В армию меня призвали в 1979 году. Служил чуть больше года.
Вот как это все происходило.
Товарищи солдаты, сержанты, прапорщики, офицеры и генералы нашего Городка!
В "Городке" у нас было довольно много историй про армию. Ни один военный
человек ни разу не обиделся на нас. По крайней мере, в глаза никто не высказывал
никаких претензий. Передача у нас не злая, простодушная. И вообще "Городок"
оценивается по очень простой шкале: "смешно - не смешно". И я, и Илья,
оба мы отслужили срочную службу. Поэтому все армейские типажи, знакомые
вам по "Городку", - все они взяты нами, как говорится, с натуры. Все они
родом из нашей молодости, и у большинства есть реальные прототипы. И прапорщик
Пилипчук, и товарищ Генерал, и рядовой Узурбаев - наши старые знакомые.
И мы с Олейниковым шлем им наш армейский дружеский привет.
Было мне в ту пору аж двадцать два. После окончания московского ГИТИСа
работал в Ленинградском Большом драматическом артистом. Человек семейный
и при ребенке, жил в общаге, играл одну главную роль и чуть ли не ежедневно
бегал по сцене в бесчисленных массовках. Ясно, что как всякому перспективному
артисту, мужу и отцу в солдаты мне идти не хотелось. Исполнение почетной
обязанности гражданина грозило, как мне тогда казалось, потерей профессии.
Только - только Георгий Александрович Товстоногов стал отличать меня при
встрече от Юрия Томошевского, моего однокурсника, жившего в том же общежитии
и столь же "плотно" занятого в текущем репертуаре, как на тебе - служи
Советскому Союзу! Нам, "драматическим", светило по полтора года, а несчастных
"балетных", скажем, забривали на два, потому что ни у кого из них не было
высшего образования. Среднее специальное, то есть как бы хореографическое
ПТУ - да, а высшего - нет. ("Балетные" убивались пуще нашего - хореографические
экзернисты с киркой да лопатой еще никого не привели в Большой театр или
в ансамбль Моисеева.) Если бы я знал, от какого источника вдохновения я
пытался увильнуть!
В начале 1979 года, то есть когда нам грозил осенний призыв, а именно
на кануне афганской войны, был не добор солдатского поголовья в армии.
Забирали всех подряд. Служить мне предстояло вместе с моим другом и партнером
Юркой Томошевским, по кличке Томаш. Директор театра пообещал нам, что служба
будет "не бей лежачего", блатная, будем отбывать свое в ансамбле Ленинградского
военного округа, у Кунаева. "Пойдете, куда вам скажут в военкомате, - сказал
директор, - где - то распишитесь в бумажке, а вечером в театр, на работу.
Вы остаетесь в репертуаре, заменять вас некем. Я обо всем договорился с
вояками". Так говорил директор.
На городском сборном пункте рассортировали нас по командам с какими-то
секретными мистическими кодами. Выкрикивает, например, дембель:"Команда
шестьсот шестьдесят Г, на выход", - и двадцать перепуганных архитекторов
или клубных работников уходят в неизвестном направлении. (В тот день призывались
только те, у кого высшее образование.) А Томаш мой все время чего-то шухерит,
гоношится, крутится возле прапорщиков, и я понимаю, что дорожки наши могут
разойтись. Наверное, он, гад, думаю я, в другом ансамбле служить будет.
В еще более блатном и халявном. Не знал ни я тогда, ни Юра Томошевский,
что на ближайший месяц нашим ансамблем станет школа сержантов в полку имени
Ленинского комсомола и что танцевать мы с ним будем в кирзе на плацу, а
декламировать - в Ленинской комнате на политзанятиях. Ошибочка вышла у
директора Академического Большого театра имени Алексея Максимовича Горького.
(Звали директора - Володя Вакуленко. Спасибо ему!...) Посадили нас человек
десять в автобус с черными занавесками. Когда мы пересекали невский проспект,
прапорщик зашторил окна.
- Далее маршрут следования вам знать не положено.
Ехали два часа. И приехали куда - то затемно. Мы с Томошей стоим под
плакатом "Служу Советскому Союзу!". Подходит к нам солдатик, весь грязный,
худющий, кашляет:
- Пацаны, нет ли у вас че-нибудь, шоб вам не жалко было, и нам пригодилось?
Я понял, что с харчем и бытом у них тут хреново. Отвели нас в казарму.
Дневальный, стоящий у тумбочки, отдал нам честь. Очень странно. Мы ведь
с Тимошей оба в костюмах. Как-никак в ансамбль шли служить! Кроме того,
однокурсник мой был с хорошего бодуна и до сих пор не оклемался. Подошел
к нам лейтенант, на вид моложе нас, и говорит:
- Счас рота с пробежки вернется, и я вас размещу, а утром переоденетесь.
Никогда не забуду, как возвращалась эта рота с пробежки. Дверь в казарму
была узкая. С жуткой скоростью по одному влетали в эту дверь новобранцы
и механически отдавали честь тумбочке (мы с офицером стояли за колонной,
а дневальный куда-то отошел). Солдатики все потные, запыхавшиеся, на одно
лицо, каждый, как робот, отдает честь тумбочке и - бегом в казарму. Когда
мимо нас пробежало человек семьдесят, я услышал за спиной какие - то странные
звуки. Поворачиваюсь. И что же я вижу? Стоит мой Томаш, лицо бледно - зеленого
цвета, руки трясутся, глаза на выкате, язык на подбородке, а задом он раскачивает
с такой скоростью, как будто крутит хула-хуп. Картина Бокха. Или еще какого-нибудь.
Одним словом, "Ужасы нашего Городка". В довершении всего у Томаша подкашиваются
ноги, и он со всей силой наворачивается на цементный пол. Ну, думаю, гад,
косит по всем законам эпилепсии. Гениально косит! Но самое гнусное - косит
в одиночку. Предатель. Я к нему наклонился и шепчу на ухо: "А как же я?
Ты, клоун?" И тут он начал меня душить, и душить по - настоящему. Только
тогда до меня дошло, что я несколько переоценил талант моего однокурсника,
и что дело серьезное. Лейтенант оттащил от меня Томаша, куда-то позвонил.
Прибежали два санитара с носилками. Томаш к тому времени устаканился. Застыл
в какой - то скрюченной позе и стал похож на полярника, много лет пролежавшего
в вечной мерзлоте и обнаруженного челюскинцами...
Причину этого странного припадка позже объяснил врач. Неделю пить горькую,
весь день ничего не есть, два часа трястись в темном автобусе и вместо
ансамбля Кунаева оказаться в казарме, где мимо тебя пронеслось семьдесят
человек, отдающих честь тумбочке, - вот тебе и вся причина поехавшей крыши...
Унесли Томаша - надежду и опору мою на ближайшие полтора года. Остался
я один. Подходит ко мне доброжелательный такой дядька - старшина, пожал
руку и говорит:
- Побудь последнюю ночь гражданским. Сам найди себе койку. Рота еще
формируется, перекантуйся одну ночь.
Вхожу в казарму. Горит тусклая синяя лампочка. Почти ничего не видно,
но слышно, что рота уже дрыхнет - сопит, храпит и бредит во сне. А один
несчастный бормочет довольно громко:
- Наташа, не надо! Наташа, не надо!
Что же такого, думаю, должна была проделать с парнем Наташа, что он
и во сне просит: "Не надо!"
Пробираюсь между нарами. На некоторых сдвоенных кроватях спят по три
человека. Постельное белье не у всех. Кое - кто просто на матрасе и с одеяльцем
поверх. Где же мне пристроится? Тут вижу я в полутьме, в самом торце казармы,
особняком стоящую кровать. Делаю шаг и спотыкаюсь. Оказывается, кровать
стоит на небольшом возвышении, вроде как на помосте. Я тихонько раздеваюсь,
вещи аккуратненько, по-домашнему кладу на табурет и буравчиком ввинчиваюсь
под одеяло. Хорошо-то как, Господи! Может, последнюю ночь сплю по человечески.
Подушка - пуховая, простыня - накрахмаленная, спокойной ночи, Юрик! И вдруг
- вспышка света. Зажглись все лампы. Стоит старшина, держит в руках мои
шмотки и орет:
- Куда же ты, падло, на кровать героя улегся?
Я ничего не понимаю, начинаю вертеть башкой. Вижу только перепуганные
лица проснувшихся солдат. Тогда старшина уточняет:
- Поверни свое хлебало назад!
Поворачиваю голову и вижу, рядом с кроватью стоит свежеокрашенный бюст,
а под ним табличка. Читаю: "Герой Советского Союза В. Николаев - навечно
зачислен в список роты".
Так за первый день службы я успел потерять своего будущего однополчанина
и осквернить ложе героя...
