Лев Николаевич Толстой. Из кавказских воспоминаний. Разжалованный
(1853-1856)
Мы стояли в отряде. - Дела уже кончались, дорубали просеку и с каждым
днем ожидали из штаба приказа об отступлении в крепость. Наш дивизион
батарейных орудий стоял на скате крутого горного хребта, оканчивающегося
быстрой горной речкой Мечиком, и должен был обстреливать расстилавшуюся
впереди равнину. На живописной равнине этой, вне выстрела, изредка, особенно
перед вечером, там и сям показывались невраждебные группы конных горцев,
выезжавших из любопытства посмотреть на русский лагерь. Вечер был ясный,
тихий и свежий, как обыкновенно декабрьские вечера на Кавказе, солнце
спускалось за крутым отрогом гор налево и бросало розовые лучи на палатки,
рассыпанные по горе, на движущиеся группы солдат и на наши два орудия,
тяжело, как будто вытянув шеи, неподвижно стоявшие в двух шагах от нас на
земляной батарее. Пехотный пикет, расположенный на бугре налево, отчетливо
обозначался на прозрачном свете заката, с своими козлами ружей, фигурой
часового, группой солдат и дымом разложенного костра. Направо и налево, по
полугоре, на черной притоптанной земле белели палатки, а за палатками
чернели голые стволы чинарного леса, в котором беспрестанно стучали
топорами, трещали костры и с грохотом падали подрубленные деревья.
Голубоватый дым трубой подымался со всех сторон в светло-синее морозное
небо. Мимо палаток и нивами около ручья тянулись с топотом и фырканьем
казаки, драгуны и артиллеристы, возвращавшиеся с водопоя. Начинало
подмораживать, все звуки были слышны особенно явственно, - и далеко вперед
по равнине было видно в чистом редком воздухе.
Неприятельские кучки, уже не возбуждая любопытства солдат, тихо
разъезжали по светло-желтому жневью кукурузных полей, кой-где из-за деревьев
виднелись высокие столбы кладбищ и дымящиеся аулы.
Наша палатка стояла недалеко от орудий, на сухом и высоком месте, с
которого вид был особенно обширен. Подле палатки, около самой батареи, на
расчищенной площадке была устроена нами игра в городки или чушки. Услужливые
солдатики тут же приделали для нас плетеные лавочки и столик. По причине
всех этих удобств артиллерийские офицеры, наши товарищи и несколько пехотных
любили по вечерам собираться в нашей батарее и называли это место клубом.
Вечер был славный, лучшие игроки собрались, и мы играли в городки. Я,
прапорщик Д. и поручик О. проиграли сряду две партии и к общему удовольствию
и смеху зрителей, - офицеров, солдат и денщиков, глядевших на нас из своих
палаток, - провезли два раза на своих спинах выигравшую партию от одного
кона до другого.
Особенно забавно было положение огромного, толстого штабс-капитана Ш.,
который, задыхаясь и добродушно улыбаясь, с волочащимися по земле ногами
проехал на маленьком и тщедушном поручике О. Но становилось уже поздно,
денщики вынесли нам, на всех шесть человек, три стакана чая без блюдечек, и
мы, окончив игру, подошли к плетеным лавочкам. Около них стоял незнакомый
нам небольшой человечек с кривыми ногами, в нагольном тулупе и в папахе с
длинною висящей белой шерстью.
Как только мы подошли близко к нему, он нерешительно несколько раз снял
и надел шапку и несколько раз как будто собирался подойти к нам и снова
останавливался.
Но решив, должно быть, что уже больше нельзя оставаться незамеченным,
незнакомый человек этот снял шапку и, обходя нас кругом, подошел к
штабс-капитану Ш.
- А, Гуськантини! Ну что, батенька? - сказал ему Ш. добродушно улыбаясь
еще под влиянием своей поездки.
Гуськантини, как его назвал Ш., тотчас же надел шапку и сделал вид, что
он засовывает руки в карманы полушубка, но с той стороны, с которой он стоял
ко мне, кармана на полушубке не было, и маленькая красная рука его осталась
в неловком положении. Мне хотелось решить, кто такой был этот человек (юнкер
или разжалованный?), и я, не замечая того, что мой взгляд (т. в. взгляд
незнакомого офицера) смущал его, вглядывался пристально в его одежду и
наружность. Ему казалось лет тридцать. Маленькие, серые, круглые глаза его
как-то заспанно и вместе с тем беспокойно выглядывали из-за грязного, белого
курпея папахи, висевшего ему на лицо. Толстый, неправильный нос среди
ввалившихся щек изобличал болезненную, неестественную худобу. Губы, весьма
мало закрытые редкими, мягкими, белесоватыми усами, беспрестанно находились
в беспокойном состоянии, как будто пытались принять то то, то другое
выражение. Но все эти выражения были как-то недоконченны; на лице его
оставалось постоянно одно преобладающее выражение испуга и торопливости.
Худую, жилистую шею его обвязывал шерстяной зеленый шарф, скрывающийся под
полушубком. Полушубок был затертый, короткий, с нашитой собакой на воротнике
и на фальшивых карманах. Панталоны были клетчатые, пепельного цвета, и
сапоги с короткими нечернеными солдатскими голенищами.
- Пожалуйста, не беспокойтесь, - сказал я ему, когда он снова, робко
взглянув на меня, снял было шапку.
Он поклонился мне с благодарным выражением, надел шапку и, достав из
кармана грязный ситцевый кисет на шнурочках, стал делать папироску.
Я сам недавно был юнкером, старым юнкером, неспособным уже быть
добродушно-услужливым младшим товарищем, и юнкером без состояния, поэтому,
хорошо зная всю моральную тяжесть этого положения для немолодого и
самолюбивого человека, я сочувствовал всем людям, находящимся в таком
положении, и старался объяснить себе их характер и степень и направление
умственных способностей, для того чтобы по этому судить о степени их
моральных страданий. Этот юнкер или разжалованный, по своему беспокойному
взгляду и тому умышленному беспрестанному изменению выражения лица, которое
я заметил в нем, казался мне человеком очень неглупым и крайне самолюбивым в
поэтому очень жалким.
Штабс-капитан Ш. предложил нам сыграть еще партию в городки, с тем
чтобы проигравшая партия, кроме перевозу, заплатила за несколько бутылок
красного вина, рому, сахару, корицы и гвоздики для глинтвейна, который в эту
зиму, по случаю холода, был в большой моде в нашем отряде. Гуськантини, как
его опять назвал Ш., тоже пригласили в партию, но, перед тем как начинать
игру, он, видимо борясь между удовольствием, которое ему доставило это
приглашение, и каким-то страхом, отвел в сторону штабс-капитана Ш. и стал
что-то нашептывать ему.
Добродушный штабс-капитан ударил его своей пухлой, большой ладонью по
животу и громко отвечал: "Ничего, батенька, я вам поверю".
Когда игра кончилась, и та партия, в которой был незнакомый нижний чин,
выиграла, и ему пришлось ехать верхом на одном из наших офицеров, прапорщике
Д.,
- прапорщик покраснел, отошел к диванчикам и предложил нижнему чину
папирос в виде выкупа. Пока заказали глинтвейн и в денщицкой палатке
слышалось хлопотливое хозяйничанье Никиты, посылавшего вестового за корицей
и гвоздикой, и спина его натягивала то там, то сям грязные полы палатки, мы
все семь человек уселись около лавочек и, попеременно попивая чай из трех
стаканов и посматривая вперед на начинавшую одеваться сумерками равнину,
разговаривали и смеялись о разных обстоятельствах игры. Незнакомый человек в
полушубке не принимал участия в разговоре, упорно отказывался от чая,
который я несколько раз предлагал ему, и, сидя на земле по-татарски, одну за
другою делал из мелкого табаку папироски и выкуривал их, как видно было, не
столько для своего удовольствия, сколько для того, чтобы дать себе вид
чем-нибудь занятого человека. Когда заговорили о том, что на завтра ожидают
отступления и, может быть, дела, он приподнялся на колени и, обращаясь к
одному штабс-капитану Ш., сказал, что он был теперь дома у адъютанта и сам
писал приказ о выступлении на завтра. Мы все молчали в то время, как он
говорил, и, несмотря на то, что он видимо робел, заставили его повторить это
крайне для нас интересное известие. Он повторил сказанное, прибавив однако,
что он был а сидел у адъютанта, с которым он живет вместе, в то время как
принесли приказание.
- Смотрите, коли вы не лжете, батенька, так мне надо в своей роте итти
приказать кой-что к завтраму, - сказал штабс-капитан Ш.
- Нет... отчего же?.. как же можно, я наверно... - заговорил нижний
чин, но вдруг замолчал и, видимо решившись обидеться, ненатурально нахмурил
брови и, шепча что-то себе под нос, снова начал делать папироску. Но
высыпанного мельчайшего табаку уже было недостаточно в его ситцевом кисете,
и он попросил Ш.
одолжить ему папиросочку. Мы довольно долго продолжали между собою ту
однообразную военную болтовню, которую знает каждый, кто бывал в походах,
жаловались все одними и теми же выражениями на скуку и продолжительность
похода, одним и тем же манером рассуждали о начальстве, все так же, как
много раз прежде, хвалили одного товарища, жалели другого, удивлялись, как
много выиграл тот, как много проиграл этот, и т.д., и т.д.
- Вот, батенька, адъютант-то наш прорвался так прорвался, - сказал
штабс-капитан Ш., - в штабе вечно в выигрыше был, с кем ни сядет, бывало,
загребет, а теперь уж второй месяц все проигрывает. Не задался ему нынешний
отряд. Я думаю, монетов 1000 спустил, да и вещей монетов на 500: ковер, что
у Мухина выиграл, пистолеты Никитинские, часы золотые, от Сады, что ему
Воронцов подарил, все ухнуло.
- Поделом ему, - сказал поручик О., - а то уж он очень всех обдувал: -
с ним играть нельзя было.
- Всех обдувал, а теперь весь в трубу вылетел, - и штабс-капитан Ш.
добродушно рассмеялся. - Вот Гуськов у него живет - он и его чуть не
проиграл, право. Так, батенька? - обратился он к Гуськову.
Гуськов засмеялся. У него был жалкий болезненный смех, совершенно
изменявший выражение его лица. При этом изменении мне показалось, что я
прежде знал и видал этого человека, притом и настоящая фамилия его, Гуськов,
была мне знакома, но как и когда я его знал и видел, - я решительно не мог
припомнить.
- Да, - сказал Гуськов, беспрестанно поднимая руки к усам и, не
дотронувшись до них, опуская их снова. - Павлу Дмитриевичу очень в этот
отряд не повезло, такая veine de malheur
Last-modified: Fri, 12 Jan 2001 11:46:29 GMT
LITRA/TOLSTOJ/kavkaz.txt
Полезные ссылки:
Крупнейшая электронная библиотека Беларуси
Либмонстр - читай и публикуй!
Любовь по-белорусски (знакомства в Минске, Гомеле и других городах РБ)
|