Не сговариваясь с Олейниковым, я родился в тот же день, что
и он, - 10 июля. Илье в этот день исполнилось десять лет. И когда на сладенькое
Илюша поедал традиционный для южного праздничного стола "Наполеон" с компотом,
я, наверное жутко орал в роддоме.
Я помню себя с того времени, когда наша семья жила в Бородино. Прошу
не путать мое Бородино с местом исторической баталии. Здесь никогда не
бывали Наполеон, Кутузов, Багратион, Милорадович и др. Да и Михаил Юрьевич
Лермонтов, сочиняя свое знаменитое стихотворение, не имел в виду деревню
Бородино Одесской области. (Недалеко от моего Бородина была еще и станция
Париж, и это не про нее Хемингуэй сказал: "Париж - это праздник, который
всегда с тобой." Там по сей день находится исправительный лагерь для женщин.
Вероятно, советские топонимики считали, что все женские пороки имеют французские
корни, и поэтому благословили строительство Парижа за колючей проволокой,
где вместо Эйфелевой башни стояла вышка с охранником.)
В нашем Бородино была больничка, в которой мой отец - выпускник мединститута
- проходил практику, и была сельская школа, где учительствовала моя мама.
Отец, как говорят в Одессе, "работал в органах", то есть был гинекологом.
Но поскольку в Бородино рожали более реже, чем требовало его призвание,
он лечил всех подряд от всех болезней, а мама, когда требовалось, держала
керосиновую лампу в операционной...
Телевизионная секунда состоит из двадцати пяти кадров, а киношная -
из двадцати четырех. И мне, человеку, которого всю жизнь игнорировал кинематограф
за "неопределенную внешность", ужасно нравилось, что в моем запасе телевизионщика
всегда будет на один кадр больше, чем в кино. Так вот. Моей памятью "отснято"
приблизительно двести пятьдесят кадров (или десять секунд) из бородинского
детства...
Кусок душистого мыла на рукомойнике безумно притягивает к себе. Рука
тянется к мылу. Ни один фрукт не пахнет так вкусно... Начинаю есть мыло.
Вкус не соответствует запаху, все равно ем... Приходит папа. Руки намылить
нечем. У меня изо рта торчит обмылок... Далее со мной происходит то, что
бывает со взрослыми дядями и папой, когда они выпивают много сухого вина.
После этого они обычно говорили: "Полегчало", - и продолжали пить вино.
А мне не полегчало... Отец где-то слышал байку, что злые люди делают мыло
в том числе и из собачьего жира. В какую-то секунду ему начисто отказали
эрудиция и высшее медицинское образование. Если отбросить всю технологическую
цепочку мыловарения, получалось, что я - съел собаку!
Самолет санитарной авиации доставил меня в Одессу... С тех пор я не
ем мыло и обожаю собак. И еще: мое детство все-таки не было голодным.
Есть Одесса Бабеля - это район Молдаванки, есть Одесса Паустовского
- это Большой Фонтан и центр города, есть Одесса Катаева - это Пересыпь.
И вот мы возвращаемся из Бородино в Одессу, где наш район - Пересыпь
- остается таким же, как во времена, описанные в повести "Белеет парус
одинокий".
Частный домишко из ракушечника, две комнаты - двадцать восемь квадратных
метров, кухня - четыре метра, отопление - печное.
"Удобства" зимой - во дворе, летом - в море. (До моря - метров триста.)
Проживали в доме - дед Юра, баба Женя, тетя Варя (папина сестра), мама,
папа, и я. У нас была корова Майка. Огромная, коричневая с белыми подпалинами.
Очень добрая и умная. Я с ней любил разговаривать. Она давала двадцать
литров молока в сутки и поила пол-улицы.
И вот Никита Сергеевич Хрущев в 1960 году (перед самым своим дембелем)
издает указ, запрещающий содержать сельскохозяйственных животных в городской
черте. Майку нужно было сдать государству. Это я позже узнал про постановление
партии и правительства, а тогда казалось, что лично товарищ Хрущев ворует
лично у меня мою корову. Впрочем, все это, так сказать, - фон, на котором
"отснято" еще несколько кадров из моего детства.
Отдать корову нужно было под расписку на железнодорожной станции в
полукилометре от нашего дома. Женская часть семейства рыдала, а мужчины
шли небритые, как на похоронах. Из других дворов выводили свиней и коз.
Поскольку Никита Сергеевич сам спровоцировал некоторую свободу слова
в стране, то проклинали его громко, всей улицей и сразу на трех языках
- русском, украинском и болгарском.
Коров загоняли в товарные вагоны. А ночью над Пересыпью раздавалось
жуткое мычание. Это плакали от боли недоенные коровы. К ним никого не подпускали
- ни покормить, ни подоить. Теперь они были не частные, а государственные.
Я спрашиваю деда Юру:
- Что такое - государственные?
- Ничьи, - отвечает он.
