Библиотека художественной литературы

Старая библиотека художественной литературы

Поиск по фамилии автора:

А Б В Г Д Е-Ё Ж З И-Й К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш-Щ Э Ю Я
Читальный зал:

Валерий Теплицкий

Израильтянка

(детектив).

Часть 1. Два удара

ГЛАВА 1

   Дежурный врач Юлия Наталевич чувствовала себя смертельно усталой после шестнадцати часов непрерывной работы, когда из приемного покоя без предупреждения поступила двадцатилетняя пациентка с подозрением на почечную колику. "Очередная истеричка!" — переглянулась Юлия с дежурной медсестрой Лорой.
   Молодежь редко поступает в отделение терапии, где средний возраст больных превышает семьдесят лет. Но если такое все же случается, то после неудачной попытки самоубийства, часто демонстративной, имеющей целью привлечь внимание неверного друга или подруги скорее, чем покончить с жизнью. Им делают промывание же­лудка, дают выпить активированный уголь и ставят капельницу, а на следующий день выписывают на руки обеспокоенных матерей, но они часто возвращаются с повторными попытками, одна из которых может оказаться смертельной.
   Молодые люди редко страдают болезнями, требующими госпитализации, а несчастная любовь до сих пор не принана болезнью, хотя и может оказаться фатальной.
   "Зачем направили ко мне девочку с почечной коликой? — думала доктор Наталевич. — Ведь все, что ей нужно, это обезболивающее: вольтарен или морфий. Они могли и в приемном покое снять ей боли и отправить домой".
   Юлия Наталевич уже обладала кое-каким опытом, приобретенным потом и кровью в отделении терапии. Конечно, с большим удовольствием она изучала бы глазные болезни или неврологию, но туда принимали исключительно по протекции, а все потому, что специализация по терапии была делом тяжелым: изнурительная повседневная работа чередо­валась с еще более утомительными дежурствами, поэтому и желающих специализироваться было мало, а сво­бодных мест — много. Но, проникнув в тайны профессии, Юлия привыкла и даже полюбила свою работу. "Любовь зла — полюбишь и козла!" — сказала бы ее бабушка.
   Но вот дежурства... Дежурства были ее бичом. Уже с самого утра в предчувствии бессонной ночи ее глаза тускнели, губы теряли улыбчивость, движения становились медлительными, а мысли лишались ясности, и все для того, чтобы сберечь силы на потом, на вечерние и ночные часы, когда она останется одна против больных, их болезней и родственников, против вредных медсестер и санитарок, ленивых лаборанток и рентгенотехников, против смерти, дежурящей круглосуточно, как и Юлия...
   Молодая больная по имени Шила Бергман вы­глядела типичной истеричкой. Из коридора, где она лежала, доносились всхлипывания и стоны, так что и смотреть в ту сторону было противно. Из приемного покоя она поступила с диагнозом: подозрение на почечную колику. Это означало, что камушек, медленно образовавшийся в почке и тихо лежавший до поры до времени в одной из лоханок, вдруг "проснулся" и решил родиться на свет. Как человеческий плод, протискиваясь через тесные родовые пути, вызывает тяжкие родовые боли, так и камушек, проходя по узкому мочеточнику, причиняет невыносимые колики, которые срывают человека с места, скручивают в клубок, бросают то в пот, то в холод и внезапно ослабевают, с тем чтобы вернуться через несколько минут с новой силой.
   Но Шила Бергман не кричала и не металась, а скулила, как щенок. Наталевич осмотрела ее быстро и профессионально. Боль чуть выше поясницы была главной жалобой, и диагноз почечной колики был вполне вероятен. Она назначила дополнительную инъекцию вольтарена, но, ­подумав о неадекватном поведении больной, закатывании глаз и частом дыхании, добавила валиум для успокоения.
   Тем временем из приемного покоя подняли другого больного: старика восьмидесяти семи лет, дементного, буйного и сухого, как сучок, с высоченной температурой и признаками сепсиса. "Главное — не вреди!" — припомнила доктор Наталевич одну из заповедей Гиппократа. Навредить в этом случае было уже невозможно, шанс выжить у старика был невелик. Она назначила антибиотик и жидкость внутривенно и занялась другими делами.
   Проходя по коридору, она посмотрела на Шилу Бергман, которая забылась неспокойным сном. "Уснула, значит, боль притихла", — подумала с удовлетворением. Свет в коридоре был приглушен. Простыня, которой была прикрыта больная, отбрасывала тень на стену за кроватью. Эта тень колебалась, двигалась, в соответствии с дыханием. Юлия машинально посчитала частоту дыханий — двадцать восемь в минуту... Многовато для спящей больной, если только... Если только нет проблемы с легкими. Доктор Наталевич прошла на пост медсестер, нашла рентгенов­ский снимок и взглянула на него, подняв вверх, на свет белой неоновой лампы. Силуэт сердца занимал центральную часть снимка, обрамленный черными просветами легких. Легочные поля были чистыми и прозрачными, без признаков патологии. Надпись внизу снимка гласила: Шила Бергман. Ошибки быть не могло. От напряженного рассматривания появилось головокружение и двоение в глазах. Бросив снимок, Юлия оперлась руками о стол и внезапно почувствовала боль в спине чуть выше поясницы. Она пришла, как укол, глубокий и резкий, пронзила на мгновение так, что дыхание сперло, и отпустила, а потом вернулась, тихая и тупая. Юлия пошевелила плечами, повернулась на месте, прижала больное место рукой... Боль чуть притихла, но осталась, свербя чуть ниже лопатки. Вместе с нею появилась усталость, прижавшая тяжелым грузом плечи, и одиночество, и страх перед грядущей бессонной ночью. Резко зазвонил телефон, отзываясь болью в ушах, предвещая очередное поступление. В палате напротив поста свистел монитор. Там лежал умирающий больной, спасти которого было уже невозможно, и он тихо отходил, о чем и сигналил прибор.
   Доктор Наталевич заварила себе крепкий кофе и выпила мелкими глотками, охватив ладонями чашку. До конца дежурства оставалось семь часов...
   Шила просыпалась несколько раз и засыпала вновь, но сон был неспокойным и поверхностным, а дыхание участилось еще больше. Юлия с тревогой заметила нарастающую бледность лица и синеву губ. Да и сама она чувствовала себя не лучше. Боль в спине не исчезла, а засела глубже и сверлила изнутри. Синева под глазами и скованность плеч выдавали усталость. Она понимала, что ошибается в диагнозе. Что-то другое, гораздо более опасное, чем камень в почке, происходило в организме больной. Наталевич перебирала в памяти скудные симптомы болезни. Боль... Боль в спине, вот что тревожило больную. Но что является причиной боли? Она подумала, что и сама страдает, что у нее тоже болит спина, да еще и в том же месте. Ей стало жалко себя. Она посмотрела на часы. До утра оставалось всего пять часов. За окном было черно, но ночь не была тихой. Ее прорезали тревожные звуки: сирена скорой помощи, прибывающей в приемный покой, свист монитора, стук входной двери, диалог сестер у постели больной. Юлия почувствовала себя на острове. Там, на материке, в домах спали люди, наслаждаясь сном и покоем. Здесь, в больнице, обители скорби, царили печаль и тревога, страдание, боль и смерть...
   Наступил час, когда все стихло, тот предрассветный час, когда ночные шумы замолкают, ночная жизнь прекращается, и тьма не пугает, как прежде, и, словно напуганные петушиным криком, ночные демоны убегают во мглу. Больные, чьи страдания усиливаются ночью, к этому часу засыпают, получив, наконец, облегчение и покой. Другие, чья болезнь обостряется при пробуждении, еще спят, здоровые и молодые во сне. Утро, веселое для одних и тягостное для других, еще не наступило, а ночь была уже на исходе. Конец дежурства был близок, а с ним избавление от одиночества и надежда на отдых.
   Юлия прилегла на кушетку. Несколько минут она просто отдыхала на спине, закрыв глаза и расслабив усталые конечности. Странное чувство посетило ее, как будто ноги вытягивались в длину до невероятных пределов. Это потому, что нервные окончания в суставах, привыкшие к тяжести тела за время длительного стояния, вдруг потеряли ощущение веса. Давление на них исчезло, и пропорции тела, как их привыкла воспринимать нервная система, внезапно изменились.
   Если бы сейчас зазвонил телефон вызова к больному, это было бы как шок, как удар, как оскорбление. К счастью, телефон молчал. Она вспомнила про девочку Шилу, тяжелое дыхание и боль в спине, силясь понять ее болезнь, но незаметно задремала.
   Во сне она была балериной и готовилась к выходу на сцену, стоя за кулисами под звуки увертюры. Вот прозвучал последний аккорд, занавес всплыл вверх, и она выпорхнула на сцену белой птицей на фоне сумрачного неба. Она танцевала в кругу света, но танец был тревожным в предчувствии беды. Внезапно она ощутила боль в спине под лопаткой справа, и ее дыхание потеряло стройный балетный ритм. И вот она лежит в кровати и слышит, что говорят о ней: "У девочки воспаление легких, ей нужен покой".
   Юлия открыла глаза и посмотрела на часы — прошло только двадцать минут. Из коридора доносились шум и голоса — это утренние сестры пришли менять ночных. "У девочки воспаление легких, — вспомнилась ей фраза из сна, — и поэтому у нее боли в спине, одышка, и бледность и синие губы". "У девочки воспаление легких, у Шилы воспаление легких!" — поняла она, и сразу все симптомы болезни получили объяснение. А снимок легких? Его, вероятно, подменили в рентгене, ошиблись, написали другое имя. Юлия вскочила с кушетки, ощутив внезапный прилив сил. Она торопилась, понимая, что слишком много часов потеряно зря. Уже через несколько секунд она отдала распоряжение о повторном снимке и назначила антибиотик. Громоздкий кислородный баллон привезли и установили у изголовья кровати. Влажно шипел кислород в маске. Вскоре дыхание у Шилы улучшилось, порозовели губы и щеки. Повторный снимок подтвердил диагноз: двустороннее воспаление легких.
   Наталевич знала, что радоваться еще рано, что жизнь Шилы в опасности, и пройдет еще двадцать четыре часа, пока антибиотик заработает в полную силу, подавляя деятельность бактерий. А пока все зависит от самого организма, от его способности мобилизовать внутренние защитные средства на борьбу с инфекцией. И все же Юлия была довольна и горда собой, хотя понимала, что прозрение пришло поздно и несколько важных часов было упущено безвозвратно.
   Между тем наступило утро. Отделение заполнилось людьми и грохотом дня. Оклики приветствий сыпались на Юлию со всех сторон, но она уединилась перед зеркалом и поспешила нанести на лицо нехитрый грим: пудру на щеки и тушь на ресницы, чуть-чуть тени на веки и мазок помады — всего понемножку, принимая вид прелестной и неж­ной, но слегка усталой и немного несчастной молодой женщины, которую нужно пожалеть и отпустить домой после дежурства. Лицом и фигурой она была похожа на Клаудию Шифер: высокая и стройная, с маленькой головой и неожиданно пышными, непонятно откуда растущими, светлыми волосами. Улыбчивая без кокетства, она старалась контролировать свои эмоции, не отдаваясь им полностью, но всегда оставляя пути для отступления в потаенные пещеры сознания, где жило ее Я. Это был защитный механизм, выработанный легко ранимой душой, научившейся на собственных ошибках отдавать душу по частям и никогда целиком, чтобы в случае потери сохранить способность к регенерации.
   На утреннем докладе, рассказывая коллегам о поступивших больных и подробнее о случае с Шилой, она не упомянула о позднем прозрении. ­Более опытный врач на ее месте поставил бы ­правильный диагноз и без ­помощи сновидений, а на похвалу она не рассчитывала. Похвал не получал никто из дежурных врачей, как никто не умудрился завершить свой рассказ, не будучи прерванным язвительными замечаниями заведующего отделением.
   Но на этот раз ее сообщение было оборвано окликами медсестер. Шиле опять стало хуже. Она тяжело дышала, бледное лицо покрылось каплями ­холодного пота. Ее лихорадило, температура поднялась до сорока, артериальное давление упало, а пульс стал слабым, еле ощутимым — нитевидным. Юлия с силой сжала руками пла­стиковый мешок с физиологическим раствором. Под давлением ее рук, раствор побежал быстрее, тоненькой струйкой разбавляя горячую кровь. Когда жидкость закончилась, Юлия взяла новый мешочек, продолжая давить, что есть силы, несмотря на усталость. Рядом суетились сестры, смачивая марлевые салфетки ледяной водой и укладывая их на грудь, живот и плечи больной, чтобы быстрее снизить температуру. Все это время Юлия следила за ее пульсом, надеясь, что принятые меры предотвратят дальнейшее ухудшение.
   Минут через двадцать Шиле стало лучше. Температура тела снизилась, давление поднялось, на щеках заиграл румянец. Наталевич поняла, как близка стала ей больная девочка Шила, возле которой она провела последние десять часов своей жизни. Она вспомнила, как назвала ее истеричкой, как приняла ее стоны за плохое воспитание, как сопоставляла симптомы болезни, не понимая, что их связывает. Она усмехнулась над мыслью, что правильный диагноз явился ей во сне, как будто нашептанный ангелом-хранителем. И надо же так, чтобы болезнь началась с болей в спине! Не с кашля, не с повышения температуры — типичных симптомов воспаления легких, а с болей в спине, похожих на почечную колику. Юлия потрогала рукой свою спину, где ночью сильно кололо, а сейчас немного поднывало — смутное напоминание о вчерашней боли. Это было то же место, что и у Шилы Бергман, но Наталевич не была больна. Если не считать усталости от бессонной ночи, она чувствовала себя вполне здоровой и была абсолютно уверена в том, что у нее самой нет никакого воспаления легких.
   Внезапно она поняла происхождение болей в спине и почему они были похожи на боль Шилы Бергман. В том-то и была разгадка — в похожести. Очевидно, тщетно пытаясь разгадать диагноз в первые часы после поступления больной, она, доктор Наталевич, то есть часть ее подсознания, поставила себя на место больной, как делает криминальный следователь, преследующий неординарного преступника. И боль, и сон, и диагноз были работой ее подсознания. Так начинающие актеры перевоплощаются, всей душой проникая в образ, живя его жизнью, любя и ненавидя, радуясь и страдая. Их исполнение перестает быть игрой, становясь самой жизнью. Но подлинное перевоплощение не проходит бесследно. В душе остаются рубцы от пережитых чужих страстей, как от своих, и часть ее умирает вместе с героем. Поэтому опытные артисты вынуждены исполнять иначе. Оберегая остатки души, они лишь играют эмоции, а не переживают их на самом деле. Растягивая губы в улыбку, они изображают удовольствие, смехом — веселье, искусственными слезами — горе и стонами — оргазм. Лучшие из них делают это наиболее правдоподобно, вызывая одобрение критиков под названием "хорошая игра". Однако даже самые опытные иногда забывают об осторожности и воплощаются — так создается шедевр.
   Потрясенная осознанием происшедшего, доктор Наталевич отошла от постели больной. Ее дежурство закончилось, она могла уйти прямо сейчас, никто ее не задерживал, и все же она медлила, долго пила кофе, отвечала на шутки коллег, на их вопросы, усталая и возбужденная одновременно. Уходя домой, она в последний раз посмотрела на Шилу, бледную и притихшую, оплетенную проводами, ведущими к монитору, и трубками с инфузиями и кислородом. Теперь лечить ее будут другие врачи, для которых она — просто больная с воспалением легких, одна из многих, лежащих в отделении. Наталевич озабоченно проверила, капает ли раствор и поступает ли кислород. Врачи группами передвигались по отделению, совершая обход больных, но на Юлию никто не обращал внимания. Обреченная идти домой после дежурства, она почувствовала себя окончательно ненужной.

ГЛАВА 2

   Юлия ехала домой, устало держась за руль автомашины. Капли дождя падали на лобовое стекло, щетки дворников равномерно мелькали перед глазами, усыпляя. По радио передавали музыку, новости и положение на дорогах. Вероятно, из-за дождя, движение протекало медленнее обычного. Юлия стояла на светофоре, когда прозвучало сообщение о пробке на шоссе Гея. В последний момент она решила свернуть с главной дороги и поехать через Бней-Брак в обход пробки. Для этого она резко повернула руль и поменяла полосу движения, дав газ и едва не столкнувшись с впереди стоящим автомобилем. Машина, едущая сзади, резко затормозила, не ожидая такого маневра. Раздался визг тормозов, гудки ­прорезали воздух. Тело Юлии напряглось от страха, но на этот раз дело обошлось без столкновения. То ли тормоза сработали, то ли шофер успел изменить направление движения. Тем временем она пересекла перекресток, опасность миновала, но еще несколько секунд Юлия ехала медленнее, чем обычно, переживая случившееся и ругая себя за неосторожность. "Всему виной усталость после дежурства", — подумала она. Происшествие взбодрило ее, но теперь она решила ехать медленнее и не предпринимать внезапных действий. Юлия ехала по Бней-Браку. По тротуару шли ­мужчины в длинных черных пальто и шляпах, завернутых в полиэтилен, и женщины в платках, широких балахонах, длинных юбках и грубой обуви, сопровождаемые тремя-четырьмя детьми. По сторонам улицы стояли неухоженные, облезлые дома. Здесь была другая, малознакомая Юлии жизнь, пропитанная иудейской религией, строгими предписаниями и запретами, казавшимися ей нелепыми. Она лучше понимала два других вероисповедания: православие и коммунизм, но была одинаково далека от обоих.
   Юлия ехала по городу, инстинктивно выбирая дорогу. Дождь ухудшал видимость, но движение машин и пешеходов было редким, и она издали заметила женщину, стоящую у пешеходного перехода на краю тротуара, не делая попыток перейти дорогу, хотя для нее, вероятно, горел зеленый свет, потому что Юлия видела красный. Но вот свет сменился, и Юлия прибавила газу, чтобы успеть проскочить перекресток. Уже у самого светофора она заметила мертвенную бледность на лице женщины, сжатые губы, остекленевшие глаза и бегущего из глубины улицы мужчину, тянущего к ней руки. Светофор был в нескольких метрах, по-прежнему горел зеленый свет, и Юлия перевела взгляд вперед за перекре­сток, чтобы убедиться, что дорога свободна. В этот момент что-то темное мелькнуло перед ней, уда­рилось о капот автомобиля и отлетело вперед на ­несколько метров. Юлия отчаянно затормозила, но машину понесло на светофорный столб, раздался удар, и все ­стихло.

ГЛАВА 3

   Сознание возвращалось медленно частями интерьера и ощущениями, не связанными между собой. Первой появилась головная боль. Она сжималась и расширялась, ударяясь о череп изнутри, как волна раскаленного пара. Вслед за ней предстало пульсирующее видение белого цвета. Затем сознание пронзила боль в правой руке, Юлия попыталась пошевелить ею, но не смогла, и опять потеряла сознание. Внезапно темнота наполнилась звуками. Она слы­шала шаги и голоса, чей-то кашель и смех, и монотонный высокий прерывистый звук. Потом шум затих, и снова — тишина и мрак.
   Наконец, она очнулась и определила, что лежит в больничной палате. Слева пиликал монитор, справа висела капельница. Она решила проверить свое тело: согнула и разогнула ноги, пошевелила пальцами рук, повернула голову. Все было цело и двигалось исправно. Ей стало ясно, что она находится в больнице, но как и почему сюда попала, не помнила. Чтобы лучше оглядеться, она попыталась сесть. Ее ­движения вызвали переполох на мониторе, и тот заверещал высокими тонами, отбивая тревогу. Юлия ожидала, что сейчас же в палату вбежит медсестра, но это произошло не сразу. Вместе с ней в палату вошел человек в полицейской форме с большой зеленой папкой. Пока медсестра отвязывала Юлии руки и поправляла больничную пижаму, полицейский устроился на стуле рядом с кроватью.
    — Роберт Волинский, следователь из полиции Рамат Гана, — представился он.
   Если бы Юлия была способна рассуждать в эту минуту, то, учитывая обстоятельства момента, она могла бы подумать о том, что ее ограбили, избили, изнасиловали, она могла представить себя жертвой дорожной катастрофы. Но то, что она услышала от полицейского, не могла бы вообразить себе и в страшном сне. К счастью, ее сознание в тот момент еще недостаточно прояснилось, и поэтому ужас объял ее только после ухода следователя, когда она медленно осознала происшедшее и безвыходность положения.
   Роберт Волинский мог, конечно, подождать еще немного. Он знал, что Наталевич находится пока в состоянии оглушенном и не сможет осознать все детали дела. Однако он предпочитал застать человека врасплох, поразить его внезапным сообщением, увидеть страх в его глазах, посеять в его сердце панику. Он хотел бы работать в уголовном отделе, там и преступления значительнее и преступники покруче. Но пока он прозябал в отделе ДТП — дорожно-транспортных происшествий, повлекших человеческие жертвы. Здесь он имел дело с людьми испуганными, сломанными обстоятельствами, над которыми они потеряли контроль. Эти люди, искалечившие или убившие других, понимали свою вину, принимали ее и винили себя за неосторожность. Но были и другие, кто пытался свалить вину на пострадавших, кто нагло лгал, увиливая от ответственности. Вот таких и нужно было брать тепленькими, сразу после происшествия, пока состояние шока не прошло, и ушлые адвокаты не научили их врать.
   Волинский веером разложил черно-белые фотографии. На первой Юлия увидела свою машину с разбитым передом и вывороченный светофорный столб. На второй она увидела себя, уткнувшуюся в руль лицом. На третьей, крупным планом, женское тело, лежащее на дороге. А на четвертой все вместе: и автомобиль, и себя в нем, и погнутый светофор, и мертвое тело.
    — Узнаете себя? — спросил Волинский.
   Юлия кивнула вместо ответа.
    — Как это произошло? Какой свет горел на светофоре во время проезда перекрестка? Видели ли вы женщину, переходящую дорогу? В котором часу это произошло? Откуда вы ехали? Куда? С какой скоростью? Кто еще был в машине?
   Волинский настойчиво задавал вопрос за вопросом.
    — Не помню, не знаю, — отвечала Юлия.
   В медицине это состояние называется ретро­градная амнезия — потеря памяти на прошедшие ­события, которая возникает в результате травмы головного мозга или при назначении наркотических средств.
   Волинский ненавидел, когда допрос заходил в тупик, натыкаясь на непреодолимую стену беспамятства, поэтому он решил уколоть Наталевич побольнее, чтобы быстрее вывести ее из состояния шока.
    — Да, убить человека случается не каждому, — сказал он. — Советую вам вспомнить все, что произошло, иначе мне придется ограничиться показаниями единственного свидетеля — мужа убитой. У нее, кстати, было трое маленьких детей. А свидетель показывает, что вы ехали на красный свет и на большой скорости.
   Волинский сложил фотографии в папку, закрыл ее и направился к выходу.
    — Ах да, чуть не забыл! Жду вас завтра в девять утра для продолжения допроса.
   Остаток дня прошел для Юлии Наталевич в полузабытьи между болезненным сном и явью. Она пыталась вспомнить, как произошла авария, но тщетно, как если бы машина памяти перемещалась по лабиринту, каждый раз попадая в тупик. Движение назад было возможно, но вперед — стоп! Последнее, что она помнила, было бледное лицо Шилы Бергман в кислородной маске. И после этого — провал, ничего, пустота вплоть до пробуждения в больнице и прихода следователя. Где-то в этой черной дыре произошла дорожная авария, в результате которой был убит человек, а сама Юлия оказалась в больнице, потеряв память.
   Все еще слабая после перенесенной травмы, она быстро утомилась и погрузилась в глубокий, лишенный сновидений сон.

ГЛАВА 4

   Роберт Волинский пришел на работу, находясь в отвратительном расположении духа. День не предвещал ничего хорошего. Расследование дорожно-транспортных происшествий было делом скучным и однообразным. Все они походили друг на друга, и следствие заключалось в том, чтобы определить, ­какая из сторон нарушила правила дорожного движения. Когда нарушитель не признавался, приходилось искать свидетелей, но часто и показания очевидцев были противоречивы, ведь ситуация на дороге меняется мгновенно. Красный свет переключается на желтый, затем загорается зеленый, потом опять желтый и красный. Через девять-десять циклов уже невозможно вспомнить, что было во время столкновения.
   В случае с Наталевич был только один свидетель — муж убитой, показания которого могли быть необъективны, поэтому Роберт должен был заставить Наталевич признать свою вину. Он знал несколько способов давления с целью вынудить признание. Первый — запугать человека картиной суда, допроса, повторного допроса, конфронтации со свидетелями и уличения во лжи. Второй — ­пообещать облегчение наказания, по принципу "добровольное признание облегчает участь". Третий — предъявить подозреваемому факты, неоспоримые доказательства его вины, давая понять, что лгать бесполезно. Тем не менее встречались люди, на которых эти способы не действовали. Хотя бывало и наоборот. Роберт вспомнил случай, когда водитель признался, был осужден, отсидел, вышел на свободу и через двенадцать лет вспомнил, что во время аварии за рулем сидел другой человек, его ближайший в то время друг, ради которого и свершилась та злополучная поездка.
   Но причина плохого настроения следователя заключалась совсем в другом. Вот уже две недели, как им овладела странная физическая слабость, название которой он не решался произнести вслух. Он познакомился с Мирав давно, во время учебы в университете. Полтора года назад, после настойчивых просьб Роберта, они решили жить вместе. Совместная жизнь охладила отношения, такие пылкие вначале. Но зато появилась привычка и с ней обязательства. Две недели назад они решили пожениться, "ведь нельзя бесконечно жить не расписавшись, и надо же когда-нибудь заводить детей". В тот вечер они с Мирав ужинали в кафе, но Роберт думал, что ему уже под тридцать, возраст немалый, но в жизни он достиг не многого. Можно сказать ни кола, ни двора своего нет, работа не удовлетворяет и денег мало. Он посмотрел на Мирав: волосы длинные, черные, глаза темно-янтарные, губы полные, мягкие, шея ­нежная, над ключицами ямочки и грудь небольшая, поднимается при дыхании.
    — Красивые дети у нас могли бы родиться, — сказал он, обращаясь к Мирав, но та посмотрела на него строго и сердито.
    — Никаких детей, пока не поженимся, как положено.
   Он оробел тогда, застигнутый врасплох ее строгим взглядом, как будто сказал что-то неприличное, и вдруг робко произнес:
    — Ну, так давай, поженимся.
   Мирав ничего не ответила, но взгляд ее потеплел.
   В ту ночь они занимались любовью в последний раз. Роберт, всегда нежный и заботливый, был жесток, двигался резко и сильно, как будто безразлично ему было, что чувствует подруга, как будто и не было ее вовсе рядом с ним, и затем быстро уснул, оставив Мирав недоумевающую и испуганную. После той ночи что-то изменилось в нем. Нежность, которую он испытывал к Мирав, исчезла. Он обнаружил, что перестал реагировать на нее, как раньше, когда, несмотря на усталость, моментально возбуждался, чувствуя ее тело рядом с собой. Теперь он под разными предлогами оттягивал отход ко сну, дожидался, когда ­Мирав уснет, и ложился один. Тем временем начались ­приготовления к свадьбе. Они выбрали день месяца через три и заказали банкетный зал. Мирав потащила его с собой выбирать свадебное платье. Ее родители пригласили их на ужин, чтобы обсудить детали предстоящего банкета. Роберт лишь смутно осознавал, что происходит и какое отношение все это имеет к нему. Его беспокоили собственные ощущения, которых он не понимал. Мирав заметила перемену, происшедшую в нем. Роберт не раз ловил на себе ее недоумевающий взгляд, когда она в спальном халатике подходила пожелать ему спокойной ночи.
   В нем росла злость на Мирав. "Ну, к чему так торопиться? — думал он. — Ну, решили пожениться, но к чему эта спешка и зал, и платье?"
   В один из тех дней они пошли в кино. Это была романтическая комедия с Джулией Робертс, оставившая его равнодушным, но взволновавшая Мирав. По дороге домой Роберт соображал, под каким предлогом он избежит близости с Мирав на этот раз. Войдя в квартиру, он быстро включил телевизор. Пальцы нервно нажимали на кнопки, переключая программы, а голова напряженно думала о том, что сегодня ему не избежать секса и его несостостоятельность обнаружится. Тем временем Мирав готовилась ко сну, принимала душ, чистила зубы. И вдруг он заметил ее рядом с собой. Он никогда прежде не видел ее в такой откровенной наготе. Обнаженная, она была вызывающе красива: черные волосы, ниспадающие на голые плечи, грудь, отсвечивающая розовыми сосками, нежный втянутый живот, узкая талия, переходящая в округлые бедра, — она была само совершенство, но Роберт не испытывал ни малейшего желания поцеловать ее или обнять. Он почувствовал на себе ее требовательный, вызывающий взгляд и опустил глаза. Завиток черных волос на лобке ослепил его. В глазах потемнело. Гнев заполнил его мозг, лицо налилось жаром. И вдруг он ударил ее, наотмашь, по лицу. Мирав упала, теряя сознание, ее черные волосы разметались по полу. Но Роберт не видел этого. Он стоял, покачиваясь, опустив голову и руки, онемев и обессилев, не понимая, что с ним происходит.
   Когда он пришел в себя, Мирав рядом не было. Дверь в спальню была заперта изнутри. Ту ночь он провел на диване в салоне в забытьи, непохожем на сон. Проснувшись утром, он не нашел Мирав в квартире. С тех пор прошло три дня. Мирав не вернулась и не позвонила.
   Накануне вечером одиночество одолело его. Он вышел из дома, сел в машину и поехал к алмазной бирже. Роберт остановился возле первой попавшейся проститутки. Она оказалась молодой и смазливой. Ее одежда состояла из короткой зеленой юбки и черного бюстгальтера, подпирающего грудь.
    — Сто шекелей, — сказала она, заглянув в открытое окно, села на переднее сиденье и указала на соседний пустырь.
   Проститутка знала свое дело. Пальцами, губами и бедрами она пыталась возбудить слабую плоть, но тщетно. Через несколько минут она сдалась.
    — Приезжай в другой раз, парень, — сказала она, покидая машину.
   В ту ночь Роберту приснилась полуоткрытая дверь, через которую струился свет. Роберт шел к ней из темноты. Оставалось лишь несколько шагов, но каждый шаг давался труднее, как будто гора давила на плечи, пригибая к земле. И вот остался всего один, последний шаг, но слабость и оцепенение сковали мышцы. Он протянул руку к заветной двери, но и рука была ему непослушна. Роберт проснулся среди ночи, медленно осознавая, что это был сон, всего лишь сон. Но страшная догадка поразила его: это был сон импотента!

ГЛАВА 5

   Ему было двадцать девять лет, но жизнь была кончена. По собственному поводу у него иллюзий не было. Жалкий импотент, вульгарный мачо, ударивший женщину и справедливо покинутый ею. Раскаяние могло бы помочь, но он не знал, что это такое. Взамен, в распале ­молодости, он решил мстить всем, кто выглядел счастливее, особенно женщинам, ему недоступным.
   Доктор Юлия Наталевич была подходящей кандидатурой для мстительных планов Роберта. Она была врач, а значит, вложила немало усилий в продолжительную учебу и построение карьеры. Тем больнее воспримет она обвинение в убийстве по неосторожности. Она врач, и значит, привыкла поучать других, давая невыполнимые советы: бросить пить, курить, пользоваться кондомом и тому подобная невыполнимая чушь, несовместимая с подлой и слабой человеческой природой. Тем обиднее будет ей услышать поучения Роберта и осознать, что и сама не лучше. Она врач и привыкла решать судьбы других людей: кого принять в больницу, кого выписать, кому назначить лечение, кому нет, а иногда даже кому жить, а кому умереть. Теперь она узнает, как быть бессильной ­игрушкой в чужих руках. Она видела со стороны много чужого горя, людей незаслуженно обиженных судьбой в разгаре плодотворных лет. Пусть познает сама, что такое несчастье. Возможно, это поможет ей стать лучшим врачом, понять чужую беду. Пусть пострадает, как страдали герои Достоевского в поисках оправдания их никчемной жизни.
   Так цинично думал следователь Роберт Волин­ский ­в ожидании допроса Юлии Наталевич. Он ни­когда раньше не был настолько воодушевлен, зол и вдохновлен, предвкушая удовлетворение своих мстительных желаний. Но когда Юлия вошла в кабинет, он немного оробел. Доктор Наталевич нисколько не походила на ту бледную и испуганную женщину с синяками под глазами, которую он видел вчера. Сегодня она была красива необыкновенной, незнакомой ему раньше красотой, притягивающей взгляд безотрывно.
   Взволнованная предстоящим допросом, Юлия не заметила замешательства следователя и стояла в дверях, ожидая разрешения войти.
    — Доброе утро, садитесь, — сказал Роберт гостеприимным голосом, но одумался и взял себя в руки. "Что мне, импотенту, до ее красоты", — одернул сам себя.
    — Ну, доктор, вы вспомнили, как произошла авария? — спросил следователь, начиная допрос с того места, где остановился вчера.
    — Нет, к сожалению, нет, — ответила она.
   Роберт окончательно овладел собой. Он избегал называть ее по имени, предпочитая с издевкой — доктор.
    — Я хочу вас предупредить, доктор, что позиция, которую вы заняли, может вам повредить. Учитывая ваше медицинское образование, судья наверняка подумает, что ретроградная амнезия придумана вами, с целью скрыть подробности столкновения. Но в наших руках есть свидетели, так что ваши показания нам не очень-то и нужны.
   Роберт соврал насчет свидетелей. Опрос прохожих, собравшихся на месте происшествия, не дал результатов. Вероятно, из-за дождя, на улице в тот час почти не было людей. В распоряжении следователя был только один свидетель — муж убитой. Однако хороший адвокат смог бы отвести его показания, доказав их необъективность.
    — Но я действительно ничего не помню, — сказала Наталевич, она казалась растерянной. — Расскажите мне, что известно вам. Может быть, память восстановится, когда я представлю себе ситуацию на дороге.
   Роберт разложил перед ней фотографии с места происшествия.
    — Вы ехали на красный свет, когда убитая и ее муж переходили дорогу. После удара женщина отлетела вперед и направо, а ваша машина, потеряв управление, ударилась о светофорный столб.
   Юлия рассеянно пересмотрела фотографии.
    — Я надеюсь, что муж этой женщины серьезно не пострадал? — спросила она.
    — Нет, ни единой царапины, — ответил Роберт. — Но ваше дело это не облегчит — слишком значительны обвинения против вас. Не только убийство по халатности на пешеходном переходе, но и проезд на красный свет.
   Роберт усилил давление, стараясь выудить признание.
    — Добровольные показания повлияли бы благотворно на вашу участь.
    — Да, но я ничего не помню! — Юлия казалась испуганной.
    — Вы должны знать, доктор, что человеческий мозг хранит все увиденное и пережитое индивидуумом. Кроме этого, существует еще и коллективная память — отпечаток пережитого человечеством в течение тысячелетий. События, которые вы не можете сейчас вспомнить, не забыты, а лежат, хранятся в клетках мозга, и только дорога к ним потеряна. Так в доме теряются ножницы, заброшенные в какой-то угол. Чтобы найти дорогу к потерянному, нужно пройти по ней еще раз с самого начала. Вспомнить какие-то эмоции, какой-то запах, присутствовавший в минуту столкновения. Иногда отдаленные ассоциации помогают вызвать к памяти прочно забытые события. Думайте, доктор! Думайте и вспоминайте! Вам это может помочь. Женщине, убитой вами, это не поможет. Детям ее — не поможет. Вы будете приходить сюда каждый день и докладывать. А пока допрос окончен...
   Роберт был доволен своей речью, произне­сенной менторским тоном, и взглянул на Юлию, ­оценивая произведенное впечатление. Но Юлия в этот момент внимательно рассматривала фотографии с места происшествия.
    — Скажите, следователь, — спросила вдруг она, — там на дороге или в машине не было ли моей сумочки, такой маленькой серой косметички? Обычно она лежала на приборной доске. Она пропала, я не могу ее найти. От удара она могла вылететь в окно и упасть на дорогу. Может, ваши люди нашли ее?
    — Кажется, вы так и не поняли, в какой серьезный переплет попали, доктор! По вашей преступной небрежности погиб человек, а вы заняты поисками косметички. Нет, никаких сумочек или косметичек ни на дороге, ни в машине не было. А теперь идите и постарайтесь понять, что с вами произошло, и вспомнить, обязательно вспомнить! Жду вас завтра в то же время.
   Роберт проводил презрительным взглядом выходящую из кабинета Юлию. Он успел рассмотреть ее стройную фигуру, высокую грудь, подчеркнутую плотно облегающей кофточкой, узкие бедра, обтянутые короткой юбкой, и длинные ноги. "Завтра рассмотрю ее получше, — решил он. — Не каждый день встречаются такие красивые виновницы дорожно-транспортных происшествий". Он порадовался, что все еще способен оценить женскую красоту. "И попрошу ее принести свою фотографию — пусть скрасит это унылое дело!"

Часть 2.
Красный или зеленый?

ГЛАВА 6

   Юлия вышла из здания полиции в глубоком отчаянии. Только теперь она полностью осознала серь­езность происшедшего. Убить человека, да еще мать троих детей! По небрежности задавить машиной! Как же могло это случиться? Она всегда так осторожно водит автомобиль. Конечно, она устала после тяжелого бессонного дежурства, но не в первый же раз возвращалась домой еле живая от утомления и всегда удваивала осторожность, понимая, что и реакция замедляется, и внимание рассеивается после изнуряющей работы. И все-таки это случилось, и случилось именно с ней! Об этом свидетельствуют фотографии и следователь, который обращается с ней, как с преступницей. Наглый такой, рассматривал ее не стесняясь, как куклу. Да она и вела себя, как глупая кукла Барби. А какие нелепые вопросы задавала! Косметичку искала! Да провались она пропадом, косметичка эта! Разве важна она сейчас? Что делать теперь, куда идти? Следователь сказал, что надо вспомнить. А зачем, если и так все ясно? И как вспомнить, когда память отшибло, как корова языком слизала?
   Ретроградная амнезия... Когда-то она учила это в институте. Вот уж не думала, что на себе придется испытать. Учить-то учила, да, видно, недоучила и как с ней бороться не знает. Ассоциации надо искать по совету следователя. О чем могла она думать в момент аварии? О больной той, о Шиле? Может, и Шилы уже нет в живых "благодаря" запоздалому лечению доктора Наталевич?
   Только теперь Юлия заметила, что шагает в направлении Бней-Брака. Ноги сами вели ее туда, где произошла авария. "А что, если на месте происшествия память вернется ко мне?" — подумала она. Вскоре Юлия подошла к роковому перекрестку. Ничто не напоминало об аварии. Дорога была чиста, ни осколков, ни пятен крови. Вот и светофор, остановивший ее машину. Он стоял прямо и работал исправно, и только в полуметре от земли была заметна вмятина от удара бампера и в основании столба темнело пятно свежего бетона. На противоположной стороне перекрестка стоял дом, нижний этаж которого занимал небольшой продуктовый ма­газин — маколет. В следующем доме виднелась ви­трина, заполненная старой и новой обувью, — ­мастерская сапожника. По улице шли немногочисленные прохожие. Женщина с покрытой головой в балахоне и длинной юбке несла сумку с продуктами. Дети путались у нее под ногами и дергали за подол, отягощая и без того усталые руки. Посетители маколета могли видеть, как произошла авария, какой свет горел на светофоре, могли найти ее косметичку... Юлия направилась в магазин в надежде выяснить подробности столкновения.
   В маколете было шумно. Три-четыре женщины выбирали продукты и громко переговаривались между собой, обсуждая указания рава. Несколько маленьких детей сидели прямо на асфальте у входа в маколет. Каждый держал в руках пакет с соленой бамбой, которой они весело и перекидывались. Юлия прошла в глубь магазина, чтобы осмотреться и выбрать собеседницу. С ее приходом разговоры в маколете стихли. Сердитая хозяйка, сидевшая за кассой, дети у входа и покупательницы — все таращили на Юлию глаза, как на чужеродное тело. От их преувеличенного внимания ей стало неуютно. Она подошла поближе к хозяйке.
    — Вчера утром здесь произошла авария. Я бы хотела выяснить кое-какие подробности: какой свет горел на светофоре, где стояла пострадавшая? Нет ли среди вас свидетелей столкновения? — обратилась Юлия к присутствующим, обводя их глазами.
   Она хотела продолжить и спросить про сумочку, но осеклась, заметив с какой ненавистью смотрели на нее женщины. Хозяйка маколета вышла из-за кассы и вплотную подошла к Юлии, оглядывая ее презрительно с головы до пят. Другие женщины тоже приблизились, обступив их стеной. Юлии стало страшно.
    — А ты кто такая? — спросила хозяйка, смотря Юлии прямо в глаза.
    — Я... я была в этой машине, — честно ответила она и вдруг поняла, что сейчас произойдет.
    — Да, это она сидела за рулем, это она убила Мирьям Гурфинкель. Я сразу узнала ее! — медленно проговорила хозяйка, обращаясь к покупательницам, и вдруг закричала: — Да как ты смела прийти сюда, убийца! Задавила мать троих детей! Что тебе надо здесь? Что ты здесь ищешь? Что ты шляешься в таком виде с голыми ногами и грудь выставила? Шикса! Уходи отсюда! Поди прочь!
   Юлия заметила, что женщины стеной надвигаются на нее, что их руки сжимаются в кулаки. В ужасе она выскочила из магазина, но наткнулась на детей, загораживающих дорогу. Тогда она побежала вверх по улице, но дети устремились за ней, улюлюкая и бросая в нее бамбу и камни. Убежать от них, казалось, выше ее сил, но вдруг она заметила мастерскую сапожника и вбежала внутрь, с трудом закрыв за собой дверь. Тут же подбежали дети и забарабанили по ней руками. Юлия оглянулась в поисках укрытия и увидела сапожника. Старик был похож на бородатого скрипача с картины Марка Шагала. Он спешил ко входу, ковыляя на кривых ногах и не обращая внимания на Юлию.
    — Кыш, кыш, вот я вам! — закричал сапожник через дверь, грозя длинной палкой, которую прихватил по дороге.
   Дети отпрянули, но не разошлись, не очень-то испугавшись. Девчонка в длинной юбке, явно заводила, и двое мальчишек в кипах и с пейсами продолжали дразнить старика, то и дело подбегая к двери и ударяя по ней ногой или рукой. Те, что стояли подальше, собирали с дороги мелкие камни и бросали в витрину. Они, совершенно очевидно, сознавали свою безнаказанность и не боялись ни старика, ни его палки. Да и сапожник понимал свое бессилие, хотя и продолжал кричать на них через окно. Так могло продолжаться долго, если бы старик вдруг не махнул рукой и не отошел от двери, предоставив детям возможность успокоиться самим. В мастерской сразу стало тихо, крики с улицы едва проникали сквозь окно и закрытую дверь, а потом и вовсе затихли.
   Только теперь обратился старик к Юлии, бесцеремонно оглядел ее с головы до ног, пробормотал: "Хороша девка!" — осуждающе покачал головой и вернулся к работе за верстак.
   "Да что же происходит со мной сегодня? — подумала Юлия. — Целый день то разглядывают, то оскорбляют". Но не до обид было ей в то утро. Даже этот грубый и простой старик показался ей милее, чем те, с кем она уже успела повстречаться в полиции и в маколете. Как ни был сапожник далек от мирских дел, он вполне мог оказаться в курсе событий, которые интересовали Юлию.
    — Дедушка! — обратилась она к старику. — Вчера здесь на перекрестке машина сбила женщину. Я была за рулем той машины. Может быть, вы знаете, какой свет горел на светофоре во время аварии?
   Хотя Юлия стояла довольно близко и говорила громко, сапожник как будто ничего не слышал и продолжал забивать гвоздь в каблук ужасно разношенной и потертой женской туфли.
    — Я была в полиции, — продолжала Юлия. — Мне надо дать показания. Говорят, что я проехала на красный свет. Так сообщил муж той женщины. Но этого не может быть! Должен же найтись другой свидетель! Вы были совсем рядом, подскажите мне, к кому обратиться?
   Старик не спеша отложил свою работу, посмотрел на Юлию и вдруг заговорил по-русски, но с израильским акцентом.
    — Откуда ты приехала?
    — Я из Москвы, а родом из Тулы.
    — Из Тулы... — задумчиво повторил старик. — До войны в Туле на вокзале продавали медовые пряники. Они никогда не засыхали и не твердели, такой у них был особый состав.
   Но Юлии не хотелось разговаривать о тульских пряниках, и она перебила старика.
    — Скажите, дедушка, у меня пропала сумочка, которая была со мной в машине, маленькая серая косметичка. Вы не знаете, не нашел ли ее кто-нибудь?
   Старик посмотрел на нее сурово.
    — Зря ты пришла сюда, да еще в таком виде. Здесь тебе никто ничего не скажет, да и полиции тоже. Мирьям умерла, значит, пришел ее час. Отмучилась, значит. А уж как она-то мучилась, все видели. Страдала, но мицвот соблюдала, так рав сказал. И еще рав сказал, пусть полиция сама разберется. Нечего выяснять, красный ли, зеленый свет горел на светофоре. Неважно это.
    — Важно, важно, дедушка, еще как важно! — взмолилась Юлия, чувствуя, что старик знает что-то, что может ей помочь, но тот уже отвернулся от нее и снова принялся за работу.
   Юлия подождала еще немного, облокотившись о высокий прилавок, отделявший мастерскую сапожника от прихожей. Старик как будто забыл о ней. Руки его прилаживали подметку к другому уже ботинку, а губы шевелились беззвучно, проговаривая не то молитву, не то цифры какие-то. На улице было тихо, дети убежали, и Юлия могла без опаски уйти. Выходя, она оглянулась на старика и вдруг заметила, что тот манит ее рукой. Старик смотрел на нее пристальным, пронзительным взглядом. Казалось, он видит ее насквозь, всю ее жизнь и в прошлом, и в будущем. Но взгляд его был сердит, что-то нехорошее угадывал он в ее жизни.
    — Если хочешь узнать правду, то должна открыть тайну! — услышала Юлия издалека.
   Последние слова сапожника звучали в ее памяти в течение нескольких минут, пока она не опомнилась от наваждения. "Прямо мистика какая-то, — ­содрогнулась Юлия. — Старик, видно, заядлый каббалист. А я-то как опростоволосилась: прийти в Бней-Брак в таком виде — нужно совсем голову потерять. Спасибо, что легко отделалась, еще и совет получила: тайну раскрыть! Легко сказать! Да и какую из них? Для меня все, что произошло, — это сплошная тайна, от начала и до конца, я ведь ничегошеньки не ­помню!"
   Она попыталась представить себе ситуацию на дороге согласно рассказанному следователем. Вот перед ней перекресток, горит красный свет, но она продолжает движение, не замечая мужчину и женщину, переходящих дорогу, и на полном ходу врезается в них, но при этом мужчина не пострадал — значит, либо они шли не рядом, либо мужчина успел отпрыгнуть. В любом случае удивительно, что он совсем не пострадал, даже ни малейшей царапины, хотя удар был таким сильным, что женщина погибла, а Юлия сама потеряла сознание.
   И другая странность — пропала косметичка. Ну, предположим, Юлия забыла ее в другом месте — на работе или дома. Но следователь сказал, что никакой сумочки на месте происшествия не было. Но ведь женщина, которую она сбила, должна была нести какую-нибудь сумочку. Женщины не выходят из дома без сумочки, в которую они кладут кошелек, помаду, расческу. Конечно, религиозные бней-браковские женщины вряд ли берут с собой помаду или расческу, ведь на голове у них парик или шляпка. И потом, сумку мог подобрать ее муж. Нет, самой Юлии не разобраться. Ей нужен совет конкретный, простой и понятный от людей близких, хорошо знающих ее саму и ее характер.
   После недолгого размышления, перебрав в уме всех своих знакомых, друзей и подруг, она остановилась на семье своего бывшего мужа. Выбор, может быть, и рискованный, но ближе них в Израиле у нее не было никого.

ГЛАВА 7

   Да, когда-то у нее был муж, которого она ­любила. Она познакомилась с ним в Москве, когда училась в Первом медицинском институте, провинциальная русская девчонка, толковая и красивая, но лишенная столичного шарма. Анатолий Наталевич был тогда ассистентом на кафедре глазных болезней и казался умнее всех ее друзей вместе взятых. Он соблазнил ее быстро, да и сама она готова была отдаться уже в первую их встречу. Черноголовый, с еврейскими чертами лица, интеллигентный и мягкий, он и в постели не был похож на других, мог часами ласкать ее, изводя поцелуями и объятиями, возбуждая до дрожи, но потом кончал слишком быстро, оставляя ее неудовлетворенной, хотя это не мешало ей тогда, так была влюблена. И он был влюблен, а Юлия не понимала, за что. Что он нашел в ней, простой русской девчонке? Красивой, конечно, но красивых в Москве было много. Красивых и столичных, образованных и повидавших больше нее, хипповатых, богемных, сексапильных, одухотворенных...
   Если бы Анатолий оставил ее тогда, она бы не удивилась, пострадала бы недолго и успокоилась. И ей хватило бы на всю жизнь воспоминаний о нем, любящем и необыкновенном. К тому же она знала, что евреи женятся на еврейках, и это было логично и понятно. Нелогично было, когда он предложил ей выйти за него замуж. Только через много лет она поняла, что он женился на ней в знак протеста, назло его мамочке, еврейке до мозга костей. Однако именно знакомство с его семьей побудило ее согласиться на этот брак, при всей его неожиданности...
   Анатолий впервые привел ее в свой дом уже в роли невесты. Встретили ее торжественным ужином с тонким фарфором, хрусталем, свечами и супом-пюре, поданным в огромной фарфоровой супнице. Над столом висела бронзовая люстра, а в углах ­стояли бронзовые статуэтки. Для Юлии это было встречей с неведомым до сих пор вкусом к солидным, дорогим вещам, отдававшим стариной и, конечно же, перешедшим по наследству. Наследство, а вернее наследственность, чувствовалось здесь во всем: в вещах, в картинах, в полумраке, но больше всего в поведении, в тихом и спокойном голосе и улыбке. Эти люди знали от кого они происходят, ­знали своих предков, откуда пришли и куда идут, и гордились прошлым своей семьи и своего народа.
   В отличие от них Юлия плохо знала свой род. Ее бабушка с дедушкой жили в далекой тульской деревне. Были они крестьяне, наследства не получили и не передали. В их жизни, как и в жизни их предшественников в тех затерянных местах, ничего никогда не происходило. Потрясения, происходящие в центре: революции, войны, политические оттепели и похолодания — доходили до них с опозданием и в искаженном виде, как в детской игре в испорченный телефон. Только Великая Отечественная война смутила их вечный покой, но затем глушь поглотила эти места с еще большей силой. Таков удел периферии — питаться духовными объедками центра.
   В лице семьи Анатолия Юлия познакомилась, наконец-то, с теми, кто пользовался благами советской действительности — москвичами, как в анекдоте про сибиряка, посетившего Москву и увидевшего того человека, о котором говорилось на плакатах: "Все во имя человека, все во благо человека".
   Но наибольшее впечатление произвел на Юлию отец Анатолия Аркадий Самуилович. Анатолий и раньше рассказывал ей про его виртуозные глазные операции, спасающие людям зрение. В жизни Аркадий Самуилович оказался простым и разговорчивым ­человеком, сумевшим разрядить напряженную ­обстановку, которая всегда возникает, когда ­будущая невестка впервые приходит в дом жениха. Он не расспрашивал Юлию кто она и откуда, а вспоминал свою молодость и шутил над медициной, как она про­двинулась за эти годы. Вспоминая экзамены и годы учебы, он рассмешил Юлию и Анатолия, рассказав шутку про двух голодных медицинских студентов, задержавшихся допоздна в анатомичке. Препарируя труп, они обнаружили в желудке почти свежую гречневую кашу. Один из студентов был так голоден, что схватил ложку для измерения крови и всю кашу съел.
    — Как ты думаешь, от чего этот человек умер? — спросил его второй, не менее голодный студент.
    — Не знаю, — пожал плечами первый.
    — Ну, это же ясно как божий день! От каши гречневой он и умер.
   Испугался первый студент, сунул два пальца в рот и, не сходя с места, выплеснул всю кашу обратно в желудок ­трупа.
    — Спасибо, что подогрел! — воскликнул второй студент и схватил ложку...
   Не успели Юлия и Анатолий отсмеяться, как отец рассказал им другой анекдот про доцента, который поучал студентов:
    — Доктор не может быть брезгливым. В средние века врачи пробовали мочу на вкус, чтобы определить сахарный диабет.
   Иллюстрируя сказанное, доцент сунул палец в стаканчик с мочой и потом облизал. Один из студентов заявил, что и он готов попробовать, сунул палец в стаканчик с мочой и тоже облизал. Тогда доцент строго посмотрел на него и заявил:
    — Врач должен быть еще и наблюдательным. Я-то сунул в мочу один палец, а облизал другой!
   Юлия помнила, конечно, эти шутки еще с ранних студенческих лет. В то время анекдоты помогали им преодолеть психологический шок от первых недель учебы в анатомичке, отвращение от вскрытия трупов, от изучения настоящих человеческих костей, лежавших перед ними на подносе. Не все выдерживали испытание. Некоторые бросали учебу, не сумев преодолеть естественное, в общем-то, отвращение. Но Юлия сумела, хотя запах анатомички и формалина, которым пропитывали трупы, долго еще преследовал ее, появляясь в самых неожиданных местах. Тело человека, разделенное на составные части, и его выделения перестали вызывать у нее отвращение, а стали рабочим местом.
   "Какая же черствая у меня душа, если сумела к такому привыкнуть!" — пугалась иногда Юлия. Но нет, душа ее осталась способна воспринимать тончайшую музыку Сен-Санса и Грига, и стихи Пастернака причиняли ей мучительное наслаждение. И все же она огрубела, потеряла прежнюю чувствительность к телесной боли, к страданию, причиняемому болезнями. Тело человека стало для нее объектом работы. Ей ничего не стоило вогнать иглу ­глубоко в мышцы ноги, выполняя внутримышечный укол. А иногда требовалось вонзить иголку потолще между позвонков, чтобы получить церебро-спинальную жидкость для диагноза менингита. Постепенно, она научилась делать это быстро и безболезненно. Но вначале, в первый, второй, третий раз, это было, наверное, очень и очень больно. Хотя коллеги поощряли ее:
    — Пробуй, делай еще раз, пока не получится!
   А учиться-то нужно было на живом человеческом теле, страдающем от каждого укола. И она старалась, и пробовала, и привыкла причинять боль. Но однажды у нее на ноге появился фурункул, гнойный и очень болезненный. По закону Гиппократа: "Доктор, исцелися сам!" — Юлия решила сама себе ввести антибиотик. Она приготовила шприц, развела ­пенициллин, подсоединила иглу и попробовала сделать укол, но не тут-то было! Не смогла проколоть свою нежную кожу! Боль от иглы казалась непереносимой! Она рассердилась на собственную трусость и попыталась еще раз-другой, но безуспешно. Так и не получилось самой себя уколоть! А через несколько дней фурункул исчез сам по себе.
   Тогда она поняла, что болезнь может пройти и без лекарств, что лечение может казаться страшнее болезни и что она любит свое тело и не может причинить ему боль. Это был первый шаг к осознанию противоречия между наивной старательностью врача и страданием пациента. Но пройдет еще много лет, пока она научится лечить людей, не причиняя боли, уважать чужое страдание и подбирать лечение индивидуально в соответствии с наклонностями больного. Для этого ей понадобится повзрослеть и пережить замужество, развод, переезд в другую страну — короче, стать зрелым человеком.
   А в тот вечер, вечер знакомства с семьей Анатолия, она была очарована обстановкой, атмосферой, отцом и не заметила холодности матери, а точнее, приняла ее за интеллигентную молчаливость.

ГЛАВА 8

   Полина Семеновна была хозяйкой в этой семье. Это был ее дом и ее город. Это она была москвичкой в отличие от мужа, который приехал в Москву с Украины учиться. Бронзовые статуэтки и фарфор были ее наследством, доставшимся от бабушки. Это она пожертвовала своей карьерой ради карьеры Аркадия и ради воспитания сына, а сама осталась простым участковым врачом. Хотя могла, предлагали, пойти в ординатуру, но кто-то же должен был зарабатывать деньги. И отправила в ординатуру мужа, а сама пошла бегать по участку из дома в дом по вызовам, по коммуналкам московским. А после работы Толика под мышку — и в музыкальную школу два раза в неделю, и на фигурное катание два раза в неделю. ­И все бегом! Автобус — метро — автобус. Слава Богу, в очередях за продуктами не стояла! Не зря же участ­ковым врачом была и больничные листы выдавала. Вот и заходила в магазин через служебный вход и получала все что надо. Противно, конечно, было к торгашам ходить, но куда же денешься? И все одна... Муж то на работе, то на дежурстве. А потом оперировать научился, знаменитый стал. Какие операции выполнял! Людям зрение спасал! Но денег от этого не прибавилось. Ведь на травме глаза "сидел", а там какие взятки?! Там алкоголики одни, пьяные и битые. Кроме коньяка, ничего не приносили. А другие у Федорова работали, на "конвейере" близорукость оперировали. Хоть и скучная работа, зато денежная.
   Так и воспитывала Толика одна, в любви, но строгости. Следила, чтобы занят всегда был, чтобы на улицу московскую не тянуло. Может, слишком строгой была. Но это от страха. Боялась ужасно, что с хулиганами свяжется, выпьет, ударит или украдет. Много перевидала таких, из дома в дом по участку бегая, и знала, как дети из хороших семей портятся, в тюрьмы попадают или спиваются, а несчастные родители сгорают от стыда и горя. Вот и удалось ей сына ­сберечь и в институт устроить. Только неразговорчивый он был, мало рассказывал о себе и особенно о личной жизни. Девушек домой не приводил, с подружками не знакомил. А то, что были у него такие, она не сомневалась. Были, и немало. Звонили они и разными голосами звали его к телефону. А она мечтала о невестке, чтобы была ей как дочка, как родная. ­И будет у них общее богатство — ее Толик. И чтобы ­еврейка была, из интеллигентной семьи, воспитанная и приветливая. Ведь Анатолий воспитан что надо. Не так, как муж ее Аркадий, когда поженились, повозиться пришлось, чтобы его деревенские привычки отбить.
   И вот, наконец, дождалась! Привел сын домой невестку. Но как и кого?! Русскую провинциалку! О чем они будут говорить? Как общаться? И что же он думает, что мать любить ее будет?
   Эти мысли вертелись в голове у Полины Семеновны в тот самый вечер — вечер первого знакомства с Юлией. Юлия, конечно, ничего не подозревала, хотя от мужа и сына не укрылась холодность матери. Свадьба состоялась, несмотря на молча­ли­вое сопротивление Полины Семеновны, не унизив­шей­ся до открытого противостояния желанию любимого сына. Но отношения между невесткой и свекровью не улучшились. Молодожены поселились отдельно, снимая квартиру в центре города. Анатолий посещал родителей обычно в одиночку. Отсутствие взаимопонимания между женой и матерью ­тревожило его, но не слишком. В конечном итоге, отдавая последнюю дань сильно развитому Эдипову комплексу, он сознательно выбирал жену, максимально непохожую на его мать.
   И тут грянул год 1989, и тысячи российских евреев засобирались в Израиль. Первым забил тревогу Анатолий, которому до смерти надоела дурацкая долж­ность младшего лаборанта на кафедре глазных ­болезней с ничтожной зарплатой и сомнительной перспективой жить на взятки от больных. Его неожиданно поддержал Аркадий Самуилович, втайне мечтавший о южном море и экзотических женщинах. Полина Семеновна, испытывая глубокое отвращение от вида воодушевленных мужчин, собиралась было наложить свое вето, как вдруг поняла, что судьба дает ей редкий шанс избавиться от невестки. В самом деле, ну зачем ей, русской, ехать в сугубо еврейский, ославленный, сионистский Израиль?
   Однако Полина Семеновна безнадежно отстала от жизни. В восьмидесятые-девяностые годы валили из России все, кто мог. Среди студенток медицинского института особенно почиталось выйти замуж за иностранца. Все страны и расы были хороши, включая Африку и Южную Америку. На ее курсе произошел удивительный случай, когда харьковская еврейка, неизвестно по какому блату поступившая в московский институт, выскочила за араба из Израиля, представившегося жителем Палестины. Вероятно, она влюбилась — другого объяснения придумать было невозможно. Приехав в Израиль, они поселились в арабской деревне. Ее приняли как родную дочь, и все было бы прекрасно, если бы не израильская бюрократия. Столкнувшись с проблемами при получении нового гражданства, она решила вопрос иначе, заявив о желании воспользоваться своим законным правом репатриации. Чиновник министерства внутренних дел был бессилен и выдал ей не только удостоверение личности, но и, скрепя сердце, удостоверение нового репатрианта. Хитрая харьковчанка использовала все полагающиеся льготы, включая выгодную ипотечную ссуду, на которую купила квартиру в Нетании, где и поселилась со своим "благоверным" арабом.
   Юлии же не надо было ничего мудрить. На предложение Анатолия переехать в Израиль она согласилась с легкостью и удовольствием, как будто речь шла о переезде на соседнюю улицу в новую квартиру улучшенной планировки. Да и что ей было волноваться? То, что она знала об евреях, внушало ей уверенность, что еврейское государство является образцовой страной. Евреи, которых ей до сих пор довелось встретить, были врачами, инженерами, музыкантами, учителями или, на худой конец, фарцовщиками. С другой стороны, она никогда не слышала об еврее-водопроводчике, слесаре или работяге на заводе. Евреи жили лучше, а пили водку меньше. И если в Израиле и существуют евреи — сварщики и гаражники, то они, наверное, мастера своего дела, а не забулдыги и пьяницы. Анатолий ухмылялся Юлиной наивности, но он и сам полагал, что Израиль — это свет для гоев.
   Надеждам Полины Семеновны не суждено было сбыться, и они приземлились в Израиле вчетвером, включая Юлию. Однако впоследствии отношение свекрови к невестке изменилось и тихая ненависть сменилась нарочитой любовью. Дело в том, что Анатолий влюбился в прелестную медсестру-йеменку, смуглую, почти чернокожую, стройную Сиван. Развод Юлии и Анатолия был быстрым, поскольку женаты они были гражданским, а не раввинатским, браком. Новая невестка была почтительна и вежлива с Полиной Семеновной и с первого захода ­родила двойню смуглокожих очаровательных малышей. Но Полина Семеновна могла переговариваться с ней лишь жестами и красноречивыми взглядами. И даже ускоренные курсы иврита не улучшили их общение, так велика была разница в пресловутой ментальности.
   Юлию же вся эта история выбила из колеи. Стоило ехать за тридевять земель, чтобы остаться одной, брошенной и несчастной! И она надолго замкнулась в себе, сосредоточилась на работе и учебе, избегая близких контактов с мужчинами. Вот так и получилось, что сейчас, после стольких лет, у нее не было в Израиле ближе людей, чем семья Анатолия Наталевича, чью фамилию она носила до сих пор, чтобы не выделяться среди других еврейских фамилий.

ГЛАВА 9

   Дом номер 120 по улице Ацмаут в городе Бат-Яме был построен совсем недавно, но быстро весь заселен. Уже по машинам, стоящим на просторной стоянке, было понятно, что живут здесь приличные люди. Здесь парковались "мерседес", две "вольво", "понтиак" и даже один новенький "крайслер", принадлежавший Аркадию Наталевичу, жившему на последнем двенадцатом этаже в четырехкомнатной квартире с видом на Средиземное море. Дом был дорогой, с двумя лифтами, интеркомом и охранником, что как раз подходило для заместителя мэра города, без пяти минут члена кнессета, доктора Аркадия Наталевича.
   Юлия была поражена и видом богатого дома, и строгостью охранника, впустившего ее, только соединившись по внутренней связи с хозяевами и передав изображение гостьи на мониторе. Даже в лифте ей показалось, что за ней следят. И действительно, на потолке поблескивал глазок кинокамеры. Прошло почти четыре года с тех пор, как она поселилась отдельно от Наталевичей. Полина Семеновна звонила ей иногда и рассказывала об успехах мужа, о покупке новой квартиры, но при этом она явно преуменьшала их достижения, так и не сумев избавиться от старой советской привычки к скрытности.
   Дверь лифта открылась, и Юлия неожиданно ступила прямо в квартиру по зеркально блестящему полу, выложенному огромной кафельной плиткой. Полина Семеновна встретила ее радостной улыбкой и подвела к гигантскому, во всю стену окну.
    — Вот, полюбуйся морским закатом, а я пока похлопочу, — сказала она и исчезла.
   Закат был величествен и прекрасен. Через открытое окно ветер принес морские ионы, наполнившие легкие, как газированные пузырьки. Но у Юлии не хватило терпения долго восхищаться природой, и она отправилась на поиски хозяйки. В салоне она заметила дорогие диваны, обтянутые белой кожей, и между ними огромный ковер светлого кремого цвета. На стенке висел телевизор фирмы "Сони". Юлия заглянула в комнату напротив входной двери. Это был кабинет с большим столом, компьютером и мягкими креслами. Огромная жестяная банка с надписью "Гербалайф" стояла на отдельной подставке. На стенах висели фотографии в рамках. На одной из них Аркадий Самуилович появлялся в обществе Юваля Юдина — председателя Партии русских израильтян. На другой фотографии он был окружен длинноногими красотками в купальниках, одна из которых гордо несла ленту с надписью "Мисс Израиль".
   Полина Семеновна хлопотала на кухне, готовя угощение на скорую руку. Здесь было итальянское копченое мясо, французский рокфор, охлажденные бельгийские устрицы, исландский соломон, молодые пальмовые ­побеги и, конечно, черная каспийская икра. На плите в блестящей кастрюле булькали равиоли. На серебряном подносе покрылись испариной бутылка шведской водки и жестянки чешского пива. Русский кагор и "Рене Мартин" стояли в стороне. Юлия, не удержавшись, выхватила блестящую черную маслинку из хрустальной вазочки, но Полина Семеновна гостеприимно улыбнулась.
    — Бери, бери, не стесняйся, ты здесь не чужая! Хорошо, что ты именно сегодня к нам заглянула, а то у нас каждый день гости, но сегодня, слава Богу, никого не ожидается. Ну, как тебе наша квартира? — продолжила она, видя удивленное лицо Юлии. — Видишь, как разбогатели? А все Аркадий Самуилович! Так с герба­лайфом развернулся, сначала в Израиле, а потом в Москве, что деньги струйкой потекли. А потом он политикой занялся, внес крупный взнос в партию Юдина, стал на собраниях олим выступать и на выборах в городской совет попал, олимов-то в Бат-Яме много. В списке Партии русских израильтян он в первой десятке значится, всего нескольких голосов не хватило, а то членом кнессета стал бы.
    — Ну, а вы как? — поинтересовалась Юлия.
    — Я скучаю, — погрустнела Полина Семеновна. — Целый день одна, хожу в магазин за покупками и телевизор смотрю — мелодрамы по "НТВ". Счастье, что кабельное телевидение провели — можно русские программы смотреть.
    — А как же медицина? — спросила Юлия.
    — Сначала была стажировка, потом полгода на стипендии от министерства абсорбции проработала. Но иврит трудно дается в нашем возрасте, а без языка в этой профессии далеко не уедешь. Так и не нашли мы работы, ни я, ни Аркадий. Да, может, и к лучшему! Смотри, как дела обернулись! — и она обвела рукой роскошную кухню. — А сама как? Где работаешь, с кем живешь?
    — Работаю я в больнице, живу одна, — Юлия отвела глаза в сторону, помедлила, собираясь с мыслями. — А вче­ра попала в аварию, человек погиб, в полиции говорят, что я виновата, потому что проехала на красный свет, а я ничего не помню.
   От жалости к себе ее глаза наполнились слезами, впервые со вчерашнего дня.
    — Не может быть, — твердо сказала Полина Семеновна. — Ты такая аккуратная всегда и спокойная. Не верю я, что ты на красный свет проехала.
    — Да ведь я после дежурства домой возвращалась, усталая была, может, уснула на мгновение.
    — Все равно не верю! А она куда глядела? Когда дорогу переходят — по сторонам смотрят, а не на светофор. Что там поворот есть, что ли, что она тебя не заметила?
    — Да нет, дорога прямая, только дождь в тот день был и видимость плохая.
    — В дождь и машины медленнее едут, — рассуждала Полина Семеновна. — А что, и свидетели есть?
    — Да есть, муж погибшей...
    — Куда же он глядел, голубчик? Жену не уберег! А что полиция говорит?
    — Полиция меня обвиняет, следователь вопросы задавал, а я ничего не помню — ретроградная амнезия.
    — Да, плохи твои дела... За это и посадить могут, правда, ненадолго. Что же ты делать будешь?
    — Не знаю, вот пришла посоветоваться.
    — Я знаю, что тебе делать, — Полина Семеновна наклонилась по-заговорщически. — Беги в Россию, к родителям. Там они тебя не найдут, да и искать не будут!
    — Что же так сразу все бросить и бежать? У меня же работа здесь...
    — Подумаешь, работа... Детей у тебя нет, семьи тоже. Да и русская ты, не еврейка же! Что тебя здесь держит? Лучше в Россию бежать, чем в тюрьме израильской сидеть!
    — А по-моему, наоборот, — сказала Юлия убежденно. — Мне Израиль ближе России стал. Здесь я все теперь знаю: и язык, и привычки людей, и ментальность израильская мне близка и понятна. А Россия так изменилась за эти годы! Мы ведь уезжали еще при коммунистах, при Горбачеве. А теперь там и строй другой, и флаг, и гимн, и названия городов, и границы. Меня за шпионку примут — я ни в автобус, ни в метро сесть не смогу! Я уж не говорю про медицину, там же лекарств нет. Говорят, что люди в больницу со своими антибиотиками, шприцами и простынями приходят!
    — Глупости говоришь! — возмутилась Полина Семеновна. — Можно подумать, что в наше время там все лекарства были! Тоже по блату доставали, а теперь хотя бы за деньги можно купить, без блата. А в глубинке вообще ничего не изменилось. Те же бывшие коммунисты управляют, если уж ты по ним соскучилась.
    — Ну при чем тут Россия и коммунисты, и не собираюсь я туда ехать. Я здесь хочу жить, в Израиле! — заупрямилась Юлия. — Страна эта хорошая, и люди хорошие, умные, добрые — евреи, ведь!
    — Может, у тебя в Рамат Гане и евреи, а у нас в Бат-Яме одни марокканцы и русские! — съязвила Полина Семеновна. — Я неделями иврита не слышу, поэтому и выучить его не могу. В магазин придешь — все продавщицы русские, кассирши — русские. На каждом йогурте написано по-русски — кефир! Я в банк пришла, фразу на иврите подготовила, хотела узнать, как на биржу деньги вложить, а она со мной и разговаривать не стала, извинилась вежливо и ушла. А через минуту девочка русскоговорящая пришла, и опять по-русски понеслось!
    — Полина Семеновна, на вас не угодишь! — наконец-то поняла Юлия и взяла из вазочки еще одну маслинку. — Иврита вы не выучили, а русский язык вам надоел!
    — Это мне-то не угодишь? Мне-то как раз угодить легко, только никому дела нет, — горько пожаловалась Полина Семеновна. — В России хоть работа была, а здесь сижу сама с собой, все газеты прочитаю, все новости прослушаю. И знаешь, что я поняла? В этой стране каждый тянет в свою сторону, каждый хочет урвать. Посмотри, как верующие деньги из государства сосут! Давайте, говорят, бюджет для наших религиозных школ, а то мы за мир голосовать не будем! Им дают, а они в армии служить не хотят. Наше, говорят, дело Богу молиться да Тору учить. А с другой стороны русские евреи. В Израиль-то приехали, деньги от государства получили, а привычки преж­ние остались. Свинину едят, шабат не соблюдают. Посмотри, сколько ­некошерных магазинов появилось! А русские газеты! ­Порнографию печатают без зазрения совести. Представляю, как все это верующих раздражает. Ну, а русским-то наплевать! А зачем им кошер соблюдать, когда они русские? Не русские евреи, а просто русские и всякие половинки. Приехали сюда с русскими женами и их русскими родителями, а жены — на улицу проституцией заниматься или просто так для удовольствия трахаться!
   Тут она взглянула на Юлию и осеклась.
    — Это же я не про тебя, ты у нас не такая. Ты хорошая. Ты же знаешь, что я тебя люблю! — Полина Семеновна протянула руку и погладила Юлию по голове. — Я почему такая злая? Я думала, что в Израиле нас любить будут. Ехала сюда, как домой. Ты же видела, как в России к евреям относились: в лучшем случае их терпели, но всегда напоминали, кто ты такая. Я антисемитизм с детства помню. Даже дети умели евреев от русских отличать — по цвету волос. В моем классе все были русые или блондинки, только я и еще одна девочка были черноволосыми. Нас обеих жидовками дразнили, хотя та девочка цыганкой была. Я родителям жаловалась, а они мне говорили: "Ты не жидовка, ты — еврейка, хотя это одно и то же. Но в драку не лезь, терпи, подразнят и перестанут!" И действительно, перестали и полюбили даже. И русские мальчики за мной ухаживали на зависть русским девчонкам. Я красивая была и особенная — брюнетка! А потом решила в медицинский институт поступать, да не тут-то было! В этот институт евреев не ­берут, а в тот берут, но не больше пяти процентов. На вступительные экзамены с паспортом приходили, а в нем ­национальность черным по белому написана. Меня на ­первом же экзамене и завалили. И я в тот же институт пошла работать уборщицей на кафедру детских болезней. Целый год полы мыла и к экзаменам готовилась. Зубрила химию, физику, сочинения учила наизусть. Мою пол и сочинения декламирую или формулы физические вспоминаю. И еще на студентов посматривала украдкой и завидовала им. Примечала среди них евреев, парней и девчонок, и га­дала, как же удалось им поступить? Умные, небось, талант­ливые... И с еще ­большей силой са­дилась за зубрежку... А однаж­ды подошел ко мне один ­студент, высокий, ­черноволосый, еврей­ский нос с горбинкой, и стал меня расспрашивать, кто я и откуда и почему здесь работаю. Я растерялась сначала от такого внимания, сделала вид, что мне некогда с ним разговаривать. А он через неделю снова подошел ко мне. На этот раз я посмелее была, поразговорчивее, и он в кино меня пригласил. Во время фильма за ручку держал, потом до дому проводил и сказал, что позвонит. Я ждала на следующий день, и через день, и через два, а он не звонил. Все пыталась лицо его вспомнить и не могла. А когда он через неделю на кафедре появился, я была уже его навеки. Стали мы встречаться часто, ходили в кино, театры, гуляли по вечерам. Я любила его все больше и больше и не смогла сопротивляться, когда он в постель меня уложил. Характер у него был совсем не еврейский, бесшабашный такой, веселый. И имя у него было русское — Сергей. Я не видела ни разу, чтобы он учебники медицинские открывал, но экзамены сдавал неплохо тем не менее. Я все думала, как же он в институт медицинский поступил. Однажды он мне признался, что его по блату в институт ­устроили: отец работал на кафедре анатомии. Ну а у меня блата не было, и я зубрила изо всех сил, и не зря. На следующий год снова подала документы, так мне оценки занижали, но завалить не смогли. Поступила я все-таки в медицинский институт! И как только поступила, так Сережа меня и бросил. Видно, любил он меня несчастную, а счастливая была ему не нужна. Так что медицинская профессия мне нелегко досталась! И полы мыть пришлось, и любовь свою первую потеряла. И училась потом в институте очень старательно. Анатомию зубрила, физиологию, биохимию. Одной из лучших на курсе была! Не то что муж мой будущий, Аркадий. Тот от экзамена до экзамена книжку не открывал. Не так уж сильно старался. Поэтому он и здесь не особо огорчился, когда работу в медицине не нашел, а вот мне обидно было, да и до сих пор обидно. Что же я дебильная какая, чтобы так сразу на свалку? Могла бы еще много пользы принести. В России я хорошим врачом считалась. И опыт у меня огромный, и выслушать человека могу. Да здесь ­и работать проще, чем в России. И диагностика у них ­компьютерная, и лекарства любые есть. Но знаешь, есть такие больные, которым местные лекарства не помогают. Им русский валидол подавай! Некоторым специально из России привозят, здесь-то его нет. Скучаю я, Юлия, скучаю по медицине, по работе, по людям. И завидую всем, кому удалось устроиться, даже тебе! Хорошо, что ты зашла, плохо только, что по такому печальному поводу. Ничего, скоро Аркадий придет и что-нибудь посоветует. Пойдем пока, стол приготовим в твою честь!

ГЛАВА 10

   Через несколько секунд Юлия услышала шум лифта, открылась дверь, и в квартиру вошел Аркадий Самуилович. Коротко стриженный, в темных ­очках он выглядел моложе, чем четыре года назад. Увидев Юлию, он воскликнул:
    — Здравствуй, дорогая! Давно ты у нас не была. Не иначе, случилось что-то, а то бы ты про нас еще триста лет не вспомнила. Выглядишь ты отлично! Похудела, похорошела... Садись, рассказывай! Только сначала хорошо бы перекусить, а то я с заседания на заседание, с собрания на собрание — поесть ­некогда.
   Он поцеловал Юлию в щечку, обнял за плечи и повел к столу.
    — Смотри, как встречает тебя Полина Семеновна! Все лучшее достала, соскучилась, видно.
   Аркадий Самуилович налил себе стопку водки, а женщинам по бокалу кагора.
    — За тебя, Юлия, за тебя, Полина! — провоз­гласил он и выпил, закусив паштетом из гусиной печенки, потом проглотил два кусочка розовой селедки, съел бутерброд с черной икрой, затем с красной, положил в тарелку горку дымящихся равиолей и сразу бросил в рот несколько штук, обмакнув в молочный соус. После этого он удовлетворенно откинулся на спинку кресла, не спеша, открыл бутылку коньяка и налил в длинную узкую рюмку, а женщинам добавил кагора.
    — Ну вот, другое дело. Теперь докладывай, как живешь! — сказал он, обращаясь к Юлии, но ответила ему жена, сообщив обо всем, что случилось ­с Юлией, причем подробнее и понятнее, чем Юлия сама бы сумела. А в конце добавила от себя:
    — Что-то не верится мне, что Юлия, такая всегда аккуратная и осторожная, могла на красный свет проехать и человека задавить.
    — Верится — не верится, а факт, — ответил Аркадий Самуилович. — И сантиментами здесь не поможешь. Надо Юлию нашу спасать. Уже одно то, что нас, стариков, вспомнила в трудную минуту, заслуживает поощрения. Я теперь в таком положении, что многим людям помочь могу — и сила есть, и власть. Раньше я только обещания мог раздавать, и чем больше, тем лучше. А теперь и на деле помогаю. Тут арифметика простая. Одному человеку помог — десять его родственников за тебя проголосовали. Если помогать каждый день всего одному, то через год три тысячи голосов твои. Конечно, нужно вычесть тех, кому помочь не смог. Кроме того, есть такие, которые возненавидят тебя именно за твою помощь. Существует и естественный отсев: люди забывают добро быстрее, чем зло, им кажется, что они сами свое счастье заработали и благодарить никого не должны. Поэтому останавливаться на достигнутом нельзя, а нужно активно искать, кому бы еще помочь, несчастных людей вылавливать. Сегодня выдался особенно удачный день — десятка полтора бывших профессоров, балерин и инженеров попались на мою удочку. Они сидели в разных углах — угрюмые, хмурые и злобные — такими я их и люблю. Один из них тебе, Юлечка, очень понравился бы — бывший физик, а ныне водопроводчик, специалист своего дела.
   Пристыженная Юлия потупилась и не заметила, как бывший тесть неловко цеплял на вилку итальянский сыр.
    — Чтобы разрядить обстановку, я направил к ним Олечку, мою секретаршу, записать их имена и номера телефонов.
   При упоминании об Олечке Полина Семеновна сделалась вдруг равнодушной, как будто ей стало уже неинтересно, а Аркадий Самуилович продолжал:
    — Метаморфозы с профессиями меня не обеспокоили, я их повидал немало! На самом деле эти люди не такие уж несчастные... Работают, деньги зарабатывают, а со временем и довольными станут, вроде меня. Хотел я уже закругляться, но чудо-Олечка подвела ко мне немолодую растерянную женщину.
    — А вы кем раньше были? — спросил я, не глядя на нее.
    — Телефонисткой.
    — А здесь?
    — То же.
    — Квартира есть?
    — Трехкомнатная.
    — И сколько человек в ней ютится?
    — Двое: я и муж.
    — Муж работает?
    — Электриком.
    — Чем же могу я вам помочь? — тут я впервые посмотрел на нее и увидел в ее глазах такое горе, что самому стало страшно.
    — Помогите сына вернуть!
    — А где ваш сын?
    — В Кишиневе.
    — Почему же он сюда не переедет?
    — Он русский, его Израиль не пускает. Он сын моей сестры, но мне, как родной. Его мать умерла от рака, и я растила его с трех лет, своих-то детей нам Бог не дал. Потом мы приехали сюда, а сын остался там один, чтобы закончить учебу в медицинском институте. А теперь он заболел раком легких, как и его мать. Ему нужно лечение и питание. А там, сами знаете...
   — Но он может приехать туристом!
   — Может, но только на три месяца. Ему нельзя остаться здесь, получить вид на жительство, право лечиться. Он приезжал один раз, а теперь ему стало хуже...
    — Но ведь вы можете поехать туда и быть с ним.
    — Да, я так и сделаю.
   Аркадий Самуилович закончил рассказ, налил коньяк до краев и выпил залпом.
    — А что я могу поделать? — виновато развел он руками. — Парень русский, живет в России и ей неродной.
    — Надо было тебе жениться тогда на Людмиле, а не на мне, но это уже моя вина, — в сердцах сказала Полина Семеновна. — Жил бы сейчас с русской женой, русскими детьми и, может, поумнел бы. Вот! — указала она на Юлию. — Русская, и что — чужая?! Сейчас же звони в министерство и выбивай мальчику визу и все остальное!
    — Хорошо, Полина, хорошо! Я и сам так думал, поэтому и вам рассказал. Завтра же все улажу. А что ты про Людмилу-то вспомнила? Не стыдно?
   Но Полина Семеновна была уже на кухне и сердито гремела оттуда тарелками.

ГЛАВА 11

   Двери лифта бесшумно распахнулись, и в комнату кубарем ввалились двое малышей лет трех-четырех и с ними бывший Юлин муж — Анатолий.
    — Какой сюрприз! — воскликнул Аркадий Самуи­лович и поспешил навстречу, протянув к ним руки, но малыши пробежали мимо и бросились на шею Полины Семеновны, которая была гораздо менее удивлена их внезапным приходом.
    — Хочу воды холодная! — закричал один.
    — Шоко! — вторил другой.
   Каждый тянул Полину Семеновну в свою сторону.
    — Сейчас-сейчас савта* даст вам пить и есть, — сказала она, увлекая детей на кухню.
    — Не хочу! — закричал один.
    — Чипсы! — заорал другой.
    — Гамбургер! — неожиданно заголосил первый.
   Внезапно они заметили Юлию, смутившись, подбежали к Анатолию и спрятались за его спиной, украдкой посматривая на незнакомку. Анатолий пропихнул их вперед:
    — Справа Том, а слева Дин, а тетю зовут Юля.
   Малыши были смуглые, курчавые, черноволосые и очень симпатичные. В борьбе русских и йеменских еврей­ских генов победили йеменские, наложив неизгладимый отпечаток на черты лица и структуру волос. Тем удивительнее было услышать в их устах русский язык, исковерканный на ивритский манер, при котором существительные опережают прилагательные.
   Через несколько минут малыши перестали стесняться и принялись безобразничать, прыгая по диванам, бросаясь подушками, карабкаясь взрослым на плечи и бегая за пятнистой кошкой, похожей на футбольный мяч. Возня с детьми помогла Юлии пережить первые минуты встречи со своим бывшим мужем. Да и Анатолий был рад, что в такой момент ему есть чем заняться. Эти мальчики, гордость родителей, были сейчас его защитой, и он незаметно для других провоцировал их на шумную игру. Взгляды Юлии и Анатолия иногда пересекались, но немедленно расходились в стороны, подчеркивая случайность встречи. Украдкой каждый рассматривал другого, обнаруживая изменения, происшедшие за четыре года. Анатолий потолстел, слегка поседел и повзрослел лицом, но еще не постарел. Юлия изменила прическу, кожа на скулах натянулась, и глаза стали занимать больше места на похудевшем лице. Располневшие бока Анатолия контрастировали с узкой талией Юлии, подчеркивавшей высокую грудь. В результате тайных сравнений Юлия поняла, что она победила в соревновании со временем, и ей стало не жалко, что четыре года назад Анатолий изменил ей, что он не принадлежит ей теперь. Пусть стареет со своей Сиван! С этой минуты он стал для нее развенчанным героем, разбитым императором, внушавшим лишь жалость. Убедившись в своем превосходстве, она только теперь преодолела давнюю обиду брошенной женщины. Сколько раз она представляла себе их встречу, подбирала слова, чтобы кинуть ему в лицо, чтобы обидеть, как он обидел ее. Теперь это было не нужно. Она победила, она не любит его больше и счастлива, что она не с ним!
   Осмелевшая и уверенная в себе, она посмотрела Анатолию прямо в глаза и первая спросила его: "Как дела?". Но и Анатолий, казавшийся до сих пор смущенным, тоже повеселел, увидев похорошевшую Юлию. Ведь он любил ее, как любил и Сиван. Да, он обожал их обеих и, будь на то его воля, мог бы жить с ними одновременно. Так оно и было на протяжении нескольких месяцев. И его сексуальная жизнь никогда не была счаст­ливее, чем тогда. Юлия была красивая, но холодная, а Сиван — горячая и чувственная. Юлия была прекрасна, как изваяние, и так же безучастна к ласкам Анатолия. А тело Сиван, стоило только прикоснуться к нему, отвечало безудержными объятиями, спазмами и стонами. Юлия никогда не проявляла инициативы, а Сиван ласкалась первая, вызывая в нем сильнейшее ответное желание. Он мог бы жить так вечно, любуясь одной, обнимая другую. И совесть не мучила, ведь он любил их обеих. Юлия и не подозревала о существовании Сиван, зато Сиван хорошо знала о Юлии и страстно ревновала. Это она нарушила идиллию, объявив о беременности. И тогда лелеемый им сексуальный мир лопнул, как мыльный пузырь, а Анатолий из героя-любовника превратился в банального неверного мужа. Оставшись с беременной женщиной, он зажил нормальной семейной ­жизнью, а Юлия ушла, несчастная и одинокая. Но вот он встретил ее, красивую, сильную, повзрослевшую, с вызовом смотрящую прямо ему в глаза, и камень упал с его плеч. Может, она и не простила его, но, по крайней мере, уже не страдает. Анатолий несколько раз поймал на себе ее внимательный и даже заинтересованный взгляд. А что если Юлия до сих пор любит его? В этом не было бы ничего удивительного, ведь любила же она его когда-то! Он ощутил возбуждение, прилив сил и с энтузиазмом поддержал разговор, начатый Юлией.
    — Как дела? Работа — дом — работа... Дежурства суточные надоели. Устал... — он хотел выглядеть несчастным, неудовлетворенным.
    — Ох, уж эти дежурства, — откликнулась Юлия. — ­И кто их придумал? В России было работать гораздо легче, — она уже забыла, зачем пришла, увлекшись наболевшей, понятной обоим темой.
    — Да, — продолжил Анатолий. — В России никто столько не работал. Восемь часов — и все, иди гуляй. Помнишь, как мы встречались после работы в кафе на Калининском, а потом ехали вместе к Андрею смотреть видео?
    — Ну, конечно, помню! — она с упреком посмотрела на Анатолия. — Ты думаешь, что я все забыла?
   Двусмысленность ее вопроса была для него сигналом. "Значит, она все еще любит меня, — подумал Анатолий. — Значит, не забыла... Можно попытаться вернуть ее, сделать своей любовницей и снова любить их обеих, Юлию и Сиван!" Ему захотелось прикоснуться к ней, обнять и ощутить ее тепло. Он пересел к ней поближе и вытянул руку.
    — Смотри, какие часы подарила мне Сиван!
   Юлия, не заметив подвоха, взяла его руку за запястье и поднесла к глазам.
   Анатолий почувствовал ее касание, легчайшее прикосновение ее тонких пальцев, и кровь бро­силась ему в лицо. Он замер, стараясь продлить мгновение, но Юлия перехватила странный взгляд быв­­шего мужа и немедленно поняла его значение. "Каков негодяй! Да он просто неисправим!" — подумала она и отпустила его руку. Возбужденный Анатолий с трудом мог поддерживать разговор.
    — Кстати об Андрее, он снова в Израиле. Вернулся под другим именем, бизнесом занимается. Он разве не звонил тебе?
    — Нет, — помедлила Юлия. — А почему он должен звонить?
    — Не знаю, не знаю... Он меня целый час о тебе расспрашивал, как узнал, что мы в разводе. И телефон твой взял.
    — Нет, Андрей мне не звонил, — сказала Юлия подчеркнуто твердо.
   Полина Семеновна, издали наблюдавшая за их встречей, поняла, что пришло время вмешаться.
    — Не могу понять, о чем вы тут болтаете, когда у Юлечки такое произошло?
    — Что произошло? — удивился Анатолий.
   И Полина Семеновна, не дожидаясь, когда Юлия откроет рот, сама рассказала о катастрофе.
    — Ты что и вправду ничего не помнишь? — спросил Анатолий.
    — Ничего, — вздохнула Юлия. — А ты, Анатолий, как думаешь? Могла я проехать на красный свет?
    — Нет, — решительно отверг Анатолий. — Ты на красный свет проехать не могла! Однако как это доказать? С ретроградной амнезией очень трудно ­бороться. Мне кажется, что гипноз может помочь. Люди под гипнозом иногда вспоминают забытые события. У меня есть знакомый гипнотизер. Сейчас он пен­сионер, а когда-то в России был звездой. На ­пуб­личных выступлениях усыплял людей десятками. Я тебе его телефон достану.
    — А я, — вмешался Аркадий Самуилович, — я тоже постараюсь тебе помочь. У меня есть связи в политических кругах, но тебе о них знать не обязательно. Мой тебе совет: что забыла, то лучше и не вспоминай!

ГЛАВА 12

   Выйдя от Наталевичей, Юлия почувствовала, что голодна. Взволнованная встречей с прошлым, с бывшим мужем, свекровью и тестем, она потеряла аппетит, так и не притронувшись к соблазнительным деликатесам. К счастью, и это испытание позади. Навязчивые мысли об Анатолии и обиде уже не будут преследовать ее. Бессонными ночами она билась в их сетях, как могущественная золотая рыбка, способная исполнить любое желание, но бессильная против дряхлого старика. Но вот невод дал слабину, и рыбка вырвалась на свободу! Сама, без помощи рыбака! Все, что для этого было нужно, это повернуться хвостом вперед и проплыть немножко назад, туда, откуда примчалась, спасаясь от щуки, и убедиться, что злые челюсти — это не что иное, как гнилая коряга, а сеть полна дыр. Так вот почему задом наперед седлал Иван-дурак лихого Конька-горбунка! Чудовища преследуют нас из прошлого, из липкой трясины памяти, но стоит только обернуться и посмотреть им прямо в глаза, и они окажутся ничтожными болотными жабами, противными, но безвредными.
   Утоляя голод дежурным гамбургером, она вспоминала полученные у Наталевичей советы. Бежать в Россию к родителям? Нет-нет, не сейчас! Рано считать себя заблудшей дочерью. Не вспоминать — это больше подходит пьяницам в похмельное утро! Да она и не верила в политическую силу Аркадия Самуиловича. Но вот гипноз стоило попробовать. Медицинский гипноз освобождает память от тормозных связей, и забытые события всплывают на поверхность сознания.
   Юлия вспомнила публичное выступление гастролирующего гипнотизера, произведшее на нее глубокое впечатление еще в десятилетнем возрасте. Сначала гипнотизер попросил зрителей соединить пальцы рук и досчитал до двадцати. Тех, кто не смог разъединить пальцы, он вызвал на сцену. Так он отобрал наиболее внушаемых, а остальные, и среди них Юлия, ­продолжали сидеть в зале. Те, что вышли на сцену, погрузились в гипнотический сон, оставаясь послушными воле гипнотизера. По его требованию они застывали в любой позе, кричали животными голосами, вели себя, как неразумные дети. Взрослая женщина пела "Арлекино", подражая Алле Пугачевой, и прыгала на скакалке, как восьмилетняя девчонка, а парень лет двадцати несгибаемо лежал на спинках стульев, опираясь лишь затылком и пятками. Проснувшись, они не помнили ничего, что проделали­.
   Юлия думала тогда о том, какой огромной властью над людьми обладает гипнотизер, но пользуется ею для глумления на эстраде. А теперь она поверила в идею Анатолия. Гипнотизер вернет ей память, и она узнает, наконец, что произошло в то злополучное утро. Но прежде всего ее ожидала неприятная встреча со следователем.

ГЛАВА 13

   Следователь отдела дорожно-транспортных ­происшествий Роберт Волинский занимался в те дни собственными, не менее печальными проблемами. Впрочем, отчаиваться он не собирался. Вчерашняя неудача с уличной проституткой была вполне объяснима. Во-первых, он был злой; во-вторых, усталый; ­­­в-третьих­­, за углом, на пустыре, в темноте... Ничего удивительного, что при таких условиях у него ничего не получилось. Но сегодня все будет иначе. Он пригласит проститутку к себе домой, будет спокоен, на своей территории, в чистоте и обязательно при свете. Он приготовил кондом против СПИДа и решил, что не будет трогать ее руками, чтобы не подцепить другую заразу.
   Газета изобиловала объявлениями с соблазнительными красотками, обещавшими секс в любом виде. Роберт выбрал самое большое из них и набрал номер телефона. Ему ответил приятный мужской голос. От двухсот до ­пятисот шекелей в час — такова была цена. Роберт предложил сто пятьдесят. Голос нехотя согласился — ждите через час.
   Роберт старался не думать о том, что произойдет вскоре. Он принял душ и выпил немного виски. Убил еще несколько минут, просмотрев новости. Когда минул ровно час, он сел на диван и стал ждать. Через пятнадцать минут он позвонил по тому же телефону. Голос с ним особо не церемонился — ждите, скоро будет. "Ты думал, что это пицца “Доминос”?! — сердился на себя Роберт. — Это же наркоманы, сутенеры и проститутки!" Он был готов отменить заказ, как вдруг зазвонил телефон. Мужской голос с русским акцентом уточнил адрес. Роберт выглянул в окно и увидел довольно старый и разбитый "фиат". Задняя дверь широко открылась, из машины, поправляя юбку, вылезла крашеная брюнетка и уверенно вошла в его подъезд. "Фиат" завизжал и с грохотом скрылся из виду.
   Роберт суетился у двери, борясь с желанием за­глянуть в глазок. Раздался резкий звонок. Роберт проворно открыл дверь. Проститутка прошествовала мимо него в квартиру, быстро сориентировалась и вошла в туалет. Пока она не вернулась, Роберт наскоро выпил еще. Затем проститутка села на диван, закурила и попросила кофе. Она была маленького роста, с узкой грудью, худыми бедрами и некрасивым немолодым лицом, покрытым толстым слоем косметики. Вяло выкурив сигарету, она отхлебнула из чашки и придвинулась вплотную к Роберту. Ему захотелось отстраниться, но он сдержался. Проститутка положила ногу на ногу, обнажив тощее бедро, протянула руку и стала мять у Роберта в паху. Ему опять захотелось отодвинуться, но проститутка продолжала свое дело, отсутствующе глядя в сторону. Через некоторое время, убедившись, что в паху ничего не происходит, она повернула голову и посмотрела прямо на Роберта. Тот отвел глаза. Проститутка вздохнула, расстегнула куртку на своей груди и пуговицы на его брюках. Тут Роберт не выдержал, вскочил с мес­та, подбежал к телефону и набрал тот же номер. Теперь там было занято. Роберт набирал снова и снова, повернувшись к проститутке спиной. Наконец, на том конце ответили.
    — Я хочу другую женщину, — сказал Роберт сердито.
    — А что случилось? — ехидно поинтересовался голос.
    — Я хочу, — упрямо повторил Роберт. — Другую женщину, самую дорогую, за пятьсот.
    — Сначала расплатитесь с этой, — приказал голос. — И передайте ей трубку, чтобы подтвердила.
   Роберт, торопясь, достал бумажник и выдал проститутке сто пятьдесят.
    — Все в порядке, Феликс, деньги у меня, — сказала проститутка в трубку и вернула ее Роберту.
    — Ждите, — сказал голос и повесил трубку.
    — Можно я посижу пока здесь? — спросила проститутка.
    — Посиди, — со вздохом ответил Роберт, не глядя на нее.
    — Можно выпить виски?
    — Да.
   Проститутка по-хозяйски достала с полки еще одну рюмку, налила Роберту и себе, выпила и снова закурила. Она сидела за столом, маленькая, сутулая и несчастная. Роберт мог бы почувствовать к ней симпатию, если бы не сигаретный дым, вызывавший раздражение. В конце концов, не она была виновата в том, что произошло с Ро­бертом.
    — Что некрасивая я, несексуальная? — вдруг спросила проститутка, не глядя на него.
    — Да нет, что ты, что ты, это не твоя, а моя проблема, — поспешно заверил ее Роберт.
    — Нет-нет, это я виновата, некрасивая я стала, непри­влекательная. А раньше, знаешь какая я была?
   Она достала из сумочки цветную фотографию, изображавшую море и очаровательную блондинку с длинными волосами в красном бикини, сидящую на носу моторной лодки.
    — Это кто, ты? — не поверил Роберт.
    — Да, такая я была, меня для журналов фотографировали, — гордо сказала проститутка.
    — А что же с тобой произошло?
    — Рак у меня, лечение получаю, химию всякую... Вот волосы и выпали.
   Проститутка сняла парик, и под ним оказался голый череп, без единого волоска. Увидев реакцию Роберта, она вернула его на место и, достав зеркальце, поправила, чтобы сидел как следует. Роберт был ошеломлен. Собственные проблемы показались ему ничтожными перед лицом этой маленькой женщины, борящейся с раком.
    — Что же ты... — он поискал подходящее слово. — Что же ты... работаешь до сих пор? Тебе отдыхать надо, ле­читься!
    — Бросила я лечение! Это я из-за него такая ­стала!
   Она налила еще виски себе и Роберту и снова закурила сигарету. Роберт, задыхавшийся в клубах дыма, не смел ничего ей сказать. Он медленно пил из рюмки, глядя на пролитые перед ним на столе капли виски. Жизнь казалась ему никчемной и трудной. Грядущие дни не сулили ничего хорошего. И без того печальный сценарий жизни, в котором здоровая молодость неизбежно сменяется больной старостью, становится невыносимо жестоким, когда болезни, такие, как импотенция и рак, поражают молодых. Он сидел, понурившись, и капли виски расплывались в его глазах то ли от выпитого алкоголя, то ли от усталости и плохого настроения.
   Продолжительный звонок в дверь вернул его к действительности. На пороге стояла высокая молодая женщина, красивая по любым меркам. Светлые волосы были коротко острижены, серые глаза смотрели смело и решительно, розовая помада под­черкивала молодость, грудь выпирала из крутого ­выреза кожаной куртки, округлые бедра стройно вырисовывались под короткой юбкой. Картину завершали туфли на высоком каблуке.
   Закрыв за ней дверь, Роберт вернулся на свое место за столом. Выпитое виски и печальные раздумья окончательно подорвали его уверенность в себе.
    — Что тут происходит? — вновь пришедшая обратилась к первой.
    — Да вот, или я совсем плохая стала, или у парня проблемы, но, сколько я ни старалась, ничего у нас так и не получилось.
    — А что он сидит такой унылый, напился, что ли?
   — Похоже на то...
   — Это ты его напоила? — проницательно заметила вторая проститутка.
   — Да нет, он сам, — защищалась первая.
   — А деньги-то у него есть? — спросила вторая.
   — Есть, есть, я сама видела.
   Разговор между ними шел на русском языке, поэтому Роберт ничего не понял. Увидев, что парень не проявляет к ней никакого интереса, вторая проститутка обратилась к нему.
   — Я здесь по вашему приглашению и не более чем на час.
   — Да, да... — вяло подтвердил Роберт.
   — Тогда вперед, где у вас тут кровать?
   Роберт медленно поплелся в спальню, а вторая проститутка энергично двинулась за ним, приказав на ходу первой:
   — А ты приготовь ему кофе!
   Она усадила Роберта на кровать спиной к стене, подоткнув подушки.
   — Давай, давай, раздевайся, — понукала она, сама сдирая с него рубашку, штаны и трусы.
   Вялость парня раззадорила ее.
   — Ну-ка, смотри на меня!
   Она пощелкала пальцами и медленно сняла куртку и юбку, оставшись в белом кружевном бюстгалтере, сквозь который просвечивали розовые соски, и в белых узких трусиках, полностью обнажавших круглые ягодицы. Она прохаживалась перед ним вперед-назад, демонстрируя свои прелести, пока первая проститутка отпаивала Роберта крепчайшим кофе, уговаривая, как ребенка.
    — Пей, пей, маленький, будь мужчиной!
   Она вливала в него каплю за каплей, и Роберт послушно глотал раскаленный напиток, не в силах сопротив­ляться.
   Убедившись, что кофе выпит до конца, вторая проститутка приступила к более решительным действиям, массируя Роберту грудь и бедра, изредка и как бы случайно задевая за его член. Она поворачивала его с боку на бок, нажимая здесь и там в поисках эрогенных зон. Уложив Роберта на живот, она поглаживала руками и грудью по его спине и ягодицам, усевшись сверху задом наперед.
   Несмотря на кофе, Роберт был пьян и слаб и смутно понимал, что с ним происходит, но послушно поворачивал тело, подчиняясь командам. Первая проститутка, проникшись упорством второй, под­ключилась к делу, ползая по кровати и покачивая то бедрами, то грудью перед носом Роберта. Обе, разгорячившись, сорвали с себя остатки одежды, подзадоривая друг дружку шлепками. Через несколько минут стараний вторая проститутка заметила слабое шевеление у Роберта в паху.
    — Есть! — прокричала она и быстро пережала его член двумя пальцами у основания, чтобы не потерять жалкое подобие эрекции.
   — Дай скорее кондом! — приказала она первой проститутке и нахлобучила его на головку.
   Все так же крепко держа член двумя пальцами, она села на него сверху, двигая тазом вперед-назад и направо-налево. Роскошная грудь колыхалась в такт движениям. Первая проститутка придерживала ее сзади за спину, прижавшись животом и грудью, но Роберт не чувствовал ничего, кроме боли в сжатом члене. Он терпел, что есть силы, но не мог даже пошевелиться, крепко стиснутый двумя обнаженными женскими телами. И вдруг он не выдержал и вскрикнул от боли.
    — Кончил! — воскликнула вторая проститутка и замедлила темп движений, а потом и вовсе прекратила.
   Сняв с Роберта кондом, она продемонстрировала его первой проститутке со словами:
    — Вот смотри, кончил-таки клиент! У меня промахов не бывает!
   Первая проститутка с сомнением покачала головой, глядя на пустой презерватив, но вслух ска­зала:
    — Молодец, девка, у тебя и мертвый кончит!
    — Что правда, то правда! — ответила вторая проститутка, быстро оделась и закурила сигарету.
    — Пойдем, пора! — обратилась она к первой. — Много работы сегодня еще предстоит.
   Она нашла в салоне бумажник Роберта, отсчитала себе пятьсот и достала еще сотню для первой проститутки.
    — Держи, ты их честно заработала!
   Затем она быстро спустилась по лестнице, а первая на минуту задержалась, взглянув на лежащего на боку с согнутыми коленками голого Роберта. Она укрыла его одеялом и тоже вышла из квартиры, осторожно прикрыв за собой дверь.

ГЛАВА 14

   Анатолий, хотя и предложил Юлии обратиться к гипнотизеру, не верил, что восстановление памяти принесет пользу. У него самого был другой, тайный план помощи Юлии. Анатолий ни в коем случае не собирался пустить вещи на самотек или довериться отцу. Встреча с Юлией напомнила ему об их молодости и любви, об его неискупленной вине перед бывшей женой. Он должен, обязан спасти ее, не допустить суда, не допустить тюрьмы! На красный свет проехала она тот светофор или на зеленый — неважно. Да если и на красный, не ее вина была в том, что потеряла бдительность, возвращаясь домой после де­журства, после двадцати четырех с лишним часов на­пряженной работы, беготни по отделению, приема и выписки больных, взятия и вливания крови, переговоров с медсестрами, с посетителями, с родственниками, всей жуткой круговерти, в которой еще ­нужно найти время, чтобы поставить правильный диагноз и спасти того, у кого был шанс выжить. Анатолий и сам страдал от многочисленных дежурств, недосыпа и хронической усталости.
   У него созрел простой, грубый, мужской план — пойти к обидчику и дать ему по морде! А кто был обидчиком? Ну, конечно, следователь Роберт Волинский. Он мог свалить вину на Юлию так же, как и на погибшую, в такой сомнительной ситуации, как дорожно-транспортное происшествие.
   Проще было нанять адвоката, надеясь на его ум и красноречие, но что, если в день суда он окажется в плохом расположении духа, или заболеет, или опоздает? Нет, Анатолий хотел сделать что-нибудь сам, чтобы спасти Юлию и снова стать ее героем и любовником.
   Однако ему был нужен опытный сообщник. Один он не пошел бы на дело. К счастью, у него был друг, на которого он мог положиться — Андрей. Их дружба была скреплена совместными похождениями еще до женитьбы на Юлии. Кроме того, Андрей был обязан ему своим зрением, когда после очередной попойки получил сильнейший удар в глаз. Анатолий привез его к отцу, и тот на многочасовой операции остановил внутреннее кровотечение, а иначе ходить бы Андрею с протезом.
   Бывший член сборной России по классической борьбе, Андрей был очень силен и мог составить прикрытие на случай, если следователь окажет сопротивление. Анатолий предполагал, что у Андрея есть опыт в делах такого рода. Судя по его повадкам, он был связан с преступным миром и даже являлся членом мафии.
   Однако было одно "но", которого боялся Анатолий: он подозревал, что Андрей до сих пор тайно влюблен в Юлию. Эта история длилась много лет. Случалось, что Андрей признавался ему в любви к ней, но всегда добавлял, что пока они женаты, Анатолию нечего бояться. Теперь же у Андрея был шанс ее обольстить, чего Анатолий допускать не хотел.
   Но с другой стороны, Юлия — не такая дура, чтобы влюбиться в мафиози, а Андрей, любя ее, не откажет Анатолию в помощи.
   Они встретились в кафе "Пикассо" на улице Аяркон в Тель-Авиве. Анатолий изложил свой план.
    — Я рассчитываю на твою подстраховку. Я все сделаю сам, а ты вмешаешься только тогда, когда что-то пойдет не по плану.
   Однако Андрей отреагировал совсем не так, как ожидал Анатолий.
    — Забудь обо всем, что только что сказал, выкинь дурь из головы! Смотрите, какой криминальный элемент объявился. Ты что же, собираешься бить полицейского, рассчитывая , что он испугается? Да знаешь, что он сделает на следующий же день? В первую очередь посадит Юлию, ­во вторую, опросит всех ее знакомых, в два счета расколет тебя и посадит туда же. И вот тогда ты наймешь адвоката, которому будет очень тяжело вытащить тебя из-за решетки.
   Но Анатолий не собирался так легко отказаться от ­своей идеи.
    — Андрей, ты обязан мне помочь! Помнишь, как мой отец спас тебе зрение? А теперь твой черед, помоги мне!
    — Нет, Анатолий, — покачал головой Андрей. — Я все сделаю для тебя, но только не это, и для твоей же пользы. Тебя посадят, а в тюрьме я помочь тебе не смогу.
   Анатолий не ожидал, что Андрей окажет ему упорное сопротивление, и достал последний козырь.
    — Андрей, это нужно Юлии, ты же любил ее когда-то!
    — Я и сейчас ее люблю, но нужно ей другое — бежать из Израиля подальше. Она и так слишком задержалась, а русским людям здесь делать нечего. Вот только как ее убедить?
   С этими словами, Андрей вышел из кафе. Анатолий смотрел ему в спину в бессильной злобе. Он крикнул официанта, намереваясь расплатиться, но тот уже вихлял к его столику, ведя с собой двух прелестных посетительниц, одетых в провокативные блузки и юбки от "Кастро".
    — Вы уходите? — спросил он у Анатолия.
    — Я... нет, я хотел заказать еще кофе.
   Официант усмехнулся, пододвинул к столику еще один стул и ушел выполнять заказ.

ГЛАВА 15

   Аркадий Самуилович, заместитель мэра города Бат-Яма, член Партии русских израильтян (сокращенно, Прус) в прошлом неплохой глазной хирург и тесть Юлии, наметил перед собой цель: следствие против бывшей невестки должно быть прекращено. Способ: давление на начальника полицейского управления, ведущего дело. Средства: действовать окольными путями, через союзников, но ни в коем случае не прямо, не выдавая себя. Он знал уже, что в политике нет дороги короче, чем окольная, что побеждает тот, кто остается в тени на полпути между отступлением и ­атакой.
   Происшествие с Юлией произошло в Бней-Браке — городе религиозных евреев. В их среде у него был хороший знакомый — рав Шломо, член муниципального совета Бат-Яма, представитель партии Свет Торы, или сокращенно Пастор. Вскормленная лейбористами, Пастор быстро превратилась в серого кардинала, именем Бога выдвигающая и низвергающая премьер-министров.
   Аркадий Самуилович впервые столкнулся с Пастором лицом к лицу, когда рав Шломо пришел к нему за подписью на постановлении о передаче городского детского садика на улице Герцеля в руки просветительской организации "Ручей", относящейся к его религиозной партии. Аркадий Самуилович пошел тогда к мэру.
    — Почему нужно передавать садик из рук в руки? — спросил он мэра.
    — А почему нет? — ответил мэр по-еврейски вопросом на вопрос.
    — И все же зачем? — не унимался Аркадий. — Садик пустует? Он на плохом счету?
    — Нет, садик отличный. Воспитательница — душа! Просто в этом районе живет много религиозных, им нужен еще один детский сад.
    — Значит, отнять у светских в пользу религиозных? А светские куда детей поведут?
    — Ты за светских не волнуйся, они и без тебя не пропадут! А впрочем, действуй на свое усмотрение! — отмахнулся мэр.
   Аркадий Самуилович отправился за советом к главе Пруса Юдину. Годы подполья приучили Юдина к ­скрытности.
    — То, что я тебе сообщу, является большой тайной, — сказал бывший заговорщик. — Между нами и Пастором существует негласное соглашение — друг другу не мешать.
    — А что мне оставалось делать, — развел он руками, увидев, как удивленно вскинул брови Аркадий, — когда наши безбожники понакупали дешевые квартиры именно там, где живут их избиратели? Но это еще полбеды, так они и лавки некошерные пооткрывали! Вот и приходится и нам, и им терпеть: они закрывают глаза на магазины, торгующие свининой в субботу, а мы — на их агрессивную религиозную агитацию. Так что, Аркадий, отдай ты им садик! — заключил Юдин. — И имей в виду, что никакого официального сотрудничества между нами и Пастором нет! Ты только представь, как отнеслись бы наши и их избиратели, просочись слухи в прессу.
   Впоследствии Аркадий Самуилович понял, что Юдин рассказал ему только часть правды, что есть вторая часть, в которую его не посвятили. Он заметил, что в кнессете Прус и Пастор идут параллельным курсом: вместе входят в правительство, вместе выходят и голосуют похожим образом за различные законопроекты. Кажется, их негласное сотрудничество было хорошо взаимосогласовано. Он должен был установить, где проходят границы, при каком приближении эти идущие параллельно заряженные частицы начнут отталкиваться.
   Он попросит члена муниципального совета от Пастора рава Шломо выяснить, что произошло ­с Юлией в Бней-Браке, а также повлиять на ход следствия.

ГЛАВА 16

   Следователь Роберт Волинский проснулся в то утро намного раньше обычного от боли в голове и некоторых других частях тела. Он долго стоял под душем, пытаясь прийти в себя, собирая ­воспоминания о прошедшей ночи. Под влиянием таблетки головная боль отступила, сменившись душевной. Он был не настолько пьян накануне, чтобы забыть свой провал, бессилие, ничтожество. Хвастовство прости­тутки не обмануло его. От самого себя не скрыть правды. Он провалился, несмотря на оптимальные условия, на которые так надеялся. Конечно, первая проститутка была не так хороша собой и даже безобразна, но вторая... Вторая была и красива, и сексуальна, и старательна. И все-таки он провалился. Была это слабость души или тела? Какая часть в его организме изменила другой? Мозг ли потерял способность реагировать должным образом. Если мозг, то какой его отдел? Он был способен оценить кра­­соту второй проститутки, округлость форм, правильность пропорций. Значит, с восприятием все в порядке. Но красота не возбудила сексуального же­­­лания, стремления коснуться руками ее груди, ­живота, бедер, почувствовать тепло и мягкость кожи. Это было, как смотреть на мраморную статую, обнаженную, но ледяную. Значит, отказала подкорка, ответственная за эмоции.
   Но, с другой стороны, он пожалел первую проститутку, выслушав ее печальную повесть, увидев преждевременное увядание прекрасного тела. Вот и сейчас ему жалко самого себя, пораженного другой тяжелой болезнью. Если он способен к жалости, то дело не в эмоциях.
   Может, тело потеряло чувствительность? Он ущипнул себя за живот и почувствовал боль. Значит, нервные волокна проводят сигналы в обе стороны, тело здорово, и проблема не в том. Тогда в чем? Он снова вспомнил поразительную красоту второй проститутки. Но если женская нагота не возбуждает его плоть, не превратился ли он ненароком в гомосексуалиста?
   Эта мысль потрясла его. Родившись, она отказалась исчезнуть. Избавиться от нее стало невозможно. Он отгонял ее от себя, слишком страшной она была. Он — гомо? Нет, только не это! Но мысль вернулась, заполняя поле зрения огромными буквами. ГОМО... ГОМО... ГОМО... ГОМО... Буквы накладывались одна на другую, выстраивались в ряд, переворачивались, водили хоровод, разбухали до гигантских размеров, грозя прорвать черепную ­коробку и причиняя пронзительную боль. Роберт почувствовал головокружение, слабость и страх, внезапный страх за свою жизнь. Голову сдавило, как обручем, в висках стучало, он слабел, как будто рождался заново, мучительно протискиваясь через родовые пути. Кости черепа заходили одна на другую, искажая восприятие мира. Сердце бухало, как безумное, в глазах темнело. Тело стало ­холодным и мокрым, как у лягушки. Сознание пропадало и появлялось, стены сдвигались и раздвигались, оставляя его в пустоте. Дыхание стало тяжелым, и воздуха не хва­тало...
   Постепенно катавасия прекратилась и сознание вернулось, заполнив черепные пустоты. Стены перестали качаться, отдаленной сиреной "скорой помощи" вернулся слух, сердце замедлило ритм и язык задвигался во рту, смачивая сухие губы. Предметы стояли на своих местах, за окном было светло, часы показывали семь. Все было то же, и только сам он был другим, чужим и незнакомым.

ГЛАВА 17

   Доктор Юлия Наталевич проснулась в то утро ­в обычное время, но, вместо того чтобы быстро собраться и выехать на работу, осталась лежать в постели, собираясь с мыслями. Привычная рутина ­жизни была сломана самым жестоким образом. Та самая ненавистная рутина, повторяющийся изо дня в день порядок, наводящий тоску и скуку, казался теперь недосягаемым и желанным. С каким удовольствием вернулась бы она в свое отделение, улыбнулась привычным лицам, дремала на врачебной пятиминутке, сжимая в руках большую чашку с дымящимся кофе. Этот порядок существовал уже несколько лет и казался незыблемым. Иногда, думая о будущем, она намечала, как будет бороться с рутиной, чтобы жизнь была веселее и разнообразнее. Но в настоящем рутина существовала независимо. Однажды кем-то придуманная, она превратилась в осязаемую реальность, пропитавшую всю жизнь. Время рождения, совокупления, смерти было расписано заранее по часам, дням, годам. Люди знали, что пришло время жениться или умереть, и горе тому, кто не соблюдал расписание! Выпав из графика однажды, он навсегда замирал в стороне от проточной жизни.
   Порядок был принят и узаконен, хотя никому в точности не подходил. Как готовая одежда по сравнению со сшитой по мерке, рутина была начисто ­лишена индивидуальности. Однако кто может позволить себе в наше время личного портного? Кинозвезды, певицы и жены миллионеров. Они же выбирают себе жизнь вне рутины и вне порядка, а как протекает такая жизнь, известно из скандальной газетной хроники.
   Но Юлия, всегда страдавшая от рутины, желала сейчас вернуться к ней как можно скорее, хотя пока об этом можно было только мечтать. Жизнь изменилась радикально и мгновенно, когда произошло то, чего она не помнит, о чем знает из рассказа следователя, в свою очередь узнавшего от третьего лица, единственного пока что свидетеля — мужа погибшей, с которым Юлия ни за что на свете не захотела бы повстречаться. Теперь доподлинно известен лишь результат: женщина погибла, а Юлия потеряла память и вскоре предстанет перед жестоким судом. Слезы навернулись ей на глаза, и видимый мир расплылся, теряя форму, мешая цвета.
   Она-то, глупая, была уверена, что с ней этого не случится, хотя должна была, садясь в машину, думать только об одном: как выжить самой и не погубить других в смертельной игре под названием дорожное движение и благодарить судьбу всякий раз, выходя из машины целой и невредимой, за то, что не врезался в нее пьяный водитель, не прыгнул под ее машину пешеход и не произошло другое маловероятное событие, управляет которыми Случай, Бог или Сатана.
   Она не была верующей — мало верующих среди врачей — но была крещеной. Бабушка отнесла ее, маленькую, к попу и окрестила, и Юлия, не веря, носила для красоты цепочку с крестиком. Приехав в Израиль, она носить его перестала. Может, за это Бог наказал ее? Или за другое? За что наказывает Бог, если, конечно, он существует? Наверное, за потерю веры. А что значит вера? Вряд ли Бога интересует, молится ли человек в церкви, носит ли особую одежду, подстригает ли волосы. Вряд ли для него имеют значение внешние признаки религии, ибо к какой бы из них человек ни относился, иудейской, христианской или мусульманской, единый Бог стоит за всеми тремя. Вероятно, Бог судил бы людей за поступки, хорошие или плохие, а точнее за намерения. Ведь неисповедимы пути Господни, и никому не известно заранее, к чему приведет иной поступок.
   Так в чем согрешила она перед Богом? Ну, не молилась, не ходила в церковь, носила короткую юбку — но не в этом же дело. Не делала ничего плохого, но и хорошего тоже, если не считать того, что, работая врачом, приходилось лечить от болезней и иногда спасать от смерти, но без самопожертвования, а исключительно по работе. А вне больницы жила она тихо, как мышка в своей щели, не привлекая к себе лишнего внимания, никого не обижая ни действием, ни словом, но и не помогая в той же мере. Может, Бог наказал ее за пассивность? Но грех ли это? Да и чем виновата погибшая женщина?
   Юлина логика отказывалась понять происходящее, и она заплакала от бессилия. Слезы текли все сильнее и сильнее, и, наконец, она дала им волю, рыдая в голос, свернувшись калачиком и закрыв лицо руками, в виде человеческого зародыша, желающего вернуться в утробу матери.

ГЛАВА 18

   Следователь Роберт Волинский шел на работу пешком, пытливо вглядываясь в проходящих мимо мужчин, но не чувствуя к ним сексуального влечения. Он смотрел и на проезжающие машины и замечал то, на что раньше не обращал внимания. Вот стоит в пробке тендер, а в нем водитель — молодой парень лет двадцати восьми и на соседнем сиденье собака-спаниель с кудрявыми длинными висячими ушами. Парень смотрел на собаку ­влюбленными глазами и, воспользовавшись вынужденной остановкой, протянул руку и погладил ее по затылку и спине, потрепал по уху, а собака — спутница его долгих поездок — зажмурилась от удовольствия и прильнула к нему на колени. Роберт с интересом наблюдал за этой вполне любовной сценой, но парень поднял на него глаза, и Роберт отвернулся, смутившись, как будто был пойман за подсматриванием.
   Через минуту он обратил внимание на автомобиль, в котором ехали двое немолодых мужчин. Они сидели молча, не глядя друг на друга, лишь изредка перебрасываясь отдельными фразами. Автомобиль затормозил у обочины и высадил одного из мужчин. Их рукопожатие было долгим и сопровождалось многозначительными взглядами и короткими фразами: "Когда?" — "В шесть!" Мужчина вы­прямился и взглянул на Роберта, и тот поспешно отвел взгляд.
   Юлия Наталевич ехала на допрос на автобусе, с высоты следя за проезжающими машинами и перебегающими дорогу пешеходами. Автобус вырулил на центральную улицу и попал в пробку, и теперь Юлия и Роберт медленно двигались параллельным курсом, не замечая друг друга.
   Юлия наблюдала, как ловко уворачиваются пешеходы от автомобилей. Вот один чуть не попал под колеса, в последнее мгновение удержавшись на краю тротуара. Что-то неуловимо знакомое почудилось Юлии в этой ситуации, неприятное ощущение дежа вю, но она не успела его проанализировать, увидев, как другая прохожая пересекала дорогу на красный свет, не замечая, что синяя машина несется прямо на нее. Столкновение казалось неминуемым, но раздался страшный визг тормозов, запах жженой резины... Ей удалось выпорхнуть из-под автомобиля, как бабочке из-под гусеницы трактора, и она даже не остановилась, чтобы убедиться, что цела и невредима, а побежала дальше и успела вскочить в переполненный автобус. У Юлии защемило сердце, и она поспешно отвернулась от окна.
   Роберт наблюдал с тротуара за той же сценой, заранее приметив молодого человека в синем субару, непринужденно крутившего руль одной рукой, всем телом наклонившись к женщине, сидящей рядом. Их руки нежно переплелись, а глаза смотрели в глаза, не замечая, что перед ними человек перебегает дорогу. Женщина опомнилась первая и вскрикнула, мужчина резко нажал на ­тормоз, машина вздрогнула и, заглохнув, остановилась. Столк­новение было предотвращено. Роберт чуть не стал свидетелем дорожно-транспортного происшествия. Но кто был виноват: женщина, перебегавшая дорогу на красный свет, или потерявший бдительность водитель?
   Задумавшись, Роберт шел, не глядя перед собой, и вдруг столкнулся с человеком лет пятидесяти. Удар был сильным, незнакомец упал, и его очки отлетели далеко в сторону. Извиняясь, Роберт помог ему подняться на ноги и найти пропажу. Человек потирал колени, морщась от боли. Неожиданно Роберт достал свою визитную ­карточку.
    — Вот, — сказал он. — Позвоните мне в случае скрытых повреждений!
   Мужчина улыбнулся вымученной улыбкой, прощая ему свою боль. Успокоенный, Роберт пошел своей дорогой, думая, что никогда больше не встретит этого человека.
   Юлию знобило, каждая промелькнувшая минута приближала ее к допросу. Внезапно посинели и замерзли кончи­ки пальцев, она дышала на них и одновременно спешно придумывала какое-нибудь объяснение, чтобы оправдаться перед следователем, как перед экзаменатором.
    — Я читала эту тему, а сейчас... забыла, — призналась она однажды на экзамене.
    — Я пыталась вспомнить, что произошло, но не смогла, — скажет сегодня следователю.
   Неубедительно, но правда! Следователь, если он знает свое дело, должен понимать, что такое ретро­градная амнезия. А если не знает? Или не верит? Все, что она выучила до сих пор, весь ее жизненный опыт казался ничтожным и бесполезным перед карающей властью, ей противостоящей.
   Автобус, резким рывком обогнав идущего по тротуару Роберта, остановился на остановке, и Юлия вышла на улицу на негнущихся от волнения ногах.
   С этой минуты Роберт преследовал понравившуюся ему девушку. Она шла метрах в двадцати перед ним, и было в ней что-то, что немедленно приковало его взгляд. Узел ли светлых волос, обнажавший длинную нежную шею, синее платье из мягкого материала, плотно облегающее ее фигуру, точеные стройные ноги, обутые в туфли-лодочки на высоких каблуках, или женственная свободная походка? Он не отдавал себе отчета, он только хотел заглянуть ей в лицо. Зачем? Он не смог бы задержать мгновение, он не стал бы останавливать незнакомку и пытаться познакомиться с ней. Он никогда не мог запросто познакомиться с девушкой, а тем более в том душевном переполохе, в котором находился сейчас. К тому же, стремясь увидеть ее лицо, он рисковал разочарованием. И все же неведомая сила гнала его вдогонку, но достичь ее он не мог. То ли прохожие мешали, то ли девушка шла быстро, но Роберт приближался к ней слишком медленно, иногда теряя ее из виду. Он напрягался и пыхтел, ускоряя шаг, и даже перешел на легкий бег, и тогда расстояние между ними стало сокращаться. Он и не заметил, как оказался рядом и уже видел тонкие завитки волос на шее, но вдруг она свернула в здание полиции, куда направлялся и Роберт. Он надеялся, что дежурная задержит ее на входе, но получилось наоборот, и дежурная задержала его самого какими-то никчемными вопросами. Роберт видел, как девушка удаляется от него по коридору, грубо отделался от дежурной и снова бросился в погоню. В конце коридора ему удалось настичь ее, открывающую дверь в кабинет. Табличка возле двери гласила: "Следователь Роберт Волинский". Роберт остановился, поправил пиджак и вошел в комнату вслед за ней. Этой девушкой была доктор Юлия Наталевич.

ГЛАВА 19

   Пока Роберт искал нужную папку, листал документы, собираясь с мыслями, и вспоминал, о чем шла речь, Юлия делала вид, что рассматривает детали интерьера, а сама исподтишка наблюдала за следователем. Он был недурен собой, черноглаз и коротко стрижен, как принято в ­Израиле. Торчащие скулы и квадратный подбородок выдавали склонность к упрямству и обсессиям, а медлительные движения — обстоятельность мышления. Он был полная противоположность образу нервного и порывистого следователя, воплощенного Майклом Дугласом, но зато такой тип разобьется в лепешку, чтобы доказать чью-либо невиновность, если поверит в нее. А Юлии очень хотелось, чтобы следователь поверил, потому что судьба ее зависела сейчас от веры — фактов-то было мало.
   Роберт делал вид, что рассматривает документы, а сам лихорадочно соображал, заметила ли Юлия его погоню. Он был смущен и собирался с силами, чтобы спокойно и твердо взглянуть ей в глаза, как подобает следователю. Наконец, он догадался, что по дороге на допрос Юлия вряд ли глазела по сторонам, а была сосредоточена на предстоящем следствии и поэтому, скорее всего, не обратила внимание на преследование. Он поднял взгляд на Юлию и понял, что был прав. В ее глазах не было насмешки, но зато была тревога, растерянность и мольба о сочувствии. Ну что ж, он вполне мог стать добрым и симпатичным, тем более что с некоторых пор и сам хотел того же.
   — Ну как, удалось что-нибудь вспомнить? — спросил Роберт, выражая максимум симпатии в голосе и улыбке, сопровождающей слова.
   — Нет, к сожалению, ничего, хотя я старалась... Я очень старалась, — собственные интонации живо напомнили Юлии злосчастный экзамен по патофизиологии, на котором она чуть не провалилась.
   — Не беда, будем вспоминать вместе. Только начнем издалека. Вы ведь помните события последних дней, а забыли только момент аварии?
   — Да, — согласилась Юлия со вздохом. — Все помню, кроме того, что забыла.
   — Тогда расскажите, чем вы занимались в последний месяц, — попросил Роберт.
   Он хотел узнать о Юлии как можно больше, и не только для целей следствия.
   — Жизнь моя довольно однообразна: работа, учеба и ничего больше, ежедневный обход и выписка больных, ночные дежурства и в свободное время подготовка к экзамену.
   — Ну, а как личная жизнь? — поинтересовался Роберт невзначай.
   — На личную жизнь времени нет, — снова вздохнула Юлия.
   Выяснив то, что его больше всего интересовало, Роберт сосредоточился на следствии.
   — Такой напряженный график, вероятно, утомляет? — спросил он сочувственно.
   — Да, я очень устаю, — пожаловалась Юлия.
   — Вот и в утро аварии вы были усталой?
   — Еще как! После такого дежурства...
   — А что произошло на том дежурстве?
   Юлии не слишком-то хотелось посвящать следователя в подробности дела, но назвался груздем — полезай в кузов, и она рассказала о тя­желых больных, о докучливых родственниках и особенно опасной больной девочке Шиле, у которой Юлия чуть не пропустила двустороннюю пневмонию... Неожиданно она заметила, как легко ей рассказывать этому незнакомому человеку, слушавшему с интересом и пониманием. Давным-давно не было у нее собеседника, которому можно было пожаловаться, человека со стороны, а не такого же, как она, врача, от усталости очерствевшего, а следователь смотрел сочувственно и слушал внимательно. Конечно, он делал это по долгу службы, но кто же согласится в наше время выслушать человека бесплатно? Люди выплачивают бешеные гонорары психологам только за то, чтоб их просто выслушали, не давая советов. Ведь как бывает... Крутится мысль какая-то в голове, жалоба какая-то, обида, крутится невысказанная и разбухает, и давит изнутри, как пар в кастрюле-скороварке. Но стоит только выкрикнуть ее кому-то, как давление снижается и спокойнее становится, и место для других мыслей освобождается. В кастрюле-скороварке автоматический клапан для пара есть, а у людей с этим сложнее. Но иногда идешь по улице ­и видишь, как человек сам с собой разговаривает — ­автоматический клапан сработал. Идет он и на людей ­натыкается, словно, не видит ничего, а он и впрямь не видит, потому что внутренним взглядом в свои же глаза смотрит, поэтому и облегчения настоящего не испытывает от такого диалога. Все равно, что на себя в зеркало долго смотреть: кроме нарциссистов, никто от этого удовольствия не получает. Но стоит только с другим человеком своей бедой поделиться, так подлинное избавление наступает. Это еще древние римляне заметили. Dixi et enimam levavi! Сказал и душу облегчил!
   Юлия этому в Израиле научилась — душу чужим людям открывать. В России такое неприличным бы посчитали. Там жаловаться не поощряли. Жалость, говорили, унижает человека. Приучали эмоции свои скрывать. Да и кому было жаловаться? Ведь власть-то советская, народная! Как же на нее жаловаться станешь? Антисоветчиной попахивает. Работа тяжелая? — Но это же для общества! ­Денег мало? — Вещизм! Обложили лозунгами со всех сторон, как волка красными флажками. Вот и мечется больная душа, а выхода не находит. Запрет жаловаться и на бытовой уровень каким-то образом проник. До смешного доходило. Один отец дочке своей жаловаться на боли в животе запретил! И ничего, до взрослых лет дожила...
   Но в Израиле жаловаться никто не запрещал, а наоборот, вынуждали на откровенность. Юлию шокировало, как малознакомые люди расспрашивали ее, кто она, да откуда, замужем ли, есть ли дети? Она стеснялась поначалу, но мало-помалу привыкла и поняла, что ничего страшного нет в том, чтобы о себе рассказать и других расспросить. Может, иногда любопытство граничило с отсутствием такта, но чаще происходило от доброго расположения. И все-таки Юлия упустила один важный момент, благодаря которому санитарка в Израиле робости перед врачом не испытывала и знаков уважения не выказывала (в отличие от России), и родственники больных не стеснялись похлопать врача по плечу и назвать милым, не заискивая. Не поняла этого Юлия по одной простой причине, что была она русской и не знала, что евреи к евреям относятся по-свойски, по-родному, будь то премьер-министр или кацав.
   И все же очень давно не было у нее человека, которому могла бы она излить душу, пожаловаться на усталость и одиночество, потому что окружали ее такие же, как она, усталые врачи, говорить с которыми было все равно, что смотреть на себя в зеркало.
   Пока Юлия рассказывала, у Роберта сложилась простая и даже банальная картина происшествия. Усталая доктор Наталевич возвращалась домой после дежурства и задремала на мгновение, или внимание рассеялось, или задумалась о трудном диагнозе. Вдобавок, накрапывал дождь и ограничивал видимость. Столкновение было неизбежно, и оно произошло. Суд примет во внимание тяжелый рабочий график, навязанный Юлии больницей, пользу, приносимую ею ­обществу, незапятнанное прошлое и выберет самое легкое из возможных наказаний — лишение водительских прав и условный срок. Доктор Наталевич сможет продолжить работу и искупить вину, спасая больных людей.
    — От вас требуется только одно, — сказал он Юлии. — Признать свою вину!
    — Но, может быть, я не виновата? В неделю по два раза я возвращаюсь домой после дежурства усталая, но никогда не попадала в аварии.
    — Это был только вопрос времени. Вождение автомобиля после ночного дежурства — это признанный фактор риска на дороге. Аварии часто происходят при участии усталых врачей, о них и в газетах пишут.
   Газет Юлия не читала. У нее едва хватало времени на изучение учебника внутренних болезней Гаррисона для подготовки к треклятому экзамену.
    — Но я же не помню момент аварии! Как же я буду признаваться, сама не зная в чем?
    — Факты, доктор, у нас есть факты. Произошло столкновение со смертельным исходом. Нет никого сомнения, что это вы наехали на женщину, а не она на вас, хотя шутки здесь неуместны. Да и не нужно признаваться, достаточно не отрицать свою вину.
    — Я и не собираюсь отрицать, я только не помню, не знаю, в чем она, но обязана узнать! Иначе ситуация может повториться!
   Роберт заметил, как нахмурились ее брови, как упрямо сжались и затвердели ее губы, и понял, что сегодня ему уже не убедить Юлию признаться. Он был разочарован и раздражен, ведь он вложил немало усилий, проявил много доброй воли и нашел для Юлии довольно неплохой выход из сложного положения, в котором она оказалась. Он резким движением захлопнул папку с делом Наталевич и с грохотом убрал ее в ящик.
    — Ну, тогда на сегодня — все. Но если вы не примете мое предложение, советую взять адвоката. Жду вас завтра в то же время.
   Он вышел из кабинета, пропуская Юлию вперед. Проходя в узкий проход, Юлия ненароком покачнулась, задев Роберта плечом, встряхнула головой, и прядь ее волос коснулась его лица. Роберт успел подставить ей руку для поддержки, и она оперлась на нее своей рукой и, как будто, слегка пожала ее. От мимолетной близости и рукопожатия у Роберта захватило дыхание, сердце забилось, и он вернулся в кабинет в полной растерянности. Ему захотелось пойти вслед за ней, но он сдержался. Завтра она придет сюда опять, а пока у него будет время разобраться в своих чувствах.
   Но Юлия покинула кабинет глубоко разочарованная. "Хорош следователь, — думала она, — решил свалить на меня всю вину! А как же вторая сторона? Ну, предположим, я проехала на красный свет, но куда смотрела погибшая? Не переходят же дорогу, не глядя. Смотрят сначала налево, потом направо, если видят машину, то пропускают или ждут, пока остановится. К тому же, она была с мужем. Один из них двоих мог бы заметить приближающийся автомобиль и предупредить об опасности". Юлия подумала, что должна была сказать об этом следователю, но, как обычно, важные аргументы приходят в голову после спора. Она вспомнила его совет нанять адвоката. Теперь Юлия была уверена, что адвокаты пойдут тем же путем и будут убеждать ее не отрицать своей вины, обещая легкое наказание. Но у нее в запасе был неожиданный ход, чтобы восстановить утраченную память, — гипноз.

ГЛАВА 20

   Гамлиель Яков Абрамович жил скучнейшей жизнью израильского пенсионера на семьдесят первом году жизни. Пять лет назад они с женой переехали в Израиль и поселились в городе Ришон-ле-Ционе, неподалеку от семьи сына. Они получали пенсию, пособие на квартиру и еще пособие от Германии, и этих денег хватало на оплату жилья, продукты и подарки для внуков.
   Первые два года жить ему было интересно. Разница между Ленинградом и Израилем была разительной, но Яков предпочитал находить сходство. Он легко провел аналогию между спальными районами Ленинграда и городами-спутниками Тель-Авива, между Невским проспектом и улицей Диззенгоф. Холодный Финский залив проигрывал теплому Сре­ди­земному морю. И наоборот, Израилю не хватало ­ленинградских дворцов и парков, каналов и Исаакиевского собора, но им нигде в мире не было подобных, да и кому они нужны, кроме туристов и художников!
   Постепенно он изучил Израиль с его прибрежной равниной и расположенными на ней Ашдодом, Тель-Авивом и Хайфой, с иерусалимскими горами, ­покрытыми хвойным лесом, напоминавшим Карелию, не доставало только прохладных лесных озер. Лысые горы Иудейской пустыни перестали пугать его безжизненным видом, предворяющим унылость Мертвого моря, но вид античных развалин, здесь и там разбросанных по Израилю, навевал на него тоску, вызывая мысли о вечности и о собственной старости. Он побывал и в курортном Эйлате на берегу вечно холодного Красного моря с прибрежными коралловыми рифами, в которых обитало, как в аквариуме, множество красивых рыб.
   Года через два после переезда в Израиль начался самый трудный период. Эффект новизны кончился. Дни стали тянуться, похожие один на другой. Какое-то время его забавляла возня с внуками, но вскоре его дети увезли их в Ашдод, купив там собственные квартиры. Он мог бы перебраться вслед за ними, но взыграла гордость. Пусть совесть терзает их за то, что бросили родителей, а он и не чувствовал себя брошенным. Он был здоров и бодр и не любил общество людей своего возраста. Он предпочитал проводить время на берегу моря, наблюдая за прекрасными юными телами, и купаться в теплой средиземноморской воде, ощущая себя молодым и невесомым. Он изнурял себя длинными пешеходными прогулками, чтобы утомленное тело с легкостью засыпало, но, несмотря на усталость, воспоминания терзали его перед сном или рано утром, когда некуда было срываться с горячих простыней. Он всегда вспоминал одно и то же: зрителей в темном зале, свет рампы и себя в белой рубашке, черном фраке и бабочке, с демонически горящим взглядом и длинными волосами, зачесанными назад, стремительно выходящего на сцену, завораживая сотни людей одним взглядом, одним звуком раскатистого голоса...
   Он никогда не был артистом, не умел ни петь, ни танцевать, не обладал ни ростом, ни голосом. Он рос щуплым еврейским мальчиком с торчащими ушами, прыщавым подбородком и близорукими глазами в пластмассовых очках и страдал от нижайшей самооценки, но заглядывался на самых красивых русских девчонок. Ума, правда, было ему не занимать, и слыл он отличником — еще один недостаток в глазах школьных красоток, но зато поступил в медицинский институт, преодолел юношеские комплексы и стал врачом-психиатром. Как начинающему, ему предложили заняться гипнозом — рискованным по тем временам делом. Гипноз помогал выявить погребенные глубоко в эго переживания, оказавшие серьезное влияние на психику больного и приведшие к неврозу. Это была короткая дорога к подсознанию, не заменявшая, однако, запрещенного тогда психоанализа. Несмотря на официальный запрет, психиатры хранили базовые навыки в ожидании лучших времен.
   Гипноз происходил в затемненной комнате. Больной спал на мягкой кушетке. Яков Абрамович записывал ­обрывки фраз и предложений, произносимых больным в ответ на вопросы, а сам задремывал от скуки. Однажды он решил поразвлечься и попросил больного постоять ­на­ одной ноге, подняв обе руки кверху. Больной замер в неудобной позе, послушный, как марионетка. Яков потребовал нагнуться — тот нагнулся, спеть — тот спел. Человек был в полной его власти, исполняя физические упражнения, на которые не был способен в ясном сознании.
   В тот день он решил создать спектакль, своего рода представление, групповой гипноз на сцене. Постепенно он разработал детали и трюки, втайне пробуя их на своих больных, и, наконец, представил ­программу худсовету ­Ленинградской областной филармонии. На удивление, представление прошло гладко. Оказалось, что он не был изобретателем жанра, что подобные выступления уже существовали. Совет одобрил "в целом" и даже нашел некоторые трюки оригинальными...
   Медицина была отвергнута. Началась концертная жизнь. Выступления пользовались успехом, правда, большая сцена была для него закрыта. Его никогда не приглашали в Концертный зал "Октябрьский" или "Юбилейный" и не из-за их величины — он стал настолько силен, что мог бы загипнотизировать целый стадион. Видимо, кому-то его жанр казался слишком сомнительным или слишком еврейским. Но Яков Абрамович и не стремился на телевидение. Ему хватало районных дворцов культуры и заводских клубов. Он объездил всю Ленинградскую, Вологодскую, Новгородскую, Псковскую и Калининскую области. Ему аплодировали Тихвин и Бокситогорск, Пикалево и Бабаево, Торжок и Дно. Спросите ленинградца, знает ли он эти города, и он недоуменно пожмет плечами — кому нужны эти дыры? Но для Якова северная русская глубинка стала источником наслаждения. Он встретил там неискушенных, простых, но гостеприимных и откровенных людей, открыл для себя влажный запах русского леса, врывающийся в тамбур железнодорожного вагона, свежесть вологодских лугов, воздух, который хотелось пить большими глотками, как колодезную воду из оцинкованного ведра.
   Возвращаясь в Ленинград, он томился среди асфальтовых мостовых, каменных дворов и соленых обессне­женных тротуаров, зная, что совсем рядом, в глубинке Ленинградской области, утопали в снегах тихие города, окруженные белыми дорогами, искрящимися сугробами, и медленно падал на плечи влажный снег.
   Там, в Ленинграде, он ехал на автобусе, метро и электричке с Финляндского вокзала до остановки Парголово в воскресный день с лыжами на плечах, в толчее стоя три часа в одну сторону за глотком свежего воздуха, потерявшего невинность от множества страждущих ртов. Но здесь, на границе Вологодской области­, свежего воздуха было хоть отбавляй. Стоило только выйти из гостиницы, чтобы попасть в чащу заснеженных елей и, ударив палкой по ветвям, опрокинуть на себя морозный сугроб, по-мазо­хист­ски поеживаясь от колючей снежной пыли, тающей за воротником, и под горкой найти быструю незамерзающую речку, зачерпнуть ладошкой ледяную воду, обжигающую горло, как водка, и закусить терпкими ягодами красной рябины, отобранной у растрепанных снегирей.
   Ему хотелось остаться навсегда среди белых полей, но он возвращался в Ленинград к жене и детям, выращенным в условиях аллергичной урбанизации, привыкшим к быстрой смене ощущений, немедленному удовлетворению желаний, толчее и суете; не ­замечающим красоту замурованной в гранит реки, буйных бронзовых коней, однообразной и все же прекрасной итальянской архитектуры; к детям, которые в белые ночи уезжали на дачу, вместо того чтобы бродить по набережным, и о невском наводнении узнавали из газет; к детям, которые уехали из Ленинграда в Израиль и увезли его с собой, вырвав безжалостно с корнем, как сорняк.
   Но в отличие от растения, ему было трудно прижиться на новой почве. Как купец за аленьким цветком, он объездил всю страну в поисках своего места. Однажды он ехал в Эйлат на красном рейсовом автобусе фирмы "Эгед" с затемненными стеклами и скучным шофером. Это был декабрь, мертвый сезон, когда цены в гостиницах намного дешевле и нет ­удушающей жары, когда закончились осенние праздники с наплывом израильтян, но не начался еще приток жадных до зимнего эйлатского солнца немцев и шведов. Автобус летел по отмытому недавним дождем шоссе, заметно превышая скорость. Яков смотрел на ­унылый пейзаж Аравийской пустыни ­с лежащими вразвалку горами, протянувшими ­к равнине берцовые кости отрогов. Слева от дороги открывался вид на глубокое, желто-коричневое ущелье ­с острыми обрывистыми стенами, заканчивающимися внизу, неизвестно где... Яковом овладело знакомое состояние желанного одиночества, побега из суеты, как когда-то в тамбуре последнего вагона. Он заметил в себе это давно забытое чувство и дал ему созреть, стараясь понять, что же вызвало его к жизни... Автобус остановился на короткий отдых. Яков вышел на воздух, разминая ноги, ненароком вздохнул глубоко разок-другой... Воздух Аравийской пустыни ворвался в него, наполняя грудь дикой свежестью и запахом неизвестных трав. Ветер струился с красных гор, кубарем катился по земле и столбом поднимался в голубое небо. Яков не выдержал искушения и задышал полной грудью еще и еще, пока не почувствовал головокружение, зашатался и еле удержался на ногах, прислонившись спиной к колесу... Через несколько минут автобус поехал дальше, а Яков забился поглубже в кресло, храня редкое благословенное чувство, как первобытный огонь. В тот день он понял, что сможет-таки прижиться в Израиле, где дикий ветер гуляет по Аравийской пустыне, продувая ее насквозь...
   Шевеление в кресле напротив прервало течение его мыслей. Яков Абрамович находился в своей квартире в Ришон-ле-Ционе, а перед ним сладко дремала молодая женщина с начинающими полнеть икрами, с серыми глазами и светлыми волосами, чей московский говорок и вызвал в нем наплыв воспоминаний.
   Она пребывала в особом гипнотическом сне, оставаясь соединенной с Яковом невидимой связью, и послушной его воле. Он уже знал все, что требовалось, она сама рассказала во сне о том, как возвращалась домой после дежурства, как внимательно смотрела на дорогу, прибавила скорость, чтобы ­успеть проехать на зеленый свет, ­и вдруг заметила краем глаза темное тело и услышала удар.
   Задание было выполнено, но Яков решил добавить кое-что от себя, сделать что-то хорошее для ­спящей ­мо­лоденькой женщины с романтическим именем Юлия в ­благодарность за воспоминания, навеянные ею. Силой гипноза он мог внушить ей неж­ный сон, который она забудет, когда проснется. Останется только ощущение поцелуя на губах...
   — Смотри, Юлия, кто пришел! Это же твой любимый! Видишь его?
   — Да, вижу, — прошептала Юлия, не открывая глаз. 
   — Вот он подходит к тебе и гладит по волосам...
   — Да, да...
   — Так обними же его, поцелуй, ты так давно его ­ждала!
   Юлия задвигалась в кресле, обнимая невидимое тело. Губы вытянулись для поцелуя.
   — Ну, смелее, Юлия, он ждет, он рядом. Ты любишь его?
   — Да, да...
   Ее руки прижимали к себе невидимого мужчину, ее губы целовали его невидимые губы, дыхание участилось, грудь вздымалась, голова откинулась назад, руки блуждали, хватая воздух... Яков наблюдал за ней, очарованный силой ее чувства. Наконец, движения стали затихать, ­а стоны смолкли. Яков Абрамович был доволен своей работой. Гипнотический сеанс подошел к концу.

ГЛАВА 21

   Аркадий Самуилович Наталевич был глубоко польщен, когда его бывшая невестка красавица Юлия обратилась к нему за помощью. Он с давних пор завидовал Анатолию, но не за то, что сумел соблазнить такую милую русскую девочку, а за то, что пренебрег национальными предрассудками, проявив силу характера и способность к бунту. Юлия олицетворяла для Аркадия идеальную русскую жену, красивую и нежную, умную и преданную, как собака, ­способную тащить пьяного мужа домой и жалеть его, рыгающего, безобразного, отвратительного, ставя на лоб ­холодные компрессы. Ему нравился ее мягкий характер: ­непротиворечивый, нестроптивый, спокойный и почтительный, нравилось, как она смотрела ему прямо в глаза, как смеялась над его шутками. В ее компании он чувствовал себя молодым, преуспевающим и значительным, чего никак не мог добиться от своей жены, чей вечно критический взгляд вонзался ему в спину, как кол между лопаток. Развод Юлии и Анатолия он воспринял трагически, переживая за обманутую Юлию, за себя, лишенного ее общества, но больше всего оплакивая свержение развенчанного кумира-бунтаря — собственного сына. "Да он просто кобель!" — понял Аркадий тогда, горько убеждаясь, что его сын унаследовал от отца не только любовь к ­медицине.
   Прошло время и сгладило разочарование. Внуки, рожденные Анатолием, искупили его вину, став объектом любви и восхищения вместо Юлии. Но внезапное возвращение любимой невестки всколыхнуло былые чувства. Аркадий был готов зайти далеко за пределы возможного, но помочь Юлии вырваться из рук израильской полиции.
   Для начала он решил задействовать связи с представителем Пастора в муниципалитете города — равом Шломо. Он поймал его в коридоре и пригласил в свой кабинет, намекнув на серьезный разговор. Скучающий рав с готовностью откликнулся и теперь удобно расположился в кресле, с интересом рассматривая Аркадия. Аркадий же повернулся к нему спиной, готовя нехитрое угощение: чай и печенье. Он только что сделал удивительное открытие: рав Шломо, сидевший напротив него, был одет точь-в-точь, как польский еврей девятнадцатого века — пращур Аркадия Наталевича.
   И хотя происхождения он был йеменского и говорил на плохо понятном Аркадию иврите, сохранившем неповторимые гортанные алеф и аин, вопреки годам учебы на идише в бней-браковской ешиве; и хотя цвета он был смуглого, и черты его лица были близки к африканским, он являлся духовным наследником Аркадиева деда, гораздо более походя на его сына, чем подлинный его отпрыск, недавно приехавший из России, безбожник Аркадий.
   Глядя на рава, Наталевич припомнил семейные предания, повествующие о деде и прадеде, преподававших в хедере. В отличие от них отец Аркадия был воинствующим атеистом и членом Коммунистической партии. Однажды ребенком, роясь в заброшенном сундуке, Аркадий обнаружил тонкие ­кожаные ремешки. Бабушка объяснила, что это тфиллин для молитв и продемонстрировала, как дедушка повязывал его на руки и лоб. Отец обнаружил их за этим занятием, отобрал ремешки и предупредил, что в следующий раз дело закончится поркой. Так внук украинского рава вырос безбожником и любителем свинины и был близок к окончательной ассимиляции, когда собирался жениться на русской девушке Людмиле. Полина тогда перебежала ему дорогу, как черная кошка, поведя на Аркадия жгучими черными глазами, взмахнув перед его носом черной косой. И Аркадий подчинился зову предков, оставив Людмилу в весьма расстроенных чувствах в объятиях соседа по общежитию Алеши.
   Следующим потомком украинских евреев, твердо вставшим на путь ассимиляции, был сын Аркадия Анатолий, смело женившийся на русской красавице Юлии. Но и здесь вмешалось, очевидно, провидение, переженив Анатолия на йеменской еврейке, а бывшая его жена Юлия вляпалась в дорожную аварию в городе религиозных ашкеназийских евреев Бней-Браке, и теперь нуждалась в помощи от Аркадия.
   Для этой цели он и привел в свой кабинет рава Шломо, надеясь, что рав, используя религиозные связи, сможет выяснить, как именно произошла авария, и повлиять на ход следствия. Это было, конечно, незаконно, и поэтому Аркадий внимательно рассматривал своего собеседника, обдумывая, можно ли доверить ему тайну. Между тем он занимал рава, пьющего чай из большой чашки, рассказами о русском чаепитии с самоваром, с чайной бабой, накрывающей заварочный чайничек, чтобы не остывало тепло и чайные листья отдали всю свою силу в крепкий настой, и об удивительном способе пить чай из блюдца, не известном более нигде в мире. Он рассказал об уголовниках, заваривающих целую пачку чая на стакан воды, чтобы получить одурманивающий чифирь, о казахском чае с молоком, о желтом чае, о зеленом чае. Рав с уважением прихлебывал напиток, но забыл выбросить из чашки разложившийся пакетик "Липтона", и Аркадий понял, что не сможет доверить ему свою тайну, слишком уж разными они были, как будто с разных планет. И даже то, что оба были евреями, не представляло точки соприкосновения.
   В России он, попав в незнакомое общество, первым делом высматривал, нет ли там евреев, и если находил кого-то похожего, то испытывал чувство облегчения, зная, что он уже не одинок, что будет с кем поговорить и поделиться сокровенным. В Израиле Аркадий забыл, что он еврей, сразу утратив эту свою особенность, выделявшую его среди тысяч русских, как белая, но чаще, как черная метка чужака. Он лишился национальности, превратившись в гражданина государства Израиль, он утратил свою тайну, обременявшую, но и освящавшую всю его прошлую жизнь.
   Но радость была недолгой. Перестав быть евреем, Аркадий превратился в нового репатрианта из России, или попросту — "русского". И таких, как он, было много. Они были безбожниками, любили свинину, любили хорошо по-европейски одеваться, ­обладали высокими амбициями, стремились к высшему образованию. Они отличались походкой, прической, чертами и выражением лица, способом проявления эмоций, русским акцентом, излюбленной пищей и многим другим. Их приехало более миллиона в страну, которую до них населяло лишь четыре миллиона израильтян. Очень скоро на всех продуктах появились надписи по-русски, расцвели "русские" магазины, торгующие некошерными продуктами, выпускались четыре газеты на русском языке, организовались сначала одна, а затем три "русских" партии, в правительстве появились "русские" министры и был создан "русский" банк, просуществовавший чуть более месяца, пока его создателя не упекли в тюрьму. В подполье образовалась "русская" преступность, "русская" мафия и публичные дома, в которых трудились привезенные нелегально подлинные русские проститутки, а на перекрестках гордо вытянули руки бывшие "русские" бомжи. Если бы все "русские" имели единое политическое мнение, они могли бы выбрать "русского" премьер-министра, ­отделить религию от государства, разрешить дви­жение автобусов в субботу и даже прекратить войну ­с ­арабами. Но в этом и была загвоздка: единого ­мнения не было. Прус получил на выборах лишь треть "русских" голосов. Остальные проголосовали за Партию труда, Ликуд и Мерец, несмотря на то, что в них почти не было "русских" выдвиженцев. Почему? На этот счет у Аркадия было свое мнение, которое он держал пока при себе.
   Аркадий посмотрел на сидящего напротив собеседника и вдруг понял: рав Шломо не сможет помочь ему и Юлии, а сам Аркадий ни в коем случае не станет просить его о помощи. Он пойдет другим путем. Он сразу обратится на самый высокий уровень к своему другу, новому русскому репатрианту, руководителю его партии, вхожему в любые круги, Ювалю Юдину.

ГЛАВА 22

   Аркадий выпроводил из кабинета рава Шломо, ушедшего нехотя, недоумевая, зачем его пригласили, и подозревая, что упустил что-то важное. Но Аркадий не стал утруждать себя объяснениями, кивнул раву на прощанье и позвонил председателю Пруса по прямому мобильному телефону, известному лишь немногим. Юдин ответил коротко — он был занят. Он всегда был занят, этот его босс!
   Торопясь и мямля, Аркадий попросил о помощи, и Юдин согласился встретиться с ним в тот же вечер в ресторане "Йоси ет Йоси".
    — Но это же кошерный ресторан! — невнятно возразил Аркадий. — Там же свинины нет!
   Даже по телефону Аркадий почувствовал, как скривился Юдин.
    — Ты что же, свинину ешь? Так никому об этом не рассказывай! А в "Йоси ет Йоси" даже бывший мэр Тель-Авива Рони Мило своих официальных гостей водил.
    — Ну все, согласен, согласен, — быстро сдался Аркадий.
   Ресторан находился в районе Атиква (что в переводе означает "надежда"), населенном бухарскими и йеменскими евреями, где выросла знаменитая певица Офра Хаза и торговал известный всем од­ноименный рынок. Это была вотчина религиозной партии Пастор.
   Аркадий пришел заблаговременно, сделал заказ и стал ждать, глотая слюнку при виде баклажан, помидор, огурцов, зелени, перца, арабского хумуса, тхины, огромных лепешек — пит, маслянистых зеленых и черных оливок, маринованного лука и лимона, громоздившихся перед ним. Наконец, явился Юдин, один, без сопровождения. Публика в ресторане сразу узнала его, до смешного похожего на собственные карикатуры. Аркадий заметил и на себе любопытные взгляды и громко поприветствовал Юдина, но так, чтобы присутствующие израильтяне оставили всякую надежду понять их разговор.
    — Здоровеньки булы!
    — Шалом, — сухо ответил Юдин.
   Первые несколько минут они молчали, утоляя аппетит салатами и питами, обмакивая их в хумус. Салаты были обильно сдобрены оливковым маслом, перцем и луком и, по замыслу шефа, не столько насыщали, сколько возбуждали аппетит. Они все еще были слишком голодны, чтобы говорить о делах, но вскоре подоспело мясо. Аркадий был удостоен бараньих ребрышек, еще шипящих и пузырящихся от жара. Он ожидал удобного момента, понимая, что разговор будет непростым. Волнение мешало ему наслаждаться едой. Юдин, напротив, казался спокойным и довольным и с удовольствием жевал свой говяжий стейк, не забывая поливать его острым помидорным соусом. Закончив, он откинулся на спинку стула, вытер губы салфеткой и первым обратился к Аркадию:
    — Ну, рассказывай, что приключилось с твоей невест­кой!
   Аркадий сообщил про аварию, потерю памяти и красный свет.
    — Но что бы ни говорил следователь, я верю в ее невиновность! — прибавил в конце.
    — Так значит, речь идет о Юлии — твоей бывшей русской невестке, — заметил Юдин. — Если мне не изменяет память, твой сын с ней в разводе.
   "Вот пройдоха! — подумал Аркадий. — Справки навел, прежде чем на встречу со мной прийти! Голыми руками не возьмешь!"
   Он действительно был не прост, руководитель партии Прус Юваль Юдин. Он приехал в Израиль героем-провозвестником новой волны репатриации. Никто тогда не подозревал, что встречает последнего сиониста России, что вслед за ним едут сотни тысяч евреев, полукровок и русских, белобрысых, бледнолицых, голубоглазых и бесконечно далеких от сионистской идеи и от ­иудаизма.
   "Случилось чудо, — посмеивался Аркадий Наталевич, — и гои захотели стать евреями!"
   Внешне Юдин выглядел непримиримым защитником русских репатриантов, но если бы кто-то проник внутрь его души, то услышал бы один продолжительный крик: "Почему я?! Почему именно я призван защищать чуждые интересы безразличных мне людей? Ведь они — не я, а я — не они. Ведь я — еврей!" Крик души был так силен, что оглушал его изнутри и на несколько лет приковал к скамье постороннего. Но пришел день, и в голове у бывшего подпольщика воцарилась тишина. "Борьба продолжается! — понял он. — Только став их официальным лидером, я смогу защитить свою страну от них самих!" Он был опытным конспиратором, и даже близкие к нему люди, а не только Аркадий, не догадывались о тайной цели его жизни.
    — Юлия, — возразил Наталевич, — сыну моему бывшая, а мне она самая что ни на есть невестка, по крайней мере до тех пор, пока сама так считает.
    — Ну что ж, твое дело, хотя на мой взгляд, иметь двух невесток при одном сыне так же чревато неприятностями, как и жить с двумя женщинами, — сострил Юдин. — А почему бы тебе не взять хорошего адвоката?
   Аркадий не хотел доверяться адвокатам, не хотел пассивно ждать, уповая на их крючкотворство. Он жаждал активных действий, борьбы, интриги.
    — Валентин Львович, — вдруг обратился он к Юдину по имени-отчеству и на "вы", как в России, — у вас же ­обширные связи в высоких кругах и особенно в Министерстве внутренних дел! Вы сами рассказывали мне о сотрудничестве между Прусом и Пастором.
    — Не Валентин, а Юваль! — поправил Юдин и завертел головой, смотря, не подслушивает ли кто. — Ты что же такое говоришь? Предлагаешь мне заговор составить, чтобы Юлию твою спасти? А если это в газеты просочится? Конец наступит нашей с тобой карьере! Да и о каком сотрудничестве ты говоришь? Нет у нас с Пастором никакого сотрудничества и никогда не было! Мы не мешаем друг другу, только и всего — заруби себе на носу!
   Юдин говорил убедительно, но Аркадий не верил ни одному его слову. Либо его считают за идиота, либо не доверяют. И то, и другое обидно, ведь они как бы друзья, члены одной партии. Как там у Маяковского?.. Кровь бросилась ему в лицо, а сердце замерло, как будто его оскорбили. Однако он ов­ладел собой. Нельзя в политике показывать свои эмоции, свои слабые места. Надо держать себя в руках, что бы ни случилось, и всегда иметь запасные пути.
    — Спасибо, Валентин Львович, за науку. Придется мне самому, своими силами на МВД воздействовать. Если у них в Бат-Яме возникнут проблемы, передайте, пусть меня ищут!
   Юдин пожал плечами.
    — Действуй, как знаешь, своя рука — владыка...
   Они распрощались. Аркадий заплатил за весь стол, оставив жирные чаевые. Он был бы плохим политиком, не заготовив дополнительного варианта. По дороге он обдумал детали. Небольшая демонстрация силы ему не повредит, а, наоборот, добавит очки. Его влияние вырастет, его запомнят, он пойдет в гору...

ГЛАВА 23

   Как это ни странно, но получить работу город­ского дворника было не так-то просто. Дворники при муниципалитете имели статус государственных служащих со всеми вытекающими последствиями и льготами. Работа, конечно, пыльная, но для бывших отказников привычная. И не только для них. Бывшим профессорам-нефтяникам, специалистам по добыче угля и представителям других отраслей, не существовавших в Израиле, эта работа напоминала студенческую молодость, когда, размахивая метлой, они декламировали стихи Евтушенко или Ахмадулиной, а кто и свои собственные, создавая особый стихотворный­ размер — ритм метлы. К тому же ставки дворников, в ­основном, пустовали до приезда репатриантов из ­России, чем и воспользовались нетерпеливые представители большой русской алии*.
   Другое дело — мусорщики! Они лихо висели на подножках мусорных машин, опорожняя огромные баки. Здесь нужна была физическая сила и молодость, но зато и зарплата была выше, включая, например, надбавку за стыд и позор. На эти места проникнуть было сложнее, за них крепко держались израильтяне. Но несмотря на их сопротивление, через несколько лет и здесь воцарилось господство русскоязычного населения.
   Как истинные пролетарии, мусорщики и дворники часто бастовали, безжалостно заваливая страну мусором, и всегда получали прибавки к зар­плате. Важно было найти удачный момент, когда у правительства были деньги для раздачи страждущим...
   Недавно выбранный руководитель профсоюзного комитета мусорщиков и дворников Борис Френкель удобно развалился в глубоком кресле в домашнем кабинете Аркадия Наталевича. Ему нравилось здесь, он чувствовал себя, как дома. Близкие по духу люди узнают друг друга с первого слова, с первого взгляда. Борису был дан лучший шанс. Рассматривая фотографии на стенах интимного кабинета, он понял, что имеет дело с политиком, любящим свое дело. И в этом было их с Аркадием сходство. Вот, например, изображение Наталевича с израильской королевой красоты, русской репатрианткой Яной Кальман. Аркадий на полголовы ниже ее ростом, но не смотрит на нее снизу вверх, замирая от восторга, а наоборот, смотрит прямо перед собой, слегка повернув голову в ее сторону. А она, высокая, пригнулась к нему, чтобы лучше услышать его слова... Вот оно — умение продемонстрировать всего одним жестом, кто хозяин положения!
   Борис Френкель тоже сумел извлечь выгоду из крошечного шанса, который дала ему судьба. Он был простым учителем истории предпенсионного ­возраста, когда переехал в Израиль вслед за детьми. В прошлой своей жизни, так называл он теперь полвека, проведенные в Советском Союзе, он был человеком созерцательным. Он наблюдал жизнь со стороны, с философской высоты учителя лживой советской истории, беспартийного любителя "вражьих радиоголосов", одинаково не доверяющего ни советским средствам массовой информации, ни вкрадчивым вещателям Би-Би-Си, "Голоса Америки" и "Свободы", сравнивая передаваемые ими сообщения, процеживая сквозь личное мнение драгоценные крупицы правды. С пьедестала добытой истины он позволял себе в кругу близких друзей снисходительно и насмешливо комментировать происходящее в Советском Союзе и осторожно закладывать сомнение в головы беспутных учеников.
   Здесь, в Израиле, он быстро устроился на работу дворником, не теряя времени на бесполезное изучение иврита. Он читал русскоязычную прессу, стараясь понять эту маленькую страну, где все было, как на ладони, но узнать правду было чрезвычайно сложно, вероятно, потому, что правды не существовало вовсе. Невозможно было докопаться до истины, до твердой неподвижной платформы, с которой все начиналось. И тогда он понял, что такой основы нет, а существует только движение, непрерывное и очень быстрое течение, в котором захлебывается эта страна, беспрестанно меняясь, потому что процессы землеобразования еще не закончились; то, что казалось материком, назавтра становилось островом и погружалось в пучины моря, потому что настоящей земли не было, как не было еще в этой стране ни границ, ни языка, ни народа. Вот, например, приехали евреи из России, и вдруг везде говорят по-русски, и те, кто опередил их на двадцать лет, чувствуют себя в меньшинстве и, попав по несчастью в больницу, обнаруживают, что здесь вообще говорят только по-русски — и врачи, и медсестры, и санитары — и тем, кто их языка не знает, остается только уповать на их добрую волю и врачебную присягу.
   Борис Френкель понял, что нет смысла в этой летящей стране созерцать, как проносится мимо ее курьер­ский поезд, а надо прыгать на ходу внутрь, даже рискуя сломать себе шею, потому что только в движении существует правда.
   Однажды на выборах профсоюзного руководителя он, превозмогая дрожь в коленях, вышел вперед и предложил свою кандидатуру. Его соперником был израильтянин из мусорщиков, но поскольку дворников было гораздо больше и все они были бывшие русские, то выбрали Бориса. Впервые в жизни он из созерцателя превратился в участника и немедленно победил, а соперника подкупил, сделав своим заместителем.
   Вскоре после избрания Борис ощутил встречный ветер движения. Как сквозники, влетающие в открытую дверь, в его жизнь стали проникать представители разных партий, агитировавшие вступить в ряды Партии труда, левой партии Мерец и правой партии Ликуд. Они говорили на иврите, и Борис с трудом мог их понять. Эти партии были не для него. Он ждал, когда придут от Пруса, но те не торопились. "Что же, я им не нужен? — недоумевал Борис, а потом понял: — Ну, конечно же, не нужен!" Кормушка-то маленькая, и лишние рты — помеха! Поэтому он подружился с представителем Партии труда и несколько раз, сопровождаемый им, как бы случайно, попался на глаза Аркадию Наталевичу, стараясь возбудить в нем интерес. Это напоминало любовную игру: если хочешь обратить на себя внимание красивой женщины — найди еще более красивую, если хочешь разжечь угасающую любовь жены — сделай вид, что у тебя ­роман с другой. Сейчас, сидя в интимном кабинете Наталевича, он радовался еще одной своей победе.
   Аркадий вошел в кабинет, держа в руках подносик с бутылкой виски, рюмками и бельгийским пятидесятипроцентным шоколадом. Борис поискал глазами лед, но не нашел.
    — Не надо льда, — поморщился Наталевич. — Это хорошее виски, Шивас, попробуйте безо льда — почувствуйте вкус!
   Борис разомлел от виски и ухаживаний Наталевича. Теперь он сам был красоткой, с которой заигрывают.
    — Примите мои поздравления с победой на выборах! — сказал Аркадий. — Я уполномочен Прусом пригласить вас в наши ряды.
   Борис довольно кивнул.
    — Однако, придется доказать, что вы способны к решительным действиям, — продолжил Наталевич. — Начинайте забастовку мусорных рабочих, требуйте повышения зарплаты и делайте это сегодня же, в крайнем случае, завтра, чтобы не упустить момент.
    — Какой момент? — опешил Борис.
   Аркадий посмотрел на него с сожалением.
    — Вы знаете, что представители Пруса входят в бюджетную комиссию кнессета? В конце этой недели состо­ится заседание, где будут делить деньги между министерствами. Это лучшее время для забастовки. Небольшое давление снизу, и ваши люди получат надбавку к зарплате. ­Разумеется, все, о чем мы сейчас говорим, строго конфиденциально. У меня есть особые связи в Министерстве финансов и внутренних дел, поэтому решение о прекращении забастовки принимайте, только посоветовавшись со мной. И не доверяйте никому: ни вашему профсоюзному боссу, ни представителям муниципалитета. У всех свои интересы. Они вас обманут и пожнут ваши лавры­.
   — Хорошо, но в чем тогда ваш интерес? — спросил Борис недоверчиво.
   — Мой интерес — усилить давление на Пастора в Министерстве внутренних дел. Прус давно претендует на это место. Я пойду в гору и потяну вас за собой. Есть у вас кто-либо еще, кто вам поможет?
   — Нет, — честно признался Борис.
   — Тогда доверьтесь мне! Позвоните вашему профсоюзному начальнику и скажите, что на заседании бюджетной комиссии будут обсуждать повышение зарплат. Повестка дня обычно держится в секрете, поэтому они захотят узнать, откуда вы получили информацию. Скажите, что от представителя Партии труда — вашего дружка, и вам поверят.
   На следующее утро те жители Бат-Яма, что привыкли просыпаться от грохота мусорных машин, опоздали на работу; два человека поступили в приемный покой с переломами конечностей, поскользнувшись на кожуре банана, но зато одна женщина чудом уцелела, упав со второго этажа на груду мусорных мешков. Забастовка дворников Бат-Яма стала реальностью, как и запах на улицах города. Уже к обеду к ним присоединились мусорщики Рамат-Гана, Тель-Авива и Холона. Бней-Брак и Иерусалим грозили прекратить работу на следующий день.
   Юлия Наталевич, окрыленная результатами гипноза, шла к своему дому, обходя мешки с мусором, арбузные корки и пустые банки из-под кока-колы. Она и не подозревала, что весь этот балаган начался из-за нее.

Глава 24

   Юлия вернулась домой в прекрасном расположении духа. Теперь она знала наверняка, что невиновна в смерти той женщины, что проехала перекресток на зеленый свет, и ее совесть праздновала облегчение, возобновленную безупречность. Гора упала с ее плеч. Она предчувствовала завтрашнее торжество, когда объявит на допросе о своей невиновности. Она более не нуждается в помощи следователя. Пусть разбирается, как же все-таки произошла авария и почему муж убитой утверждает, что видел красный свет. Хотя Юлия по-прежнему ничего не помнила и амнезия вернулась к ней после окончания гипноза, у нее не было повода сомневаться в сказанном гипнотизером, тем более что это соответствовало ее ожиданиям. В эти минуты она не думала о том, что и следователь, и судья усомнятся в достоверности данных, полученных гипнозом. Поди поверь в истинность сказанного спящим! Ведь каждый человек, видевший когда-нибудь сон с полетами и падениями, кошмарами и эротическими фантазиями, ­понимает всю эфемерность пережитого уже в первые минуты после пробуждения, а тем паче гипнотический сон, смахивающий на шарлатанство и фокусы.
   Но Юлия не думала об этом, охваченная торжеством победы. Сегодня она будет праздновать, накрасится, наденет красивое платье. Она открыла шкаф и задумалась. Вот темно-вишневого цвета платье из тонкого шелка с нижней рубашкой, чтобы не слишком просвечивало, немного свободное на груди, но плотно обтягивающее живот и бедра и заканчивающееся чуть выше колен. А вот другое платье: синее, трикотажное, плотно облегающее фигуру. Были к ним и розовые, и голубые туфли под цвет. Она могла надеть и короткую черную юбку с белой блузкой, воротником-гольфом и прозрачной вставкой на животе, как сейчас в моде, и черные с квадратными носами туфли.
   Юлия посмотрелась в зеркало, придирчиво разгля­дывая свое отражение. Собрала волосы в узел, обнажив тонкую шею, потом распустила их, встряхнув головой. Длинная прядь упала на лицо. Юлия убрала ее за ухо и подмигнула зеркалу. Она по-прежнему молода и привлекательна, и не было причины грустить.
   Краем глаза она заметила на полке с одеждой сумочку, которую так долго искала, думая, что потеряла во время аварии. Юлия перебрала ее содержимое, состоящее из зеркальца, расчески, карандаша для век, теней, туши и помады, и обнаружила клочок бумаги с номером телефона. Так вот почему она так упорно искала ее, кстати и некстати спрашивая о ней всех подряд! Это был номер телефона Андрея, того самого, о котором рассказывал Анатолий, ее бывший муж. Она солгала тогда, сказав, что Андрей не звонил. Ей не хотелось посвящать Анатолия в свои тайны, особенно, если речь шла о такой сомнительной личности, как Андрей. Она вовсе не была уверена, что хочет афишировать их отношения и даже продолжать их. Да и не было еще каких-то особенных отношений. Два раза он приглашал ее в ресторан, и один раз они гуляли по набережной в Тель-Авиве. Ему удалось развлечь ее рассказами о новой Москве, он умел хорошо говорить. Но с другой стороны, он слишком много пил, слишком непринужденно вел себя в ресторане, как будто бывал там тысячи раз. Официантки смотрели на него, как на знакомого, и это не нравилось Юлии. Все получалось у него слишком легко. Легко сорил деньгами, легко разговаривал с таксистом и запросто признавался Юлии в любви. Он говорил, что любит ее с давних пор, со времен медицинского института, когда познакомился с ней, уже вышедшей за Анатолия. Что же, она могла в это поверить. Она действительно замечала, что Андрей относится к ней с особой нежностью. На общих вечеринках и попойках, часто происходивших у него в доме, она ловила на себе пристальный Андреев взгляд. Раз или два, когда она танцевала с Андреем, ей показалось, что тот держит ее с преувеличенной осторожностью, как хрупкую вазу, словно боясь раздавить своей борцовской силой. Тогда чувства Андрея не интересовали ее, а теперь ей было приятно слушать истории о его вечной любви. Впрочем, эта любовь не помешала ему быть два раза женатым и развестись. И вообще, его прошлое было непонятным и темным. Он тоже был когда-то студентом медицинского института, и поэтому с пониманием относился к врачебным случаям, занимавшим Юлию, но бросил учебу ради спорта и фарцовки. В Москве он шикарно жил, щедро угощая друзей, собиравшихся у него смотреть видео и пить водку. Потом он переехал в Израиль, и здесь продолжал тот же образ жизни, занимаясь какими-то махинациями. В один прекрасный день он исчез, как потом оказалось, сбежал в Россию, напоследок подписав множество фальшивых гарантий на банковские ссуды. И вот теперь он вновь появился в Израиле, но уже под другим именем. Юлия не хотела бы иметь такого мужа. Она предпочла бы, как пела Сарит Хадад, простого милого парня, чтобы держась за руки идти вместе по жизни. Но сегодня ей не повредила бы Андреева болтовня, бокал вина и музыка в ресторане.
   Юлия положила бумажку с номером телефона на ­видное место. Она позвонит ему позже, а пока примет душ или лучше ванну, "смоет" усталость и нервы. Она при­готовила глубокую пену с нежным яблочным ароматом, ­сбросила одежду и погрузилась в воду, не забыв взглянуть на себя в зеркало. Ее тело еще не изменило ей. Все было на месте: высокая грудь, плоский живот, округлые бедра — нужное количество жира лежало на нужных местах, придавая приятные женственные очертания.
   У нее не было мужчины со времен развода с Анатолием. Это был добровольно-принудительный обет безбрачия, возложенный на нее неизвестно кем. Добровольный потому, что сама она не искала себе партнера, уставая от повседневной работы и дежурств. Принудительный потому, что она была открыта для предложений и даже пыталась строить глазки кое-кому из больничных мужчин, но те или робели, или не понимали ее. Возможно, ее красота отпугивала парней поскромнее, а нахальных она и сама не любила. Так журнальные красавицы-модели остаются одинокими или выходят замуж за развязных футболистов.
   Так или иначе, но Юлия оставалась одна все эти годы, живя без любви и тепла. Она заметила, что ее сердце ожесточилось, что она уже не любила свою работу, через силу заставляя себя лечить больных. Она перестала любить и саму себя, и ходила нена­крашенная в одних и тех же джинсах, пренебрегая платьями, висящими в шкафу. Но сегодня у нее было особое настроение — романтическое, приподнятое.
   Юлия погрузилась в воду и закрыла глаза. Горячая вода пощипывала кожу, подводные течения нежно массировали тело. Бесстыжие струи забирались в самые укромные места, то возбуждая, то успокаивая. Юлия замерла, вытянувшись всем телом, отключившись от реальности, и только шум вытекающей из крана воды попеременно проникал в ее сознание, как волны моря.
   Неизвестно, как долго пролежала она в ванне, но когда открыла глаза, то за окном уже темнело. Юлия завернулась в полотенце и доплелась до кровати, краем глаза заметив на столе бумажку с телефоном Андрея. Она подумала, что немножко подремлет, а потом позвонит ему, забралась под одеяло, свернулась калачиком и уснула. Ей снилось, что стучат в дверь, что звонит телефон и кричат в окно, но ей не хотелось никому открывать.

ГЛАВА 25

   Роберт Волинский был рад, что день выдался легкий, потому что прошедшая ночь далась ему тяжело, начавшись пьянством с проституткой и мужской несостоятельностью и закончившись кошмаром, открывшим его гомосексуальную сущность, в чем он не был все же уверен, учитывая погоню за прекрасной девушкой, оказавшейся подследственной Юлией Наталевич. Но дело не кончилось преследованием, и во время допроса он изменил своей привычке и профессиональной этике и попытался дать Юлии легкий шанс выйти из затруднительного положения, шанс, от которого она упрямо отказалась. И теперь Роберт винил себя за то, что поторопился, поддался искушению быстро закончить дело фальшивым признанием. Но не так, совсем не так должен был он поступить, если действительно хотел помочь ей. И если уж брать пример с Майкла Дугласа, то не мешало бы ему углубиться, наконец, в расследование дела и выяснить правду о том, кто виноват и как произошла автокатастрофа.
   Он вспомнил, что лучше поздно, чем никогда. Хорошо, что он вовремя понял свою ошибку и теперь посвятит все свои силы определению истинных обстоятельств дела. И даже если в глазах Юлии он пал слишком низко и уже никогда не сможет подняться, он все равно докопается до истины, хотя бы для того, чтобы доказать себе самому, что он чего-то стоит.
   Вопреки обычаю в тот день Роберт вернулся ­домой в ранний послеобеденный час, когда сильнее всего клонит ко сну, и особенно после плохо проведенной ночи. Роберт с удовольствием растянулся на диване в двух шагах от входной двери и задремал, но уже через минуту ему послышалось, что по квартире кто-то ходит. Он открыл глаза и заметил, что входная дверь приоткрыта, хотя он точно помнил, что закрыл ее. Он встал с дивана, чтобы затворить дверь, и вдруг увидел возле окна девушку с длинными волосами и в коротком белом платье. Она стояла неподвижно и молча смотрела в окно, и только волосы развевались от ветра. Она была точь-в-точь, как Шарон Стоун, с узкими плечами, тонкой талией, округлыми бедрами и длинными стройными ногами. Хотя Роберт не видел ее лица, но сразу понял, кто она. Это была Юлия Наталевич! Роберт хотел окликнуть ее, но передумал. Она, вероятно, смущена, ведь она пришла к нему сама, первая и тайком пробралась в квартиру. Но Роберту не показалось это странным. Он был счастлив! Она здесь, значит, простила ему нелепое поведение во время допроса или заметила его погоню и поняла, что Роберт влюбился в нее и хотел ей помочь, пусть даже неправильно. И она тоже влюбилась, пусть не с первого, а со второго взгляда. И это прекрасно, как в сказке про принцессу и принца, которые знают, что суждены друг другу и без лишних ухаживаний и комплиментов. Сердце Роберта наполнилось глубочайшей нежностью и пониманием. Он подошел к девушке и обнял за талию, вдыхая аромат ее волос, а Юлия наклонила к нему голову, и он понял, что желанен, и осмелел, лаская ее шею и грудь, живот и бедра. Он был полон любви и забыл об ­импотенции, и тогда, о чудо, мужская сила вернулась к нему, приумножая уверенность в себе. Роберт повел Юлию к дивану, нежно взяв за руку. Он по-прежнему не видел ее лица, но зато чувствовал ее прекрасное тело, каждое его движение, каждый изгиб. Роберт лег на диван и закрыл глаза, а Юлия села рядом.  И теперь уже она ласкала его, а он замер в блаженстве и неге. Ее руки проникали во все уголки тела, наполняя его желанием и силой, но Роберт не двигался, боясь спугнуть. Он не торопился. В их распоряжении была вечность нежности и любви. Но вот он не выдержал и привлек ее к себе, и она послушно прильнула. Их тела слились в любовном порыве. И тогда он через силу открыл глаза, чтобы увидеть ее экстаз, но то, что предстало перед ним, заставило его содрогнуться. На ее лице он увидел усы, топорщащиеся над верхней губой. Роберт не поверил своим глазам, протянул руку и почувствовал щетину на небритых щеках. Сомнений не было, это был мужчина, немолодой уже, с седеющими висками. Он подмигнул Роберту и улыбнулся. Роберт хотел сесть, но тот крепко держал его за плечи. Роберт хотел закричать, но мужчина зажал ему рот, продолжая нахально улыбаться. И тогда Роберт понял, что это сон, кошмар, который нужно прекратить, как можно скорее. Решение пришло к нему быстро. Резким движением он выкрутился и упал с дивана, больно ударившись лбом. И проснулся...
   Некоторое время он бессильно лежал на полу, потом вернулся на диван и застыл, глядя в пустоту, боясь закрыть глаза даже на мгновение. Он пытался разгадать сон. Был ли это мужчина в образе Юлии или Юлия в образе мужчины? Был ли это сон гомосексуалиста или просто сладкий сон, закончившийся кошмаром? В одном он был уверен: его импотенция проходит, потому что он до сих пор ощущал твердость своего члена, но уже не помнил, кто был причиной возбуждения: Юлия или неизвестный мужчина? Роберт долго размышлял над этой головоломкой, рискуя снова уснуть, как вдруг зазвонил телефон...

ГЛАВА 26

   Есть люди, которые услышав телефонный звонок, бегут к телефону стремглав, немедленно бросая любое занятие. Для них звонок, словно долгожданная встреча со знакомым или незнакомым. Они часами разговаривают по мобильному телефону, принося большие доходы телефонной компании.
   Другие реагируют на телефонный звонок с опаской, пытаясь прежде угадать, кто звонит и какого рода неприятные известия их ожидают. Они боятся телефонных звонков и в то же время не могут жить без телефона. Они покупают мобильник и носят его всегда с собой, чтобы первыми узнать о неприятном событии, постоянно подпитывая свой пессимизм.
   Роберт ненавидел телефон. Он всегда мешал ему, отрывая от каких-либо занятий или мыслей. Круг его любимых собеседников был весьма ограничен: родители, родственники и несколько друзей — но и те вечно звонили не вовремя, и Роберт с трудом поддерживал с ними корот­кий разговор. Роберт воспринимал телефонный звонок как наглое вторжение ­в его личную жизнь, непрошенный интерес к его персоне. Он любил людское общество, как любил и одиночество, но не терпел, когда ему навязывали то или другое. У него тоже был мобильный телефон, но только для рабочих звонков. Его могли вызвать в любой момент на расследование дорожной аварии.
   Вот и сейчас звонил его мобильный телефон, но Роберт, как ни странно, обрадовался звонку, отвлекшему от трудных мыслей. Он посмотрел на дисплей—определитель входящих звонков. Вместо привыч­­но­го сообщения, что номер не может быть показан, означавшего, что звонят из полиции, он увидел ­не­­знакомый рамат-гановский номер. В другое время Роберт не стал бы отвечать, а предоставил бы ­телефону переключиться на автоответчик и потом прослушал бы оставленное сообщение. Но не на этот раз. Он услышал незнакомый голос.
    — Здравствуй, Роберт, меня зовут Меир. Сегодня утром ты оставил мне визитную карточку, столкнувшись со мной на тротуаре. Нет, у меня нет к тебе никаких претензий. Наоборот, я хочу попросить о помощи. Мне показалось, что ты человек добрый и отзывчивый. Дело в том, что я заболел: грипп или что-то в этом роде. Температура под сорок, и нет сил дойти до аптеки за акамолом. Не будешь ли ты так добр и купишь мне таблетки, ты ведь живешь где-то неподалеку?
   Роберт был ошеломлен. Должно быть, этот человек действительно тяжело болен, да к тому же одинок, раз обратился за помощью к незнакомцу. Ну что ж, он не был занят и без особых затруднений мог принести больному акамол... Роберт без труда нашел нужный адрес. Это был старый рамат-гановский дом с нежилым первым этажом, огромными балконами, но без интеркома. Меир открыл ему дверь и пригласил войти. Он выглядел больным с бледным лицом и взлохмаченной головой. Благодарно посмотрев Роберту в глаза, он проводил его в салон и попросил подождать, пока выпьет таблетку и приведет себя в порядок. Роберт присел за круглый стол, стоящий посередине комнаты. Обстановка была скудной. Кроме стола и стульев, в салоне не было почти никакой мебели. Тем разительнее смотрелись на стене три прекрасно выполненные ­картины в темно-коричневых рамах. Это были писанные маслом портреты Петра Ильича Чайковского, Оскара Уайльда и Леонарда Бернстайна. В темном углу стоял пюпитр с нотами и лежала скрипка. Под шум льющейся воды, доносящийся из ванной, Роберт осмотрел всю комнату. Он обнаружил музыкальные ноты, сложенные неровной стопкой, старые пластинки и новые диски с классической музыкой. На стенке заключенный в рамку висел диплом лауреата международного конкурса, на полочке в беспорядке лежало несколько книг о музыке и музыкантах. Все имело заброшенный вид, пыль лежала слоями и только портреты на стене сверкали чистотой. Пыль с них была тщательно вытерта. Глаза на живо выписанных лицах внимательно следили за гостем, куда бы он ни шел. Роберт заглянул в спальню, но и там царил хаос: несвежие простыни, незаправленная кровать, пустые коробочки из-под лекарств... Квартира была большая, но жилыми были только две комнаты, а остальные находились в весьма плачевном состоянии.
   Роберт вернулся в салон, и тут появился Меир. Он был гладко выбрит и благоухал хорошими духами. На бледном лице горел румянец, волосы были ­зачесаны назад и отливали маслом. И только глаза блестели нездоровым лихорадочным блеском, и капельки пота проступили на лбу, выдавая болезнь. Меир поставил на стол бутылку виски и две рюмки, потом принес плитку шоколада и сел ­напротив.
    — Не знаю, как и благодарить тебя за отзывчивость и доброту... За тебя! — он налил виски и выпил до дна.
   Роберт тоже немного отхлебнул, смущаясь под его пристальным взглядом.
    — Сейчас, когда все друзья меня покинули, со мной остались только они, — Меир показал рукой на портреты.
    — Так это ваши друзья? — рассеянно спросил Роберт.
   Меир усмехнулся.
    — Ну, Чайковский и Оскар Уайльд — это скорее мои духовные отцы, а вот с Лени, — и он показал на портрет Бернстайна, — я был близко знаком.
   Он опять пристально посмотрел на Роберта. Взгляд был слишком внимательным и проникающим. Роберту захотелось уйти, но что-то в душе подсказало ему, что нужно остаться.
    — Вы музыкант? — спросил он из вежливости.
    — С тех пор, как болезни начали преследовать меня, я перестал выступать. А раньше я был скрипачом...
   Меир встал со стула, подошел к пюпитру, взял в руки скрипку и смычок, принял театральную позу и заиграл какую-то очень знакомую мелодию, но в больных руках смычок не летал, а хромал над струнами, производя то стаккато, то легато. Веселая по замыслу композитора мелодия выходила у Меира грустной и прерывистой. Скрипка тосковала, болезненно фальшивя. Роберту почему-то вспомнилась Юлия, но лишь мимолетно. Ее образ предательски быстро исчез, как будто испугавшись очередного диссонанса. Меир старался играть непринужденно, подмигивал Роберту, изображая веселье, но внезапный приступ кашля заставил его прекратить игру. Он тяжело опустился на стул, положив рядом с собой скрипку, дрожащей рукой вытер пот со лба, налил себе еще виски и выпил залпом. Постепенно кашель утих, и тогда он рассказал Роберту про свою жизнь.
   Это была история скрипача, знавшего взлеты и падения, сольные выступления и в составе оркестра, история музыканта, прожившего большую часть жизни в Нью-Йорке в кругу знаменитой музыкальной богемы. Фамилии известных дирижеров, скрипачей, пианистов придавали его рассказу особую притягательность, ощущение причастно­сти к великому и далекому миру искусства и знаменито­стей. Однако, со слов Меира, все они были интриганы, наркоманы и пьяницы, поднявшиеся на вершину славы благодаря невероятному везенью или неразборчивости в средствах. И только Лени, так называл он Леонарда Бернстайна, был чист и справедлив, умен и талантлив, но в то же время весел и дружелюбен. Меир без конца вспоминал то полет его дирижерской палочки, то слово, нечаянно им оброненное.
    — Однажды Лени подошел ко мне, положил руки на плечи и сказал: "В твоей игре я слышу трубу Иерусалима!" Это было вот так...
   Меир приблизился к Роберту, положил руки ему на плечи, наклонился и опять пристально посмотрел прямо в глаза. Роберт ощутил жар его рук, проникавший даже сквозь рубашку. Вероятно, у Меира была высокая температура. Глаза его блестели еще больше, то ли от лихорадки, то ли от алкоголя. Меир придвинул стул и сел рядом с Робертом, продолжая обнимать его одной рукой за плечи. Другой рукой он то и дело подливал себе виски. Они пил и рассказывал, и в его рассказах все больше места занимал Лени и все меньше другие.
    — Когда я поправлюсь, дорогой Роберт, я возьму тебя на концерт в филармонию, мы будем сидеть во втором ряду на местах для приглашенных. Я познакомлю тебя с первой скрипкой и с дирижером, — обещал Меир. — Мне так надоело болеть! Но я поправлюсь, я обязательно поправлюсь!
   Роберт, сидя рядом, заметил, как слабеет его рука, сползая с плеча, как сгорбилась спина, и голова все ниже опускается над столом. Казалось, что скрипач вот-вот упадет. И речь его постепенно слабела и становилась невнятной. И все же он упрямо добавлял себе виски, проливая половину на стол. В какой-то момент Меир покачнулся и чуть не свалился со стула, но Роберт вовремя поддержал его плечом. Видимо, Меир и сам понял, что дела плохи, встал и попросил Роберта проводить его до кровати. Роберт почувствовал, как дрожит его тело.
   — Да у вас настоящая лихорадка, — сказал он.
   — Это не лихорадка, — хрипло пробормотал Меир. — Это я люблю и хочу тебя безумно!
   И он бросился обнимать и целовать Роберта в лицо, шею и плечи, норовя попасть в губы, но Роберт успешно уворачивался от поцелуев, увлекая больного в спальню. Он обманом раздел его и уложил в постель, укрыв одеялом дрожащее в лихорадке голое мужское тело. Потом он нашел на кухне какое-то полотенце, намочил холодной водой и обтер Меиру лоб, как в детстве делала его мать. Скрипач был неспокоен, то и дело пытался сесть и целовать Роберту руки, но тому удавалось без труда уложить его обратно в постель.
   — Ложись со мной, и мне станет лучше! — умолял Меир, но Роберт молчал и только менял холодные компрессы.
   Всхлипывания больного становились все реже, а речь все неразборчивее. Наконец, Меир уснул. Роберт выключил свет во всей квартире и вышел, плотно притворив за собой дверь.
   Закончился его первый гомосексуальный опыт... Закончился неудачно, как и положено любому первому опыту. Но Роберт был убежден в другом. Он знал теперь, что должен доверять первой части его сна. Той части, где к нему пришла Юлия Наталевич. Он понял, что полюбил ее и должен пробудить в ней ответное чувство. Но для этого ему необходимо выяснить всю правду о дорожной аварии, в которой она приняла участие. И он решил, что приложит все усилия, чтобы докопаться до истины. Он словно видел перед собой милое Юлино лицо, ее глаза, чувствовал запах ее волос. Он был уверен теперь, что стоит на правильном пути, на котором найдет себя и свою любовь. Роберт шел по ночной улице, и свежий ветер холодил его разгоряченную стриженую голову. Подойдя к своему дому, он подумал, что слишком возбужден, чтобы усидеть в своей квартире, и решил прямо сейчас идти на тот перекресток, где произошло столкновение, и начать расследовать дело. Он должен был зайти домой и взять ключи от машины. Он взбежал по темной лестнице, не обратив внимание на то, что кнопка, включающая свет, не работает. И вдруг кто-то большой набросился на него сзади, заломив ему руки и шею. В таком положении он не мог не то что сопротивляться, но даже кричать. Сильные руки заставили его сойти вниз по лестнице и бросили на пол. А потом он увидел чье-то лицо в сантиметре от своего.
    — Оставь в покое Юлию Наталевич, слышишь? Оставь в покое Юлию!
   Роберт знал, что нельзя сопротивляться, нельзя нападать, пока тебя не бьют, лучше молчать и запоминать все детали, лучше соглашаться. Но лицо было такое мерзкое и такое близкое, что он не удержался и ударил его головой, что есть силы. Это было ошибкой. Громила рассвирепел. Он обладал недюжинной силой. Он схватил Роберта, поднял в воздух и бросал на стену, как мячик, снова и снова. От ужаса и боли Роберт не мог ни кричать, ни сопротивляться, да это и было бесполезно перед человеком с такой силищей. Наконец, он потерял сознание. Громила ощупал его обмякшее тело и пульс на шее.
    — Да ведь он мертв, зараза! — выругался он. — Да еще нос мне разбил.
   Человек снял куртку, зажал ею нос и исчез в темноте.

ГЛАВА 27

   Юлия очнулась и поняла, что звонки и стук, которые она слышала во сне, были настоящими. Она набросила халатик и поспешила открыть дверь, не забыв при этом заглянуть в глазок. На пороге стоял Андрей с окровавленным лицом.
   — Что случилось, Андрюша, что с тобой?
   — Твой следователь... он не будет больше тебе мешать. Я убил его! — проговорил он, тяжело дыша, и увидел, как побледнела Юлия и прислонилась к стене, чтобы не упасть.
   — Поверь мне, я не хотел его убивать — только припугнуть. Но он поранил меня, и я потерял контроль.
   — Что же ты наделал, Андрей, ведь я невиновна! Я же все вспомнила на гипнозе, понимаешь? Я не виновна! Зачем же ты убил его?!
   — Да, и ты думаешь, что он поверил бы твоему гипнозу? Никогда! Их вообще не интересует, кто виноват. Им главное — закрыть дело! Я-то знаю их, ­слава Богу! Но теперь это неважно. Теперь уже все равно, потому что надо срочно бежать. Скоро его обнаружат. Там есть моя кровь, они станут искать меня, а значит, и тебя, потому что я сделал это ради тебя, Юлия!
   Он заметил, что она покачала головой в знак ­протеста.
   — Я люблю тебя, Юля, и никуда от тебя не уйду! Так что мы будем бежать вместе! Нам осталось всего несколько часов, чтобы беспрепятственно покинуть Израиль. Мы поедем сейчас в аэропорт и улетим на первом же самолете, все равно куда, а потом доберемся до Швейцарии и будем там жить. У меня много денег, очень много, — он достал из кармана пачку стодолларовых купюр. — И это еще не все! Остальное вложено в швейцарский банк.
   Он оглядел Юлию с головы до ног.
   — Даю тебе полчаса на сборы, а я пока пойду смою кровь!
   С этими словами он запер входную дверь изнутри и положил ключ себе в карман. Юлия неверными шагами вошла в спальню и бросилась на кровать. "Этого не может быть, — думала она. — Он же маньяк и убийца! Да как он посмел вмешаться в мою жизнь! Кто просил его? И как узнал он о том, что со мной произошло? Неужели от Анатолия? Ну, конечно, теперь все ясно. Но это же глупо! Зачем же было убивать? Да он просто маньяк!"
   Ее сердце сжалось от страха. Как в самом банальном фильме ужасов, маниакальный влюбленный, одержимый патологической любовью, похищает свою жертву и мучает ее под видом любви. Только в жизни было еще страшнее, потому что маньяк оказался убийцей. Неужели это происходит с ней, Юлией? Не может быть! Он все это выдумал, Андрей! Он разыграл ее.
   Она перевернулась на спину и с надеждой посмотрела на дверь. Сейчас она увидит Андрея, отмытого от крови. И ее не интересует, откуда взялась кровь. Главное, чтобы убийство оказалось выдумкой. Она даже согласна пойти с ним в тот мерзкий русский ресторан, где все официантки строят ему глазки. И пусть он обнимет ее за плечи, она согласна. Но только не убийство, только не это!
   В этот момент раздался стук, повернулась дверная ручка, и дверь в спальную комнату широко открылась.
    — Как, ты еще не собралась? — спросил Андрей. — Поторопись, тебе осталось пятнадцать минут. Через час мы будем в аэропорту, а если полиция попытается остановить нас, то у меня есть это!
   Андрей достал из-за пояса пистолет и постучал по рукоятке. Юлия и сейчас готова была поверить в розыгрыш, но вид пистолета ошеломил ее. Как видно, все это было правдой: и убийство следователя, и намерение Андрея увезти ее. Похоже, кошмар только начинается. Андрей стоял в проеме двери, поигрывая пистолетом.
    — Выйди, я буду одеваться! — сказала Юлия и закрыла дверь. Если все это правда, то ей ничего не остается, кроме как следовать за ним и надеяться, что их остановят. Полиция на дороге, охрана в аэропорту — кто-то обязательно спасет ее.
   Она быстро оделась и не забыла накраситься. Пусть Андрей увидит ее, красивую и спокойную, и подумает, что она смирилась со своей судьбой. А другие пусть увидят красивую женщину в беде, такую скорее захочется спасти. Она храбрилась, но коленки дрожали и руки тоже. Она не понимала, что брать с собой, и взяла первое попавшееся — злополучную маленькую сумочку с походным набором косметики. Потом она достала из ящика заграничный паспорт и тоже сунула в сумочку. "Дура! — выругала сама себя мысленно. — Веду себя, как приговоренный к смерти, который выбирает виселицу, потому что гильотина не работает". Она зашвырнула паспорт подальше в глубь полки с одеждой. А в комнату уже бесцеремонно входил Андрей.
    — Я вижу, ты готова. Молодец, хорошая девочка!
   Он открыл ее сумочку и порылся в ней.
    — А где твой паспорт?
   Он посмотрел на окаменевшее лицо Юлии и проследил за ее взглядом, глупо направленным в сторону той самой полки, протянул руку, пошарил в глубине, нашел паспорт и положил в свой карман.
    — Пора ехать, — сказал он, взял Юлию за плечо и вывел на улицу.
   Он посадил ее на переднее сиденье и сам пристегнул ремень. Андрей вел машину осторожно, не превышая скорость, чтобы не привлечь внимание полиции. Юлия чувствовала, что он наблюдает за ней краем глаза, готовый пресечь любую выходку. Они приехали в аэропорт и припарковались на полупустой стоянке. Перед тем как выйти из машины, Андрей зарядил пистолет, нарочно демонстрируя его Юлии. Он вел ее к воротам аэропорта, крепко держа за плечо. Юлия волновалась и никак не могла унять дрожь.
    — Ты что, замерзла? Потерпи, в аэропорту будет тепло! — сказал Андрей, голос его был спокойный и решительный.
   В дверях стоял охранник. Юлия почувствовала, что слезы навернулись ей на глаза. "Только бы он заметил мою беду!" — молила она мысленно. Что если она попробует вырваться и побежать, крича о помощи? В этот момент рука Андрея сильно, до боли сжала ее плечо, пресекая любое движение. Охранник, казалось, не замечал их приближения, даже отвернулся от них. Оставалось сделать всего несколько шагов, чтобы попасть в глубь аэропорта, а там полно людей и никому нет дела до Юлии. Но охранник встал перед ними и загородил дорогу.
    — Добрый вечер, покажите ваши билеты! — потребовал он.
    — У нас нет билетов, мы купим их внутри, — сказал Андрей и подтолкнул Юлию, пытаясь пройти.
    — Тогда приходите завтра, сегодня все офисы закрыты, все полеты отменены, — сказал охранник, пресекая попытку Андрея пройти внутрь.
    — В чем дело, что случилось? — спросил Андрей, отступая на шаг назад.
    — Ничего особенного, очередная забастовка мусорщиков, — ответил охранник.
    — Когда же возобновятся полеты?
    — Может, завтра, а может, через неделю... Спросите у бастующих! — усмехнулся охранник.
   Юлия не могла поверить своему счастью. Спасибо мусорщикам! Пусть бастуют подольше! Она и не подозревала, что парализовавшая всю страну забастовка началась из-за нее, благодаря извращенному уму ее бывшего тестя, в прошлом глазного хирурга, а ныне хитрого политика Аркадия Самуиловича Наталевича.
   Андрей был растерян. Юлия почувствовала, как ослабла его хватка, пока они возвращались к машине. Он ­молча усадил ее на сиденье и пристегнул ремень, а потом сел сам и завел мотор. Он медленно выехал со стоянки, ­вырулил на междугороднее шоссе Иерусалим—Тель-Авив, доехал до пересечения с другим шоссе, пересекающим страну с юга на север, и повернул в сторону Хайфы. Он вдруг повеселел и включил радио, как будто что-то придумал.
    — Куда мы едем, Андрей? — с тревогой спросила Юлия.
    — Меня так просто не собьешь! Если нельзя улететь, то будем убегать морем сначала на Кипр, а оттуда самолетом, куда угодно.
   Андрей был спокоен и весел, как человек, у которого есть план. Он вел машину уверенно и быстро, искоса поглядывая на Юлию. Увидев издали заправочную станцию, он сказал:
    — Нам необходимо подкрепиться, попить кофе перед долгой дорогой. Заедем на заправку.
   В этот ночной час заправочная станция пустовала, но буфет был открыт. Работник скучал, смотря телевизор. Андрей усадил Юлию за стол и ушел заказывать кофе. Юлию снова охватила дрожь. На минуту­ она была оставлена одна, могла попытаться сбежать. В этот момент на заправку въехала машина. Женщина-водитель, не выходя из-за руля, протянула заправщику кредитную карточку и попросила залить бензин. Юлия могла сесть к ней в машину и уехать. Но она вспомнила решимость Андрея и его пистолет. Нет, она не имела права подвергать опасности других людей. Время шло, а у Юлии не было никакого решения, никакого плана. Ей хотелось кричать, но и крик не выходил из парализованного страхом горла. А Андрей уже возвращался, неся две чашки кофе, круассон и бурекас. Странным был этот кофе, такой обычный на вкус. С каждым выпитым глотком напряжение Юлии ослабевало, а потом и вовсе исчезло, ей стало весело и Андрей показался не таким уж страшным. Вот только зрение помутнело, и все стало расплывчатым, наверное, от усталости. А потом ее потянуло в сон, глаза закрывались сами, и она не могла их открыть. Андрей посадил ее в машину, и к тому времени, как они вновь двинулись в путь, Юлия спала крепким сном.

ГЛАВА 28

   Юлия проснулась от удивительных звуков: не от шума автомобилей, не от звонка будильника, а от безумного крика нескольких петухов. Первое, что она вспомнила, было предыдущее пробуждение от звонков и стука в дверь. Затем в памяти предстал окровавленный Андрей, убивший следователя Роберта, пистолет, признание Андрея в маниакальной любви к ней, Юлии, ночной аэропорт. Почему же они не улетели? Ах да, забастовка мусорщиков. Но что было потом? Провал в памяти. С того момента, как они покинули аэропорт, она не помнила ничего. Снова память сыграла с ней злую шутку, скрыв от сознания большой промежуток времени. Ей стало страшно. Ни малейшего представления о том, где она сейчас, где была раньше, что произошло в течение ночи, или суток, или больше. Сколько часов провела она во сне или без сознания? И самый страшный вопрос: не изнасиловал ли ее Андрей, пока была она в беспамятстве? Она осмотрела свое тело, прислушалась к сигналам, подаваемым с кожи, суставов, желудка и кишечника, пощупала зачем-то пульс. Сердце билось ровно, не было никаких болевых ощущений, ни признаков вторжения в ее организм. Вместе с тем она была абсолютно ­раздета, а одежда лежала рядом на стуле. Юлия не знала, разделась ли сама, или ее раздел Андрей, утверждая тем самым господство над ее телом. Она содрогнулась при мысли о том, что Андрей лапал ее тело, рассматривал ее обнаженную, не способную сопротивляться. Как же случилось, что она заснула так глубоко, что потеряла память и контроль?
   Юлия отложила на время решение этого вопроса, оделась и, крадучись, вышла из своей крохотной комнатки, попав в маленький салон. На диване возле двери спал Андрей. В отличие от Юлии он был полностью одет. Из-под подушки торчала рукоятка пистолета. Юлия на цыпочках подошла к двери, повернула ручку раз-другой в надежде, что дверь внезапно откроется и она выпорхнет наружу. Но тщетно, дверь была заперта. Она осмотрелась. На окнах виднелись решетки, предупреждая бегство. Юлия подумала про пистолет, назойливым блеском привлекший ее взгляд. Если осторожно выкрасть его, то можно заставить Андрея открыть дверь и выпустить Юлию на свободу. Но вдруг Андрей не испугается и нападет на нее, что тогда? Сможет ли она выстрелить в него, если даже не знает, как зарядить оружие? С другой стороны пистолет, наверняка, заряжен, взведен и готов к стрельбе. Иначе, для чего он лежит под подушкой? Ей останется только нажать на курок, чтобы ранить Андрея. Нет, ей придется убить его, потому что даже раненый, он совладает с ней. Убить? Выстрелить прямо в сердце или в голову? Увидеть, как брызнет мозг на стену? Нет, она не способна на это! И все же пистолет манил ее, он был так рядом, так близко, так заманчиво блестел тяжелой рукояткой. Юлия представила, как решительно сожмет его двумя руками и направит на Андрея — маньяка, который украл ее и держит теперь взаперти, прикасался к ней ночью и бесстыдно рассматривал ее, голую и беззащитную. Она направит пистолет на Андрея, а потом выстрелит в стену у него над головой, и он поймет, что она настроена серьезно, и откроет дверь. И тогда Юлия возьмет у него ключи от машины и по-прежнему держа на прицеле, ­сядет в автомобиль и уедет. Она остановится у первого же отделения полиции, отдаст пистолет и расскажет, откуда она бежит и кто убил следователя Роберта. Вот только на каком языке будет говорить она с полицией? Неважно, главное вырваться отсюда. Весь ее план пробежал перед глазами, как кадры из фильма, оставалось только выкрасть пистолет. Она на цыпочках подкралась к Андрею и протянула руку к оружию, задержав дыхание, чтобы не разбудить спящего. Сердце бешено колотилось, и руки дрожали. Она коснулась пальцами рукоятки и медленно потянула пистолет к себе. В этот момент Андрей открыл глаза... Юлия стремительно отпрянула назад и упала на стул, стоящий неподалеку. Андрей сел на диване и потянулся.
    — Доброе утро, Юлия! — сказал он.
   Его глаза были красными от недосыпа. Он беззастенчиво осмотрел Юлию с головы до ног, вспоминая ее обнаженное тело, увиденное ночью. Потом он встал, сунул пистолет за пояс и отправился в ванную комнату, оставив Юлию одну.
   Юлия была в отчаянии. Момент был упущен и может уже никогда не повториться, потому что Андрей, наверняка, заметил свою оплошность и будет теперь осторожнее. Что же ей делать, как убежать?
   К салону примыкала кухонька, на которой Андрей гремел стаканами, желая приготовить кофе.
    — Где мы находимся, Андрей, и как мы сюда попали? — спросила Юлия.
    — Пойдем, я покажу тебе, — сказал он.
   Андрей взял ее за плечо, вывел на улицу и повел по дорожке, вьющейся между маленькими деревянными домиками, похожими на тот, из которого они только что вышли. Это было дачное место, безлюдное в это время года. Юлия успела заметить слева между домами огромный курятник, откуда и доносились крики петухов. В воздухе пахло коровником. Обстановка была пасторальной и могла бы напомнить Юлии ее детство в далекой тульской деревне в гостях у бабушки и дедушки. Но Юлии было не до воспоминаний. Андрей вел ее к густым кустам, за которыми ничего не было видно.
    — Куда мы идем, Андрей, где мы находимся? — повторила она свой вопрос, уже не надеясь получить ответ.
   Андрей подвел ее вплотную к кустам, раздвинул ветки и слегка подтолкнул вперед. От неожиданности Юлия потеряла равновесие, пошатнулась и схватила руками воздух. Она стояла на краю высокого обрыва. Перед ней простиралась широкая равнина, со всех сторон обрамленная желто-бурыми лысыми горами. Их отроги спускались то полого, то обрывисто, как и в том месте, где стояла Юлия. Посередине равнины лежало огромное озеро, в некоторых местах смятое легким ветром и рыбачьими лодками, в других — блестящее и гладкое, как шоколадная фольга. По берегам росли пальмы, ветер шевелил их огромными листьями. Озеро огибала черная безлюдная асфальтовая дорога, а на противоположном берегу расположился город с высокой башней мусульманской мечети. Справа от него красовалась христианская церковь с красным куполом. Вид озера, берегов и гор был захватывающе красив, но у Юлии не было времени наслаждаться красотой. Она пыталась вычислить, в какой стране они находятся. Судя по мечети и пальмам, это была южная арабская страна. Конечно, не Сирия, Ливан или Египет — туда они не могли бы попасть из Израиля. Скорее Кипр или Турция. Судя по христианской церкви, это могла быть Греция или опять-таки Кипр. Хорошо, что ее план побега и сдачи в руки полиции не воплотился. Она пропала бы здесь, среди арабов или турок. Вдруг над ее ухом прозвучал голос Андрея:
    — Красив Кинерет на восходе солнца, не правда ли?
   "Кинерет? Так это Кинерет! Как же я не узнала родной Кинерет?" — подумала Юлия. Она была так рада, что все еще находится в Израиле, что даже Кинерет показался ей родным.
    — Почему мы здесь, а не на Кипре?
    — В порту тоже была забастовка мусорщиков. Нам нужно переждать, пока она закончится, не дадут же ей продолжаться долго. По-моему, это произойдет сегодня ночью. Но мы уже не сможем улететь по своим документам — нас могут задержать в аэропорту. У меня-то несколько паспортов, а для тебя я заказал новый. К вечеру он будет готов, и тогда нас никто не остановит. Ты видела, как красив Кинерет? А в Швейцарии мы будем жить на берегу поистине красивого озера. Там на горах лежит снег, склоны покрыты лесом, а вода чистая и холодная, как роса. Я надеюсь, что сегодня ночью, ну в крайнем случае завтра утром мы будем в дороге к тому озеру. А сейчас пойдем в домик пить кофе.
   Андрей крепко взял Юлию за плечо и повел обратно. Пока они шли, Юлия успела заметить в соседнем домике присутствие человека или людей. Это могло ей пригодиться впоследствии. Андрей в два счета приготовил кофе и поставил перед ­Юлией.
    — Пей! — сказал он строго.
   Это звучало, как приказ. Юлия вспомнила, что уснула вчера после чашки кофе, да так глубоко, что проспала всю дорогу до утра. Она заподозрила что-то неладное в кофе, которое ей предложил Андрей.
    — Я хочу есть! Не могу пить кофе на пустой желудок! — сказала она капризно.
    — Есть нечего, — ответил Андрей и потупил голову. — Сейчас мне выезжать отсюда нельзя, а ночью я обязательно привезу тебе еду. Зато завтра я накормлю тебя лучшими устрицами Швейцарии. Потерпи и пей, пей кофе! — он подтолкнул чашку поближе к Юлии.
   Наталевич взяла чашку дрожащими пальцами и поднесла к губам, но она выскользнула из рук, и кофе выплеснулся весь до последней капли. Юлия бросилась вытирать стол, а Андрей сидел бледный, с нахмуренными бровями и сжатыми губами, еле сдерживая гнев. Наконец, он овладел с собой и снова приготовил кофе. Юлия попыталась рассмотреть, не добавляет ли он что-нибудь в чашку, но ничего не было видно за широкой спиной Андрея. Он опять поставил чашку перед Юлией, а сам сел напротив и положил перед собой пистолет. Угроза была понятна и без слов. Юлия пила кофе маленькими глотками. Он был обычного вкуса, ну может, чуть более горький. Не успела она выпить и половину, как ей стало весело и тревога улетучилась. "Да это же морфий! — догадалась она. — Вслед за весельем наступит глубокий сон". Юлия встала из-за ­стола.
    — Не смей ни трогать, ни раздевать, ни смотреть на меня во сне! — сказала она Андрею, вошла в крохотную спальню и закрыла за собой дверь.

ГЛАВА 29

   Когда она проснулась, было уже темно. Андрей гремел на кухне чашками. Юлия смотрела в темноту открытыми глазами, стараясь предугадать, что ждет ее ближайшей ночью, утром и потом. Вдруг открылась дверь, и яркий свет брызнул ей прямо в глаза. Андрей стоял в проеме двери, держа в руках злосчастную чашку с кофе.
   — Что происходит, Андрей? — спросила Юлия, прикрывая глаза рукой.
   — По-видимому, забастовка мусорщиков кончается. Через несколько часов возобновятся полеты. Сейчас я поеду за твоим паспортом, а ты пока поспишь. Вот твой кофе.
   Ему было ясно, что Юлия догадалась о значении этого напитка. Скрывать было нечего. Он чувствовал над ней свою власть, подкрепляемую пистолетом.
   — Андрей, возьми меня с собой, мне будет страш­­­но одной!
   Она говорила, как испуганная маленькая женщина, нуждающаяся в защите и поддержке. Похоже, она смирилась со своей судьбой. Андрей колебался. Может, и вправду, взять ее с собой? Нет, это слишком рискованно. Если его ждет засада, то с ней ему не уйти. Пусть лучше спит здесь.
    — Тебе нечего бояться, — сказал он. — Дверь будет закрыта, на окнах — решетки. Во сне время пройдет бы­стро.
    — Сколько часов я буду здесь одна, в темноте?
    — Часа два, не больше...
   Юлия взяла из рук Андрея чашку с кофе, опрокинула себе в рот, легла на бок и укрылась одеялом с головой. Андрей потушил свет и вышел из домика. Ключ дважды повернулся в замке. Машина завелась и с визгом сорвалась с места. Через несколько секунд ее шум затих в отдалении. Юлия недолго подождала, не зажигая света. Все это представление она затеяла для того, чтобы усыпить бдительность Андрея и чтобы он не следил за каждым ее глотком. Выпитый кофе она сразу выплюнула под одеялом. Теперь в ее распоряжении было два часа, чтобы выбраться из домика и убежать.
   Потенциальных выходов было три: два окна и дверь. На окнах были решетки. Для начала Юлия попробовала расшатать их руками. Как узник, смотрящий из тюрьмы, она схватилась за железные прутья и резкими толчками попыталась сорвать решетку с места. Ей удалось вызвать слабые колебания, но не более. Решетка на другом окне сидела, как влитая, и Юлиных сил не хватило даже на то, чтобы пошевелить ее. Она рассмотрела крепления. Решетки были прикручены к деревянной стене четырьмя шурупами: по одному в каждом углу. Будь у Юлии отвертка, она могла бы попробовать выкрутить их. В поисках подходящего инст­румента, она нашла два кухонных ножа: один ­с острым концом, а другой с тупым. Тупой нож точно входил в прорезь шурупа. Юлия, что есть сил, старалась провернуть его против часовой стрелки, но не тут-то было. Ржавый шуруп и не думал поддаваться. Так она перепробовала все восемь креплений, но нигде не добилась успеха. Время шло, и силы ее убывали. Оставалось еще около полутора часов до возвращения Андрея, а ведь он мог вернуться и раньше.
   Входная дверь и дверная рама были деревянными. Андрей мог бы выбить ее одним ударом плеча, но не Юлия. Сама не веря в успех, она взяла острый нож и стала ковырять им дверную раму в том месте, где в нее входил язычок замка. Ей удалось отколоть несколько щепок и даже углубиться внутрь дерева так, что стал виден железный язычок. Однако до того, чтобы проковырять деревянную раму насквозь, было бесконечно далеко. Так прошло около получаса. Время убывало, а Юлия не видела выхода. Руки болели от усилий, пальцы и ладони были стерты. Ей нужно было срочно найти другой способ. Она перебирала в уме известные ей методы разрушения. Рубить, резать, пилить, дробить, бить, ломать, стрелять, рвать, бросать, топтать — ничего из этого ей не подходило. "Вода и камень точит!" — вспомнила она русскую поговорку. "В огне не горит, в воде не тонет", — всплыла в голове другая фраза. Жечь — она еще не пробовала. Но возможно ли поджечь дверь, не рискуя сгореть заживо вместе с ней в деревянном доме? И тут ей пришла в голову другая идея.
   Она нашла на кухне спички, натолкала туалетную бумагу в ту ямку в дверной раме, которую проковыряла раньше, и подожгла. Огонь занялся быстро, ­бумага вспыхнула и прогорела, а дерево даже не успело обуглиться. Юлия повторила свои действия несколько раз, держа наготове ведро с водой на случай большого пожара. Дверная рама начала тлеть, а с ней и дверь вокруг металлического замка. Юлия поджигала вновь и вновь, добавляя туалетную бумагу, как катализатор. Она просунула нож в образовавшуюся обугленную дыру. Лезвие прошло дверную раму насквозь, однако замок все еще крепко держал дверь ­металлическим языком, глубоко входящим в железное ­гнездо. Держащие гнездо шурупы частично обнажились в прогоревшей дыре. Оставались, вероятно, считанные минуты до возвращения Андрея. Возможно, он был уже где-то неподалеку. Но и свобода была близка. Еще одно усилие, и Юлия ­могла бы вырваться из курортного домика, ставшего ей тюрьмой. Она нашла в туалете швабру, вставила в дыру в раме и нажала, что есть силы. Юлия давила всем весом, грудью навалившись на палку и почувствовала, что дверь поддается. Шурупы неохотно сдвигались с мест. Теперь она боялась, что палка не выдержит нагрузки и сломается, но продолжала давить. На мгно­вение она ослабила хватку, чтобы передохнуть, и услышала вдалеке шум автомобиля. Это мог быть Андрей. Одна мысль о его приближении парализовала ее. И все же, собрав последние силы, сжав зубы и задержав дыхание, она навалилась на палку всем телом и не зря! Шурупы выходили из гнезд, кроша дерево. Образовалась щель, сквозь которую Юлия увидела соседний домик и услышала близкий шум машины. Она придавила еще сильнее, не понимая, откуда берутся силы, и дверь распахнулась. Юлия побежала к соседнему домику, где еще утром заметила людей. Окна были темны, но она забарабанила по двери в надежде, что ее услышат. Через секунду дверь приоткрылась. На пороге стоял полуодетый мужчина с пистолетом в руке.
    — Спрячьте меня скорее! За мной гонится маньяк! — взмолилась она.
    — Лезь под кровать! — приказал он, а сам остался сидеть в салоне, спрятав пистолет на спине.
   В эту секунду снаружи послышался шум подъезжающей машины. Это был Андрей. В ночной тишине Юлия четко услышала, как захлопнулась дверь автомобиля, и после небольшой паузы раздались громкие проклятья.
    — Ушла! Сбежала! — бесновался Андрей.
   Юлия представила, как он бегает по домику, ищет ее, потрясая пистолетом. Раздался шум падающей мебели. Андрей был разъярен и крушил все на своем пути. Потом Юлия услышала его голос — бормотание в перемешку ­с ругательствами — близко-близко у стен своего нового ­убежища. Он бродил совсем рядом, искал ее следы, рассчитывая, что она прячется где-то неподалеку. Юлии стало страшно, а вдруг он догадается, где она. Внезапно воцарилась тишина. Это было ужаснее всего. Юлия напряженно вслушивалась, пытаясь по малейшим звукам определить, где находится Андрей. Она высунула голову из-под кровати, чтобы посмотреть, что делает ее спаситель, и вдруг увидела прямо над собой лицо маньяка. Он смотрел в окно, приложив ладони к щекам, стараясь разглядеть, что происходит внутри. На улице было светлее, поэтому Юлия видела его четко. Она замерла, боясь хоть единым движением выдать свое присутствие. Андрей был разъярен и опасен. Ворвись он в дом, ее новый знакомый не смог бы остановить его. Через несколько долгих секунд Андрей отошел от окна, и Юлия облегченно вздохнула. Кажется, он ее не заметил. И вдруг раздался громкий стук в дверь. Юлия в ужасе забилась глубоко под кровать. Теперь она полностью зависела от того человека, сидящего в салоне. Если он откроет дверь, то Юлия пропала. Андрей перевернет дом вверх дном и найдет ее. "Не открывай, не открывай, не открывай!" — заклинала она мысленно. Мужчина не открывал. Раздался повторный стук, громче прежнего. "Не открывай, не открывай!" — заклинала Юлия истово. Стук раздался снова, но на этот раз он был громовым. Казалось, стены домика ходили ходуном. Она боялась, что дверь не выдержит и сорвется с петель. "Не открывай, не открывай, не открывай!" — продолжала молить она. В этот момент дверь открылась. Обитатель домика стоял на пороге, изображая только что проснувшегося человека.
    — Ты не видел, куда исчезла моя жена из соседнего домика? — грубо спросил Андрей, не тратя времени на приветствие.
    — Жена? — удивился тот. Он казался совершенно спокоен. — Видел... Был пожар, горела дверь. Я сам помог ей выбраться. Бедняжка была очень испугана.
    — Где она теперь?
    — Она вызвала такси и немедленно уехала.
    — Когда?
    — Минут тридцать назад. Я даже успел уснуть.
   Андрей с ненавистью смотрел на человека, который помог Юлии сбежать. Он мог бы убить его одним ударом. Но на нем уже висело одно убийство, полиция шла по его следу, и он должен был убегать из страны, не теряя ни минуты. И вдруг Андрей насторожился, он заметил у незнакомца пистолет, когда тот повернулся к нему спиной. Этот человек был не так прост, как казался.
    — Эй, откуда у тебя пистолет? — спросил он, придерживая дверь рукой.
    — А тебе что? У меня есть разрешение на ношение оружия.
    — А зачем тебе оружие?
    — Да я живу на территориях, защищаться нужно от арабов, — сказал незнакомец и закрыл дверь.
   Андрей помедлил, переминаясь с ноги на ногу, и вдруг постучал снова.
    — Чего тебе? — спросил его незнакомец через окно.
    — А куда она уехала?
    — Кто, жена твоя? Понятия не имею! — усмехнулся тот, прошел в спальню и сел на кровать, под которой пряталась Юлия, они оба напряженно прислушивались, ожидая что будет делать Андрей.
   Андрей понимал, что бросаться в погоню не имеет смысла. За полчаса она могла уехать далеко. Если бы не убийство следователя, он бы нашел Юлию. В этой маленькой стране она не смогла бы долго прятаться от него. Но сейчас нужно было спасать самого себя, а за Юлией он еще вернется.
   Юлия услышала, как захлопнулась дверь автомобиля и машина медленно тронулась с места. Двигатель ревел, переходя со скорости на скорость. Шум мотора сначала удалился, а потом как будто приблизился и вновь удалился, ослабевая постепенно, пока не затих совсем. Но Юлия еще не верила своему счастью и продолжала лежать под кроватью, прижавшись к стене. Вдруг включился свет, и при­ятный мужской голос сказал:
    — Выходи!

Часть 3.
В окрестностях библейского озера

ГЛАВА 30

   Незнакомца звали Исраэль. Судя по седеющим вискам и морщинам на лбу, ему было лет сорок пять. Он усадил Юлию за стол и предложил ей чай, хлеб и колбасу. Увидев еду, она почувствовала ужасный голод. В самом деле, она не ела больше суток, не считая отравленного Андреем кофе. Только сейчас, когда опасность отступила, она почувствовала, как болит голова и ноет в желудке. Хлеб и колбаса были лучше любого деликатеса. Она с жадностью набросилась на пищу, забыв, что сидит за столом не одна. А когда, насытившись, подняла глаза и встретилась взглядом с Исраэлем, то вдруг вспомнила все пережитое, и ей нестерпимо захотелось рассказать своему спасителю обо всем, что произошло с ней в эти последние дни. Слова хлынули из нее, как прорвавшая плотину река, перемежаясь со слезами. Юлия рассказывала о катастрофе, о потере памяти, допросах, гипнозе и похищении и сама не верила, что все это произошло с ней. И в который раз пыталась, но не могла понять, за что и почему свалилась на нее эта беда. Вроде, никого не обижала, работала себе и училась, и старалась не выделяться. Работа и дом, дом и работа. Одинокая и безобидная, несчастная
   даже женщина. Но может, именно одиночество было всему виной. Юлии вдруг показалось, что будь она замужем за Анатолием, то с ней не произошли бы все эти события, уж во всяком случае похищать бы ее Андрей не стал. Исраэль, до сих пор слушавший ее молча, заметил:
    — Одинокий дуб чаще всего поражает молния.
   Юлия представила себе горящий дуб посередине поля... Но ведь развод случился не по ее инициативе, так за что же ее-то наказывать. За то, что не бросилась на шею первому встречному? Но тут Юлия вспомнила, как хорошо было ей жить одной, как лелеяла она свое одиночество, свое несчастье, как замкнулась в себе. Она припомнила, как смотрела на своих замужних коллег, не выспавшихся по утрам, торопящихся домой после работы, и радовалась в душе своей самостоятельности и свободе. Напротив, другие завидовали ее красоте, молодости и одиночеству. Да, и одиночеству... Как могли они? Как могла она? Есть ли что-либо страшнее одиночества? Но так ли уж одинока она была? Общалась на работе с друзьями и коллегами, выходила, бывало, "в свет" с такими, как Андрей, парнями, и хоть и замыкалась в себе, но была открыта для предложений. Конечно, не на каждое она откликалась, но и не закрывала дверь. Ждала, ждала, ждала... Исраэль снова прервал ее мысли:
    — Так, значит, следователь Роберт убит. Кто же теперь будет вести твое дело?
   Его реплика вернула Юлию к действительности. В самом деле, ничего еще не закончилось. Остается ужасное обвинение в убийстве пешехода, в котором она не виновата, но которое тем не менее произошло. Ей нужно срочно ехать обратно в Рамат-Ган, ­чтобы рассказать другому следователю о результатах гипноза, подтвердившего, что Юлия проехала ­светофор на зеленый, а не на красный свет. И пусть сам разбирается, как же все-таки произошла авария. Она сообщит им, кто убил следователя Роберта, но тогда ее заподозрят в соучастии в преступлении, в еще одном убийстве, в котором она не виновата. Да это же замкнутый круг! Безвыходная ситуация! Отчаяние охватило ее. Она решила выехать немедленно, чтобы к утру быть в Тель-Авиве.
    — Постой! — остановил ее Исраэль. — Во-первых, сейчас ночь, во-вторых, тебе следует отдохнуть день-два в тишине, в стороне от событий. И вообще, утро вечера мудренее.
   Его слова успокоили Юлию. Действительно, никто не знает, где она прячется, никто ее не ищет. Она останется здесь до утра, а завтра отправится в путь.
   Они расположились на ночлег: Юлия — на той самой кровати, под которой скрывалась от Андрея, а Исраэль в салоне. Она положила голову на подушку и моментально заснула. И через мгновение проснулась. Так глубок был сон, так чист и спокоен, лишенный каких-либо сновидений, что, казалось, сменилось мгновение. Но прошла целая ночь, и наступило утро. Снова, как и сутки назад, пели петухи и светило солнце. Ночь отделяла ее от вчерашнего страха, от ужасного Андрея. Стоило ей вспомнить его имя, как кошмарные образы затопили ее: пистолет, торчащий из-под подушки, отравленный кофе, решетки на окнах, горящая дверь и лицо Андрея, расплющенное об оконное стекло. А вдруг кошмар еще продолжается и за дверью в салоне спит Андрей с пистолетом? А может, он уже варит свое снотворное зелье? Она прислушалась к звукам, доносящимся оттуда, различила шипение сковородки, голос Исраэля, напевающий песенку, и радостно улыбнулась. Хотя ситуация была похожей: те же петушиные ­крики, такая же крошечная спальня и мужчина за ­дверью — все, как и сутки назад, но мужчина был другой, и в этом вся разница! Ей повезло, ей просто повезло, что смогла вырваться из лап маньяка, что забастовка мусорщиков закончилась, и Андрей улетел из Израиля, спасаясь от полиции. Она снова задремала, наслаждаясь тишиной и покоем. Вскоре ок­лики Исраэля и стук в дверь разбудили ее оконча­тельно.
   — Вставай, Юлия, завтрак готов!
   Стол в салоне был накрыт, ожидая гостью. В тарелках остывала яичница-глазунья. Сыр, творог и крупно нарезанные огурцы и помидоры возбуждали аппетит и манили за стол.
   — Чай, кофе? — спросил Исраэль.
   — Чай, только чай! — отозвалась Юлия.
   Исраэль ухаживал за ней, как отец за дочкой, подавал соль, менял тарелку, наливал чай. И все он делал с удовольствием, но без суеты, угощая ее, как хозяин дорогую гостью. И без конца сыпал русскими поговорками. Нарезая хлеб крупными ломтями, он проговорил:
   — Хлеб — всему голова.
   — Хлеб да каша — пища наша, — отозвалась Юлия.
   Откусывая от огурца, он сказал:
    — Без окон, без дверей — полна горница людей, — а намазывая хлеб маслом, пробормотал: — Маслом кашу не испортишь!
   Юлию удивило обилие русских пословиц в его устах.
    — Вы здесь один? — спросила она.
    — Да, один... Жену и детей оставил дома в Иерусалиме и живу здесь один уже целую неделю. Взял творческий отпуск и готовлю доклад, — ответил Исраэль.
    — Так вы из Иерусалима? — удивилась Юлия.
   — Да, и живу там уже почти тридцать лет! — с гордо­стью заявил он. — Я же из алии семидесятых, из ватиков*.
   Юлия удивилась еще больше. Не часто приходилось ей встречать ватиков, сыпящих русскими поговорками.
   — А ты ведь русская, да? Не еврейка?
   — Да, русская, — призналась Юлия.
   — И, судя по говору, из средней полосы, — догадался Исраэль.
   — Да, из Тулы...
   — Из Тулы, — изумился тот, — где кузнец блоху подковал, где тульские пряники, где жил Лев Толстой?
   — Лев Толстой жил в Ясной Поляне, — уточнила Юлия.
   — А ты была там?
   — Конечно, была, и не один раз. И в усадьбе, и на лугу, где он траву косил, и в роще березовой, и в речке местной купалась.
   — Здорово! — восхитился Исраэль. — Красиво там?
   — Очень!
   — А могла бы ты припомнить какую-нибудь поговорку, частушку или сказку из тех мест?
   — В последнее время у меня только одна поговорка вертится на языке: коготок увяз — всей птичке пропасть! — сказала Юлия, и слезы проступили между черных ресниц.
   Исраэль посмотрел на нее с жалостью и сделал движение рукой, как будто хотел погладить Юлию по голове, но потом передумал и вернул руку, но Юлия заметила его движение и пожалела, что оно не состоялось. Ей вдруг ­захотелось жалости от человека, который по возрасту ­годился ей в отцы. Несколько мгновений продлилась пауза, когда никто не знал, что сказать. Юлия нашлась первая:
   — А зачем вам русские поговорки и посло­вицы?
   — Я готовлю доклад о русском фольклоре, сказках и присказках для Общества любителей русской культуры.
   — А где такое общество?
   — У нас, в Иерусалиме. Все началось несколько лет назад. С новой волной из России приехали поэты, писатели и художники, воспитанные на русской культуре. Сначала были неформальные встречи на квартирах, где обсуждали, критиковали и думали, как бы поскорее забыть советское и воспринять израильское. Не помню, пришли ли они к какому-то решению, но разговоров было много.
   — А как вы туда попали? Вы же ватик, для вас русская культура — пассэ*!
   — Неправда, — обиделся Исраэль. — Конечно, по приезде в Израиль в семидесятых мы отрицали все русское. Но тогда были другие времена. Советский Союз поддерживал арабов, а нас называл израильскими агрессорами и сионистами, снабжал их оружием и деньгами, а мы боролись, чтобы выжить. Да, я был сионистом. Я им и остался и горжусь этим. Но русская культура — это другое... Это Чайковский, Чехов, Пастернак... Теперь, когда Советский Союз, коммунисты и проарабская политика больше не существуют, я почувствовал, что вновь способен наслаждаться русским языком. Я пришел на их встречу со своим родственником из новых репатриантов. Они говорили по-русски, пили водку, матерились и обсуждали веселую жизнь в Москве, а я вспомнил детство, русские сказки и частушки, повесть Тургенева из учебника шестого класса и свою первую любовь к русской девочке Свете. Все это нахлынуло на меня, как дождь из ведра, как вновь обретенное детство... На следующей встрече я предложил им организовать Общество любителей русской культуры. Я горжусь тем, что первый придумал это. Сами они никогда бы не догадались. Они даже смеялись надо мной вначале. Но потом я объяснил им то, что они теоретически знали из стихов Маяковского: что общество — это сила, это возможность получить помещение, открыть фонды, собирать добровольные пожертвования, устраивать выставки, поддерживать начинающих и слабых. К счастью, они быстро поняли мою правоту, потому что у меня не хватило бы сил долго убеждать их. И вот наше общество существует уже несколько лет и даже процветает. И знаешь, что поразительно? Ты думаешь, у нас там одни бывшие русские? Ничего подобного! К нам приходят коренные израильтяне, выходцы из Польши и других стран Восточной Европы, и даже — ты не поверишь — арабы! Оказалось, что многие из арабских инженеров и врачей учились в Советском Союзе и полюбили русский язык и русскую культуру. Получилось, что я, сионист, организовал общество, где встречаются израильтяне и арабы! Разве это не парадокс? Или объединяющая сила культуры? Сам я был человеком ­далеким от творчества. По специальности инженер-строитель, я никогда не испытывал склонности к художественному. И в обществе я был клерком, организатором-распределителем, добывал деньги, устраивал выставки и заботился об угощении. Но близость творческих людей возбудила во мне желание сочинять. И вот моя первая работа: доклад о русских поговорках, пословицах и сказках...
   Юлия вспомнила передачи по советскому телевидению о русском фольклоре, и ей стало скучно. Натыкаясь на них, она меняла программу или выключала телевизор.
   — Конечно, невесело смотреть на Зыкину, исполняющую русские народные песни, — подтвердил Исраэль. — Но я-то говорю совсем о другом. Помнишь сказку о курочке Рябе?
   — Жили-были дед да баба, и была у них курочка Ряба. Снесла курочка яичко, не простое, а золотое. Дед бил-бил — не разбил. Баба била-била — не разбила. Мышка бежала, хвостиком махнула, яичко упало и разбилось. За­плакали дед да баба, а курочка их успокоила: "Я снесу вам другое яичко, не золотое, а простое!" — продекламировала Юлия наизусть.
    — Как ты думаешь, про что эта сказка? — спросил Исраэль.
   Юлия пожала плечами, удивленная вопросом.
    — Сказка эта про глупость людскую и неиспользованные возможности, — сам ответил Исраэль. — Что бы ты сделала с золотым яичком? Любовалась бы им, в шкаф положила бы, продала бы на худой конец, но никак не стала бы его бить, правда?
   — Это уж точно! — подтвердила Юлия. 
   — А дед с бабой не знали, что с золотым яйцом делать. Шанс свой не использовали, а вскоре и вовсе потеряли. Но сказка продолжается и курочка утешает стариков. С ее стороны было несправедливо дарить старикам такой дорогой подарок. Он им только слезы и горе принес. Они-то голодные сидели, простого яйца от курочки ждали. Да может, они сослепу и не разглядели, что яйцо не простое, а золотое, а потом поняли, да было поздно. Что же, они виноваты, что такие бедные и старые? Да для них золотое яйцо, как насмешка. Грех смеяться над убогими, вот курочка их и пожалела­...­
   Юлия вынуждена была признать, что никогда не задумывалась над сказкой про курочку Рябу. Но Исраэль продолжал:
    — А вот другая сказка — "Морозко". Про мачеху, ее дочку и падчерицу, помнишь? Решила злая мачеха от падчерицы избавиться и в лес ее отправила замерзать. Напал на нее Морозко и стал ее морозить. "Холодно тебе, красна девица?" — спрашивает. "Нет не холодно", — отвечает падчерица, а у самой зуб на зуб не попадает. Тогда Морозко прибавил холодку и опять спросил: "Холодно тебе, красна девица?" "Нет", — снова ответила падчерица, а у самой уже губы посинели. Разозлился Морозко, еще крепче ее заморозил и опять спросил: "Холодно тебе, красна девица?" "Нет", — снова ответила падчерица уже еле слышно, на последнем издыхании. Вот тогда оценил Морозко ее характер, согрел и дорогими подарками наградил. О чем эта сказка? — спросил Исраэль и, не дожидаясь ответа, продолжил: — Про покорность перед судьбой и грядущее вознаграждение. Отсюда — и до толстовщины, до непротивления злу насилием, всего один шаг!
   Юлия вспомнила, как давным-давно, читая "Морозко", представляла себя на месте падчерицы и думала, что вряд ли стала бы покорно замерзать под елкой, а постаралась бы от Морозко убежать. Но Исраэль не унимался:
    — Последний пример тебе приведу. Сказка "Гуси-Лебеди". Пролетали перелетные гуси и Ванечку украли. Бросилась Машенька братца искать, а где — не знает. Пробегала она мимо забытой яблоньки, пожалела ее, стрясла с перегруженных веток яблоки и получила взамен ценную информацию о Ванечке. Пробегала она мимо печеньки, пожалела ее, вынула из перегретой духовки пироги и узнала от нее, куда гуси полетели. Вроде бы, тут все просто. Дал — взял, помог — получил. Дал то, что им надо, получил то, что тебе необходимо. Но не так все ясно и понятно в сказке "Гуси-Лебеди", потому что не знала Машенька заранее, кто ей поможет Ванечку найти. И некогда ей было яблоньке помогать. Но не смогла отказать, пожалела бескорыстно, и доброта была немедленно вознаграждена. И так же с печенькой получилось: доброе сердце отказать в помощи не смогло, и награда последовала. Вот тебе и ­способ решения вполне жизненной задачи со многими неизвестными: никем пренебрегать нельзя. Когда не знаешь, как себе помочь, помогай другим! И тогда, как бы случайно, достигнешь желаемого. И ничего сказочного в этом нет. Просто полезная информация всегда рассеяна по многим субъектам, но путь к ней лежит через взаимопомощь. А знаешь ли ты, сколько современных компьютерных игр копируют алгоритм этой сказки? Сколько кинофильмов обыгрывают этот, казалось бы, незамысловатый сценарий?
   Юлия задумалась над словами Исраэля. Что-то в ее собственной истории напоминало сказку "Гуси-Лебеди". Тоже ведь задача со многими неизвестными. Во-первых, неизвестно, какой свет горел на светофоре во время проезда перекрестка. Во-вторых, непонятно, как та несчастная женщина попала под ее машину. Где-то в самом начале пошла она, Юлия, не по тому пути. Может, не откликнулась на чью-то нужду?
   Исраэль наблюдал за ее реакцией и обратил внимание на ее задумчивость. "Кажется, девушка снова впадает в депрессию", — подумал он. 
   — Послушай, Юлия! Я предлагаю поехать прямо сейчас на лоно природы. Не забывай, что мы находимся на Голанах — красивейшем месте Израиля! — сказал он.
    — Но мне же надо возвращаться, и как можно скорее, — возразила Юлия неуверенно.
    — Успеешь, — подытожил Исраэль. — Отдохнешь денек-другой и вернешься.

ГЛАВА 31

   Машина шла в гору. Ветер врывался в открытые окна и ворошил волосы. Исраэль показал рукой вперед и сказал:
    — Смотри! Сейчас ты увидишь горы Хермона.
   Но главное действие происходило сзади: там вздыхало и пело, бурлило и волновалось, блестело и переливалось великолепное озеро Кинерет. Горы окружали его со всех сторон, охраняя от постороннего взгляда. Только на южном конце озера горы расступались, и в образовавшийся просвет медленно вытекала река Иордан. Она была узкая, желтая и мутная и по сравнению с Москвой-рекой, Волгой или Невой выглядела скромным ручьем. И тем не менее это была самая знаменитая река на земле. С древнейших времен она поила поля и людей Израиля, какие бы ­народы его ни населяли. Современные евреи и арабы, древние римляне, греки, иудеи и ханаанцы и те, кто были здесь до них, — все они пили ее воду и благословляли своих богов, ибо только вмешательством свыше можно было объяснить тот факт, что речка до сих пор не пересохла и не была выпита до дна в этом засушливейшем на земле месте. Река Иордан брала воду в озере Кинерет. Другая река, но под тем же названием, возвращала ему воду, вливаясь на северном берегу. Там, на севере, она собирала воду с Голанских высот, принадлежавших ­когда-то Сирии. Вода свободно перетекала из государства в государство, утоляя жажду усталых солдат обеих враждующих ­армий.
   Юлия смотрела на великолепное торжественное ­озеро, загипнотизированная его блеском. Горная дорога петляла, и озеро поминутно исчезало из виду. В такие моменты Юлия скучала, опасаясь, что это навсегда. Разочарованная, она отворачивалась от окна в то самое мгновение, когда озеро появлялось вновь, и Юлия всегда упускала момент его возвращения. Тогда она стала смотреть, не отрываясь и не отворачиваясь, в надежде поймать первый голубой блеск, но было поздно. Озеро надолго исчезло из виду. Смирившись с неизбежным, Юлия пересела на переднее сидение и откинула спинку вниз до отказа. В таком положении ей было видно только небо, и казалось, что машина летит высоко над землей, где-то между птицами и облаками. Ей было хорошо и беззаботно лежать в кресле и смотреть ввысь, отдавшись воле мужчины, ведущего машину. Исраэль рассказывал ей что-то про русские пословицы, но она не слушала, а думала о своем, вернее, не думала ни о чем, кроме того, что ей спокойно и легко в его обществе, хотя они знакомы всего несколько часов.
   Вскоре Исраэль остановил машину.
    — Пойдем, покажу тебе речку-еврейку под названием Йегудия.
   Они шли по широкому горному плато, густо покрытому высокой желтой травой, напоминавшей пшеницу, но без колосьев. После узких улиц Рамат-Гана и Тель-Авива, после серых однообразных зданий и асфальто­­­вых дорог глаз радовался виду желтого поля с разбросанными по нему черными базальтовыми валунами. Исраэль, вооруженный огромным фотоаппаратом, то и дело наклонялся над какой-нибудь колючкой, фотографируя ее со всех сторон. Они шли по пыльной грунтовой дороге в сторону гор. Через несколько минут они остановились отдохнуть в тени раскидистой смоковницы. Вокруг валялись обработанные человеческой рукой камни — развалины неизвестного строения.
    — Это следы сирийских укреплений, — рассказывал Исраэль. — И смоковница растет здесь не случайно. Один ­израильский разведчик, бывший другом высокопоставленных сирийских военных, подсказал им посадить деревья, чтобы давали тень над позициями солдат. Это была военная хитрость. Во время войны с Сирией израильские летчики бросали бомбы в направлении смоковниц, зная, что под ними скрываются солдаты.
   Юлия засмеялась, Исраэль попил воды, и они продолжили дорогу, уходящую в глубокое ущелье. Чем глубже они спускались, тем прохладнее становился воздух, а тень густела. Они шли друг за другом по узкой тропинке среди высокой травы и зеленых кустов. Земля сочилась влагой, издалека доносился шум водопада. Среди кустов показался ручей с быст­рой прозрачной водой. Они пошли вдоль него, перейдя на другой берег по деревянному мосту над зарослями пышных белых и красных цветов. Здесь, в тени ущелья, защищенные от сухости, трава и цветы росли беспрепятственно, занимая все свободное пространство. Исраэль и Юлия пробирались сквозь заросли бамбука вдоль скалы. Увлеченная ходьбой и борьбой с высокой травой, Юлия не успевала смотреть по сторонам, и когда заросли закончились, она по привычке прошла еще несколько шагов, опустив голову и глядя под ноги. Наконец, громкий шум падающей воды привлек ее внимание. Бурный поток низвергался с высоты двадцати метров, дробясь о выступающие камни на тысячи брызг. Проникший в ущелье солнечный луч преломлялся в водяной пыли, создавая радужные переливы. У подножья водопада образовалось озерко, окруженное густыми зелеными кустами, травой и цветами. На противоположном берегу над ним поднималась плоская скала. На ней и расположились Исраэль и Юлия, отдыхая на теплом толстом мху, выстилающем камень.
   Ущелье было полно запахов растений и жужжания насекомых. Исраэль, казалось, забыл о существовании Юлии. Он зачарованно смотрел на водопад, озеро и цветы и фотографировал их вновь и вновь. А Юлия лежала на мху, глядя в синее-синее небо в просвете гор. Голова кружилась от аромата цветов, треска кузнечиков и голубой бесконечности. Тело казалось невесомым, парящим в воздухе. Голос Исраэля доносился откуда-то издалека, не проникая в сознание. Где-то рядом звучали и другие голоса: Андрея, Анатолия, Роберта и Аркадия. Каждый твердил что-то свое. Андрей похвалялся тем, что догадался подмешать морфия в кофе, чтобы Юлия не сопротивлялась его любви. Анатолий убеждал ее стать его второй женой. Роберт упрямо бубнил, призывая Юлию сознаться. Рана на его голове сочилась кровью. Аркадий назойливо рассказывал глупые шутки. Пока каждый из них говорил в отдельности, Юлии удавалось не обращать на них внимания. Но вот все они заговорили одновременно, как в опере, и плотно обступили ее, громко крича прямо в уши. От шума и страха она потеряла ориентацию в пространстве. Мир вихрем кружился вокруг нее, звуки слились в единый гул. Вдруг кто-то крепко взял ее за плечи, фиксируя на месте. Вращение прекратилось, и шум затих. Юлия открыла глаза — над ней склонился Исраэль.
    — Вставай, Юлия, хватит спать! Пора возвращаться.
   Юлия протерла глаза, медленно приходя в себя, но Исраэль теребил ее, торопя. И вот они шли обратной дорогой. Юлия оглянулась на озерко и водопад, на цветы и траву, стараясь запечатлеть их в памяти навсегда. Переходя над быстрым ручьем, она не удержалась и сбежала по скользкой траве, зачерпнула воды, попробовала на вкус и ополоснула лицо. Вода была холодная и бодрящая.
    — Такой, наверное, бывает живая вода, — сказала она Исраэлю, и тот улыбнулся, глядя на прозрачные капли, застывшие на ее лице...
   Они взбирались по стенам ущелья. Растительность постепенно редела, зеленый цвет сменился желтым, сочные стебли — сухими. Пропали из виду белые и красные пышные цветы, а вместо них поя­вились крохотные голубые цветики и колючки на ­длинных ножках. Они поднялись из ущелья и прошли обратной дорогой по желто-рыжему полю мимо сирийских развалин и смоковниц.
    — О поле, кто тебя усеял черными камнями? — пошутил Исраэль.
   Обратная дорога, как обычно, казалась короче. Пыльная грунтовка черной змеей вилась по горному плато. ­Недлинный спуск вел к стоянке, на которой оставил Исраэль свою машину. Асфальтовое шоссе стелилось под гору, опытный водитель осторожно притормаживал на крутых поворотах... Юлия внимательно следила, когда на горизонте покажется Кинерет, но все равно его появление было неожиданным. В лучах заката он казался спокойнее и таинственнее, его дыхание было ровным, вспенивая одинокую волну. Он словно копил силы для бурных весенних потоков. Прибрежные деревья притихли тоже. Ветер лежал на склонах Голанских высот, ожидая заката, как сигнала к скольжению вниз.
   Машина неслась в направлении Тверии. Проезжая мимо Капернаума, Юлия заметила церковь с розовыми куполами среди зеленых деревьев в конце золотого поля.
    — Что это? — спросила она.
    — Это греческая церковь, православная, как в России. Русские туристы ее очень любят. Там батюшкой служит молодой грек. Хочешь зайти? — спросил Исраэль и вни­мательно посмотрел на Юлию.
    — Не знаю, — задумчиво ответила она.

ГЛАВА 32

   Исраэль направил машину через поле по кочковатой дороге и остановился возле ворот, которые запирал на ключ чернобородый молодой служитель в длинной рясе. Увидев приехавших, он передумал и пригласил их войти. По узкой дорожке, затененной виноградной лозой, они прошли во внутренний дворик. Здесь стоял длинный стол со скамьями. Деревянный мостик уходил к Кинерету и заканчивался ступеньками, спускающимися прямо на каменистый берег.
    — Вообще-то это пристань для лодок, — объяснил священник. — Но в этот засушливый год вода отступила слишком далеко.
    — Мы хотели бы осмотреть церковь, — попросил Исраэль.
   Издали казавшаяся крошечной, церковь была высокой, с широким куполом и апсидой. Служитель отворил дверь и впустил их внутрь. Исраэль сделал несколько шагов, увидел иконостас и вдруг заторопился, смутившись.
    — Я подожду вас снаружи, — сказал он и исчез, оставив Юлию наедине со священником.
   В полумраке, озаренные дрожащим огнем свечей, блестели серебряные оклады икон. Растерявшись на мгновение, Юлия вдруг вспомнила, что делают в ­церкви.
    — Я хотела бы поставить свечку, — обратилась она к священнослужителю.
    — Конечно, конечно, — ответил тот, принес длинную свечу и подвел Юлию к иконостасу.
   Юлия зажгла огонь от другой горящей рядом свечи и поставила свою отдельно. Вдоль икон тянулись перила, сплошь увешанные золотыми и серебряными цепочками и часами. Священник пояснил:
    — Многие прихожане оставляют здесь свои вещи, не знаю зачем.
    — А о чем они молятся? — спросила Юлия.
    — Каждый о своем.
    — Моя подруга, — сказала Юлия, — попала в ав­томобильную катастрофу. Вернее, она вела ­машину и нечаянно задавила женщину, да и сама пострадала тоже, потеряла память и не знает точно, проехала она перекресток на красный или на зеленый свет.
    — Это не имеет значения, — заметил служитель.
    — Вы думаете? — Юлия, до сих пор смущенно смотревшая в сторону, повернула голову к ­священнику.
   Простая эта реплика расстроила все ее мысли. Она опасалась, что выдала себя, и служитель догадался, что она лжет, рассказывая о себе, но тот смотрел спокойно и ласково, и Юлия продолжила:
    — Потом ее похитил маньяк, который убил следователя, ведущего дело о катастрофе, а подругу пытался вывезти за границу, но она убежала и теперь скрывается и не знает, что ей делать.
    — Ты хочешь помолиться за нее? — спросил священник.
    — Да, но не знаю, как и о чем...
    — Вставай сюда и молись, — сказал служитель, подвел ее к иконе Богоматери, повернулся и пошел прочь.
    — Подождите! — позвала его Юлия. — А о чем ­молиться?
    — О чем молятся молодые женщины? — спросил священник из глубины церкви и сам же ответил: — О любви!
   Юлия осталась одна. Вокруг нее густел мрак, и только икона Богоматери неярко блестела. "Так значит, это неважно, на какой свет я проехала перекресток! Как же я раньше этого не поняла? Сколько дней потеряно впустую, сколько бесплодных раздумий, попыток вспомнить, никчемное посещение гипнотизера, бессмысленные теории, построенные на зеленом и красном. Он прав, священник, порядок цветов не имеет никакого значения. Авария произошла, потому что должна была произойти. Проедь я на красный свет, желтый или зеленый, на том перекрестке в ту минуту погибла бы женщина. И это не фатализм, просто дело не во мне. На моем месте мог оказаться любой другой, ведь я попала на тот перекресток случайно. ­Всему виной автомобильная пробка, которую пыталась объехать. Он прав, священник, столкновение было неизбежно. Он, конечно, уверен, что все предопределено Богом. В такого рода неожиданных ситуациях воля людей склоняется перед волей рока. Так думает он, служитель Бога. Но должно быть и другое, рациональное объяснение, и чувства могут помочь его найти. А чувства подсказывают, что я невиновна. Ведь ни разу за все время я не почувствовала себя виноватой в смерти той несчастной женщины, хотя должна была почувствовать и даже ругала себя за жестокосердие. Совесть не позволила бы мне так легко отделаться, но она молчит. А если я невиновна, если не я — причина столкновения, тогда кто? Сама погибшая? Но этого не может быть! Не может броситься под машину многодетная мать, да еще в присутствии мужа... И все же одно стало ясно — порядок цветов на светофоре не имеет никакого значения".
   Юлия вспомнила еще один совет священника — молиться о любви. Опять он попал в точку! Как сумел он за одно мгновение догадаться, чего ей не хватает в жизни? Впрочем, как опытному врачу достаточно мимолетного взгляда, чтобы распознать болезнь тела, а психиатру — болезнь души, так и священник способен моментально определить недостаток любви — святого чувства. Давным-давно другой послушник объяснил Юлии, что такое вера. "Верить — это любить: любить Бога, любить себя и любить ближнего, как самого себя!" Но из жизни Юлии исчезла ­любовь. Развод с Анатолием и тяжелая работа иссушили ее. Она перестала любить себя и возненавидела больных. Все ее помыслы были устремлены на работу и учебу, не оставив места для радостей жизни. Счастье, что она встретила Исраэля с его сказками и священника с проницательным и добрым взлядом. Кажется, она поняла, как выбраться из запутанного положения, в котором оказалась. Во всяком случае, появилась нить надежды. И она потянет за нее и не упустит своего шанса. Она изменится сама и изменит свою жизнь! Юлия посмотрела в последний раз на овальное лицо Богоматери, на бездушные лики святых, на бледного кровоточащего Христа, на догорающую свечу, зажженную ею, и поняла, что прошло немало времени с тех пор, как священник оставил ее одну. С легким сердцем она вышла из церкви, ощутила на лице дуновение свежего озерного ветра и направилась по узкой тропинке туда, где сидели двое дорогих ей мужчин: Исраэль и священник-грек...
   На столе лежал хлеб, в одном блюде был зеленый салат, в другом жареная картошка, а в тарелках дымилась запеченная на открытом огне рыба святого Петра, называемая здесь мушт. Они сидели на ­набережной Кинерета лицом к воде, по которой некогда ходил Ешу из Хлебного Дома, а за ними на склонах горы лежал провинциальный город, носящий имя древнего римского императора — Тверия. Им прислуживал молодой официант-араб, старательно подливая в бокалы красное голанское вино.
   Мужчины говорили об Иерусалиме. Исраэль ­доказывал, что город должен принадлежать изра­ильтянам. Священник, его звали Иннокентий, не ­возражал, но его внимание было занято рыбой. Он старательно отделял белое мясо от рыбьих костей, выжимал на него сок свежего лимона, добавлял немного оливкового масла и отправлял в рот, не забывая откусить от куска хлеба и запить красным вином. Исраэль добивался от священника реакции на его слова об Иерусалиме.
   Наконец Иннокентий ответил, что не хотел бы жить в городе, где распяли Христа.
   Его слова, как удар в солнечное сплетение, вышибли из Исраэля воздух. Он глубоко задумался и нахмурил брови, глядя на рыбу, остывающую в ­тарелке.
   А Юлия смотрела на черную воду Кинерета, занятая мыслями о своем одиночестве, и не замечала, как восторженно глазел на нее молодой араб-официант, подававший ей первой все блюда и в том числе аппетитную поджаристую рыбу. Она не замечала ни его ухаживаний, ни разочарования, когда тот уносил от нее тарелку с почти не тронутой едой. Впервые она оживилась, когда увидела перед собой стакан с чаем и тарелочку с пирожным. Официант просиял, поймав ее случайный взгляд, и объявил, что пирожное — это подарок хозяина ресторана. Юлия поблагодарила кивком головы усатого мужчину за стойкой бара. Вскоре они покинули ресторан.

ГЛАВА 33

   Юлия в третий раз проснулась от крика петухов. Была еще ночь, но со своих насестов петухи заметили то, что не видно с кровати — рождающийся день. Голова кружилась от выпитого накануне вина, она попыталась уснуть, но не смогла. Без определенной цели Юлия вышла в салон. Исраэль спал, отвернувшись лицом к стене. На столе, тускло блестя, лежал его пистолет. Голый, без кобуры, он казался доступным и дружелюбным и так и просился в руки. Юлия подумала, что он может быть заряжен и нечаянно выстрелить, он был опасен в неумелых руках. ­И все же пистолет Исраэля не выглядел таким уж страшным, не смотря на смертельный потенциал. Он открыто лежал на самой середине стола, как если бы ему нечего было скрывать. Юлия подошла поближе. Пистолет был не настолько тяжел, чтобы не поднять его одной рукой, но для пущей уверенности Юлия взяла его обеими руками, одну подведя под ствол, а второй обхватив рукоятку, и медленно оторвала от стола. Краем глаза она следила за Исраэлем, готовая при ­первом же шевелении вернуть пистолет на место, но тот не двигался. Прижав пистолет к груди, она на цыпочках вернулась в спальню и закрыла за собой дверь. Несколько минут она прислушивалась к тишине, еще не веря, что кража удалась, но погони не было. Присев на кровать, Юлия положила пистолет перед собой на белую простыню, погладила по стволу, осторожно провела пальцем по выемке курка, сжала в ладонях большую деревянную рукоятку. Она представила, как, направив пистолет на маньяка Андрея, приказала бы ему открыть дверь, отдать ключи от машины, села бы в нее и уехала, продолжая грозить пистолетом. Увлекшись игрой, она выпрямилась перед зеркалом и, сжав пистолет двумя руками, направила его на воображаемого противника. Ее глаза блестели, лицо раскраснелось, грудь учащенно вздымалась, живот втянулся, а ноги хищно согнулись в коленях, как перед прыжком. Простояв так некоторое время, она почувствовала усталость в руках, державших пистолет, и сменила позу. Теперь она стояла, широко расставив ноги, выпрямив грудь и положив руку с пистолетом на бедро, как женщина-полицейский из боевика. На ней были узкие трусики и короткая маечка, обнажающая живот. Пистолет лежал в ее руке уверенно и спокойно, как будто признал ее хозяйкой, и Юлия крепко держала за рукоять, привыкнув к его весу. Как наездница, овладевшая скакуном, направляет его горделивым аллюром по манежу, так Юлия, осмелев, перебрасывала пистолет из руки в руку, утверждая господство.
   Вдруг за дверью послышался шум, скрипнула половица. Вздрогнув, Юлия прыгнула в кровать и укрылась одеялом. Она умерла бы от стыда, если бы кто-нибудь застал ее, позирующую перед зеркалом, и особенно с пистолетом. Исраэль прошел мимо ее комнаты, потом вернулся обратно, заскрипел диван под тяжестью его тела, и вновь воцарилась ти­шина.
   Пистолет покоился теперь на животе у Юлии. Его холодок успокаивал разгоряченную прыжком кожу. Тяжелый, он глубоко продавливал живот, занимая то место, где ­будет когда-нибудь расти ее ребенок. Она держала его в ­ладошках, как недоношенный плод, убаюкивая, покачивала из стороны в сторону. А он как будто толкался ножками, выскальзывая из уставших пальцев. Тогда Юлия положила его на грудь между сосков, которые когда-нибудь наполнятся молоком, но он больно давил тяжелой твердостью на ребра. Наконец, она нашла ему место, крепко зажав между бедер. Здесь он сидел смирно, лишенный свободы в наказание за непослушание. Его ствол вытянулся на лобке, пригревшись в волосах. Юлия лежала неподвижно, прислушиваясь к ощущениям внутри себя. Что-то поднималось в ней из глубины, разливалось теплом по груди и плечам, заставляя сердце биться быстрее, ускоряя дыхание, наполняя голову жаром. Что-то тяжелое прижало тело к кровати, парализуя волю. Что-то огромное, как медведь, сгробастало ее в охапку, окутало горячей шерстью. Как бабочка в коконе, она не слышала ничего, кроме оглушающего пульса в висках. Голова кружилась, словно она проваливалась в глубокой перине. Сознание помутилось, и блаженство разлилось по телу, остановив течение времени...
   Наконец, она очнулась. Встряхнула головой, отгоняя наваждение. Поднялась с кровати, оставив пистолет остывать среди простыней, и приняла душ, наслаждаясь потоком воды, падающим на голову и плечи. Густо намылив тело, она встала под струи, смывая омертвевшие клетки кожи и обнажая новые — молодые и чувствительные. Горячая вода вызвала прилив крови. Обновленная кожа жадно впитывала влагу, приобретая эластичность, румянец и блеск. Душевая наполнилась паром, как турецкая баня, но Юлия сделала воду еще горячее и направила струи на плечи и спину, наслаждаясь обжигающим массажем. Закончив, она просушила волосы, склонив голову к плечу, промокнула воду с тела и завернулась в полотенце...
   Юлия хозяйничала на кухне: готовила яичницу, резала салат из овощей и болгарского сыра, используя скудные припасы, найденные в холодильнике. Исраэль наблюдал за ней с дивана, приподнявшись на локте. Он следил за каждым ее шагом, не отводя зачарованных глаз. Юлия чувствовала на себе его взгляд, когда проходила по комнате, наклонялась над холодильником, доставала овощи с нижней полки, ставила тарелки на стол. Смущаясь под его пристальным взглядом, она потуже затягивала полотенце на груди.
   И вот все уже было готово к завтраку, оставалось переложить шипящую глазунью на тарелки. Юлия держала сковородку одной рукой, а другой отделяла деревянной лопаткой яичницу от раскаленного металла, стараясь не обжечься и не нарушить целость полужидкого желтка. Тут он и подошел сзади, застав ее врасплох. Он обнимал ее за талию и целовал в затылок и шею, а она держала в руках шипящую сковородку, не зная, то ли продолжать начатое, то ли бросить все к чертовой матери. Превозмогая себя, ей удалось переложить глазунью на тарелки, поставить сковородку на плиту и погасить огонь. Потом она повернулась в его руках, подставив для поцелуев лицо и губы. Полотенце упало с груди, она пыталась поймать его, но безуспешно. Исраэль целовал ей руки и грудь, а затем подхватил и отнес на диван. Она прижалась к нему всем телом: ноги к ногам, живот к животу, грудь к груди и губы к губам — крепко и страстно, но сильнее, чем это требовалось для искусной любви. Ее тесные объятия лишили Исраэля свободы действий, необходимой для изощренных ласк. Да он и сам был слишком взволнован видом молодой и прекрасной женщины, нежданно-негаданно явившейся ему ночью. Он был слишком возбужден, чтобы сдержанно разорвать ее судорожную хватку и, как Пигмалион, воплощающий мечту, терпеливо лепить ее тело, с пальцев ног переходя на бедра и ягодицы, исследовать губами чувствительность каждого сантиметра кожи, вынуждая ее тело дрожать, а горло сжиматься в спазмах. Он был слишком взволнован, чтобы, как пианист, довести накал страсти до крайнего напряжения, до самого конца клавиатуры и затем передать инициативу в ее руки, ­направляя ее касания по известным только ему чувствительным струнам, помогать ей открывать теперь его тело, подставляя для нежных ласк самые ­укромные места, отзываясь под ее рукой не менее страстной скрипичной сонатой. И только ­потом, ­дождавшись, когда резонанс стократно усилит ­совместные вибрации, оборвать игру и­ низ­верг­нуться пенистым ­водопадом с головокружительной высоты, бурным водоворотом упасть в тихое озеро, зеленой волной добежать до берега и исчезнуть, просочившись в песок.
   Это могло произойти и иначе, менее поэтично и более агрессивно, но не так, не так, как это ­случилось на самом деле. Тысячи раз вспоминая впоследствии встречу с Юлией, Исраэль жалел о многом, но больше всего о том, что закрыл глаза, покорившись природе, вместо того чтобы смотреть на ее прекрасное тело, запоминая каждую его подробность навечно, навсегда.
   И еще не мог понять Исраэль, как случилось, что он — взрослый и опытный мужчина — не сдержал эмоций, не взял себя в руки, а быстро, как школьник, завершил дело, не успев доставить удовольствие ни себе, ни Юлии. Поэтому он сконфуженно избегал ее взгляда и пропустил выражение счастья на ее лице. А Юлия была на седьмом небе, заметив, как возвращается к ней способность любить и быть ­любимой нормальным умным человеком, а не вооруженным маньяком. Она чувствовала, как вновь приобретает уверенность в себе, как улучшается настроение, несмотря на трудные дела, ждущие ее дома. Теперь у нее был план, подсказанный сказками Исраэля, и силы для его претворения.
   Они съели остывшую глазунью и салат и выпили кофе, приготовленный Исраэлем. Юлия взъерошила его затылок.
    — Мне надо ехать, — сказала она.
    — Куда? — не понял он.
    — Домой, в Тель-Авив.
    — Прямо сейчас?
    — Да, сейчас, — ответила она.
    — Но я хотел взять тебя на прогулку по Голанам!
    — Голаны подождут, а мне надо срочно идти в полицию!
    — Это полиция подождет, а Голаны могут завтра отдать Сирии.
    — Все равно, мне надо ехать.
   По радио передавали новости: "Всеобщая забастовка мусорщиков закончилась, и только уборщики города Бат-Яма продолжают бастовать".
    — Я отвезу тебя, — сказал Исраэль.
    — Спасибо, я сама.
    — Почему?
    — У тебя дела, тебе надо писать доклад о русских сказках.
    — К черту доклад! Я тебя отвезу!
    — Нет-нет, я хочу одна! — сказала Юлия ­твердо.

Часть 4.
Блуждающий клубок

ГЛАВА 34

   Борис держался, как мог, но знал, что надолго его не хватит. Не молод уже для таких потрясений. В России о пенсии бы мечтал. А здесь — иди работай, улицы подметай. Да лучше бы он улицу сейчас мел, чем думал о том, что наделал по наущению Аркадия! Какие заботы сам себе на старую голову ­нагромоздил! Вот идет он по улице полной дерьма, бумаг, огромных мусорных мешков, раскрытых зловонных баков, по его собственной улице, где он, и только он, отвечает за чистоту. По привычке Борис поднял с тротуара несколько бумажек и приготовился аккуратно положить их в мусорницу, но вспомнив, что забастовка дворников Бат-Яма продолжается, чертыхнулся и бросил под проехавшую машину. Так он и шел дальше, глядя себе под ноги, матерясь сам с собой, не замечая прохожих. Со стороны казалось, что вот идет по улице утружденный жизнью человек, потерявший разум. Никто бы не предположил, что этот безумец — вчерашний герой и профсоюзный любимец, ввергший в грязь и балаган не только славный город Бат-Ям, но и всю страну. Борис шел, скрывая лицо, боясь, что кто-нибудь узнает его и пристыдит перед ­всеми. Но более всего он презирал самого себя за то, что поддался на уговоры Аркадия, не устоял перед видом его ­молоденькой невестки и распушил хвост, как молодой глупый петушок, не пробовавший еще курочку-наседку. Вот так легко купился на красивые глазки и согласился продолжить забастовку в Бат-Яме после того, как усатый профсоюзный босс обманом закончил всеобщую. А расхлебывать-то самому придется. С начальством, с журналистами разговаривать. При его-то куцем иврите! Если по-русски, то Борис бы за словом в карман не полез. Он бы им всю их эксплуататорскую историю вспомнил, от Плутарха до Маргарет Тэтчер. Он смешал бы их с грязью! Небось, все коридоры муниципалитета завалены бумажками. Они же бумагу марают целый день и бросают там, где стоят, — ­свиньи!
   Борис был зол, как сто чертей. По дороге в муниципалитет он встретил других коллег-дворников. Некоторые из них убирали свои территории, решив, что забастовка закончилась. Борис приказал им прекратить работу. Одни с радостью согласились. Другие согласились нехотя, не понимая, почему они должны продолжать забастовку, если всеобщая закончилась. Борис пытался на ходу объяснить им со слов Аркадия разницу между Бат-Ямом и Рамат-Авивом, но, главное, увлекал их за собой, уводил подальше от рабочих мест, вел на собрание в муниципалитет. Образовалась довольно большая и шумная группа, кричащая по-русски и по-местечковому размахивающая руками. Прохожие сторонились, прячась за мусорными баками. Борис ловил среди разговоров героические слова поддержки и пропускал мимо ушей сопливые возражения, основанные на страхе увольнения. Шествуя во главе группы, он вдруг почувствовал себя лидером. Рядом с ним бодро шагали сторонники, а поодаль и сзади плелись сомневающиеся. Эти с грохотом тащили за собой мусорные ведра и метлы, а сторонники побросали свой инвентарь на месте и шагали налегке. Борис расправил плечи, расстегнул куртку, сунул руки в карманы. Ему стало жарко от быстрой ходьбы. Встречный ветер ерошил волосы и холодил виски. Он вновь почувствовал себя воодушевленным героем, ведущим людей на подвиг. Пусть шарахаются прохожие, пусть возвращаются по домам сомневающиеся! С ним друзья, и они еще покажут, что способны постоять за себя в своей стране! Он втайне жалел сейчас только о том, что не мог поведать своим друзьям правду о тайной цели забастовки, не мог рассказать им о нежной и женственной русской женщине, одинокой, несчастной, брошенной Юлии Наталевич.
   Целый день Борис был среди людей. Местное начальство требовало возобновления работы. Усатый профсоюзный босс убеждал его прекратить забастовку. "Мы же всего для вас добились, зачем продолжать?" — притворно недоумевал он. Но Борис, предупрежденный Аркадием, не давал себя обмануть, требовал ставок, требовал уменьшения нормы. Своего заместителя, марокканского еврея, он назначил спикером для общения с прессой. Он посадил вокруг себя своих сторонников, а сомневающихся разослал по домам, чтобы не мешали. Правительство как будто не торопилось делать уступки, проверяя дворников на прочность. Мэр города угрожал нанять част­ных мусорщиков для уборки города в обход бастующих. Тогда Борис распорядился организовать патрули против частников. Борьба захватила его. В глубине души он со страхом думал, что будет, если правительство не пойдет на уступки, однако отгонял эти мысли на потом. Он и думать забыл о тайной цели забастовки — помочь Юлии, вырвать ее из когтей израильской полиции.
   Только поздно вечером он вспомнил об этом, когда Аркадий позвонил ему домой и пригласил к себе.
    — По моим предположениям, Юдин будет звонить сегодня. Приходи, подождем вместе, — попросил он.
   Они сидели в его интимном кабинете, пили водку, закусывали маринованным аспарагусом, копчеными мидиями и сушеным южноафриканским мясом. По просьбе Бориса, Аркадий принес все семейные альбомы. Борис подолгу задерживался на изображениях Юлии, рассматривая ее глаза, волосы, фигуру, очарованный ее кра­сотой. Она уже не была для него чужой. Жертва, принесенная им ради нее, заочно сблизила их. Ему казалось, что знает ее давно. Борис выспросил у Аркадия под­робности о ее происхождении, историю знакомства с Анатолием, о их свадьбе и совместной жизни, о их разводе.
    — Почему она, такая красивая, не вышла замуж второй раз? — спросил он.
    — Мужики—дураки, — пошутил Аркадий. — Трудно люди в Израиле сходятся. Все ищут чего-то. Вот и она, ­может, принца ждет, может, боится еще раз замуж выходить. Трудно быть красивой бабой.
    — А что трудного, — не поверил Борис. — Все мужики у твоих ног!
    — Но она-то женщина задумчивая, не авантюристка. Ей всех не надо. Ей нужен один, хороший. У тебя нет кого на примете?
    — Есть поэт один, дворником работает. Стихи пишет, как Маяковский, и в стол складывает. Публиковать не собирается. Говорит, что хочет, как Кафка, после смерти знаменитым стать.
    — Нет, поэтов нам не надо, — сказал Аркадий. — Они влюбчивые и изменчивые. И артистов не надо, и бизнесменов — этим любовницы нужны для раздувания эго. Они с одной женщиной долго не ­могут.
    — А кто может? — спросил Борис.
   Они задумались, глядя в пол.
    — Ну так пусть живет одна, — предложил Аркадий. — Ей дети нужны, а не муж. С мужем одни хлопоты, а дети — это счастье.
    — Хорошо ты придумал, — сказал Борис, которому тоже не хотелось, чтобы Юлия выходила замуж.
   Они разлили водку по рюмкам и звонко чокнулись, воодушевленные духовным братством. В этот момент зазвонил телефон. Аркадий ответил на звонок.
    — Это Юдин, — прошептал он Борису, прикрыв трубку ладонью.
   Борис подсел поближе, стараясь понять, о чем идет речь.
    — Да ты, Аркадий, как в воду глядел, или лучше сказать, как ворона, накаркал, — иронично начал Юдин, — когда предвидел проблемы у Министерства внутренних дел в Бат-Яме. Может, знаешь, пророк ты этакий, как дворникам нашим помочь забастовку прекратить.
    — Знаю, — ответил Аркадий. — Ставки им добавить, нагрузку уменьшить. Они же там все предпенсионного возраста и к тому же наши избиратели — новые русские репатрианты.
    — Ну что же, все понятно. Постараюсь им помочь. А тебя, Аркадий, я решил вперед продвигать. Приходи завтра на заседание моего кабинета. Есть интересное предло­жение.
    — Нет, завтра я занят, занимаюсь делами своей невестки. — Аркадий решил поломаться и заодно намекнуть о главном.
    — Кстати по поводу твоей невестки. Куда она пропала? На расследование в полицию не является. Сам-то ты знаешь, где она?
    — Нет, не знаю, — растерянно сказал Аркадий.
    — Ну, так узнай! — сказал Юдин и повесил трубку.
    — Продолжаем забастовку! Юдин на нашей сторо­не, будет нажимать по своим каналам, чтобы ставки добавить, — радостно сказал Аркадий вопросительно смотрящему Борису и продолжил: — Все-таки прав был я по поводу тайных, но тесных связей между Прусом и Пастором, и вынудил Юдина эти связи задействовать. За это он меня и продвигает. Вот увидишь, на следующих выборах буду в кнессет баллотироваться.
    — Подожди ты со своими выборами! А что он сказал про Юлию? — перебил его Борис.
    — Ах да, забыл. Юлия пропала, — ответил Аркадий и виновато посмотрел на Бориса.
    — Как пропала, где она?
    — Исчезла, на телефонные звонки не отвечает.
    — Давно?
    — Третий день.
    — Скрывается от полиции, зачем? — взволновался Борис.
    — Не знаю, может, как и мы, решила, что на полицию нельзя полагаться, и в Россию махнула, — предположил Аркадий.
    — Что же с забастовкой теперь делать? — растерялся Борис.
    — Продолжать! — решительно заявил Аркадий. — Я чувствую, что завтра все прояснится.

ГЛАВА 35

   Единственный, кто внял чужим советам, был бывший муж Юлии — Анатолий. Не имея собственного опыта в ­расследовании дорожно-транспортных происшествий, он решил обратиться к специалистам. Поспрашивав знакомых, он узнал имя адвоката, занимающегося подобными делами. Звали его, как ни странно, Юлий. Юлий Бергман. Анатолий увидел в совпадении имен знак свыше.
   Шикарная контора находилась в центре Тель-Авива. Сделав два круга по узким улицам с односторонним движением, до отказа забитых автомобилями с обеих сторон дороги, но так и не обнаружив свободного места, Анатолий поставил машину на платную подземную стоянку. ­Затем он поднялся на десятый этаж современного стеклянно-бетонного дома. Здесь он подвергся осмотру охранника, сообщил свое имя и фамилию и только потом был впущен в контору. Его встретила высоченная длинноногая брюнетка, исполняющая обязанности секретарши, и завела его в маленькую комнату для ожидания с одним-единственным креслом. Из соображений дискретности посетители здесь не встречались друг с ­другом.
   Если бы Анатолий знал, о каком роскошном офисе идет речь, он отменил бы встречу, потому что не доверял наружному блеску, предпочитая скромную обстановку и стол, заваленный делами. А если бы ему рассказали, что все это богатство было создано одним человеком за последние годы, он наверняка подумал бы, что этот человек — мошенник. Иначе как можно разбогатеть на бедных олимах — новых русских репатриантах. И все же Юлий Берд не был мошенником, хотя и заработал все это действительно на олимах. Это они сами несли ему свои деньги в обмен на закорючку в договоре о покупке квартиры — подпись и печать адвоката.
   Сначала он еще пытался урезонить их, убеждал не торопиться, подумать, осмотреться. Ведь и у него был опыт репатриации. Он приехал в Израиль в предыдущую русскую алию и жил здесь уже двадцать лет, но только недавно купил свою квартиру. И не сказать, что был недотепой. Просто дело шло медленно. Долгие годы жил в Центре для олим почти бесплатно, учился, подтверждал юридический диплом. Пока привык к стране, пока выучил иврит, ведь в его профессии надо говорить хорошо и много. Потом ­копил деньги — не хотелось влезать в огромные долги. Кто его знает, что будет завтра? Тем временем цены на жилье росли. Наконец, решился, взял скромную ссуду в банке и купил небольшую недорогую квартиру в Петах-Тикве, но зато в хорошем месте. Он думал, что знает эту страну, знает, как жить в ней оптимальным образом.
   Но эти "новые" русские решили все иначе. Не успев приехать, они уже бежали покупать квартиру. Не задумываясь, еще не имея постоянной работы, брали в банке гигантские ссуды. "Да как вы будете их возвращать? — хотелось ему крикнуть. — Ведь это же кабала на двадцать лет!" Но кричать было бесполезно, и он молчал и смотрел на них с грустью, предвидя катастрофу. А они покупали ­квартиры в Ашдоде, Ашкелоне, Нетании. "Там же нет работы!" — предупреждал он. "Зато там дают стопроцент­ную ссуду", — отвечали они. Из-за них цены на квартиры росли ежемесячно, инфляция превышала двенадцать процентов в год, но это только увеличивало их стремление к собственным квартирам. "Завтра будет еще дороже", — говорили они и оказывались правы. Они ­покупали дома еще на бумаге, в проекте, до начала строительства. "Будьте осторожны, подрядчик может разориться!" — намекал он им, но они смотрели на него с сожалением, кивали головами и пододвигали ему договор на подпись. И он возненавидел их за наглую самоуверенность, ­идиотский оптимизм и за те деньги, которые они ему платили.
   А деньги это были немалые. Такие, как он, юристы-нотариусы, знающие русский язык, встречались редко. Что стоило ему подписать договор? Ровным счетом ничего! Но за подпись платили полпроцента от стоимости квартиры. И он мог бы заработать намного больше, если бы согласился заверить несколько сомнительных договоров. Ладошки чесались, но он удержался, только еще сильнее возненавидел их за соблазн. А впрочем, ему и так хватало. Иногда он вкладывал по пять-шесть чеков в день, банковский счет быстро разбухал и Юлий не успевал закрывать деньги под процент. Он боялся, что это богатство исчезнет также внезапно, как и пришло. Надо было срочно вложить деньги во что-то осязаемое, что осталось бы с ним навсегда и не ­изменило бы его жизнь, потому что он боялся перемен. Деньги жгли ему руки, он не знал, как избавиться от них поскорее. Он мог бы потратить их, поехав в продолжительное кругосветное путешествие, но жадность не позволяла ему сделать это. Он мог бы пуститься во все тяжкие, окружить себя молодыми женщинами, превратиться в плейбоя, но совестливый характер не позволял ему бросить жену и детей. Тем временем раздутый счет в банке начал привлекать чужое внимание. Ему стали звонить неизвестные люди, предлагая вложить деньги в разные сомнительные предприятия. Он начал опасаться за свою жизнь и за жизнь близких, которых могли похитить и потребовать выкуп. Он потерял сон и боялся потерять рассудок от бесконечных мыслей о деньгах.
   Выход, как всегда, нашла жена. Она принесла ему объявление о продаже фешенебельных квартир в новом башенном доме на улице Нордау в Тель-Авиве. Это было самое дорогое предложение на рынке жилья.
    — Что, — взорвался Юлий, — ты предлагаешь мне купить квартиру, уподобиться новым олим!?
    — Да, — спокойно ответила жена, — по крайней мере, у них хватает мозгов, чтобы понять, куда вкладывать ­деньги.
   Юлий сам подписал договор о покупке собственной квартиры, презирая себя за то, что поддался на уговоры жены. Его тайным утешением была надежда, что в этом дорогущем доме он не встретит ни одного нового олима. Но на второй день после переезда он услышал за дверью русскую речь. Посмотрев в глазок, он увидел волочащую ноги старушку в бухарском халате в сопровождении женщины средних лет, без зазрения совести болтающих по-русски. Юлий открыл дверь и спросил на иврите, который час. Женщины уставились на него, как будто услышали что-то неприличное. В холодном поту, не желая ждать лифта, он сбежал по лестнице к охраннику. Здесь он ­узнал, что эта старушка — действительно новая репатриантка, которую поселил здесь брат — американский миллионер. Впоследствии Юлий даже подружился с ней. Она казалась такой несчастной и одинокой в роскошном тель-авивском небоскребе, что он с удовольствием расспрашивал ее о старческих болезнях и подагре. Старушка жаловалась ему на брата, который, будучи в ссоре с остальными членами семьи, подарил квартиру, поставив единственное условие, что сестра будет жить в ней одна.
   Переехав в Тель-Авив, Юлий продолжал свое дело в новом шикарном офисе. Однако со временем поток договоров о покупке квартир резко сократился, как сократилось и количество новых репатри­антов из России, приезжающих в Израиль. Зато ­появился спрос на русско-говорящих адвокатов, ­специализирующихся в области дорожно-транспортных происшествий. Разбогатевшие бывшие русские, ­нередко попадали в аварии и, пострадав сами или ­задавив других, нуждались в квалифицированной юридической помощи. Юлий с удовольствием ­освоил новую специальность. Наконец-то, он принимал ­но­­вых репатриантов, которые действительно нуждались в его совете. К нему возвращалась уверенность в себе при виде их грустных лиц, когда он менторским тоном учил, как и что следует говорить в суде.

Глава 36

   После продолжительного ожидания в приемной Анатолий был впущен в кабинет, обставленный в современном деловом, но дорогом кожано-компьютерном стиле. Адвокат Юлий Берд сидел за широким столом спиной к окну, и Анатолий плохо видел его лицо. Зато он хорошо слышал его басистый и раскатистый голос, усиленный акустикой высокого потолка. Ощущение было такое, как будто прямо сейчас произойдет суд и будет вынесено обвинение.
   — Садитесь, подсудимый! — услышал вдруг Анатолий. — Готовы ли вы к даче показаний?
   — Да это вовсе и не я, это моя бывшая жена Юлия, это она вела машину и сбила человека.
   — Прекратите мямлить, — оборвал его голос. — Отвечайте по существу. Признаете ли вы себя виновным?
   — Но давайте сначала обсудим детали дела! — попросил Анатолий.
   — Нет, — строго сказал голос. — Детали потом, говорите прямо: да или нет.
   — Но меня даже не было в той машине, — избегал ответа Анатолий.
   — Тогда почему Вы здесь?
   — Я просто хочу ей помочь!
   — Да чем же вы, бывший муж, можете ей помочь? ­А где ее новый муж?
   — У нее нет мужа, она живет одна, — сказал Анатолий и потупил голову.
    — Так вы хотите помочь ее одиночеству. Зачем же вы оставили ее?
    — Но речь идет совсем о другом, об аварии, — запротестовал Анатолий.
    — Преступление не происходит случайно, часто преступник — это лишь жертва случая, а виновником является другой. Когда женщина, оставленная мужем, в смятении чувств совершает наезд на пешехода, кто будет виноват: она или муж? Итак, признаете ли вы свою вину? Да или нет?
    — Да, — после долгой паузы ответил Анатолий.
   Внезапно зажегся яркий свет, и Анатолий увидел перед собой дружелюбно смотрящего пожилого человека в светлом костюме. На столе перед ним стояли несколько игрушечных автомобилей и макет перекрестка со светофором, менявшим цвета, как настоящий.
    — Итак, — сказал Юлий Берд, — то, что произошло сейчас с вами, это был пример, как умелый судья или следователь может заставить вас признать свою вину в том, чего вы никогда и не совершали. Каждый человек в чем-либо виноват. Как в христианстве говорилось о первородном грехе? Человек зачат и рождается в грехе, и уже с рождения должен молить Бога о прощении. Но мы-то с вами люди неверующие, как же в нас вселилось чувство вины? Тому причиной воспитание! С детства нам внушают, что мы неблагодарные, ведь родители так стараются, чтобы прокормить нас и воспитать, а в итоге при первой же возможности мы покидаем родительский дом и создаем свою семью. Родители внедряют в нас понятие вины, чтобы привязать к себе и удержать под своим крылом подольше, удовлетворяя эгоистическую любовь. Но если бы все дело было только в воспитании, то чувство вины не было бы так удивительно распространено. Мало ли, что учим мы в детстве, а потом благополучно забываем! Нет, понятие вины неразрывно связано с первичными фрейдистскими инстинктами — такими, как любовь. Ведь любовь коротка, она нуждается в новых впечатлениях, в новых объектах, вытесняющих старые. Это не значит, что прежнюю жену мы разлюбили, просто наша душа-злодейка требует новизны. Но поскольку новизна мимолетна, то, насытившись, мы возвращаемся обратно в лоно бывшей любви. Так что, хочу вас успокоить, это не ваша вина, что, не разлюбив первую, вы полюбили другую. Скажем так, вы не устояли перед соблазном. Что ж, вы не первый! Сложно удержаться от порока, особенно, когда он облечен в прекрасную женскую форму!
   Юлий Бергман сделал паузу, глядя куда-то за спину Анатолия. Анатолий повернул голову в направлении взгляда и обомлел: прямо возле его носа ­стояла стройная женская нога, обтянутая черным чулком. Верхняя часть бедра прорисовывалась восхитительным изгибом под кожаной юбкой. Вторая нога была соблазнительно отставлена в сторону, открываясь в разрезе до самого верха. Это была вошедшая неслышно секретарша. Она склонилась над Анатолием и с очаровательной улыбкой поставила перед ним чашечку кофе. В глубоком вырезе ее делового жакета Анатолий успел рассмотреть две упругих груди. Затем она удалилась, шелестя кожаной юбкой, и Анатолий чуть не свернул шею, следя, как она покидает комнату, ступая на высоких каблуках по гладкому ковру. Он наблюдал за ее походкой, за движением бедер и талии, пока не закрылась за ней дверь. Опомнившись, Анатолий повернулся к адвокату, который одобрительно подмигнул.
    — У вас хороший вкус, молодой человек. Но давайте продолжим наш анализ. Конечно, то, что ваша бывшая жена до сих пор одна, умножает чувство вины. Не исключено, что, зная вашу чувствительную совесть, она умышленно не ­выходит замуж, стараясь помучить вас. Кто-нибудь другой сказал бы, что и аварию она учинила специально, чтобы досадить вам. Но я этого не говорю. Я человек, смотрящий на вещи реальным, но пристальным взглядом, и вещи открывают мне свою правду. Итак, несмотря на сильное чувство вины, вы пришли ко мне. Я сказал "несмотря", потому что, будь вы согласны со своей совестью, вы бы обратились прямо к бывшей жене или терпеливо ждали наказания от Бога. Действительно, предположим, что чувство вины, а также совесть, судьи и наказание — от Бога, тогда мы, адвокаты, — от Сатаны. Мы защищаем людские пороки и избавляем от мук совести. Мы ищем дырки в законе, мы убеждаем судей, что преступление было совершено по необходимости или вовсе его не было, а был нормальный вариант пове­дения в данной ситуации. Ну, а когда некуда деваться, и подсудимый, мучимый избыточным чувством вины, признался в содеянном, мы убеждаем судью назначить минимальное наказание. Вы спросите, нравится ли мне быть помощником Сатаны? А я отвечу, что только зарабатываю свой хлеб. Итак, молодой человек, я к вашим услугам. Приступим к нашим сатанинским ­делам! Давайте представим, как произошло столкновение. — Юлий Бергман обратился к модели перекрестка и жестом пригласил Анатолия поставить игрушечные автомобили в позиции, как во время аварии.
   — К сожалению, я не знаю, как это произошло, — смутился Анатолий.
   — Ну, тогда приведите жену.
   — Она тоже не знает. Она потеряла память после столк­новения.
   — Так-так, ретроградная амнезия. Это может быть неплохой уловкой, если она сама была виновата, но с другой стороны, это настраивает судей и следствие против нее. Я настоятельно рекомендую вспомнить все, что произошло, за исключением некоторых ненужных нам деталей. ­А что говорят свидетели и были ли таковые?
    — Был всего один свидетель — муж убитой, и он утверждает, что Юлия проехала перекресток на красный свет.
    — Ну, какой свет горел для машин, он видеть не мог. Все, что он мог, это заявить, что переходил дорогу на зеленый. В любом случае, этого свидетеля мы легко сможем отвести, убедив судей в его необъективности. Как участник столкновения, приведшего к таким тяжелым последствиям, он склонен сознательно или бессознательно искажать факты из-за того же чувства вины перед погибшей женой. А кто ведет следствие?
    — Полиция Рамат-Гана.
   Адвокат улыбнулся.
    — Конечно, не в моих правилах пренебрегать противником, но о полиции Рамат-Гана у меня создалось самое благоприятное для нас с вами впечатление. У них добросовестные, но прямолинейные следователи, не обученные работе против хороших адвокатов.
    — А какое наказание грозит моей бывшей жене? — спросил Анатолий.
    — В худшем случае — несколько месяцев тюремного заключения и лишение водительских прав, а в лучшем — ничего.
    — Только и всего, — присвистнул Анатолий. — Она же убила человека!
    — Ну, это же не преднамеренное убийство в корыстных или других целях, а всего лишь автомобильная авария с тяжелыми последствиями. В тюрьму заключают ­людей опасных для общества, а ваша бывшая жена если и опасна для кого-нибудь, то ­только на дороге и за рулем. В этом смысле лишение водительских прав является и ­наказанием, и гарантией безопасности пешеходов. Поэтому за убийство на дороге в заключение попадают только самые заядлые нарушители-рецидивисты, совершившие наезд при отягчающих обстоятельствах, как, например, значительное превышение скорости, побег с места ­происшествия, вождение в пьяном виде. Кстати, ваша бывшая жена не была пьяна во время аварии?
    — Нет! Наоборот, она возвращалась домой после ночного дежурства.
    — А вот это как раз может стать смягчающим обстоятельством! Газеты полны статей о тяжелой жизни молодых врачей.
    — Так значит тюрьма ей не грозит! Спасибо за информацию, — сказал Анатолий, собираясь уходить.
    — Постойте-постойте, кроме заключения есть еще лишение водительских прав и обвинение в убийстве. А может, она и не виновата вовсе в аварии? — предположил адвокат.
    — А кто же виноват, если не она?
    — Виновна может быть сама жертва, а также условия дороги, погода. Например, на шоссе, ведущем в Ерухам, есть участок, где каждую зиму в дождь происходят столкновения. Там крутой поворот, плохая видимость и узкая обочина, то есть все условия для аварии. В сухую погоду машины вписываются, а в дождь — не очень. Что бы там ни произошло, виноват не водитель, а дорога. Кроме того, причиной для катастрофы может явиться не шофер и не жертва, а кто-то третий, пешеход или машина, помешавшие нормальному движению.
    — Спасибо, все это очень занятно, — сказал Анатолий, вставая с места.
    — Вас что же, это не интересует? — удивился адвокат.
    — Нет, — ответил Анатолий, покидая кабинет.
   В приемной его ждала длинноногая секретарша. При виде Анатолия она вышла из-за стола, чтобы проводить его до двери. Анатолий еще раз внимательно осмотрел ее с ног до головы и заметил маленькое пятнышко на верхней губе. Прощаясь, он вручил ей свою визитную карточку.
    — Вы знаете, что появилось новое ужасно дорогое лекарство от герпеса? Позвоните, и я постараюсь вам помочь.

Глава 37

   Роберт не мог поверить, что жив, что удары головой о стену не прикончили его. Он ощупал тело, пошевелил ­руками и ногами — все было цело, и только затылок страшно болел, свербил, жег. Обследовав голову, он обнаружил кровоточащую рану и только теперь, при виде крови, убедился, что жив. Шатаясь, Роберт поднялся в свою ­квартиру, добрел до умывальника, ополоснул лицо холодной водой, намочил полотенце и приложил к затылку и вызвал полицию. Затем он опять спустился вниз охранять место нападения. И тут его стошнило фонтаном, выворачивало наизнанку раз за разом, еще и еще. Он знал, что это признак сотрясения мозга. Хорошо, если только сотрясения, а не чего-нибудь похуже.
   К счастью, память ему не изменила. Он помнил все или думал, что помнит, и рассказал полицейским. Это были его друзья — сотрудники того же отделения полиции. Они вызвали ему "скорую", а сами остались осматривать место происшествия. Было непривычно лежать на носилках, проходить осмотр врача, анализы крови, рентген головы. Потом к нему пришел следователь — знакомый парень — и начал допрос. Роберт, конечно, сам выдавал информацию, несмотря на боль и тошноту. Он рассказал, как возвращался ночью домой, как незнакомец напал на него, со страшной силой бросал на стену, поднимал и бросал опять. Удивительно, но кое-что Роберту пришлось утаить, то есть скрыть от следствия. На этот раз роли поменялись. ­Обычно он сам, проводя расследование, возмущался, когда ловил пострадавших на попытке скрыть факты. Ну что скрывать, если правда всегда выплывет наружу! Да и какие-такие особые тайны могли быть у его подследственных — пострадавших или виновников дорожно-транспортных происшествий? Но нет, каждый второй скрывал грязные делишки.
   Один водитель никак не хотел признаться, откуда он ехал, пока Роберт не "прижал его к стенке". Только тогда он сообщил, что возвращался домой от любовницы, а потом плакал и умолял не рассказывать его жене. Та же ситуация возникла с другой пострадавшей. У Роберта даже возникло впечатление, что влюбленные более склонны попадать в аварии. Водители скрывали, что употребляли алкоголь, но это можно было легко проверить по анализу крови; скрывали, кто сидел за рулем, кто сидел рядом с водителем, кто был на заднем сиденье; супруги скрывали тему разговора, потому что столкновение произошло во время семейной ссоры; подростки скрывали, что взяли машину без разрешения родителей.
   Не случайно, дорожным авариям сопутствовали тайны. Известно, что катастрофы чаще происходят, когда один из участников находится в экстремальной ситуации, а не в обычной, ежедневной поездке на работу. Для Роберта превратилось в свое­образный спорт выяснение таинственной, часто ­пикантной первопричины. Ему нравилось рыться в чужом грязном белье, а иначе было бы слишком скучно проводить однообразные расследования. Он даже приобрел опыт и мог угадать по потеющей лысине или красному носу, что будет скрывать от него очередной растяпа-водитель. Женщины были более изобретательны, пытаясь соблазнить Роберта, чтобы с его помощью скрыть супружескую измену. Роберт сочувствовал неудачникам, но за свое участие требовал посвятить его во все детали. А тех, кто упирался, он безжалостно выводил на чистую воду, но уже в суде.
   На этот раз Роберт сам оказался тем пострадавшим, которому всегда есть что скрывать. Он никак не хотел рассказывать знакомому, но дотошному ­следователю, откуда возвращался в столь позднее время. Он не собирался посвящать всю полицию в историю своих взаимоотношений с больным гомосексуалистом-скрипачом. Иди доказывай потом, что ты не верблюд. Поэтому он сообщил следователю, что ненадолго вышел на улицу купить сигарет, тем более что действительно купил сигареты, перед тем как на него напали. Роберт описал во всех подробностях способ нападения, не утаил, что пытался сопротивляться, и признался, что не смог разглядеть нападавшего в темноте. Тех данных, которые он передал следователю, было достаточно, чтобы установить его личность, конечно, если он попадался полиции в прошлом, потому что почерк ­преступника остается не­изменным от преступления к преступлению. Прес­тупник просто не способен его изменить, как невозможно изменить характер и отпечатки пальцев. На этом свойстве основано рас­крытие серийных преступлений. Возможно, существуют преступники, способные менять свои повадки, но о них криминологии известно мало, потому что такие не попадаются в руки закона.
   Роберт также скрыл другую важнейшую деталь, способную провести прямую нить к преступнику, а именно то, что сказал ему нападавший перед тем как начал избивать, — скрыл упоминание имени Юлии. С этим он должен будет разобраться сам. Ведь нападение произошло всего через несколько минут после того, как он решил сделать все возможное, чтобы обнаружить истинные обстоятельства столкновения, в котором Юлия приняла участие. Чтобы завоевать ее любовь. Чтобы вернуть себе способность любить. Оказывается, он не единственный, кто борется за ее любовь, а может быть, и обладает ею. Как же он не распознал сразу, что Юлия пытается его завлечь, соблазнить и заставить работать на себя. Всему виной внимательный взгляд ее серых глаз, простой и открытый, как будто обещающий продолжение. Урожденные израильтянки не смотрят так. Их взгляд полон уверенности в себе, внушенной годами равноправного воспитания. Но взгляд Юлии был другим — покорным и зовущим, ищущим поддержку и защиту. И вот Роберт возомнил себя героем — спасителем Андромеды, прикованной к Яффской скале.
   Как легко обманулся он, поверив случайному взгляду, и влюбился, и построил планы! Родись, как и Юлия, в России, он был бы менее доверчив. Но не спасли русские корни! Его бабушка, приехавшая в Палестину с театром Абима, хорошо знала русский язык, но научила внука лишь нескольким словам: пирожки да матрешки. Зато она оставила в наследство двенадцатиквартирный четырехэтажный дом, заселенный жильцами под ключ. Роберт видел у бабушки книги на русском языке, но ему никогда не приходило в голову перелистать их. Впрочем, и он читал Чехова и Достоевского в переводе на иврит и был поражен загадкой русской души.
   Пусть так! Пусть ему не дано понять русских, но зачем же об стену головой? Ясно, что громила не собирался убивать его, а хотел только запугать. Видимо, отпор, оказанный Робертом, обидный удар в лицо, вывел его из себя. От боли и обиды преступник потерял контроль над собой и начал избивать всерь­ез, но потом то ли взял себя в руки, то ли решил, что убил ненароком потерявшего сознание Роберта. Но это же глупо запугивать следователя, который может поднять на ноги всю полицию, чтобы разыскать преступника! И вот, пожалуйста, его замысел удался хотя бы в том, что Роберт не выдал его и Юлию. Да, не выдал, но не из-за страха, а по другой, совсем другой причине.
   Роберт обдумывал последние события, лежа на больничной койке, борясь с тошнотой и то и дело проваливаясь в забытье. На следующий день ему стало лучше. Компьютерная томография головы не показала внутреннего кровотечения. Врачи поставили диагноз сотрясение головного мозга и отпустили его домой, порекомендовав лежать в постели неделю, но Роберт поспешил на работу. В нем еще теплилась надежда, что Юлия придет на назначенный заранее допрос и опровергнет подозрения Роберта. Он ведь не был на сто процентов уверен, что нападавший говорил о Юлии. После сотрясения мозга всякое может померещиться. Роберт опросил секретаршу об оставленных сообщениях, а затем долго сидел в кабинете, дожидаясь Юлию. Он отказался от работы, живо подкинутой ему начальником, не терпевшим, когда его подчиненные сидели без дела. Он ждал, стараясь не смотреть на часы, занимая себя наведением порядка в заваленных старыми бумагами ящиках. Он положил дело Юлии перед собой на стол, но не открывал, испытывая к нему смешанные чувства, как и к самой подопечной. Шаги за дверью кабинета всякий раз привлекали его внимание, но это были не те шаги — ее он узнал бы из тысячи. Она не пришла ни в назначенное время, ни через час, ни через два. Отчаявшись, Роберт отправился на поиски сэндвича, приказав секретарше всех впускать и никого не выпускать. По дороге он заглянул к следователю, ведущему его дело.
    — Поздравляю! — мрачно пошутил следователь. — Похоже, что на тебя напала русская мафия.
   Он пальцем указал на фотографию на экране компьютера.
    — Некий Андрей, здоровенный бугай, бывший борец, легко возбудимый тип. В драке любит хватать противника и бросать его классическим броском через спину или швырять на стену, пока тот не потеряет сознание. Впервые приехал в Израиль десять лет назад. Пытался организовать фирму, предлагавшую разные услуги новым репатриантам, в том числе незаконные. Предоставлял сам и организовал сеть фиктивных гарантов на ипотечные ссуды. Затем вернулся назад в Россию, предварительно ограбив одного художника: устроил выставку его работ в Швеции, продал все картины, девяносто процентов выручки отписал себе, а остальное отдал творцу. Некоторое время назад вновь приехал в Израиль, но уже под именем Феликс. Организовал массажный кабинет, предоставлявший, сам понимаешь, какого рода услуги. Мы вели его в надежде выяснить связи с русской мафией, но он был осторожен. До сих пор ни одного прокола. Со вчерашнего дня он исчез. Я уже отдал приказ о розыске.
   Роберт вгляделся в фотографию соперника, в его белобрысое откормленное лицо. Не было никакого сходства между ним самим и Андреем. Если Юлия полюбила такого парня, то Роберт явно не в ее вкусе. Между тем, следователь наблюдал за его ­реакцией. Роберт вдруг понял, что теперь он и сам находится под подозрением. Полиция захочет выяснить, что нужно было мафиозному русскому от следователя отдела дорожно-транспортных происшествий. К такому повороту событий Роберт был еще не готов.
    — А на меня-то он за что набросился? — спросил Роберт, как можно наивнее.
    — Это ты сам себя спроси и мне расскажи, — следователь подозрительно посмотрел на Роберта. — Этот парень не из тех, кто по ночам станет прохожих грабить. Он предпочитает угли чужими руками загребать. Вот ­посмотри список его контактов! Нет ли здесь кого-нибудь тебе знакомого?
   Роберт вгляделся в экран. В длинном списке трудно читаемых русских имен лишь одно ослепило его взор: Юлия Наталевич. Возле него стоял значок в виде сердечка, пронзенного стрелой, — так игриво обозначил программист ­любовные связи. Кроме Юлии, еще пять-шесть имен были выделены таким значком. Сердце Роберта забилось быстро, кровь бросилась в лицо. Пазл сложился. Все, что он помнил, произошло на самом деле, а не плод больного воображения. Следователь заметил его замешательство.
    — Что, нашел знакомых?
    — Нет, — покачал головой Роберт. — Не нашел.
    — Пришли-ка мне списочек твоих "клиентов" за последний год, — попросил следователь сердито.
    — Обратись к моему начальству! — сказал Роберт.
   Он понимал, что не сможет долго скрывать имя Юлии Наталевич от дотошного следователя, но мог выиграть день-два, а пока попробует разобраться сам. "Хотя в чем тут разбираться, — думал он горько. — Дьявол в ангель­ской личине! Натравила на меня своего любовника. Дура, ведь я же помочь ей хотел!" Ему стало обидно за себя, за хорошие намерения, за любовь. А не вернуться ли ему к следователю и выдать ее с дружком? Пусть попрыгают на ­чертовой сковородке под перекрестным допросом! Но тогда... прощай избавление от импотенции. Он вспомнил, как приснилась ему Юлия, как он обладал ею во сне, как похож был тот сон на правду.
   Голова разламывалась от тяжелых мыслей. Затылок болел от ударов о стену. Он решил не предпринимать ничего до завтра, пока не придет в себя от болей и тошноты — следствия сотрясения мозга. Он припомнил вдруг русскую поговорку, часто употребляемую его бабушкой: утро вечера мудренее. "С русскими нужно действовать по их законам", — подумал он, выпил акамол, лег в кровать и укрылся одеялом с головой.

ГЛАВА 38

   Пробуждение было мучительным. Внутриутробный мир сна не хотел отпускать его, окутав плацентой тьмы. Но дневной свет червоточиной просачивался между переплетенных ресниц, преломлялся в роговице, тонул в стекловидном теле и падал на глазное дно, выбивая фотонами будоражущую барабанную дробь на ленивых палочках и колбочках. Ре­зультатом этих событий был комариный зуд внутри черепной коробки, превративший утреннюю негу в непереносимую зубную боль. Но не назойливый свет был причиной судорожных мучений, а замкнутый круг тошнотворных мыслей о Юлии и ее гориллообразном защитнике — озверевшем Кинг Конге Андрее.
   Роберт долго не вылезал из кровати, ожидая, когда пресловутое утро осенит обещанной мудростью, но трясина тягучих мыслей затягивала его обратно на ночное дно, душила горло зеленой тиной, набухала осточертевшей жвачкой между зубов, вырастала непроходимым болотом между ясностью и неразберихой, между надеждой и крушением любви. Юлия и Андрей, Юлия и Роберт, Роберт и Андрей... Разочарование было тем более глубоким, чем сильнее была надежда, но расстаться с мечтой было не под силу. Душевная пустота пугала больше, чем безответная любовь. Роберт боялся признаться даже саму себе, что ошибся, что поверил в несбыточное. Он знал наверняка, что стоит на краю пропасти, имя которой импотенция. Всё, что удерживает его от падения, связано с именем Юлии. Ведь он перепробовал и проституток, и гомосексуальное влечение. Только любовь к Юлии оживила в нем надежду. Но она любит другого да к тому же исчезла. Может, навсегда?
   Мысли шли по кругу. Отчаявшись прорвать их замкнутое движение, Роберт резким движением отбросил одеяло и встал обеими ступнями на каменный пол. Не ощущая холода, ноги повели его по шаблонным утренним делам, как будто это было кому-то нужно. Вода, шипя, выливалась из крана. Роберт надолго задумался, наблюдая, как наполняются соединенные ладони. Для чего всё это?.. Руки бросили воду ему в лицо, и Роберт едва успел зажмуриться, неготовый к ее ледяному касанию. Но вода освежила его дыхание и окрасила ночную бледность щек розовым румянцем. К удивлению Роберта, простые телодвижения как будто изменили течение его мыслей. Для уверенно­сти он подергал плечами, присел несколько раз, согнул и выпрямил спину. Внезапно он почувствовал голод, наскоро соорудил бутерброд и чашку крепкого горячего и сладкого кофе. Не замечая вкуса, он жевал черствый хлеб и глотал обжигающий напиток. Спасительный план рождался у него в голове именно в тот момент, когда выхода, казалось, не было.
   Нет, он не понял еще, как произошли те запутанные события, в которые он оказался так грубо за­мешанным. Но это было не главное. Он понял, что ­должен действовать, двигаться, перемещаться в пространстве, словом, довериться мышцам, раз мозг не в состоянии справиться с задачей. "В этом и состоит хваленая мудрость утра! — догадался Роберт. — В движении, в действии, в напряжении отдохнувших после сна мышц". Он повторял свой план, как девиз: продолжить расследование, выполнить свою работу, какой бы напрасной она сейчас ни казалась. ­С Юлией или без нее, но он должен узнать правду, не думая о том, кому она будет в конечном итоге служить. Если их отношения начались со следствия, то так они и продолжатся. ­А для этого он должен прежде всего вернуться на место происшествия, на злополучный перекресток в Бней-Браке, с которого всё и началось.
   Перед тем как выйти из дома, Роберт отдал дань последним сомнениям. Умом понимая бесполезность звонка, но отчаянно надеясь в глубине души, он позвонил в полицию и справился, не появлялась ли его подследственная. Нет, не появлялась. "Ну, что же, теперь придется расследовать также исчезновение виновной", — бодро сказал он себе.
   Почти через час, продравшись сквозь вечные автомобильные пробки, Роберт добрался до места происшествия. Все следы от столкновения уже давно исчезли. Сотни машин прогудели здесь с тех пор. Сотни пешеходов пересекли смертельный перекресток. Светофор прерывисто мигал желтым светом. Неисправен? Отключен на дневные часы? Роберт огляделся вокруг. На противоположной стороне перекрестка он заметил маколет и направился туда в поисках свидетелей. Он выбьет всё, что можно, из косных обывателей. Сделает так, чтобы они вспомнили, и очень хорошо вспомнили, что произошло в то злополучное утро...
   Еще не войдя в маколет, Роберт понял, что ему нелегко будет получить нужную информацию. Домохозяйки всего мира никогда не откажутся сообщить любые подробности о каком бы то ни было происшествии и чем меньше видели они сами, тем подробнее расскажут со слов других, заменяя достоверной фантазией сомнительные факты. Но Роберт, преисполненный решимости пройти через все ступени ада, лишь бы выяснить правду, переступил порог магазина. В тот самый момент, когда он проходил в дверь, странный образ мелькнул вдалеке, заставив его вздрогнуть и замереть. Девушка, необычайно похожая на Юлию, входила в сапожную мастерскую метрах в тридцати от того места, где стоял Роберт. Сделав несколько шагов назад, Роберт всмотрелся в ее фигуру. Мгновение, и девушка исчезла. Роберт не поверил своим глазам, тряхнул головой и вошел внутрь маколета.

ГЛАВА 39

   Роберт вошел в тот самый маколет, где бесславно закончила свой опрос Юлия, еле ноги унося под проклятия и улюлюкание детей и женщин. Но Роберт знал, как вести расследование в публичных местах, поэтому он прежде всего обратился к хозяйке. Толстая женщина в платке, балахоне и длинной юбке подозрительно посмотрела на него из-за прилавка, отвернулась к полке за спиной и принялась поправлять стоящие на ней банки и коробки. Потом повернулась к кассе и занялась другим срочным делом — пересмотром скрепленных вместе чеков.
   Роберт спокойно наблюдал за ее попытками отвлечь его внимание. Перед ним был длинный день, который он собирался посвятить разгадке обстоятельств одной-единственной катастрофы. Поэтому он не торопился и знал, что без ответа не уйдет. Через несколько минут и хозяйка поняла, что настырный следователь не собирается оставить ее в покое, и, смирившись с неизбежностью, прекратила суету. Роберт кратко, но настойчиво предложил закрыть магазин на несколько минут для подробного разговора. Хозяйка колебалась, ее руки сновали по прилавку, передвигая свечи, спички и другую мелочь. Она оглянулась вокруг, в поисках кого-нибудь, кто мог бы оказать ей помощь, и помощь подоспела.
   Одна из покупательниц, подозрительно крутившаяся все это время за спиной у Роберта, подскочила к ­прилавку.
    — А что, а что, о чем идет речь? О столкновении на перекрестке? Да, я все видела, я там была!
   Она втиснулась между прилавком и Робертом, оттирая его от кассы и незаметно разворачивая в сторону магазина. Роберт поддался ее натиску, а она, воодушевленная успехом, тараторила:
    — Да, да, я все помню, машина неслась прямо на Мириям, а в ней вертихвостка в короткой юбке. Затем был грохот, сильный удар, и Мириям отлетела далеко, вон туда, — она показала рукой куда-то в сторону. — Тут я как раз и выскочила. Кровь, пыль... Мириям лежит неподвижно, а вертихвостка уткнулась в светофор посреди дороги.
   Роберт уже понял, что эта псевдосвидетельница, если и была на месте происшествия, то уже после того, как оно произошло. Он попытался избавиться от нее, но не тут-то было: другие покупательницы уже столпились вокруг них плотным кольцом, полные желания тоже поделиться впечатлениями. Взглянув за их спины, Роберт заметил женщину, стоявшую поодаль лицом к полке с какими-то продуктами и делавшую вид, что рассматривает этикетки, но косившуюся в сторону следователя, окруженного шумным роем домохозяек. По опыту Роберта именно молчаливые, застенчивые свидетели, стоящие в стороне, обычно ­лучше всех знают, что произошло на самом деле. Владея правдой, они не торопятся раскрыть ее, а значит, и себя. То ли случай всегда доверяет знание истины людям, для этого не приспособленным, то ли под тяжестью правды люди становятся тихими и скромными, как будто обладание истиной ставит их над мирской суетой, вдалеке от мелочной жизни. Но Роберт верил, что только обывательская косность и боязнь ответственности заставляют этих людей молчать, и относился к ним так же строго, как к соучастникам преступления.
   Роберт заприметил эту стоящую поодаль женщину как потенциального свидетеля. Он шел к ней, пробиваясь сквозь толпу домохозяек, сквозь крики.
    — Бедная Мириям! — причитали они. — А вертихвостка еще имела наглость прийти сюда и задавать во­просы!
    — Кто приходил и задавал вопросы? — машинально переспросил Роберт.
    — Вертихвостка, которая задавила Мириям.
    — Когда?
    — Несколько дней назад.
   Это было уже интересно. Значит, Юлия была здесь и тоже пыталась выяснить, что произошло. Это подтверждало, что она на самом деле потеряла память, а не выдумала это, чтобы избежать дачи показаний. В глубине души Роберт до сих пор сомневался в истинности ее ретроградной амнезии. Теперь он окончательно поверил в это. Итак, Юлия была здесь, и что же она выяснила?
    — Мы прогнали ее! — с гордостью заявила хозяйка магазина. — Бесстыжая, пришла сюда в короткой юбке, как в бордель. Ко мне в магазин! У меня здесь только приличные люди покупают. Сам рав Фришман заходит за свечами для шабата. А она в короткой юбке с голыми коленками... Гоаль нефеш!
   Роберт живо представил Юлию, красивую, с длинными распущенными волосами, в прозрачных колготках и короткой юбке, входящую в этот бней­браковский магазин. Какую же информацию ожидала она получить, придя сюда в таком виде? Краем глаза он заметил, что женщина, ­стоявшая поодаль, медленно продвигается к выходу, протискиваясь сквозь толпу. Но не только он следил за выходящей. Цепкое око хозяйки моментально ухватило подозритрельное движение.
    — Иди сюда, Малька! Хочешь заплатить? Двадцать один шекель, — сосчитала она в один миг.
   Пока Малька платила и ждала сдачу, Роберт обратился к ней все с тем же вопросом:
    — А вы видели, как произошла авария?
    — Да, — пролепетала она.
   Роберт вывел ее на улицу и указал на перекре­сток.
    — Где стояла потерпевшая?
    — Вон там, — Малька указала рукой на противоположную сторону дороги.
    — Откуда ехала машина?
    — Оттуда.
   Это соответствовало правде. Похоже, что Малька действительно присутствовала при столкновении.
    — А потом, что произошло потом?
    — Она... она упала.
    — Кто, кто упал? — Роберт был терпелив.
    — Мириям.
    — Почему? — это был дурацкий вопрос.
    — Не знаю.
    — Что, машина наехала на нее, когда она переходила дорогу? — подсказал Роберт ответ.
    — Нет, она стояла на краю тротуара и вдруг ­упала.
    — Что же произошло дальше?
    — Был удар, и она отлетела вон туда.
    — А какой свет горел на светофоре?
    — Не знаю.
   Роберт понял, что больше от нее ничего не добьешься. Жертва стояла на тротуаре и вдруг упала под машину и погибла. Судя по этой версии, авария произошла не на переходе. Это уже немало. Роберт обернулся, чтобы посмотреть, кто еще мог быть свидетелем столкновения и вдруг снова увидел девушку, необычайно похожую на Юлию, удалявшуюся от него вверх по улице. Она шла спокойной походкой, поигрывая черной сумочкой, и ее длинные светлые волосы развевались на ветру. "Чертовщина какая-то, наваждение", — подумал он и отвернулся.

ГЛАВА 40

   Юлия приступила к исполнению своего плана. Собственно, весь он состоял из одного пункта. Впрочем, когда в задаче требуется пойти туда, не знаю куда, и принести то, не знаю что, то главное — с чего-то начать в надежде, что получишь заветный клубочек, который и покатится по правильной тропинке.
   Она вернулась на место происшествия. Вот в этот приблизительно час произошло столкновение ее машины с пешеходом — событие, переменившее ее жизнь, ввергнувшее в сутолоку пугающих дней, в сумятицу новых знакомств, в тщетные и бессмыс­ленные попытки возродить утерянную память. Она вспомнила посещение гипнотизера. Воспоминание это сопровождалось ощущением поцелуя на губах, но быстро сменилось видом окровавленного Андрея, запахом отравленного кофе, всполохом горящей двери и страшным расплюснутым лицом, прижатым к окну... Знакомство с Исраэлем-"сказочником"... Вот уж откуда Юлия не ожидала помощи, так это от сказок! Она вспомнила его удивленное, обиженное лицо, когда так внезапно уехала после бурной любви на диване. Нехорошо это было, некрасиво. Как будто использовала его в своих целях, соблазнила и бросила. И все же, это было здорово! Большой глоток энергии и счастья посреди тяжких дней. При воспоминании об Исраэле улыбка заиграла на ее губах, и засверкали глаза. Потом она вспомнила греческую церковь на берегу Кинерета, добрые глаза Иннокентия и странные его слова: "Да разве это имеет значение?".
   Но вот и мастерская сапожника. Она толкнула тяжелую железную дверь и вошла внутрь, держа в руках небольшой сверток. На звук открываемой двери из глубины комнаты вышел старик, посмотрел на вошедшую, узнал и прищурился неодобрительно.
    — Дедушка, это вам! — сказала Юлия и протянула пакет.
   Старик развернул его. Сверток был слишком плоский, чтобы содержать обувь. Большие русские буквы написаны на коробке... Не найдя очков, он открыл крышку... Пахнуло сладким медом. Это был тульский пряник! Старческие глаза потеплели, и рот беззубо улыбнулся.
    — Проходи!
   Он завел Юлию внутрь за стойку, усадил на стул и закрыл дверь в мастерскую.
    — Бедная девочка, — сказал он и погладил Юлию по голове, окатив запахом кожаной дратвы.
   Он задумчиво переставил оторванные подошвы на верстаке, искоса поглядывая на Юлию, потом вздохнул и сел на скамейку напротив нее.
    — Несчастная Мириям, — вздохнул он. — ­Я знал ее мать. Может ли такое произойти? Ведь они обе погибли на этом перекрестке!
   Он глубоко вздохнул от тяжести воспоминаний.
    — Она была славная девочка, ее мать. Быстрая, резвая... Подметки снашивала вмиг. Она вбегала ко мне, как ветерок, бросала туфельки на верстак и убегала. И забывала закрыть дверь, негодница. Из-за этого у меня болел ревматизм...
   Старик, кряхтя, потер спину.
    — Она вышла замуж за хорошего парня, родила троих детей. Мириям была последней. С нее все и началось, с последних родов. Я видел ее через окно мастерской, унылую, понурую, проходящую мимо, глядя в землю. Как подменили девочку! Я думаю, это был сглаз. Я даже знаю, чей. Подозреваю. Ее соседка была завистливая. Всегда рассказывала мне гадости про нее. Как будто муж ее бьет. Я знал ее мужа! Он был приличный человек, а та соседка была злая. И туфли у нее рвались спереди в носках; подошва раскрывалась, как жадная пасть. Но я и их чинил в лучшем виде. Так вот, мать-то Мириям тоже погибла не своей смертью, ее сбила машина на том же перекрестке. В тот день она прошла мимо моей мастерской: тихая, печальная, как будто предчувствовала беду... А Мириям была другой: неживой, больной. Видно, потому, что росла без матери. Я плохо ее знал, но тоже вышла замуж, родила детей. Последнего совсем недавно. И надо же, погибла на том же самом месте. Это он!.. — Старик показал пальцем в небо. — Ты тут ни при чем. Но вот, что странно. В течение одной недели Мирьям дважды попала под автомобиль, но в первый раз каким-то чудом не пострадала. "Скорая помощь" отвезла ее в больницу, но в тот же день она вернулась домой. Значит, Элоким спас ее только для того, чтобы она погибла под твоей машиной?
   Старик задумался, крутя в пальцах очки, а Юлия была ошеломлена и разочарована. Нет, божьей волей следователя не успокоишь. Жаль, но, видно, и здесь она ошиблась. Не помогли ей сказочки и тульский пряник. Юлия с сожалением посмотрела на старика, шепчущего что-то, глядя в пол, вспоминая ­красивую и печальную историю матери и дочки, погибших на одном и том же месте по воле провидения.
   Однако было и нечто рациональное в рассказе старика — это предыдущее происшествие, когда Мириям "чуть" не погибла под колесами другого автомобиля. Надо срочно поехать в больницу и выяснить, что произошло тогда. Повторная авария — уже неспроста. За этим может стоять либо болезнь, либо...
   Старик все еще сидел неподвижно, уставившись в пол. Кажется, он закончил свой рассказ и теперь вспоминает прошлое или молится Богу. Похоже, он рассказал ей все, что знал. Пора уходить. Она поедет сейчас в больницу и узнает, что произошло в тот день, когда Мириям чудом уцелела. Возможно, что это и есть тот долгожданный клубочек. Быстро-быстро покатился он, потянул за собой шелковую нитку. Вот она натянулась, звенит, как струна, зовет за собой в больничный приемный покой. Все, что Юлии нужно узнать, это медицинский диагноз, который поставили тогда.
   Юлия вышла из мастерской решительным шагом, огля­нулась, вспоминая дорогу в больницу, и вдруг увидела вдалеке следователя Роберта, разговаривающего с незнакомой женщиной. Но ведь Андрей убил его. Она пригляделась внимательнее. Сомнений не было — это Роберт. Жив! Может, ищет ее?.. Бежать!
   Юлия повернулась и направилась в противоположную сторону. Она шла спокойно, медленно, как от бешеной собаки, чтобы не привлечь ее внимание и не выдать свой страх. Не оглядываясь, чувствовала, что преследования нет. Сердце колотилось, как безумная белка, ноги под­кашивались, в голове мутило. Но вот и спасительный ­поворот. Юлия свернула за угол, прислонилась к стене, перевела дух. Скорее бы оказаться подальше от этого проклятого места, где одни люди некстати гибнут, а другие нежданно воскресают!
   Она побежала по улице, но быстро запыхалась и пошла скорым шагом, что было сил. Не отрываясь, смотрела на дорогу, надеясь поймать такси. Но, как назло, дорога была пустынна. Оглянувшись, она не заметила за собой погони. Кажется, можно успокоиться, замедлить шаг, передохнуть. Юлия прислонилась к дереву, переводя дух. И вдруг кто-то ­навалился на нее сзади, крепко прижал, защелкнул наручники на руках. Сильные руки повернули ее, провели несколько шагов и втолкнули в машину на заднее сиденье. Только теперь она разглядела напавшего. Это был человек, которого она боялась больше всех на свете — воскресший из мертвых следователь Роберт.

ГЛАВА 41

   "Попалась, и даже быстрее, чем я ожидал. Боится. Забилась в угол испуганной кошкой. Не вырывается, не возмущается. Значит, знает за что. В глаза не смотрит, красивая и порочная. Но теперь-то она в моих руках. Второй раз я не дам себя обмануть!" — думал Роберт, глядя на свою добычу.
    — Где Андрей? — начал он прямо, без обиняков. Пусть сразу поймет, что ему всё известно про ее дружка.
    — Не знаю. Наверное, за границей — в Швейцарии или России.
    — А ты почему не с ним?
    — Я сбежала...
    — Сбежала? От кого, зачем? — не поверил Роберт.
    — Он похитил меня, хотел увезти с собой, травил снотворными. Он маньяк. Но я убежала... — повторила Юлия.
    — Убежала от своего любовника? — переспросил Роберт.
    — Он мне не друг и не любовник и никогда им не был. Он похитил меня, маньяк, — твердила Юлия.
    — Если он не друг и не любовник, как же ты уговорила его напасть на меня?
    — Я не уговаривала, не просила... он сам. Мой бывший муж рассказал ему про столкновение. Но не я, не я... Ведь то, что он совершил, это глупо, и ужасно, и бессмысленно! И я не понимаю, зачем?.. Ой, кажется, я догадалась! Он хотел привязать меня к себе, сделать так, чтобы я испугалась мести полиции и согласилась бежать с ним!
   Роберт смотрел на ее испуганное лицо, глаза со слезинкой. Кажется, она не врет, слишком неподдельным был ее испуг. Да к тому же, очень хотелось поверить в то, что не был ей любовником Андрей. Ни любовником, ни другом. Но тут он вспомнил страшное лицо громилы, и боль, и удары о стену. Вспомнил и ужаснулся ее коварству.
    — Он ведь чуть не убил меня... — по ошибке вырвалось у него вслух.
    — А он думал, что убил. Поэтому и бежал из страны. И я думала, что ты погиб, — произнесла Юлия и впервые посмотрела прямо ему в глаза.
   Роберт почувствовал, как в ответ на ее взгляд предательская улыбка растягивает его губы, как теряется его решимость, жажда мести, способность противостоять ее красоте. Она снова брала над ним верх... Он собрал последние силы.
    — Но я жив и отвезу тебя в полицию к одному очень неприятному следователю. Он-то выбьет из тебя правду.
    — Нет-нет, не сейчас. Мне надо ехать в приемный покой. Отпусти меня! — взмолилась Юлия. — Старик-сапожник рассказал, что женщина, которую я сбила, попала под машину дважды, в первый раз — за несколько дней до смерти. Я должна выяснить, что произошло тогда. Это важно для следствия.
   Только теперь Роберт понял, что привело Юлию на место катастрофы — она расследовала собственную аварию. Этот факт плохо увязывался с коварным нападением на Роберта. Неужели она не врет?
    — Даже не надейся обмануть меня еще раз. Я поеду в больницу с тобой.
   Юлия не возражала, да и что могла она сказать. Сомнения Роберта были ей понятны, но она уже не боялась его. Он жив — это замечательно. Пусть он не верит ей. Главное, чтоб не мешал расследовать ее дело. Она протянула к нему руки, связанные наручниками.
    — Сними, пожалуйста!
   Роберт выполнил ее просьбу...
   Дорога в больницу была недолгой. Юлия не появлялась здесь со времени аварии. Прошло всего несколько дней. Для нее это время стало эпохой, для Роберта — днями потрясений, а для работников больницы — сменой будней. Знакомый охранник улыбнулся ей на входе и внимательно посмотрел на ее спутника. Юлия никогда раньше не замечала его улыбку, а теперь даже кивнула ему в ответ. Значит, что-то изменилось в ней за эти дни. Роберт шел за ней по пятам, не отпуская от себя ни на шаг.
   Она ориентировалась здесь, как рыба в воде, деловито подошла к секретарше приемного покоя и с легкостью получила секретную информацию о предыдущем посещении Мириям больницы: день и номер истории болезни. Знакомая по совместным дежурствам секретарша не вдавалась в излишние подробности — некогда: перед ней охала длинная очередь из больных. Теперь предстояла задача потруднее: добыть историю болезни у работников архива. Эти скучающие люди, проводящие рабочие часы в сыром подвальном помещении, ненавидели просителей. Незавидна была их роль. Этажом выше, происходила драма, борьба за жизнь, в которой смерть являлась непременным участником событий, но в архив спускались лишь измятые бумаги, покрытые пятнами крови и испражнений, исписанные нерв­­ным и неряшливым почерком, на которые и смотреть-то было противно, а не только приводить их в порядок, приклеивать корочки, распределять по полкам. Между собой работники архива перемывали косточки врачам, знакомым по подписям и печатям. В ту минуту, когда Юлия и Роберт спустились в архив, они обсуждали очередную историю болезни. "Вот опять доктор Лившиц подписался... Я бы ему руки поотрывала за такой почерк: ни слова не понять, диагноз отсутствует, кардиограмма неизвестно где. И куда только смотрит главврач?! Я бы все его истории в одну кучу сложила и обратно отправила — пусть переписывает!" — сердито говорила одна работница другой, с вызовом глядя на вошедших просителей.
    — Мне нужна история болезни моей пациентки, — пролепетала Юлия, протягивая бумажку с написанными на ней именем, фамилией и номером.
    — Хорошо, оставьте здесь данные и зайдите через час! — сказала работница и отвернулась.
    — Так долго, час? — удивилась Юлия.
    — Да, а может, и дольше, что я, чай пью, по-вашему? У меня работы целый стол.
   Решив, что спорить бесполезно, Юлия повернулась к выходу, но тут вмешался Роберт.
    — Найдите историю сейчас и срочно! Больная поступила снова в приемный покой, и нам нужна ее кардио­грамма, — соврал он.
   Работница посмотрела с недоверием, не ожидая такого напора, но Роберт был настроен серьезно. Недовольно нахмурив брови, она встала из-за стола, подошла к стеллажам и через минуту вернулась с историей болезни. Роберт выхватил документ и направился к выходу, увлекая за собой Юлию. Работница бросилась за ними вслед.
    — Постойте! Я должна записать, кто взял историю болезни. Ваша фамилия, имя?
    — Следователь Волинский, полиция Рамат-Гана, — бросил он через плечо удивленной женщине...

ГЛАВА 42

   Юлия изучала историю болезни. Она прочитала ее вдоль и поперек, перевернула все страницы, разгадала все неразборчивые закорючки, но диагноза так и не нашла. Воспитанная в советской врачебной школе, где после каждой записи требовали поставить диагноз, она ­забыла, что в Израиле совсем другой подход. Здесь, справедливо учитывая, что окончательный диагноз с первого взгляда поставить зачастую невозможно, удовлетворя­ются вначале описательным заключением и планом дальнейшего обследования. Вот что было написано в истории болезни:
   "Пострадавшая поступила после падения с поте­рей сознания в результате дорожно-транспортного происшествия. Неясно, произошел ли контакт транспортного средства с телом пострадавшей. Медицинский анамнез включает повторные обмороки. При осмотре: в полном сознании, без следов травмы где-либо на голове, теле или конечностях. Кровяное давление, пульс, дыхание в норме. Анализы крови в норме. Рекомендации: 1) продолжить обследование у лечащего врача; 2) при ухудшении состояния обратиться в приемный покой".
   Юлия перечитывала написанные быстрой рукой строки, цепляясь за каждое слово и лихорадочно соображая, что делать дальше. Она видела, что следователь Роберт теряет терпение. "Почему же Мириям не госпитализировали, чтобы выяснить причину повторных обмороков? Ведь должна же быть причина: врожденный порок сердца, пароксизмальная тахикардия, эпилепсия, наконец. И старик-сапожник обмолвился, что Мирьям росла тихой и болезненной... Хорошо бы поговорить с ее лечащим врачом, просмотреть ее медицинскую карточку. Возможно, что и под мою машину она попала в результате обморока", — размышляла Юлия.
    — Я хочу прямо сейчас посетить ее лечащего врача и получить информацию о перенесенных болезнях, — попросила она Роберта.
    — Э, нет! — сказал Роберт. — Сначала я отвезу тебя к следователю, занимающемуся нападением на меня, пусть снимет показания, а посетить поликлинику я могу и сам.
   Долгое пребывание вместе с Юлией сделало его устойчивым к ее чарам и придало ему способность противостоять ей. Он отобрал у Юлии историю болезни и вывел из больницы...
   Следователь Йехезкели курил в своем кабинете, когда Роберт привел к нему Юлию.
    — Вот, — сказал Роберт, — моя клиентка из списка знакомых Андрея. Возможно, Андрей напал на меня из-за нее. Однако она утверждает, что не состояла с ним в ­связи, что была похищена им, но сбежала, а Андрей покинул страну, опасаясь, что убил меня.
   Роберт усадил Юлию на стул перед следователем, а сам отошел в сторону и прислонился к стене, намереваясь присутствовать при допросе.
    — Одну минутку, — сказал следователь и вышел из кабинета.
   Роберт смотрел на Юлию, стоя позади нее и любуясь ее нежным профилем, длинными ниспадающими волосами, посадкой головы. Он привел ее к Йехезкели только потому, что в противном случае следователь отыскал бы ее и без его помощи. Сам-то Роберт уже верил в ее невиновность. Женщина, страдающая повторными обмороками, вполне может получить очередной приступ на перекрестке и нечаянно попасть под машину. Вина Юлии в таком случае ставится под сомнение, а этого достаточно, чтобы закрыть дело. И точный медицинский диагноз совсем не нужен. Роберт решил, что после допроса у Йехезкели пригласит Юлию в кафе, объявит о своем решении и предложит ей свою дружбу и, может быть, нечто большее. Вскоре Йехезкели вернулся, держа в руках какую-то бумажку.
    — Вот ордер на арест, — радостно сказал он. — Останешься, голубушка, здесь до утра, а завтра я допрошу тебя.
   Роберт не поверил своим ушам.
    — А почему не сегодня? — вмешался он. — Вся ночь впереди.
    — Нет, сегодня у меня много других дел, — покачал головой следователь и внимательно посмотрел на Роберта. — А ты что волнуешься? Ничего не случится, если посидит здесь до утра. Завтра поразговорчивее будет!
   Юлия подняла на Роберта глаза, полные слез. В них были мольба, страх, просьба о помощи. Роберт растерялся под ее взглядом, мужская гордость взыграла в нем. Он обязан ее спасти... Он отвел Йехезкели в сторону.
    — Может, все-таки допросишь ее сегодня, — прошептал он.
    — Нет, сегодня не могу, — прошипел следователь ему в ответ. — Жена купила билеты в театр, начало — через час. Она убьет меня, если опять дело сорвется.
    — Тогда отпусти ее до завтра, я за нее ручаюсь.
    — Ты с ума сошел! Хочешь, чтоб тебя заподозрили в связях с русской мафией? Тогда конец твоей карьере. Сгниешь в расследованиях дорожно-транспортных происшествий. Да и не отпущу я ее никуда, как бы ты ни просил!
   Роберт вернулся к Юлии. Он ничего не сказал, только посмотрел выразительным взглядом, вложив в него и сожаление, и боль, и обещание вызволить поскорее. Юлия бросилась к нему, как к другу.
    — Я придумала кое-что. Анализы крови хранятся в больнице в течение недели. Позвони в лабораторию и попроси от моего имени проверить уровень противосудорожных лекарств. Они мне не откажут. Если Мириям страдала эпилепсией и принимала лекарства, то анализ крови обнаружит это. Но поторопись, срок хранения истекает сегодня!
   В ее взгляде была мольба и надежда. Роберт кивнул. Он был уже на ее стороне. Он сделает все, чтобы вытащить ее отсюда.

ГЛАВА 43

   На глазах у Роберта и под его сопровождением Юлию препроводили в камеру — отделенный решеткой небольшой зал, где в этот час было уже весело. Проститутки из рамат-гановской биржи сидели на скамейках вдоль стен, шумно переговариваясь по-русски. Одна из них обратилась к Юлии:
   — Что-то я тебя здесь раньше не встречала. Да и не похожа ты на наших девок. Где тебя-то прихватили?
   — Я по другому делу, — проговорила Юлия.
   — Вот я и смотрю, что не похожа ты. Что ж они приличных-то сажают с нами вместе. Совсем оборзела миштара*. А что это за тип был с тобой, такой черненький, смазливый?
   — Это следователь Роберт Волинский.
   — Роберт, говоришь. А мне он тогда по-другому назвался, когда я дома у него была. Вот заводной мужик! ­Помнишь его! — кивнула она блондинке в короткой кожаной юбке.
   — Не помню и помнить не хочу! Помалкивай лучше, а то и тебе всю память отобьют!
   — А мне наплевать, — сказала первая проститутка и закашлялась, а потом плюнула в угол комнаты.
   Юлия опытным взглядом разглядела прожилки крови в ее слюне.
   — Вообще-то он хороший парень, добрый и, кажется, несчастный. Одинокий, наверное, и жалостливый. Пожалел меня, когда я ему про себя набрехала, что у меня рак. Нет у меня рака, ошиблись врачи. Я думаю, у меня воспаление легких или СПИД. Кашель замучил. Мне наркотик нужен, кок парси. От него у меня кашель проходит.
   — Молчи, дура, молчи! — зашипела на нее блондинка в кожаной юбке.
   — А что молчать-то? Они все равно по-русски не понимают.
   — А вон тот, что в углу стоит, кажется, понимает, — указала блондинка на белолицего полицейского, украдкой поглядывающего в их сторону.
   Поняв, что его раскрыли, полицейский подошел к решетке, взял стул и сел напротив проституток.
    — Вишь, какая ушлая! Расколола меня, значит, а теперь я тебя колоть буду, — обратился он к блондинке. — Мне ведь много не надо. Только скажи, кто твой сутенер, и отпущу на волю. А не скажешь, завтра же вышлю из страны пинком под зад. Церемониться не стану!
    — Подожди, милый, не горячись! Ты откуда сам-то будешь?
    — Из Тюмени.
    — Вау, из Тюмени аж! А как в Израиль попал? Жена, что ли, еврейка? Не скучно тебе с ней? Клубнички-то не хочется? Ты приходи ко мне, я для тебя бесплатно постараюсь. Да так, что никогда не позабудешь.
   Блондинка просунула руку сквозь прутья решетки и стала мять у него в паху. Тот испуганно дернулся, не сходя однако с места.
    — Не бойся, милый, никто не видит. Тот чурбан сюда не смотрит и по-русски не понимает. А я тебе и подружек моих приведу, самых лучших! Ты же наш, русский. Вот только сказать я тебе ничего не могу. Сам понимаешь, убьют же. Ты вот ее спроси, — прошептала блондинка, кивнув в сторону второй проститутки. — Ей терять нечего!
    — Эй ты, иди сюда! — подозвал полицейский ее подружку. — Говори живо, кто твой сутенер! Скажешь — отпущу, а не скажешь — будешь сидеть здесь до утра, а то и дольше.
    — Скажу-скажу, тому чурбану ни за что бы не сказала, а тебе, родному, скажу. Пусть тебя по службе продвинут! Феликс его зовут. Вот и телефон его.
   Полицейский расплылся в довольной улыбке, приоткрыл решетчатую дверь и вывел блондинку. Он проводил ее до входной двери, пошептался о чем-то, потрепал по оголенному заду и выпустил наружу. Затем набрал номер телефона, продиктованный проституткой. В трубке раздались длинные гудки.
    — Что-то номер твой не отвечает.
    — Да, — вздохнула проститутка. — Три дня уже не отвечает. Вот мы на улицу и пошли, а обычно по вызовам работаем.
    — Что же ты мне очки втираешь? — разъярился полицейский и толкнул ее так, что она отлетела к стене и упала на скамейку рядом с Юлией.
   От удара начался приступ кашля, но мокрота никак не отходила, и она продолжала надрывно кашлять, не успевая перевести дух. Вдруг кашель стих, и изо рта полилась алая кровь. Юлия наклонила ей голову вперед, подставила грязное ведро и закричала полицейским:
    — Немедленно вызовите "скорую"! Это легочное кровотечение.
   Полицейские с недоверием посмотрели в их сторону, один из них подошел поближе и, увидев лужу крови, кивнул второму. Через несколько минут приехала "скорая помощь". Двое санитаров вывели едва передвигающую ноги женщину, брезгливо поддерживая под локти.
   Юлия осталась в камере одна. Было тихо и холодно. Она обхватила плечи руками и пригнула голову к ногам, стараясь согреться. Ничего, это только на одну ночь, только до утра. Вот и попала она в тюрьму, вот и случилось то, чего боялась больше всего. "От сумы да тюрьмы не зарекайся!" — вспомнила она бабушкину поговорку. Безвинную, упекли ее за решетку. Хотя так ли уж безвинна она, как кажется. Нет, в избиении Роберта Андреем она не замешана, это уж точно. Но других преступлений было предостаточно, таких, про которые никто не знает, но за которые сидеть бы ей в тюрьме. Она вспомнила больного, у которого пропустила в приемном покое инфаркт. Посмотрела на кардиограмму усталыми глазами и не заметила явных изменений. Отправила его в отделение, а он через несколько часов умер. Она тогда кардиограмму из истории болезни выкрала и в клочья разорвала, чтобы никто ее оплошность доказать не смог. И зря! Это она потом поняла, что зря. Право на ошибку имеет каждый, а вот кража — это преступление, это уничтожение вещественных доказательств. Никто ни о чем тогда не догадался, но и безвинной себя уже не назовешь.
   И еще был случай. Попала к Юлии в отделение молодая женщина с одышкой после родов. Подошла к Юлии медсестра и спросила, можно ли больной с кровати встать, Юлия и разрешила, не подумав. Вернулась та женщина из туалета и умерла. Видно, сгусток крови из бедренных вен освободился, в легкие с течением крови ­попал и кровеносный ­сосуд, как пробкой, заткнул. Мгновенная смерть. И Юлина вина в ее смерти в том, что разрешила подняться с кровати. Может, до сих пор жила бы. Но медсестра никому ничего не рассказала — не за Юлию, за себя побоялась.
   "Не битьем, так катаньем", — говорила бабушка. Не за то, так за другое в тюрьму посадят. Обвинят в том, чего не совершала, а преступление так и останется камнем на душе лежать.
   Но ужаснее всего и страшнее, что человека задавила. Женщину, мать... И не покаялась до сих пор, не признала свою вину. А чья же в том вина, если не ее, Юлии?! Сама за рулем сидела, сама на нее наехала. На красный ли, на зеленый — неважно. Осторожнее надо быть, скорость перед перекрестком замедлять. Тогда и столкновение не смертельным бы оказалось. Может, и затормозить бы успела, даже если Мирьям сама под машину прыгнула или в эпилептическом припадке упала.
   Юлия дрожала от холода и ужаса. "Клубочек-клу­бочек, куда ты меня завел?" — горько подумалось ей. Она ­прижала коленки к груди, но не могла согреться. "Холодно ли тебе, девица, холодно ли, красная?" — словно донеслись до нее слова Морозко. "Нет, батюшка!" — прошептала Юлия. "А теперь холодно ли тебе?" — прозвучало в ушах. "Не-е-т..." — простучали зубы в ответ.
   Вдруг решетчатая дверь распахнулась. На пороге стоял полицейский.
    — Иди сюда, к нам! — позвал он. — Следователь твой, Роберт, пиццу прислал и попросил тебя угостить. У вас с ним что, роман? — ухмыльнулся он.
   Юлия неверной походкой подошла к столу, на котором лежала разрезанная на куски пицца. Здесь было тепло и светло. Дрожащими руками она с трудом удерживала золотистый треугольник. Одеревеневшие губы не подчинялись, роняя крошки на пол. Подошел полицейский и предложил одеяло и колу. От колы она отказалась, а одеяло набросила на плечи, согнувшись в три погибели перед трясучим облезлым столом...

ГЛАВА 44

   Роберт в точности выполнил Юлино поручение. Лаборантка оказалась сговорчивой, не без труда отыскав требуемую пробирку.
    — Это называется — заскочить в поезд с последним звонком! Я как раз собиралась выбросить все застаревшие кровя. Не знаю, получится ли анализ, сыворотка-то старая, но постараюсь. Результат будет часа через три-четыре, — пообещала она.
   "Долго ждать", — подумал Роберт. Он вышел из лаборатории и поехал домой, размышляя о Юлии. Поднявшись в квартиру, он включил телевизор, чтобы не быть одному. Ждать было не под силу, ждать было скучно и страшно. Одиночество тяготило. "Как дожить до утра?" — подумал он и вспомнил про больного скрипача. "Пойду, навещу его", — решил вдруг...
   Меир открыл дверь после первого же звонка. Удивился, увидев гостя, улыбнулся радостно.
    — Рад видеть тебя, Роберт, проходи! А я боялся, что обидел тебя, напившись. Даже и не помню, как ты ушел. Но вот видишь, я поправляюсь! Грипп проходит, температура снизилась благодаря твоему лечению!
   На этот раз в квартире был порядок, пыль вытерта, диски сложены аккуратной стопкой. Портреты со стены смотрели веселее, и даже воздух был прозрачнее и чище. Меир принес знакомое угощение — виски и шоколад — и сел рядом, обняв Роберта за плечи.
    — Я хочу о чем-то попросить тебя, — сказал Роберт.
    — Все, что пожелаешь, милый мальчик!
    — Сыграй, пожалуйста, на скрипке то, что играл в прошлый раз.
    — А что я играл? — Меир с готовностью вскочил со стула, забыв выпить.
   Он взял скрипку в руки, вспоминая мотив, и заиграл. Это была другая мелодия, плавная и нежная, как утренняя волна, широкая и открытая, как морской простор. Му­зыка то вилась тонкой ниточкой и кружила голову, то медленным ветром летела над просторами. Роберту показалось, что играли не один, а два инструмента, словно пели два голоса, не споря, но подпевая друг другу. Каждый голос вступал в свою очередь, по доброму согласию, не ссорясь. Каждый вел свою тему, постепенно теряя различия. Потом они слились в унисон, восходящий все выше и выше, растворяясь в безоблачном небе.
    — Это баркарола, песня на воде, — сказал Меир и опустил скрипку.
    — Спасибо, Меир, — сказал Роберт, вставая со стула. — Мне надо идти.
    — Как уже? Так быстро? — растерялся скрипач. — Останься, я поиграю еще!
    — В другой раз, — Роберт решительно вышел из квартиры.
   Он боялся потерять зыбкое ощущение, появившееся у него, пока играла скрипка. Ему показалось, что две прозвучавшие темы были голосами его и Юлии, разными, но живущими в согласии, отличными, но приобретающими схожесть, слившимися в конце воедино, как две влюбленные души. Роберт быстро шел к дому, напевая последнюю мелодию, стараясь запомнить ее навсегда. Юлия была далеко от него, но души их были вместе.
   Вернувшись домой, он первым делом позвонил в лабораторию. Лаборантка сразу узнала его.
    — Уровень карбамазепина в крови слишком низкий.
    — Что это значит? — спросил Роберт.
    — Это значит, что надо увеличить дозу лекарства, — ответила она. — Куда послать ответ?
    — Я сейчас за ним приеду.
   Роберт помчался по ночному городу за результатом анализа. Теперь это вещественное доказательство и должно быть внесено в дело. Факт, что Мириям принимала лекарство в недостаточной дозе, подчеркивал возможность эпилептического припадка, повлекшего падение Мириям под Юлину машину. То, что утверждала свидетельница из ­маколета, ­оказалось верно. Мириям упала, а не была сбита! Умница, Юлия! Все узнала сама, обо всем догадалась.
   На обратном пути Роберт купил большую пиццу, заехал в участок и передал ее дежурному полицейскому, попросив накормить Юлию. "Плевать на угрозы Йехезкели! Пусть доносят!" — подумал он. Ему захотелось взглянуть на Юлию хоть одним глазком, но он переборол себя. "Сейчас я не смогу ничем ей помочь, а завтра утром вызволю ее", — решил он.

ГЛАВА 45

   Проснувшись спозаранку, Роберт заспешил на работу. Он хотел передать Юлии радостную весть об обнаружении противосудорожного лекарства в крови Мириям еще до прихода Йехезкели, но не успел. Тот опередил его на две минуты и уже взял Юлию на допрос. Роберт вошел в кабинет вместе с ними. ­К его удивлению, допрос был коротким. То ли настроение у следователя было хорошим, то ли присутствие Роберта удержало его от излишних вопросов, то ли совесть замучила за то, что продержал Юлию всю ночь в камере, но сегодня Йехезкели казался этаким добрым, отзывчивым и понимающим. Он сделал вид, что поверил показаниям Юлии, и отпустил. Что касается ­Роберта, то он уже верил Юлии безоговорочно. Опасаясь Йехезкели, он официально и даже строго пригласил Юлию в свой кабинет и, не оглядываясь, прошествовал вперед по коридору. Зато в кабинете, заперев за Юлией дверь, он дал волю радости.
    — Ты была права, лаборантка обнаружила следы противосудорожного лекарства в сыворотке, но в недостаточном, нетерапевтическом количестве. Практически это подчеркивает возможность эпилептического припадка как причины падения под твою машину и снимает с тебя обвинение в убийстве.
   Роберт ожидал увидеть радость на лице Юлии, но вместо этого заметил усталость и разочарование.
    — Нет, ни обнаружение лекарства, ни диагноз эпилепсии ничего не доказывают. Я поняла это сегодня ночью. Если приступ начался, когда Мириям пересекала перекресток, то, значит, я задавила ее во время судорог, вместо того чтобы затормозить перед светофором и оказать помощь. А если припадок начался, когда Мириям стояла на тротуаре, то как могла она попасть под мою машину? Гранд маль начинается в одной конечности, быстро распространяется на остальные и длится несколько минут. Эпи­лептик теряет сознание, все тело непроизвольно сжимается или пульсирует, челюсти замыкаются и дыхание прекращается, не в силах справиться с противодействием спазмированных мышц. На губах появляется пена. Приступ длится несколько минут, а затем самопроизвольно прекращается, но сознание возвращается медленно, в течение часов. Эпилептик падает на месте, а не прыгает под машину. Сведенные судорогой ноги не в состоянии произвести даже шаг, а не то что прыжок. Значит, я задавила ее на переходе, — печально подытожила Юлия.
    — Нет, — покачал головой Роберт. — Свидетельница из маколета утверждает, что Мириям стояла на тротуаре.
    — Но тогда, как она попала под мою машину? — не то спросила, не то размышляла вслух Юлия.
   "Кажется, наши роли поменялись, — грустно подумал Роберт. — Я стал ее адвокатом, а она — следователем или даже прокурором. Я уговариваю пойти на компромисс, чтобы закрыть дело, а она рвется к истине. Нехорошо это". Он уставился в стол, не понимая, что делать дальше.
    — Я хочу поехать к Мириям домой, встретиться с ее мужем! — заявила вдруг Юлия.
    — Зачем? Это не принято!
    — Тогда я поеду одна! — Юлия решительно встала из-за стола и направилась к выходу.
    — Нет-нет, постой, я с тобой, — поспешил за ней Роберт.
   "Лучше я поеду с ней, чем оставлю взрывоопасную ситуацию без контроля", — подумал он.
   Всю дорогу он всматривался в лицо Юлии, надеясь понять, что она задумала. Если начнет допрашивать мужа Мириям, то он выставит ее за дверь и продолжит сам, потому что этого допустить нельзя. Роберт припарковал машину у подъезда. Юлия решительно поднялась по лестнице, но у самой двери заколебалась, задержалась на последней ступеньке, ухватившись за поручень.
   Дверь открыл муж Мириям. Он удивленно-неприязненно посмотрел на гостей, узнав их обоих. Юлия обратилась к нему, так и не справившись с волнением:
    — Я хотела только сказать, что очень-очень-очень сожалею о том, что случилось, что Мириям погибла, что остались дети, что...
   Ее глаза наполнились слезами, она зашаталась, и Роберт испугался, что она сейчас упадет. Муж Мириям внимательно посмотрел на нее, и его лицо исказила судорога. Внезапно он отвернулся и убежал в глубь квартиры. Рыдая, Юлия бросилась вниз по лестнице. Роберт поплелся следом.
   Он нашел ее внизу плачущую, склоненную и прижал к себе. Постепенно рыдания стихли, но остались всхлипы, сквозь которые Роберт различил слова: "Он не простил меня! Я покаялась, а он не простил!"
    — Прощение просят на земле, а получают на небесах. В миру прощения нет!
   Это был голос Роберта, но слова не его. Роберт никогда не смог бы произнести это. В сердцах, он запихнул Юлию в машину, а сам поднялся наверх. Пришло время произвести следствие, как положено...
   Толкнув незапертую дверь, он вошел в квартиру. В салоне было тесно. Повсюду играли маленькие дети, шумно бегая, толкая друг друга. Вытирая руки о фартук, вышла незнакомая женщина и застенчиво объяснила:
    — Я их соседка. Четыре девочки — мои, а остальные дети — Мириям. Бедная, бедная Мириям, — прибавила она, вздохнув.
   В поисках мужа Мириям Роберт прошел через салон и вступил в соседнюю, затемненную комнату. Муж Мириям стоял возле окна лицом к стене и молился, так сначала решил Роберт. Но мужчина повысил голос, и Роберт услышал совсем другие слова.
    — Я убил ее, убил ее, убил ее! — повторял он, кланяясь, как при молитве.
   Роберт подождал немного и вернулся в салон.
    — Вот так уже четыре дня, — сказала ему соседка. — Не ест, не пьет, только молится.
   Роберт попрощался и спустился к машине.
    — Он говорит, что убил ее, — сказал он Юлии.
    — Не верю! — покачала головой она. — Что же она своими ногами пришла на заклание, да к тому же во второй раз?
    — А если в первый раз был эпилептический припадок, а во второй — убийство?
    — Эпилептик склонен избегать того места, где у него был приступ. Я вообще не понимаю, как она пришла на перекресток, где погибла ее мать. Она должна была с детства бояться этого места, — недоумевала Юлия.
    — Правильно! — согласился Роберт. — Он не убивал Мирьям. Это было... самоубийство.
    — Действительно, — перебила его Юлия. — Эпилептики склонны к самоубийствам.
    — Но эти люди ни за что не признаются, потому что самоубийство запрещено религией. Таким образом ее муж дал нам понять, что не винит тебя, — продолжил Роберт.
    — Ты так думаешь? — вскинула Юлия вопрошающий и полный надежды взгляд.
    — Уверен, — серьезно ответил Роберт.
   Юлия выпрямилась в кресле, отвернулась от Роберта и уставилась в окно. Так она и сидела, пока следователь не отвез ее домой. Машина остановилась у входа, но и тогда Юлия не тронулась с места.
    — Юлия! — позвал Роберт.
   Только теперь она встрепенулась, очнувшись от оцепенения, и увидела, что приехала.
    — До свиданья, Роберт! — бросила она и убежала так быстро, что он не успел сказать ни слова.

Часть 5. Эпилог

ГЛАВА 46

   Едва Юлия вернулась домой, как телефон принялся звонить. Первый звонок раздался, когда она лежала на кровати, закрыв глаза и наслаждаясь тишиной. Это был ее бывший тесть Аркадий Самуилович.
    — Вернулась?! Слава Богу! Где ты пропадала?
    — Все в порядке, Аркадий Самуилович! Я не виновна, следствие прекращено.
    — Отлично! — рассмеялся Аркадий. — Слышишь, Борис, ее отпустили. Помнишь, я говорил тебе, что еще один день, и они сдадутся? Они же все одним миром мазаны: и Юдин, и Прус, и Пастор, и Министерство внутренних дел. Можешь прекращать забастовку!
   К их разговору присоединился кто-то третий.
    — Прекрасно, я доволен! Надоело бастовать, хочется уже и метлой помахать. Весь город провонял, как мусорная яма.
    — Юлия, знакомься, это Борис! Он очень много для тебя сделал! — сказал Аркадий.
    — Здравствуй, Юлия! — сказал Борис. — Я очень рад, что ты свободна! Все мои дворники уже знают о тебе. Я не удержался и все им рассказал.
   — Здравствуйте! — сказала Юлия вежливо. — Аркадий Самуилович! Какие дворники? Какая забастовка?
    — Неважно, Юлечка, неважно. Главное, что все хорошо закончилось. Борис, сколько тебе предложили в Министерстве финансов?
    — Да немного, две ставки всего.
    — Соглашайся на три и закрывай дело! И приходи ко мне вечером, будем отмечать! И ты, Юлия, приходи!
    — Спасибо, Аркадий Самуилович, но я очень устала.
   И она повесила трубку.
   Следующий звонок раздался, когда она, сняв одежду, готовилась принять ванну.
    — Здравствуй, Юля! — это был ее бывший муж, Анатолий.
   К нему как раз пришла длинноногая брюнетка из адвокатского бюро. Достав из ящика маленький тюбик дорогой мази зовиракс, Анатолий сам намазал ее на вытянутые мягкие губки сначала большим пальцем, а потом указательным, при этом он осторожно оперся свободной рукой на ее колено. Ободренный отсутствием сопротивления, он стер мазь мягкой салфеткой и поцеловал ­девушку сначала нежно, а потом взасос. С трудом оторвавшись, он победно взглянул на брюнетку, но та отвернулась.
    — Ты думаешь, что я такая дешевая? Что меня можно купить за тюбик мази? — спросила она ­строго.
    — Нет-нет! — заторопился Анатолий. — Я приглашаю тебя завтра в ресторан!
    — Хорошо, — улыбнулась брюнетка, взяла тюбик, чмокнула Анатолия в щеку и гордо ушла.
   В этот момент Анатолий вспомнил про Юлию и набрал ее номер.
    — Как дела, как следствие, когда суд?
    — Все в порядке, Анатолий, следствие завершено, суда не будет, — проговорила Юлия спокойно, кратко и без лишних эмоций, как и полагается говорить с бывшим мужем, чтобы не дать ему повода для повторных звонков.
    — Ну тогда до свиданья, — сказал Анатолий после паузы, которую нечем было заполнить.
    — До свиданья, — вежливо ответила Юлия...
   Третий звонок вытащил ее из ванны. Мокрая, ступая влажными ступнями по холодному полу, едва успев запахнуть махровый халат на разгоряченном теле, она побежала к телефону. Боялась не успеть. Боялась, что не дождутся, что повесят трубку. "А зря торопилась, лучше бы опоздала", — поняла она, уже прижимая трубку к мокрому уху, когда по долгому, напряженному молчанию догадалась, кто ей звонит. С замирающим сердцем она ждала первых звуков голоса, надеясь, что тишина никогда не кончится, что опасения не оправдаются. Ждала, ждала и, наконец, ­решилась отключиться, но поздно. Это был он, маньяк! Андрей говорил измененным голосом, но Юлия сразу узнала его.
    — Добралась до дома? Жаль, что я не изнасиловал тебя сонную. Тогда бы ты не стала убегать, а ползла бы за мной, как собачонка. Но я все равно люблю тебя! И приду за тобой! До скорого свидания!
   Андрей отключился, а Юлия одеревенела возле телефона, тяжело облокотившись на стену. На ватных ногах, борясь с тошнотой, с бешено стучащим сердцем, она добралась до ванны и погрузилась глубоко в остывшую воду с успевшей осесть пеной... Ужасные картины пережитого возникли перед ней: жуткий отравленный кофе, тяжелый пистолет под подушкой, горящая дверь и страшное Андреево лицо, расплющенное о стекло. Одиночество опять навалилось на нее тяжелым медведем, заныло смертельной тоской, защемило сердце. Ведь он придет, он найдет ее, где бы ни спряталась, куда бы ни переехала. Он будет преследовать ее, пока не добьется своего или пока не ­убьет...
   С тяжелым сердцем она вышла из ванной, добрела до кровати и свернулась калачиком под одеялом, стараясь унять дрожь. И тогда телефон зазвонил в четвертый раз.
   Но теперь Юлия не стала торопиться, не пошевелила пальцем, не высунула носа из-под одеяла. "На сегодня хватит!" — решила она и зарылась поглубже в подушку, чтобы не слышать. Но телефон все звонил и звонил. Нахально, бесцеремонно. Наконец, он перестал, но через минуту зазвонил снова. Это было невыносимо. Юлия высунула голову из-под одеяла, раздумывая, кто бы это мог быть. Наверное, знакомый, тот, кто знает, что она дома, кто очень хочет с ней поговорить. Звонки опять прекратились, но Юлия уже не могла лежать спокойно. Сердце подсказало ей, что это был хороший звонок, добрый. "Если позвонит еще раз, то отвечу", — решила она, приподнялась на локте и выпростала ноги из-под одеяла, готовая бежать к телефону. Прошло несколько долгих минут, но звонка не последовало. Юлия бессильно опустилась на кровать, вытирая подушкой проступившие в уголках глаз слезы. "Плаксивая стала", — с неприязнью подумала о себе...
   Звонок раздался неожиданно, как гром. Юлия бросилась к нему стремглав, кубарем долетела до телефона и схва­тила, роняя, трубку двумя руками. Это был Роберт.
    — Юлия, я хочу пригласить тебя в кафе, отметить твою победу. Или погулять по набережной. Или сходить в кино. Есть хороший фильм, который я ­давно хотел посмотреть. Или пойти на концерт, у меня есть приятель в симфоническом оркестре.
   Его голос был нарочито веселый и бодрый и только в конце чуть задрожал, выдавая волнение. Не дождавшись ответа, Роберт продолжил:
    — Сегодня хорошая погода! Можно гулять, можно сидеть в кафе. На твой выбор.
   Наступила пауза, Роберт ждал ответа, секунды тянулись, как жевательная резинка...
    — Хорошо, Роберт, я согласна.
    — Согласна? — переспросил, ликуя.
    — Да.
   Телефон замолчал...
   Как узнать ту секунду, когда приходит счастье? Как определить ее сразу, а не задним числом? Не спустя много лет, когда подступает старость, не по пыльным желтым ­фотографиям, а в тот самый рядовой текущий момент среди сомнений и суеты.
   Юлия вернулась в постель и вытянулась под одеялом. Закрыла глаза, не думая ни о чем. Задремала. Не звонил телефон. Не капала в ванне вода. Только тикали настенные часы. Юлия открыла глаза и взглянула на будильник. Девятнадцать часов тридцать минут. Наступил вечер. "Через полчаса сюда придет ­Роберт, — подумала она сквозь дрему и вдруг проснулась. — Осталось всего полчаса! Что же я лежу? Надо торопиться! Скорее!" Она вскочила с кровати, как ошпаренная. Бегом в ванну, бегом обратно. Расческа, косметика, платье.... Какое платье? Вот это черное с золотом. Она прикинула его к телу и стала похожа на принцессу. Воткнула в волосы золотую заколку и стала похожа еще больше. Надела золотые туфельки на высоком каблуке и села ждать.

Полезные ссылки:

Крупнейшая электронная библиотека Беларуси
Либмонстр - читай и публикуй!
Любовь по-белорусски (знакомства в Минске, Гомеле и других городах РБ)


Поиск по фамилии автора:

А Б В Г Д Е-Ё Ж З И-Й К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш-Щ Э Ю Я

Старая библиотека, 2009-2024. Все права защищены (с) | О проекте | Опубликовать свои стихи и прозу
Worldwide Library Network Белорусская библиотека онлайн

❤ Новая библиотека