Лев Николаевич Толстой. Рубка леса. Рассказ юнкера

                        (1852-1854)

I.

     В середине зимы 185. года дивизион  нашей  батареи  стоял  в  отряде  в
Большой Чечне.
     Вечером 14-го февраля,  узнав,  что  взвод,  которым  я  командовал  за
отсутствием офицера, назначен в завтрашней колонне на рубку леса, и с вечера
же получив и передав нужные приказания, я раньше обыкновенного отправился  в
свою палатку и, не имея дурной привычки нагревать  ее  горячими  углями,  не
раздеваясь, лег на свою построенную на колышках постель, надвинул  на  глаза
попаху, закутался в шубу и заснул тем особенным,  крепким  и  тяжелым  сном,
которым спится в минуты тревоги и беспокойства  перед  опасностью.  Ожидание
дела на завтра привело меня в это состояние.
     В три часа утра, когда еще  было  совершенно  темно,  с  меня  сдернули
обогретый тулуп, и багровый огонь свечки  неприятно  поразил  мои  заспанные
глаза.
     -  Извольте  вставать,  -  сказал  чей-то  голос.   Я   закрыл   глаза,
бессознательно натянул на себя опять тулуп и заснул. - Извольте вставать,  -
повторил Дмитрий, безжалостно раскачивая меня за плечо. - Пехота  выступает.
- Я вдруг вспомнил действительность, вздрогнул и вскочил  на  ноги.  Наскоро
выпив стакан чаю и умывшись оледенелой водой, я вылез из палатки и  пошел  в
парк (место, где стоят  орудия).  Было  темно,  туманно  и  холодно.  Ночные
костры, светившиеся там и сям  по  лагерю,  освещая  фигуры  сонных  солдат,
расположившихся  около  них,  увеличивали  темноту  своим  неярким  багровым
светом. Вблизи слышался равномерный, спокойный храп, вдали движение, говор и
бряцанье ружей пехоты, готовившейся к  выступлению;  пахло  дымом,  навозом,
фитилем и туманом; по спине пробегала утренняя дрожь,  и  зубы  против  воли
ощупывали друг друга.
     Только по фырканью  и  редкому  топоту  можно  было  разобрать  в  этой
непроницаемой  темноте,  где  стоят  запряженные  передки  и  ящики,  и   по
светящимся точкам пальников
     - где стоят орудия. Со словами: "с Богом", зазвенело первое орудие,  за
ним зашумел ящик, и взвод тронулся. Мы все  сняли  шапки  и  перекрестились.
Вступив в интервал между  пехотою,  взвод  остановился  и  с  четверть  часа
дожидался сбора всей колонны и выезда начальника.
     - А у нас одного солдатика нет, Николай Петрович - сказала, подходя  ко
мне,  черная  фигура,  которую  я  только  по  голосу  узнал  за   взводного
фейерверкера Максимова.
     - Кого?
     - Веленчука нет-с. Как запрягали, он все тут был, - я его  видал,  -  а
теперь нет.
     Так как нельзя было предполагать, чтобы колонна тронулась сейчас же, мы
решили послать отыскать Веленчука строевого ефрейтора Антонова. Скоро  после
этого мимо нас в темноте прорысило несколько конных: это  был  начальник  со
свитой; а вслед затем зашевелилась и тронулась голова колонны, наконец и мы,
- а Антонова и Веленчука не было. Однако не успели мы пройти сто шагов,  как
оба солдата догнали нас.
     - Где он был? - спросил я у Антонова.
     - В парке спал.
     - Что, он хмелен, что ли?
     - Никак нет.
     - Так отчего же он заснул?
     - Не могу знать.
     Часа три мы медленно двигались по каким-то испаханным бесснежным  полям
и низким кустам, хрустевшим под колесами орудий, в том же безмолвии и мраке.
Наконец, перейдя неглубокий, но чрезвычайно быстрый ручей, нас остановили, и
в авангарде послышались отрывчатые винтовочные выстрелы. Звуки  эти,  как  и
всегда,  особенно  возбудительно  подействовали  на  всех.  Отряд   как   бы
проснулся: в рядах послышались говор, движение и смех. Солдаты кто боролся с
товарищем, кто перепрыгивал с ноги  на  ногу,  кто  жевал  сухарь  или,  для
препровождения времени, отбивал на караул и к  ноге.  Притом  туман  заметно
начинал белеть на востоке, сырость становилась  ощутительнее,  и  окружающие
предметы постепенно выходили из мрака.  Я  различал  уже  зеленые  лафеты  и
ящики, покрытую туманной сыростью медь орудий, знакомые, невольно  изученные
до малейших подробностей фигуры моих солдат, гнедых лошадей и ряды пехоты  с
их светлыми штыками, торбами, пыжовниками и котелками за спинами.
     Скоро нас снова тронули и, проведя  несколько  сот  шагов  без  дороги,
указали место. Справа виднелись крутой  берег  извилистой  речки  и  высокие
деревянные  столбы  татарского  кладбища;  слева  и  спереди  сквозь   туман
проглядывала  черная  полоса.  Взвод  снялся  с  передков.   Восьмая   рота,
прикрывавшая нас, составила ружья в козлы, и батальон  солдат  с  ружьями  и
топорами вошел в лес.
     Не прошло пяти минут, как со всех сторон затрещали и задымились костры,
рассыпались солдаты, раздувая огни руками и ногами, таская сучья и бревна, и
в лесу неумолкаемо зазвучали сотни топоров и падающих деревьев.
     Артиллеристы, с некоторым  соперничеством  перед  пехотными,  разложили
свой костер, и, хотя он уже так разгорелся, что на два шага  подойти  нельзя
было, и густой черный дым проходил сквозь обледенелые ветви, с которых капли
шипели на огне и которые нажимали на  огонь  солдаты,  снизу  образовывались
угли, и помертвелая  белая  трава  оттаивала  кругом  костра,  солдатам  все
казалось мало: они тащили целые бревна, подсовывали бурьян и  раздували  все
больше и больше.
     Когда я подошел к костру, чтобы закурить папиросу, Веленчук,  и  всегда
хлопотун, но  теперь,  как  провинившийся,  больше  всех  старавшийся  около
костра, в припадке усердия достал  из  самой  середины  голой  рукой  уголь,
перебросил раза два из руки в руку и бросил на землю.
     - Ты форостинку зажги да подай, - сказал  другой.  -  Пальник,  братцы,
подайте, - сказал третий.
     Когда я, наконец, без помощи Веленчука, который опять было руками хотел
взять уголь, зажег папиросу,  он  потер  обожженные  пальцы  о  задние  полы
полушубка и, должно быть, чтоб что-нибудь делать, поднял  большой  чинаровый
отрубок и с размаху бросил его на костер. Когда,  наконец,  ему  показалось,
что можно отдохнуть, он подошел к самому жару, распахнул шинель, надетую  на
нем в виде епанчи, на задней пуговице, расставил ноги, выставил вперед  свои
большие черные руки и, скривив немного рот, зажмурился.
     - Эх-ма! трубку забыл. Вот горе-то, братцы мои! - сказал  он,  помолчав
немного и не обращаясь ни к кому в особенности.

II.

     В России есть три преобладающие типа солдат, под которые подходят солдаты всех
войск: кавказских, армейских, гвардейских, пехотных, кавалерийских,
артиллерийских и т.д.
     Главные эти типы, со многими подразделениями и соединениями, следующие:
     1) Покорных.
     2) Начальствующих и 3) Отчаянных.
     Покорные подразделяются  на  а)  покорных  хладнокровных,  b)  покорных
хлопотливых.
     Начальствующие  подразделяются  на  а)  начальствующих  суровых  и   b)
начальствующих политичных.
     Отчаянные подразделяются на а)  отчаянных  забавников  и  b)  отчаянных
развратных.
     Чаще других встречающийся тип, - тип более всего милый,  симпатичный  и
большей частью соединенный с лучшими христианскими добродетелями: кротостью,
набожностью, терпением и преданностью воле  Божьей,  -  есть  тип  покорного
вообще.
     Отличительная черта покорного хладнокровного  есть  ничем  несокрушимое
спокойствие и презрение ко всем  превратностям  судьбы,  могущим  постигнуть
его. Отличительная черта покорного пьющего есть тихая поэтическая склонность
и  чувствительность;  отличительная  черта  хлопотливого  -   ограниченность
умственных способностей, соединенная с бесцельным трудолюбием и усердием.
     Тип же  начальствующих  вообще  встречается  преимущественно  в  высшей
солдатской сфере: ефрейторов, унтер-офицеров, фельдфебелей и т.  д.,  и,  по
первому подразделению начальствующих суровых, есть тип  весьма  благородный,
энергический, преимущественно военный, не  исключающий  высоких  поэтических
порывов (к этому-то типу принадлежал ефрейтор Антонов, с которым  я  намерен
познакомить читателя).
     Второе подразделение составляют начальствующие политичные, с некоторого
времени начинающие сильно распространяться. Начальствующий политичный бывает
всегда красноречив, грамотен, ходит в розовой  рубашке,  не  ест  из  общего
котла, курит иногда Мусатов табак, считает себя  несравненно  выше  простого
солдата и редко  сам  бывает  столь  хорошим  солдатом,  как  начальствующие
первого разряда.
     Тип отчаянного, точно так же, как и тип начальствующего, хорош в первом
подразделении - отчаянных забавников, отличительными  чертами  которых  суть
непоколебимая веселость, огромные способности ко всему, богатство  натуры  и
удаль, -  и  так  же  ужасно  дурен  во  втором  подразделении  -  отчаянных
развратных,  которые  однако,  нужно  сказать  к  чести   русского   войска,
встречаются  весьма  редко,  и  если  встречаются,  то  бывают  удаляемы  от
товарищества самим обществом солдатским.  Неверие  и  какое-то  удальство  в
пороке - главные черты характера этого разряда.
     Веленчук  принадлежал  к   разряду   покорных   хлопотливых.   Он   был
малороссиянин родом, уже 15 лет на службе  и  хотя  невидный  и  не  слишком
ловкий солдат, но простодушный, добрый, чрезвычайно усердный,  хотя  большей
частью некстати, и  чрезвычайно  честный.  Я  говорю:  чрезвычайно  честный,
потому что в прошлом году был случай, в котором он показал  весьма  очевидно
это характеристическое свойство.  Надобно  заметить,  что  почти  каждый  из
солдат имеет мастерство. Более  распространенные  мастерства:  портняжное  и
сапожное. Веленчук сам научился первому и даже, судя по тому, что сам Михаил
Дорофеич, фельдфебель, давал ему шить на себя, дошел  до  известной  степени
совершенства. В прошлом году в лагере Веленчук  взялся  шить  тонкую  шинель
Михаилу Дорофеичу; но в ту самую ночь, когда он,  скроив  сукно  и  прикинув
приклад, положил к себе в палатке под голову,  с  ним  случилось  несчастие:
сукно, которое стоило семь рублей, в ночь пропало!
     Веленчук,  со  слезами  на  глазах,  с  дрожащими  бледными  губами   и
сдержанными  рыданиями,  объявил  о   том   фельдфебелю.   Михаил   Дорофеич
прогневался. В первую минуту досады он пригрозил  портному,  но  потом,  как
человек с достатком и хороший,  махнул  рукой  и  не  требовал  с  Веленчука
возвращения ценности шинели. Как ни хлопотал хлопотливый  Веленчук,  как  ни
плакал, рассказывая про свое несчастие, вор не нашелся. Хотя и были  сильные
подозрения на одного отчаянного развратного солдата, Чернова, спавшего с ним
в одной палатке, но  не  было  положительных  доказательств.  Начальствующий
политичный Михаил Дорофеич, как человек с  достатком,  занимаясь  кое-какими
сделочками с  каптенармусом  и  артельщиком,  аристократами  батареи,  скоро
совершенно забыл о пропаже партикулярной шинели; Веленчук же,  напротив,  не
забыл своего несчастия. Солдаты говорили, что в это  время  они  боялись  за
него, как бы он не наложил на себя рук или не бежал в горы:
     так сильно на него подействовало это  несчастие.  Он  не  пил,  не  ел,
работать даже не мог и все  плакал.  Через  три  дня  он  явился  к  Михаилу
Дорофеичу и, весь бледный, дрожащей рукой достал  из-за  обшлага  золотой  и
подал ему. "Ей-Богу, последние, Михаил Дорофеич, - и те у Жданова  занял,  -
сказал он, снова всхлипывая, - а еще два рубля ей-ей отдам,  как  заработаю.
Он (кто был он, не знал и сам Веленчук) меня  перед  вашими  глазами  плутом
сделал. Он - ехидная его мерзкая душа - у своего брата-солдата последнее  из
души взял; а я, 15 лет служа..." К чести Михаила Дорофеича  должно  сказать,
что он а) не взял с Веленчука недостающих двух рублей, хотя  Веленчук  через
два месяца и приносил их.

III.

     Кроме Веленчука, около костра грелись еще пять человек солдат моего взвода.
     На лучшем месте, за ветром,  на  баклаге,  сидел  взводный  фейерверкер
Максимов и курил трубку. В позе,  во  взгляде  и  во  всех  движениях  этого
человека  заметны  были  привычка   повелевать   и   сознание   собственного
достоинства, не говоря уже о баклаге, на которой он сидел,  составляющей  на
привале эмблему власти, и крытом нанкой полушубке.
     Когда я подошел, он повернул голову ко мне;  но  глаза  его  оставались
устремленными на  огонь,  и  только  гораздо  после  взгляд  его,  вслед  за
направлением головы, обратился на меня. Максимов был  из  однодворцев,  имел
деньги и в учебной бригаде получил класс и набрался учености. Он был  ужасно
богат и ужасно учен, как говорили солдаты. Я помню, как раз на  практической
навесной стрельбе с квадрантом он объяснял собравшимся вокруг него солдатам,
что ватерпас не что иное есть, как  происходит,  что  атмосферическая  ртуть
свое движение имеет. В сущности Максимов был далеко не глуп и  отлично  знал
свое дело; но у него была несчастная странность говорить иногда нарочно так,
что не было никакой возможности понять его  и  что,  я  уверен,  он  сам  не
понимал своих слов. Особенно он любил слова: "происходит" и "продолжать",  и
когда, бывало, скажет:
     "происходит" или "продолжая", то  уже  я  вперед  знаю,  что  из  всего
последующего я  не  пойму  ничего.  Солдаты  же,  напротив,  сколько  я  мог
заметить, любили слушать его  "происходит"  и  подозревали  в  нем  глубокий
смысл, хотя так же, как и я, не понимали ни слова. Но  непонимание  это  они
относили только к своей глупости и тем более уважали Федора Максимыча. Одним
словом, Максимов был начальствующий политичный.
     Второй солдат, переобувавший около огня свои жилистые красные ноги, был
Антонов,
     - тот самый  бомбардир  Антонов,  который  еще  в  37-м  году,  втроем,
оставшись  при  одном  орудии,  без  прикрытия,  отстреливался  от  сильного
неприятеля и с двумя пулями в ляжке продолжал иття около орудия  и  заряжать
его. "Давно бы уж ему быть фейерверкером, коли бы не карахтер его", говорили
про него солдаты. И действительно, странный у него был характер:  в  трезвом
виде не было человека покойнее, смирнее и исправнее; когда  же  он  запивал,
становился совсем другим человеком: не признавал власти,  дрался,  буянил  и
делался никуда негодным солдатом. Не дальше как неделю тому назад  он  запил
на Маслянице и, несмотря ни на  какие  yгрозы,  увещания  и  привязыванья  к
орудию, пьянствовал и буянил до самого Чистого Понедельника. Весь  пост  же,
несмотря на приказ по отряду всем людям есть скоромное,  питался  он  одними
сухарями и на первой неделе не брал даже положенной крышки  водки.  Впрочем,
надобно было видеть эту невысокую, сбитую, как железо, фигуру, с  короткими,
выгнутыми ножками и глянцовитой усатой рожей, когда он, бывало, под хмельком
возьмет в жилистые  руки  балалайку  и,  небрежно  поглядывая  по  сторонам,
заиграет "барыню" или, с шинелью в накидку, на которой болтаются  ордена,  и
заложив руки в карманы синих нанковых штанов, пройдется  по  улице,  -  надо
было  видеть  выражение   солдатской   гордости   и   презрения   ко   всему
не-солдатскому, игравшее в это время на его физиономии, чтобы понять,  каким
образом не подраться в такие минуты с загрубившим или просто  подвернувшимся
денщиком, казаком, пехотным или переселенцем, вообще не-артиллеристом,  было
для  него  совершенно  невозможно.  Он  дрался  и  буянил  не  столько   для
собственного удовольствия, сколько для поддержания  духа  всего  солдатства,
которого он чувствовал себя представителем.
     Третий солдат, с серьгой в ухе - щетинистыми усиками, птичьей рожицей и
фарфоровой трубочкой в  зубах,  на  корточках  сидевший  около  костра,  был
ездовой Чикин. Милый человек Чикин, как его прозвали солдаты, был  забавник.
В трескучий ли мороз, по колено в грязи, два  дня  не  евши,  в  походе,  на
смотру, на ученьи, милый человек всегда и везде  корчил  гримасы,  выделывал
ногами коленцы и отливал такие штуки, что весь взвод покатывался  со  смеху.
На привале или в  лагере  вокруг  Чикина  всегда  собирался  кружок  молодых
солдат, с которыми он или затевал "Фильку",

IV.

     - Эх-ма! трубку забыл. Вот горе-то, братцы мои! - повторил Веленчук.
     - А ты бы сихарки курил, милый человек! - заговорил Чикин, скривив  рот
и подмигивая. - Я так все сихарки дома курю, она слаще!
     Разумеется, все покатились со смеху.
     - То-то, трубку забыл, - перебил Максимов, не обращая внимания на общий
хохот и начальнически-гордо выбивая трубку о ладонь левой руки. - Ты где там
пропадал?
     а, Веленчук?
     Веленчук полуоборотился к нему, поднял было  руку  к  шапке,  но  потом
опустил ее.
     - Видно, со вчерашнего не проспался, что  уж  стоя  засыпаешь.  За  это
вашему брату спасибо не говорят.
     - Разорви меня на сем месте, Федор Максимыч, коли у меня капля  во  рту
была; а я и сам не знаю, что со мной сделалось,  -  отвечал  Веленчук.  -  С
какой радости напился! - проворчал он.
     - То-то; а из-за вашего брата ответствуешь перед начальством  своим,  а
вы этак продолжаете - вовсе безобразно, -  заключил  красноречивый  Максимов
уже более спокойным тоном.
     - Ведь вот чудо-то, братцы мои, - продолжал  Веленчук  после  минутного
молчания, почесывая в затылке и не обращаясь ни  к  кому  в  особенности:  -
право, чудо, братцы мои! Шестнадцать лет служу - такого со мной  не  бывало.
Как сказали к расчету строиться, я собрался как следует - ничего не было, да
вдруг у парке как она схватит  меня...  схватила,  схватила,  повалила  меня
наземь, да и все... И как заснул, сам не слыхал,  братцы  мои!  Должно,  она
самая спячка и есть, - заключил он.
     - Ведь и то насилу я тебя разбудил, - сказал Антонов, натягивая  сапог:
- уж я тебя толкал, толкал... ровно чурбан какой!
     - Вишь ты, - заметил Веленчук: - добро уж пьяный бы был...
     - Так-то у нас дома баба была, - начал Чикин: - так  с  печи,  почитай,
два года не сходила. Стали ее будить раз, думали, что спит, а уж она мертвая
лежит, - так тоже все на нее сон находил. Так-то, милый человек!
     - А расскажи-ка, Чикин, как ты в отпуску тон  задавал  себе,  -  сказал
Максимов, улыбаясь и поглядывая на меня, как будто  говоря:  "не  угодно  ли
тоже послушать глупого человека?"
     - Какой тон, Федор Максимыч! - сказал  Чикин,  бросая  искоса  на  меня
беглый взгляд: - известно, рассказывал, какой такой Капказ есть.
     - Ну да, как же,  как  же!  Ты  не  модничай...  расскажи,  как  ты  им
предводительствовал?
     - Известно, как предводительствовал: спрашивали, как мы живем, -  начал
Чикин скороговоркой, с видом человека, несколько раз рассказывавшего  то  же
самое: - я говорю, живем хорошо, милый человек;  провиянт  сполна  получаем,
утро и вечер по чашке щиколата идет на солдата, а в обед идет господский суп
перловых круп, а замест водки модера полагается по крышке.  Модера  Дивирье,
что без посуды, мол, сорок две!
     - Важная модера! - громче других, заливаясь смехом, подхватил Веленчук.
- Вот так модера!
     - Ну, а про эзиятов как рассказывал? - продолжал допрашивать  Максимов,
когда общий смех утих несколько.
     Чикин нагнулся к огню, достал палочкой уголек, наложил его на трубку  и
молча,  как  будто  не  замечая  возбужденного  в   слушателях   молчаливого
любопытства, долго раскуривал свои  корешки.  Когда,  наконец,  он  набрался
достаточно дыму, сбросил уголек, сдвинул еще более  назад  свою  шапочку  и,
подергиваясь и слегка улыбаясь, продолжал.
     - Тоже спрашивают, какой, говорит, там,  малый,  черкес,  говорит,  или
турка у вас на Капказе,  говорит,  бьет?  Я  говорю:  у  нас  черкес,  милый
человек, не один, а разные есть. Есть такие тавлинцы, что в  каменных  горах
живут и камни замест хлеба  едят.  Те  большие,  говорю,  ровно  как  колода
добрая, по одном глазу во лбу, и шапки на них  красные,  вот  так  и  горят,
ровно как на тебе, милый  человек!  -  прибавил  он,  обращаясь  к  молодому
рекрутику, на котором, действительно, была уморительная  шапочка  с  красным
верхом.
     Рекрутик при этом неожиданном обращении вдруг присел к и земле;  ударил
себя по  коленям  и  расхохотался  и  раскашлялся  до  того,  что  едва  мог
выговорить задыхающимся голосом: "вот так тавлинцы!"
     - А то еще, говорю, мумры есть, -  продолжал  Чикин,  движением  головы
надвигая на лоб свою шапочку: - те другие, - двойнешки маленькие, вот такие.
Все по парочкам, говорю, рука с рукой  держатся  и  так-то  бегают,  говорю,
швытко, что ты его на коне не догонишь. - Как же,  говорит,  малый,  как  же
они,  мумры-то,  рука  с  рукой  так  и  родятся,  что   ли?   -   воображая
передразнивать мужика,  сказал  он  горловым  басом.  -  Да,  говорю,  милый
человек, он такой от природии. Ты им руки разорви,  так  кровь  пойдет,  все
равно что китаец: шапку с него сними, она, кровь, пойдет. - А  кажи,  малый,
как они бьют-то? - говорит. - Да так, говорю, поймают тебя, живот  распорят,
да кишки тебе на руку и  мотают,  и  мотают.  Они  мотают,  а  ты  смеешься;
дотелева смеешься, что дух вон...
     - Ну, что ж, и имели к тебе доверие, Чикин? - сказал  Максимов,  слегка
улыбаясь, тогда как остальные помирали со смеху.
     - И такой, право, народ чудной, Федор Максимыч:  верют  всему  ей-Богу,
верют! А стал им про гору Кизбек сказывать, что на  ней  все  лето  снег  не
тает, так вовсе на смех подняли, милый человек! - Что  ты,  говорит,  малый,
фастаешь? Видано ли дело: большая гора, да на ней снег  не  будет  таять.  У
нас, малый, в ростопель так какой бугор, и то прежде  растает,  а  в  лощине
снег лежит. - Поди ты! - заключил Чикин, подмигивая.

V.

     Светлый круг солнца, просвечивающий  сквозь  молочно-белый  туман,  уже
поднялся довольно высоко; серо-лиловый горизонт постепенно расширялся и хотя
гораздо дальше, но также резко ограничивался обманчивою белою стеною тумана.
     Впереди нас, за срубленным лесом, открылась довольно большая поляна. По
поляне со всех сторон расстилался где черный, где молочно-белый, где лиловый
дым костров, и странными фигурами носились белые слои тумана. Далеко впереди
изредка показывались группы верховых татар, и  слышались  нечастые  выстрелы
наших штуцеров, их винтовок и орудия.
     "Это еще было не дело, а одна потеха-с",  как  говорил  добрый  капитан
Хлопов.
     Командир 9-й егерской роты, бывшей у нас в прикрытии,  подошел  к  моим
орудиям и, указывая на трех верховых татар, ехавших в это время  под  лесом,
на расстоянии от нас более 600 сажен, просил, по  свойственной  всем  вообще
пехотным офицерам любви к артиллерийской стрельбе, просил  меня  пустить  по
ним ядро или гранату.
     - Видите, - говорил он, с доброй и убедительной улыбкой протягивая руку
из-за моего плеча: - где два большие  дерева,  так  впереди  один  на  белой
лошади и в черной черкеске, а вон сзади  еще  два.  Видите?  Нельзя  ли  их,
пожалуйста...
     - А вон еще трое едут, по-под лесом, - прибавил  Антонов,  отличавшийся
удивительным глазом, подходя к нам и пряча за спину трубку, которую курил  в
это  время:  -  еще  передний  винтовку  из  чехла  вынул.  Знатко   видать,
вашбородие!
     - Вишь, выпалил, братцы мои! вон дымок забелелся, - сказал  Веленчук  в
группе солдат, стоявших немного сзади нас.
     - Должно, в нашу цепь, прохвост! - заметил другой.
     - Вишь, их из-за лесу-то  сколько  высыпало,  должно,  место  глядят  -
орудию поставить хотят, - добавил третий. - Гхранату кабы им  туда  в  кучку
пустить, то-то бы заплевали...
     - А как думаешь, как раз  дотолева  фатит,  милый  человек?  -  спросил
Чикин.
     - Пятьсот либо пятьсот двадцать сажен, больше не  будет,  -  как  будто
говоря само собой, хладнокровно сказал Максимов, хотя видно  было,  что  ему
так же, как и другие, ужасно хотелось выпалить: - коли 45 линий из единорога
дать, то в самый пункт попасть можно, то есть совершенно.
     - Знаете, теперь коли в эту кучку направить, непременно  в  кого-нибудь
попадете.
     Вот-вот  теперь,  как  они  съехались,  пожалуйста,   поскорей   велите
выстрелить, - продолжал упрашивать меня ротный командир.
     - Прикажете навести орудие? - отрывистым басом вдруг спросил Антонов  с
видом какой-то угрюмой злобы.
     Признаюсь, мне и самому этого очень хотелось, и  я  велел  навести  2-е
орудие.
     Едва я успел сказать, как граната была распудрена, дослана, и  Антонов,
прильнув к станине и приставив к затыльнику свои  два  толстых  пальца,  уже
командовал хобот вправо и влево.
     - Чуть-чуть влево... самую малость вправо...  еще,  еще  трошки...  так
ладно, - сказал он, с гордым видом отходя от орудия.
     Пехотный офицер, я, Максимов, один на другим приложились  к  прицелу  и
все подали свои разнообразные мнения.
     - Ей-Богу, перенесет, - заметил Веленчук, пощелкивая  языком,  несмотря
на то, что он только смотрел чрез плечо Антонова и поэтому не имел  никакого
основания предполагать это. - Е-е-ей-Богу,  перенесет,  прямо  в  ту  дерево
попанет, братцы мои!
     - Второе! - скомандовал я.
     Прислуга расступилась. Антонов отбежал в сторону,  чтобы  видеть  полет
снаряда, трубка вспыхнула, и зазвенела медь. В то же  мгновение  нас  обдало
пороховым дымом, и из поразительного гула выстрела отделялся  металлический,
жужжащий, с быстротою молнии  удалявшийся  звук  полета,  посреди  всеобщего
молчания замерший в отдалении.
     Немного  позади  группы  верховых   показался   белый   дымок,   татары
расскакались в разные стороны, и до нас долетел звук разрыва.
     "Вот важно-то!  Эк  поскакали!  Вишь,  черти,  не  любят!"  послышались
одобрения и смешки в рядах артиллерийских и пехотных солдат.
     - Коли бы трошки нижe  пуcтить,  в  самую  его  бы  попало,  -  заметил
Веленчук. - Говорил, в дереву попанет: оно и есть - взяло вправо.

VI.

     Оставив солдат рассуждать о том, как  татары  ускакали,  когда  увидели
гранату, и зачем они тут ездили, и много ли их еще в лесу есть, я  отошел  с
ротным  командиром  за  несколько  шагов   и   сел   под   деревом,   ожидая
разогревавшихся битков, которые он предложил мне. Ротный командир Болхов был
один из офицеров, называемых в полку бонжурами. Он  имел  состояние,  служил
прежде в гвардии и говорил по-французски.  Но,  несмотря  на  это,  товарищи
любили его. Он был довольно умен  и  имел  достаточно  такта,  чтобы  носить
петербургский сюртук, есть хороший обед и говорить по-французски, не слишком
оскорбляя общество офицеров. Поговорив о погоде,  о  военных  действиях,  об
общих знакомых офицерах и убедившись по вопросам и ответам,  по  взгляду  на
вещи в удовлетворительности понятий один  другого,  мы  невольно  перешли  к
разговору более короткому. Притом же на Кавказе между встречающимися  одного
круга людьми хотя не высказанно,  но  весьма  очевидно  проявляется  вопрос:
зачем вы здесь? и на этот-то мой молчаливый вопрос, мне казалось, собеседник
мой хотел ответить.
     - Когда этот отряд кончится? - сказал он лениво: - скучно !
     - Мне не скучно, - сказал я: - ведь в штабе еще скучнее.
     - О, в штабе в десять тысяч раз хуже, - сказал он со  злостью.  -  Нет!
когда все это совсем кончится?
     - Что же вы хотите, чтоб кончились? - спросил я.
     - Все, совсем!.. Что же, готовы битки, Николаев? - спросил он.
     - Для чего же вы пошли служить на Кавказ, - сказал я: - коли Кавказ вам
так не нравится?
     - Знаете, для чего, - отвечал он с  решительной  откровенностью:  -  по
преданию. В России ведь существует престранное предание  про  Кавказ:  будто
это какая-то обетованная земля для всякого рода несчастных людей.
     - Да, это почти правда, - сказал я: - большая часть из нас...
     - Но что лучше всего, - перебил он меня, -  что  все  мы,  по  преданию
едущие на Кавказ, ужасно ошибаемся в своих расчетах, и решительно я не вижу,
почему вследствие несчастной любви или расстройства дел скорее ехать служить
на Кавказ, чем в Казань или в Калугу. Ведь в России воображают Кавказ как-то
величественно, с вечными девственными льдами, бурными потоками, с кинжалами,
бурками, черкешенками, - все это страшное что-то, а,  в  сущности  ничего  в
этом нету веселого. Ежели бы они знали по крайней мере,  что  в  девственных
льдах мы никогда не бываем, да и быть-то в них ничего веселого  нет,  а  что
Кавказ разделяется на губернии: Ставропольскую, Тифлисскую и т. д...
     - Да, - сказал я смеясь: - мы в России совсем иначе смотрим на  Кавказ,
чем здесь. Это испытывали ли вы когда-нибудь? Как  читать  стихи  на  языке,
который плохо знаешь; воображаешь себе гораздо лучше, чем есть?..
     - Не знаю, право, но ужасно не нравится мне этот Кавказ, -  перебил  он
меня.
     - Нет, Кавказ для меня и теперь хорош, но только иначе...
     - Может быть, и хорош, - продолжал он с какою-то раздражительностью:  -
знаю только то, что я не хорош на Кавказе.
     - Отчего же так? - сказал я, чтоб сказать что-нибудь.
     - Оттого, что, во первых, он обманул  меня.  Все  то,  от  чего  я,  по
преданию, поехал лечиться на Кавказ, все приехало со мною сюда, только с той
разницей, что  прежде  все  это  было  на  большой  лестнице,  а  теперь  на
маленькой, на грязненькой, на каждой ступеньке  которой  я  нахожу  миллионы
маленьких тревог, гадостей, оскорблений; во-вторых, оттого, что я  чувствую,
как я с каждым днем морально падаю ниже и ниже, и главное - то что  чувствую
себя неспособным к здешней службе: я не могу переносить опасности... просто,
я не храбр... - Он остановился и посмотрел на меня. - Без шуток.
     Хотя  это  непрошенное  признание  чрезвычайно  удивило  меня,   я   не
противоречил, как, видимо, хотелось того моему  собеседнику,  но  ожидал  от
него самого опровержения своих  слов,  как  это  всегда  бывает  в  подобных
случаях.
     - Знаете, я в нынешний отряд в первый раз в деле, - продолжал он:  -  и
вы не можете себе представить, что со мной  вчера  было.  Когда  фельдфебель
принес приказание, что моя  рота  назначена  в  колонну,  я  побледнел,  как
полотно, и не мог говорить от волнения. А как я провел  ночь,  ежели  бы  вы
знали! Если правда, что седеют от страха, то я  бы  должен  быть  совершенно
белый нынче, потому что, верно, ни один приговоренный к смерти не прострадал
в одну ночь столько, как я; даже и теперь, хотя мне  и  легче  немного,  чем
ночью, но у меня здесь вот что идет, - прибавил он, вертя кулак перед  своей
грудью. - И что смешно,  -  продолжал  он:  -  что  здесь  ужаснейшая  драма
разыгрывается, а сам ешь битки с луком и уверяешь, что очень весело. -  Вино
есть, Николаев? - прибавил он, зевая.
     - Это он, братцы мои! - послышался  в  это  время  встревоженный  голос
одного из солдат, - и все глаза обратились на опушку дальнего леса.
     Вдали увеличивалось и, уносясь по ветру, поднималось голубоватое облако
дыма.
     Когда я понял, что это был против нас выстрел неприятеля, все, что было
на моих глазах в эту минуту, все вдруг приняло какой-то новый величественный
характер. И козлы ружей, и дым костров, и голубое небо, и зеленые лафеты,  и
загорелое усатое лицо Николаева, - все это  как  будто:  говорило  мне,  что
ядро, которое вылетело уже из дула и летит в это мгновение  в  пространстве,
может быть направлено прямо в мою грудь.
     - Вы где брали вино? - лениво  спросил  я  Болхова,  между  тем  как  в
глубине души моей одинаково внятно говорили  два  голоса:  один  -  Господи,
приими дух мой с миром, другой - надеюсь не  нагнуться,  а  улыбаться  в  то
время, как будет  пролетать  ядро,  -  и  в  то  же  мгновение  над  головой
просвистело что-то ужасно неприятно, и в двух шагах от нас шлепнулось ядро.
     - Вот, если бы я был Наполеон или Фридрих, - сказал в это время Болхов,
совершенно хладнокровно поворачиваясь ко  мне:  -  я  бы  непременно  сказал
какую-нибудь любезность.
     - Да вы и теперь сказали,  -  отвечал  я,  с  трудом  скрывая  тревогу,
произведенную во мне прошедшей опасностью.
     - Да что ж, что сказал: никто не запишет.
     - А я запишу.
     - Да вы ежели и запишете,  так  в  критику,  как  говорит  Мищенков,  -
прибавил он улыбаясь.
     - Тьфу ты проклятый! - сказал в это время сзади нас Антонов, с  досадой
плюя в сторону: - трошки по ногам не задела.
     Все мое старанье  казаться  хладнокровными  и  все  наши  хитрые  фразы
показались  мне  вдруг  невыносимо   глупыми   после   этого   простодушного
восклицания.

VII.

     Неприятель, действительно,  поставил  два  орудия  на  том  месте,  где
разъезжали татары, и каждые минут 20 или 30  посылал  по  выстрелу  в  наших
рубщиков. Мой взвод выдвинули вперед на поляну и приказали отвечать  ему.  В
опушке леса показался дымок, слышались выстрел, свист, и ядро  падало  сзади
или впереди нас. Снаряды неприятеля ложились счастливо, и потери не было.
     Артиллеристы, как и всегда, вели себя превосходно,  проворно  заряжали,
старательно наводили по показавшемуся дыму и спокойно шутили между собой.
     Пехотное прикрытие в молчаливом бездействии лежало около  нас,  дожидая
своей очереди. Рубщики леса делали свое дело: топоры звучали по лесу быстрее
и чаще; только в то время, как слышался свист снаряда, все вдруг  замолкало,
средь мертвой тишины раздавались не  совсем  спокойные  голоса;  "сторонись,
ребята!" и все глаза устремлялись на ядро,  рикошетировавшее  по  кострам  и
срубленным сучьям.
     Туман уже совершенно поднялся и,  принимая  формы  облаков,  постепенно
исчезал в темно-голубой синеве  неба;  открывшееся  солнце  ярко  светило  и
бросало веселые отблески на сталь штыков, медь орудий, оттаивающую  землю  и
блестки инея. В воздухе слышалась свежесть утреннего мороза вместе с  теплом
весеннего солнца; тысячи различных теней и цветов мешались в  сухих  листьях
леса, и на  торной  глянцовитой  дороге  отчетливо  виднелись  следы  шин  и
подковных шипов.
     Между войсками движение становилось сильнее и заметнее. Со всех  сторон
показывались  чаще  и  чаще  голубоватые   дымки   выстрелов.   Драгуны,   с
развевающимися флюгерами пик, выехали вперед; в пехотных  ротах  послышались
песни, и обоз с дровами стал строиться в арьергард. К нашему взводу подъехал
генерал и приказал готовиться к отступлению. Неприятель засел в кусты против
нашего левого фланга и стал сильно беспокоить нас ружейным  огнем.  С  левой
стороны из лесу прожужжала пуля и ударила в лафет, потом  другая,  третья...
Пехотное прикрытие, лежавшее около  нас,  шумно  поднялось,  взяло  ружья  и
заняло цепь. Ружейные выстрелы усиливались, и пули стали летать чаще и чаще.
Началось отступление и, следовательно, настоящее дело, как это всегда бывает
на Кавказе.
     По всему видно было, что артиллеристам не нравились  пули,  как  прежде
ядра  -  пехотным.  Антонов  принахмурился.  Чикин  передразнивал   пули   и
подшучивал над ними; но видно было, что  они  ему  не  нравились.  Про  одну
говорил он: "как торопится",  другую  называл  "пчелкой",  третью,  которая,
как-то медленно и жалобно визжа, пролетела над нами, назвал  "сиротой",  чем
произвел общий хохот.
     Рекрутик с непривычки при каждой пуле сгибал на бок голову и  вытягивал
шею, что тоже заставляло смеяться солдатиков. "Что, знакомая,  что  ли,  что
кланяешься?" говорили ему. И  Веленчук,  всегда  чрезвычайно  равнодушный  к
опасности, теперь был в тревожном состоянии: его, видимо, сердило то, что мы
не стреляем картечью по тому направленью, откуда летали пули.  Он  несколько
раз недовольным голосом повторил: "Что ж он нас  даром-то  бьет?  Кабы  туда
орудию поворотить да картечью бы дунуть, так затих бы небось".
     Действительно, пора было это сделать: я  приказал  выпустить  последнюю
гранату и зарядить картечью.
     - Картечь! - крикнул Антонов лихо, в самом дыму подходя  с  банником  к
орудию, только что заряд был выпущен.
     В это время недалеко сзади себя я услыхал  вдруг  прекратившийся  сухим
ударом во  что-то  быстрый  жужжащий  звук  пули.  Сердце  сжалось  во  мне.
"Кажется, кого-то из наших  задело",  подумал  я,  но  вместе  с  тем  боясь
оглянуться под влиянием тяжелого предчувствия. Действительно, вслед за  этим
звуком послышалось тяжелое падение тела  и  "о-о-о-ой"  -  раздирающий  стон
раненого. "Задело, братцы мои!" проговорил с трудом голос, который я  узнал.
Это был Веленчук. Он лежал навзничь между передком и орудием. Сума,  которую
он нес, была отброшена в сторону. Лоб его был весь в  крови,  и  по  правому
глазу и носу текла густая красная струя. Рана его была в животе,  но  в  ней
почти не было крови; лоб же он разбил о пень во время падения.
     Все это я разобрал гораздо  после;  в  первую  минуту  я  видел  только
какую-то неясную массу и ужасно много, как мне казалось, крови.
     Никто из, солдат, заряжавших орудие, не сказал слова,  только  рекрутик
пробормотал что-то в роде: "вишь ты как, в кровь", и Антонов,  нахмурившись,
крякнул сердито; но по всему заметно было, что мысль о  смерти  пробежала  в
душе каждого. Все с большей деятельностью принялись  за  дело.  Орудие  было
заряжено в одно мгновение, и вожатый, принося картечь, шага на два обошел то
место, на котором, продолжая стонать, лежал раненый.

VIII.

     Каждый  бывший  в  деле,  верно,  испытывал  то  странное,  хотя  и  не
логическое, но сильное чувство отвращения от того места, на котором был убит
или ранен кто-нибудь. Этому чувству заметно поддались в  первую  минуту  мои
солдаты, когда нужно было поднять Веленчука и перенести его  на  подъехавшую
повозку. Жданов сердито подошел к раненому,  несмотря  на  усилившийся  крик
его, взял под мышки и поднял его. "Что стали? берись!" крикнул он, и  тотчас
же раненого окружили человек десять,  даже  ненужных,  помощников.  Но  едва
сдвинули его с места, как Веленчук начал кричать ужасно и рваться.
     - Что кричишь, как заяц! - сказал Антонов грубо, удерживая его за ногу:
- а нето бросим.
     И раненый затих действительно, только изредка приговаривая: "ох, смерть
моя!
     о-ох, братцы мои!" Когда же его положили на повозку, он  даже  перестал
охать, и я слышал, что  он  что-то  говорил  с  товарищами  -  должно  быть,
прощался - тихим, но внятным голосом.
     В деле никто не любит смотреть на раненого, и я, инстинктивно  торопясь
удалиться от этого зрелища, приказал скорей везти его на перевязочный  пункт
и отошел к орудиям; но через несколько минут мне сказали, что Веленчук зовет
меня, и я подошел к повозке.
     На дне ее, ухватясь обеими руками за  края,  лежал  раненый.  Здоровое,
широкое лицо его в несколько секунд  совершенно  изменилось:  он  как  будто
похудел и постарел несколькими годами, губы его были тонки, бледны и сжаты с
видимым напряжением;  торопливое  и  тупое  выражение  его  взгляда  заменил
какой-то ясный, спокойный блеск, и на окровавленных лбу и  носу  уже  лежали
черты смерти.
     Несмотря  на  то,  что  малейшее  движение  причиняло  ему  нестерпимые
страдания, он просил снять с левой ноги чересок

IX.

     - Ты куда? Bернись! Куда ты идешь? -  закричал  я  рекрутику,  который,
положив под мышку  свой  запасный  пальник,  с  какой-то  палочкой  в  руках
прехладнокровно отправлялся за повозкой, повезшей раненого.
     Но рекрутик только лениво оглянулся на меня, пробормотал что-то и пошел
дальше, так что я должен был послать солдат, чтобы  привести  его.  Он  снял
свою красную шапочку и, глупо улыбаясь, глядел на меня.
     - Куда ты шел? - спросил я.
     - В лагерь.
     - Зачем?
     - А как же - Веленчука-то ранили, - сказал он, опять улыбаясь.
     - Так тебе-то что? ты должен здесь оставаться.
     Он с удивлением посмотрел на меня, потом хладнокровно повернулся, надел
шапку и пошел к своему месту.
     Дело вообще было счастливо: казаки, слышно было, сделали славную  атаку
и взяли три татарских  тела;  пехота  запаслась  дровами  и  потеряла  всего
человек шесть ранеными; в артиллерии выбыли из строй всего один  Веленчук  и
две лошади. Зато вырубили леса версты на три и очистили место так,  что  его
узнать нельзя было:
     вместо прежде видневшейся сплошной  опушки  леса  открывалась  огромная
поляна, покрытая дымящимися кострами и двигавшимися к  лагерю  кавалерией  и
пехотой.
     Несмотря  на  то,  что  неприятель  не  переставал   преследовать   нас
артиллерийским и ружейным огнем до  самой  речки  с  кладбищем,  которую  мы
переходили утром, отступление сделано было счастливо. Уже я начинал  мечтать
о щах и бараньем боке  о  кашей,  ожидавших  меня  в  лагере,  когда  пришло
известие, что генерал приказал построить на речке редут и оставить в нем  до
завтра 3-й батальон К. полка и взвод 4-х-батарейной.  Повозки  и  дровами  и
ранеными, казаки, артиллерия, пехота с ружьями и дровами на плечах, - все  с
шумом и песнями прошли мимо нас. На всех  лицах  видны  были  одушевление  и
удовольствие, внушенные минувшей опасностью и надеждой на отдых. Только мы с
3-м батальоном должны были ожидать этих приятных чувств еще до завтра.

X.

     Покуда мы, артиллеристы, хлопотали около орудий:  расставляли  передки,
ящики, разбивали коновязь, пехота уже  составила  ружья,  разложила  костры,
построила из сучьев и кукурузной соломы балаганчики и варила кашицу.
     Начинало  смеркаться.  По  небу  ползли  сине-беловатые  тучи.   Туман,
превратившийся в мелкую,  сырую  мглу,  мочил  землю  и  солдатские  шинели;
горизонт суживался, и  вся  окрестность  принимала  мрачные  тени.  Сырость,
которую я чувствовал сквозь сапоги, за шеей, неумолкаемое движение и  говор,
в которых я не принимал участия, липкая грязь, по которой раскатывались  мои
ноги,  и  пустой  желудок  наводили  на  меня  самое   тяжелое,   неприятное
расположение духа после дня физической и моральной  усталости.  Веленчук  не
выходил  у  меня  из  головы.  Вся  простая  история  его  солдатской  жизни
неотвязчиво представлялась моему воображению.
     Последние минуты его были так же ясны и спокойны, как и вся жизнь  его.
Он слишком жил честно и просто, чтобы простодушная вера его  в  ту  будущую,
небесную жизнь могла поколебаться в решительную минуту.
     - Ваше здоровье, -  сказал  мне  подошедший  Николаев:  -  пожалуйте  к
капитану, просят чай кушать.
     Кое-как пробираясь между козлами и  кострами,  я  вслед  за  Николаевым
пошел к Болхову, с удовольствием мечтая о стакане  горячего  чаю  и  веселой
беседе, которая бы разогнала мои мрачные  мысли.  "Что,  нашел?"  послышался
голос Болхова из кукурузного шалаша, в котором светился огонек.
     - Привел, ваше благородие! - басом отвечал Николаев.
     В балагане на сухой бурке сидел Болхов - расстегнувшись и  без  попахи.
Подле него кипел самовар, стоял барабан с закуской. В землю был воткнул штык
со свечкой.
     "Каково?" с гордостью  сказал  он,  оглядывая  свое  уютное  хозяйство.
Действительно, в балагане было так хорошо, что за чаем я  совсем  забыл  про
сырость,  темноту  и  рану  Веленчука.  Мы  разговорились  про  Москву,  про
предметы, не имеющие никакого отношения с войной и Кавказом.
     После одной из тех  минут  молчания,  которые  прерывают  иногда  самые
оживленные разговоры, Болхов с улыбкой посмотрел на меня.
     - А я думаю, вам очень странным показался наш разговор утром? -  сказал
он.
     - Нет. Отчего же? Мне только показалось, что вы слишком  откровенны,  а
есть вещи, которые мы все знаем, но которых никогда говорить не надо.
     - Отчего? Нет! Ежели бы была  какая-нибудь  возможность  променять  эту
жизнь хоть на жизнь самую пошлую и бедную, только без опасностей и службы, я
бы ни минуты не задумался.
     - Отчего же вы не перейдете в Россию? - сказал я.
     - Отчего? - повторил он. - О! я давно уже об  этом  думал.  Я  не  могу
теперь вернуться в Россию до тех пор, пока не получу Анны и Владимира,  Анны
на шею и майора, как и предполагал, ехавши сюда.
     - Отчего же, ежели вы чувствуете себя неспособным, как вы  говорите,  к
здешней службе?
     - Но когда  я  еще  более  чувствую  себя  неспособным  к  тому,  чтобы
вернуться  в  Россию  тем,  чем  я  поехал.  Это  тоже  одно  из   преданий,
существующих в России, которое утвердили  Пассек,  Слепцов  и  др.,  что  на
Кавказ стоит приехать, чтобы осыпаться наградами. И от  нас  все  ожидают  и
требуют этого; а я вот два года здесь, в двух экспедициях был  и  ничего  не
получил. Но все-таки у меня столько самолюбия, что я не уеду  отсюда  ни  за
что до тех пор, пока не буду майором с Владимиром  и  Анной  на  шее.  Я  уж
втянулся до того, что меня всего коробит, когда Гнилокишкину дадут  награду,
а мне нет. И потом, как я покажусь на глаза в России своему старосте,  купцу
Котельникову, которому  я  хлеб  продаю,  тетушке  московской  и  всем  этим
господам после двух лет на Кавказе без всякой награды? Правда,  что  я  этих
господ знать не хочу, и, верно, они тоже очень мало обо мне заботятся; но уж
так устроен человек, что я их знать не хочу, а из-за них гублю лучшие  года,
все счастие жизни, всю будущность свою погублю.

XI.

     В это время послышался снаружи голос батальонного командира: "с кем это
вы, Николай Федорыч?" Болхов назвал меня, и вслед затем в балаган влезли три
офицера: майор Кирсанов, адъютант его батальона и ротный командир Тросенко.
     Кирсанов был невысокий, полный мужчина,  с  черными  усиками,  румяными
щеками и масляными глазками. Глазки эти были самой  замечательной  чертой  в
его физиономии.
     Когда он смеялся, то от них оставались только две влажные звездочки,  и
звездочки эти вместе с натянутыми губами и вытянутой шеей  принимали  иногда
престранное выражение бессмысленности. Кирсанов в полку вел  и  держал  себя
лучше всякого другого: подчиненные не бранили,  а  начальники  уважали  его,
хотя общее мнение о нем было, что он очень  недалек.  Он  знал  службу,  был
исправен и усерден, всегда был при деньгах, имел коляску и повара  и  весьма
натурально умел притворяться гордым.
     - О чем это толкуете, Николай Федорыч? - сказал он входя.
     - Да вот о приятностях здешней службы.
     Но в это время Кирсанов заметил меня,  юнкера,  и  потому,  чтобы  дать
почувствовать мне свое значение, как будто не слушая ответа Болхова и  глядя
на барабан, спросил:
     - Что, устали, Николай Федорыч?
     - Нет, ведь мы... - начал было Болхов.
     Но опять, должно быть,  достоинство  батальонного  командира  требовало
перебить и сделать новый вопрос:
     - А ведь славное дело было нынче?
     Батальонный адъютант был молодой прапорщик,  недавно  произведенный  из
юнкеров, скромный и тихий мальчик, со стыдливым и добродушно-приятным лицом.
Я видал его прежде  у  Болхова.  Молодой  человек  часто  приходил  к  нему,
раскланивался, садился в уголок и по нескольку часов молчал, делал папиросы,
курил их, потом  вставал,  раскланивался  и  уходил.  Это  был  тип  бедного
русского дворянского сына, выбравшего военную карьеру,  как  одну  возможную
при своем образовании, и ставящего выше всего в мире свое офицерское звание,
- тип простодушный и милый, несмотря на смешные неотъемлемые принадлежности:
кисет, халат, гитару и щеточку для усов, с которыми мы  привыкли  воображать
его. В полку рассказывали про него, будто он хвастался тем, что он  с  своим
денщиком справедлив, но строг, будто он говорил: "я редко наказываю;  но  уж
когда меня доведут до этого, то беда", и что когда пьяный денщик обокрал его
совсем и стал даже ругать своего барина, будто он привел его на  гауптвахту,
велел приготовить все для наказания,  но  при  виде  приготовлений  до  того
смутился, что мог только говорить; "ну, вот видишь... ведь  я  могу...",  и,
совершенно растерявшись, убежал домой и с той поры боялся смотреть  в  глаза
своему Чернову. Товарищи не  давали  ему  покоя,  дразнили  его  этим,  и  я
несколько раз слышал, как простодушный мальчик отговаривался и,  краснея  до
ушей, уверял, что это неправда, а совсем напротив.
     Третье лицо, капитан Тросенко, был старый кавказец  в  полном  значении
этого слова, т. е.  человек,  для  которого  рота,  которою  он  командовал,
сделалась семейством, крепость, где был  штаб,  -  родиной,  а  песенники  -
единственными удовольствиями жизни, - человек, для которого все, что не было
Кавказ, было достойно презрения, да и почти недостойно вероятия; все же, что
было Кавказ, разделялось на две половины: нашу и не нашу; первую  он  любил,
вторую ненавидел всеми силами  своей  души,  и  главное  -  он  был  человек
закаленной,  спокойной  храбрости,  редкой  доброты  в  отношении  к   своим
товарищам и подчиненным и отчаянной прямоты и даже дерзости  в  отношении  к
ненавистным для него почему-то адъютантам и бонжурам. Входя  в  балаган,  он
чуть не пробил головой крыши, потом вдруг опустился и сел на землю.
     - Ну, что? - сказал он и, вдруг заметив мое незнакомое для  него  лицо,
остановился, вперил в меня мутный, пристальный взгляд.
     - Так о чем это вы беседовали? - спросил майор, вынимая часы и глядя на
них, хотя, я твердо уверен, ему совсем не нужно было делать этого.
     - Да вот спрашивал меня, зачем я служу здесь.
     - Разумеется, Николай Федорыч хочет здесь отличиться и потом во-свояси.
     - Ну, а вы скажите, Абрам Ильич, зачем вы служите на Кавказе?
     - Я потому, знаете, что, во-первых, мы  все  обязаны  по  своему  долгу
служить. Что?
     - прибавил он, хотя все молчали. - Вчера я получил  письмо  из  России,
Николай Федорыч, - продолжал он, видимо желая  переменить  разговор:  -  мне
пишут, что...
     такие вопросы странные делают.
     - Какие же вопросы? - спросил Болхов.
     Он засмеялся.
     - Право, странные вопросы... Мне пишут, что может ли быть ревность  без
любви...
     Что? - спросил он, оглядываясь на всех нас.
     - Вот как! - сказал, улыбаясь, Болхов.
     - Да, знаете, в России хорошо, - продолжал  он,  как  будто  фразы  его
весьма натурально вытекали одна из другой. - Когда я в 52 г. был в  Тамбове,
то меня принимали везде как флигель-адъютанта какого-нибудь. Поверите ли, на
балу у губернатора, как я вошел, так знаете... очень хорошо принимали.  Сама
губернаторша, знаете, со мной разговаривала и спрашивала про Кавказ,  и  все
так...  что  я  не  знал...  Мою  золотую  шашку   смотрят,   как   редкость
какую-нибудь, спрашивают: за что шашку получил, за что  -  Анну,  за  что  -
Владимира, и я им так рассказывал... Что? Вот этим-то Кавказ хорош,  Николай
Федорыч! - продолжал он, не дожидаясь ответа: - там смотрят на нашего брата,
кавказца, очень хорошо.
     Молодой человек, знаете, штаб-офицер с Анной и Владимиром -  это  много
значит в России... Что?
     - Вы и прихвастнули-таки, я думаю, Абрам Ильич? - сказал Болхов.
     - Хи-хи! - засмеялся он своим глупым смехом. - Знаете, это нужно. Да  и
поел я славно эти два месяца!
     - А что, хорошо там, в России-то?  -  сказал  Тросенко,  спрашивая  про
Россию, как про какой-то Китай или Японию.
     - Да-с, уж что мы там шампанского выпили в два месяца, так это страх!
     - Да что вы! Вы, верно, лимонад пили. Вот я так уж бы треснул там,  что
знали бы, как кавказцы пьют. Не даром бы слава прошла.  Я  бы  показал,  как
пьют... А, Болхов? - прибавил он.
     - Да ведь ты, дядя, уж за десять лет на Кавказе, - сказал Болхов:  -  а
помнишь, что Ермолов сказал; а Абрам Ильич только шесть...
     - Какой десять! скоро шестнадцать.
     - Вели же,  Болхов,  шолфею  дать.  Сыро,  бррр!..  А?  -  прибавил  он
улыбаясь: - выпьем, майор!
     Но майор был недоволен и первым обращением  к  нему  старого  капитана,
теперь же видимо съежился и искал убежища в собственном  величии.  Он  запел
что-то и снова посмотрел на часы.
     - Вот я так уж никогда туда не поеду, - продолжил Тросенко, не  обращая
внимания на насупившегося майора: - я и ходить  и  говорить-то  по  русскому
отвык. Скажут:
     за чудо такая приехало? Сказано, Азия! Так, Николай Федорыч? Да  и  что
мне в России! Все равно, тут когда-нибудь подстрелят. Спросят: где Тросенко?
     Подстрелили. Что вы тогда с восьмой ротой сделаете... а? - прибавил он,
обращаясь постоянно к майору.
     - Послать дежурного  по  батальону!  -  крикнул  Кирсанов,  не  отвечая
капитану, хотя, я опять уверен был,  ему  не  нужно  было  отдавать  никаких
приказаний.
     - А вы, я думаю, теперь рады, молодой человек, что на двойном окладе? -
сказал майор после нескольких минут молчания батальонному адъютанту.
     - Как же-с, очень-с.
     - Я нахожу, что наше жалованье теперь очень большое, Николай Федорыч, -
продолжал он:  -  молодому  человеку  можно  жить  весьма  прилично  и  даже
позволить себе роскошь маленькую.
     - Нет, право, Абрам Ильич, -  робко  сказал  адъютант:  -  хоть  оно  и
двойное, а только что так... ведь лошадь надо иметь...
     - Что вы мне говорите, молодой человек! Я сам прапорщиком был  и  знаю.
Поверьте, с порядком жить очень можно. Да вот вам, сочтите, -  прибавил  он,
загибая мизинец левой руки.
     - Все вперед жалованье забираем - вот вам и счет,  -  сказал  Тросенко,
выпивая рюмку водки.
     - Ну, да ведь на это что же вы хотите... Что?
     В это время в отверстие балагана всунулась белая голова  со  сплюснутым
носом, и резкий голос с немецким выговором сказал:
     - Вы здесь, Абрам Ильич? а дежурный ищет вас.
     - Заходите, Крафт! - сказал Болхов.
     Длинная фигура в сюртуке  генерального  штаба  пролезла  в  двери  и  с
особенным азартом принялась пожимать всем руки.
     - А, милый капитан! и вы тут? - сказал он, обращаясь к Тросенке.
     Новый гость, несмотря на темноту, пролез до него  и,  к  чрезвычайному,
как мне показалось, удивлению и неудовольствию  капитана,  поцаловал  его  в
губы.
     "Это немец, который хочет быть хорошим товарищем", подумал я.

XII.

     Предположение мое  тотчас  же  подтвердилось.  Капитан  Крафт  попросил
водки, назвав ее горилкой, и ужасно крякнул и закинул голову, выпивая рюмку.
     - Что, господа, поколесовали мы нынче по равнинам Чечни... - начал было
он, но,  увидав  дежурного  офицера,  тотчас  замолчал,  предоставив  майору
отдавать свои приказания.
     - Что, вы обошли цепь?
     - Обошел-с.
     - А секреты высланы?
     - Высланы-с.
     - Так вы передайте приказание ротным командирам, чтобы были  как  можно
осторожнее.
     - Слушаю-с.
     Майор прищурил глаза и глубокомысленно задумался.  -  Да  скажите,  что
люди могут теперь варить кашу.
     - Они уж варят.
     - Хорошо. Можете итти-с.
     - Ну-с, так вот мы считали, что нужно офицеру,  -  продолжал  майор  со
снисходительной улыбкой обращаясь к нам. - Давайте считать.
     - Нужно вам один мундир и брюки... так-с?
     - Так-с.
     - Это, положим, пятьдесят  рублей  на  два  года,  стало  быть,  в  год
двадцать пять рублей на одежду; потом на еду, каждый день  по  два  абаза...
так-с?
     - Так-с; это даже много.
     - Ну, да я кладу. Ну, на лошадь с седлом для ремонта 30 руб.  -  вот  и
все.
     Выходит всего 25 да 120 да 30=175. Все вам остается еще на роскошь,  на
чай и на сахар, на табак  -  рублей  двадцать.  Изволите  видеть?..  Правда,
Николай Федорыч?
     - Нет-с. Позвольте, Абрам Ильич! - робко сказал адъютант: - ничего-с на
чай и сахар не останется. Вы кладете одну пару на два года, а тут по походам
панталон  не  наготовишься;  а  сапоги?  я  ведь  почти  каждый  месяц  пару
истреплю-с. Потом-с белье-с, рубашки, полотенца,  подвертки:  все  ведь  это
нужно купить-с. А как сочтешь, ничего не останется-с. Это, ей-Богу-с,  Абрам
Ильич!
     - Да, подвертки прекрасно носить, - сказал вдруг Крафт после  минутного
молчания, с особенной любовью произнося слово подвертки: -  знаете,  просто,
по-русски.
     - Я вам скажу, - заметил Тросенко: - как ни считай,  все  выходит,  что
нашему брату зубы на полку класть приходится, а на  деле  выходит,  что  все
живем, и чай пьем, и табак курим, и водку пьем. Послужишь с мое, - продолжал
он, обращаясь к прапорщику: - тоже выучишься жить. Ведь знаете, господа, как
он с денщиками обращается?
     И Тросенко, помирая со смеху, рассказал нам всю  историю  прапорщика  с
своим денщиком, хотя мы все ее тысячу раз слышали.
     - Да ты что, брат, таким розаном смотришь? - продолжал он, обращаясь  к
прапорщику, который краснел, потел и улыбался, так что жалко  было  смотреть
на него. - Ничего, брат, и я такой же был, как ты, а теперь, видишь, молодец
стал.
     Пусти-ка сюда какого молодчика из России - видали мы их, - так  у  него
тут и спазмы, и ревматизмы какие-то сделались бы; а я вот,  сел  тут  -  мне
здесь и дом, и постель, и все. Видишь...
     При этом он выпил еще рюмку водки.
     - А? - прибавил он, пристально глядя в глаза Крафту.
     - Вот это я уважаю! вот это истинно  старый  кавказец!  Позвольте  вашу
руку.
     И Крафт растолкал всех нас, продрался к Тросенке и, схватив  его  руку,
потряс ее с особенным чувством.
     - Да, мы можем сказать, что испытали здесь всего, - продолжал он:  -  в
сорок пятом году... ведь вы изволили быть там, капитан? Помните ночь с 12 на
13, когда по коленки в грязи ночевали, а на другой день пошли на  завалы?  Я
тогда был при главнокомандующем, и мы 15 завалов взяли в один день. Помните,
капитан?
     Тросенко сделал головой знак согласия и, выдвинув вперед  нижнюю  губу,
зажмурился.
     - Изволите видеть...  -  начал  Крафт  чрезвычайно  одушевленно,  делая
руками неуместные жесты и обращаясь к майору.
     Но майор, должно быть, неоднократно слышавший уже этот  рассказ,  вдруг
сделал такие мутные, тупые глаза, глядя на  своего  собеседника,  что  Крафт
отвернулся от него и обратился ко мне и Болхову,  попеременно  глядя  то  на
того, то на другого.
     На Тросенку же он ни разу не взглянул во время всего своего рассказа.
     - Вот изволите видеть, как вышли мы утром, главнокомандующий и  говорит
мне:
     "Крафт!  возьми  эти  завалы".  Знаете,  наша   военная   служба,   без
рассуждений - руку к козырьку. "Слушаю, ваше сиятельство!" и пошел.  Только,
как мы подошли к первому завалу, я обернулся и говорю солдатам: "Ребята!  не
робеть! В оба смотреть!  Кто  отстанет,  своей  рукой  изрублю".  С  русским
солдатом, знаете, надо  просто.  Только  вдруг  граната...  я  смотрю,  один
солдат,  другой  солдат,  третий  солдат,  потом  пули...  взжинь!   взжинь!
взжинь!.. Я говорю: "Вперед, ребята, за мной!" Только  мы  подошли,  знаете,
смотрим, я вижу тут, как это... знаете... как это называется? - и рассказчик
замахал руками, отыскивая слово.
     - Обрыв, - подсказал Болхов.
     - Нет... Ах, как это? Боже мой! ну,  как  это?..  обрыв,  -  сказал  он
скоро. - Только ружья наперевес... ура! та-ра-та-та-та! Неприятеля ни  души.
Знаете, все удивились. Только хорошо: идем мы дальше  -  второй  завал.  Это
совсем другое дело.
     У нас уж ретивое закипело, знаете. Только подошли мы, смотрим, я  вижу,
второй завал - нельзя итти. Тут... как это, ну, как называется этакая... Ах!
как это...
     - Опять обрыв, - подсказал я.
     - Совсем нет, - продолжал он с сердцем: - не обрыв, а... ну,  вот,  как
это называется, - и он сделал рукой какой-то нелепый жест. - Ах,  Боже  мой!
как это...
     Он, видимо, так мучился, что невольно хотелось подсказать ему.
     - Река, может, - сказал Болхов.
     - Нет, просто обрыв. Только мы туда, тут, поверите ли,  такой  огонь  -
ад...
     В это время за балаганом кто-то спросил меня. Это был Максимов.  А  так
как за прослушанием разнообразной истории двух завалов  мне  оставалось  еще
тринадцать, я рад был придраться  к  этому  случаю,  чтобы  пойти  к  своему
взводу. Тросенко вышел вместе со мной. "Все врет, - сказал он мне, когда  мы
на несколько шагов отошли от балагана: - его и не было вовсе на завалах",  и
Тросенко так добродушно расхохотался, что и мне смешно стало.

XIII.

     Уже была темная ночь, и только костры тускло освящали лагерь, когда  я,
окончив уборку, подошел к своим  солдатам.  Большой  пень,  тлея,  лежал  на
углях. Вокруг него  сидели  только  трое:  Антонов,  поворачивавший  в  огне
котелок,  в  котором  варился  рябко,