Наутро мне выдали форму х/б и совершили постриг в солдаты. В
прямом смысле слова. То есть подстригли меня следующим образом: одну половину
головы обрили наголо, а другую оставили нетронутой.
Волосы у меня в ту пору были до плеч. Получился персонаж из
фильма ужасов про индейцев. Стриг меня дембель механической машинкой и
приговаривал нежно:
- Вот какой у нас красивый артист, никогда такого красивого не
видел...
Сижу пришиваю красные погоны к форме, входит Томаш. Меня не
видит. Настроение у него вроде приличное, пришел в себя. И тут он заметил
меня. Сразу сбледнул с лица, слегка закачался. Ну, думаю, начинается рецидив
"косяка". Подхватываю его, говорю:
- Спокойно, все нормально. Это по новому приказу министра
обороны всех срочников с высшим образованием так стригут. Чтобы отличить можно
было.
В общем, успокоил, как мог, выздоравливающего. Через час для
симметрии мне обработали и вторую половину головы. Утром нас погнали на
железнодорожную станцию для разгрузки цемента. Шли мы - второй взвод - через
поселок Песочный. И почему-то почувствовал я себя не солдатом, а зэком. И
сержант наш показался мне конвоиром. А ведь еще позавчера в "Пиквикском клубе"
изображали мы английских студентов Х1Х века...
На путях у состава выдали банные тазики - шайки. Разгружайте!
По колено в цементе, без респираторов. Зачерпываешь полную шайку
стройматериала и тащишь до грузовика, там высыпаешь, и весь цемент тебе в
физиономию - в рот, в глаза... После работы тазики приказали взять с собой в
полк. На обратном пути у полосы отчуждения сержант нас остановил:
- Нужно вас немного поучить, чтобы служба медом не казалась.
Взвод, сидеть! Вприсядку марш!
И пошел второй взвод на согнутых ногах, гремя цинковыми
шайками...
В девять вечера начался просмотр программы "Время". Табуретки,
так заведено, ставятся в каре напротив телевизора. Наступает "личное время
бойца". Просто сидеть и смотреть - не положено. Положено пришивать
подворотничок или писать письма домой. Старшине очень нравилось, когда пишут.
"Мамке пишешь? Молодец!" В письмах не должно содержаться секретных сведений.
Вся корреспонденция может выборочно перлюстрироваться. Предупредили. Письмо
одного новобранца нам зачитал замполит:"Здравствуйте, дорогие родители! Попал
я в полк имени Ленинского комсомола. Проехать ко мне можно так: от
Финляндского вокзала до станции Песочная - электричкой. Оттуда 6-м автобусом
пять остановок до ворот части. На КПП дежурят в основном чурки... Я буду
гранатометчиком. Это совсем новый, мощный гранатомет. Прилагаю рисунок
гранатомета для деда-ветерана... Мама, дембеля говорят, что скоро нас будут
сбрасывать с самолета на Новую Землю. Посмотрите по карте, где это. Нам
выдадут только ножи, а заберут через неделю. Будут проверять на выживаемость.
Я - точно не выживу. Заберите меня отсюда!" И так далее. Чувствовалось, что
письмо написано под впечатлением от информационной программы, под
аккомпанемент свиридовских позывных из кинофильма "Время - вперед!".
Сидим мы с Томашем, слушаем сообщения ТАСС, и у меня возникает
мысль.
- Товарищ старшина, разрешите обратиться?
- Разрешаю.
- Вот у нас стоит мемориальная кровать героя?
- Ну стоит.
- На построении сегодня его выкликают, а Дурдыев отвечает, что
Герой Советского Союза Николаев - навечно в списках роты?
- Ну.
- Бюст красивый стоит?
- Стоит. Сам красил.
- А почему бы нам, когда смотрим программу "Время", не
устанавливать его лицом к телевизору? Чтобы был в курсе. И на построениях
ставить первым в шеренге, чтобы был как бы в строю? Это мы с Томошевским
сейчас придумали.
Моя творческая инициатива была поощрена первым нарядом вне
очереди. Мыл сортир. И Томаш мыл. Пострадал ни за что. Вторую часть наряда
отбывали на подоконниках: из газет надо было вырезать только белые полосочки и
ими оклеивать окна с помощью мыла. Эту подготовку к зиме мы закончили часа в
три ночи. Тогда я сказал Томашу:
- И вот так, как сегодня, будет все полтора года. Все сто
восемьдесят два дня.
Сказал эту зловещую фразу и тут же испугался, что его опять
поведет. Но обошлось. Ночью мы залезли под кровать и в темноте, на каком-то
клочке бумаги, огрызком цветного карандаша, на полу, написали наше
историческое письмо Георгию Александровичу Товстоногову. Письмо напоминало
гневное последнее слово революционеров на суде: мы "благодарили" Большой
драматический театр и лично главного режиссера за "заботу". Спасибо, мол,
дорогой Георгий Александрович, за школу мужества, в которую вы нас пристроили.
И если вам в театре нужны два хороших охранника, то через полтора года вы их
получите...
Некоторое время спустя (когда мы вновь оказались в театре),
секретарь Георгия Александровича рассказала нам о реакции Мастера на наше
послание. Во-первых, Товстоногов был ошеломлен огромным, буквально не
поддающимся исчислению количеством ошибок. Письмо Вани Жукова "на деревню,
дедушке" являло собой, вероятно, грамматический шедевр по сравнению с нашим.
Товстоногов объяснил это по-своему, по-режиссерски: "До какого состояния нужно
было довести людей с высшим гуманитарным образованием, чтобы они написали
это?!" (Сейчас прикидываю: а если бы мы не сделали ни одной ошибки, как бы
сложилась наша судьба?) Во-вторых, Товстоногова удивил сам тон письма,
беспрецедентный для молодых артистов в нашем театре. Если подневольный люд
позволяет себе, бия челом, возмущаться своей долей в такой дерзкой форме,
значит дело серьезное. Вероятно, так он рассудил... Короче, письмо сработало.
Гога (так в БДТ все любовно называли Георгия Александровича Товстоногова)
учинил жуткий разнос директору. Выяснилось, что на сборном пункте перепутали
списки и в блатной ансамбль попали выпускники Института физкультуры имени
Лесгафта...
Прошла неделя. Подметаем мы с Томашем дорожки и видим, как от
КПП идет заместитель директора театра Андрей Аркадьевич Бобыльков. Мы
бросились ему навстречу так, как будто роднее человека у нас не было. Он нас
обнимает. Мы душим в объятиях его. В общем, сцена встречи семьи, которую
разъединила лихая година, и вот, много лет спустя, уже взрослые сыновья нашли
своего папу...
Георгий Александрович поступил очень мудро, послав нам на
выручку именно заместителя директора по хозяйственной работе. Это был знак
того, что в театре не намерены мириться с пропажей части театрального
имущества (то есть Стоянова и Томошевского). Кроме того, Бобыльков, как
опытный хозяйственник и снабженец, поставил отношения театра и полка имени
Ленинского комсомола на бартерную основу.
Через час после разговора между заместителем директора и
начальником штаба нам выписали увольнительную и в черной "Волге" мы покатили
домой - на Фонтанку. А театр был нашим домом и в переносном, и в прямом смысле
слова: общежитие находилось прямо во дворе театра...
Приехали. Стоим за кулисами. Финал спектакля "Прошлым летом в
Чулимске". Мы в сапогах, в хэбэшной форме. Затухают аплодисменты. Артисты
начинают проходить мимо нас. Мы радостно здороваемся. В ответ - вежливые
кивки. Нич-ч-чего не понимаю! Нас ведь очень любили и опекали... В театре
всегда работали солдаты из разных частей: то снег разгребут во дворе, то мусор
вывезут. Вот и приняли нас, обритых наголо, за этих подшефных. Не узнали даже
на близком расстоянии. И только З.М. - Зинаида Максимовна Шарко, игравшая в
одном из спектаклей роль моей матери, воскликнула:
- Сынку! Що ж воны з тобою зробылы? - и заплакала... (Мы с нею
любили поболтать на украинском языке.)
Пролетело четырнадцать дней. За это время сыграли мы несколько
спектаклей: в одном из спектаклей гримеры за сутки (!) сделали нам парики. И
вот на той же театральной черной Волге" (!) нас провожают в полк. В багажник
машины загрузили подарки от осветительного цеха ящик киловаттных ламп, от
монтировщиков сцены - ящик гвоздей, от бутафоров - ящик краски, от
администраторов - расписание спектаклей и контрамарки для командования на
любой спектакль. (А попасть в БДТ тогда было ох как не просто!)
Везет нас директорский шофер Коля, болтаем по дороге, и вдруг у
меня возникает совершенно необъяснимое чувство тревоги. Такое ощущение, что
должно произойти что-то нехорошее. По какому-то наитию говорю Томашу:
- Покажи увольнительную!
- Зачем? - как-то игриво переспрашивает он.
- Покажи, говорю!
- Юсик, все нормально.
- На сколько дней было увольнение?
- Ну, на четыре.
И заржал.
- Нас же две недели не было в части, это же не увольнение, а
отпуск! Ты же мне сам сказал, что у нас четырнадцать дней в запасе.
Увольнительная же была у тебя, гад!
- Юсик (это он меня с института так называл), я еще в части к
четверочке единичку пририсовал, получилось две недели. Что тебе, кисло было?!
- И развалился на заднем сиденье, как король на именинах.
Воспитанный на лучших образцах литературы о войне, я изрек:
- Все. Это - трибунал.
У Томаша свои аргументы:
- Кому ты на хрен нужен - расстреливать тебя. Им лампы нужны и
гвозди.
Подъехали к воротам части. И когда нужно было выходить из
машины, я понял, что у меня отнялись ноги. По-настоящему отнялись ноги! С
Томашем началась истерика, он ржет и говорит при этом:
- Выходи, Маресьев, выходи!
А шофер Коля, задыхаясь от смеха, приговаривает:
- Все это, конечно, смешно, но все равно вам ребята - п...ц!
Еле волочу конечности. Солдаты тащат ящики к штабу. Томаш идет
за мной и напевает:
- Топ, топ, топает малыш...
...Очень нелегки первые шаги.
Взял мой однокурсник реванш за тот первый день нашей службы,
оттянулся по полной программе. Но, слава Богу, прав оказался Томаш, а не я.
Никто не задал нам ни одного вопроса, не сказал ни слова по
поводу нашего отсутствия.
В кабинете начальника штаба перед нами предстала сцена из
"Скупого рыцаря". Подполковник склонился над нашими ящиками. В одной руке он
держит киловаттную лампу, другой нежно поглаживает ящик и приговаривает:
-Ах ты, Господи, ах ты, Господи...
Затем наступает гробовое молчание. После паузы подполковник
вытирает платком пот со лба и на выдохе произносит:
- Господи, я же теперь ими все посты освещу!!!
Это был предпоследний день нашей службы в школе сержантов в
полку имени Ленинского комсомола.
В память о нашем недолгом пребывании в казармах стояли
свежевыкрашенные бюсты, была надежно приколочена гвоздями наглядная агитация и
ночью часовых на вышках было видно издалека.
Потом мы попали в ансамбль 76-й Военно-воздушной армии.
Назывался он "Политбоец". Организовал его для своего удовольствия
замечательный дядька, начальник политотдела Управления ВВС Северо-Запада
генерал-лейтенант Лезин Андрей Николаевич, а непосредственно руководил нами
Капуллер Илья Фроимович. Больше никогда в жизни я не встречал такого
словосочетания: подполковник Фроимыч. Главной задачей ансамбля было исполнение
песен, сочиненных генералом Лезиным. Например:
Зловещие ракеты нацелены на нас,
Нам злые силы вновь грозят войною,
Но мы готовы выполнить приказ
И с честью отразить врага любого.
На мое предложение вместо последней строчки петь: "...и отразить врага
любой ценою" был получен отказ.
Потом мы разучивали:
Ведь мы механики авиационные,
Надежный страж родной страны,
Готовим в бой машины грозные,
Чтобы уберечь от войны мир.
В ответ на вопрос, нельзя ли спеть: "...уберечь мир от войны", я услышал:
- На гражданке будешь рифмовать!
Но чтобы петь в рифму и в армии, я сочинил "Солдатскую
актерскую песенку". ***
После вторника - среда,
И четверг - за поворотом.
Дни проходят, как всегда,
В ожидании субботы.
Подтяните ремешок
И проситесь в увольненье.
Как в жару - воды глоток,
Для солдата - воскресенье
Застегнешь зеленый ворот,
Выйдешь, сразу всех любя...
Как же твой огромный город
Обходился без тебя?!
И в твоих движеньях робость,
Будто в форме в первый раз.
Ты - нелепая подробность
На пути красивых глаз.
Ты знавал аплодисменты,
Но сегодня станешь ты
Только крошечным фрагментом
В пленке мирной суеты.
Что ж, дружок, прибавим шаг,
А не то часы погубят,
И ворвемся в дом, где так
Ждут тебя и очень любят...
Наступает понедельник,
Семь утра. "Пора. Прости!"
Красной Армии отшельник,
По уставу - в монастырь...
