Я очень плохо рисую. В сегодняшней своей работе особенно остро
ощущаю это неумение. А ведь мог научиться, мог. Я был в третьем классе,
когда у меня отбили всякую охоту к рисованию.
- Дети, послушайте тему домашнего задания, - говорит наша учительница
Олимпиада Николаевна. - Тема такая: "Рабочее место моего папы". Рисунки
сдадите завтра. Я разрешаю, чтобы ваши папы вам помогли.
Я решил обойтись без отцовской помощи. Пришел домой, достал с полки
толстый, богато иллюстрированный том, изданный на иностранном языке и нашел
фотографию, где было запечатлено нечто, напоминающее мне рабочее место
моего папы.
Я не раз бывал у него на работе и имел представление о том, как выглядит
это самое рабочее место. На кухне я нашел папиросную бумагу, которую бабушка
обычно кладет на противень и смазывает жирными гусиными перьями, чтобы
испечь банницу. Эту прозрачную бумагу я положил на фотографию и аккуратненько
прорисовал ее карандашом. Получилось - один к одному. Черно-белую заготовку
я произвольно раскрасил цветными карандашами и внизу подписал чернилами:
"Рабочее место моего папы - Стоянова Николая Георгиевича". Я был уверен,
что пятерка за домашнее заданее у меня в кармане.
А назавтра был большой скандал. Олимпиада Николаевна не стала вызывать
моего отца, ограничилась матерью, которая работала в моей же школе. Я стоял
за дверью директорского кабинета и слышал, как наш директор Владимир Георгиевич
Демидов все время повторял: "Конечно, это ужасно", - и начинал хохотать.
Помню и слова моей мамы, прогрессивного педагога, проходившего практику
у самого Сухомлинского:
- Плохо не то, что он это нарисовал, а плохо то, что он это срисовал.
Значит, нет ни памяти, ни фантазии.
- Понимаешь, Женя, - обратилась Олимпиада Николаевна к маме, - ладно
бы он срисовал просто рабочее место, так он же изобразил и самого папу,
что называется, в деле.
...В нашей трехкомнатной хрущевской "распашонке" отцовский кабинет
служил и моей комнатой. У папы была библиотека (одна из лучших в городе)
по его медицинской специальности. Несколько тысяч книг. Когда я засыпал,
мой взгляд невольно останавливался на какой-нибудь массивной монографии
вроде "Пол, брак, семья", а когда я просыпался, то видел перед собой либо
"Рак шейки матки", либо "Кесарево сечение". Тиль Уленшпигель, Д'Артаньян
и граф Монте-Кристо не были героями моего детства. Моим героем был человек
в белом халате, шапочке и марлевой маске, в бахилах, с огромными щипцами
в руках.
Я всегда гордился профессией своего отца. Ведь если бы не было на свете
акушеров и гинекологов, то не было бы ни меня самого, ни всего третьего
"А" класса 27-й одесской средней школы, ни даже Олимпиады Николаевны, так
и не научившей меня рисовать.
