Валентин Сычеников

     

      Экспресс-интервью

     

      Лабиринт. Сборник фантастических произведений. — ЛИА «ЛИТ», Рига, 1990. (Серия «Приключения, фантастика, детектив»). 192 с.

     

      Содержание

     

      Экспресс-интервью с. 123

      «Нейли». Рассказ. с. 123 — 132

      Критический момент. Рассказ. с. 132-161

      Противоречие. Рассказ. с. 161-165

      Поехали! Рассказ. с. 165-171

      Ведьмино озеро. Рассказ. с. 171-190

     

      — Представьтесь, пожалуйста.

      — Сычеников Валентин Вячеславович, рожден в мае 1950 года. Был строителем, геологом-полярником, с 1976 года — профессиональный журналист.

      — Пишете давно?

      — С первого класса. Сначала — стихи, песни, позже — прозу. В нынешнем году могу отметить своеобразный юбилей — двадцатилетие первой заметной литературной публикации. В фантастике дебютировал в 1982.

      — Ваше отношение к этому жанру?

      — Фантастика — способ свободомыслия. Хотя термин появился недавно, у истоков жанра, несомненно, стояли и Гомер, и Эзоп. Особая прелесть здесь не в изобретении бластеров и загалактических миров. Можно, конечно, подавать и преднаучные гипотезы, но особо манит общественное иноязычие, столь жестоко преследовавшееся во все века.

      — Но у нас теперь период гласности…

      — Потому мы и называем его «периодом». Жанр же фантастики утверждает свое бессмертие. И не техника его кормит, а все те же веково-баналъные треугольники: добро-зло-всетерпимость, он-она и кто-то, личность-общество-правители…

      — Ваши кумиры?

      — Рабле, Свифт, Гоголь, Булгаков, Маркес…

      — Банальный вопрос: над чем работаете?

      — Над «Городом Краснобаевском». Начал в восемьдесят четвертом, но «период» заставил многое передумать….

      Краткая справка: В. Сычеников — участник коллективных сборников «Платиновый обруч», «Хрустальная медуза», «Пещера отражений». Все выпущены Рижским издательством «Лиесма».

     

      Нейли

     

      Мой сосед, лежа в постели, вот уже несколько месяцев изучает трещины на потолке своей комнаты. Вместо того, чтобы просто взять и замазать их. И знаете, я приветствую это его право — не спешить. Потому что, как ни странно, именно для торопящихся очень многое происходит «вдруг».

     

      * * *

     

      Однажды Клоду показалось, что у Эйлин увеличились уши. Он привычно целовал ее в шею, мочку уха… когда возникло это нелепое ощущение. Переутомился — решил Клод. Он откинулся на подушку, бросил в рот таблетку «томсина», закрыл глаза и уснул.

      Клод привык подчинять свои действия цели. Карьера — вот куда была устремлена его жизненная энергия. Учеба, армейские погоны (Клод уже в юности смекнул, что армейская карьера — наиболее благотечная) и, без сомнения — работа. Знакомства — только нужные, выгодные. Отдых — только самый необходимый. И труд, труд — до седьмого пота, до изнеможения. Короткое принудительное отключение — таблетка «томсина» была обычным средством.

      Наутро, вспомнив мимолетное ночное впечатление, Клод усмехнулся. Он привлек к себе жену, нежно поцеловал в губы. Показалось… что губы у Эйлин стали толще. Что за чертовщина!

      — Ты что, полнеешь, дорогая? — наигранно поинтересовался Клод. — Или я похудел?.. По крайней мере, я ощущаю некоторое нарушение в соотношении наших габаритов.

      Эйлин, буркнув: «рано еще как будто…», тем не менее бросила на мужа вопрошающий взгляд. Какую женщину обрадует полнота?! Эйлин скинула с себя халат, совершенно нагая выпрямилась перед зеркалом и принялась изучать свое тело…

      Инцидент скоро .забылся, и все пошло обычным, вальяжным чередом.

      Очередное утро, как всегда на побережье в эту пору, выдалось великолепное. Субтропическое солнце поднимало легкую дымку над океаном. Едва ощутимый бриз выгонял на водный простор однокрылые паруса яхт. Смиренно выстроились вдоль берега шеренги разнокалиберных заспанных пальм. Прилепившийся к бухте маленький курортный городок не торопился расставаться с сонной негой.

      Атмосферой расслабленности, томления была наполнена и небольшая вилла, снятая Клодом на время отпуска. Супруги в постели потягивали кофе, который всегда готовила Эйлин, добавляя в чашки чуть-чуть сухого шоколадного порошка, листали свежие журналы, прикидывали, чем бы сегодня заняться.

      Карабкаться в горы, скажем, или выйти на яхте в море, а если выйти — то просто позагорать или поохотиться на акул, которые что-то часто стали появляться у побережья, хотя, если охотиться, то не обойтись без Джека… а Джек всегда в своем амплуа: то занудлив до тошноты, то чрезвычайно шумлив и уж с ним-то встречаться особого желания не было, но без приторно-памятного Джека охоты все равно не получится… а просто загорать им надоело, так что лучше уйти в горы, хотя и там уже не раз бывали, других же развлечений здесь все равно нет и вообще — скукотища тут жуткая, хотя, конечно, они и ехали сюда именно для уединения — кстати, отпуск у Клода еще почти месяц и потому не махнуть ли им на день-другой в Нью — сменить обстановку, повеселиться, а потом уж можно снова вернуться сюда, хотя, впрочем, Клод не в восторге от такой идеи и лучше уж он найдет компанию да проведет вечерок за бриджем, а Эйлин, в общем, тоже не очень-то жаждет развлечений в шумном городе, к тому же без мужа, но все-таки съездит в Нью к косметичке, массажистке, модельерше — пора «почистить перышки» и. кстати, проклятые туфли ей почему-то жмут, очевидно, обувщик что-то напутал, и она его проучит, мерзавца, а заодно и новую партию обуви закажет, а Клод-то может «гонять» свой бридж, тем более, что его даме не очень много радости от «мужичков»…

      Нагие их тела уже пресытились друг другом, и бесконечный диалог мог быть прерван лишь извне — отрывистым сигналом автомобиля, брякнувшим под окном. Клод тут же вскочил, выглянул наружу и прокричал:

      — Поднимайся, мы ждем тебя! — он обернулся к Эйлин и подмигнул: — Джек.

      — Чао, Джек! — Эйлин выбежала на балкон, едва успев прикрыться халатом.Какая прелесть, мне нужно в Нью, ты дашь мне свою машину!

      Как всегда, все дилеммы решаются закономерными случайностями.

      От прочих женщин, известных Клоду, Эйлин отличалась одним бесценным свойством — она поразительно быстро собиралась. Уже через полчаса Клод с Джеком остались одни. Они уютно устроились в креслах и, потягивая виски с содовой, повели неторопливый разговор, конечно, о работе.

      Джек, оказывается, ездил в Пост и прихватил оттуда кипу почты из Центра. Статьи, рецензии, отчеты, обзоры… телеграмма, что прилетает Френк — их руководитель и просто старый друг. Это известие их обрадовало.

      — А знаешь, Джек, — потирая руки, сказал Клод, — Френка, пожалуй, ждет награда… Насколько мне известно, наша игрушка скоро пойдет в серийное производство…

      — Чудненько, — хлопнул ладонью Джек, — надеюсь, нас тоже не обделят.

      — Жаль, что Эйлин уехала, — размышлял вслух Клод. — Она по-сестрински любит Френка и была бы рада ему.

      — Что ж, Френк будет в воскресенье, то есть, завтра. Если верить Эйлин — она успеет вернуться к его приезду.

      Клод, тем временем равнодушно перебиравший почту, остановился на какой-то заинтересовавшей его бумаге. Джек заметил, что приятель не слушает его, дежурно спросил:

      — Что там?

      Клод ответил не сразу. Он покончил с чтением, поднял глаза от листка и рассеянно пробормотал:

      — Так, ничего… — еще минуту Клод сидел неподвижно, потом отметающе тряхнул головой: — Чушь какая-то! — Он швырнул листки на стол, встал, закурил, что делал крайне редко, отошел к окну.

      Джек поднял брошенную бумагу, пробежал глазами текст.

      — Н-да… — раздумчиво протянул он, еще с минуту размышлял, потом вдруг и с какой-то наигранностью захохотал: — Да брось ты, Клод! Это же пропаганда! О чем им рассуждать, если у них нет ничего, подобного нашей «Нейли»? Все это досужий вымысел, провозглашенный с высокой кафедры для того только, чтобы стращать дураков! Подумаешь, «необратимые физиологические процессы…»,передразнил он, кривляясь, — «воздействие на центральную нервную систему…» — он подчеркнуто брезгливо покосился на статью. — Ты же видишь, этот умник добавляет, даже подчеркивает, что «такие процессы до конца не изучены». Какой черт, «до конца»! Они вовсе не изучены!

      Джек продолжал еще что-то говорить, хуля непрактичность, надуманность многих исследований. Клод не слушал. Задумчивость на его лице сменилась озабоченностью, даже тревогой. Он отвернулся от окна, блуждающий взгляд его пробежал по комнате, словно что-то ища, наткнулся на телефон. Клод ухватился за трубку, как утопающий за соломинку.

      — Алло, алло! — нервничал он, ожидая соединения. — Алло, Нью? Нью?! Паоло? Да, Паоло, это я , Клод. Слушай, Пасло, Эйлин еще не приехала? Да, да, она выехала утром и должна заявиться к тебе… Не перебивай! Нет, здесь великолепно… Да, совсем как в Италии… Так вот, Паоло, как только она явится — пусть немедленно позвонит мне. Понял? Да нет, все прекрасно… ничего не случилось… Извини, старина, мне сейчас некогда! — он положил трубку.

      — Клод, — настороженно обратился Джек, — что все это значит?

      — Я боюсь… — глухо произнес Клод и запнулся.

      — Но что случилось? Почему ты так взволнован? — недоумевал Джек. — Эйлин, мне показалось, была в прекрасном настроении…

      — Джек! — прервал его Клод, очевидно, на что-то решившись. Он глыбой навис над сидящим в кресле приятелем, вопрошающе глянул в его глаза. — А если мы облучились?

      — Ты что? — вздрогнул тот. Клод схватил друга за плечи.

      — Посмотри, — лихорадочно забормотал он, — посмотри на мое лицо… Ты ничего не замечаешь? Ничего? Посмотри!..

      — Да ты что? — опешил Джек.

      — Ты не видишь? — не унимаясь теребил его Клод. — Ничего не видишь? А губы у меня не стали тоньше? А нос не вырос случайно?..

      Наконец Джек сообразил. Его оглушительный хохот подействовал на Клода отрезвляюще. Он замотал головой, словно хотел вытрясти из нее мысли, как отряхивает влагу собака, вылезшая из воды, и вдруг сам разразился смехом.

      — Черт знает что! — выкрикнул Клод и поведал приятелю свои давешние подозрения. — Конечно, если я усыхаю — ее губы мне покажутся толще…

     

      * * *

     

      Эйлин не позвонила. Она вернулась, как и обещала, на другой день, с полным набором туалетов, тщательно ухоженная в лучших салонах, еще более прекрасная.

      Клод был особенно предупредителен к ней. Сначала ей это как-будто нравилось — какой женщине не польстит подчеркнутое внимание, но очень скоро она ощутила его навязчивость.

      — Ты сегодня слишком галантен, дорогой, — язвительно заметила она.

      — Ты не устала, милая? — корректно поинтересовался он, не поддаваясь на провокацию.

      — Нет.

      — Как съездила?

      — Нормально.

      — Что нового?

      — Листки календаря.

      Его вопросы разбивались о стену отчуждения. И это еще более настораживало. Нет, жена чем-то встревожена… Что-то почувствовала? Или это одно из естественных проявлений беременности? А может, он преувеличивает? И дергается в тенетах собственной подозрительности? Но нет, ее явно что-то тревожит… А холодна потому… Вдруг она догадывается о чем-то, но ждет, что скажет он?

      — У тебя что-то случилось? — Помимо воли этот вопрос вырвался у Клода вслух.

      — Нет, ничего…

      Слишком уж равнодушный ответ. И дополнение:

      — Впрочем, Лиззи куда-то запропастилась…

      — Как запропастилась? — безразличным эхом отозвался он, огорченный, что жена думает о посторонних.

      — Так — запропастилась… Я весь день ей звонила, но никто не ответил.

      — Ну, это ерунда, — подбодрил, включаясь, он. — Мотается по друзьям.

      — Но и друзья ничего не знают, — пожала плечами Эйлин.

      — Наконец, уехала куда-нибудь… — Он не отдавал себе отчета в том, что, успокаивая жену, прежде всего стремится утешить себя. Эка, мол, невидаль — не оказалось дома старой подруги! Как будто впервые!

      Клод, наблюдая за Эйлин, вспомнил вдруг знакомство с нею, годы совместно прожитой жизни. Он всегда удивлялся ей — ее способности стойко переносить жизненные невзгоды, умению общаться с людьми (она обычно становилась душой компании), ее желанию и умению быть красивой, приветливой, ее незлобливости и даже какой-то обаятельной детскости характера. Да, Эйлин была ему настоящим другом, пылкой любовницей и преданной женой. Она переносила с мужем все тяготы его самозабвенного стремления, старалась помочь, поддержать… Ей скоро тридцать. Она давно мечтала иметь ребенка, но никогда не настаивала, молчала. И только когда он сказал, что подходит финал его многолетнему труду, когда он согласился — она так радовалась…

      — Кстати, Эйлин, — неожиданно для самого себя сказал он, — посмотри, что пишут о нас — шумят, понимаешь, на весь мир. Вот, один профессор… — Клод протянул ей газетную вырезку.

      Эйлин неторопливо прочла статью. Невозмутимо отложила ее в сторону, бесцветно произнесла:

      — Ты же знаешь, я в этом ровно ничего не смыслю…

      — К-как не смыслишь! — возмутился он. — В университете ты как раз этим…

      — О-о, — перебила она, — это было так давно — мой университет…

      — Но, наконец, во всех разговорах…

      — Милый, в разговорах я прекрасно ориентируюсь только потому, что всегда внимательно слушаю тебя! — Она сложила руки на груди и подняла на мужа свои красивые глаза, всем видом подчеркнуто выражая внимание.

      На счастье, звякнул телефон.

      — Френк вот-вот должен приехать… — извиняясь пояснил Клод и шагнул к аппарату.

      — Френк?! — Эйлин вскинула голову и, опередив, сняла трубку: — Алло!

      Клод следил, как менялось выражение ее лица: недоумение, испуг, отрешенность. Наконец, так и не промолвив ни слова, Эйлин положила трубку, произнесла:

      — Лиззи нашли в реке… — и добавила: — Клод, это самоубийство.

      — Почему? Лиззи… — сбивчиво промямлил он.

      — Потому что тогда — на полигоне — мы с Лиззи были вместе.

      В этот момент, пользуясь правом старого друга, без предупреждения вошел Джек. Он услышал последнюю фразу, вопросительно воззрился на Клода.

      — Должен тебе признаться, Джек, — тяжелым тоном заговорил Клод, — Эйлин была на последних испытаниях нашей «Нейли»… Примчалась в машине с Лиззи прямо на полигон… Сказать, что ждет ребенка… До взрыва оставались минуты… Они не успевали выехать из опасной зоны…

      — И ты?! — невольно вырвалось у Джека.

      — Мне не оставалось ничего иного, как отвести их в шестой блок — он ведь ближе всех к нам. Джек облегченно вздохнул:

      — Ну так блок защищен!..

      — Да! — подскочил Клод. — И я даже порадовался, что он был пуст! Времени для размышлений не было, и только потом я вспомнил, что при наших испытаниях находиться в нем запрещалось! А тогда мне и думать об этом было некогда!

      — Но он защищен! — подчеркивая каждый слог, выдавил из себя Джек. — Вспомни, мы сами не раз в нем укрывались…

      — Укрывались! — рявкнул Клод. — Но не при испытаниях «Нейли»!

      Наступила тишина.

      — Успокойся, Клод, — решился наконец Джек, — если даже туда и проникло облучение, доза была мизерной… Вспомни, мы сами не раз хватали лишку лучей…

      — Хватали! — Клод взвинчивался все больше. — Но то были не такие лучи!

      — Такие — не такие…

      — А это как раз другие! — уже теряя самообладание, взвился Клод и ткнул Джеку злополучную статью. — Это — не-из-вест-ны-е! Мы же ничего… ничего не знаем о них!

      Джек лихорадочно соображал, старался выглядеть спокойным.

      — Значит… — начал было он.

      — Значит, — вдруг перебила Эйлин, до того хранившая молчание и о чем-то размышлявшая. — Значит, теория этого профессора получила практическое подтверждение.

      Джек сперва отпрянул от нее, как от кобры, неожиданно появившейся перед носом. Но очень быстро испуг сменился сочувствием.

      — Нарушения психики? — осторожно и тихо поинтересовался он.

      — Не думаю, — раздражающе спокойно произнесла Эйлин. — Психика у меня вроде бы нормальная.

      Ее хладнокровная рассудительность возымела обратное действие — катализатора, повлиявшего прежде всего на Клода.

      — Эйлин! — он подскочил к ней, схватил за руки: — Эйлин, это неправда! Этого не может быть! Это чушь всё! Чушь! Чушь! — он бросился к столику, схватил бумаги и начал ожесточенно рвать их. — Чушь! Гнусная пропаганда!Он снова метнулся к жене. — Эйлин, это неправда! Не верь этому! Как могла поверить Лиззи! И причем здесь все это?! Причем?!

      Эйлин стояла посреди комнаты не двигаясь, глядя невидящим взором перед собой. Ее голос звучал глухо, бесцветно, бесстрастно:

      — Вот именно — ни при чем. Лиззи не читала этой статьи.

      — Вот именно! — не видя противоречия, обрадованно подхватил Клод. — Эти бумаги секретны! Они касаются только нас… Она не могла читать, значит ничего этого нет! Не в этом причина. Значит, Лиззи…

      — Значит, у Лиззи это проявилось раньше и острей, чем у меня, — ледяным тоном оборвала его Эйлин. — Помнишь свою шутку насчет соотношения габаритов? Так вот — у меня действительно нарушаются пропорции тела. Я убедилась в этом в Нью, но не могла понять откуда это. А это от тебя…

      — Что ты говоришь, Эйлин! — Клод в ужасе попытался остановить ее. Но было поздно. Эйлин, долго сдерживавшаяся, необратимо срывалась к истерике.

      — От тебя, Клод, от тебя! — закричала она. — /И ты, и Джек, и Френк — все вы… губители! Бедная Лиззи. Это вы убили ее! Клод, крича что-то бессвязное, бросился к ней.

     

      * * *

     

      Уже возле самой дачи, снятой Клодом, Френка что-то остановило. Он никогда не смог бы объяснить — что именно. В подобных ситуациях он нечасто утруждал себя анализами — просто подчинялся интуиции. Так и теперь, ощутив внутренний толчок, он свернул к телефону-автомату, примостившемуся в нескольких шагах от виллы, и набрал знакомый номер. На другом конце провода откликаться не торопились. Френк терпеливо ждал. Здесь и застиг его Джек.

      — Френк, как хорошо, что я тебя перехватил, — с ходу выпалил он. — Не ходи туда, слышишь, не ходи! Эйлин и Лиззи, кажется облучились… Я тебе потом все объясню. Лиззи утопилась, с Эйлин что-то происходит. Ты же знаешь Клода — он безумно ее любит… А она любит его, себя, и он… К тому же она ждет ребенка… — От волнения и торопливости Джек говорил сбивчиво, но настойчиво. — Не ходи туда, Френк! И на кой черт ты подсунул в почту эту дурацкую статью?! Я сколько раз просил оградить нас от этой шумихи, пересудов…

      Френк бросил трубку, тряхнул Джека за плечи. Несмотря на сбивчивость его реплик, суть происходящего была ясна.

      — Молчи, дурак! — процедил Френк сквозь стиснутые зубы. — Если бы вас не кормили шумихой, поднятой вашими работами, вы бы пахали как озверелые? Мечтали бы бессонными ночами о лаврах завоевателей? Наслаждались бы страхом, нагнанным на весь мир?! То-то! Пора понять, наконец, что мы — работники ужаса и удовлетворение получаем, видя этот ужас собственными глазами.

      — Не ходи, Френк, не ходи туда… — зацикленно и беспомощно лепетал Джек.

     

      * * *

     

      Эйлин, обессиленная истерикой, сидела на полу, привалясь спиной к шкафу. Округленные глаза ее остекленело блестели, а безостановочные причитания звучали бредово:

      — Юлий Цезарь во время Галльской войны взял крепость… Те люди долго защищались… Победив, он приказал отрубить кисти рук всем мужчинам. Да лучше бы он убил их! Тысячи безруких, неспособных нищих…

      — Я убью Френка! — рявкнул Клод, бросаясь к выходу. А вслед ему несся истеричный вопль Эйлин:

      — Тысячи нищих! Им оставалось только делать детей, чтобы те их кормили! А у нас и дети будут без рук! Цезарь умер, а человечество до сих пор медленно умирает — безрукое! Мутанты! Одна нога гиганта, другая — карлика… Уши слоновьи, хвосты собачьи!.. Ха-ха-ха! Необратимые физиологические процессы!.. И дети такие же!.. Все уроды! Миллионы, миллиарды уродов! Ха-ха! Планета уродов!..

     

      1975

     

      Критический момент

     

      Вечерний выпуск.

     

      Последние известия.

     

      Рекламное приложение.

     

      Объявления.

     

      Посетите… продается… надежно, выгодно, удобно… летайте… меняю…

      Разыскиваются:

      Евгений Кузьмич Моде, возраст 47 лет, холост, кандидат технических наук, сотрудник информационно-вычислительного центра института электроники; Виктор Вячеславович Век, возраст 27 лет, кандидат технических наук, сотрудник информационно-вычислительного центра института электроники; Элла Вячеславовна Век, его жена, возраст 27 лет, сотрудник института геофизики.

      Опрос свидетелей. Все трое могли находиться вместе в ночь с 24 на 25 мая в квартире супругов Век по адресу: ул. Мельничная, ? 59, квартира 14.

      Осмотр квартиры следствию ничего не дал. Установить местонахождение пропавших не удалось. В помещении обнаружен необычный аппарат с автономным питанием, обладающий запасом информации и воспроизводящий ее в форме человеческой речи.

      При попытке изучить аппарат выход информации прекратился, сигнальная лампа погасла. Есть основания считать, что она видоизменилась в результате вскрытия аппарата.

      Полученная информация изучается.

     

      * * *

     

      Бедные мамонты

     

      Места у костра было мало. Понятно, что ближе к нему оказывались те, против чьей силы было трудно возразить, хотя как раз они-то могли бы позаботиться о слабых. Мясо тоже делилось несправедливо: более сытому — больший кусок, кто послабее — тому поменьше. Но таков был закон.

      Закон борьбы за существование, иногда ошибочно именуемый законом жизни, являлся главным действующим правилом в то далекое время, когда общество еще не было обременено милициями, сенатами и судами.

      Поскольку имена главных действующих лиц точно воспроизвести довольно трудно, мы не станем изощряться в фонетических приемах, а назовем их условно так: Век — это он, Эра — значит она, и другие в том же роде. Действие происходит в период, когда, как принято считать, заря цивилизации еще не разгорелась, и люди еще только-только отрывались в своем развитии от братьев своих младших по разуму.

      Уточним тут же, что Век и Эра — супруги, хотя не имеют не только соответствующих печатей в паспортах, но и самих этих документов. Просто он заботится о ней, она — о нем.

      Итак, последние ломти Мамонтова мяса с хрустом перемалывались челюстями не очень-то многочисленного племени. Нужно напомнить, что люди тогда еще не страдали ожирениями, одышками, инфаркт еще не был открыт несуществовавшей медициной, а потому питались все весьма плотно даже на ночь.

      Эру не терзали мысли о своей фигуре — сложением она была великолепна — и потому не уступала в аппетите своему супругу. Однако, как было уже упомянуто, мясо заканчивалось. Эра с сожалением это обнаружила, облизала пальчики, обернулась к Веку и заметила…

      Да, давайте сразу договоримся: поскольку их язык вам будет не совсем понятен, я не буду усложнять вам жизнь и сразу приступлю к синхронному переводу.

      Эра заметила:

      — Век, милый, шашлык закончился, а я не наелась, дай кусочек твоего.

      Он ласково улыбнулся в ответ:

      — Дорогая, не слишком предавайся чревоугодию, подумай и о духовной пище.

      Намек был понят. Ее глазки радостно засветились, она подхватила шкурку помягче и потащила Века от общепита.

      Нужно заметить, что телевизоров у племени не было, библиотеку создавать они не стали из-за громоздкости, радио Попов еще не изобрел. В качестве духовной пищи они принимали созерцание окружающей среды, благо девственной, и, конечно, самую древнюю науку и искусство — любовь.

     

      События, ради которых мы обратили внимание на племя, начались только на следующий день, утром, часов примерно в семь. Поэтому мы не станем ночью вторгаться в интимный мир влюбленной пары, а вернемся к ним на заре.

     

      Над землей торжествовал май. Весна есть весна! Но в то далекое время она в Риге начиналась… Нет, проще сказать, что она не кончалась, так как среднесуточная температура мая приблизительно была такой, как сейчас в августе на Канарских островах. Буйно цвели папоротники, благоухали… забыл, как они назывались, в небе порхали птеродактили, в милых сердцу волнах Балтики шныряли ихтиозавры. Нужно уточнить, что воды в море было гораздо больше, и лагерь описываемой организации на крошечном полуострове располагался где-то в районе теперешнего Эргли.

      Век проснулся первым и, гладя шелковистые волосы на головке Эры, покоившейся на его плече, жмурился от солнца, только что показавшегося на востоке.

      Люди тогдашние в общем-то почти не отличались от нынешних. Правда, они носили минимум одежды и не только оттого, что было тепло или не было ателье индпошива, но и потому, что, высоко ценя красоту, не прятали ее под покровами, а напротив — хвастались тем великолепным даром природы, который теперь мы прозаично называем телом. Привольная жизнь, свежий воздух, систематические занятия спортом позволяли всем иметь ладную фигуру и любоваться друг другом.

      Ну, да ладно. Привычки, кстати, у людей были весьма похожи на теперешние и среди них — утренний завтрак. Правда, приготовить его было обязанностью мужчин. Поэтому Век, хоть ему и не хотелось этого делать, все же решился потревожить Эру, прежде чем отправиться на охоту.

      Он встал, стряхнул с гладкой кожи обильную росу и углубился в размышления: на мамонта пойти или же попробовать поймать маленького динозаврика.

      Эра тоже поднялась и, словно читая его мысли и зная, что второе гораздо трудней, поцеловала мужа в могучее плечо и подзадорила:

      — Динозаврика хочу, динозаврика!..

      «Ох уж эти женщины!» — усмехнулся Век, но, делать нечего, подхватил дротик и…

      Вот тут-то и началось. Ясное солнышко вдруг померкло, стало едва заметным. Резко сгустились сумерки, на небе выскочили звезды.

      Такого поворота ни Эра, ни Век не ожидали. Эра, однако, быстро смекнув, что супруг все это устроил (ох уж, эти мужчины!) лишь бы не идти за лакомым пресмыкающимся, заныла:

      — Вечно ты со своими дурацкими шуточками! Никогда не можешь услужить любимой женщине… Вот возьму и на развод подам!

      — Иди ты со своим разводом! — в сердцах сплюнул Век. К теще иди — вместе поноете.

      Это свойственно мужчинам всех рангов и эпох — под грубостью скрывать растерянность. Воспоминание о теще обернулось, как ни странно, мыслью о родном племени. Век схватил свою подругу за руку:

      — Побежали к нашим!

     

      У костра никого не было.

      Так всегда был устроен человек: поддавшись панике, он начинает метаться и зачастую покидает именно то место, возможности, условия, которые как раз и представляют оптимальный вариант для спасения. Племя, в панике перед силами природы, бросилось от костра куда глаза глядят и, не находя ничего лучшего, мчалось по лесу, не зная где остановиться, за что зацепиться, теряло своих членов и было уже обречено на гибель.

      Эра и Век, наткнувшись на костер, зацепились за него, остановились, остались. Здесь все же теплее.

      Стремительно холодало. Все живое в панике беспомощно и ошалело металось, периодически на какое-то время замирало, как бы прислушиваясь, и снова приходило в движение. С севера тянуло ледяным ветром. Оттуда надвигались мороз, лед, ги —   бель.

      Поглядывая на вечернее небо, не по времени усыпанное звездами, выделяя одну из них, которая стремительно увеличивалась в размерах и уже превратилась в светящийся диск, Век сосредоточенно размышлял: «Что же случилось?»

     

      * * *

     

      — Люпопытно, любопытно, — протянул Евгений Кузьмич, похлопывая рукописью по столу, и обернулся ко мне. — Ты извини, Виктор, я тут фантазию одну твою прочел, пока ты возишься.

      Я сделал вид, что смущен, Элла, вошедшая вслед за мной, изобразила то же и на всякий случай даже уронила один бокал.

      Евгений Кузьмич неловко улыбнулся:

      — Вы что? — он пожал плечами. — Да ну, бросьте… Кто, хе-хе, не пописывает по молодости…

      Но я, предостерегающе шепнув жене: «Не переиграй!», уже подошел к нему, словно оправдываясь, сказал:

      — Да что вы, Евгений Кузьмич… Она споткнулась… — Отметив, что он прочел все до конца, я взял рукопись из его рук. — Это так, — в тон ему, — хе-хе, фантазия…

      Элла убежала на кухню.

     

      Через несколько минут стол уже был накрыт.

      — Итак, за юбилей! — Евгений Кузьмич поднял бокал с шампанским. — Знаете, ребята, гляжу я вот на вас и радуюсь. Как это здорово, как прекрасно, что вы такие дружные, молодые, сильные. Это очень важно, когда двое — мужчина и женщина — встречаются и оказываются именно теми… понимаете… единственными, предназначенными друг для друга, что ли, созданными друг для друга. Вот как вы. Сколько я вас знаю, вы, действительно, как одно целое. Вы понимаете друг друга с полуслова, с полувзгляда. Как будто вы прожили вместе не… э-э, фу ты, дьявол, Виктор, сколько же вы прожили?

      Я переглянулся с Эллой, улыбнулся:

      — Считайте — два, Евгений Кузьмич.

      — Почему «считайте»? — удивился он. — Впрочем, это не мое дело… Так о чем же я говорил? Ах да. Вы так понимаете друг друга, что кажется, будто прожили вместе не два года, а двадцать два, да что я говорю, — двести двадцать два.

      — Добавьте, Евгений Кузьмич, еще тыщонки две, — усмехнулась Элла, — чего уж скромничать.

      — Элла, Эллочка моя, — радушно обратился он, — да я могу вам и двадцать тысяч добавить…

      Я почувствовал, как Элла вздрогнула при этих словах, осторожно под столом нащупал ее руку и бережно погладил.

      — Но вам ведь не дашь и двадцать два, — закончил Евгений Кузьмич и весело засмеялся, очевидно посчитав, что сделал весьма удачный комплимент.

      Да, я забыл сразу представить. Евгений Кузьмич — мой официальный научный руководитель. Вернее — бывший. Год назад он «протащил» мою кандидатскую. Я тогда разрабатывал тему о способах преобразования естественного интеллекта в искусственный. В кругах пошли разговоры, что тема-де никому не нужна, бесперспективна, что толку от нее никакого, и диссертация оказалась под угрозой.

      Все в то время бредили созданием чистых машинных интеллектов, возможности естественных принижались, и способы их трансплантации или выращивания имели сторонников меньше, чем противников. Никто не задумывался, что машинный интеллект — вовсе не интеллект, просто так почему-то стали называть работу высокоорганизованных машин. Ученым понравилось отождествлять функции приборов с понятиями, присущими человеку. Оттуда и пошли машинные интеллекты, языки, поколения и прочая несуразица. Но я-то знал, что машина — всего лишь машина и ничего более, она может быть только подспорьем для человека. А вот ему, человеку, нужно развивать свой интеллект, и если уж создавать искусственный, то аналогичный естественному и из того же материала. Тему поэтому бросить я не мог. Тем более, что уже тогда мы с Эллой приступили к осуществлению своего плана…

      Тогда-то я и познакомился с Евгением Кузьмичом. Он имел связи и доводился родней («седьмая вода на киселе») какому-то важному члену ВАКа. Евгений Кузьмич «открыл» чрезвычайную свежесть мысли в моей работе, сделал на это ставку — «открытие нужно признать» — и протолкнул тему через ВАК, сражая противников одним аргументом: «нет внедрения, так хоть мысль есть». Остальные работы в том году как раз были тухлые, не имевшие ни перспектив внедрения, ни сколько-нибудь интересной мысли (что делать, всем нужна степень — хоть на выеденном яйце). ВАК был в растерянности — срывался план поставки ученых, поэтому и защитили по-быстрому всех, кто был поближе.

      Получив возможность использовать лабораторию со штатом сотрудников, я отблагодарил Евгения Кузьмича одной идейкой, хотя он, кстати, так и не смог сдвинуть ее с мертвой точки.

      Потом мы с ним почти не встречались. Однако, буквально на днях он позвонил, сказал, что ознакомился с моей докторской и рад поздравить со столь быстрым продвижением. Этот звонок и решил наши с Эллой колебания.

      Нет, это была не прихоть: мы повели серьезную и тонкую игру. Мы давно искали эффективный способ обнародования нашей строго обоснованной научной теории. Евгений Кузьмич был просто находкой. Мы не колеблясь решили воспользоваться случаем. Сообщив о семейном торжестве, мы тут же пригласили Евгения Кузьмина. А избранная форма разговора с ним была самой надежной, иначе он выбыл бы из игры сразу после сдачи карт.

      Наш «сабантуй» был в разгаре, когда Евгений Кузьмич вспомнил о моей рукописи.

      — Так ты считаешь, что мамонты тогда вымерли? — то ли шутя, то ли серьезно спросил он.

      Мне, однако, было не до шуток. Я покосился на Эллу, ища совета, увидел ее подбадривающий взгляд: «Давай, только осторожно, не спугни».

      — Конечно, Евгений Кузьмич, — начал я, внимательно глядя в глаза собеседнику, — лишив Землю солнечной энергии на какой-то десяток часов, ее можно покрыть льдом. Посудите сами, за семь часов майской ночи температура воздуха при отсутствии ветра падает почти на десять градусов — зависимость арифметической прогрессии, с коэффициентом, примерно, минус полтора. Притом заметьте, что ночью планета все же подогревается с другой стороны. Если она не получит тепла и оттуда… — Евгений Кузьмич сделал протестующий жест, однако я не дал ему вставить ни слова, — … прогрессия становится геометрической. Чем дольше нет солнца — тем стремительней холодает. При таком остывании достаточно часов пяти — и Земля превратится в ледышку. Все это крайне просто, но никто почему-то об этом до сих пор серьезно не задумывался. Ну, вертится шарик — и пусть себе…

      Евгений Кузьмич сосредоточенно молчал, очевидно пытаясь оценить услышанное. Элла, взглянув на меня и получив немое согласие, подлила масла:

      — Видите ли, Евгений Кузьмич, Земля, если можно так выразиться, существует на пределе. Ее климат, как ни странно, зависит более не от угла наклона оси к плоскости эклиптики, а от периодичности смен дня и ночи. Изменение наклона оси может вызвать только общее изменение климата по широтам. А вот изменение долготы дня — необратимое — приведет к коренным преобразованиям. Затененная сторона Земли очень быстро охлаждается. Слегка гиперболизируя, можно сказать, что к концу ночи она уже находится в состоянии клинической смерти, и только рассвет спасает ее… — Элла на минутку умолкла, как бы убеждаясь, что ее доводы достигли сознания адресата, и продолжила: — При этом нужно учесть, что ночью планета обогревается с другой стороны, и ветры перемешивают атмосферу. А если Земля и там без тепла — воздушная оболочка принимает единое направление движения: от полюсов к экватору, с учетом тепла океана, от экватора вверх, в холод космоса, а с полюсов устремляются новые массы ледяного воздуха, что значительно ускоряет охлаждение.

      — Это тема вашей диссертации? — вдруг перебил Евгений Кузьмич, заинтересованно взглянув на мою жену. — Расчеты подтверждают?

      «Дать расчеты?» — уловил я мысль Эллы и отмахнулся:

      «Оставь, — ни к чему».

      — Считайте это гипотезой, — произнесла она вслух.

      — Н-но, простите, — спохватился Евгений Кузьмич, — как Земля может быть не освещена с другой стороны? Ведь Солнце-то светит!

      Элла улыбнулась, быстро наклонилась к стоящей у стола тумбочке, извлекла исписанные листы и, стараясь как можно учтивее обращаться к нашему гостю, протянула ему рукопись:

      — Прочтите, Евгений Кузьмич, а я пока еще кофе поставлю. Виктор, с чем кофе будешь?

      — Конечно, с «бальзамом», — живо откликнулся я.

      — А вы не будете пьяненькие? — шутливо погрозила она пальчиком, но добавила: — Впрочем, пейте, может быть в последний… — и осеклась, заметив мой предостерегающий взгляд.

      Ее ладная, стройная фигура мелькнула в проеме двери и исчезла. «А вдруг навсегда? — неожиданно испугался я. — Вдруг навсегда!» Но я сдержался, стряхнул с себя мимолетное оцепенение и постарался прислушаться к мыслям Евгения Кузьмича, впитывающего содержание моей рукописи.

      Оро Блестящая тарелка стремительно мчалась над поверхностью леденеющей Земли. Вуд неподвижно застыл у экрана, изучая покрытую снегом равнину.

      Океан и моря еще были свободны, только прикованные льдом к берегу, они клубились огромными восходящими облаками пара.

      Первыми погибли динозавры. Их трупы то тут, то там торчали по краям ледяных полей. Птеродактилей в воздухе тоже уже не было видно.

      — Вуд, как ты думаешь, — спросила Кола, — кто следующий?

      Он пожал плечами:

      — Мне кажется, отдельные виды ихтиозавров смогут сохраниться еще долгое время. Видишь — они ушли к экватору. К тому же они могут уцелеть и на большой глубине. Но это будут только отдельные экземпляры.

      Кола подошла к нему сзади, обняла.

      — А мамонты?

      — Вот они-то скорей всего и вымрут следующими, — не отрывая глаз от экрана, протянул Вуд.

      Кола бросила взгляд на экран, на котором явственно виднелся мечущийся в снегу, ревущий мамонт, дернула Вуда за рукав:

      — Милый, давай обратно, а? Ты представляешь, какими мы вернемся?! — она вздохнула. — Мы здесь уже две недели! Как подумаю, что у нас это равно всего двум минутам!..

      — Ах, Кола, ну что тебе за разница — минуту ты проживешь или даже год?! Подумаешь, умрешь на пару лет раньше!

      — Пару, пару… — передразнила Кола, — сколько этих пар уже прошло! Я старею действительно не по дням, а по часам. Посмотри вон, Лана какая цветущая, а ведь мы были ровесницами!

      — Бог мой, да ведь это всего третья наша экспедиция, — рассмеялся Вуд, — и Лана в трех была.

      — Ну и что?.. — Кола следовала упрямой женской логике. Я скоро буду выглядеть старше своей матери, а тебе, конечно, наплевать на это!

      — Ох и надоела ты мне со своей матерью! — вспыхнул Вуд, раздраженно обернулся к Коле, хотел еще что-то сказать, но передумал, махнул рукой, снова уставился на экран, буркнул: — Дай лучше коктейль!

      Кола, поняв, что напрасно разозлила его, быстро приготовила коктейль и пустила в ход другое оружие.

      — Вуд, милый, — ласково протянула она, устраиваясь у него на коленях и подавая ему коктейль, — поцелуй меня.

      Он смягчился, и не отрывая глаз от экрана, потянулся к ней губами.

      — Вуд, ну подумай обо мне, — целуя его, продолжала Кола, — разве же ты хочешь погубить женушку-красавицу? Ну, поехали обратно, мы же всё сделали.

      — Ох, ты, капризница моя маленькая, — он улыбнулся, оборачиваясь, целуя ее, — ну, поехали, поехали, — и протянул руку к пульту.

      Кола радостно чмокнула его в щеку, бросила взгляд на экран, махнула рукой:

      — До свидания, планета! — и вдруг ахнула: — Ой, Вуд, смотри! Там две обезьянки у костра и никого рядом… И, по-моему, тоже семья! Возьми их, а? Ну, возьми!.. — хлопнула она в ладоши, — ну, для меня!

      — Ладно, — согласился Вуд, специальным захватом подцепил Эру и Века и нажал кнопку обратной связи.

     

      * * *

     

      — Я что-то не совсем понимаю, — затряс головою Евгений Кузьмич. — Это что же получается — жители другой планеты прибыли к нам на Землю?

      — Совершенно верно, коллега, — я утвердительно кивнул. — Совершенно верно — жители другой планеты, другой солнечной системы, другой галактики.

      — Она, вот эта… — Евгений Кузьмич заглянул в рукопись.

      — Кола?

      — Да, да, Кола говорит о…

      — Видите ли, — перебил я, — жители планеты, называемой Оро, нашли способ… как бы вам это объяснить…мгновенно прибывать в заранее намеченное место нашей системы и так же мгновенно совершать обратный путь. Вернее, они прибывают в то место, откуда они удалились в последний раз.

      — Вы хотите сказать…

      — Я хочу сказать, что однажды они попали сюда… случайно, а теперь возвращаются намеренно.

      — Они сумели покорить пространство?

      — Не только.

      — Ах, да, две наши недели у них равны всего лишь минуте, — полувопросительно протянул Евгений Кузьмич.

      — Примерно двум минутам, — поправил я.

      — Значит они покорили и время?!

      На лице Евгения Кузьмича явственно отразилась напряженная работа мысли, поэтому, когда я произнес: «они покорили материю!», он не услышал моих слов, а вдруг выпалил:

      — Но, простите, при чем здесь гаснущее солнце? Какая связь? Да и вообще, что все это значит?! — он указал на рукопись.

      — Фантастика, Евгений Кузьмич, фантастика, — успокоил я его и протянул следующие страницы. — А о Солнце здесь сказано.

      — Ф-фу, — он облегченно вздохнул. Я после вмешательства вашей милой супруги уж подумал, что это время… Ну, что ж, фантастику я тоже люблю иногда. Полезно, знаете ли, кое-что извлечь можно, — и он углубился в чтение.

     

      * * *

     

      Как известно, для нас существует микромир и макромир. Мы находимся посередине. Все дело в том, что для микро мы — макро, а для макро — микро. Ерунда? Тогда так. Наша Галактика является только частицей атома какого-то мира гораздо более высокой — назовем это — степени измерения, и вместе с тем — частицы атома, исследуемые современной земной наукой, являются галактиками для кого-то.

      Материя считается бесконечной. Но именно благодаря такой — типа «матрешки» — структуре. Земная наука в лице Бора, Эйнштейна и других уже сделала первые шаги на пути этого открытия, но мы пока недооцениваем истинного значения теории относительности.

      Планета Оро некой звезды «С» находится в системе следующего, более высокого порядка измерений, чем наш мир. А уровень цивилизации на Оро достиг уже того этапа, когда ученые не только проникли в сущность бесконечности материи, но и овладели способами ее преобразования. Был весьма трудный момент, когда они поняли, что разрушая частицу атома, они фактически разрушают целую галактику и, возможно, с несколькими цивилизациями.

      Сначала это потрясло умы, однако с этим быстро смирились — жизнь берет свое, цивилизация должна развиваться. В какой-то период мир Оро заполнился сотнями научных и псевдонаучных работ на темы о том, что поскольку микромир «не наш» мир, то подобные разрушения нельзя квалифицировать как преступление перед человечеством. Термин «человечество» и сам получил своеобразную трактовку в новом свете: не просто как разумная жизнь, а как разумная жизнь одного измерения. Опыты с частицами атома, ядра не были признаны негуманными и потому их не запретили. Немаловажную роль в этом сыграла сентенция «все равно мы можем решить так, но ведь не мы одни во вселенной» (о том, что не одни в материи и говорить нечего). Чтоб развивалась цивилизация, должна развиваться наука. Пресловутый «закон жизни» возымел силу уже в масштабах цивилизаций.

      Может ли таким же путём подвергнуться опыту галактика звезды «С»? Несомненно. Однако паники это не вызвало — полагались на теорию вероятности.

      Однако это не все. Ученые планеты Оро постигли новый способ передвижения в материи. Они научились проникать в свой микромир. Так исследователи и оказались в солнечной системе — одной из точек, одной из частиц своего микромира.

     

      * * *

     

      Евгений Кузьмич отбросил рукопись в сторону и обернулся ко мне. Последовавший диалог походил на перестрелку. — Когда они попадают на Землю, их размеры…

      — Размеры становятся соответствующими нашим.

      — С описываемого времени и до, например, настоящего прошло…

      — У них — ровно год. Течение времени меняется согласно теории относительности. Наш век для них равен всего нескольким дням.

      Евгений Кузьмин удивленно поднял на меня глаза:

      — Исходя из размеров нашей галактики, соотношение времени должно быть иным.

      — Изменения пространства и времени соотносятся не как один к одному. Они связаны чрезвычайно сложной зависимостью, в которую входят скорость света, градиент массы, единица поля гравитации и другие физические величины, в том числе и незнакомые еще на Земле.

      Прошло несколько минут, показавшихся мне вечностью, пока Евгений Кузьмин хранил напряженное молчание, явно что-то обдумывая.

      — Черт возьми, — воскликнул он наконец, — все это крайне любопытно, хотя и сплошная фантастика! — Однако, вы умеете сочинять! — усмехнулся он, даже не заметив, что перешел на «вы». — Ну и что же им все-таки надо на нашей грешной земле?

      Евгений Кузьмич явно забыл уже и об ужине, и об Элле. Но я-то помнил о ней. Я все время поглядывал на дверь кухни, за которой она исчезла. Я знал, что она может и не вернуться, но не верил в это. И когда увидел ее, входящую с подносом, на котором дымился ароматный кофе и красовалась заветная бутылочка бальзама, я облегченно вздохнул.

      «Почему долго?» — спросили мои глаза встревоженно.

      «Все в порядке, — беззвучно ответила она. — А у тебя?» «Нормально».

      «Однако нужно торопиться», — напомнила Элла.

      Я протянул Евгению Кузьмичу следующую часть рукописи.

     

      * * *

     

      Эксперимент

     

      Цивилизация Оро, как уже было сказано, достигла гораздо более высокого развития, чем земная. Технический уровень развития цивилизации — предложу универсальную схему — определяется умением владеть и управлять энергией. Ученые Оро уже давно смогли полностью приручить ядерную энергию — по нашим меркам самую мощную и неисчерпаемую, самую доступную и компактную. Они поставили ее на службу людям в самом массовом, даже бытовом, применении. Топливные ресурсы планеты (подобные нашим) давно иссякли. Оставались еще два вида получения энергии — гидроэлектростанции и солнечные станции. Их колоссальные мощности использовались в основном для промышленных нужд. Ядерная энергия, как наиболее компактная и управляемая, широко использовалась в транспорте, быту, поскольку уже давно был изобретен и великолепно усовершенствован двигатель, преобразующий ядерную энергию непосредственно в механическую.

      Цивилизация давно изучила свою солнечную систему. Попытки достичь других систем кончались неизбежной неудачей. Правда, в астрономическом центре еще работала служба, ожидающая возвращения нескольких экспедиций, отправленных века два назад к ближайшим светилам. Однако особого оптимизма эта деятельность не вызывала. Теперь космонавты занимались только системой звезды «С», и это были будни.

      Энтузиасты супердальних полетов потерпели крах в тот день, когда был найден способ передвижения в материи. Зачем веками ожидать возвращения экспедиций своего измерения, если за долю секунды можно оказаться в галактике другого мира?

      Открытие передвижения в материи произвело настоящую революцию в науке. На базе группы, совершившей открытие, был создан целый институт, в плане которого были самые различные проблемы. В настоящее время он переживал еще период становления. Основной отдел изучал возможность определения координат попадания. Соблюдать их пока не удавалось. Аргонавты оказывались в самых различных местах самых невообразимых галактик. Экспедиции гибли одна за другой. Но наука требовала жертв — и они приносились. Приходили все новые и новые добровольцы, которые один за другим исчезали в лаборатории института, а оттуда — в просторах материи. Не только ученые, но и все население Оро напряженно следило за ходом исследований. Было принято особое решение, и в рейс стали отправляться только супружеские пары, оставившие детей. Вернулись две.

      Одна не попала никуда, проскитавшись в какой-то пустой галактике. Пытаться достичь ближайшей звезды обычным способом было бессмысленно — на это ушла бы жизнь. На итогах этой экспедиции и работала группа определения координат. Они выполнили уже несколько рейсов, пытаясь достичь звезды, ближайшей к точке попадания.

      Вторая — и пока единственная удачная экспедиция — попала в околосолнечное пространство. На базе этой экспедиции действовала сейчас другая группа — исследования иных звездных систем и цивилизаций. Ее представителями и были Вуд и Кола. Группа работала уже два года.

     

      Совершенно неожиданно их деятельность оказалась тесно связанной с другой работой ученых, получившей актуальное значение не только для Оро, но и для Земли.

      Цивилизации звезды «С» давно стало тесно на одной планете. На других же планетах системы жизнь ограничивалась искусственными базами. Ученые Оро изучали возможности улучшения своего мира. Было установлено, что если слегка изменить орбиту и превратить в звезду крайнюю планету системы — Крипе, то условия, благоприятные для жизни, можно создать еще на одной ближайшей к Оро планете. Сделать это и готовилась неуемная цивилизация.

      Промышленность Оро располагала огромными мощностями энергии, достаточной для осуществления задуманного, и ученые настойчиво искали оптимальные способы воздействия на звезду, управления ее мощностью. Руководил работами молодой и талантливый ученый Эре. Он-то и предложил в качестве эксперимента воспользоваться Солнечной системой — единственной пока доступной и подвластной ученым Оро, кроме собственной.

      Исследования велись «от противного». Программа работ предусматривала внедрение в центр звезды (в данном случае — Солнца) управляемой энергетической установки, с помощью которой можно было бы регулировать солнечную активность. И только по достижении полного успеха в управлении звездой, предусматривалось «зажечь» одну из планет.

      Три уже проведенных эксперимента по снижению солнечной активности все более приближали к желаемому результату. На Земле же они выразились в Бологовском, Венсовском и Сельпаусельском ледниковых нашествиях.

     

      * * *

     

      — Знаете, этим можно не на шутку припугнуть обывателя, — иронически заметил Евгений Кузьмич, отрываясь от рукописи. — Даже владение самой совершенной техникой не убережет людей от страха перед грозящим ледниковым нашествием.

      Особого юмора в его голосе, однако, не звучало. Чувствовалось, что рукопись, если и не взволновала его, то по крайней мере заинтересовала, и к изложенному в ней он относится довольно серьезно. И я без колебаний подлил масла в огонь.

      — А представьте себе последствия возгорания одной из планет нашей системы, — сказал я. — Самое малое, что нас ждет, это великий потоп… Если не ядерная сковорода…

      — Высокоорганизованная цивилизация не может пойти на уничтожение себе подобных, — с горячностью воскликнул мой собеседник, сразу выдавая этим, сколь серьезно он отнесся к проблеме.

      — Конечно, — Элла не стала возражать напрямую, — и поэтому на Земле испокон веков живут в любви и дружбе, систематически истребляя друг друга.

      — Истреблять бросаются фанатики, одурманенные чувством собственного превосходства, — защищался он, не замечая иронии.

      — А вы полагаете, оронам это чувство незнакомо? — не сдавалась Элла.

      Евгений Кузьмич пожал плечами и уже неуверенно продолжил:

      — По крайней мере на таком уровне… С ростом цивилизованности должны повышаться понятия гуманизма, не говоря уж о трезвом разуме.

      — Верно, — с жестким скептицизмом откликнулась Элла. У Македонского были копья, у Гитлера — пушки, у Трумэна…

      — Неужели такова судьба всех цивилизаций?! — воскликнул он.

      — Единство и борьба противоположностей — всеобъемлющий закон, — не без язвительности заметила Элла.

      — Да, да, — пробормотал Евгений Кузьмич смущенно, как ученик, забывший, сколько будет дважды два. — Но все-таки должны же они чем-то отличаться?вспыльчиво воскликнул он.

      — Да, конечно, некоторые различия могут быть, — вмешался я, — как, скажем, между европейцами и азиатами.

      — По крайней мере натура у их женщин не лучше нашей, — ревниво вставила Элла.

      — Вы хотите сказать, они отличаются не более как цветом кожи да религией?уточнил Евгений Кузьмич, пропуская мимо ушей реплику Эллы.

      — Да, примерно так, — подтвердил я.

      — Как говорится, ничто человеческое им не чуждо, — снова вмешалась Элла, и эта реплика не прошла незамеченной.

      — Милая Элла Вячеславовна, — отозвался Евгений Кузьмич, — вы так агрессивны, словно сами там были и, как бишь, их называть?… оронки вам насолили…

      «Вот видишь, ты зарываешься…», — снова предостерег я Эллу и поспешил рассеять подозрения гостя:

      — Она очень ревниво отнеслась к моей рукописи.

      Евгений Кузьмич рассмеялся:

      — Ох уж, эти женщины… Не сомневаюсь, что они одинаковы везде.

      — Как и мужчины, — парировала Элла, улыбнувшись.

      — Впрочем, мы спорим, словно все это происходит на самом деле, — усмехнулся Евгений Кузьмич. — В этом, пожалуй и есть изумительное свойство человеческого разума — придумает что-либо — и начнет не только выдавать за действительное, но и принимать за него…

      — И появляются Атлантиды, Иисусы Христосы и Одиссеи, — в тон ему протянула Элла.

      — Вот-вот, и эти фантазии захватывают людей, волнуют их воображение, доводят до… Кстати, не одного ли источника слова фантазия и фанатизм? Сфантазированный Христос стал предметом поклонения фанатиков. Они готовы многим пожертвовать ради принципов, пропагандировавшихся мессией.

      — К сожалению, другая часть фанатиков занята прямо противоположным — старанием доказать, что Христос — исключительно плод воображения фантазеров, — произнесла Элла.

      — Что вы хотите этим сказать? — насторожился Евгений Кузьмич.

      — Элла утверждает, что философия материалистична, — поспешил вмешаться я, — хотя ее и нельзя потрогать. Ведь не напрасно есть термин: «предмет философии».

      Наступила мимолетная пауза.

      — Верно, — согласился Евгений Кузьмич. — Философы спорят о том, что нельзя, скажем, положить в карман, — он засмеялся найденному определению, считая его удачным, и заключил: — В таком плане ваши фантазии, конечно, заслуживают внимания.

      Я скромно улыбнулся.

      Евгений Кузьмич залпом усушил чашку кофе.

      — Если позволите — я дочитаю? — он вопросительно кивнул на исписанные листы на столе.

      — Конечно, конечно, — с готовностью согласился я.

     

      * * *

     

      Вуд и Кола воспользовались экспериментами Эрва для изучения изменений климата, а соответственно — флоры и фауны Земли.

      Сначала группы вели исследования параллельно, но, начиная примерно с двух тысяч лет до нашей эры (по земному времени), Вуд и Кола стали бывать на Земле все чаще и чаще, внимательно следя за все ускоряющимся развитием здешней цивилизации. Учащение рейсов и служило причиной возросшего беспокойства Колы, начавшегося с четвертого посещения. Она катастрофически, несмотря на сжатость рейсов по времени, опережала по возрасту свою коллегу Лану. За год (по Оро), пока длится эксперимент, они посетили Землю уже десять раз, задерживаясь в каждом рейсе по нескольку месяцев (по-земному).

      Вуд, правда, не обращал на это никакого внимания. Коле часто казалось, что он, наоборот, старается подольше задержаться на Земле — так он выигрывал время для своих научных работ. Вуд старался обработать информацию по каждому рейсу, не возвращаясь на Оро. В итоге он за год выполнил двухлетнюю программу своих работ. Но предметом их общего беспокойства было стремительное развитие земной цивилизации.

      Когда Вуд еще в четвертой экспедиции захватил с Земли Эру и Века, он не придал этому особого значения. На Оро появление «земных обезьян» особого эффекта не произвело. Многие, правда, поразились их внешней идентичности с людьми, населяющими Оро. Однако уровень интеллекта «обезьян» говорил о том, что они годятся только на роль подопытных животных. Кола с удовольствием взяла на себя по сути безграничные права на обладание дикарями и стала проводить на них эксперимент по дрессировке.

     

      Люди Оро обладали исключительно развитым интеллектом. В свое время, наткнувшись на идею создания счетно-вычислительных устройств, цивилизация отказалась от громоздких аппаратов. Потребности в них с лихвой компенсировались направленным развитием интеллекта каждого члена общества.

      Способности человеческого мозга безграничны. Если лучшие счетно-вычислительные машины содержат десятки и сотни тысяч электронных работающих клеток, то в человеческом мозгу это число в сотни раз больше. Другое дело, что львиной их долей мы не научились пользоваться. Кроме того, изготовление машины требует колоссальных материальных затрат, целой индустрии, немалого времени и труда. Их содержание не менее обременительно. Естественные же вычислительные машины рождаются по биологическим законам. Миллиарды клеток головного мозга имеют еще одно немаловажное преимущество — на их службе, кроме памяти и логики, прекрасный вспомогательный, аппарат: интуиция, фантазия, психика, предвидение и так далее. Нужна только методика обучения и воспитания, чтобы мозг научился использовать свои гигантские возможности.

      Мощное развитие на Оро получили биология, психология, телепатия, гипноз и прочие науки, многие их которых в рамках понятий земной цивилизации остаются с префиксом «пара». Развитие интеллекта у людей Оро было поставлено на научную основу с пеленок, на это были нацелены все учебные заведения. Система образования сосредоточивала свое внимание не на том, чтобы начинить мозг сведениями, все равно временными и нередко ненужными, а на том, чтобы научить его пользоваться своими резервами. Эрудиция приобреталась уже как прикладное в процессе жизни, деятельности.

      Кола, начав с дрессировок Эры и Века, очень скоро убедилась, что «обезьянки» не только внешне очень похожи на жителей Оро, но и обладают хоть и мизерными, но все же зачатками интеллекта, едва, правда, отличающимися от рефлексов. Однако, в процессе дрессировок Кола, призвав на помощь весь свой опыт и знания, за полгода смогла довести их интеллект до уровня, примерно, шестилетнего ребенка планеты Оро.

     

      Во время очередной экспедиции на Землю, Вуд и Кола с удивлением обнаружили, что местные «обезьяны» также не стоят на месте в своем развитии. Теперь их, скорей всего, можно было сравнить с недоразвитыми дикарями.

     

      Отдохнув несколько месяцев и произведя нехитрую прикидку темпов развития Земли, Вуд и Кола в следующую свою экспедицию взяли Эру и Века. Наблюдая за развитием цивилизации и для быстроты дела на месте обрабатывая данные, они задержались там около года. За это время у Эры и Века родился мальчик. Эксперимент приобретал новый интересный поворот. Вуд и Кола смело решились на то, чтобы пристроить месячного ребенка в одном из племен дикарей. Сделать это было несложно…

      Последние месяцы работы Вуда и Колы были чрезвычайно напряженными. Земная жизнь развивалась все стремительней. Ученые стали наведываться на Землю чаще. Итоги поражали.

     

      В очередное посещение ученые Оро нашли на Земле уже развитое общество, в котором с помощью генетического поиска им удалось отыскать тысячеколенного потомка Эры и Века. Родителям опять дали возможность около года провести на Земле возле своего пра-пра-потомка, жившего в долине Нила. Условий им ученые не поставили никаких. Но, забирая обратно на Оро, испытали настоящую радость, убедившись, что и на сей раз остается новый ребенок. Последовавший период земного развития охарактеризовался вспышкой Нильской, как они ее назвали, цивилизации.

      В следующий раз Вуд и Кола посетили Землю специально, чтобы увидеть потомка «обезьянок». И нашли его… в лице некоего Александра Македонского.

      Развитие же Эры и Века в результате интенсивного обучения достигло к этому времени уровня десятилетнего ребенка Оро и опережало средний уровень земной цивилизации на три-четыре века.

      Вуд, окончательно убедившись, что в лице «обезьянок» они нашли стремительно развивающихся братьев по разуму, готовил доклад в Высшем учено-правительственном активе Оро — ВУПА.

      В это же время Эре и Лана закончили подготовку к проведению четвертого, решающего эксперимента на Солнце. Этот вопрос и стоял на повестке дня заседания Актива ВУПА.

     

      * * *

     

      Пока Евгений Кузьмин читал, мы с Эллой старались ему не мешать. Сидели тихо, попивая кофе. Говорить особо нам было не о чем — все между нами было уже решено. Только однажды Элла обратилась ко мне.

      «Думаешь, он поймет?» — спросила она, все также не раскрывая рта.

      «Не знаю, — молча ответил я, — но даже если он не поймет, — поймут другие, когда узнают обо всем».

      «Так может быть не стоило и впутывать его? Жаль все-таки старика»…

      «Нет, они должны не просто получить от нас информацию, но и узнать, как она действует, как она была воспринята первым из них».

      — Н-да, — размышляя протянул Евгений Кузьмич, нарушив тишину. Он встал, отошел к окну и долго молча смотрел в темноту, прижавшуюся к стеклу.

      — Нильская цивилизация… Александр Македонский — инопланетянин…пробурчал он в никуда и резко обернулся к нам. — Знаете, это попахивает…

      — Знаю, — сказал я. — Знаю, Евгений Кузьмич, чем это попахивает.

      — Вы сюда еще и Атлантиду приплели бы, и Тибет, прихватив заодно и Цезаря, и Христа. Ведь «летающие тарелки» наблюдали еще древние тибетцы…

      — Не знаю, как насчет Тибета, а тем более Атлантиды, — скромно ответил я.А вот по поводу Цезаря и Христа вы напрасно иронизируете. Так оно и было. Последний раз Вуд с Колой были на Земле около двух тысяч лет назад… Только вы путаете. И Македонский, и Христос — не инопланетяне. Они прямые потомки той же пары земных «обезьянок».

      — Прямо евгеника какая-то!.. — захохотал Евгений Кузьмич.

      — Ну, во-первых, не известно еще, насколько евгеника лженаучна, — оборвал я его.

      — А во-вторых?

      — Во-вторых, дело даже не в ней. Ведь с потомками, хоть малость, да были их прародители, интеллектуальное развитие которых уже значительно опережало развитие земной цивилизации.

      — Но они же не могли пасти своего Христа тридцать три года! Даже если он и был в действительности… А в исторических хрониках, посвященных Цезарю и Македонскому, не говорится о прилете с неба пап и мам…

      — А они и не были «папами и мамами» — они ведь были праотцами. И потом вы не учитываете, что оронская методика обучения на нашем уровне может совершить чудеса и за несколько месяцев.

      — Значит, все-таки дело не в генетическом коде?

      — Скорей всего, в воспитателях. Ведь вспомните, у того же Македонского были мудрые наставники.

      — Но совсем иные.

      — Условия игры продиктовали необходимость маскировки. И в случае с Христом она была особенно тщательной.

      — Слишком уж настойчиво вы отстаиваете свою гипотезу. — Евгений Кузьмич подозрительно воззрился на меня.

      — Всякая теория имеет своих настойчивых приверженцев.

      — Вы ловко поправили меня, — усмехнулся Евгений Кузьмич, — но, чтобы гипотеза стала теорией, нужны доказательства.

      — Именно их я вам и предлагаю.

      Евгений Кузьмич какое-то время внимательно смотрел на меня.

      Я молчал. Тогда он вздохнул:

      — Ну, ну, посмотрим, что вы еще предложите, — и снова принялся за чтение.

     

      * * *

     

      Выбор

     

      Конференц-зал Высшего учено-правительственного актива был полон. Убеленные сединами заслуженные ученые мужи и молодежь, уже добившаяся признания и уважения, с нетерпением ожидали доклад группы звездной энергии. Население Оро с интересом застыло у экранов телевизоров.

      Деятельность института материи была в центре внимания всей планеты с того памятного заседания, когда институт физики решил начать работы по управлению звездной энергией. Многие ученые выразили тогда протест против проведения опытов в системе своей звезды. «Не погубим ли мы свою систему вместо того, чтобы усовершенствовать ее?» — засомневались скептики. Институт материи предложил свою помощь в проведении эксперимента на Солнце, и теперь все ждали…

      На кафедре — Эре и Лона. Эре — еще молодой, элегантный, подтянутый, в ладном костюме. Лона — цветущая, в роскошном наряде (никогда не откажет себе в удовольствии покрасоваться), радостная, ощущающая себя центром внимания.

      — Программа нашей работы вступила в завершающий этап. В ходе эксперимента мы осуществили три охлаждения звезды «Л» в галактике проникновения. Звезда имеет массу два на десять в тридцать третьей степени граммов и температуру у поверхности около шести тысяч градусов. Индукционная ракета, доставленная нами в микрогалактику, направлялась в ядро звезды с расстояния, примерно, триста тысяч километров1. Разовое воздействие ракеты прекратило деятельность звезды на десять часов. В последующих двух экспериментах на ракетах были установлены специальные центры, с помощью которых мы могли управлять энергией звезды в течение пяти часов, а потом — шести месяцев.

      Погасив звезду, мы к ней приблизились и тщательно фиксировали все происходящие процессы. По аналогии с процессом гашения разработана программа обратного действия — зажжения небесного тела подходящей массы. Я не буду вдаваться сейчас в цифры, формулы, термины, хотя они и представляют, думаю, интерес не только для специалистов узкого профиля. Нами осуществлены очень сложные расчеты. Все это содержится в моей работе. — Эре на минуту остановился и закончил торжественно. — Сейчас я скажу только, что мы готовы к тому, чтобы впервые в истории зажечь новую звезду!

      Восторженные аплодисменты только через несколько минут позволили ему закончить выступление.

      — Нами выбрана пятая — самая подходящая планета системы микромира. Для постановки опыта уже все готово. Однако наша группа просит разрешения провести еще один контрольный эксперимент на звезде для того, чтобы полностью исключить возможность ошибки.

      Когда Эре закончил, зал опять взорвался аплодисментами. Председатель ВУПА, пожимая руки Эрву и Лане, выглядел крайне взволнованным.

      — Дорогие коллеги! — обратился он к залу. — Жители Оро! Наступает исторический момент в жизни нашей цивилизации. Все вы знаете, сколь обременена наша уютная маленькая планета. Все вы знаете, что на других освоенных планетах жизнь все же трудна. Их жители стиснуты рамками искусственных сооружений, баз, космодромов. Теперь мы сможем создать еще одну планету наподобие Оро! После корректировки орбиты и превращения в звезду планеты Крипе, не минет и полугода, как можно будет начать массовое переселение на Дуну. На младшем брате Оро будет такая же атмосфера, такое же солнце, такая же вода, трава, небо, цветы.

      Еще не стих гром аплодисментов, когда на трибуну, бледный и сосредоточенный, поднялся Вуд — уже седой, с лицом, отмеченным опытом, мудростью, с глубоко запавшими глазами.

      — Граждане Ороны! — начал он. — Уважаемые члены Высшего Актива. — Я восхищен успехами моих друзей и коллег — Эрва и Даны. Трудно преувеличить значение их работы. Еще один эксперимент на Солнце, зажжение Юпитера, затем Крипса и наша цивилизация вырвется с Оро!

      Вуд на минуту умолк, как бы собираясь с мыслями.

      — Что такое Юпитер? — крикнули из зала. Вуд поискал глазами крикуна, не найдя, глубоко вздохнул и продолжил:

      — Наша группа прибыла на третью планету солнечной системы галактики проникновения два года назад — одновременно с группой Эрва. Земля, так называется эта планета… — Он уже не обращал внимания на недоуменные взгляды, только попросил: — Прошу выслушать меня до конца, и вам все станет ясно. Земля по своим условиям очень близка к Оро: получает такой же потенциал звездной энергии, имеет атмосферу, воду, развитую флору и фауну. Первое же изменение активности Солнца, осуществленное группой энергии, вызвало на планете опасный и необратимый процесс. Лишаясь солнечной энергии, Земля в считанные часы замерзает. Громадное количество выпадающих осадков образует гигантские ледники, сметающие все на своем пути. Но дело не только в этом. После увеличения солнечной активности, Земля медленно оттаивает… но не окончательно. Возникнув однажды, ледниковое покрытие сохраняется на полюсах, горных вершинах, выполняя роль теплового щита. Этот щит отбрасывает солнечные лучи в космос и не позволяет снова прогреться всей планете. Однажды оледенев, она навсегда лишилась тропического климата сначала на верхних, а затем и на средних широтах.Вуд обвел глазами аудиторию. Все слушали внимательно, но особого впечатления его слова не произвели. — А теперь главное. На Земле существует не просто жизнь — там существует жизнь разумная! Там стремительно развивается цивилизация! Начиная эксперименты, мы не учли одного — соотношения времени. Ведь время у них течет в десять тысяч раз быстрее! За два года, прошедшие у нас с начала эксперимента, у них прошло двадцать тысяч лет! В наше первое посещение Земли, наблюдая за оледенением, мы с Колой захватили оттуда несколько образчиков растительного и животного мира. В том числе и пару разнополых особей, поразительно напоминающих людей с Оро по внешнему виду. Отсутствие интеллекта позволило, несмотря на внешность, квалифицировать их как «обезьянок». Правда, уже тогда у меня мелькнула мысль, что они могут явиться родоначальниками цивилизации. Поэтому в течение года, посетив одновременно с Эрвом Землю два раза, мы, кроме прочих, поставили перед собой цель — либо утвердиться в своих предположениях, либо отказаться от них.

      На Земле, напомню, за это время прошло около десяти тысяч лет. То, что мы увидели во время четвертой экспедиции, еще не могло ни безусловно подтвердить нашу теорию, ни полностью ее опровергнуть. Должен сказать, что Кола все это время занималась дрессировкой добытых «обезьянок» и открыла у них интеллект. Основываясь на нашем методе, она приступила к обучению «обезьян», развитию их интеллекта. Как известно, правильная методика воспитания интеллекта у каждого индивидуума позволяет перескочить через эпохи самостоятельного развития разумной жизни. Наши подопытные несколько раз посещали Землю на несколько (в нашем понимании) часов, и каждый раз уровень развития их интеллекта опережал земную цивилизацию на несколько веков. Но с каждым разом разница в развитии сокращалась. Я не сомневаюсь, что не пройдет у нас и полгода, как земная цивилизация достигнет уровня нашей.

      Вуд закончил, устало вытер платком вспотевший лоб.

      В зале стояла гнетущая тишина. Наконец встал председатель.

      — Что вы хотите этим сказать, коллега?

      — Я хочу сказать, — тихо, но отчетливо произнес Вуд, — что мы должны отказаться от экспериментов в Солнечной системе. — Он минуту смотрел в напряженно молчащий зал, а затем продолжил горячо, возбужденно: — Вы понимаете, что этот эксперимент будет экспериментом над людьми! Людьми почти такими же, как мы сами, над целой планетой, над цивилизацией, пусть пока и стоящей ниже нас. Ослабление активности Солнца повлечет за собой крах городов, государств… Миллионы наших братьев по разуму станут жертвами. Это будет преступление, — твердо закончил он, — преступление перед Человечностью.

      Безмолвие зала длилось минуту, затем он всколыхнулся.

      — Что же нам — отказаться от Дуны?

      — Где мы можем завершить эксперименты по зажжению Крипса?!

      — Два года труда — насмарку?

      — А если завершить эксперименты зажжением их планеты без воздействия на Солнце?!

      Вуд отрицательно покачал головой:

      — Зажжение Юпитера даже на краткий период вызовет резкое потепление на Земле. Планета, лишившись снежного панциря, снова возвратится в тропический доледниковый период. Растают полярные и горные шапки. На южном полюсе у них находится гигантский материк Антарктида, в настоящее время вдавленный льдами в мантию планеты. Освободившись, он всплывет и еще больше воздействует на уровень мирового океана. Вместо льдов на сушу обрушатся водяные валы. Результат будет тот же самый: гибель, гибель, гибель…

      — Простите, коллега, какова возможность установления контакта с землянами? — обратился к нему председатель.

      — У меня возникла такая мысль. Но при этом нужно учесть, что понять нас они могут только на каком-то определенном, сжатом, этапе, для нас исчисляемом в минутах. Три дня назад мы с Колой вновь были на Земле. Там уже полным ходом идет технизация. Люди подошли к использованию тепловых двигателей, электричества, на высоком уровне развития все естественные науки, военное искусство. Сопоставив их развитие с историей Оро, мы сделали вывод, что через столетие они войдут в критическую фазу. Мы возвратились. Что на Земле сейчас? Люди там уже освоили атомную энергию, приступили к завоеванию космоса. Гигантских размеров достигли военная индустрия. Земля еще разделена на государства. У власти все еще стоят политики, а не ученые. Между правителями все еще существует вражда, ведется борьба. Земная цивилизация находится на грани войны, которая при настоящем развитии военной мощи приведет к неизбежной гибели планеты. Любая попытка контакта повлияет на и так хлипкое равновесие, обострит отношения, послужит катализатором взрыва. Теперь вы понимаете, почему контакт с ними в настоящее время невозможен. Цивилизация вплотную подошла к тому моменту, который и в нашей истории был назван критическим, переломным. Люди Земли либо все погибнут, либо поступят так, как когда-то жители Оро — объединятся, присмирят политиков, поставят во главе планеты ученых. Только при таком условии возможен деловой контакт с ними. Все это должно произойти у них в течение ближайших двадцати лет, то есть, — Вуд взглянул на часы, — сегодня.

      Председателю пришлось прибегнуть к своим полномочиям, чтобы успокоить всколыхнувшуюся аудиторию.

     

      До конца заседания Буду и Коле быть не пришлось. Узнав, что их питомцы — Век и Эра — в настоящее время находятся на Земле, Высший Актив приказал немедленно доставить их на Оро и прихватить еще кого-либо из современных землян. ВУПА остался обсудить создавшуюся ситуацию на закрытом заседании.

      Всю дорогу от зала заседания до лаборатории Вуд старался предопределить результаты обсуждения. Сопровождала их Лана. Она тоже молчала и только уже в лаборатории не сдержалась, высказалась:

      — Тебе, Вуд, эти обезьяны дороже родной планеты… родной цивилизации! Что ты ухватился за них, как за собственность? Что они тебе дают? Почему тебе плевать на своих? Зажечь Крипе — мечта всего нашего человечества, а ты обязательно хочешь убить ее! И ради чего? Ради чего?!

      — Ради Человечества, — отрезал Вуд, — не нашего, Лана, но общего. Зажжение Крипса можно и отложить.

      — Отложить? Это же ясно, не дураки твои земляне, чтобы уничтожить друг друга. — Буду показалось, что Лана даже зубами скрипнула от злости. — Они договорятся, они выживут, а потом еще и нас обгонят через год-другой…

      — Это верно, — согласился Вуд, — обгонят.

      — Как же мы тогда с ними…

      — Тогда никак.

      — А Крипе?..

      — Нужно искать другой объект для эксперимента.

      — Другой?! — взвилась Лана. — Другой! А сколько лет на это уйдет?! Группа координат работает безуспешно. Совершенно неизвестно, когда она получит надежные результаты. Где экспериментировать? Мы столько работали! Мы уже почти у цели! После зажжения Крипса Эре станет самым великим человеком нашей цивилизации. И мы это заслужили, добились. Мы решали с ним глобальные проблемы, а не принюхивались к каким-то обезьянам. А тебе, Вуд… Ты просто завидуешь нам. Завидуешь нашему успеху, нашей славе, нашему положению. Ты всегда был сентиментальным неудачником. Набивался в друзья к Эрву, а теперь хочешь помешать ему. Но ему нужно завершить свою научную работу, понимаешь, за-вер-шить! И мы ни перед чем не остановимся ради этого! — почти кричала она. — Наука требует жертв!

      — Вот и принесите ей в жертву свое тщеславие, — зло выпалил Вуд и захлопнул за собой дверь, ведущую в их отделение лаборатории.

     

      Люди!

      Не мигая висели в черном небе уже знакомые звезды чужой галактики. Огромная чаша Земли неторопливо проплывала под похожим на тарелку аппаратом Вуда и Колы. Внизу прошли облака смога над большим городом, очертания знакомого материка, знойные степи, ласково засеребрился под солнцем океан, мелькнула Камчатка, и все пространство внизу захватила великолепная Сибирь. Слева осторожно выглядывал Алтай.

      Здесь им с Колой еще в позапрошлый раз приглянулось уютное местечко, где можно было хорошо отдохнуть. Вот и теперь, согласно взглянув друг другу в глаза, они вскоре с удовольствием ощутили прикосновение аппарата к земле и привычно выбрались наружу. Мягкая шелковистая трава, пестрый ковер альпийских цветов. Веселый ручеек звонко перепрыгивал через полянку и исчезал под густыми кронами лиственниц. Вуд, раскинув тяжелые руки, навзничь повалился в траву, и через мгновение осторожно, но доверчиво легла на его плечо головка Колы. Легкие перистые облака вырисовывали затейливые узоры в голубизне неба, приятно грело солнце.

      Они лежали тихо, спокойно, не разговаривая, даже в мыслях не обращаясь друг к другу. Они просто впитывали столь близкий, уже почти родной мир Земли. И только когда солнце перестало слепить и, превратившись в огромный багровый шар, стало быстро падать за вершины фиолетового леса, они вернулись в аппарат, тарелка взмыла в вечернее небо.

     

      Вуд оторвал взгляд от поверхности планеты, взглянул в глаза Коле.

      — Как ты думаешь, что они решат?

      Кола помедлила, неспеша поворачиваясь в кресле, протянула:

      — Может быть и решат идти на контакт с землянами, но…

      — Маловероятно?..

      — Установить контакт со всей цивилизацией одновременно пока нет возможности, — рассудительно произнесла она. — И ты прав, контакт с любыми из государств ничего не принесет, за исключением, пожалуй, вражды. Они тут же начнут стараться использовать эту связь, чтобы установить гегемонию над другими, развить свое превосходство… Они не могут договориться между собой — в этом вся беда. Пока у власти не ученые, а политиканы — цивилизация похожа, как тут говорят, на пороховую бочку. Мы столько наблюдаем за ними, ждем, а результат — ноль.

      — Да, а Эре не откажется от эксперимента.

      — Еще бы, такая слава! Но неужели ты считаешь, что Актив согласится?! Хотя, конечно, в целях нашей цивилизации это все разумно…

      — Кола!

      — Да, Вуд, так решат они, а поможет им председатель.

      — Ты думаешь?

      — И думать нечего. Есть вещи, от которых человечество не избавится никогда. Председатель ведь — родной дядя Ланы.

      — Не может быть! — Вуд чуть не подскочил.

      — Ах, Вуд, милый, ты живешь в своем обособленном мире и не замечаешь элементарных вещей… Но вещей очень значительных, как ни странно, и к тому же известных всем остальным, кроме тебя. — Кола проговорила это неспеша, с оттенком грусти и с добродушной улыбкой и тут же, всмотревшись в задумчивый профиль Вуда, ласково потрепала его волосы, добавила: — Ну да, за это я и люблю тебя еще больше.

      — Значит, голос крови неистребим… — полувопросительно проговорил Вуд.

      — А ты считаешь иначе? — отозвалась Кола и в упор спросила: — Тогда почему ты не сказал ВУПА, что мы передали землянам наш генетический код?

      — Нужно их убедить, — решительно сказал Вуд вместо ответа. — И этих, и тех… И мы должны как можно скорее вернуться…

      — Если сумеем…

      — Что ты хочешь этим сказать?

      — Вспомни последние слова Ланы… А .она осталась там, в лаборатории.

     

      * * *

     

      Евгений Кузьмин отложил в сторону рукопись и уставился на меня и Эллу беспомощными глазами. Мне он чем-то импонировал. За время сотрудничества с ним я убедился, что человек он далеко не блестящего ума. Своей степени он достиг исключительно за счет усидчивости и систематического накопления знаний, причем, знаний одного, узкого, направления. Он перемусолил кипы литературы, подобно ЭВМ перебрал сотни вариантов данной ему темы и один из них, казавшийся в то время оптимальным, преподнес как научное открытие. Плюс к этому — умение общаться с нужными людьми, тщательно подобранный круг знакомых, связи — он и стал ученым. Вспоминая известный афоризм «Воображение превыше знания, поскольку знание ограничено», я тогда еще отнес Евгения Кузьмича к людям недалеким. Накопив завидную эрудицию и обладая великим свойством терпеливо трудиться, он в своей деятельности неоднократно натыкался на чудесные идеи. Но мозг его оставался глух. Встретившись с чем-то неожиданным, его интеллект тут же признавал находку трансцендентальной, абсурдной и обходил, как, очевидно, древний рыцарь, скачущий в бой на коне, обошел бы современный танк, стоящий в полной боеготовности.

      Вот и сейчас, мне показалось, что я слышу, как в его мозгу скрипя и надрываясь, ворочаются извилины, и он трясет головой.

      — Послушай, Виктор, — наконец выдавливает он из себя, — так все-таки, что это? — он. тычет в рукопись.

      — Евгений Кузьмич, я хочу обойтись без предисловий, но то, что вы сейчас здесь, у нас — чрезвычайно важно. Это не фантастика, Евгений Кузьмич, это быль.

      Он сделал протестующий жест, но я перебил его:

      — Выслушайте меня. То, о чем говорили на Высшем Активе Оро, сообщил нам Вуд вчера вечером. Выгляните в окно и, если вам посчастливится, вы увидите их «тарелку». Мы не знаем, что решит Актив. Скорей всего, они все-таки «включат» Юпитер. С учетом относительности времени, до этого момента пройдет все же двадцать лет. Может быть, за это время люди Земли сумеют договориться между собой. Тогда Оро установит с ними контакт, чтобы выработать дальнейший план действий. Если же земляне за это время не придут к согласию — они погибнут, И даже не из-за Оро. Они просто самоуничтожатся. Препятствий в таком случае для Оро не будет… Как сказать обо всем этом людям Земли? Этого не знаю я, не знает Вуд, не знают наши жены, и вряд ли что-нибудь сможете предложить вы. Взгляните на этот аппарат, — я подошел к ящику в углу комнаты. — Это и есть тема моей, как вы называете «докторской». Это искусственный интеллект, Евгений Кузьмич. Правда, искусственный он только потому, что создан руками и умом. На самом деле это интеллект естественный, втиснутый в ящик. Это точная копия моего мозга, Евгений Кузьмич, перенесенная на искусственные материалы. Он знает все, что произошло, он видит, слышит и фиксирует все, что происходит. Он останется вместо меня. Мне уже пора к Вуду. Он и Кола дали нам с Эллой только сутки отсрочки. Когда часы пробьют двенадцать раз — мы исчезнем. Я только все время боялся, как бы они Эллу не забрали раньше, — я обнял жену, — но слава богу, мы останемся неразлучными до конца наших дней.

      — Значит вы… — Евгений Кузьмич от возбуждения не мог закончить фразу.

      — Да, Евгений Кузьмич, мы с Эллой и есть «обезьянки»… Я привлек к себе жену, поцеловал ее в приоткрытые губы и, обращаясь уже больше к ней, добавил: — И живем с ней уже двадцать тысяч лет.

      Наступившую тишину резко пронзил удар стенных часов.

      Евгений Кузьмич съежился, затравленно пробежал взглядом по комнате, ища выход, но, очевидно решив, что все бесполезно, он возмущенно взмахнул руками:

      — Но причем здесь я?!

      — Вы же читали — Актив Оро решил доставить к ним и одного из современных землян. А вы самый что ни на есть типичный средний землянин, к тому же и наш пра-пра-пра-п от ом ок.

      Часы ударили снова…

     

      * * *

     

      Постскриптум.

     

      Вот и вся информация, воспроизводимая слово в слово, которую удалось получить из необычного устройства, обнаруженного в квартире супругов Век.

     

      1978

     

      Противоречие

     

      Нас буквально преследовали ошибки. То мы не дотягивали до очередной системы, предназначенной для съемок, тормозили преждевременно и потом приходилось мучительно долго тащиться на корректировочной скорости, то наоборот — проскакивали намеченный объект на полном ходу и надо было так же по-черепашьи возвращаться. Перепляс скоростей действовал на нервы. Об отклонениях от курса и говорить не хочется. Галактику ЗЭТ мы, притормозив, едва обнаружили за сотню парсеков в стороне, а звезду КР-200ч, как ни старались, вообще не нашли.

      И при этом, клянусь, все расчеты я делал безукоризненно точно, назначаемые маршруты были верны, и режимы хода я выдавая правильные.

      Виноват во всем, конечно, был Мэйс. В него как бес вселился. Заложив в управление программу очередного маршрута, он не успокаивался — то и дело нажимал свои кнопки, дергал рычаги, щелкал клавишами. Вообще-то он всегда егозил. Но в этот раз, мне казалось, усердствовал особо.

      — Мэйс, перестань, — пытался я несколько раз остановить его. — Программа точна, и автоматика знает свое дело.

      — Автоматика-автоматика… — благодушно подпевал он, поглядывая на экраны, привычно выбивая барабанную дробь на подлокотнике кресла, и снова тянулся к какой-то клавише, приговаривал: — Но небольшая корректировочка не помешает…

      В бессильной злобе я скрипел зубами, но поделать ничего не мог — командиром-то был Мэйс.

     

      * * *

     

      По правде, в паре с Мэйсом мы летали давно и, как принято говорить, сработались. Я знал все его недостатки и научился терпеть их, он же уважал мои достоинства. Меня, например, раздражала его привычка вечно мурлыкать себе под нос какую-нибудь дурацкую мелодию. Порой и разговор вел — как арию. Не нравилась мне и вот эта его дерганность — Мэйс то колотил пальцами, то сучил ногами, мог резко вскочить, обежать нашу крохотную кабину и снова плюхнуться в кресло… За мельтеше-ние я почти все время злился на него. Но привык сдерживаться. А он, наоборот, был всегда настроен благодушно-невозмутимо. Его просто нельзя было вывести из себя. Однажды я ему в кофе с сахаром подсыпал соли и перцу, а в заварное пирожное вшприцевал солидную дозу горчицы. Но и тогда Мэйс, чрезвычайно любивший сладости, даже не подумал обидеться. Клацнув зубами на пирожном, хлебнув изрядную порцию отвратительнейшего пойла, он ошалело вытаращил глаза, словно ежа проглотил, долго плевался с плаксивой физиономией, а потом… расхохотался!

      — Ай да штурман! Ай да шутник! — с идиотским восторгом заорал он, отплевываясь. — Тьфу, тьфу… Ну и молодец ты, Ярон! Мо-лод-чи-на-а!…запел он по-иерихонски и полез обниматься.

      А я жутко хотел двинуть его в челюсть.

      В космоцентре о нашей антипатии я не мог говорить. Тестирование показывало полную психологическую совместимость. А Мэйс к тому же на каждом углу не уставал повторять: «Лучший штурман Центра — Ярон. С ним хоть в пекло».

      Так и работали мы уже, кажется, тысячу лет. И я смирился.

     

      * * *

     

      Но в этом рейсе!.. Меня прорвало, когда в результате его дурацких «корректировочек» мы выскочили из нашей системы координат.

      — Скотина ты худомордая! — взвился я, выплескивая всю накопившуюся злость и сам удивляясь своей резкости. И тут же передразнил: — «Корректировочка-корректировочка…» Вот — до-корректировался!

      Мэйс какое-то время оторопело шлепал ресницами, соображая, что случилось, потом примиряюще протянул:

      — Ну и что?.. Подумаешь, в другую систему координат попали. Сами-то целы! А из системы этой наверняка можно вернуться в нашу так же, как из нашей выскочить в эту.

      — Да, вернуться! — огрызнулся я. — А как?!

      — Ну… — он почесал затылок. — Ты же рассчитаешь… — и тут же подхалимски запел: — Штурман, штурман, добрый Ярон, он всегда умеет всё…

      — Иди ты в черную дыру, дурило! — продолжал я неистово хамить. — Как я тебе рассчитаю? Ты посмотри на мои арсеналы!

      В неизвестной системе координат все виделось совершенно иным. Стрелки приборов стали амебообразными, шкалы перекрученными, даже обыкновенная линейка свилась в спираль. Вообще все на корабле стало «навыворот». Мы долго обалдело оглядывали кабину. Ее привычные стройные и четкие очертания теперь стали… — с чем бы это можно сравнить? — как мерзкая пещера, беспорядочно утыканная сталактитно-сталагмитными соплями. Да и мы сами…

      — О-хо-хо, старина! — засмеялся Мэйс. — Да ты изрядно похудел!

      — Молчал бы, чучело! — огрызнулся я. — Лучше бы на себя посмотрел.

      Я мог представить на кого (или на что?) стал сам похож, глядя на Мэйса. Привычно худощавый и тонкий, он теперь расплылся желеобразной массой, и весь его облик изменился как в мистическом сне. Нет, ни рогов, ни копыт, ни хотя бы хвоста у него не появилось, но руки, ноги, голова торчали из тела в самых неподходящих местах.

      Мэйс долго и сосредоточенно разглядывал свои изуродованные конечности, потом меня, и… снова рассмеялся:

      — А знаешь, штурман, на что это похоже? Ты, небось, в детстве тоже бывал в «комнате смеха»? Только там каждое зеркало врет по-своему, а здесь — словно все они собрались в одном.

      Это действительно было похоже — тут я не мог возразить. Все изменилось, но не до полной неузнаваемости. Во всем проглядывали, пусть уродливо искаженные, но знакомые черты. Сходство действительно было, но ничего смешного я в этом не находил, хоть и говорят, что от трагического до смешного меньше половины парсека.

      Даже если мы остались целы и как будто невредимы, так не кончать же здесь свой век! А как вернуться обратно, я не знал. И не только потому, что все приборы и инструменты выглядели как в кошмарном сне, но и оттого — при этой догадке я похолодел от ужаса — не исключено, что и наши мысли, ход рассуждений и любых расчетов тоже мог исказиться! А подтверждение этому я тут же откопал в себе. Если раньше стройный и в общем-то даже симпатичный Мэйс неизменно раздражал, и меня частенько подмывало стукнуть его, то теперь, несмотря на возмущение, бурлившее внутри, мне приходилось бороться с навязчивым желанием приласкать или погладить эту образину. Неожиданно для себя самого я принялся утешать командира:

      — Мэйс, голубчик, а, может, ты попробуешь, так сказать, эмпирическим путем? — засюсюкал я. — Методом научного ты-ка… Понажимай, голубчик, свои кнопочки, подергай рычажочки, пощелкай клавишками… Разгони ты нашу колясочку, направь куда-нибудь — авось и попадем к себе…

      — Да, «разгони», да, «направь»… — захныкал он, обычно до тошноты оптимистичный. — А куда направить? Как разогнать? Кнопочки, рычажочки… А где они? Ка-ки-е-е?.. — Он вовсе раскис, заскулил.

      А я стал еще терпеливей успокаивать его, начал сам что-то перебирать на командирском пульте, приговаривая при этом:

      — Ну, посмотри, Мэйсик, не этот ли рычажок ты двинул в последний раз вот сюда? Давай попробуем вернуть его на место.

      — Я не помню… не помню-у-у… — ныл мой командир.

      — А ты вспомни, миленький, вспомни. Что с тобой, лапушка, произошло? Почему ты так безобразно вел себя?

      — Не знаю-у-у, — скулил он. — Как бес в меня вселился-а-а… Что-то я дергал, что-то двигал… Не знаю-у-у…

      — Ты успокойся, миленький, не плачь… Подумаешь, бесик в него вселился… Это бывает, дорогуша, со всеми бывает… А мы прогоним его, — и я смешно замахал конечностями: — Кыш, бесик! Кыш отсюда!

      Я гладил Мэйсика по тому, что напоминало головку, утирал его слезы и боролся с неотвратимым желанием поцеловать его в носик, губки, подбородочек… Тут я размахнулся и двинул в этот самый подбородочек так, что командир свалился на свой бестолковый пульт.

      Вдруг загрохотало, в кабине потемнело, только беспорядочно метались какие-то огни, и в них я смутно различил, как мимо вроде мелькнуло что-то — мохнатое, с хвостом. Корабль наш затрясло, на мгновение я, кажется, потерял сознание, а когда пришел в себя, — узнал до боли родные и стройные линии нашей кабины, строгие стрелки приборов, а на экране — заветную звезду КР-200ч.

      — Ну, Мэйс… — процедил я, скрипнув зубами. А командир, оправившись от удара, потрогал подбородок, словно убеждаясь, что он на месте, и улыбнулся:

      — Во! Здорово ты меня, штурман, а? — отвратительно восторгнулся он и захохотал. Потом глянул на свой привычный командирский пульт, на КР-200ч на экране, забарабанил пальцами…

      Это было возмутительно. Но, борясь с возобновившимся желанием двинуть его в челюсть, я только сломал логарифмическую линейку и подумал: пусть уж так.

      А Мэйс все улыбался.

      — Ну вот, — приговаривал мой стройный и даже до противного симпатичный командир, — а ты говорил не выберемся, не найдем эту нашу звездулю. А она — вот же она! Ай да штурман! Молодец! Ля-ля-ля-ля, — запел он и принялся привычно быстро чем-то манипулировать на своем пульте.

      1988 Поехали!

      Полная запись прерванного прямого телерепортажа о начатом эксперименте.

      На экране ведущая. Она говорит:

      — Дорогие товарищи! Сегодня, на день раньше срока завершилась подготовка к началу проведения эффективного эксперимента на Северо-Южной железной дороге. Предлагаем вашему вниманию прямой репортаж нашего корреспондента. Включаем город Могимск.

      На экране корреспондент ТВ.

      — Мы с вами в Могимске. Напомню, что Северо-Южная магистраль соединяет этот крупный северный промышленный центр с всемирно известным южным курортом Хотимском. Естественно, поток пассажиров между этими станциями всегда высок и растет из года в год. Как его ускорить? Выход был найден в тесном творческом сотрудничестве коллективов Северо-Южной магистрали и центрального научно-исследовательско-экспериментального института «Вагонпутьпром». Суть эксперимента необычна. Сегодня отправляющиеся пассажиры попадут в конечный пункт мгновенно, а не через два-три дня, как было ранее. И потребуется для этого… (многозначительная пауза) всего два вагона, специально изготовленных «Вагонпутьпромом». Точнее, ехать пассажирам вообще не придется. Войдя в Могимске в вагон под номером ноль-ноль-один, они тут же дематериализуются и обретут плоть в вагоне один-ноль-ноль уже в Хотимске. Наряду с быстротой, этот способ позволит значительно сократить эксплуатационные расходы, что очень важно при работе в условиях хозрасчета, самофинансирования и самоокупаемости.

      Сегодня, как того и требует время перестройки и гласности, телевидение обеспечит прямой репортаж с места события.

      Итак, мы на станции Могимск. До начала посадки остаются считанные минуты, и я предоставлю слово старшему диспетчеру по пассажирским перевозкам Северо-Южной железной дороги Ивану Сидоровичу Петрову.

      Скажите, Иван Сидорович, как прошла подготовка к эксперименту?

      На экране диспетчерская. Виден пульт. На нем перемигиваются разноцветные одинаковые лампочки, поблескивают одноцветные разнообразные рычажки. На столе у пульта телефоны: черный, белый, красный, микрофон, селектор, кнопка и педаль. Справа от пульта — график перевозок, слева — окно на посадочную платформу. Перед пультом энергичный железнодорожник в погонной форме со средними звездами. Он говорит:

      — Откликаясь на призыв, мы решили поддержать и осуществить, внедрив прогрессивный эффективный метод…

      Корреспондент:

      — А не повредит ли он здоровью граждан? Это вопрос присутствующему здесь среднему научному сотруднику «Вагонпутьп-рома» Аграну Симоновичу Тёртому.

      На экране Агран Симонович.

      — Нет, не повредит. В ходе подготовки эксперимента из вагона в вагон телепортировались материальные субстанции всех сотрудников института…

      Звонит красный телефон. Петров берет трубку. Оттуда слышен голос:

      — Петров? Ты чего тянешь? Готов? Начинай посадку!

      — Готов, Андрей Васильевич! — отвечает Петров в трубку.

      — Начинаю! Извините, — кивает он телекамере, — сам начальник дороги следит… — Берет черную трубку, торжественно командует:

      — Сидоров? Ты чего тянешь? Готов? Начинай!

      Корреспондент ТВ:

      — Итак, эксперимент начался. Но, чтобы вы лучше почувствовали суть накала железнодорожного поиска, предлагаем вашему вниманию запись, сделанную вчера в кабинете начальника Северо-Южной магистрали Андрея Васильевича Битого.

     

      * * *

     

      На экране — за большим полированным столом, легко признаваемый по крупным звездам на погонах — начальник магистрали. Он подтянут, требователен, принципиален, энергичен, но улыбается благодушно. Говорит:

      — Нынче не время оправдываться, без самокритики вперед нет хода. Трудно нам работать. Ускорение требует новых темпов, а материально-техническая база отстает от требований времени. Получил я в очередной раз взбучку от министра за отсутствие личной инициативы. А что с ней делать? В народ идти! Глянул я в это окно…

      Камера перемещается на широкое окно, сквозь него видны платформы вокзала, по которым снуют туда-сюда толпы пассажиров.

      Голос начальника звучит за кадром:

      — … Смотрю и думаю: и чего они — каждый день тысяча из Могимска в Хотимск и столько же — обратно… Чего им не сидится… А тут он заходит…

      Камера поворачивается, и на экране появляется улыбчивый пышноусый брюнет. Брюнет весело подмигивает то ли камере, то ли начальнику:

      — Вы меня сперва выгнать хотели… А я с порога говорю: «И чего они — каждый день тысяча — туда, столько же — обратно…» Камера теперь охватывает обоих, весело улыбающихся, похлопывающих друг друга по плечу.

      Начальник:

      — Вот-вот, совпали наши чаяния…

      Брюнет:

      — И я вам — бац расчеты на стол…

      Начальник:

      — И он мне — бац расчеты на стол. Я сразу смекнул в чем дело, и подключил наш НИЭИ.

      Голос корреспондента:

      — В чем суть открытия? Этот вопрос я задаю его автору Евгению Борисовичу Клятову.

      Брюнет улыбается:

      — Суть проста — телепортация. Поясню. В один вагон, именуемый редуктором, пассажир входит и тут же оказывается в другом — индукторе. Вагоны может разделять любое расстояние — хоть тысяча километров.

      — Вот мы и решили, — добавляет начальник, — оставить для начала редуктор в Могимске, а индуктор — в Хотимске. Корреспондент:

      — А пассажиры обратного направления? Начальник:

      — На сегодня мы успели изготовить только два вагона: редуктор под номером ноль-ноль-один и индуктор, чтоб не перепутать, под номером один-ноль-ноль. Идентичные образцы с аналогичной нумерацией еще находятся в массовом производстве. Но зачем ждать? В наше-то время?! Редуктор послезавтра будет в Могимске, а индуктор — в Хо…

      Звонит телефон. Начальник выслушивает, говорит в трубку: «Молодцы» и снова смотрит в камеру:

      — Товарищи, новая победа! Коллективы прогонных участков, взяв на себя повышенные встречные обязательства, доставят вагоны по адресам завтра. Так что эксперимент начнем на день раньше срока.

     

      * * *

     

      На экране снова корреспондент ТВ. С пафосом говорит:

      — Поздравляя железнодорожников с новой трудовой победой, и мы начали наш репортаж на день раньше ранее установленного срока. К сожалению, мы не смогли установить вторую камеру на платформе, но отсюда видно, как к переполненному пассажирами перрону был подан состав. Простите, вагон. Посадка идет в темпе. Пассажиров много, они волнуются.

      Энергичный диспетчер нажимает кнопку, говорит в микрофон. Через открытое окно слышен его голос, усиленный динамиками:

      — Дорогие товащи, отъезжающие в Хотимск! Не волнуйтесь, сегодня вы все уедете. Хотя вагон один, но его пропускная способность неограниченна.

      Звонит черный телефон. Диспетчер берет трубку, оттуда голос:

      — Сидорыч!!! Здесь вагонная бригада — Сидоров. Посадка идет по графику.

      Диспетчер с пафосом:

      — Молодцы, так держать!

      Звонит белый телефон:

      — Диспетчер, здесь локомотивная бригада. На посадку десять минут, как обычно…

      — Как обычно? — удивляется диспетчер. — Разве время не увеличили?

      В белой трубке гудки отбоя. Звонит черный телефон:

      — Иван Сидорович, здесь опять я, Сидоров. Человек сто посадили.

      — Хорошо, Сидоров. Смотри, на посадку всего десять минут!

      — Ничего, управимся. Звонит красный телефон:

      — Петров? Как дела?

      — Сажаем, Андрей Васильевич… Только… Что ж на посадку времени не добавили? Полтыщи человек в один вагон — не десять…

      — Ты мне показатели простоя не превышай! — строго одергивает трубка,действуй, проявляй личную инициативу!

      — Ясно! — Петров кладет красную трубку, берет черную:

      — Сидоров? Как дела?

      — Нормально. Все спешат. Задние сами передних подпирают. Хе-хе… Всем к морю хочется…

      — Ты мне не хехекай! Сколько посадил?

      — Да третья сотня пошла. Только уже медленней… Чегой-то слабо техника работает… Тесно в вагоне уже. Воет кто-то…

      — Сам ты воешь! Ты мне показатели простоя не порть! Поднажми, проявляй личную инициативу! Звонит белый телефон:

      — Диспетчер, здесь локомотивная бригада. До конца посадки три минуты.

      Звонит черный телефон:

      — Сидорыч, здесь вагонная бригада. Чегой-то тесно в вагоне. Воет кто-то.

      Звонит красный телефон:

      — Петров! Как дела?

      — Помочь бы на посадке, Андрей Васильевич…

      — Уже подумали. Выслали резервную бригаду. Диспетчер, продолжая держать белую трубку, снимает черную, локтем нажимает кнопку громкоговорящей связи, почти кричит:

      — Резервная бригада идет на помощь!!!

      Из трубок и с платформы непонятные голоса. Диспетчер сладет трубки на рычаги. Белый телефон тут же звонит:

      — Диспетчер, здесь локомотивная бригада. Заканчивайте, от-:одим. Звонит красный телефон:

      — Петров, ты… — (неразборчивое слово) — мне график не сры-зай!

      Диспетчер берет черный телефон:

      — Сидоров, ты мне… — оглянувшись на камеру, запинается, — …ты мне график не срывай! Заканчивай! Отходить надо! — Он очень активен, видны даже капли пота на лбу.

      — Стараемся, Сидорыч, — доносится из трубки. — Человек сто осталось.

      Звонит белый телефон:

      — Диспетчер, всё — отправляемся.

      — Давай, только по-ти-хо-о-ньку, — говорит диспетчер и берет черную трубку:

      — Сидоров! Всё — отправляемся…

      — Сидорыч, человек пятьдесят осталось…

      — А ты подсади, помоги… Проявлять надо личную инициативу! Тебе же резервистов прислали? Вот и пусть подпихнут нерасторопных!

      …Звонит красный телефон:

      — Петров? Ну как?

      — В порядке, Андрей Васильевич, отправляем…

      — Молодец!

      Диспетчер нажимает клавишу громкоговорящей связи, бодро говорит в микрофон:

      — Счастливого пути, товарищи могимчане! Желаем вам хорошего отдыха на берегу теплого южного моря. Звонит черный телефон:

      — Сидорыч, всё! Последних впихнули и даже двери закрыли…

      — Молодцы! — диспетчер Петров кладет трубку, устало вытирает пот со лба:ф-ф-фу! Голос корреспондента:

      — Вот так! Нелегко, конечно, работать в ритме перестройки, демократизации, гласности и ускорения. Но уже можно поздравить железнодорожников с новым трудовым творческим успехом на рельсах внедрения научно-технического прогресса, хозрасчета и самокупа… простите, самоокупаемости. Деньги пассажиры уплатили те же, а везти их не надо. Они уже на юге! Иван Сидорович, можно связаться с Хотимском?!

      — Отчего же нельзя, — улыбается диспетчер, нажимает педаль селектора.Хотимск! Здесь Могимск. Из селектора голос:

      — Хотимск слушает!

      — Как у вас? Все прибыли?

      — Во время уложились — пятьсот посадили!

      — Что значит «посадили»?

      — А что значит «прибыли»?

      — Мы вам пятьсот посадили, значит к вам они должны «прибыть»!

      — Никак нет. Согласно приложенной инструкции, цитирую: «посадка производится в «индуктор» — вагон номер ноль-ноль-один». Такой у нас и стоит — вон и номер хорошо видно…

      — То есть, как у вас? И никто из него не вышел?!

      — Очень просто — у нас. К нам перегонщики его доставили. Хоть и ждали мы «редуктор», но не растерялись, проявили личную инициативу. Повторяю: пятьсот мы отправили.

      — И мы пятьсот… — растерянно говорит энергичный диспетчер Петров и хватает черную трубку:

      — Сидоров! Номер-то вагона какой у нас был? Голос Сидорова:

      — А черт его знает…

      — Ноль-ноль-один?!

      — Да были там, Сидорыч, какие-то нули. И единица, кажись, была…

      Звонит белый телефон:

      — Диспетчер, спасибо, во время уложились. Мы поехали!.. Звонит красный телефон:

      — Петров, отправил вовремя?

      — Да, — рассеянно отвечает Петров. — Отправил… — и срывается с места.Только куда!!!

      Экран заслоняет взволнованное трудовой победой лицо корреспондента. Он произносит скороговоркой:

      — На этом, товарищи, наш репортаж заканчивается, о результатах эксперимента сообщим в ближайшее время.

      На экране появляется заставка: «Ускорение — веление времени!» и «Экономике — быть экономной!» Ведьмино озеро В современном городе перемены погоды происходят порой малоощутимо для его обитателей. Вчера светило солнце, дул ветер, сегодня заморосил бесконечный дождь, а некоторые так и не заметили изменений сквозь бронестекла своих всеклиматических квартир. Иное дело — в деревне, где большая часть времени проходит под открытым небом, да и жилища, не снабженные центральным отоплением, то и дело теребят своих хозяев: погода сменилась, прими меры. Но и сельские жители, и городские в большинстве своем любят весну — тепло, солнышко, и неприязненно относятся, скажем, к позднеоктябрьской мерзопакостной слякоти. А тут — грянула она именно в те дни, когда в крохотную деревушку, затерявшуюся в глубинке, пытаясь догнать ускользающее отпускное время, заявились Петька Сырьев и его давний друг и наставник художник Иван Федорович Казанцев.

      Казанцев уже прижился в Постничах, выезжал сюда не первый год и в разные сезоны. Он-то и соблазнил Петьку посулами захватывающей рыбалки, наваристой, щекочущей ноздри ухи. Предвиделась возможность и поохотиться. Правда, Петька совершенно не разбирался в то открывающихся, то закрывающихся периодах отстрела разных птиц и зверей. Но в Постничах их и знать не надо. — заверил Казанцев. Единственный в округе охотинспектор, добродушный Панкрат, только рукой махал, с типичным прижимистым «а-я» в выговоре, разрешал: «Стряляй, чаво там… Ты ж ня браконьер какой… Ну, сшибешь утку, аль глухарку — не обяднеет лес…» Действительно, лес в этих краях, оправившихся от войны, был весьма богат дичью. Зайцы и лисы, лоси и кабаны, мигрируя по пущам, нередко забредали и на деревенские задворки; укромные лесные поляны и опушки заселяло изобилие птиц. На многих небольших, но богатых кормом озерках трепыхались, отъедаясь, стаи уток. В сумерках слышалось и голготанье гусей.

      Но, конечно, не столько жажда охотничье-рыбацкой удачи заманила сюда Петьку. Хотелось отдохнуть от городской толчеи, суеты будней, полюбоваться красотами золотоосенней природы, а главное, прихватив этюдник, побродить-с Иваном Федоровичем, поглядеть рождение его мастерских зарисовок. Вот почему Петька, несмотря на множество домашних дел, бросил все, согласился.

      А тут неудача. Обычно после Покрова погода в этих краях устанавливается тихая, ясная. А нынешней осенью, с самого их приезда, вот уже вторую неделю лил дождь, временами перемежаемый ледяной крупой и колючим снегом, выл ветер, растрепывая деревья, загоняя зверье и птиц в самые дальние глухие углы. Какие тут этюды да охота, не говоря уж о рыбалке!.. Иван Федорович и Петька, запертые непогодой в избешке, жарко топили печь, коротали время, потягивая крепко заваренный чай, и вели неторопливые беседы. В этом им охотно помогала баба Варя.

      Она жила в соседней избе. Старик ее давно помер, дети, повзрослев, разлетелись. Она же сама из деревни никуда не выезжала, читать едва умела, и потому была рада каждому приезжему. Хотя, к слову, за многие последние годы чуть ли не единственным таким человеком был Иван Федорович Казанцев. Он был прост в общении, отзывчив, мог и сам рассказать немало, и другого внимательно выслушать. Потому и сдружилась баба Варя со спокойным и общительным художником. Стараясь не тревожить его слишком часто, она тем не менее любила зайти вечером, попить чайку, поговорить. Дивясь, слушала бабка рассказы Казанцева о разных городах и краях, выставках, академиях. Сама же вспоминала о себе, деревне, родственниках и соседях. Казанцев уже знал всех жителей, все прошлое Постничей, но всегда внимательно выслушивал снова и снова одни и те же истории, вылавливая упущенные ранее мелочи, уточняя подробности.

      Петьке же интересно было все. И про «первую ампирялистическу», свидетельницей которой была девяностолетняя баба Варя, и про революцию, приплывшую в деревню как-то тихо, не сразу, и про коллективизацию, перевернувшую все вверх дном, и про немцев и партизан, разруху, голод, смерть последней кровавой войны, прошедшей по округе пожаром.

      Повествовала баба Варя подробно, колоритно, на своем простом, но казавшемся Петьке особом, музыкальном, языке. Кое-что, конечно, присочиняла, но не кривя душой — увлекаемая воображением. Чем давней были события, несомненно подлинные, тем богаче обрастали они неожиданными порой деталями, дополнениями, штрихами. От этого некоторые рассказы воспринимались как полубыли-полулегенды. А особенно бередили фантазию воспоминания бабы Вари о молодости.

     

      * * *

     

      Кое-что о Постничах Петька уже знал от Казанцева. Видел эти края, здешних людей на его картинах, этюдах, набросках. На них была, к примеру, сама баба Варя, окруженная, как нимбом, хороводом лиц. Была и ее избушка — с освещенными закатом окнами и орущим петухом на крыльце; летние зори и осенние дожди, праздничные пляски и кресты на кладбище. Многие картины совмещали реальность с фантастикой. На одной, например, в корне кряжистого дуба почему-то торчала старая лодка, на другой сосна росла прямо сквозь крышу дома; был там широкоплечий, совершенно лысый парень, прижимающий костер к голой волосатой груди и красивая нагая женщина, протягивающая руки из мрачного озерного омута… Многое, конечно, было откликом на сказки, которые тут, несомненно жили.

      Сам Иван Федорович не любил пересказывать чужие истории, а на отдельные Петькины вопросы доброжелательно улыбался: «Вот приедешь — сам увидишь, услышишь».

      И теперь Петька, забыв и про рыбалку, и про этюды, слушал, удивлялся. А непогода, как ничто лучше, помогала в этом.

     

      * * *

     

      Беда только, что чуть ли не в первые же дни приезда Иван Федорович простудился. Теперь он лежал на высокой деревенской кровати, обливаясь потом, смешно кряхтел, ворочался с боку на бок. Кое-какие лекарства, прихваченные из города, не помогали. Казанцеву становилось все хуже. Баба Варя еще пыталась отпоить его своими — особыми снадобьями. Но бессильны оказались и они. Потому однажды, вспомнив некий чудодейственный рецепт, она вздохнула: «Эх, гуся бы табе, Хведарыч, дикаго… да иде ж узять-то яво…» Петька не стал ничего уточнять, но принял фразу на свой счет. На следующий день, несмотря на противный секучий дождь и жалящий ветер, он с утра до потемок мотался по берегу озера. Но… Не только на гуся не вышел, но и захудалой утки не поднял. Большое озеро, на берегу которого примостились Постничи, продувалось насквозь. И стало ясно, что птицы, явно предчувствуя непогоду, предусмотрительно спрятались в места поукромнее.

      Вернулся Петька поздно. Злой от неудачи, голодный и продрогший, он сунул в угол бесполезную двустволку «тулку», пряча глаза, словно чувствовал себя виноватым, сварил картошки, открыл банку «Снетки в томате». «Вот тебе и наваристая уха, вот тебе и гусь с яблоками», — молча ехидствовал он, тыча вилкой в жестянку с жалким красным месивом.

      Иван Федорович, догадываясь о причинах Петькиной угрюмости, сопереживал ему. Но не утешал — мудро молчал, пока Петька не наелся и не отогрелся. А потом, стараясь переключить его мысли, стал говорить о последних выставках, поездке за границу…

      Как обычно, уже в ранних сумерках зашла баба Варя. Поохав вокруг Казанцева, она с укоризной обратилась к Петьке:

      — А ты чаво увесь день по тресте шатаешься? Тожить захотел хворь споймать? Каво табе там надоть? Да ишшо с ружжом?

      — Гуся, — буркнул Петька под нос.

      — Гу-у-ся?!. — нараспев отозвалась она. — Ишь, каво задумал… Дак откель же гусь в таку круговерть да в таку пору?

      — Мало ли… — пожал он плечами.

      — И ня мало, и ня много, — твердо обрезала баба Варя. — Птица — она вумней нас. Она все заране чуить — попряталася.

      — Ну так куда же она попряталася? — вскинулся Петька. — Не под землю же провалилась?!

      — Не, унучек, — ответила назидательно бабка. — На нашем озере ты яё в таку непогодь ня сыщешь. Она, ежли ня улятела так в лясу, на махоньких озерках уся. И пошто дарма шастать? Вот погода возвернется…

      — Эх, баб Варь, — заговорил Иван Федорович, явно вступаясь за Петьку, — и ничего ты не понимаешь в охотничьем азарте. Это ведь как? Это — неизвестность. Не добыча тут важна, а стремление, поиск. Будет — не будет, найду — не найду, попаду — не попаду — вот такая неясность, ожидание и есть мать азарта. Во всем, как, скажем, в игре, так и в охоте — это тоже игра с удачей. А положи тому же охотнику кучу дичи под нос — разве ж азарт появится? Ну, возьмет одну, а остальное бросит, уйдет и все. Вот скажи, баб Варь, стала бы ты играть в беспроигрышную лотерею?

      Пожалуй, ни в какие лотереи и другие азартные игры баба Варя в жизни не играла. И ответить сразу не могла. Зато Петька, хотевший все преподнести сюрпризом, досадуя, что это не удалось, и его раскрыли, смутился, в безудержном стремлении уйти от разговора вспыльчиво воскликнул:

      — При чем тут азарт? Ну при чем? Гусь там… или журавль в небе… Есть охота. Надоело эту дрянь лопать, — он пхнул кулаком банку из-под снетков.

      Иван Федорович даже оторопел от такой резкости. А баба Варя внимательно глянула на Петьку, догадалась, что тут не так что-то, не в снетках, конечно, дело, не в азарте, а в чем-то другом. И гусь, если и нужен Петьке, так не для себя — баба Варя сразу вспомнила свою фразу, выскользнувшую в связи с болезнью художника. Она тронула Петькину патлатую голову, ласково сказала:

      — Ты, унучек, охолонь. Все равно не поверю, что так уж дичи тебе захотелось… И картошка есть у нас, и огурцы, и — вона — окорок копченый. Чаво про голод лопочешь? Годков-то сколько тебе? Двадцать пять? Иде ж ты голоду натярпелся? То-то. Голод, он, ох, лют. И вот, деревня наша — с недоеду начиналась. Ить Постничи — это что? Так смеялися над нами другие…

      И баба Варя пустилась в воспоминания.

     

      * * *

     

      Пожалуй, в деревенских непогодах, в отличие от городских, можно найти свою прелесть. Горожанин оторван не только от природы, но — благоустройствами жилья — и от погоды. Хорошая она, плохая ли — в городской квартире — все «среднеклиматично». В деревне же хорошая погода заходит в избы, заглядывает в сени, комнаты, пробирается в углы. А при плохой — что может быть душевней жарко натопленной печи?!

     

      * * *

     

      Домишко, обжитый Иваном Федоровичем, был невелик — всего сени да одна комнатушка. Но сложили его по-деревенски добротно — бревнышко к бревнышку. Щели надежно законопачены. Кровля — камышовая, но тоже надежная, плотная. Сени — в шаг шириной, только чтоб снять мокрую одежду да грязные сапоги. Комнатушка — от стенки до стенки по пять шагов, с маленьким оконцем на восток. Чисто побелено, выскобленный пол, на нем рукодельные деревенские дорожки. Посередине — самодельный крепкий круглый стол, покрытый белой льняной скатертью, и три самодельных же табурета. У противоположных стен — две высокие деревенские кровати, с подзорами, с горами подушек. Над одной из них — на потертом плюшевом ковре плавали величавые лебеди, над другой — Иван-царевич вез прекрасную и задумчивую царевну на услужливом волке. В углу у входа стоял огромный кованый сундук, до половины заполненный всяким скарбом, над ним — почерневшие неподвижные ходики в давно уставшей куковать пророческой птицей. В углу напротив, как раз над Петькиным изголовьем — маленькая иконка. Когда домик пустовал, ее здесь не было. Хотя остальное убранство комнатенки оставалось неизменным, словно всегда ждало гостей, иконку баба Варя принесла в первый же приезд Ивана Федоровича, заботливо установила в углу. «А почему вы решили, что я верующий?» — удивленно спросил тогда Казанцев. «Веришь — ня веришь — то твое дело, — ответила бабка, — а иконка няхай будет, ежели жить собрался. Как захошь перекреститься — и не на что?..» Иван Федорович спорить не стал, только вдруг с малопонятной застенчивостью прикрыл фотографию дочки, выставленную, в изголовье.

      Главным же «действующим лицом» в скромной обстановке комнаты являлась, конечно, печь. И хотя была она не той — огромной русской печурой, на которой и спать можно компанией, — но для горожанина и небольшая печурка — событие. А уж когда дождь да снег за окном, воет ветер в трубе — натопленная печь создает особый микроклимат, как принято теперь говорить, о каком ныне, увы, многие и представления не имеют. А как разговоры текут у огня, похрумкивающего березовые поленья!

     

      * * *

     

      — …Вот потому и окрестили нас «Постничами», — заканчивала свой рассказ баба Варя. — Из всех оборванцев в округе — самые оборванные, из всех голодных — самые голодные… Вседенный пост был в дяревне..

      В ставшей тишине знобливо сыпался дождь, шебарша по крыше избушки, по поникшим, съежившимся деревьям, пожухлой осенней траве. В маленькое низкое оконце, подхваченная резким порывом ветра, хлестала иногда, как из горсти, струя ледяной крупы. В дремучем лесу, с трех сторон прижавшему к озеру десятидворную деревушку, что-то скрипело, ухало, стонало.

      Время было непозднее, и Петька решил выпытать у бабы Вари еще одну историю. Он предусмотрительно подкинул в печурку пару березовых поленцев, подлил всем свежего чаю.

      — Баб Варь, а вот про озеро расскажи… Про Ведьмино… Где оно?

      — Ведьмино-то? — эхом откликнулась бабка. — Тут-ка, за выпасом Апраскиным…

      — Далеко?

      — Да как сказать?.. Вярсты две… — и баба Варя задумалась.

      Была она невысокая, ходила прямо, хоть и с палкой. На ней неизменно красовался фартук, на голове — теплый платок. Совсем седые волосы и почти беззубый рот напоминали о долгой и трудной жизни. Но взгляд небольших серых глаз оставался живым, цепким. Только когда она задумывалась — он уплывал в сторону или туманился, словно обращаясь вглубь. Когда же баба Варя вспоминала о молодости, — ее круглое лицо разглаживалось, розовело.

     

      * * *

     

      Ведьминым озеро прозвали после. А раньше именовали просто Лесным. Легло она в глухом лесу среди елей, осин да берез в получасе ходьбы от Большого озера, от Постничей. Водоем был невелик — метров сто поперек, да трижды по стольку в длину. Но славилось место рыбой, богатыми ягодниками по берегам, ленивой доступной дичью. А более того — чистой красой берегов. Именно потому и было оно на особом счету у постничан. В неурожайные годы — спасало от голода, в праздники там шумели хороводы, веселья. Нередко именно здесь в такие дни сталкивались первые взгляды суженых, начинались первые их ухаживания… И в Постничах жило немало родов, сошедших с тропки, ведущей к Лесному озеру. И хоть было до него рукой подать от деревни, по стародавнему уговору никто здесь не селился, а пользовались все — рачительно, бережно.

      Так было из поколения в поколение. Традиция соблюдалась еще и потому, что в Постничи чужие — даже из соседних деревень, приткнувшихся тут и там к Большому озеру, — переселялись редко, и все здесь были кумовьями, братьями да дядьями в неисповедимых коленьях…

      Но вот, незадолго до первой мировой, осенью появился в Постничах Петр. Слух прошел, что был он то ли из каторжан беглых, то ли из попов-расстриг.

      На вид ему можно было дать лет сорок. Косматые русые волосы, обильно побитые сединой, падали на плечи, спутались с клокастой бородой. Из-под мохнатых насупленных бровей выскакивал колючий взгляд маленьких раскосых и абсолютно черных глаз. Был он невысок, кряжист, широкоплеч. Большие руки его все время двигались, словно искали что-то. Он слегка приволакивал правую ногу, потому ходил неторопливо, выставляя левое плечо вперед. Когда надо — был, однако, быстр, и если уж бежал — так не угнаться. Кроме того, силищу имел необыкновенную. Однажды (к той поре он уже прижился в деревне), Агафью в бричке понесла вдруг ошалевшая кобыла. Случившийся неподалеку Петр, не мешкая, бросился наперерез, повис на хомуте и остановил-таки лошадь. Заслужил за то Петр откровенное уважение и у постничай, и у жителей окрестных деревень, до которых быстро слух дошел.

      Поначалу же встретили его недружелюбно, настороженно, отнеслись как к «пришлому» — чужаку. Особое недоверие вызвало то, что Петр не крестился на образа, входя в хату, да и креста не носил. Это прежде всего бросилось в глаза не особо набожым, но приметливым постничанам. И они Петра нехристем прозвали, чурались его.

      Кузнец Филипп, однако, принял пришлого. Накормил, взял в подручные и, хотя в избу не впустил, — разрешил ночевать в кузнице. И Петр прижился… И деревенский староста Егор перечить не стал, а только отозвал Филиппа в сторону, предупредил: «гляди, на твою поруку…» А потом убедились постничане, что пришлый смирен, ловок в руках. Хоть угрюм да молчалив — с готовностью откликается на беды и нужды других, всегда приходит на помощь. Это обернуло деревню к нему лицом. А когда надумал Петр жениться, многие даже порадовались, решив, что теперь уж, точно, приживется чужак.

      С полгода сидел он на вечеринках. Тихо, молча. Смотрел и, наверное, прикидывал. Конечно, девки на выдаье в Постничах были. Была и красавица — хоть воду пей с лица, была и рукодельница на славу, была и с приданым приличным… Но Петр верно рассудил — не покусился на таких, не стал поперек коренным деревенским парням, может и рисковать не хотел отказом. Он взял самую никудышную, по сути — батрачку, хилую и замызганную, разве что с именем звучным — Светлана.

      Нет, конечно, не была она без роду без племени — своя же, постническая. Да рано померли болезненные родители, не нажив путного хозяйства. И хоть доводилась Светлана кому-то — седьмой водой на киселе — сестрой да племянницей, и хоть жалели ее, но кто ж особенно поможет, когда кровных кормить трудно. Призрел сироту семиюродный дядька Прокоп, а у него своих пять ртов. Работала Светлана от зари до зари, но ела хуже всех, носила лохмотья с чужого плеча. Кроме того, унаследовала она от родителей и слабое здоровье. Все знали, что худо сироте, и потому привечали как могли на посиделках. И вела она себя тихо, смирно, забившись мышонком в угол, сидела безмолвно, болезненно покашливая. И только в глазенках — молочно-голубых, вылинявших — изредка поблескивал какой-то интерес. Конечно, никому она не нужна была, да и умом считалась слабой.

      А Петр… Смотрел, смотрел, а однажды — как раз по весне — встал, подошел к Светлане, протянул руку. Она, хоть испугалась, но собралась с духом, вложила в его тяжелую могучую ладонь свою крохотную слабую ручонку с синими жилками под бледно-желтой кожей… Постничи замерли. А Петр молча увел Светлану.

      Через день зазвенела пила, застучал топор на берегу Лесного озера. Там стал Петр дом рубить. Вот тут и охватило деревню смятение. С одной стороны — радовались за бедную Светлану: растопил лед в душах ухватистый Петр, — с другой же… Зачем он на Лесном — заветном — селится?! Неужто плевать ему на устои постнические?!

      Вредить им не стали, но и в подспорье молодым никто не пошел, хоть это и не в тутошних правилах было. Словно решили, не сговариваясь: все равно не выдюжит Петр в одиночку, кликнет толоку — тут его и пристыдят, образумят.

      Не пришел, однако, Петр. Избенка получилась крохотная, с одним оконцем — на озеро, с низенькой дверью — прямо на тропку из деревни. Но была она чистенькая, аккуратненькая — прямо теремок на берегу. А враз похорошевшая, повеселевшая Светлана порхала по избушке и вокруг, пела-щебетала без умолку. Улыбчиво глядел на ее Петр, и словно светился теремок тихим ровным счастьем.

     

      * * *

     

      Но еще до окончания строительства постнические бабы, видя, что не собирается Петр идти в деревню с покаянием, послали к нему ту самую Агафью, когда-то им спасенную. И поручили разузнать: какой такой умысел держит Петр, почему против мира пошел, нарушив заповедность Лесного озера? Зачем такая неблагодарность деревне, приютившей его?

      Посланница явилась на Лесное и без обиняков поставила вопрос. А Петр улыбнулся добродушно-наивно и как-то неловко, даже виновато повел плечами:

      — Да хорошо тут… Опять же — земля ничейная… И больно нравится Светлане…

      Ничего на то Агафья возразить не смогла. И то правда — хоть малы Постничи, а земли свободной — с гулькин нос. А Петр не со зла, стало быть, так поступил — по доброте душевной. Не хотел коренных постничай стеснять, а жене угодить старался. Агафья только предупредила для порядку:

      — Гляди, Петр, не откусывай боле, чем проглотить можешь. Худом может кончиться…

      Но слишком безмятежны были молодые, чтоб откуда-то беду ждать. Освоились они потихоньку и зажили — тихо, мирно, уединенно. Петр в деревне почти не появлялся. Лишь пару раз зашел к Филиппу — мотыгу сделал, крючья, еще кой-какие мелочи. И все дни проводил у Лесного — рыбу ловил, петли на дичь ставил, клочок лужайки кое-как у травы отбил, но не росло там ничего. Так и жил Петр — промышляя. Светлана помогала ему — варила, стирала, шила что-то. Она в деревню чаще бегала — то выменять что-нибудь на дичь, на рыбу, то одолжить что-то, просто посудачить с бабами.

      Она заметно изменилась, и в Постничах все удивились даже, услышав ее звонкий голосок, увидев быструю, легкую походку. Бесцветные волосы обратились золото-соломенной косицей, личико округлилось, на щеки румянец вышел… Как тут можно было обиду на нее таить? Ей помогали, поддерживали, советовали, хотя о Петре говорить избегали. Она чувствовала эту отчужденность, и сама помалкивала о муже. Только если засидится, вдруг вскинется: «Ой, Петр!» — и вскочит тут же, убежит.

      Постнические же стали все-таки Лесное обходить. Ведь ясно было, что и дичи, и рыбе, и ягодам Петр теперь там хозяин, и нечего остатки подбирать. И праздничные хороводы, конечно, там прекратились. Обезлюдели берега Лесного озера, поскучнели обитали деревни. Зла Петру, правда, никто и не думал чинить. Вывод устоявшейся деревенской морали был прост: раз так случилось — значит так и надо, а если не прав Петр — бог его накажет.

     

      * * *

     

      Бог, однако, временил.

     

      * * *

     

      Минули лето, осень, зима. А ранней весной, под Благовещенье, когда, радуясь первому пригревшему солнцу, деревенские скинули с себя тяжелые зимние одежды, стало ясно, что собирается Светлана подарить Петру наследника…

      И в то же время объявилась на деревне цыганка.

      На ней, как тому и должно быть, красовались цветастые юбки, яркая атласная блузка, меховой, вполне приличный тулупчик и пестрый платок на плечах. Аспидно-черные до неестественности, гладкие волосы резко оттеняли черты ее; бледного и красивого лица — черные стреловидные брови, большие темно-карие глаза, прямой, словно вырубленный, тонкий нос. Когда она улыбалась, меж алых губ сверкали голубовато-белые зубы. На шее цыганки густо бряцали ожерелья, на пальцах поблескивали перстни, в ушах покачивались золотые кольца-серьги. Говорила она приятным мягким голосом, с шутками-прибаутками. Все в ней было до того цыганское, словно напоказ. Словно специально, чтобы прикрыть нечто, не ускользнувшее все же от наблюдательных постничай.

      Во-первых, пришла цыганка совершенно одна: ни табора, ни даже отдельных ее соплеменников в округе не было слышно. Во-вторых, по-цыгански она не говорила, даже когда перемежала речь прибаутками. И сам язык ее был несколько странный: с одной стороны, нет-нет да и проскакивали мудреные или слишком книжные слова, с другой — были в нем звуки какого-то гортанного, но явно не цыганского выговора. Кроме того, в руках ее был не тряпичный узелок, а баул из кожи, а на ногах высверкивали из-под длинных юбок «городские» ботинки. Правда, по поводу последних мнения постничай разделились. Одни говорили, что ботинки «барские», другие уверяли, что именно в таких цыгане теперь и ходят. Так или иначе, но все сошлись на одном: если она и взаправду цыганка, то странная какая-то. И это еще более насторожило. Бабы, едва завидев ее, позагоняли детей в избы, мужики, хотя и продолжали работу, косились на пришелицу острым оком.

      Цыганка же ходила по дворам, предлагала погадать, как того и ждали — попрошайничала. Но главное — зорко все оглядывала, ко всем словам прислушивалась. «Гляди, стащит чего-нибудь», — переговаривались бабы, пряча подальше скарб да тряпки, встречали гостью настороженно, а то и вовсе прогоняли сразу. Цыганка не обижалась, скорей всего и не рассчитывала на иной прием, переходила к другому двору. Кое-кто все же выходил ей навстречу, что-нибудь выносил — картошки ли, хлеба ломоть, кусочек сала. Она ни от чего не отказывалась, все/аккуратно складывала в свой баул и заводила разговоры. Егору, у которого четыре девки были, она мальчонку предсказала; Прасковье, у которой в зиму бычок околел, пообещала телку к осени; пропившемуся намедни Митрофану-клад найти посулила.

      Первую ночевку цыганка провела неизвестно где, на вторую ее пустил-таки в кузнецу Филипп. А на третий день она исчезла, удивив всех тем, что так ничего и не стащила. Кое-кто вроде видел, что подалась она к Лесному озеру…

      С тех пор цыганка в деревне не появлялась. Но детишки, ходившие в лес, говорили, что слышали бархатистый и грудной — явно не Светланин — голос и смех на озерке и в бору. А плутоватый Митрофан, однажды поперший хмельным в лес клад искать и там уснувший, рассказывал, что видел, как любилась цыганка с Петром. «Эх, пригожа ж, ох, красива баба!..» — восклицал он, округляя глаза и разводя руками. Мужики посмеивались: «Тебе спьяну и не то привидится…», бабы отмахивались, как от мухи, и пробовали выведать что-нибудь у Светланы. Но та в последние свои приходы в деревню была молчалива, озабоченна, болезненна. Видать, тяжко давалась ей беременность. А вскоре она и вовсе перестала приходить. Так и осталось все с цыганкой неясным пересудом…

      А перед самым Возненсением — заканчивали уже последние посевы — к Агафье заявился поздним вечером Петр. Схватки начались у Светланы. Агафья не мешкая метнулась за бабами — и к Лесному.

      Ох, и мучилась бедная Светлана, мальчонку уже мертвым родила и, видно, смилостивился бог — принял и ее. Так и схоронили потом рядом…

      В избе — клялись после бабы — следов цыганки не видать было, а вот вокруг вроде как ходил кто-то все время… И в ту же ночь еще большая верба, которая стояла на самом берегу Большого озера, напротив Прокопова дома, вдруг в воду упала…

     

      * * *

     

      Петр так и не казался в деревню — отшельничал на Лесном. Хотя парни, ходившие перед Троицей в лес за березками, слышали от озера азартный и развеселый бабий смех, так и не нашлось в Постничах настырных, чтоб точно выяснить — один Петр живет или с цыганкой.

      А после Иванова дня, когда перед петровскими праздниками стоял пост, грянула буря.

      Сорвалась она вечером, неожиданно и свирепо. Всю ночь дождь лил как из ведра, молнии терзали небеса, гром катался по земле. Ярый ветер с треском валил на землю деревья. Многие из постничай в ту бурную ночь слыхали сквозь вой ветра лютое рычание и жалобные вопли о помощи. А когда утром стало сразу тихо-тихо и заблестело солнце, сошлись бабы и с замиранием делились ночными страхами. Поскольку дул ветер со стороны Лесного, так и решили, что в ту ночь Петр цыганку мордовал.

      Теперь уж бояться стали ходить на Лесное, прокляли Петра и вбили кол в тропинку, ведущую к нему.

      Увидели Петра в деревне лишь через месяц.

     

      * * *

     

      В Постничах уже отаву косили, когда появились там урядник из волости и с ним двое с ружьями. Заволновались деревенские. Мало кто из них в жизни видел чинов таких… И свары здесь бывали, и драки — по-деревенски жестокие, но сами разбирались во всем.

      Прибывшие, однако, никого не тронули, явно заранее все решив, сразу направились к Лесному озеру. Ввечеру провели по деревне Петра — без обуви, расхристанного. И увели, ничего не объяснив.

      И снова забурлили Постничи, обсуждая. Так ему и надо — каторжнику беглому, — приговаривали бабы. Мужики покряхтывали в бороды: «Вот и селись незаконно…» И только Митрофан, опять напившись, вопил во все горло: «Утопил!.. Утопил, нечестивец, цыганку! Она ж мне клад обещала! Иде ж искать яво теперича?!.» Пытались бабы его успокоить: «Уймись, Митрофан. Почем ты знаешь про то?» А он лишь пуще завывал: «Знаю! И-зна-а-ю-у!» А еще через неделю — уже рожь жали — сгорела изба Петра на берегу Лесного.

     

      * * *

     

      Случился пожар глухой ночью, и отблески его были видны далеко в округе. Кое-кто из постнических бросился было на сполохи, но никто не подошел — постояли неподалеку, посмотрели, да и разошлись, перекрестившись.

      Никто сразу и не заметил, что с той ночи на три дня пропал одинокий Митрофан. А на четвертый его — забившегося в беспамятстве в стог сена, подобрал Егор. Митрофан был здорово чем-то напуган. У него дрожали руки, тряслись губы, и он, хотя был совершенно трезв, не мог сперва вымолвить ни слова. Только когда отпоил его Егор квасом и самогоном, Митрофан сбивчиво рассказал, что с ним произошло.

     

      * * *

     

      Выходило так, что в ночь пожара, когда все разошлись, Митрофан, будучи изрядно выпивши, остался у Лесного. И тогда вышла к нему цыганка.

      Была она в одном исподнем белье, вся мокрая, как из воды. Она то истерично хохотала, выплясывая вокруг пожарища, приговаривая: «Вот так-то, Петр, вот и сквиталась я с тобой!» То вдруг рыдания начинали душить ее: «Петр, Петр! Иди ко мне!» Она бросала в Митрофана головешки, кричала: «Сгори, несчастный! Не смотри на меня!» Потом неожиданно подступила к нему ласково, погладила по плечу, прошелестела: «Иди ко мне, любезный…» Митрофан, ошалев от выпитого, огня, а еще более — от цыганки, белое тонкое мокрое белье которой плотно облепляло, просвечиваясь, ее упругое тело, протянул к ней руки, заскулил… Она, отступая к берегу, входила в воду, будучи в ней уже по груди, ухватила Митрофана, потащила в озеро. Как он отбился — не помнил…

     

      * * *

     

      Слух мигом облетел дворы. Кто верил Митрофану, кто не верил. Он также утверждал, что вовсе баба та не цыганка никакая — просто прикидывалась. Что возлюбленная она Петра давняя, и долго искала его. И нашла. Что Петр, неблагодарный, утопил ее. И душе ее, сорок дней промучавшейся и прометавшейся, и так и не нашедшей успокоения, суждено навеки остаться в озере. За то и подожгла она избу Петрову.

      Да, кто верил Митрофану, кто не верил, но сам он поседел за десять дней, пить вовсе бросил и вскорости исчез из Постничей. Потом уж слух дошел, что где-то он клад выкопал… А у Прасковьи осенью корова отелилась… А у Егора к зиме сын родился…

      А после того, как утопли в Лесном Егор, снова наладившийся там рыбачить, и кузнец Филипп, пошедший туда за дичью, озеро и прозвали Ведьминым. И всем с тех пор говорили, что живет в нем страстная цыганка, и плачет тоскливо на закате: «Петр, Петр!..» и заманивает мужиков, и топит их… И заросла тропка к озеру совсем.

     

      * * *

     

      Заканчивала историю баба Варя, закрыв глаза, покачиваясь в такт неторопливому рассказу.

      Стукнула, вывалившись из печи, пылающая березовая чурка. Петька вздрогнул, замер, быстро спохватился и, вбросив полено обратно в топку, чтоб скрыть смятение, торопливо спросил:

      — И-и… Давно это было?

      — Ой, давно, унучек, давно, — протянула баба Варя. — Мать моя яшшо молода была…

      — А сейчас? — опять поспешно ляпнул Петька.

      — А што сячас? — спокойно ответствовала баба Варя. — Ся-час озеро глухим, дрямучим стало. То-опки берега яво. Так и осталась хозяйкой там цыганка. Плачить, сказывали, по ночам: «Петр, Петр!» Баба Варя, отгоняя воспоминания, отхлебнула чаю.

      — Из наших, местных, тудыть нихто ня ходить и чужим ня советують. А кто ня послушал — ня вярнулся. Последний раз — позапрошлу осень — охотник утоп залетный. Цыганка, стало быть, на дно утащила… Обозналась, за Пятра своего признала…

     

      * * *

     

      День, наконец, выдался погожий. Природа, набушевавшись, угомонилась, замерла.

      Иван Федорович так и лежал, не вставая, покряхтывая и постанывая. Каждая черта его лица — крупная, открытая — выражала страдание. Розовая лысина покрылась испариной, борода и усы спутались, тоже были влажными. Петька же, ни свет ни заря, зажав под мышкой «тулку», шнырял по камышам Большого озера. Он все надеялся на гуся напасть — удивить и порадовать Казанцева и бабу Варю. Вот тогда-то уж он узнает и секрет снадобья, целительной силы, заключенной в дикой птице.

      Но все его поиски были безрезультатны.

      Огорченный неудачей, уже под вечер Петька вернулся. Наскоро перекусил картошкой, с утра сваренной «в мундирах», напоил чаем неподымающегося Ивана Федоровича и с плохо скрываемой решимостью уточнил дорогу к Апраксиному выпасу. Чтоб избежать ненужных объяснений, Петька, прихватив ружье, тут же выскользнул из избушки, столкнувшись в сенцах с пришедшей бабой Варей.

      Удивленная его торопливостью, бабка вздернула брови:

      — Кудый-то он?

      — Гм-гм, — не зная как ответить, прочистил горло Иван Федорович. — На Апраксин выпас пошел… кажется.

      — На выпас? — недоверчиво уточнила баба Варя.

      — Вроде…

      — А чаво яму там надоть?

      — Да почем же я знаю, — пытаясь скрыть смущение, пожал плечами Иван Федорович.

      Баба Варя шагнула назад, выглянула наружу, но Петька уже скрылся из виду. Тогда она осторожно прикрыла дверь, приблизилась к Ивану Федоровичу, вперила в него суровый взгляд, ткнула заскорузлым пальцем прямо в бороду.

      — На озеро Ведьмино ты яво послал?

      — Гм-гм, — ища выход из положения, совсем сконфузился художник. — Ну, во-первых, никуда я его не посылал — он сам пошел, а удерживать я не смел. А во-вторых, — что ж такого, если даже на озеро?

      — Чаво такого?.. Худо будеть, вот чаво, — прошептала баба Варя, и в глазах ее засветилась тревога. — Сердце чуеть…

      Ее беспокойство затронуло и Ивана Федоровича. Но он не желал поддаться ему, хорохорился:

      — Да ничего не будет. Не знаешь, что ль, молодежь. Наслушался — и решил цыганку навестить…

      — Ох, ня шути, Хведарыч… Любить он табе. Третий день гуся ищеть. И на Ведьмино за ним подался…

      — А я говорю — за цыганкой, — неожиданно резко сказал Иван Федорович, взволновавшись, что вдруг действительно оказался невольной причиной Петькиной опрометчивости, и тут же чуть слышно добавил: — Только напрасно… нет ее…

      — Так тем и хужей! — тоже резко перебила баба Варя, не услышав его последних слов. И повторила: — Тем хужей.

      Она помолчала, словно прислушиваясь к чему-то внутри себя, перекрестилась.

      — Борони яво бог…

      Она хотела выйти, но Казанцев остановил:

      — Баб Варь… Ты это… Посиди со мной…

     

      * * *

     

      До заката по Петькиным расчетам оставалось часа два. Идти же было недалеко. Потому он особенно не торопился, хотя и по сторонам не отвлекался, шагал размеренно, выдергивая сапоги из жирной грязи. Миновав выпас, он через каких-то полчаса оказался у цели. Вода блеснула между деревьями слева. Петька свернул с неприметной, едва угадываемой тропинки, и пошел напрямик.

      Да, баба Варя не ошиблась — шел Петька на Ведьмино озеро. Хотя, если б спросили его о цели, — он и сам не мог бы толком ответить. Доподлинно в цыганку он, конечно, не верил, хоть и волновал воображение бабкин рассказ. Естественно, только благодаря фантазии появилась цыганка и на одной из картин Ивана Федоровича…

      Но Петьку гнало сюда прежде всего жгучее любопытство. А ружье? Во-первых, он привык к нему — отчего ж и не взять, если в лес идешь. Во-вторых, а вдруг и правду сказала баба Варя — может и застигнет здесь утку какую, а то и гуся… А не стал ничего объяснять Ивану Федоровичу просто оттого, что было уже действительно поздновато, тот стал бы отговаривать.

      Озеро Петька представлял и таким и не таким. Все здесь жутко заросло, берега были топкими. Березняк кое-где лишь подступал к воде, а местами, войдя в нее, стоял полуживой, неподвижной и мрачной стеной. Проход между деревьями забивала густая поросль малины, ивняка и других кустов, продираясь сквозь которые, Петька ободрал руки, исцарапал лицо. Кроме того, идти мешала сосущая хлябь трясины. Озерко словно пряталось за всем этим. Когда же Петька выбрался к самой воде, он поразился хмурой замкнутости водоема, тишине его.

      «Конечно, — подумал Петька, — как чертям не водиться в таком омуте… Словно специально создан для них да для ведьм всяких».

      Но тут на воду упали лучики припозднившегося солнца, отчего само озеро, бросающее в глаза теневую сторону леса, сверкнуло чистой гладью поверхности, как — на брошенном, в объедках, столе — осколок зеркала. Только павшие листья берез забрызгали его золотом.

      «И ничего тут жуткого нет», — то ли успокаивая себя, то ли действительно радуясь тиши, бодрился Петька. Все мистические мысли, навеянные вчерашним рассказом бабы Вари, тем более улетучились, когда слева — там, где на берегу едва угадывались остатки какого-то строения, Петька увидел на воде… пару гусей!

      Важные птицы, не замечая охотника, мирно копошились в воде, перебирали перышки на шеях друг друга, неспешно двигались вдоль берега.

      «Это ж надо! — чуть не воскликнул Петька. — Как специально для Ивана Федоровича!» Права была баба Варя: здесь птица, в глуши. То-то удивятся они и обрадуются, когда увидят его с такой добычей!

      И Петька двинулся вдоль берега к гусям.

      Цепкие кусты угрюмо и злобно дергали его одежду, царапали руки, хлестали по лицу. Топкая болотная хлябь, в которую он иногда проваливался по колено, ухватывала за ноги. Петька, сосредоточив все внимание на птицах, не видел больше ничего. Враз и неотвратимо свалился на него охотничий азарт. Уже даже не размышляя, машинальным движением он сломал «тулку», нащупал в патронташе крайние — с зарядом крупной дроби — патроны, и, несмотря на трудность хода, неумолимо приближался к цели, стиснув от напряжения зубы и сдерживая дыхание.

      Гусь был большой, серый, с могучими грудью и крыльями. В нем чувствовалась сила, уверенность и как будто даже пренебрежение спутницей. Она же была чуть меньше его, подвижней и игривей. В то время, как он не спеша и прямо греб вперед, она то отплывала в сторону, вроде поживиться, то заходила сзади, то пересекала его путь, прикасалась к его шее своей головкой, терлась о его бок. Она была значительно темней своего компаньо-ена, почти черной.

      Все это теперь отчетливо видел Петька, подошедший на выстрел.

      Если бы гуси взлетели неожиданно, если бы увидели охотника и стали уходить за пределы выстрела, Петька, конечно, догонял бы, не мешкал, целился, палил из ружья, ослепленный азартом. Но сейчас в какой-то момент ему стало жалко этих беззащитных красивых птиц. Ведь были они не ускользающей добычей, а влюбленной парой, совершенно не ведающей об опасности. Он еще заколебался: стоит ли вот так коварно — из кустов — палить? Может, для начала хоть пугнуть птиц? А может вообще не трогать — уйти? Но пока мелькали эти мысли, руки действовали с охотничьим автоматизмом.

      Когда Петька остановился, начал поднимать ружье, жуткая тишь хлестнула по ушам. Недвижимо и безмолвно было озеро, застыл лес, стих ветер… «О, господи, тишина какая…» — подумал Петька в тот миг, как под ногой хрустнула валежина. Гуси вздрогнули, замерли, вкинув головы. Увидев близкого охотника, они тревожно гоготнули, ударили крыльями по воде, рванулись в сторону от плюнувшего из кустов свинца.

      С диким криком сорвалась с черной воды птица черная, метнулась над поверхностью, среди берез, словно ударилась об их стену и исчезла. А на взбаламученной дробью воде, выронив пушинки из пробитой груди, неуклюже замерла птица серая.

      Эха от выстрела не было. Звук его над стиснутой водой шлепнул резко, глухо, тупо. Но всколыхнулись вершины деревьев, зашумели. В пылу азарта Петька не заметил, как время прошло и село солнце, и теперь ему показалось, что рухнуло оно за горизонт от выстрела, бросив на озеро сумерки.

      И тут у Петьки мороз по коже пробежал. В сгустившейся тьме стало озеро не просто черным, а тягучим и вязким, как деготь. Вокруг шумели, скрипя, кряжистые уродливые деревья, а Петька стоял по колено в трясине — слишком живой и слишком маленький перед окружавшим его лесом, и метрах в двадцати от него на зыбкой воде колыхалось серое пятно. Так жутко ему стало, что захотелось тут же убежать. И только две мысли удержали. Во-первых, раз уж убил гуся — так не потехи же ради, не бросать же дичь. А во-вторых, да что он — трус, что .ли?!

      Выбрав лесину подлиннее, Петька ступил в озеро, попытался приблизиться к трупу птицы. Но через несколько шагов провалился в воду по пояс. Дно оказалось хлипким. Петька с трудом выбрался, долго раскуривал отсыревшую сигарету. Но насладиться не успел. Уже через миг, как ему показалось, сигарета кончилась и обожгла ему пальцы. Но за этот миг, тупо глядя на серое и недосягаемое пятно на воде, он вспомнил весь вчерашний рассказ бабы Вари.

      — Понавыдумывают тоже! — вслух, хотя и негромко пробормотал он, подбадривая себя. — Понаплетут ереси всякой…

     

      * * *

     

      Он как будто успокоился, когда подумал: «вплавь пойду». Эта мысль, пришедшая неожиданно, захватила его именно своим безрассудством. Борясь со страхом, Петька выбрал самый отчаянный вариант.

      Он стащил с себя куртку, свитер, сапоги и штаны, в одних трусах и майке двинулся к озеру, вошел в ледяную октябрьскую воду.

      Трясина облепливала ноги, засасывала и, не дожидаясь, когда продвинется в воду грудь, Петька присел, поплыл.

      «Петр!» — услыхал он страстный женский шепот, как только погрузился в 'озеро, и не заорал лишь потому, что от страха судорогой свело челюсти. Петька с головой ушел под воду, но как будто руки чьи-то вынесли его обратно на поверхность. Ледяная вода стала казаться Петьке теплой, как человеческое тело. И само это тело было здесь, рядом. Аспидно-черные до неестественности, гладкие волосы резко оттеняли черты ее бледного и красивого лица — черные стреловидные брови, большие темно-карие глаза, прямой, словно вырубленный, тонкий нос. Когда она улыбалась, меж алых губ сверкали голубовато-белые зубы. Она была в тонкой белой ночной сорочке, облепливающей тело… Петька плыл, потеряв ориентацию, ощущая помощь и ласки нежных, но удивительно сильных и властных рук. Забыв о гусе, обо всем на свете, он плыл в озере по кругу, увлекаемый цыганкой. Ее молодое алчущее тело касалось его тела. Он явственно ощущал ее руки, губы, упругую грудь, покатые бедра… Она шептала вожделенно: «Петр, Петр!» И больше Петька уже ничего не хотел и не мог ни видеть, ни слышать, ни чувствовать. Он расслабился…

     

      * * *

     

      Когда он пришел в себя и поднял голову, то увидел, что лежит раздетый на мокром хлябком берегу у самой воды, окоченевший от холода, судорожно сжимая в правой руке крыло серого гуся. Стояла густая черная ночь, в которой ему виделось лишь колеблющееся пятно в озере, слышен был плеск. Петька вскочил. Не одеваясь, схватив первые попавшиеся вещи, он бросился напролом по ночному лесу, в кровь разбивая о коряги босые ноги, не в силах заглушить в ушах призыв, несущийся вдогонку: «Петр, Пе-е-отр!!»

     

      1 Для удобства все измерения приведены к земным единицам.