик. Тем не менее, я сказал, что мне туда и надо, и девушка благосклонно приняла это вранье. Распахнув для нее дверцу, я вдруг заметил, что машина моя, против обыкновения, сияет чистотой, и похвалил себя за то, что, наконец, заехал на мойку. Новые чехлы на сиденьях тоже смотрелись очень мило, и я был рад, что купил их, хотя и не помнил, как сделал это приобретение. Когда мы покатили по Западной улице, я представился: -- Рональд. Рональд Грейди. -- Делия, -- с улыбкой сказала девушка. -- Делия Райт. Здравствуйте. -- И девушка, протянув руку, легко коснулась пальчиками моего правого запястья. После этого сон опять стал полностью подобен яви: мы болтали о всякой всячине -- о школе, о том, как странно, что прежде мы никогда не виделись. Когда мы добрались до Верхней улицы, девушка указала на свой дом, и я остановил машину у тротуара. -- Не заглянете на чашечку кофе? -- предложила Делия. -- Хочу представить вас маме. -- Ой, сейчас не могу, честное слово, -- я грустно улыбнулся. -- Но если вы свободны вечером, приглашаю вас на обед и в кино. Наши взгляды встретились, и мне показалось, что это мгновение сделалось бесконечным. Но тут сон оборвался. Наутро я проснулся, чувствуя приятное тепло в правом запястье, к которому накануне прикоснулась Делия. Я позавтракал плотнее обычного и немного напугал мать (я все еще жил с мамой и старшей сестрой, ибо не видел смысла тратиться на собственную обитель), потому что громко распевал, пока одевался. А потом в безоблачном настроении отправился на работу. Но спустя несколько часов мистер Миллер испортил мне его. Не буду спорить, я действительно вернулся с обеденного перерыва с небольшим опозданием. Работники автосалона обещали натянуть на сиденья новые чехлы за пятнадцать минут, но провозились больше получаса. И все же я задержался впервые за пять лет, поэтому издевка и насмешки мистера Миллера показались мне чрезмерными. Распинался он почти час, а потом еще две недели при каждом удобном случае напоминал мне об этом досадном происшествии. Тем не менее, обида и злость на мистера Миллера были, вопреки ожиданиям, не очень остры, потому что ощущение тепла в правом запястье не давало мне забыть о Делии. Я думал о ее красоте, о том, как уверенно и непринужденно вел себя с ней, и это помогло мне без особого ущерба пережить бурю, поднятую мистером Миллером. Вечером я почти не смотрел на экран во время одиннадцатичасовых известий и досидел до конца лишь потому, что изменения в заведенном порядке были чреваты неуместными расспросами. Едва ведущий пожелал мне доброй ночи, я отправился прямиком в спальню, где меня ждала кровать. И Делия. Я даже не надеялся, что мой сон продолжится и на третью ночь, но это произошло. Он не только продолжился, но оказался в высшей степени приятным. Ровно в семь вечера я был на Верхней улице, и Делия открыла мне парадную дверь. И вновь -- полное ощущение реальности. Все как в жизни, за исключением моего белого выходного костюма. Наяву у меня такого не было. В сегодняшнем сне мы с Делией отправились в "Астольди", дорогой итальянский ресторан, где я по-настоящему бывал лишь однажды, на торжественном обеде по случаю выхода мистера Рандмунсона на пенсию. Но я держался так, словно забегал сюда перекусить по меньшей мере два раза на неделе. Сон оборвался в тот миг, когда мы с Делией выходили из ресторана, чтобы отправиться в кинотеатр. Следующие несколько дней я прожил в какой-то бархатистой дымке. Бесконечные придирки мистера Миллера больше не волновали меня. Я приобрел белый парадный пиджак, хотя в дневное время он был мне ни к чему. А потом, после сна, в котором я щеголял при галстуке, темно-синем "аскоте", я обзавелся аж тремя такими галстуками и повесил их в свой платяной шкаф. Сон тем временем продолжался из ночи в ночь. Все эпизоды, во время которых Делии не было со мной, исчезли из него, зато наши свидания присутствовали полностью, в хронологической последовательности и во всех подробностях. Разумеется, иногда реалистичность сновидения немного нарушалась. Например, та непринужденность, с которой я держался в присутствии Делии. Или то обстоятельство, что каждую ночь моя машина делалась все новее, а вскоре и забирать вправо перестала. За первым свиданием с Делией последовали второе и третье. Мы ходили на танцы и на пляж, катались по озеру на моторке ее двоюродного брата, ездили в горы на принадлежавшем Делии "порше" с откидным верхом. Я уже успел поцеловать ее, и губки Делии оказались неимоверно сладкими. Я наблюдал ее при всевозможных обстоятельствах и самом разнообразном освещении. То она, на миг зависнув на фоне бледно-голубого неба, прыгала с трамплина в зеленый бассейн, то танцевала в белом бальном платье с низким вырезом и длинным шлейфом, то в шортах и салатовой безрукавке сидела на корточках в саду, орудуя лопаткой и смеясь, а щека и нос ее были вымазаны землей. Да, сон мой был куда лучше яви. Гораздо, гораздо лучше. Во сне я не спешил, не суетился и ничего не боялся. Мы с Делией были влюблены друг в друга и, хотя пока не ложились в одну постель, но любовниками уже стали. Я был спокоен, уверен в себе, нетороплив, я не чувствовал никакой настоятельной необходимости соблазнить мою Делию сейчас же, немедленно. Я знал, что время придет, а в мгновения нежности видел по глазам Делии, что она тоже это знает и ничего не боится. Мы познавали друг друга без спешки. Целовались, и я крепко обнимал Делию за тонкую талию, касался ее груди, а однажды лунной ночью на пустынном пляже гладил ее красивые бедра. Как же я любил мою Делию! И как нуждался в ней. Каким прекрасным противоядием стала она для меня теперь, когда моя жизнь наяву делалась все горше и горше. Разумеется, в этом был повинен мистер Миллер. Делия успокаивала меня и услаждала мою ночную жизнь, зато мистер Миллер гадил мне днем. Вскоре наш магазин было не узнать. Почти все старые работники уволились, повсюду расплодился молодняк и воцарились новые порядки. Полагаю, меня не выгнали лишь потому, что я был безответной и долготерпеливой жертвой, смиренной мишенью насмешек мистера Миллера с его гнусавым голосом, кривыми ухмылочками и желчными взглядами. Он так рвался в президенты, так жаждал прибрать к рукам "Уиллис и де-Кальб", что был готов на совершенно немыслимые мерзости. Едва ли я был полностью неуязвим, но, во всяком случае, психические атаки мистера Миллера не очень беспокоили меня. Радостные и безмятежные сны помогали мне пережить почти все его нападки, кроме самых яростных. А еще произошло вот что. Я вдруг обнаружил, что мне стало легче общаться с людьми наяву. Покупателницы и свеженанятые молодые продавщицы начали давать мне понять, что я им не совсем безразличен. Разумеется, я хранил верность моей Делии, но было приятно сознавать, что светская жизнь наяву при желании вполне доступна мне. Хотя я не мог представить себе женщину, которая подарила бы мне больше счастья, чем Делия. А потом все начало меняться. Настолько медленно, что я даже не знаю, как долго происходили эти изменения, прежде чем мне удалось уловить их. Меня насторожили глаза моей Делии. Теплые и бездонные, они вдруг сделались плоскими, холодными, стеклянными. От былой искренности и чарующей прелести не осталось и следа. А иногда Делия задумчиво хмурилась, и лицо ее становилось сосредоточенно-серьезным. -- В чем дело? -- спрашивал я ее. -- Скажи. Если я сумею чем-то помочь... -- Ничего, -- упрямо твердила она. -- Ничего страшного, дорогой, честное слово... И чмокала меня в щеку. Дела мои во сне шли все хуже и хуже, зато наяву, в магазине, стали мало-помалу налаживаться. Всех кандидатов на увольнение рассчитали, новые работники освоились на своих местах и приспособились к установившимся порядкам. Мистер Миллер, похоже, чувствовал себя как рыба в воде. Он все реже выказывал неуверенность в себе и, как следствие, все реже срывал на мне зло. Иногда он по несколько дней кряду избегал меня, словно стыдясь своей резкости. Меня это вполне устраивало. И не имело особого значения, ибо мое бодрствование было не более чем неизбежным приложением, нагрузкой ко сну, который и составлял для меня смысл существования. И во сне этом мне жилось не очень хорошо. Совсем не хорошо. Еще хуже, чем прежде. Делия начала пропускать свидания или увиливать от них под тем или иным благовидным предлогом. Все чаще она делалась задумчивой и рассеянной, все чаще старалась скрыть раздражение. Теперь и во сне я подолгу бывал один, чего ни разу не случалось в первые несколько ночей. Я мерил шагами комнату и ждал обещанного телефонного звонка. Ждал напрасно. В чем же дело? Я неоднократно спрашивал об этом Делию, но она не отвечала. Прятала глаза, выскальзывала из объятий. А если я проявлял настойчивость, твердила, что-де все в порядке, и на какое-то время снова превращалась в прежнюю Делию, веселую и прекрасную, и тогда я в конце концов списывал все на свою мнительность. Но это длилось недолго. А потом -- опять рассеянность, раздражение, уклончивые ответы, отговорки. И так -- до позапрошлой ночи. Мы с Делией сидели в ее машине, стоявшей на высоком черном утесе над морем, а в небе висела полная луна. Я решил поставить вопрос ребром и сказал: -- Делия, я должен знать правду. Ты встречаешься с другим? Делия взглянула на меня, и я понял, что она опять собирается отнекиваться. Но на сей раз это оказалось выше ее сил. Она понурила голову и ответила так тихо, что я едва разобрал слова: -- Прости, Рональд. -- Кто он? Делия посмотрела на меня, и я увидел в ее глазах стыд, любовь, жалость и раскаяние. -- Мистер Миллер. -- Что? -- отпрянув, воскликнул я. -- Мы познакомились в загородном клубе. Видит бог, Рональд, лучше бы мне вообще никогда не встречаться с ним, но теперь я ничего не могу сделать. Он наложил на меня какие-то чары, будто гипнотизер. В первый же вечер он отвез меня в мотель и... Она рассказала мне все. Что он делал, чего требовал. До самых гадких мелочей. Я ворочался, брыкался, метался и бился в судорогах, но никак не мог пробудиться и оборвать этот кошмар. Делия поведала обо всем, чем они занимались, сказала, что не в силах отторгнуть мистера Миллера, хотя любит меня, а к нему испытывает лишь отвращение. Призналась, что каждую ночь бросается к нему в объятия, едва освободившись из моих. И что нынче вечером у нее тоже назначено свидание с Миллером, все в том же мотеле, и что, как это ни горько, она отправится туда даже теперь, когда я все знаю. А потом ее бесцветный голос оборвался, и на высоком утесе под полной луной снова воцарилось безмолвие. Я проснулся. Это было позапрошлой ночью. Вчера утром я встал как ни в чем не бывало (а что еще мне оставалось делать?) и, как всегда, отправился в магазин. И вел себя там как обычно (а что еще мне оставалось делать?), но тем не менее опять заметил, что мистер Миллер избегает меня. Он знал, что нашкодил. Разумеется, Делия рассказала ему обо мне: она сама говорила мне об этом во время своей исповеди. И еще говорила, что мистер Миллер презрительно хохотал и кричал, что "этот простофиля Рональд проспал весь кейф, если еще не спал с тобой, так ведь?" В обеденный перерыв я поехал взглянуть на тот самый мотель. Жалкая обшарпанная халупа, покрытая ярко-синей штукатуркой. Неподалеку оказался оружейный магазин, и я, не успев толком сообразить, что делаю, заглянул туда, навешал владельцу лапши на уши (мол, всякая шпана проходу не дает, карманы чистит) и купил короткоствольный револьвер тридцать второго калибра. Продавец зарядил мне его, после чего я сунул коробку со своей покупкой в "бардачок", а вчера вечером незаметно пронес ее в дом и спрятал у себя в комнате под ворохом свитеров в ящике комода. Прошлой ночью сон, естественно, возобновился. Но на этот раз я был не с Делией. Я был один в своей спальне, сидел на краю кровати с револьвером в руке, слушал, как внизу возятся мать и сестра, и ждал, когда же они, наконец, улягутся. Прошлой ночью во сне я был твердо намерен пустить в ход свой револьвер. Прошлой ночью во сне я оставил машину не на дорожке перед домом, а на соседней улице. Прошлой ночью во сне я ждал, когда улягутся мать и сестра. Прошлой ночью во сне я намеревался тихонько выскользнуть из дома, поехать в мотель, войти в седьмой номер (Делия говорила, что они с мистером Миллером всегда снимали седьмой номер и никакой другой) и застрелить мистера Миллера. Прошлой ночью во сне я слышал, как мать и сестра возятся на кухне и в ванной, а потом шуршат чем-то в своих спальнях. Прошлой ночью во сне дом мало-помалу погрузился в тишину, я встал, сунул револьвер в карман, шагнул к двери и проснулся. Весь сегодняшний день я пребывал в растерянности и смятении. Хотел было объясниться с мистером Миллером, да не хватило духу. Я не знал, что мне делать. И где делать -- во сне или наяву. Если сегодня ночью во сне я убью мистера Миллера, выйдет ли он завтра утром на работу, нашкодивший и злорадный? Если сегодня ночью во сне я убью мистера Миллера, а завтра утром он объявится в магазине, что будет с моим рассудком? Но как мне жить дальше, если я не убью мистера Миллера ни во сне, ни наяву? Нынче вечером, вернувшись с работы, я поставил машину не перед домом, а на соседней улице. Голова у меня шла кругом, но я вел себя так, будто ничего не случилось, а после одиннадцатичасовых новостей поднялся в свою спальню. Но уснуть я побоялся. Испугался, что сон придет опять. Я вытащил из ящика револьвер и теперь сижу на кровати, прслушиваясь к тихой возне матери и сестры. Сможем ли мы с Делией когда-нибудь снова зажить, как прежде? Сможем ли вытравить из сознания все воспоминания о случившемся? Задавая себе эти вопросы, я поднимаю револьвер и заглядываю в его черное дуло. "Уснуть и ненароком увидеть сон..." Может, если я сумею устроить все так, чтобы больше никогда не просыпаться, мое сновидение останется со мной? Но вдруг оно сделается еще страшнее? Возможно ли, -- подзуживает в мозгу крошечный червячок сомнения, -- возможно ли, что Делия совсем не такая, какой кажется? А вдруг она никогда не была мне верна? А вдруг она -- суккуб, вторгшийся в мой сон, чтобы погубить меня? В доме тихо. Глубокая ночь. Если я не усну, если тайком выберусь на улицу и поеду в мотель, кого я застану в седьмом номере? И кого убью? Перевел с английского А. Шаров (sharov@postman.ru)

    Дональд Уэстлейк. Да исторгнется сердце неверное!

--------------------------------------------------------------------- © Дональд Уэстлейк © Перевел с английского А. Шаров (sharov@postman.ru) --------------------------------------------------------------------- "Я сплю", -- подумала Нора и была права, хотя это не имело значения. Сон был совсем как явь, даже на лезвии ножа в руке долговязого майяского жреца играли блики. Жрец стоял лицом к Норе в тесной каморке, расположенной, насколько ей было известно, у основания храмовой пирамиды. Она не отводила глаз от каменного ножа, но почему-то одновременно отмечала точность всех деталей костюма жреца и убранства кельи -- крошечного помещения с каменными стенами и кровлей из душистого сухого тростника. На мантии жреца колыхались стилизованные изображения колибри и канюков. -- Итак, ты готова? -- спросил жрец, поднимая руку. Разумеется, говорил он не по-английски, и тем не менее Нора понимала его. -- Готова? К чему? -- После дождей, -- растолковал ей жрец, -- нам надлежит приносить в жертву девственницу, дабы и новые наши поля были плодородны. Нора удивилась и почти обиделась, но пока не испугалась. -- Какая я тебе девственница? -- воскликнула она. Жрец простер к ней руку. -- Идем, ты заставляешь народ ждать. С улицы доносился глухой гомон огромной толпы. Нора отпрянула и прижалась спиной к шершавой стене, острый камень царапал кожу сквозь тонкую белую сорочку. -- Я замужем, -- заявила Нора. Где-то в другом, безопасном мире, за гранью сна, мирно посапывал Рэй. Он лежал на соседней раскладушке, окутанный нежным мраком мексиканской ночи. -- Мне двадцать семь лет, и я уже три года как замужем, -- продолжала Нора. -- Никакая я не девственница! -- Девственница! -- отрезал жрец и несколько раз нетерпеливо взмахнул ножом, рассекая воздух. -- Твоя жизнь лишена страсти, пресна и бесцветна. Замуж ты вышла потому, что любишь археологические изыскания, а не своего супруга. -- Слово "изыскания" жрец выплюнул исполненным презрения тоном. -- Ты всю жизнь любила только тлен и прах. Стало быть, ты девственница, какие тут могут быть сомнения? Идем! -- Он вперил в нее твердый взгляд и схватил костлявыми пальцами за предплечье. -- Нет! -- Нора встрепенулась, распугав комарье, и резко села на постели. Вытаращенные глаза уставились в кромешную тьму. Спящий Рэй тяжело заворочался на соседней койке и почмокал губами. Ему было пятьдесят с небольшим. После долгого трудного дня на раскопках он всегда спал как убитый. -- Нет, я не девственница, -- прошептала Нора, все еще чувствуя костлявые пальцы жреца на своем плече. Казалось, его сжимает какое-то твердое кольцо. Сквозь забранное сеткой окно без стекла в комнату вместе с воздухом просачивались тихие звуки ночных джунглей. Нора вцепилась в простыню, натянула ее до подбородка и медленно легла, продолжая таращить глаза в темноте. За длинным столом на общей кухне Нора уныло ковыряла вилкой яичницу с фасолью и прислушивалась к беседе Рэя и парня из нефтяной компании. Нефтяника звали Стэффорд, он прибыл в этот лесной лагерь пять дней назад и должен был провести тут около месяца. Каждое утро он уходил на запад и бродил по холмам, а вечера просиживал в этом сарае, в круге света, вычерчивая карты и делая записи четким мелким почерком. Сейчас он рассказывал что-то о высоких курганах, которые видел в джунглях и которые были очень похожи на здешние курганы, скрывавшие постройки Актун-Эка. Рэй возглавлял раскопки этого древнего майяского города. -- Спасибо, Билл, -- поблагодарил он нефтяника. -- Мы взглянем на них. Нора испытала облегчение, когда завтрак подошел к концу и настала пора отправляться на участок, где рабочие уже лазали по крутым стенам строения Б-1, главного храма Актун-Эка. "Вчера ночью я была здесь", -- подумала Нора. Рабочие -- индейцы, которые кормились на раскопках, -- уже расчистили вековые завалы гниющей плоти растений и вырубили кусты, оттащили стволы деревьев, скрывавшие коварные старые камни и крутые лестницы. В отличие от египетских пирамид, сооружения майя не были полыми, не имели внутренних залов и коридоров. Просто стены, лестницы и изваяния, устремленные ввысь. Только у самого основания пирамиды были маленькие крытые тростником постройки, лепившиеся к фасадам храмов. Нора и Рэй шли за индейцами, собирая черепки и составляя схемы. Нора проводила в Актун-Эке уже третий сезон, оказывая фельдшерскую помощь участникам раскопок, а с тех пор, как она влюбилась в культуру майя, созданную уверенным в себе, сильным и исполненным достоинства народом, состоявшим из таинственных непонятных личностей, прошло восемь лет. Кем же они были? Что они думали о себе, о джунглях вокруг, об исполинских храмах -- средоточии всей их земной жизни? Составной частью этой жизни были человеческие жертвоприношения, но едва ли все сводилось только к ним. Мы знаем кое-что о сельском хозяйстве, торговле, верованиях, даже о спортивных игрищах майя. Но это -- лишь крохи знаний, которых было явно недостаточно, чтобы обуздать пылкое воображение Норы. Каждый день, взбираясь по крутым ступеням, она представляла себя майяской царевной. Даже Рэй не знал об этой ее игре, о сказке, в которой она живет вот уже восемь лет. Нора представляла себе свою одежду, свою пищу, превращала явь в спектакль. Ведь никто толком не ведал, какое место отводилось женщинам в высшем сословии майя, а стало быть, Нора могла воображать себе все что угодно. За обедом Билл Стэффорд показал им карты с точно обозначенными курганами. Кажется, этот серьезный и вдумчивый геолог был моложе Норы, и ее это забавляло: ведь она вышла замуж за человека, который был гораздо старше, вращалась в кругу его сверстников, и Нору коробило при мысли о том, что они считают ее слишком юной и несерьезной. Но вот в серьезности Стэффорда ни у кого сомнений не возникало, хотя он едва успел закончить горный институт. У него было миловидное лицо с квадратным подбородком и немного неправильными чертами, которые только смягчали его. Очки он тоже носил квадратные, в пластмассовой оправе, почти незаметной на фоне загорелой кожи. Белокурые волосы Стэффорда уже изрядно поредели, и плешь блестела на солнце. Он носил башмаки для горного туризма, мешковатые штаны цвета хаки, белую рубаху с коротким рукавом и брился каждый день. В нагрудном кармане у него лежал белый пластмассовый пенал с письменными принадлежностями. Этой ночью Нора не видела снов, но и почти не спала. Стоило задремать, как тотчас начинался кошмар, и она просыпалась. Ночь Нора провела, вспоминая свою прошлую жизнь. Она вновь видела себя сначала подающей надежды студенткой доктора Хелма, затем -- его же даровитой аспиранткой, ассистенткой и, наконец, супругой. Нора не ложилась с Рэем в постель, пока он не развелся с Джоанной. У Норы это был первый брак. В соседнем сарайчике сейчас, наверное, спит Билл Стэффорд. "Ужасно, -- подумала Нора. -- Я должна с этим справиться. Должна уснуть". Но уснула она только под утро. -- Я приехал сюда, чтобы вести изыскания на поверхности, -- объяснил ей Билл Стэффорд. -- Подтвердить или опровергнуть предсказания технологов. -- Разве они занимаются предсказаниями? -- спросила Нора, бредя за ним. После завтрака она по собственному почину отправилась с Биллом к курганам, чтобы выяснить, есть ли там погребенные под землей постройки. За ушами у нее и в желобке меж грудей свербило от пота. -- Все делается постепенно, -- ответил Стэффорд. -- Сначала на основе данных космической фотосъемки создаются карты местности, потом проводится аэрофотосъемка в инфракрасных лучах и СВР. А вот теперь надо топать на своих двоих... -- СВ -- что? Ой, помогите, пожалуйста. Они перебирались через канаву. Стэффорд обернулся и подал Норе руку. Его зубы сверкнули в улыбке. Пятна пота на сорочке были похожи на серые острова. -- СВР -- съемка воздушным радаром, -- пояснил Стэффорд. -- Звучит весьма впечатляюще, -- со смехом ответила Нора и выпустила его руку, но ей тотчас пришлось схватить Билла за плечо, чтобы снова не сползти вниз по облепленным грязью камням. Его ладонь прильнула к ее пояснице. -- Осторожнее. Какая уж тут осторожность. -- Вы весь мокрый, -- выдохнула Нора, облизывая губы, и провела пальцем по струйке пота, сбегавшей по его горлу на грудь и исчезавшей под рубахой. В его прикрытых стеклами очков глазах мелькнуло изумление, но тут Нора поцеловала его, и Билл сразу все понял. Перед обедом она приняла душ, облившись водой из подвешенного к дереву ведра. Согретая солнцем вода с журчанием пробежала по разгоряченному телу. Нора приподняла рукой правую грудь. Так и есть: Билл слегка оцарапал ее браслетом часов. Нора улыбнулась. "Я не сделала ничего плохого, -- убеждала она себя глухой ночью, когда, покинув хижину Билла, кралась через спящий лагерь обратно к своей раскладушке. -- Я прекрасно вела себя в студенчестве, делала то, что мне было нужно, и взрослела так, как хотела. Тогда я не была внутренне готова к этому, но теперь все в порядке!" Она словно родилась заново. По обновленной коже пробегал трепетный озноб. Сновидение. Благодаря ему она не иссохнет и не зачахнет пустоцветом. Майя -- этот великий символ -- спасли ее. Страсть, заключенная в камне статуй, указала ей путь к гораздо более полной и истинной плотской страсти. Разумеется, она не бросит Рэя и не убежит с Биллом. Зачем расставаться с налаженной жизнью, с работой, которая уже принесла успех? Нет, она будет все так же восторгаться мужем, все так же ценить его и помогать ему. Служить Рэю, служить майя, работе, которая поглотит ее и принесет удовлетворение. Но теперь в ее жизни будет и нечто большее. Она думала о Билле Стэффорде и улыбалась, предвкушая долгую, возможно, вечную связь. Он такой молодой, влюбленный, щедрый -- словно сладкий десерт. И пусть никто ничего не знает, пусть никому не будет больно. На сей раз она получит все. Рэй дышал спокойно и ровно. Нора скользнула под влажные прохладные простыни. И очутилась в той же келье. Она озиралась по сторонам, не веря своим глазам. Та же неровная тростниковая кровля, те же квадратные каменные глыбы стен, тот же долговязый властный жрец в культовых одеяниях, тот же нож с грубо обтесанным лезвием. -- Ну вот, -- молвил жрец, поднимая нож. -- А так мы поступаем с блудницами... перевел с англ. А. Шаров (sharov@postman.ru)

    Дональд Уэстлейк. Спокойной ночи и всего доброго!

--------------------------------------------------------------------- © Дональд Уэстлейк © Перевел с английского А. Шаров (sharov@postman.ru) --------------------------------------------------------------------- Боль разливалась в груди, животе, ногах. Девица истошно горланила песню. Во тьме метались серо-голубые тени. "Я -- Дон Дентон, -- свербила настырная мысль. -- В меня стреляли". Сосредоточиться не было никакой возможности: слишком уж рьяно вопила певица. Дон почувствовал, как проваливается куда-то, постарался удержать сознание на краю пропасти и внезапно, похолодев от ужаса, понял, что это не сон, и смерть действительно окутывает его. Надо разомкнуть веки, любой ценой заставить глаза открыться. Слушать эту горлопанку, цепляться за слова ее дурацкой песни, добиться, чтобы мозг работал. "Спокойной вам ночи, спокойной вам ночи, и пусть, как погаснут огни, к вам в окна заглянут небесные звезды, особенно если вы в доме одни..." В комнате было темно, лишь телевизор продолжал влачить свое серо-голубое существование. Девица закончила на тошнотворной ноте и вскинула руки в ответ на грохот рукоплесканий. И тотчас Дон увидел себя. Вот он выходит на подмостки и широкой улыбкой провожает упархивающую за кулисы певицу. Он -- Дон Дентон. Сегодня среда. С восьми до девяти вечера по первому каналу шла его передача, записанная днем. "Представление Дона Дентона". На языке телевизионщиков передачу называли "консервами", потому что ее записывали в три пополудни, но крутили в восемь вечера, якобы в прямом эфире. Благодаря такой постановке дела профсоюз не мог требовать доплаты за сверхурочные. Дентон непременно просматривал свои передачи, уговаривая себя, что при этом им движет добросовестность профессионала, а вовсе не тщеславие. Нынче днем, закончив запись, он отобедал в "Афинском зале" и сразу же отправился домой. Разумеется, один: он не терпел ничьего присутствия во время своей передачи. Дон прекрасно помнил, как вошел в квартиру, переоделся в джинсы, майку, сунул ноги в тапочки, налил бокал виски, включил полированный ящик с громадным экраном и сел в свое кресло с переделанным в столик правым подлокотником, в котором были два выдвижных ящика и зажим для записной книжки. На экране появился титр: "Представление Дона Дентона". Трижды вспыхнуло его имя, загремели фанфары, камера пошла наплывом на закрытый занавес, тот раздвинулся, и показалась физиономия Дона, встреченная громом рукоплесканий. Он нахмурился. Слишком уж усердствуют. Не так-то просто управлять воодушевлением платных хлопальщиков, надо будет сказать звукооператору, чтобы впредь чуть приглушал. Дон нацарапал несколько слов в записной книжке. Его лицо на экране осветилось неотразимой улыбкой. Дон затараторил, отпустил одобренную дирекцией шуточку о правительстве, дождался, пока стихнет смех, и объявил певицу. И в этот миг... Да, все отчетливо всплыло в памяти. За спиной хлопнула дверь квартиры. Дон раздраженно обернулся. Неужели нельзя подождать окончания передачи? Всем известно, что по средам с восьми до девяти его ни для кого нет дома. В освещенной прихожей появилась фигура, облаченная, будто в январе, в громадную меховую шубу. Дентон даже не понял, мужчина это или женщина. -- Черт бы вас побрал! -- воскликнул он. -- Неужели не ясно... И тут из самого центра фигуры вырвалось оранжевое пламя, грохот прокатился по стенам, и тотчас вновь истошно заголосила певица: "Спокойной вам ночи! Спокойной вам ночи!" В него стреляли! Кто-то вошел и пальнул! Дон обмяк в кресле. Что-то тяжело ворочалось в животе, к горлу подкатила тошнота. Но, похоже, пуля угодила не в живот... не в ногу... она попала... Господи, сюда! Жгучая боль в груди с правой стороны. Хуже некуда. Публика в студии засвистала и захлопала. Дон поднял голову. Лицо его было искажено. Но там, на экране, он одобрительно улыбался себе и объявлял выступление комика: "Вам ли не знать, как трудно привыкать к новой машине..." Надо позвать на помощь. У него в груди пуля, она попала в очень, очень плохое место. Надо встать, снять телефонную трубку, набрать номер... Он пошевелил правой рукой, и та уплыла куда-то далеко-далеко, за миллион километров. Попробовал наклониться вперед, но боль хлынула в голову и отбросила его на спинку кресла. Вцепился в подлокотники, но и они выскальзывали из рук. Лицо Дона снова исказилось. Туловище и ноги сделались бесчувственными, кое-как действовали только руки и голова. Господи, он умирал. Смерть угнездилась во внутренностях и пожирала их. Надо тотчас же позвать на помощь, пока она не доползла до сердца. Дон снова подался вперед, боль пронзила его насквозь, рот раскрылся сам собой, и из него вырвался крик. Телевизор ответил безумным хохотом. Дон поднял глаза на экран. Комик подмигнул ему. -- Ради всего святого... -- прошептал он. -- Это пустяки, -- отвечал комик. -- Я вожу в багажнике запасной двигатель. Телевизор задрожал от смеха. Комик опять подмигнул умирающему, сделал ему ручкой и вприпрыжку ускакал с подмостков. Лицо Дона, здоровое и холеное, улыбалось вслед уходящему артисту. -- Превосходно, Эдди! Браво! -- Ради всего святого... -- прошептал Дон. -- А ну-ка, угадайте, кто выступит перед вами сейчас! -- вскричало изображение. Кто? Кто это сделал? Кто стрелял? Дон силился привести в порядок мысли, но они застревали в вязкой паутине. Ключ. Он будто вновь услыхал лязг вставляемого в замок ключа. Ключи от его квартиры были у четырех человек. У жены, Нэнси. Они разошлись, но еще не оформили развод. У Херба Мартина, его сценариста. У Морри Стоунмена, ассистента. У Эдди Блейка, комика, бывшего гвоздем его программы. Значит, наверняка кто-то из этих четверых. Все они знали, что он дома. Один. У телевизора. И у них были ключи. Четыре лица закружились перед глазами, будто в калейдоскопе. Нэнси, Херб, Морри и Эдди. Дон смежил веки, постарался сосредоточиться. Все четверо так люто ненавидели его, что любой из них мог прийти и открыть пальбу. Во рту разлилась горечь. Голос Дона объявил с экрана: -- Добро пожаловать, профессор! Дон открыл глаза. Господи, он едва не канул в вечность без возврата! Нет! Надо выжить, чтобы посмотреть, как они засуетятся, как они запрыгают, когда он схватит их за грудки. Кто же из них? Смех публики гулял по комнате, будто волны. Дон заставил себя вглядеться в экран. На подмостках Эдди Блейк завершал свой номер с профессором. Может, он? Эдди Блейк приоткрыл дверь его гримерной. -- Ты хотел меня видеть, Дон? Было начало седьмого, они только что завершили запись. Дон сидел перед зеркалом, стирая грим. Он не обернулся, когда увидел в зеркале отражение подошедшего Эдди. Тот прикрыл за собой дверь и неловко привалился к стене. Шевелюра из пакли была растрепана, крючковатый нос выдавался далеко вперед, долговязую фигуру едва заметно сотрясала нервная дрожь. Дон тщательно удалил с лица остатки грима, обернулся и, наконец, нарушил молчание: -- Сегодня ты провалился, Эдди. Уж и не припомню, когда ты работал хуже. Эдди залился краской, его черты застыли, но он изо всех сил старался изобразить невозмутимое спокойствие. Дентон закурил, нарочито медленно выдул струю дыма и спросил: -- Ты снова "подсел", Эдди? Опять на игле? -- Ну что ты, Дон, -- поспешно ответил комик. -- А может, просто хотел поскорее отбояриться от меня, чтобы успеть на выступление в Бостон? -- Я не халтурил, Дон, -- затараторил Эдди. -- Я выложился полностью. -- Нас показывают по первому каналу, Эдди, -- процедил Дентон. -- Ты обязан славой мое передаче. Что бы ты делал без меня, Эдди? Комик не ответил. Прежде ему и впрямь не удавалось подняться выше третьразрядных варьете. "Представление Дона Дентона" стало для него подарком судьбы. После передачи приглашения посыпались отовсюду и, в частности, из одного бостонского ночного клуба, где, насколько знал Дентон, Эдди платили большие деньги. -- В нашем договоре записано, что без моего согласия ты не можешь выступать в других местах. -- Ты понимаешь, Дон, ведь я... -- До сих пор я смотрел на это сквозь пальцы, но теперь довольно. Я запрещаю тебе подрабатывать на стороне и напоминаю, что ты -- мой служащий. Все, Эдди, увидимся на репетиции. Дон снова повернулся к зеркалу и начал расстегивать сорочку. Бледное отражение Эдди шагнуло к нему. -- Послушай, Дон, это же несерьезно... Дентон не удостоил его ответа. -- Нельзя же так, с бухты-барахты. Я все понимаю, но мне непременно надо быть в Бостоне в субботу. Я обещал. -- Пеняй на себя. -- Но это очень важно. -- Разговор окончен, Эдди. И тут Эдди взорвался. -- Ты сам завалил передачу! -- в отчаянии вскричал он. -- Бездарь! Ты не можешь выступать без смеха на пленке! -- Ах, ты... -- Дентон аж поперхнулся. -- Я тебя в порошок сотру! Тебя не увидит больше ни одна живая душа! Будешь зарабатывать мытьем посуды! Дентон смотрел на Эдди сквозь туманное марево. Эдди Блейк? Может, это был Эдди Блейк? У него был мотив. Если Дентон умрет, кто будет вести передачу? Конечно, Эдди, главный затейник. Смерть Дентона для него -- что трамплин. Из телевизора хлынули новые голоса. Дентон постарался вглядеться в экран. Рекламный ролик. Счастливая супружеская пара, никаких семейных дрязг, а ключ к их успеху -- в жестянке с кофе "бьюлинг". Счастливая чета. Дон подумал о Нэнси. И о сценаристе Хербе Мартине. -- Я решила развестись, Дон. Он перестал жевать. -- Нет. Они сидели в "Афинском зале" втроем -- Херб, Нэнси и Дентон. О встрече просила Нэнси. Сказала, что у нее важный разговор. -- Не понимаю, какой смысл упрямиться, Дон, -- подал голос Херб. -- Ты уже давно не любишь Нэнси, а она -- тебя.. Живете порознь. Так чего же ты? Дон злобно зыркнул на Херба и наставил на Нэнси вилку. -- Она -- моя жена, -- сказал он. -- И принадлежит мне. -- Я могу получить развод и без твоего согласия, -- забормотала Нэнси. -- Поеду в Неваду... -- Если будет нужно, я сам подам на развод, -- отрезал Дон. -- И незачем мне покидать пределы штата. Не сомневайся, я найду свидетелей супружеской неверности и сообщу суду, что разлучник -- в прошлом коммунист. -- Это уже не действует, Дон, -- сказал Херб. -- Долго еще ты будешь размахивать этим жупелом? -- Пока существует черный список, дорогуша, -- ответил Дон. -- Времена меняются. Черные списки больше не в чести. -- Хочешь проверить? Могу помочь. -- В тридцать восьмом... -- Птичка моя, неважно, когда ты примкнул к коммунистам. Ты и сам это прекрасно знаешь. Ты хороший сценарист, я тобой доволен. Но стоит мне пошевелить пальцем, и тебя выпрут взашей и с телевидения, и откуда угодно. -- Почему ты не даешь нам житья? -- со слезами в голосе спросила Нэнси, и посетители за соседними столиками с любопытством посмотрели на нее. Дентон промокнул губы накрахмаленной салфеткой и встал. -- Ты спросила, я ответил. -- Можно попросить тебя об одолжении? -- осведомился Херб. -- Постарайся угодить под машину по дороге домой. -- Не шути с ним, Херб, -- сказала Нэнси. -- Ты уверена, что я шучу? -- серьезно спросил сценарист. -- Нет, кроме шуток, друзья, -- произнес голос Дона. -- Энни и Дэнни -- едва ли не лучшая танцевальная пара на свете! Обмякнув в кресле, Дентон в отчаянии смотрел на свое изображение. Оно двигалось, смеялось, хлопало в ладоши. Живое, невредимое, ликующее. Кто? Херб? Нэнси? Он напряг память и постарался вспомнить на миг появившийся в прихожей силуэт. Мужчина или женщина? Трудно сказать: что-то аморфное в мохнатой шубе, черный контур в залитой светом прихожей. Человек в шубе мог быть худосочным как Херб или дородным как Морри Стоунмен. Энни и Дэнни, самая неуклюжая пара танцоров в стране, ворочались на подмостках. За кулисами толстяк Морри промокал платком потный лоб, приговаривая: -- А они шикарно смотрятся, Дон. Правда ведь, шикарно. Все газеты побережья отлично отзываются о них... -- Они смотрятся похабно, -- холодно ответил Дон. -- Но ты же согласился выпустить их! -- По твоему совету. Сам я их не видел. Сколько, Морри? Ассистент завертел головой, вытирая лицо. -- Как ты можешь, Дон... -- Сколько они тебе дали, Морри? Круглая физиономия вытянулась. -- Пятьсот. -- Ага, ладно, вычту из твоего гонорара. -- Честное слово, у них отличные отзывы со всего побережья. Хочешь, покажу тебе газетные вырезки? -- Помнишь, сколько ты мне должен? -- Тот-то и оно! -- Морри елозил платком по лицу. -- Я думал, наварю малость и начну тебе отдавать. Ты ведь этого хочешь, Дон? -- Чтобы ты потом плюнул мне в лицо и учредил собственную передачу? Это весьма огорчило бы меня. Ты нужен мне тут, Морри. -- Да ты что, Дон! Не собираюсь я уходить от тебя. -- Врешь. Ты задумал начать выступать на пару с Лайзой Лайл. -- Да кто наплел тебе такой чепухи? -- Морри был воплощением оскорбленной добродетели. -- У меня и в мыслях не... -- Впрочем, волноваться рано. Прежде верни мне весь долг с процентами. А эту затею с Лайзой оставь до лучших времен. Бурные рукоплескания. Танцоры раскланивались со зрителями. -- Убери их с глаз моих раз и навсегда! Дон нацепил на лицо улыбку и выбежал из-за кулис к боковой камере. -- Дорогие друзья! Нашу вечернюю программу завершает новая восходящая звезда эстрады. В марте она дебютирует с собственным представлением. На ваших экранах -- Лайза Лайл! Дентон видел, как сверкают эмалированные зубы его телевизионного двойнка. -- Она хочет начать дело с Морри, -- прошептал он изображению. Морри? Стрелял Морри? Кто же? Пространство между Доном и экраном исказилось, заполнилось дымкой. Он усердно заморгал, боясь, что туман уже не рассеется. Они всплыли перед ним, все четверо: Херб и Нэнси обнимались и с торжеством смотрели на него; чуть правее -- Эдди Блейк, пальцы его левой руки теребили пуговицу, он посматривал на Дентона покровительственным взглядом; Морри громоздился слева, в его сверка.щих глазах читалась ненависть. -- Кто же из вас? -- хрипло спросил Дон. -- После твоей смерти, -- ответила Нэнси, -- я смогу выйти замуж за Херба. -- После твоей смерти, -- добавил Херб, -- мне будет не страшен твой черный список. -- После твоей смерти, -- вставил Морри, -- у меня не будет никаких долгов, и я сделаю передачу с Лайзой Лайл. Кто же? Кто? Дон снова увидел себя, резвого, проворного, здорового. Он махал зрителям рукой. Это был он! Все думают, что и сейчас, в девять вечера, это тоже он. Смерть надвигалась быстро, оставалось совсем чуть-чуть, и он исчезнет с экрана. -- Представление окончено, дорогие друзья, -- ответило ему изображение. -- Надеюсь, вы хорошо провели вечер. -- Изображение улыбнулось. -- Не уходи! -- прошептал Дентон. Изображение сделало ручкой, как бы призывая Дона не валять дурака. -- Помоги мне! -- прохрипел Дентон. -- Набери номер! Помоги! Ведь ему на экране это было совсем нетрудно: снять трубку и набрать 911. Но изображение только улыбнулось еще раз. -- Всего доброго! Дурацкий слепой образ в нелепом полированном гробу посылал ему воздушный поцелуй, а он испускал дух в кресле.-- Помоги мне! -- взревел Дентон и захлебнулся.Изображение блекло, удалялось, растворялось и твердило, отступая:- Я вас люблю. Спокойной вам ночи и всего доброго! Перевел с англ. А. Шаров (sharov@postman.ru)

    Дональд Уэстлейк. Победитель

--------------------------------------------------------------------- © Дональд Уэстлейк © Перевел с английского А. Шаров (sharov@postman.ru) --------------------------------------------------------------------- (фантастический рассказ) Уордмэн стоял у окна и смотрел, как Ревелл шагает прочь от зоны. -- Идите-ка сюда, -- позвал он репортера. -- Сейчас вы увидите Сторожа в действии. Репортер обошел письменный стол и остановился рядом с Уорд- мэном. -- Кто-то норовит сбежать? -- спросил он. -- Совершенно верно, -- Уордмэн расплылся в довольной улыб- ке. -- Вам повезло. Нечасто они рыпаются. Может, этот парень специаль-но для вас расстарался. На лице репортера появилось выражение тревоги. -- Разве он не знает, что произойдет? -- Разумеется, нет. Пока не испытает на собственной шкуре. Смот-рите. Ревелл, вроде бы, никуда не торопился; он шел к лесу на дальнем краю пустоши. Прошагав ярдов двести за пределами зоны, он чуть накло-нился вперед, а еще через несколько шагов обхватил руками живот и сог-нулся пополам вроде как от боли, но тем не менее продолжал идти своей дорогой. Он спотыкался все чаще и чаще, однако ухитрялся не падать и добрался таким манером до опушки леса, где, наконец, рухнул наземь и застыл без движения. Благодушие Уордмэна вдруг куда-то улетучилось. В теории Сторож нравился ему гораздо больше, чем в практическом приложении. Подойдя к столу, он позвонил в лазарет и сказал: -- Пошлите людей с носилками в восточном направлении. Там на опушке леса лежит Ревелл. Услышав это имя, репортер встрепенулся. -- Ревелл? -- переспросил он. -- Так вот кто он. Тот самый поэт? -- Если можно величать его писанину поэзией, -- ответил Уорд-мэн, презрительно скривив губы. Ему доводилось читать так называемые "стихотворения" Ревелла. Бред, сущий бред. Репортер снова выглянул из окна. -- Я слышал, что он арестован, -- задумчиво проговорил он. Высунувшись из-за плеча репортера, Уордмэн увидел, что Ревеллу удалось подняться на четвереньки, и он с великими мучениями ползком тащится к лесу. Но санитары с носилками уже трусцой нагоняли его. Уор-дмэн наблюдал, как они поднимают ослабевшее от боли тело, пристеги-вают его ремнями к носилкам и несут обратно в зону. Когда они скрылись из поля зрения, репортер спросил: -- Он поправится? -- Полежит пару суток в лазарете. Думаю, он потянул несколько мышц. Репортер отвернулся от окна. -- Это было очень наглядно, -- с опаской проговорил он. -- Кроме вас, такого не видел еще ни один посторонний, -- сказал Уордмэн и снова самодовольно ухмыльнулся. -- Как это у вас зовется? Сенсация? -- Да, -- садясь, ответил репортер. -- Сенсация. Интервью возобновилось. За год, прошедший с тех пор, как Уорд-мэн приступил к воплощению благотворительного проекта "Сторож", этих интервью было уже несколько десятков. И вот теперь он в пятидеся-тый, наверное, раз объяснял, что такое этот самый Сторож и в чем его ценность для общества. Основной деталью Сторожа была крошечная черная коробочка -- по сути дела, радиоприемник, который хирургическим путем вживлялся в тело каждого заключенного. Посреди зоны стоял передатчик, непрерывно посылавший сигналы на эти приемники. Если заключенный не удалялся от передатчика более чем на 150 ярдов, все было в порядке. Но стоило ему покинуть пределы этого радиуса, и черная коробочка под кожей начи-нала отправлять в нервную систему болевые импульчы, которые усили-вались по мере удаления заключенного от передатчика и в конце концов достигали такой мощи, что лишали человека способности двигаться. -- Понимаете, заключенный не может спрятаться, -- объяснил Уордмэн. -- Даже сумей Ревелл добраться до леса, мы все равно нашли бы его благодаря воплям. Использовать Сторожа предложил сам Уордмэн. В те времена он служил заместителем начальника самой заурядной тюряги общегосудар-ственного значения. Однако так называемые "сердобольные" подняли хай, и внедрение новшества было отложено на несколько лет. Но теперь, наконец, проект запущен, и Уордмэну обещано пять лет полной свободы действий, чтобы провести испытания, руководить которыми он должен был самолично. -- Если моя уверенность в отменном результате оправдается, -- сказал Уордмэн, -- то все государственные тюрьмы перейдут на такой режим охраны. Сторож исключал всякую возможность побега, позволял легко по-давить любой мятеж (достаточно было на минуту-другую отключить пе-редатчик) и превращал работу часовых в легкое и приятное времяпреп-ровождение. -- По сути дела, у нас тут даже нет охранников как таковых, -- под-черкнул Уордмэн. -- Здесь нужен только обслуживающий персонал: сто-ловая, лазарет и так далее. В новой тюрьме сидели не простые уголовники, а лишь государст-венные преступники. -- Можно сказать, -- с ухмылочкой объяснил Уордмэн, -- что мы собрали под своим крылышком всю непримиримую оппозицию. -- Иными словами, это политзаключенные, -- вставил репортер. -- Нам не нравится это выражение, -- ответил Уордмэн, и в его го-лос закрались ледяные нотки. -- Слишком уж по-коммунистически оно звучит. Репортер извинился за оговорку и поспешил закончить интервью. Уордмэн снова подобрел и проводил гостя до выхода. -- Видите, -- сказал он. -- Никаких вам стен или вышек с пулеме-тами. Наконец-то у нас есть тюрьма, отвечающая требованиям времени. Репортер еще раз поблагодарил тюремщика и зашагал к машине. Дождавшись его отъезда, Уордмэн отправился в лазарет проведать Ревелла. Но тому уже вкатили укол, и теперь поэт крепко спал. Ревелл лежал на спине, пялился в потолок и повторял про себя: "Я не думал, что будет так погано. Я не думал, что будет так погано". Он мы-сленно взял здоровенную кисть и начертал черной краской на безупречно белом потолке: "Я не думал, что будет так погано". -- Ревелл. Поэт слегка повернул голову и увидел стоявшего возле койки Уорд-мэна. Он смотрел на тюремщика так, словно не узнавал его. -- Мне сообщили, что вы проснулись, -- сказал Уордмэн. Ревелл молчал. -- Когда вы поступили сюда, я попытался дать вам понять, что бе-жать бессмысленно, -- напомнил ему тюремщик. Ревелл разомкнул губы и сказал: -- Все в порядке, вам нет нужды терзаться. Вы исполняете свои обязанности, а я -- мой долг. -- Не терзаться?! -- Уордмэн вытаращил глаза. -- Мне-то с чего терзаться? Ревелл уставился в потолок. Слова, выведенные на нем всего ми-нуту назад, уже исчезли. Как жаль, что нет бумаги и карандаша. Слова утекали, будто вода из решета. Остановить их, поймать. Но для этого ну-жны карандаш и бумага. -- Могу я получить бумагу и карандаш? -- спросил Ревелл. -- Чтобы опять строчить непристойности? Разумеется, нет. -- Разумеется, нет, -- эхом откликнулся Ревелл. Он закрыл глаза и принялся следить за ускользающими словами. Человек недостаточно расторопен, он не может и сочинять, и запоминать одновременно. Надо выбирать, и Ревелл сделал свой выбор уже давно: он будет сочинять. Но слова убегали, потому что у него нет бумаги, и распадались в пыль в огромном мире. -- Боль в коленках, боль в руках, -- тихо пробормотал он. -- Боль в печенках и мозгах. То затихнет, то накатит.Может, хватит? Может, хватит? -- Боль проходит, -- ободрил его Уордмэн. -- Минуло трое суток. Она уже давно должна была стихнуть. -- Она вернется, -- ответил Ревелл и, открыв глаза, начертал эти слова на потолке: "Она вернется". -- Не валяйте дурака, -- буркнул тюремщик. -- Не вернется, если вы не ударитесь в бега еще раз. Ревелл молчал. Легкая улыбка на лице Уордмэна сменилась хмурой миной. -- Нет, -- сказал он. Ревелл удивленно посмотрел на него и ответил: -- Да. Еще как да. Разве вы не поняли? -- Никто не бежит отсюда дважды. -- Я никогда не успокоюсь. Неужели вы не уразумели? Я никогда не оставлю попыток бежать, никогда не перестану существовать, никогда не разуверюсь, что я -- тот, кем должен быть.Вы не могли не знать этого. Уордмэн вытаращил глаза. -- Так вы готовы еще раз пройти через это? -- Еще много, много раз. -- Вы просто хорохоритесь, -- Уордмэн сердито наставил на Рев-елла палец. -- Что ж, помирайте, коли есть охота. Вы хоть понимаете, что подохнете, если мы не принесем вас обратно? -- Смерть -- тоже бегство. -- Так вот чего вы хотите! Ну, ладно, можете отправляться. Я больше не пошлю за вами, обещаю. -- Значит, вы проиграете, -- сказал Ревелл и, наконец, взглянул на тупую и злобную физиономию тюремщика. -- Вы сами установили прави-ла. И, даже играя по ним, все равно потерпите поражение. Вы утверждае-те, что ваша черная коробка может остановить меня. Но это значило бы перестать быть самим собой из-за какой-то черной коробки. По-моему, вы заблуждаетесь. Пока я убегаю, вы будете терпеть поражение за пораже-нием, а если черная коробка убьет меня, значит, вы проиграли окончате-льно. -- Та, по-вашему, это игра? -- возопил Уордмэн, воздевая руки к потолку. -- Конечно, -- ответил Ревелл. -- Что еще вы могли изобрести? -- Вы сошли с ума, -- заявил Уордмэн и шагнул к двери. -- Вас надо отправить в дурдом. -- Это тоже было бы вашим поражением! -- гаркнул Ревелл, но Уордмэн уже хлопнул дверью и был таков. Ревелл откинулся на подушку. Оставшись в одиночестве, он вновь предался размышлениям о страхе. Он боялся черной коробочки, особен-но теперь, когда знал, как она действует, боялся до такой степени, что сводило желудок. Но был и другой страх, более отвлеченный и умозрите-льный, однако ничуть не менее жгучий. Страх потерять себя. Он неумо-лимо толкал Ревелла на новый побег, а значит, был еще острее. -- Но ведь я не думал, что будет так погано, -- прошептал поэт и вновь мысленно начертал эти слова на потолке, только теперь уже -- красной кистью. Уордмэну загодя сообщили, что Ревелл выходит из лазарета, и тю-ремщик караулил поэта под дверью. Ревелл немного похудел, даже вро-де бы постарел. Прикрыв ладонью глаза, он посмотрел на тюремщика, бросил: "Прощайте, Уордмэн" и зашагал на восток. Уордмэн не поверил. -- Вы блефуете, Ревелл! -- гаркнул он. Поэт молча шел вперед. Уордмэн уже и не помнил, когда в последний раз был так зол. Бо-льше всего ему хотелось броситься вдогонку за Ревеллом и придушить его голыми руками. Но Уордмэн сжал кулаки и напомнил себе, что он -- человек разумный, здравомыслящий и милосердный. Как Сторож. Ведь Сторож требовал всего-навсего послушания, и он, Уордмэн, хотел того же. Сторож карал лишь за бессмысленное своеволие, и он, Уордмэн, то-же. Ревелл -- антиобщественный элемент, склонный к самоуничтоже-нию, и его следует проучить. Ради него самого и ради блага общества. -- Чего вы хотите добиться? -- заорал Уордмэн, прожигая взгля-дом удаляющуюся спину Ревелла и жадно вслушиваясь в безмолвие по-эта. -- Я не стану посылать за вами! Сами приползете сюда на карачках! Он смотрел вслед Ревеллу, пока тот не покинул пределы зоны. По-эт брел, обхватив руками живот и подволакивая ноги, голова его безволь-но поникла. Наконец Уордмэн скрипнул зубами, развернулся и отправил-ся в свой кабинет составлять месячный отчет. Всего две попытки к бегст-ву. Раза два или три за день он подходил к окну. Ревелл полз на четвере-ньках через пустошь, направляясь к деревьям. Под вечер поэт скрылся из виду, но Уордмэн слышал его вопли и лишь с большим трудом смог со-средоточиться на подготовке отчета. В сумерках он снова вышел на ули-цу. Из леса доносились слабые, но непрерывные крики Ревелла. Тюрем-щик застыл, обратившись в слух, сжимая и разжимая кулаки. Он был ис-полнен угрюмой решимости не давать воли состраданию. Ревелла надо проучить ради его же пользы. Спустя несколько минут к Уордмэну приблизился один из врачей. -- Мистер Уордмэн, его необходимо вернуть. Начальник тюрьмы кивнул. -- Знаю. Но я должен убедиться, что он усвоил урок. -- Господи, да вы только послушайте! -- воскликнул врач. Лицо Уордмэна омрачилось. -- Ну, ладно, несите его сюда. Врач отвернулся, и в этот миг крики прекратились. Уордмэн и врач как по команде встрепенулись и прислушались. Ни звука. Врач опроме-тью бросился к лазарету. Ревелл лежал и орал. Мысль была только одна -- о боли и о том, что надо кричать. Время от времени ему удавалось издать особенно гро-мкий вопль, и тогда он выгадывал ничтожную долю секунды и отползал еще немного дальше от тюрьмы, преодолевая несколько дюймов. За по-следний час Ревелл сумел проползти два с лишним метра. Теперь его голову и правую руку можно было видеть с проложенной через лес проселочной дороги. На одном уровне сознания существовали только боль и вопли. Но на каком-то другом Ревелла постоянно и неотступно преследовал окру-жающий мир: он видел былинки перед глазами, неподвижный тихий лес, ветви в вышине. И маленький грузовичок, который остановился рядом с ним на дороге. У человека, вылезшего из кабины и присевшего возле Ревелла на корточки, было морщинистое обветренное лицо. Судя по грубой одежде, он был фермером. Человек тронул Ревелла за плечо и спросил: -- Вы ранены? -- Восток! -- крикнул Ревелл. -- Восток! -- А вас можно переносить? -- Да! -- взвизгнул страдалец. -- Восток! -- Отвезу-ка я вас к лекарю. Когда фермер поднял Ревелла и уложил в кузов грузовика, боль не усилилась. На таком расстоянии от передатчика ее величина уже не мог-ла измениться. Скрутив тряпицу, фермер запихнул ее в разинутый рот Ревелла и сказал: -- Сожмите зубами, тогда полегчает. Ревеллу не полегчало. Но тряпица хотя бы приглушала его крики. И то слава богу: собственные вопли пугали его. Ревелл пребывал в сознании, когда фермер в сгущающихся сумер-ках внес его в здание, внешне похожее на поместье колониальной поры, но приютившее вполне современную больницу. Поэт видел склонивше-гося над ним врача, чувствовал его руку у себя на лбу, слышал, как врач благодарит фермера. Они наскоро обменялись несколькими словами, по-том фермер ушел, а врач снова склонился над Ревеллом. Это был моло-дой человек в белом халате, с пухлыми щеками и рыжей шевелюрой. Он казался сердитым и напуганным. -- Вы из тюрьмы, верно? -- спросил врач. Ревелл грыз свой кляп и орал, но сумел кивнуть. Точнее, судорож-но дернуть головой. Казалось, кто-то взрезал его подмышки ледяным но-жом, шею будто терли наждаком, суставы выворачивало. Так разделыва-ют крылышко цыпленка за обедом. В желудок словно налили кислоты, а в тело понатыкали иголок, да еще жгли его паяльной лампой, одновремен-но сдирая кожу, вспарывая бритвой нервы и колотя молотками по мыш-цам. Чьи-то пальцы выдавливали ему глаза. Но эту боль придумал гений, вложивший в ее создание все свое умение. Разум продолжал работать, и Ревелл все сознавал. Ему никак не удавалось лишиться чувств, впасть в забытье. -- Иные двуногие -- те еще скоты, -- рассудил врач. -- Попытаюсь извлечь из вас эту штуку. Не знаю, получится ли: нам не положено разби-раться в механизме ее действия. Но попробую. Он куда-то ушел и вскоре вернулся со шприцем. -- Это вас усыпит. Ооооооооо! -- Его там нет. Мы обшарили весь лес. Уордмэн злобно зыркнул на врача, хотя понимал, что ему придется принять эту истину. -- Ладно, -- сказал он. -- Кто-то его увез. Там ждал сообщник, который помог ему смыться. -- Никто не посмел бы, -- возразил врач. -- Любой пособник и сам угодит сюда. -- И тем не менее, -- ответил Уордмэн. -- Я позвоню в полицию штата, -- добавил он и отправился в свой кабинет. Спустя два часа полицейские перезвонили ему. Они опросили всех, кто обычно ездил по лесной дороге, местных жителей, которые могли что-то видеть или слышать. Один фермер подобрал раненого неподалеку от тюрьмы и отвез его в Бунтаун, к доктору Эллину. Полиция была убеж-дена, что фермер сделал это по неведению. -- Но не врач, -- угрюмо буркнул Уордмэн. -- Этот должен был сразу смекнуть, что к чему. -- Да, сэр, я тоже так думаю. -- И он не сообщил о Ревелле. -- Нет, сэр. -- Вы уже забрали беглеца? -- Еще нет. Рапорт только что поступил. -- Я поеду с вами. Дождитесь меня. Уордмэн отправился в карете "скорой помощи", которой предстоя-ло доставить Ревелла обратно в тюрьму. К больнице тихонько подъехали две патрульные машины, и полицейские ввалились прямо в операцион-ную, где доктор Эллин мыл хирургические инструменты. Врач невозмутимо оглядел пришельцев. -- Я подозревал, что вы нагрянете. Уордмэн указал на стол посередине комнаты, на котором лежало бесчувственное тело. -- Это Ревелл, -- сказал он. Эллин удивленно взглянул на своего подопечного. -- Ревелл? Тот самый поэт? -- А вы не знали? Зачем же тогда помогали ему? Врач повнимательнее вгляделся в лицо тюремщика и спросил: -- Неужто сам Уордмэн? -- Да, это я. -- Тогда, надо полагать, это принадлежит вам, -- сказал Эллин и протянул тюремщику окровавленную черную коробочку. Потолок упрямо оставался белым. Ревелл мысленно выводил на нем такие словечки, от которых впору было покраснеть даже штукатурке, но ничего подобного не происходило. Наконец он зажмурился и багровыми, похожими на паучков буквами начертал на своих веках: "Забытье". Он услышал, как кто-то входит в палату, но не сразу открыл глаза: не было сил, весь их запас ушел на то, чтобы зажмуриться. Наконец он разомкнул веки и увидел возле своей койки злого и угрюмого Уордмэна. -- Ну, как вы, Ревелл? -- спросил тот. -- Я размышлял о забытьи, -- сообщил поэт. -- Сочинял об этом стихотворение. -- Он взглянул на чистый потолок. -- Помнится, вы просили карандаш и бумагу, -- сказал Уордмэн. -- Мы решили дать их вам. Ревелл посмотрел на него, но надежда в его душе вспыхнула лишь на миг. Потом он все понял. -- А... -- ответил он. -- Вот оно что. Уордмэн нахмурился. -- Что-нибудь не так?Я же говорю: вы получите карандаш и бумагу. -- Если пообещаю больше не уходить. Руки Уордмэна стиснули спинку койки. -- Да что с вами? -- сердито спросил он. -- Вам не выбраться от-сюда. Пора бы уже уразуметь. -- Вы хотите сказать, что я не сумею победить. Но я и не проиграю. Это ваша игра, по вашим правилам, на вашем поле, с вашим снаряжени-ем. Если мне удастся сести ее вничью, и то неплохо. -- Вы по-прежнему считаете это игрой! -- взорвался Уордмэн. -- Думаете, все понарошку. Хотите полюбоваться своими деяниями? -- Он отступил к двери, махнул рукой, и в палату ввели доктора Эллина. -- По-мните этого человека? -- Спросил Уордмэн. -- Помню, -- ответил Ревелл. -- Он только что поступил к нам. Через час ему вживят Сторожа. Можете гордиться, Ревелл. -- Простите меня, -- сказал поэт врачу. Тот улыбнулся и покачал головой. -- Не за что. Я надеялся, что открытое судебное разбирательство поможет избавить мир от Сторожа и ему подобного хлама, -- улыбка Эллина сделалась грустной. -- Но суд оказался не таким уж и открытым. -- Вы оба слеплены из одного теста, -- заявил Уордмэн. -- Вас волнуют одни лишь чувства толпы. Виршеплет Ревелл долдонит об этом в своих так называемых "стихах", а вы -- в той дурацкой речи на суде. -- О, так вы сказали речь? -- с улыбкой спросил Ревелл. -- Жаль, что я ее не слышал. -- Она не очень удалась, -- ответил Эллин. -- Я не знал, что суд продлится всего один день, и мне не хватило времени подготовиться. -- Ладно, довольно! -- гаркнул Уордмэн. -- Еще успеете наговориться. У вас будет на это не один год. На пороге Эллин обернулся. -- Не уходите, пока я не оклемаюсь после операции, -- попросил он Ревелла. -- Собираетесь со мной? -- спросил поэт. -- Естественно, -- ответил врач. Тюремщик сник. Перевел с англ. А. Шаров (sharov@postman.ru)

    Дональд Уэстлейк. Как аукнется...

--------------------------------------------------------------------- © Дональд Уэстлейк © Перевел с английского А. Шаров (sharov@postman.ru) --------------------------------------------------------------------- -- Боюсь, это опять церковь, -- сказала Кэри Мортон. -- Грег, переключи. -- Ничего, ничего, мне она нравится,-- из вежливости заверила ее Фей Уайт, но Грег Мортон уже щелкнул рамкой проектора, и на миг появившийся на стене белый прямоугольник сменился еще одним роскошным видом все той же крошечной бетонной церквушки, аляповато выкрашенной в пастельные тона и блестящей на ярком южном солнце, словно свадебный торт недельной давности. -- О, господи, что-то я переборщила с этими снимками, -- сказала Кэри. -- Но церквушка такая красивая. -- Да, прелестные цвета, -- согласилась Фей, кляня себя за эту бесхребетную учтивость и понимая, что тут уж ничего не поделаешь. Десять лет назад, в колледже, было точно так же: Кэри дерзила и плевать на всех хотела, а Фей улыбалась и твердила свое "ничего, ничего, мне нравится". Прошли годы, но все осталось по-прежнему. -- Этот народ такой примитивный, -- заявила Кэри, пока Грег бился с проектором, а все остальные таращились на белую стену. -- Считаются христианами, но то, что они творили в этом своем храме -- сущие джунгли. Так почему же вы этого не сфотографировали? -- подумала Фей, потягивая аперитив, приторный южноамериканский напиток, привезенный Мортонами из Бразилии. Его пили все, Кроме Рида, мужа Фей; тот предпочел кружку пива. Жаль, что я не такая уверенная в себе и не такая спокойная, как Рид, -- продолжала размышлять Фей. Жаль, что я не люблю своих друзей так, как он. Щелк. Появилось изображение четверки робких улыбчивых ребятишек на фоне ржавой, просевшей темно-зеленой американской машины. -- Как это по-детски, -- с безмятежной улыбкой заметила Кэри. -- Так они и есть дети, -- ответила Фей, глядя на маленькие беззащитные мордашки и острые коричневые коленки. -- Нет, я имею в виду их всех, -- Кэри рассмеялась. -- Очень милые люди, но уж такие легковерные. -- Прирожденные жертвы агитаторов, -- подал голос Грег. Изображение на стене задрожало, и Фей нахмурилась, глядя на детишек. Что там? Отсохшая рука? А у этого... Неужели? -- Погодите! -- вскричала Фей, но проектор уже щелкнул, и на экране появился мужчина, безмятежно бредущий по проселочной дороге с большим глиняным кувшином на плече. Дорога была сухая и пыльная, по обе стороны лежала выжженная солнцем бурая земля. -- О, да это Хулио! -- радостно объявила Кэри. -- Что там? Один из этих... -- Фей посмотрела сквозь луч проектора на Кэри, милую, белокурую и совсем недавно ставшую матерью. -- Один из этих детишек -- слепой, да? Но в этот миг Рид спросил: -- Агитаторы, Грег? Неужто они есть и там? -- Да уж как водится, -- ответил Грег. -- Когда в стране обустраивается большая американская компания, она привозит с собой процветание, рабочие места, товары народного потребления, образование, медицинское обслуживание. И местные тотчас начинают думать, будто все это принадлежит им. -- Хулио вел у нас хозяйство, -- сказала Кэри, улыбаясь Фей. -- Ты не поверишь, до чего приятно жить в стране, где легко найти прислугу. А какое вино он делал. Таскал его нам целыми кувшинами. Не виноградное, а из каких-то цветов, кажется. Не понимаю, как ему удавалось что-то выращивать. Вы только взгляните на эту почву. В моем огородике помидоры были не больше желудей. -- Очень бедные почвы, -- пояснил Грег. -- Но политиканы, разумеется, болтают про загрязнение окружающей среды. -- Здесь -- та же история, -- отозвался Рид, -- Раздувают из мухи слона. -- Вот именно, -- согласился Грег. -- Все мы люди, а человеку свойственно ошибаться. Можно подумать, мы нарочно. Неужто мы варвары? Фей повернулась и воззрилась на Грега. -- Я читала про какую-то долину в Бразилии, -- сказала она. -- Там теперь столько промышленных предприятий, что никакой растительности не осталось. И дети рождаются уродами, и... Грег кивнул и недовольно скривил губы. -- Мертвая долина. Да, я ее знаю. Поверьте, политиканы нам уже плешь проели из-за нее, хотя там не наши компании, а международные -- европейские, южноамериканские. Спору нет, они там и впрямь хватили через край, и, конечно, их надо как-то сдерживать. Но нам, американцам, нужно уразуметь одну вещь: скоро мы будем плестись в хвосте у всего мира. Щелк. Хулио с кувшином исчез с экрана, и его место заняла очень-очень беременная Кэри в мешковатой белой блузе и мешковатых розовых штанах. Она стояла перед белым типовым коттеджем и сияла улыбкой. На заднем плане виднелись высокие железные трубы, посылавшие в небо струи черного дыма, как на детском рисунке. -- Я не снимала розовых вещей, -- сказала Кэри. -- Чтобы родилась девочка. -- Твоя Вики -- прямо куколка, -- сообщила ей Фей. -- Кабы не эти правительственные предписания, -- сказал Риду Грег, -- наша компания перебралась бы в Бразилию еще двадцать лет назад. Конечно, я тоже защитник окружающей среды. В конце концов, все мы дышим одним воздухом. Но надо взвешивать "за" и "против". Этим южным странам просто необходимы наши заводы, и они охотно пускают нас к себе. -- Долго вы там пробыли? -- спросила Фей. -- Полгода, -- Кэри мечтательно улыбнулась, глядя на себя беременную и вспоминая о чем-то. -- Я так раздалась, что думала, у меня будет тройня. -- А эти там, они плодятся как кролики, -- подал голос Грег. -- Но по ним не видно. Я о женщинах. Идет по дороге, и не скажешь, что на сносях. Потом присядет на корточки, и нате вам. -- Ну, не так все просто, -- со смехом поправила его Кэри. -- Думаю, работа с роженицами у них далека от наших стандартов, -- сказала Фей. -- И в этом -- одна из причин нашего возвращения, -- объяснил Грег. -- И, конечно, мы хотели, чтобы Вики родилась в Штатах. Щелк. -- А это -- озеро нашей компании, -- сообщила Кэри. Люди на берегу представляли собой весьма разношерстное общество. -- Американцы -- они и в купальниках американцы, -- сказала Фей. -- Помнишь то лето, когда мы жили на озере Монекуа? -- спросила Кэри. -- Правда, похоже? -- Да, только там не было вулканов. -- Может, на следующий год опять туда выберемся? -- предложила Кэри. -- Там теперь нельзя купаться. Оно то ли зацвело, то ли заросло. -- О, какая жалость, -- с лучезарной улыбкой ответила Кэри. -- Зато можно плавать в океане. -- А это опять Хулио? -- спросил Рид, глядя на экран. -- И дети все его? -- Я же говорил, они -- что твои кролики, -- сказал Грег. -- Разумеется, нам пришлось пустить местных на наше озеро. Мы же демократы. Один из малышей на слайде полз к воде. -- А где его ноги? -- поинтересовалась Фей. Щелк. -- Что? -- переспросил Грег. -- Ничего, ничего, -- Фей нахмурилась, глядя на белую стену. -- Слайды кончились, дорогая, -- сообщил Грег. -- Сейчас без семи минут восемь, -- добавил он, взглянув на свои часы -- порождение новейших технологий. -- Ты просила сказать. -- Да. Боже мой! -- воскликнула Кэри и поднялась. -- Обед через пять минут. А потом, если захотим, посмотрим остальные. -- Может быть, на сегодня хватит? -- ответил Грег. -- Хочешь, помогу? -- вызвалась Фей. -- Не надо, -- сказала Кэри. -- Сиди себе. Но куда там. Оставив Грега и Рида обсуждать предписания и ограничения, женщины отправились на кухню, где мерцали маленькие красные лампочки, оповещая о приближении трапезы. Кэри заглянула в окошко духовки. -- Боже мой, как же хорошо вернуться к современным приспособлениям. -- А в Бразилии у вас их не было? -- Микроволновок? Ты шутишь? -- Кэри сняла крышку с кастрюли, и в воздух поднялся клуб пара, благоухающего овощами. -- Там -- только печь да крошечный итальянский холодильник, в котором и льда-то не сделаешь. Когда к нам приходили сослуживцы, они приносили лед с собой. Честное слово. -- Сослуживцы? -- Ну, а кто еще? Если бы ты знала, как мы скучали по тебе и Риду. -- Мы рады вашему возвращению, -- сказала Фей и чмокнула Кэри в гладкую пухлую щеку. Фей и впрямь нечего было делать на кухне, да и Кэри тоже. Машины прекрасно справлялись и без них. Фей пошла в ванную подправить грим, а на обратном пути, заглянув в детскую, заметила какое-то движение и остановилась. Когда они заходили сюда, чтобы взглянуть на Вики, та спала. Теперь Фей решила полюбоваться ребенком еще раз и тихонько ступила в полумрак детской. Вики была белокурой, как и ее мать, с широко поставленными глазами и приплюснутым носиком. Глазки были закрыты, но она сучила ручонками и ножками, как и положено младенцу, познающему свое тельце. Вероятно, Вики почувствовала присутствие Фей; она резко разомкнула веки и сосредоточенно уставилась в потолок. У нее были прекрасные зеленые глаза, чуть темнее малахита. Мгновение спустя пухлые губки ребенка приоткрылись и одарили Фей пузыристой улыбкой. Это игра света, решила Фей. Вцепившись в край колыбели, она не сводила глаз со смеющейся Вики и думала: а нам-то казалось, что мы в безопасности. Все, что нам угрожает, мы увозим прочь, подальше, туда, где пострадать могут только люди, на которых нам наплевать. А сами сидим тут и думаем, что мы в безопасности. Ан-нет. Скоро настигнет и нас. -- Прошу к столу, Фей, -- послышался голос Кэри с порога. Нельзя дать ей понять, что я знаю, подумала Фей, оборачиваясь. Но, вероятно, выдала себя, и Кэри все поняла по ее глазам. -- Так ты заметила? -- спросила она с легкой судорожной улыбкой. -- Кэри... -- Ничего, ничего, это пустяки, -- Кэри взяла Фей под руку и повела из детской. -- В нашей фирме есть врач, знаток этой болезни. Он говорит, надо сделать маленькую операцию, когда Вики чуть подрастет. Даже следа не останется. -- Врач компании? Значит, это не первый такой случай? -- Все дети здоровы и веселы, -- с довольной улыбкой ответила Кэри. -- Идем обедать. -- Она подалась к Фей, улыбка сделалась заговорщицкой. -- Только никому ни слова, ладно? Мы все исправим. Фей знала, что никогда не расскажет об этом ни одной живой душе. Но и не забудет увиденного до конца своих дней. Не забудет эти темно-зеленые детские глазки, этот приплюснутый носик, этот раздвоенный язычок... перевел с англ. А. Шаров (sharov@postman.ru)
Last-modified: Thu, 07 Mar 2002 20:24:02 GMT DETEKTIWY/UESTLEJK/dewushka.txt

Полезные ссылки:

Крупнейшая электронная библиотека Беларуси
Либмонстр - читай и публикуй!
Любовь по-белорусски (знакомства в Минске, Гомеле и других городах РБ)



Поиск по фамилии автора:

А Б В Г Д Е-Ё Ж З И-Й К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш-Щ Э Ю Я

Старая библиотека, 2009-2024. Все права защищены (с) | О проекте | Опубликовать свои стихи и прозу

Worldwide Library Network Белорусская библиотека онлайн

Новая библиотека